Мама полагала, что я выпендриваюсь: "Все идут не в ногу, одна ты в ногу. "Хоч i гiрше, аби iнше". Ты думаешь, что умнее всех? Люди годами создавали правила жизни, а ты пришла и враз всё переделала".
Мама не была моим защитником, и даже судьёй не была - она была обвинителем. Поэтому я ни на что ей не жаловалась и, по возможности, ничего о себе не рассказывала. Со временем я поняла, что она хороший человек; это наводило на грустные размышления о себе...
...После первого курса библиотечного института мне пришлось перейти на вечернее отделение. Работы в городе не нашлось, только в филиале поселковой библиотеки.
- Это хорошо, что вы учитесь, - одобрила заведующая, - будете там готовиться к семинарам, а то девочки скучали, просились "до гурту".
Филиал располагался в бывшем доме баптистов, высланных куда подальше. Меня привела работница библиотеки и, пока я открывала дверь, смотрела на меня с любопытством.
- Открыла? Ну, молодца! - одобрила она. - А то один устраивался - не сумел дверь открыть. Писатель хренов. Не знаете такого - Босюк?
- Знаю, это друг Чичибабина, автор талантливых рассказов.
- Ха! Что он там может писать?! Он дверь не умеет открыть!
Я подумала, что, возможно, и Пушкину не покорялись замки, это не мешало ему писать недурно.
В читальном зале была чистота храма. Храма культуры. На стеллажах стройные шеренги книг. Аккуратные подшивки журналов занимали стеллажи пошире. В центре комнаты столы, сияющие лаком, вокруг них ворсистая дорожка. И всюду сочная зелень цветов в кадках. Ни пылинки!
- Кто здесь убирает?
- Приходит уборщица раз в неделю.
"А в остальные дни?" - я испугалась, что не сумею поддерживать чистоту на должном уровне.
- Ах, да, чуть не забыла, - остановилась в дверях моя провожатая. - У вас должно быть сорок посещений в день, иначе снимут ставку. Отчитываетесь о проделанной работе вон в том журнале. И не забывайте записывать в формуляры "сдал - выдала".
Я удивилась: как бы я выдала книги, не записав в формуляр?
- Сорок читателей в день, - ещё раз напомнила коллега, - а то придёт комиссия...
Со временем, я поняла, "комиссия" - самое страшное слово для библиотекарей, всё равно, что "кошка" для мышей.
Коллега ушла, а я, пока читатель не набежал, уселась готовиться к семинару. Ещё никогда у меня не было таких условий для работы: светлая комната, удобный стол, тишина и воздух, напоённый кислородом от многочисленных растений. Опомнилась в три часа, читателей не было. Потом они появились один за другим - четыре человека. И снова никого.
Я раскрыла дневник - предыдущий день: сорок посещений, ещё предыдущий - сорок, ещё, ещё и ещё. У меня возникло два предположения: Первое: кто-то заглянул в дверь, увидел, какое страшило сидит за столом, и передал по цепочке: "В библиотеку ни ногой!". Второе: четыре посетителя обычные для филиала, остальные тридцать шесть - приписка.
Раз в месяц в дневнике значилась "читательская конференция": 15, 15, 15 участников из месяца в месяц. Тоже, очевидно, норма.
Я призадумалась, обводя глазами читальный зал. На этот раз обратила внимание на накрахмаленные шторы на окнах. Похоже, ключевое слово для комиссий - "чистенько". После него они раскрывают аккуратный дневник, посетителей сорок каждый день, конференция раз в месяц пятнадцать человек. Норма. Заглядывают в формуляры - "Так, все посетители книги брали". Исполнив свой долг, довольная комиссия уходит. Всё просто и удобно, особенно для меня - идеальные условия, чтобы учиться. Даже для моих литературных опытов. Я не стану жаловаться на скуку и проситься "до гурту". Поставила в дневнике "40", поработала с формулярами - всё, можно идти домой.
Я попыталась жить как все, но вылезло ослиное ухо самомнения. Стыдно было приписывать в десять раз больше посещений. Тогда я стала придумывать, как повысить читаемость. По домам лежали инвалиды войны, просто больные, старики; телевизоров ещё не было, и все они скучали. Читали бы, но как добраться до библиотеки? Значит, библиотека пойдет к ним. Я набрала чистых формуляров, книг (хотела сказать: в сумку, но сумка мне была не по карману) в авоську и понесла по домам. Книги в авоське, как бы ты старательно их ни укладывал, расползаются, высовываясь в просветы. На ходу авоська колотит по ногам острыми углами. Зато за мой добрый поступок господь воздал мне сразу - радостными лицами и благодарными улыбками. С тех пор я стала разносить книги два раза в неделю. Иногда попадала на обед и, вечно голодная, не умела отказаться. Читателей прибавилось вполовину от требуемого количества. Другую половину (почти) я получила нечаянно. Пришёл ноябрь, и я стала встречать на улице детей с красными от холода носами. Группы продлённого дня тогда не было, либо в нашей школе её не было. Библиотека полнилась детскими журналами, шашками, прочими настольными играми... Я понимала стратегическое значение девственно чистой дорожки, потому, свернув, поставила её в угол. Разложила на столах наши богатства и позвала детей. С тех пор читальный зал не пустовал. Ребятишки сидели неумытые, сопливые (поэтому я разложила прошлогодние журналы), согретые и довольные. Вскоре их нашли родители. На родителей я завела формуляры, давала им детские, а заодно и взрослые книги. Но в иные дни было всё равно меньше сорока читателей, приходилось приписывать.
И тут пришли две коллеги из центральной библиотеки. Они ужаснулись. Шёл дождь, пол был затоптан детскими ногами.
- У вас грязь!
- Ничего, перед уходом я протру тряпкой.
- А если комиссия нагрянет? Вы понимаете, что будет, если они застанут грязь! А на столах? Вы насорили журналами! Как вы могли дать детям детские журналы?
