Чему нужно верить: словам персонажа или читательскому сердцу?
Помните знаменитую сцену у Лермонтова, которую так расхваливал Белинский, но не мог этого сделать до конца по причине цензуры? Вот эту:
- Боже мой! - произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
- Итак, вы сами видите, - сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, - вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись.
Читатель, разумеется, чувствует сердцем, видит, что Печорин влюблен, влюблен страстно, каждый жест, каждый взгляд милой Мери в душе и журнале бережет. Он стреляется за ее честь, он едет в изгнание, потому что стрелялся за ее честь. И она готова была как жена декабристов - героев того далекого времени николаевской реакции - бежать вслед, на край света... но он собрал всю свою волю и опять начал про нелюбовь, и про то, как он над ней смеялся. Но читатель, особенно девушки, не могут обмануться словами: смеялся совсем другой человек- Грушницкий. Печорин влюблен в княжну настолько, что не может принять ее жертву и испортить ей жизнь, и про раскаяние он категорически неправ, она бы не раскаялась, она потеряла бы светское общество скучных ей обожателей, но ее вдохновлял бы свой гражданский подвиг. Не было бы страданий Бэлы, вышла бы черкешенка замуж за своего Казбича, а Печорин не грустил бы так пронзительно в ее присутствии. Но этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Есть такая любовь. Есть такие самокритичные люди. И есть Белинский, который велел нам эту сцену читать - и не стал комментировать. Печорин, до этого момента думая, что охотник, сам жертва, тем более что предначертано роковое "не жениться".
- А как же Вера? - спросят придирчивые к словам читатели. А внимательные читательницы ответят: "Мы не верим, она в журнале Печорина описана так схематично, что только родинка и запоминается". И правильно скажут. Никто эту Веру не поедает глазами, не крадется за ней по оврагам, чтобы взглянуть в ее глаза, никто не млеет от ее взвихренного в танце локона - никто не любуется краской на ее взволнованном лице. С ней просто не надо притворяться - и это все, чем она удобна. Белинский велит нам читать эту сцену потому, что именно в ней раскрывается смысл названия романа: "Герой нашего времени". А герой николаевской эпохи - изгнанник как таковой, тот, кого власть высылает, ссылает, кто совершает подвиг гражданского мужества и обречен на безвестность. Печорин, разумеется, не герой того времени. Лермонтов- герой. Имена изгнанников известны. Сейчас каждый из нас поставлен в такую же ситуацию: стать бесславным героем нашего времени или не становиться.
мы знаем, что до этого Печорин был на дуэли жил в Пятигорске у самого синего неба и никак беленьким быть не мог, разве что его продержали в застенках не один год, что маловерояно и противоречит костюму новенькому, но новенький ни Печорин, ни Лермонтов ни носили, а заказывали у лучшего портного и делали из него механически старый и запыленный путем определенных усилий, к коим время относилось мало, а дорожная пыль и сапоги - премного. Может быть, Печорин именно таким хотел показаться, каким показался Максиму Максимычу, побелился, вычистился, - побелилась ведь Лиза перед приходом Берестова, чтобы произвести на соседа антиэффект.
В ленте фб написали про бабушку, обучающую внучку начинать сочинение о Чацком с восстания декабристов. Внучка воспротивилась. Она сделала и правильно - и неправильно. Тема благодатная, но с того же можно начать и сочинение о Фамусове, и о Молчалине, и о Грибоедове с разными вариациями заглавий. Историческое вступление - вещь, опасная шаблоноидностью, на которую совшкола никогда не скупилась. Бабушка наверняка предлагала старый советский шаблон, который сейчас не пройдет, но вообще Чацкий тот еще декабрист, любомудр, наверняка само восстание началось литературоцентрически, и дух интеллигентский возмутила не сколько сама пьеса, сколько ее запрет: никто веселенькую историю о том, как один мидовец (Молчалин) отдал невесту другому мидовцу (Чацкому), прикинувшись подлецом, - не ставил на сцене, а все знали о ней - да что в ней такого? Одно восхваление нынешнего века и нынешнего царя из уст "карбанария" да пророчество-подсказка царю о Чаадаеве. И лишь гадали: так Софья побежит за Чацким или останется? Он же наверняка богаче батюшки, выгодная партия во всех отношениях, ему министры нипочем. К женщинам ходит "не за этим"...
