Моя исповедь, или проба поэзии прозой
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
Аннотация: По жанру что-то среднее между мемуаристикой и фэнтези. Взгляд очевидца на события XX века.
|
Вадим Черняев
МОЯ ИСПОВЕДЬ,
ИЛИ ПРОБА ПОЭЗИИ ПРОЗОЙ
Роман
... Там душа будет проклинать своё бессмертие
и умолять Всевышнего о смерти...
Я ещё сплю, но первые ручейки сознания уже касаются меня. В памяти возникает раннее детство...
--
А попы красные или белые? - задаю я философский вопрос дедушке.
Идёт служба в ещё не разграбленной, действующей церкви. Мой голос, прозвучавший среди молящихся, коснулся иконы Христа-Спасителя и повис под сводами храма. Рядом стоящая старушка, посмотрев на нас с дедом, очень тихо, почти шёпотом заговорила:
--
Зачем же детей от Бога отлучать. Какая разница, что белые, что красные. Только первые крестятся, а вторые перекрестились бы, но боятся. Дошло до того, что стали ряжеными пасху справлять.
--
Подождите, ещё не то будет... Позавидуем мёртвым, когда нас будут бросать в могилы ещё живыми, - добавил мужик в овчинном нагольном тулупе и перекрестился.
Дедушка, бормоча что-то невнятное, подхватил меня на руки и выбежал на улицу. Мороз, не взирая на солнце, обдувал леденящим ветром. У лошади, привязанной к столбу церковной ограды, на ресницах белел иней. Из ноздрей вырывались, окутывая морду, струи замёрзшего пара.
--
Пока совсем не окоченели, надо бежать, - сказал дед и поставил меня на ноги.
--
Дедушка, а попы бывают другого цвета?
--
Бывают, внучек, бывают. Только мы православные...
--
Значит, мы самые главные?
--
Да нет, просто никакой цвет к нам не пристаёт. Вырастешь, во всем сам разберёшься.
--
Ну! Давай наперегонки до самого дома!
И мы побежали. Я, как всегда, прибежал первым. Дед поздравил меня с победой:
--
Где уж нам с чемпионами состязаться. Старость не радость.
И мы вошли в дом, который, как всегда, встретил нас теплом и запахом сваренного борща...
Все чаще и чаще вспоминается далёкое детство. Первая школьная весна, покрытый подтаявшим льдом городской пруд...Чтобы сократить путь, я бегал по этому льду в первый класс... Домой приходили мои одноклассницы, чтобы сверить домашние задания. Бабушка, улыбаясь, говорила:
--
Вадик, не будь медведем, помоги девочкам снять пальто.
Моя добрая бабушка! Дошкольное уютное детство! Со всеми синяками и конфетными радостями. Моя бабушка знала наизусть чуть ли не всего Пушкина. Читала мне перед сном "Демона" и рассказывала о Лермонтове и его трагической судьбе, о дуэлях, о подлости, о благородстве людей. Как невежды тупеют от своей бездарности. Как признают только серый крысиный цвет. И как беспощадно убивают самых лучших и самых талантливых...
Милое детство. Я вижу маму, она несёт меня завёрнутым в два одеяла в больницу. С каким упорством она воюет за меня и не даёт оставить в этом кирпичном полузамёрзшем здании. Добилась, чтобы врач приходил почти каждый день домой. И я выздоровел. Болея, я вспоминал о многом, но больше всего, как бежал по вязкой и мокрой земле. Гремел гром, и молнии вонзались в поле. Гроза только начиналась. Пробегая мимо церкви, я увидел на куполе вместо креста человека. Мне стало не по себе. Молнии разрезали небо на куски... Я смотрел на церковь и ясно видел, как человек машет рукой. Глаз не было видно, но взгляд его проникал в меня... Огромные градины падали и разбивались о булыжники дороги, которая вела прямо к нашему дому. Едва я успел перескочить порог, как разразился ливень - ветер валил старые безнадёжно больные деревья. Всё потемнело и стало чёрным, наверное, от этого заметались по небу молнии и стали искать что-то в темноте. Мне стало страшно.
--
Мама! - крикнул я - Мамочка!
Она выбежала из соседней комнаты, прижала меня к себе:
--
Сынок, успел, ну какой же ты молодец! Я же тебе говорила, что будет гроза.
--
Мама, ты не представляешь, что я сейчас видел на куполе вместо креста.
--
Ну и что же ты видел, сынок?
--
Человека со слезами на глазах... Гремел гром, сверкали молнии, мама, но его глаза сверкали в тысячу раз ярче.
--
Сынок, тебе показалось. Крест, издалека, действительно похож на человека с распростёртыми руками.
--
Нет, мама, слёзы стекали по его щекам, он был живым. И потом, я сам видел, перед Первым Мая военные сбросили крест на землю. Погрузили в полуторку и увезли, а сама церковь с тех пор забита досками крест накрест. И знаешь, мама, когда я уже подбегал к дому, я снова посмотрел на церковь и опять увидел его глаза рядом с моими... Сквозь слезы они улыбались мне. Как ты думаешь, кто он?