- Но они же за прошлые годы! - оправдывалась я.
- А где дорожка? - на меня смотрели подозрительно.
Я указала в угол.
- Как, вы свернули дорожку? Представляете, что будет, если это безобразие увидит комиссия? Чтобы больше детей не было! У нас взрослая библиотека!
- Тогда почему здесь детские книги и журналы?
- Ой, всё вам надо объяснять! На комплектование нам дают определенную сумму, не выберем - на следующий год дадут меньше! Вот и приходиться хватать что попало.
Словом, я расстроила коллег. Зато родители моей детворы довольны. Теперь они знали, где искать своих чад, дети были в тепле и присмотрены. Весной мне стали приносить из своих садов букеты. Цветов было так много, что я делилась с центральной библиотекой. Комиссия, слава Богу, не появлялась. И тут библиотеку снова посетили коллеги.
- Это что такое? - они заметили, что за столами едят. - У нас филиал библиотеки или ресторана?
- Но... матери дают с собой, - лепетала я.
Женщины выгнали детей вместе с бутербродами.
- Сказали же вам! Чтобы мы здесь больше не видели ни одного вашего читателя. У нас взрослая библиотека.
Но я снова ослушалась. Шло лето. Родители стали приносить клубнику со своих огородов. Я радовалась, моей зарплаты на фрукты не хватало. И тут грянул гром. Сначала я подумала, что меня предали мои старики и родители моих детей. Потом поняла - это посёлок, здесь всё всем известно. А интерпретация фактов на совести моих коллег. Кое в чём я была сама виновата. Когда одним из моих детей оставляли завтраки, а другим нет, надо было других родителей просить, чтобы они тоже оставляли еду, а не делить бутерброды на всех.
- Моя невестка оставляла ребёнку две котлеты, а вы давали только одну. И вам не стыдно объедать детей? - говорила заведующая. - Мы приносим с собой продукты и на электроплитке готовим обед. Вы думали, что умнее всех? А клубника сколько стоит на рынке? Вы пренебрегли указаниями старших товарищей. Из молодых, да ранних! Нельзя быть такой корыстной. Вы носили книги инвалидам и старикам, чтобы они покормили вас обедом? Пишите заявление об уходе.
Я подумала о стариках, которые снова останутся без книг, и о детях, которые будут по морозу бродить улицами посёлка...
- И скажите спасибо, что мы не уволили вас по статье за приписки.
Тогда как раз велась кампания против приписок.
Итак, если я думала, что умнее всех, жизнь меня отрезвила.
НАЧАЛО
Я родилась дома.
- Ромашечка! - сообщила акушерка. Она называла девочек "ромашечками", а мальчиков "бантиками". - Мадам, вы родили красавицу: чёрные волосы и синие глаза.
Через год соседка сказала маме:
- Твоя дочь будет красавицей. Белые волосы и чёрные глаза!
В подтверждение её слов есть фотография, где я стою на стуле и смотрю в объектив чёрными-чёрными глазами, а на голове белый ёжик.
Стала ли я красавицей вопрос спорный, а показатели усреднились: волосы обрели цвет мёда, и такие же глаза.
Выкупав, акушерка понесла меня показывать папе, который волновался за дверью.
- Вот ваше сокровище.
Папа увидел на пелёнке шевелящийся красный комочек со сморщенным старушечьим личиком.
- А что она такая страшная? - отпрянул он.
- Мадам, у вас ненормальный муж, - сказала акушерка в дверь, и повернувшись к папе: - Взгляните на её волосики, папаша. Другие дети рождаются лысенькими. Вес четыре кило.
- Это же не поросенок, достоинства которого меряют килограммами, - папа устремился в гостиную убедиться, что с мамой всё в порядке.
25 февраля вечером он сорвал листок календаря, 26-го был день рождения любимой поэтессы родителей - Леси Украинки. Так я обрела имя.
В год я научилась ходить, в восемь месяцев говорить. Первые мои слова были: "Я сама!"
В каком месте дома должен быть туалет, я тоже решала сама. Мама учила меня прутиком, а тётя Нина сказала:
- Так поставьте горшок на то самое место.
С тех пор лужи в гостиной за фикусом исчезли, но горшок я использовала как стульчик.
К вечеру собирались гости, начинались беседы, споры. Иногда высказывала своё мнение и я, из-за фикуса. Большей частью на философские темы.
Мои близкие читали мне стихи Шевченко, Пушкина, Леси Украинки, так что голова моя была забита рифмами. В четыре года в моём альбоме появились первые стихи собственного сочинения:
- Пiшла мама за водою I мене взяла з собою...
Двустишие сопровождалось иллюстрацией: женская фигурка в треугольнике платья с ведерками на коромысле. Рядом девочка на курьих ножках.
- Кто научил ребёнка писать? - сердились родители. И не могли понять, что они сами. Мне подарили кубики с буквами, и я приставала ко всем: "Какая буква?"
В эти же четыре года со мной случилась первая любовь. То есть, возможно, я влюблялась и раньше, но помню себя только с четырёх лет.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Это был смуглый мальчик с чёрными кудрями и глазами настолько тёмными, что не различались зрачки. По национальности грек. Мы с ним познакомились в луже на берегу моря. Нагретая солнцем лужа, глубиной по детское пузо, оставалась после прилива. Наши родители уплыли на скалу, мы их видели. Все были наверху, кроме мамы, которая сидела на камне, болтая в воде ногами. И вдруг она начала кричать. Я испугалась и тоже закричала. Потом мама взобралась наверх, а я всё ещё кричала, и папа приплыл меня успокоить.
- Дельфин, - сказал папа, - ткнулся в мамину ногу, а она приняла его за акулу.
- Кто такая акула? - спросила я, когда папа уплыл.
- Ба-а-а-льшая рыба, - объяснил Эдик.
- А дельфин?
- Ба-а-альшая рыба.