И декабристы вышли на Сенатскую площадь как Чацкие, лишенные слова, иной сцены и иного способа доказательств.
Есть особого рода динамический портрет, мастером коего Лермонтов показал себя в "Герое нашего времени". Примитивный аналог его - Наташа Ростова у Толстого. При этом у Наташи нет ни портрета в ней эпохи, ни автопортрета. А вот пуговицы, застегнутые на печоринском сюртуке в количестве две штуки и белая рубашка - автопортрет гения той бесславной эпохи- богатыря с крепким торсом, тонкими ручками и усталой манерой тридцатилетней кокетки. Вот она, душа-андрогин поэта изгнанника. Печорин замечает на себе взгляд рассказчика и начинает делать всё напоказ, стараясь запутать офицера. А рассказчик пытается уловить его психологию. По мнению рассказчика, Печорин достаточно скрытный человек, о чем свидетельствует походка героя. Он обращает внимание на противоречие во внешнем виде героя: светлые волосы, но черные усы и брови, чистое белье, но грязные перчатки. Он видит то, что ему хотели показать. Более-менее полный психологический портрет будет дан в 'Фаталисте' - он опровергнет предыдущие мнения о герое.
И когда он никого не пытается соблазнить своими стихами, в манере своей прекрасен, спору нет. Бездвижные руки, белый холодный взгляд, белокурый аристократизм - смерть.. в другом произведении - дух изгнанья, сам демон. И Фауст-Тамара не по его душу. Он ее соблазняет, но напрасны его песни в этом мире, она не про него. Его же Веры и Бэлы, Мери милые, беспородные лгуньи, не прошедшие ни одного испытания фейного царства, наивные музы вечности - Аэда (Мери), Мелета (Вера) и Мнема (Бэла).
Печорин как писатель
Когда мы начинаем говорить о другом Печорине, не учебниковском, а лермонтовском, мы начинаем с утра Пятигорска, когда он открывает окно в 5 утра и садится писать те строки, которые вот именно сейчас пишет о красоте Кавказа. И здесь он сам принадлежит себе. Он такой, каким он является. Все остальное- маски, маски, самооговор, позирование проезжему офицеру и Максиму Максимовичу- тоненький, чистенький, беленький, тридцатилетняя кокетка- ребенок, старик, лошадь - все это, когда на него смотрят. Когда он ждет награды в виде страданий, сочувствия, восхищения... Награды от тех, кто принял его исповедь за чистую монету и увидел то, что актер хотел показать. Самооговор Печорина - из страдания непонятого, непризнанного геня-пророка. Он словно бы старается каждый раз снова разбередить рану и становится все более и более непонятен, все более и более подставляя
"Не думай о награде, милый Томас" , - сказала фея шотландскому предку Лермонтова. И Печорин оставляет все свои рукописи у ММ. А тот топчет их ногами, поняв, наконец, что он был не друг, а объект изображения. Писать можно только не думая о награде, не пытаясь получить все премии и звания, нужно думать лишь о красоте, быть в природе мира... А людям давать себя таким, каким тебя хотят видеть. В эпоху романтизма тебя хотят видеть роковым страдальцем - да пожалуйста! Хотят видеть поэта манипулятором - получите и распишитесь. Вас это может соблазнить, зло привлекательно? Мне это и нужно. Ведь завтра утром я открою свой журнал и впишу вашу страсть ко злу - не осуждая никого, а любуясь родом человеческим.
А как же Бэла?
Начинается роман не с писательских инстинктов, а с чего попроще, понаивнее, и в то же время только сейчас литераторы Кавказа начинают задумываться о Бэле - а нужно ли было вмешиваться в дела Востока и мерить мерками Запада? Вспомним Алису и Чеширского кота:
- Как тебя понимать?
- Понимать меня необязательно. Обязательно любить и кормить вовремя.
Вот даже Каштанке этого было недостаточно, а тут девушка, цветочек аленький. Ее спасли от Казбича, любят, кормят, она на задних лапках пляшет.
- Зачем же спасали? От любви к Казбичу спасали?
А давайте, ребята, посмотрим, почему Казбич (бедность - в счет) не хотел торопиться заводить с Бэлой, как мы говорим сейчас "отношения":
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз.