--
Мне даже страшно подумать, сынок...
--
Мам, я как вспомню, сразу почему-то на душе светлее, - и, повернувшись на бок, я заснул. Дышалось легко и свободно...
...Неужели я проснулся? На письменном столе стояла загрустившая пишущая машинка, и моя настольная лампа с абажуром из старого зелёного стекла уныло смотрела на меня. Заскучали мои самые преданные друзья. Посмотрев в окно, я увидел рыжее зарево и восходящее из-за горизонта солнце. Оно в последнее время просыпается раньше меня. Ещё совсем недавно я встречал его, просидев всю ночь за машинкой у горящей зелёной лампы. А сейчас с самого утра, после завтрака глаза слипаются, и я чувствую, как меня одолевает сон... Сердце сжимается, и я отчётливо слышу, как оно бьется. Удар, ещё удар. Зачем так громко стучать? Загуляло сердечко, забуянило. Сквозь глухие удары слышится щемящий скрежет: как будто кто-то обтёсывает камни металлическим скребком. Что это? Не могу понять.
--
Не что, а кто, - раздаётся гнусавый голос. - Это мы, твои ангелы-хранители.
И тут же появляется незнакомец в сером лоснящемся костюме. На лацкане его пиджака, непонятно зачем, красуется обрывок верёвки с замысловатым узлом посередине.
Незнакомец начинает вещать поставленным на котурны* голосом, переигрывая и фальшивя. Сразу видно, что он привык поучать и командовать, но старается казаться искренним и очень близким человеком - своим среди чужих.
--
Послушай, - обратился он ко мне. - Ты думаешь, что проснулся от стука своего сердца? Совсем нет. Это землекопы копают могилы для живых. Про запас. За этим забором очень уютное кладбище.
И, повернув голову, он заорал:
--
Конопатый, не заставляй называть тебя дебилом или клоуном с крашеными мозгами! Где ты там, новатор, железобетонный наконечник мирового авангарда?
Из-за забора раздался хрипящий голос:
--
Не орите, дайте докопать могилу. И ещё рядышком нужно выкопать две. Обещали хороший куш.
--
Вот ненасытное чрево. Копай! Только не сломай лопату.
Незнакомец затряс головой, его волосы, чёрные как вороново крыло, зашевелились. "Да это же черви - извиваются, пищат и смотрят на меня змеиным взглядом!.. Мерещится, - решил я. - Это ветер разгулялся в его волосах".
--
Конопатый! - снова заорал незнакомец. - Докопаешь третью могилку и немедленно ко мне.
--
Угу, - буркнул рыжий.
--
Новатор, я тебя предупреждал, лазить в чужой огород глупо, даже если не можешь жить без капусты. То ли дело - грабануть швейцарский банк или переспать с королевой... Лучше, конечно, с принцессой - но это как повезёт во время потешной рыбалки. От жизни надо брать всё, - он многозначительно посмотрел на меня.
--
Беспредельная свобода одна, но к каждому она относится по-разному. С норовом девица, с характером. Кого любит - сама в постель ложится... Но иногда насиловать ее приходится даже элите, не только рабам. Те, как что, так на баррикады... Бараны они и есть бараны: пока их не подстригут - блеют и возмущаются, а как подстригут - сразу тишина. "Jedem das Seine"*, - так изощрённо перефразировал слова из Библии на воротах Бухенвальда наш подопытный экземпляр. Между прочим, из лучших образцов всемирной элиты - Адольф Гитлер. У него сорвалось, бывает... Клюёт и срывается. Если хочешь знать по секрету, сейчас несколько экземпляров дозревают на самой элитной грядке с применением самых лучших психологических удобрений. Как только созреют и пройдут испытание на чёрный юмор и способность сеять неотвратимое возмездие, никого не задерживая, наша фирма выпустит их в свет. А народ, разумеется, выберет лучшего из лучших. Мы учитываем отрицательный опыт. Европа стояла на коленях - все это знают, но не всегда правильно оценивают события военного времени. Например, по повелению Великой Германии, всем жидам было приказано носить на самом видном месте звезду Давида, чтобы не допускать просчетов при ускорении процессов селекции. Кто виноват, что баранов стадами и по одному подводят к пылающим печам?.. Все молчат! Ну иногда какому-нибудь королю приходит в голову блажь. Восседая на бархатных подушках, он вдруг начинает понимать, что король должен быть благородным... Ну скажи, не смешно? Король Дании в знак протеста первым нацепил еврейскую звезду. Философский вопрос: нацепил бы Его Величество звезду, если бы стоял перед пылающей пастью крематория? К сожалению, у нас есть пример и без великосветской показухи. Януш Корчак. Вот это человек! Его воспитанников вместе с ним подвели к дверям газовой камеры. Корчак, скрывая страх, как молитву твердил: "Я с вами, не бойтесь, я с вами". Зная, о его неоспоримых заслугах в детской педагогике нацисты предложили отойти в сторону и остаться живым. Но Корчак, не задумываясь, погиб вместе с детьми... Это тебе не фокусы датского короля, безусловно благородные, но не такие опасные. Но таких, как Януш Корчак, к нашей радости, почти нет... Надеюсь, ты согласен?