Я ему поверила и потом долго ещё считала дельфинов рыбой.
В Керчь мы убежали от украинской голодовки. Родители устроились преподавать в школу, и вместо квартиры мы жили в классе. Это было удобно, мама вела третий класс рядом, и ко мне на переменках прибегали девочки. Они со мной играли как с куклой - расчёсывали, вязали банты.
Спали мы на школьных столах, на них же готовили еду на примусе и обедали.
Однажды нас пригласили к Эдику в гости. Пока родители сидели за столом, мы гоняли из комнаты в комнату новенькую пожарную машину. Машина противно вскрикивала, пугая взрослых. А я всё смотрела и смотрела на крутые кудри Эдика. Шли дни, а нас к нему больше не звали, и сам он не приходил. Моя первая любовь чуть не стоила мне жизни.
Однажды на перерыве мама не обнаружила меня ни в нашей комнате-классе, ни во дворе. Оббежав обрыв у моря, она догадалась пойти к Эдику.
В это время в его доме велись ремонтные работы, и строители через балкон втаскивали наверх кирпичи. Потом ушли на обед, а мы с Эдиком продолжили работу. Привязанное ведёрко уже свисало с балкона. Дети внизу накладывали в него кирпичи, мы их вытаскивали на балкон. Поскольку нашего роста не хватало, мы оба стояли на табурете. Увидев нас, мама мигом взлетела на четвертый этаж. Лучше бы она этого не делала! Табуретка уехала, разбросав нас - Эдика в комнату, а меня за балкон. Спасло приспособление из брусьев и веревок для сушки белья. Я его оборвала и обрушилась вниз, но уже со второго, а не четвертого этажа. В результате - перелом ноги.
Обезболивание в те времена делали при помощи маски с газом. Чтобы уснуть, надо было досчитать до ста. Врачей удивило и то, что такая маленькая девочка умеет считать до ста, и то, что она до "ста" не заснула. Они не знали: если мне сказали считать, я и считала изо всех сил, стараясь не заснуть.
Потянулись мучительные месяцы - стояла жара, и нога под гипсом чесалась. Я выдержала благодаря маминым ученицам: наловив лягушек в коробку, они каждое утро ставили её на мой живот. Лягушки по мне прыгали, и я вела с ними беседу:
- Эдик - самый лучший на свете мальчик, правда? - говорила я. - Он скоро ко мне придёт, правда?
Лягушки согласно квакали. Потом они куда-то исчезали, и мама не могла их найти. А Эдик так и не пришёл; моя первая любовь была безответной.
У БАБУШКИ АННЫ ИВАНОВНЫ
Здесь всё было не так. По утрам нас будил трубный глас рожка - привозили керосин. Электричество ещё не дошло до окраин Черкасс, дома освещали керосиновыми лампами. В коридорах шумели примусы, иногда с летальным исходом для хозяек. Позже опасные приспособления заменил керогаз.
Когда родители уходили на работу, мы с бабушкой садились завтракать. В это время за окном раздавались фырканье лошадки и хриплый бас.
- Тряпки покупаем!
Хлопали калитки соседей. Не спеша бабушка несла заранее приготовленный узелок. Возвращалась с нитками, иголками и прочей дребеденью.
- Ось намiняла!
Это происходило в 1935-ом году, когда голодовка кончилась и мы вернулись на Украину, к маминой матери.
Весна наступила ранняя. Детвора, сняв ботинки, босиком бежала по улицам. Детских площадок не было, зато мягкая шелковистая пыль заглатывала наши ступни по косточки, отдавая тепло солнца. Мы играли в "жмурки", "квача", "гусей".
- Гуси, гуси!
- Га, га, га!
- Есть хотите?
- Да, да, да!
- Ну, летите!
Гуси летели, но их перехватывал волк. Девочки играли в "классы", мальчики в "цурки".
Однажды я увидела, как папа на ремне точит бритву. Когда он намылил щёки, я вспомнила, что сегодня 1 Мая. Побежала на кухню - мама гладила моё новое ситцевое платье. Древесный уголь в утюге шумно дышал. Я заторопилась во двор проверить, высохли ли на штакетинах забора наши туфли. У папы были обычные парусиновые, у нас с мамой на резиновой подошве с цветным резиновым кантиком и перемычкой на пуговке. Туфли быстро пачкались, каждый раз их приходилось отбеливать зубным порошком. В детстве я так и воспринимала его - как обувной крем.
Помыв ноги, я натянула белые носочки с двумя вишнёвыми, как кантик моих туфлей, полосочками. Мама надела на меня новое платье и повязала вишнёвый атласный бант. Сама она облачилась в прозрачное платье из маи и носочки с полосочками под цвет кантика. Папа надел белый парусиновый пиджак и шляпу сеточкой.
В центре города под музыку шагали демонстранты. Над их головами покачивались портреты вождей, Сталин показался мне самым "красивеньким". Выкрикивали лозунги, но мы толпились вокруг ларька с водой. На металлическом стержне набор разноцветных сиропов. Натуральные: вишнёвый, яблочный, персиковый, смородиновый... Все хотелось попробовать. Отходили с отяжелевшими животами. Потом родители вручили нам по красному флажку и мороженому.
...В будние дни весёлый человек катил возок с мороженым даже к нам на окраину. Медяки звякали в кастрюльку, человек извлекал пломбир металлической формочкой, под пальцы подкладывал вафли.
На следующий год по улицам побежали деревянные столбы на железных опорах. Провода расцвели в домах электрическими лампочками. Вслед за электричеством пришло радио. Загалдели, запели в комнатах чужие голоса.
Однажды папа застал меня на стуле, заглядывающей за тарелку радио.
- Что ты делаешь?
- А где тот дядя, что разговаривает?
Папа рассказал мне о принципах передачи звука на расстоянии. Но я их и до сих пор не понимаю.
До войны люстр под потолком не было. Однажды лампочка стала раскачиваться.