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Конечно же, он, платя калым за Бэлу, должен будет отдать Карагеза - у него больше ничего ценного нет. Бэла это понимала. И каждый раз вздрагивала при упоминании о нем: "Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. - Она вздрогнула едва приметно и покачала головой". Она вздрогнула на упоминание о любви к чеченцу, но нет, это же невозможно сейчас. Да и привязалась она уже к Печорину, он заставил ее полюбить себя. Артист для чеховской Каштанки тоже уже что-то значил, однако та убежала к своему столяру. Преданность хозяину сильнее. А тут 'разбойничья', а точнее, черкесская, кровь сильнее: - Это лошадь отца моего, - сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. 'Ага! - подумал я, - и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!'
Но до конца ли понял ее страдания рассказчик эпизода ММ? Печорин, рисуясь, говорил, что ему с ней скучно, а она вздыхала, но по нему ли? Или по обоим? Или она как Мцыри - "угрюм и одинок грозой оторванный листок"? Читаем похоже ведь, правда? 'Ты тоскуешь по родным?' - 'У меня нет родных'. Рано или поздно она уйдет к нему... В сумрачных стенах монашкой она долго не протянет.
Тем более, рядом Казбич, как демон рядом с Тамарой, так рядом с Бэлой Казбич. Видя его, она 'дрожала, как лист, и глаза ее сверкали'. Максим Максимович подытожил: 'не молчит разбойничья кровь!".
И как Мцыри, думает о смерти, и умирает уже в самом повествовании в соответствии с законами романтического направления: 'Я умру!' - сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
"И никого не прокляну". Бэла - это Мцыри.
Вот это слово, обозначающее суть отношений Печорина и прочих героев - антиэффект. Он хочет в глазах других быть хуже, чем на самом деле. Демонстрирует себя в кривом зеркале, добиваясь для себя и собственной саморефлексии пространства Лобачевского - нелинейного изображения.
Грушницкий хочет производить эффект, чтобы понравиться, Печорин - производить антиэффект, чтобы не понравиться. Впечатление уставшего от жизни человека, впечатление романтика (а он реалист), страдальца (а он философ), пустого светского человека (а он писатель). Княжне Мэри он представляет себя злодеем, в котором не осталось ничего живого - но разве читатель этому поверит? Разве что тот, первый читатель, с которым спорил Белинский, доказывая, что Печорин не эгоист, не злодей, а развивающаяся личность, которой многое дано. А пока он рисуется перед Максимом Максимовичем: 'Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало'... И таких людей, говорящих то же самое, много. 'Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду'. Зачем он делает себя модным? Из принципа? Из злорадства? Поверят-не поверят? Конечно, последнее, он проверяет своих собеседников, умные они или глупые, поверят или не поверят.
Вот для чего он перед пялящимся офицером прилег на скамью напротив как 30-летняя "бальзакова кокетка", вот почему он княжне рассказывает о своей "завистливой" натуре. Но он богатырь с широкими плечами, прекрасной выправкой, он поэт, он встает в 5 утра и так описывает Пятигорск, как дай бог каждому и все мы ему и Лермонтову невольно завидуем. Интеллигентов мало, много позеров - но кто верит позам? Тем, кто не прячется сейчас, что в николаевскую эпоху и им трудно быть счастливыми.
Печорин - интеллигент. Вернер интеллектуал, княжна - светская штучка. Где им найти общий язык или хотя бы бинарную оппозицию? Все на неравных...
Если гламурная версия гласит: 'какой Печорин манипулятор, эгоист', то почему доктор Вернер также списывается с оценок уже Печорина и называется порядочным человеком. Вы будете наблюдаться у такого доктора, который приезжающим рассказывает о вашем здоровье? А Вернер рассказал Печорину все и о княжне, и о княгине. Теперь Печорин получил важную информацию, что 'княжна невинна, как голубь'.
Это чтобы Лермонтов сразу раскрыл нам все карты? Это вряд ли.
Ясно, что Лермонтов выстроил все произведение именно так, чтобы сначала так и подумали, но уже прочитав Журнал Печорина, думали противоположным образом, что Печорин без всякой иронии единственный интеллигент и человек чести в этом зверинце - "нашем" для Лермонтова времени.
Рассмотрели, как Белинский вступается за Печорина. Он защитил от всех обвиняющих за неженитьбу Печорина и не только потому что Печорин - сам Лермонтов, несмотря на все гламурные теории, но и потому что самопознание абсолютного духа отражается в самокритичности лучших представителей народного духа. Эгоист? Вам тут не накрыто... Ну что за аргумент, серьезен ли он? Давайте рассмотрим через психологию гения, раз Лермонтов не мог совсем оторваться от своего героя, он и выдал в нем себя.
