Ханс Ульрих Гумбрехт в "Неприкосновенном запасе" рассуждает о том, должны ли гуманитарные науки быть научными.
http://www.nz-online.ru/index.phtml?cid=5010320
"Может быть, "Humanities and Arts" - самое распространенное в англоязычном мире обозначение гуманитарных наук - есть более удачное, более адекватное решение, не в последнюю очередь потому, что оно лучше совместимо с той долей воображения, без которой не возникает новое в гуманитарных науках ("imaginative redescription")? Но прежде всего потому, что именование "Humanities and Arts" не обязывает к "серьезной науке", погоня за которой так легко становится для гуманитариев причиной бесплодия?"
Если на основании размытости границ литературоведения делать вывод о ненаучном характере его, то можно зайти очень далеко. Разумеется, научная достоверность в полушаманском исследовании Бальмонта "Поэзия как волшебство" была бы лишней, эта книга претендует на то, чтобы быть художественной и философской - но не научной. Здесь речь может идти о ситуации, когда границы литературоведения размыты в сторону художественности. Такое литературоведение мы и судим с позиций художественности: талантливо-бездарно, образно-безобразно.
Есть гуманитарии, сознательно борющиеся против логоцентризма - это Деррида, постструктурализм, Гуссерль (описательная философия) или Пятигорский (обсервационная философия) выносят формальную логику за рамки мышления, пытаясь дистанцироваться и от кантовского эмпирического (чувственного) материала. Такова их позиция - и мы можем судить такого художника по законам, им самим для себя придуманным.
Исследование, начатое Чижевским и продолженное М. Вайскопфом о возможном влиянии Г.Сковороды на Гоголя - тоже не может быть названо строго научным - все держится на случайных соответствиях и на обобщенно-расплывчатом "в той же манере". Все мы мыслим в той или иной манере, а между переодеванием Акакия Акакиевича и духовным воскресением связь весьма призрачна. Сам факт, что Вайскопф ее видит, свидетельствует, скорее, о его богатом воображении, чем о влиянии учения Сковороды на Гоголя.
Другое дело, когда мы имеем дело с литературоведением, граница которого размыта с противоположной стороны - со стороны истории или политологии. В данном случае никакие красоты произведения не могут снять ответственности с автора. И если он в чем-то оказывается некомпетентен, читатель вправе предъявить претензии к нему не эстетические, а этические и усомниться в его компетентности как ученого.
В этом отношении показателен пример, когда большому ученому В. Кожинову - несомненному авторитету в области гуманитарных наук сделал весьма существенные замечания литератор, редактор "Дружбы народов" А.Эбаноидзе .
Вадим Кожинов по достаточно понятным причинам (большой ученый имеет право на большую ошибку) никак не отозвался на статью Эбаноидзе "На каком языке говорила царица Тамара". Статья прошла тогда все инстанции - нигде ее не печатали, и Эбаноидзе опубликовал ее у себя, в "Дружбе народов", надеясь хоть на какую-то реакцию литературоведа.
Все дело в том, что статья Кожинова "Кавказский узел", опубликованная в "Лит. России", была основана больше на воображении исследователя, нежели на его эрудиции, но все бы ничего, если бы при этом не ущемлялись интересы грузинского народа, по мнению Эбаноидзе, совершенно незаслуженно. Как это Грузия не вправе настаивать на территориальной целостности, исходя из исторического единства с Абхазией? Эбаноидзе пишет: "При этом, спекулируя на неинформированности читателя, он (Кожинов) выкраивает упрощенную, лживую по сути компиляцию из высказываний грузинских историков. В их трудах действительно сказано, что в 8 веке абхазские цари стали на путь объединения Грузии. Но если не ограничиться статьей из второго выпуска БСЭ, откуда взята цитата, а несколько расширить исторический контекст, то мы узнаем, что тремя столетиями ранее князья апсилов и абазгов находились в вассальной зависимости от Эгриси (впоследствии Мегрелия), а двумя столетиями позже "Абхазское царство стало клониться к закату, уступая первенство Тао-Кларджети" (владения Багратиони и Южной Грузии), что свидетельствует только о том, что в Грузии, как и повсюду в эпоху феодализма, шла междоусобная борьба. А завершилась она созданием единого Грузинского царства (что, к слову сказать, было прекрасно известно крупнейшим русским историкам Николаю Карамзину и Сергею Соловьеву)".
Поймал Эбаноидзе Кожинова и на лингвистической ошибке - тот прочел "обезы" как "абхазы". На самом деле это были "грузины".
Да и царица Тамара, как выяснилось, все-таки была грузинкой. Грузину и патриоту своего отечества, своей истории, возможно, виднее, возможно, нет. Но мы не знаем мнения Кожинова об этом , потому что Кожинов решил дозволить себе не откликнуться, а, может быть, и не прочесть. Может быть уже тогда в умы российских гуманитариев прокралось сомнение: а нужно ли быть всегда точными, компетентными, стараться не допускать фактических ошибок, если можно легко отделаться от оппонентов фразой: а разве литературоведение - наука? Для Белинского литературоведение - способ "вопрос разрешить": философский, политический, религиозный - не важно. Для Бальмонта оно - поэзия, для Вайскопфа, в принципе, тоже - он ищет случайные соответствия, создавая и разгадывая эпистемологические метафоры, для Кожинова литературоведение - это позиция, и любые замечания к его измышлениям в принципе могут быть рассмотрены как критика его позиций и установок (так во все века возникала вражда, имеющая далеко идущие последствия). Для всех литературоведение - средство. Когда же оно, наконец, станет целью? Когда, наконец, замечания уточняющего характера не будут рассматриваться как покушение на художественный мир литературоведа? Когда же "придет настоящий день"?