- Землетрясение! - сказал папа.
Мама забеспокоилась:
- Может, выйдем во двор?
- Ты ведь знаешь, у нас землетрясений не бывает, - сказал папа. - Это где-то в Средней Азии. О человеческих жертвах из газет мы не узнали.
СВИНСТВО
У бабушки был свой домик с садом и двориком. Во дворе я стала самым нужным человеком.
Свинство представлял собой белый поросёнок с розовым пятачком. Когда я его кормила, он смотрел на меня сквозь белые ресницы маленькими синими глазками.
Кроме поросёнка у нас жили две козочки. Сначала рогатая, цвета топлёного молока. Когда её купили, в первую ночь она плакала:
- Бе-е-е!
Родители её так и назвали: "Бета". Бета родила Альфу, беленькую, безрогую, на высоких ножках. Вдвоём они давали молока, как средняя корова. Козочки любили друг друга, а я их обеих.
Утро начиналось с кормления птицы. Потом я выливала из закопанного во дворе корыта воду и по полведёрка приносила новую. В корыте купались утки. Из сарая выходил поросёнок и, прогнав уток, принимал ванну. Появлялся из воды беленький, плюхался в пыль и становился чёрным. Когда пыль на нём подсыхала, он направлялся к забору, тёрся об столбик и вновь становился белым. А утки снова плескались в мутной воде, даже пытались плавать.
Летом по двору вышагивали наседки со стайками малышей, они призывно кудахтали, а появлялся чужак - кричали: "Кр-р-р"! На зов прибегал петух, готовый расправиться с обидчиком.
Я рвала для поросёнка жирный бурьян - лебеду, для коз - траву. В марте, когда козочкам приходило время котиться, их забирали в кухню, так что тайна деторождения для меня не была тайной, меня нельзя было обмануть сказочкой об аисте.
ТЁТЯ ТИНА
По воскресеньям мы гуляли в поле. Вдоль дороги плелись деревянные столбы на железных ногах, жалобно пели провода. А справа от дороги весело переглядывались жёлтыми глазами ромашки, желтел полевой львиный зев, загадочно покачивали лиловыми головками элегантные "косарики" (дельфинии). Ветер гнал полем волну, сквозь стебли пшеницы проглядывали васильки и красные маки. Я собирала букет, он стоял на моём столе до следующего воскресенья.
А зимой мы ходили в гости к тёте Тине, маминой старшей сестре. Отец сделал мне удобные саночки и, укутав большой хусткой (шалью), меня везли, как куколку мотылька. Снег скрипел под полозьями, я смотрела на мириады звёзд, сверкающих разноцветными огоньками, опускала глаза и видела разноцветные огоньки в снегу. Когда светила луна, мир преображался, снег становился голубым, простор сверкающим, а тени глубокими.
Через каждые два квартала стояли кирпичные трансформаторные будки. Внутри них что-то гудело, на железной двери была пугающая картинка - череп со скрещёнными костями. Мама рассказывала, что однажды дверь оказалась отперта, мальчик забрался в будку и выпал мёртвым. Электричество убило. Мне хотелось посмотреть на электричество, но ни разу не случалось, чтобы дверь была открыта.
В войну я уже ходила мимо будки собственными ногами. Электричества в городе не было, но железная дверь по-прежнему оставалась закрытой.
Во время войны по вечерам у тёти Тины мы играли в преферанс.
На широкой лавке у стены сидели гости - тётины соседи. Весь вечер плевали на пол шелуху от семечек.
- Плюйте, плюйте, дорогi гостi, все одно замiтать, - говорила тётя Тина.
Тихонечко велась беседа, прерываемая смехом, тётя знала множество анекдотов.
Дядя Митрофан отличался красотой: высокий, широкоплечий, с прямой спиной и соломенными усами. Но тётя Тина за него вышла не красоты ради, а из корысти. Её отец работал лесником, и ей надоело жить в лесу. Пошла в хорошую, богатую семью, в село с самодеятельным театром.
А потом их раскулачили. Выслали в Иваново, где они работали на текстильной фабрике. Жили из экономии за шестнадцать километров от города. Копили деньги на новый дом. Работали в разные смены, чтобы кто-то оставался с сыном. Степан заболел дифтеритом. Врача в деревне не было, тётя застала ребёнка уже задыхающимся, на грязном личике - промытые слезами дорожки. Тётя его таким и запомнила.
Вернувшись, построили дом на старой усадьбе, под любимой грушей. Но и его забрала советская власть.
Тогда они взяли участок в Черкассах и построили сначала флигель; потом дядя завербовался плотником в Казахстан - зарабатывать на новый дом. Тётя купила корову, носила сепараторные сливки в Сосновку туберкулёзным больным, а топлёное молоко и ряженку на базар. Так копейка к копейке складывались на третий в их жизни дом.
Строили всем миром - родственники, соседи, и даже дети. Пока "дядьки" сидели на крыше, прибивая дранку, мы с вёдрами собирали кизяк и лошадиные катышки. Во дворе нас ожидала заготовленная глина. Мы сыпали в глину свою добычу, добавляли соломы, воды и вымешивали ногами. Скреплённые кизяками вальки глины женщины с размаху бросали на дощатые, с косыми планками стены. Постепенно наращивалась толщина стены, сохраняющая тепло.
В это время тётя Тина с мамой готовили большой обед. Во двор выставили столы. Много пели, мало пили. "Усi гори зеленiють", "Ой зiйди, зiйди, ясний мiсяцю, як млинове коло" - песни ещё долго неслись над окраиной города.
Иногда мы ходили на праздники к сестре дяди Митрофана, тёте Моте. Впереди вышагивал дядя - важный, представительный, рядом семенила вполовину меньшая тётя Тина. Беседа между ними велась своеобразная:
- Там будуть гостi, то ти, Митрофане, - хай собi балакають, а ти мовчи. Ото повернись одним боком, повернись другим, хай всi бачать, який ти гарний у вишитiй сорочцi, як писанка, тiльки не говори. Помовч, щоб нiхто не догадався, що ти дурний.