У автора журнала инстинкт Лермонтова, писательский инстинкт реалиста эротичен. Но познав натуру и исчерпав образ, такие люди охлаждаются. Идет фаза торможения. Пока не появится новый объект исследования. И тогда снова по оврагам и кустам за ним как за новым рассказом. Княжна, Бела, ундина, Вера исчерпаны как образы, и Печорин ищет иные. Этот момент не интеллигента, а профессионала, тут тоже нельзя смешивать. Как просто человек он интеллигент. Как профессионал - мастер.
Ученица сразу вспомнила сериал "Шерлок" и нашла, что писательский инстинкт сродни сыщническому. Я поправила, что скорее всего Конан Дойль и Шерлока писал с себя.
А Шерлок? Вот будь он интеллектуалом, был бы преступником, Ватсон подозревал - и было не смешно. Он именно интеллигент, писатель, дышащий в пять часов утра красотой мира и спускающийся с высоты горы к грешным людям исследовать их страстишки.
После того, как прочитан "Журнал Печорина", где тот несомненно предстал в ином свете, не таком, в котором нам представлял его морализатор-рассказчик, следует перечитать роман еще раз, уже своими глазами, а не предвзято. И от уже исчезает в необъяснимое никуда манипулятор и мы видим подлинные мотивы героя.
Видим того Печорина, которому Лермонтов передал черты поэта, человека, обреченного на раннюю смерть, черты, присущие и ему самому, имеющие место в его поэтической жизни.
В главе "Бэла" мы видим Азамата, готового бездушно обменять свою сестру на лошадь. И Печорин с таким же цинизмом пользуется этим, чтобы спасти девушку, спрятав ее в крепости от Казбича, сверкание глаз его военному не нравилось. Можно было бы просто поговорить с отцом Бэлы, с Бэлой, но он не искал легких путей, ему, как и любому человеку со складом писателя, интересны были нравы людей. И он решил разыграть собственную партию, ему помогает его писательский инстинкт. С точки зрения обычного человека это ужасное бездушие - торговать девушкой, подыгрывать страстям. Но Лермонтов далее показывает всех этих простых людей в еще более скверных проявлениях характеров, тогда как Печорин остается все-таки внутренне благородным человеком, именно интеллигентом. Он работает как обычный писатель реалист, создавая систему образов, и если мотивы его поступков кажутся нам циничными, а сам он равнодушным, то великий критик Белинский нас на этот счет предупредил: "Так сильна его натура, так силен у него инстинкт истины". Инстинктом истины и определен данный поступок, равно как и прочие. Здесь, проявляя "бездушие" он показывает отзывчивость к миру. При глубоком анализе ситуации он видит, что губит людей. Он "противоречит себе, уничтожая одной страницей все предыдущие". Печорин прекрасно знает, что по глубине анализа он превосходит многих. Он себе цену знает. И когда он не был знаком с Бэлой, он полагал, что она должна быть счастлива, имея такого мужа как он, а не разбойника Казбича, который затеял на нее охоту.
Привезена Бэла была к Печорину как предмет или животное на продажу: "Руки и ноги связаны, голова укутана чадрой. И тут мы понимаем, что цинизм Печорина был напускным. Печорин волновался из-за того, что Бэла может достаться разбойнику Казбичу и тот ее убьет или продаст, брат и разбойнику продал бы сестру точно так же. девушка обречена, а теперь появился шанс. Но увы.... Может быть, он адала себя украсть потому, что думала, ее крадут для Казбича. Не о его ли лошади шел разговор накануне. НО она оказалась в плену у русского офицера, которому уже спела песню про тополь, которому не расти в их саду, а атмосфере восточного мира.
С одной стороны, Печорин любил Бэлу, насколько может писатель любить неведомый ему экзотический образ, относился к ней со всей нежностью, но в то же время он как сделку заключает о ней пари с Максимом Максимовичем, но большей частью чтобы отвлечь его от необходимости благодарить себя за благородство - он спасает ее в крепости от Казбича. Когда у него работает разум и самокритичность, он становится циничным, когда работает сердце - благородным, отзывчивым.
Печорин становится равнодушным к Бэле, потому что как сюжет она для него исчерпана.