Странно, однако, дядя не обижался, шагал себе важно, как гусь. Не знаю, был ли он глупым на самом деле или его затуркали наши женщины, во всяком случае, у него хватало ума говорить только о деле. Когда тётю о чём-то просили и она не хотела прямо отказать, она говорила:
- Ось пiдiждiть, я в Митрофана спитаю.
Мама в таких случаях говорила:
- Та не хитруй уже хоч зi мною, знаю я, хто в вашiм домi головний.
ЖИТЬЁ-БИТЬЁ
В детстве мне хотелось иметь старшего брата, и я его придумала. Брат Гарри, живёт в Харькове у маминой сестры. Почему не с нами? Потому что мама его родила до замужества. Я читала "Катерину" Шевченко и знала: родить до замужества стыдно. Дети мои слова передали родителям, и те поверили: "Не мог же ребёнок такое придумать!"
Вскоре легенда дошла до мамы. Как она меня била! Передохнёт, и снова принимается. А потом плачет. Мне стало её жалко и я (в кои-то веки) решила её обнять. Но она ещё больше взъярилась:
- Теперь на улицу стыдно выйти!
Я даже не плакала; знала, что виновата.
Я любила ходить за хлебом, на сдачу мне разрешали купить микадо - треугольную вафлю с коричневой начинкой. Однажды по дороге в магазин незнакомые мальчики меня ограбили. Всю обратную дорогу я плакала, ожидая трёпки. Но родители стали меня утешать. В другой раз я нечаянно разлила тушь на папин чертёж. Испугавшись, убежала, но тут же заставила себя вернуться. Я воспитывала волю. В это время у нас гостили мои двоюродные сёстры. Стоя над чертежом, родители гадали, кто из них нашкодил? Мелькнула мысль: "Гостей всё равно не побьют, промолчу". Но я сделала над собой усилие и перешагнула порог:
- Папа, это я разлила тушь.
Отец меня никогда не бил, но уж мама, была я уверена, не пощадит. Однако родители меня похвалили за правду.
А когда мы с Галей Перепадой заблудились в болотах и вернулись домой в двенадцатом часу по пояс в грязи, я была готова ко всему, но, обрадованная, что я жива, мама кинулась меня целовать.
Не били меня и за оценку "плохо" по поведению, когда я загнала на дерево второгодника, который дразнился.
- Молодец, надо уметь защищаться, - сказали родители.
Грандиозная трёпка мне выпала в семь лет. Как-то раз, когда родители ушли из дому, я обнаружила, что из сада через пристройку можно взобраться на крышу. Крыша у нас была соломенная - высокая, поверху валик, как спина лошади. Сидя верхом, я увидела рядом листья дерева, совсем близко голубое небо и две улицы, разбегающиеся от нашего дома вниз. И так мне стало хорошо, что я запела. Не очень благозвучно, зато громко. В этот момент вернулась мама. Как она меня била! Я очень быстро росла и выглядела старше своих лет.
- Люди же не знают твоего возраста, подумают: дивкавылезла на крышу и поёт. Люди же решат - "несповна розуму". У меня сумасшедшая дочь!
И мама снова принялась меня колотить. Я плакала не от боли, а от обиды: разве кто-то говорил мне, что нельзя залазить на крышу и петь?
Мама не выносила слёз:
- Сейчас же перестань!
Но я не могла перестать.
Рядом лежала "дриветня" - колода со следами крови, на которой мама рубила головы курам. Доведённая до бешенства, она кричала:
- Если ты не замолчишь, я положу тебя на дриветню и отрублю голову!
Я поверила и кричала уже исступленно, задыхаясь и захлебываясь слезами. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не вернулась бабушка. Она взяла меня за руку и увела в дом.
Мама была добрым человеком - ничего для себя, всё для семьи. Папа рассказывал, что только её самоотверженность спасла меня от смерти, когда я во время голодовки заболела дизентерией. Но я "не соответствовала". Мама хотела мною гордиться. Её отношение ко мне постоянно колебалось между ненавистью и слезливыми нежностями. От нежностей я отбивалась, как могла. Если же ей удавалось меня заловить, от поцелуев я плакала, как от битья.
- I що за проклята дитина! - обижалась мама.
А я изо всех сил старалась быть хорошей!
ДРУЗЬЯ
- Якби ж ото ти так любив дитину, як кiшку! - Маме казалось, что папа любит животных больше, чем меня. Но я не чувствовала, чтоб он любил меня мало. Наоборот.
Он написал для меня тетрадь своих любимых стихов, иллюстрируя каждое акварельным рисунком. Он купил мне игру на большом листе картона. Мы вырезали и склеили папуасскую деревню и самих папуасов. Папа сделал ворота и шары для дворовой игры в крокет и сам часто играл с нами. Вместе с папой мы ловили мотыльков для коллекции, а ночных бабочек я выращивала в баночках. Мы собирали цветы для гербария. Это было интересней стряпни на кухне, да меня никто и не пытался учить женским делам. А ещё папа всегда мог ответить на вопрос по астрономии, географии, биологии и проч. Я была уверена, что нет на свете такого вопроса, на который бы не знал ответа папа, хоть преподавал он математику.
В семь лет я снова завралась. Сказала, что уже пошла в первый класс (тогда принимали в восемь). Со временем все, конечно, догадались. Враньё тяготило меня. Однажды я увидела, как симпатичный мальчик Толя Михайлов после дождя пускает в ручье кораблики. Я вздохнула и перешла через дорогу.
- Я завралась, - рассказала я то, о чём он и сам уже догадывался. Было очень стыдно. - Теперь надо мною будут смеяться.
- Нет, - сказал Толя, - я поговорю.
Толя пользовался авторитетом у нас на улице. Был он старше меня на четыре года, посещал в доме пионеров акробатический кружок и показывал ребятам на улице акробатические номера.
На следующий день Михайлов пришёл к нам в гости. Я не умела играть в шахматы, но в шашки с ними сразилась.
Толе у нас понравилось. Мы жили в такой же хатке, как и он - крытой соломой и со ставнями на маленьких оконцах. Но нашу красно-коричневую мебель украшала резьба в виде дубовых листьев и желудей, а на стенках над папиными картинами пластались рушники, вышитые чёрно-красным крестиком. На комоде дореволюционные и вырезанные папой из дерева безделушки. Я занимала угловую комнату, и мой письменный стол стоял наискосок между двумя окнами. В углу лимонное дерево в кадке. Лимоны на нём не родили, зато большие тёмные листья испускали на весь дом запах лимона.
На зелёном сукне письменного стола - мраморная подставка для чернильниц и ручек.
- Это ты пролила чернила на стол? - спросил Толя.
- Нет, он так и родился. (Когда мы приехали, пятно уже было.)
Однажды, проходя с мамой по улице, я увидела незнакомую девочку в голубом пальто с белым воротничком и шапочке с опушкой. У девочки были глаза под цвет пальто, розовое личико и светлые кудряшки.
- Мама, смотри какая красивая девочка! - сказала я.
Для меня не было проблемой познакомится.
Девочка каталась ботинками по проскользанной дорожке льда на тротуаре.
- Меня зовут Леся, - подошла я к ней.
- Катя! - улыбнулась она крошечным ртом с ямочками по бокам. Позже мне случалось слышать, как взрослые женщины назвали её "ангелочком".
Катя Сторгаус училась во втором классе русской школы.
- Я приехала из Москвы к бабушке, - показала она домик. Я знала её бабушку, обрусевшую немку.
Позже девочка мне понравилась и тем, что читала одни книги со мной, и с ней можно было разыгрывать целые спектакли, она не бросала игру посредине. Катя тоже стала приходить к нам. Старше меня всего на два года, она была намного умней. Её, как и Толю, полюбила мама.
У мамы была всего одна подруга из чигиринской школы - Галина Панова. Она жила в школьной квартире и почти каждый вечер приходила к нам.
В 36-м году впервые разрешили праздновать Новый год. Мы с папой на саночках привезли из лесу сосёнку. Игрушек в продаже ещё не было, и пока мама с бабушкой занимались праздничным ужином, мы - папа, Галина Панова и я - готовили самодельные игрушки. Деда Мороза мамина подруга сделала из моей куклы Риммочки, приклеив ей ватную бороду. Потом она принялась создавать ватных зверей. Особенно хорошо получился заяц. Мы с папой делали звёзды, из серебряной фольги - снежинки, из обложек старых тетрадей - разноцветные цепи.
У папы друзей не было, заводить их ему было некогда. Раз-два в неделю к нам приходили директор школы с сыном. Тогда папа играл на бандуре, директор на мандолине и его сын на гитаре. Старинные романсы и украинские песни пели все вместе, кроме бабушки Анны Ивановны.
Однажды утром 37-го года мама оставила за пришедшей к нам Галиной Пановой открытую дверь и стала кричать страшным голосом:
- Вон, вон из моего дома! Чтоб ноги здесь твоей не было!
Папа, с чёрными усиками и голубыми глазами, был, по словам одного маминого знакомого, красив, "как вывеска из парикмахерской", но всегда был занят своим многообразным творчеством. Никакая женщина, кроме мамы, его не интересовала, да и сам он успехом не пользовался. Тем более он удивился, когда Галина Панова, которую он всегда провожал по вечерам, начала обнимать и целовать его. Он рассказал маме. (Я узнала об этом гораздо позже.)
Не помню по какому случаю, но летом 37-го года мама устроила мне грандиозную трёпку. Я со слезами выговаривала ей:
- Вот Толю и Катю никогда не бьют, а ты...
- Забыла? - удивилась мама. - У Кати мать умерла, а Толю мать бросила, тётя Дуся - мачеха, не станет же она бить чужого ребёнка.
Нет, я не хотела, чтобы мать умерла: я страстно мечтала, чтобы мама нас бросила, а папа женился на Галине Пановой. Я мечтала о мачехе.
В ДАЛЬНИЕ КРАЯ
Однажды летом 36-го года к нам забежала соседка:
- Слыхали, у Волковых всех зарезали, одна малая Марийка осталась. Между ног бандитов на четвереньках выползла и на огороде в картошке спряталась - аж пока люди её нашли. Там кровищи было!
Разговаривая друг с другом, взрослые не думают о детях. Я всё слыхала и так ярко представила, что до сих пор боюсь бандитов. В ту пору люди с ножами вваливались в богатые дома ночью, по вечерам то тут, то там слышались крики - отнимали у прохожих кошельки.
Вечером бабушка Анна Ивановна закрывала ставни на "прогонычи" и крестила окна и двери. На улицах лежала глубокая тишина... Изредка где-нибудь начинали лаять собаки. Ближе, ближе - вот уже слышны шаги... Я замираю в ожидании... Море кровищи, бандиты режут родителей. На четвереньках у них под ногами я выползаю во двор в огород, в картошку... А в небе спокойно сияют звёзды.
В 37-м году грабежи вдруг прекратились. Я думаю, вместе с политическими забрали и уголовников.
Политическим был папин отец, инженер с дореволюционным стажем. В революцию брат бабушки Тани уехал в Америку. Звал с собой сестру и зятя. Но дед остался:
- А чего мне боятся? Это ты вляпался в эсеры, а я политикой не занимаюсь.
Увы, в 32-м году у него конфисковали имущество и запретили работать по специальности, в 37-м арестовали.
Брали так густо, что в одну ночь воронок приехал за дедушкой и тремя соседями рядом. Не надо было заниматься политикой, достаточно быть образованным человеком. Сталин боялся интеллигентов.