Писатель - охотник. Уже сама любовь девушки- конец вражде, инстинкту литературной охоты. Дружбы скучны. Причем все. В литературе счастливые любови невыносимы. Особенно в поэзии. Потому люди из любви к искусству выстраиваются в бинарные оппозиции, но когда дружба-вражда достигает накала невыносимого, когда она как жена декабриста, может побежать в ссылку вслед за любимым, нужно что-то сказать такое, чтобы она не поехала в крепость под надзор, чтобы осталась. И он нашелся, что сказать, какую надеть маску.
"Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.
- Я вас ненавижу... - сказала она. Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел".
Читатель не верит ни одному их слову. Все это приемы карнавализации у Печорина-Лермонтова. В многочисленных самопризнаниях наблюдается некий избыток, рисовка, игра королем, переодевшимся в шута. И вдумчивый читатель заметит тут испытания для читателя, а психолог...
Когда вы пытаетесь кого-то соблазнить, вы говорите очень романтические вещи. Представление у Печорина о романтических вещах сложилось из байронических книг того времени, и он пересказывает Мери психологический портрет типичного байронического героя. И бедная начитавшаяся уже и без того всех этих глупостей Мери, соблазняется. Эффект произведен. Карнавальный эффект. Однако в речи Печорина на балу нет ни слова правды. Посмотрим: "Я сделался завистлив". Завистлив не он, а Грушницкий. "Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть". Ненавидел не он, а Грушницкий, в чем и признался перед смертью, и княжна Мери тоже ненавидела, в чем и призналась. Но не Печорин! "Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли". Это у них, у Грушницкого и Мери умерли чувства, а не у Печорина. Печорин прекрасный писатель-документалист, Лермонтов не оторвал его от своих собственных качеств и талантов. И у Лермонтова тоже ничего не умерло. Рассказ Печорина - это стихия соблазна, соблазнение, а не истина.
Психологический портрет - сложная штука. Он может читателя запутать - сделать из высокого низкое - а может многое открыть.
Он куда-то зовет, масками, меняющимися, дает возможность читателю следовать за собой. Все это позднее было утрачено и в писательстве, и в жизни. Печорин - последний манящий писатель? Далее Чехов будет писать Суворину суровую правду о вырождении манящего за собой авторства:
'Вас нетрудно понять, и Вы напрасно браните себя за то, что неясно выражаетесь. Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нем нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал, и это Вы хорошо даете попять. Отчего нет? Оставляя в стороне "Палату No 6" и меня самого, будем говорить вообще, ибо это интересней. Будем говорить об общих причинах, коли Вам не скучно, и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30--45 лет, дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? Разве картины Репина или Шишкина кружили Вам голову? Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить. Паука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков1, и не видит этого только Стасов, которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев2. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Бурении, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет "чего-то", это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие -- крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные -- бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше -- ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником'.
Куда же зовет нас Лермонтов? Наверное, к Экзюпери: чутко одно лишь сердце, главного рассказчики не расскажут. Ни профанный Максим Максимович, ни проезжий офицер, ни сам Печорин не объективны, последний и вовсе себя загрыз, о чем напомнил нам Белинский. А что читательское сердце чувствует? Что Печорин любит сегодня и сейчас одну лишь... Мери. И Вера, и Бэла - сублимации, последняя сама сублимирует, а вздрагивает от одного только имени - Казбич. Ну это понятно. Только не затем ли в предисловии рассказчик так ругает читателя, чтобы только спустя два века несколько моих учеников поняли одну важную вещь: Лермонтов изначально выругал того, на кого у него больше всего надежды: именно не на критика, а на простого читателя, который чувствует, что Печорин - хороший парень сражается честно на дуэли с плохим парнем Грушницким и не потому, что он манипулятор и эгоист, а потому что просто хороший парень. Или бог... который от всех нас ждет (до последнего нашего дыхания) поступка, раскаяния или хотя бы сожаления. В то время лермонтовская школа свирепствовала над писательскими душами- взять хотя бы некрасовского "Рыцаря на час", где он обвинял в себя в лице своего литгероя во всех смертных грехах, вспомним самооговоры Ставрогина, Свидригайлова, Раскольникова. И станет понятно, что чутко одно лишь сердце - не критика, а простого читателя. Исследовательскими предвзятыми глазами главного не увидишь. Печорин - наша фея.