Бабушка никогда не работала, да и работавшие в ту пору не имели пенсии. Хорошо, что у неё сохранилась зингеровская швейная машинка, и она стала зарабатывать шитьём.
Папе, как сыну "врага народа", запретили преподавать математику, а маме сказали, что её годичной педшколы недостаточно. Папа стал сметчиком на консервном заводе, а мама перебивалась случайными заработками. Работать в детском садике она не могла. Дети там недоедали. Сначала она отдавала им свою порцию, бабушка узнала, стала ей давать с собой бутерброды, но и их съедали дети. Всегда худая, мама совсем отощала и не смогла смотреть на голодных детей, ушла.
Бюджет нашей семьи резко упал. Бабушке Тане сказали, что дедушку выслали в дальние края без права переписки, и она всю войну его ждала. Когда в 54-м году сосланные стали возвращаться, я помню, как она подолгу сидела на скамейке возле двора, вглядывалась в начало улицы - пока из ссылки не вернулся сосед и не сообщил, что дедушку на третий день после того как взяли, забили насмерть в тюрьме. Он чего-то не захотел подписывать. Закопали на пустыре за тюрьмой. Очень долго выглядевшая молодо, бабушка сразу постарела. У дедушки был трудный характер, но она, жизнерадостная и весёлая, сумела к нему приспособиться. Это была пара порядочных и счастливых людей.
Мы жили у маминой мамы, к нам по-прежнему по вечерам приходили директор школы с сыном. Анна Ивановна закрывала ставни на "прогоныч", запирала двери. В те дни я впервые услышала "Ще не вмерла Україна". Пели торжественно, как в церкви.
Однажды я ходила с родителями на выборы. В просторном помещении были расставлены столики с ситро и пирожными, гремела бравурная музыка. Выборы меня удивили тем, что выбирать было не из кого - всего один кандидат. Родители о нём ничего не знали, кроме официальной биографии на листочке бумаги. Впрочем, это неважно, депутаты ничего не решали, а только соглашались с тем, что решил за них кто-то. Это была фикция.
МИМИКРИЯ
Мама теперь походила на богомола - есть такое насекомое с маленькой головкой, притворяющееся листиком на дереве. Казалось, её вот-вот склюёт нехорошая птичка. Во всяком случае, она этого боялась. Потому стала называть себя не Тося, а Нина, папу не Жорж, а Юра, а меня Лора. Папе было всё равно, главное, чтобы после работы и домашних обязанностей у него оставалось время для хобби. Он писал картины, резал по дереву, играл на струнных инструментах, собирал гербарий и коллекцию бабочек. В двух последних его увлечениях принимала участие и я. Больше всего мне нравилось ловить дневных бабочек. Папа делал сачки сам - глубокие, которыми легко ловить на лету. Словом, папе было всё равно, как его назовут, мне нет.
- Пойми, так сейчас не называют, - объяснила мама, - сразу обратят внимание. Главное - не выделяться.
Но я любила своё имя и не хотела его менять. Старые знакомые называли нас - Жорж, Тося, Леся, новые - Юра, Нина, Лора. Но я сразу поправляла:
- Меня зовут Леся.
Так мы и жили. Я - попирая мамины запреты. Она - притворяясь листиком на дереве. Шёл 1938-й год.
В СТРОЮ
Первого сентября во дворе школы нас выстроили в шеренгу по росту. Я оказалась второй по высоте и худобе. Первой была Галя Венарейх. Когда я в двадцать лет приехала в Черкассы, она так и возвышалась каланчой над прохожими. К счастью, в характере девушки были только лучшие черты противоположного пола - мы ещё учились, а она уже работала хирургической сестрой, содержала мать и старшего брата.
Тогда, в двадцать лет, мы шагали по черкасскому Крещатику, и впереди нас маячила пара: он - небольшой, кругленький, она - высокая, с чёрными локонами. Галя потихоньку прокомментировала:
- Шарик Жучку взял под ручку!
С этой фразой она и осталась в моей памяти.
С другой стороны шеренги стояла крохотная Валя Хандусь. Мама её принимала за горбунью и называла "гномиком". В двадцать лет Валя выросла выше меня, синеокая и длинноногая.
Меня посадили за одну парту с Раей Гайдук - девочкой с немного сонными глазами и красными пальцами-сосисками.
- Это я приморозила, - объяснила она.
Нос у неё тоже был вспухший от хронического насморка. В процессе использования она сворачивала свой носовой платок в плотный шарик с хвостиком и потом промокала им нос. Я любила Раю за интеллект и деликатность.
Парты в классе были новенькие, чёрные сверху и коричневые снизу, с откидными досками. Внутри ящик для портфеля. В портфеле учебники, тетради и деревянный пенал для ручек и карандашей. На крышках пеналов - то поросята с хвостиками-спиральками, то зубастый волк, жадно протягивающий когтистые лапы. Переводные картинки клеили везде, где только удавалось. Ручка в пенале тоже деревянная. В металлический наконечник вставлялось металлическое перо, раздвоенное на конце. При нажиме оно проводило толстую линию, без нажима - тоненькую. На уроках каллиграфии мы учились писать красиво, в институтах переучивались калякать. Сверху на парте - углубление для чернильницы-невыливайки. Впрочем, невыливайкой она только называлась: на самом деле, если её умело тряхнуть, брызги летят через весь класс, поражая проходящих мимо.
На другой день на уроке развития речи учительница попросила нас рассказать, кто что читал. Прозвучало название: "Три поросёнка", даже прочитан наизусть "Мойдодыр". Я стала пересказывать "Королеву Марго" Дюма. Олимпиада Петровна немного послушала и попросила, чтобы в школу пришли мои родители.
Как была удивлена мама! Книги Дюма у нас были, но мама не могла понять, когда я успела их прочесть. А дело обстояло просто: перед сном папа читал маме вслух, я приоткрывала дверь, поворачивала подушку и слушала. Таким образом я узнала, кроме Дюма, и "Шерлока Холмса", кое-что из Жюль Верна и Брет Гарта. Это имело неожиданные последствия - ученики провожали меня из школы, утром встречали у палисадника. Даже дрались за право нести мой портфель.
Я пересказывала классиков, адаптированных для восприятия первоклашками.
Правда, охрана из моей свиты получилась никудышная: когда хулиганы собрались бить отличниц, почитатели "Трёх мушкетёров" разбежались первыми.
Мы неслись вдоль улицы, за нами галопировали "головорезы" из нашего класса. И тут меня осенило: не буду я, точно курица, кудахтать, хлопая крыльями. Я сделала над собой усилие и остановилась. Повернулась лицом к врагу, готовая дорого отдать свою жизнь. Но преследователи пробежали мимо...
В непогоду мы приходили в галошах. С утра в раздевалке выстраивались их ровненькие ряды, но перед уходом они разбегались. Если не дежурил учитель, галоши порхали в воздухе, как птицы. Проще всего было подождать, пока ребята уйдут, оставшаяся пара - твоя. Но случалось одну галошу находить в туалете, а вторую в учительской.
Рая Гайдук училась в музыкальной школе, и её пальцы-сосиски извлекали из рояля удивительные звуки. После уроков в её доме я покачивалась на кресле-качалке, слушая музыку. Летом по вечерам мы встречали коз. Рая - свою, цвета кофе с молоком, с шоколадной росписью. Козочка каждый год рожала козликов, которых Рая называла: Том I, Том II, Том III.
- Многотомное издание, - смеялись мои родители.
Козочка-красавица молока давала мало, её держали ради Раи, но девочка отказывалась пить молоко:
- Это молоко Тома, зачем вы его отнимаете?!
Ожидали мы своих любимиц на скамейке соседней улицы. Сначала на западе появлялось розовое облако, оно разноголосо вопило:
- М-м-ме, б-б-бе!
Из облака выныривали наши козочки. Радостно подрагивая короткими хвостиками, они бежали к нам и, уткнувшись носами в наши колени, замирали от счастья.
В школьные годы я редко виделась с Катей Сторгаус - не потому что подружилась с Раей, а из-за стремления Кати говорить на сексуальные темы. Мне это было не интересно.
Незадолго до войны семья Толи Михайлова уезжала в Якутск. Мы попрощались на рассвете по-взрослому - рукопожатием. Это был один из самых грустных дней в моей жизни.
О КРАСОТЕ
Когда мне было лет шесть, возле меня однажды остановились две женщины:
- Посмотри, какая красивая девчушка, - сказала одна. - Нет, ты взгляни на её глаза! А носик? Ровненький, и ротик сердечком.
- У неё светлые волосы, а брови и ресницы чёрные, - сказала другая женщина.
Я побежала домой глядеться в зеркало. Верно, и носик ровненький, и ротик сердечком... Но что же делать со светлыми волосами при чёрных бровях? Вспомнила о жёлтых лилиях в саду. Коричневые тычинки хорошо красят. Я старательно выкрасила волосы тычинками и стала каштановой. Спереди. Родители удивлялись этому феномену до первой мойки головы.
Встреча с женщинами была единственным случаем, когда меня признавали красивой в настоящем времени.
В первом классе Валя Хандусь сказала:
- Помнишь, я к тебе приходила летом? Ленка говорила: "Пошли, я тебя познакомлю с такой красивой девочкой!" Летом ты была красивой.
Я не стала спрашивать: "А теперь?". И так понятно.
С тех пор мне периодически рассказывали, какой я была красивой в прошлом году. Так что к двадцати годам я чувствовала себя совершенным уродом.
ЕДА
Однажды мои родители хотели пойти в кино, но по дороге увидели очередь за маслом. Стали. Взяли полкило. Вернувшись, переложили в керамическую маслёнку. Потом пошли на следующий сеанс. А после кино маслёнка была пустая и чистая.
- Я уже схожу с ума, - сказала мама, - взяла посудину, а масло не переложила. Искали по всему дому - безрезультатно. Потом папа взглянул на форточку и всё понял. Он забыл её закрыть, в доме орудовал большой мастер - кот-форточник. Масла было так жалко, что мама заплакала.
До войны процветала распределительная система: продукты и хорошие вещи продавали для офицеров в военторгах. Для прочей элиты - в распределителях на работе. Для народа - пустые прилавки.
Нашу семью спасало подсобное хозяйство. Но из козьего молока масла не собьёшь...
В детстве, которое я помню, меня пытали едой. По моде того времени мама меня поила рыбьим жиром - по ложке перед завтраком, обедом и ужином. В награду полагался виноградный сок. Но я его не могла пить, от него несло рыбой - как, впрочем, и от всей еды. Полоскала рот - не помогало. Я перестала есть. Мама металась в ужасе: ребёнок заболел. Кто-то посоветовал для аппетита поить меня настойкой полыни. Это стало второй пыткой - полынь неимоверно горькая.
Ела я вдалеке от маминых экспериментов - в школе.
В школу мы кроме портфеля несли два мешочка: один с чернильницей, другой с завтраком. Мне давали бутерброд с гусиным жиром и два яблока, Рае - два яблока и бутерброд со смальцем. Она свои бутерброды обычно презентовала псу Тузику, которому и другие отдавали свои завтраки, отчего он ходил по школьному двору толстый и важный, поглядывая на нас, как на свою собственность. Мы с Раей завидовали счастливцам, которым давали деньги - они ели в школьной столовой котлеты.
- Что же ты не просила денег? - удивлялась много лет спустя мама.
Но я у неё ничего не просила.
Во время войны ей было не до рыбьего жира, и я постепенно вышла из состояния "кожа да кости" и превратилась в обыкновенного ребёнка. Только рыбы не ела уже никогда!