--
Да. Но не могу понять, вы-то за кого?
--
За всех! Я тасовать могу колоду жизни и с картой доставать успех или провал. Моя задача - всё уравновесить. Зло и добро! Войну и мир... Совсем ошалел, - он посмотрел в зеркало и, не найдя там своего отражения, продолжил, - на высокий стиль потянуло, стихами заговорил, хоть я не Бог, и не Шекспир. Но я всё же лауреат Воландовской премии за поддержку и пропаганду великой поэзии... Ты видел, как дымят крематории, когда они набиты людьми до отказа?
--
Только в кино, - ответил я и опустил голову.
--
Это тебе не кладбищенские печки, москвичонок. Они работают по мелочам, - и он захихикал. - Кладбищенские печки сжигают бренные останки по просьбе усопшего или его родственников. А тут ни у кого не спрашивая - миллионы! Представляешь, какой масштаб? Красотища! Жить без потехи нельзя. Без потехи мозги засохнут. Представляешь? Огонь мгновенно превращает всё гениальное и бездарное в чёрную сажу и в серый пепел крысиного цвета.
И тут меня осенило... "Да это же Чёрный человек!" И я, подавляя страх, стал рассматривать этого предвестника смерти.
--
Ну что ты уставился на меня с таким любопытством? Закрой рот, ты ведёшь себя неприлично.
Он сделал несколько шагов в мою сторону, продемонстрировал пасть, полную зубов, похожих на рыболовные крючки, и стал смотреть на меня, как крокодил на кролика... "А это уже не мерещится", - подумал я и стал терять сознание. Сердце сжалось от страха и почему-то было готово выпрыгнуть из меня прямо в его пасть.
--
Ну что ты испугался? - загнусавил он. - Не бойся, москвичонок, твой черёд ещё не настал. Ты наверняка слышал о могущественном Мамоне? Я его проклинаю и тут же поощряю. Из уважения - он соперничает с самим Всевышним... Ну, успокойся, подумай и скажи, что он олицетворяет?
Я тут же, не задумываясь, ответил:
--
Жажду богатства, стяжательство, чревоугодие.
--
Правильно! Мамона - это ненасытная утроба и отсутствие хоть какой-то духовности, - сказал он и улыбнулся. Вместо крючков белели человеческие зубы. Он явно меня экзаменовал, щуря свои зелёные глаза от удовольствия.
--
А что есть Гадес?
--
Наверное, что-то гадкое.
--
Не торопись, подумай. Там душа будет проклинать свое бессмертие и умолять Всевышнего о смерти.
--
Ад!
--
Правильно, там температура выше, чем в земном ядре. А вот кто такой Воланд? - и он сделал паузу, предвкушая мою ошибку. - Не знаешь! На этом и держится мир. Все познать невозможно.
--
Почему не знаю? Знаю. Это сатана. А Воланд это псевдоним. Его придумал писатель Булгаков. Я знаю, что окончание своего великого романа он написал в Загорянке.
--
И это знаешь, - незнакомец криво улыбнулся. - А вот где сам Булгаков встретился с Воландом, ты не знаешь...
--
На Патриарших прудах.
--
Какой догадливый. Так и быть, расскажу тебе, как всё это было.
Воланд очень любил гулять со своим рыжим котом. Звали его Капитон. Его родословная тянулась от элитной кошачьей породы Древнего Египта, зачатой великим котом Каллистратом, и Воланд, конечно, помнил и знал, с каким божественным трепетом египтяне относились к кошачьему роду, и как фараоны мечтали уступить пирамиды своим усопшим любимцам. Но всё проходит и не всегда возвращается. От тюрьмы и от сумы не зарекаются, тем более, от пороков и болезней. К сожалению, Капитон не знал о своих привилегированных корнях и пристрастился к выпивке, особенно на халяву. Воланд сочувственно и ласково шутил, называя его бурдюком. Кот обожал хозяина. Ещё совсем недавно он жил в подвалах пивзавода и был грозой зажравшихся крыс. Обилие пива и его отходов сделали свое подлое дело. Кот пристрастился к пиву и, постепенно спиваясь, совсем перестал реагировать на крысятину. После чего последовали репрессии: пивного алкоголика выгнали, и он стал бомжевать, поселившись в бочке, валявшейся на берегу зелёной смердящей лужи. Туда, чуть ли не каждый день, под покровом ночи сбрасывали пивные отходы. Голодный Капитон с разбухшей печенью с огромным трудом выползал из бочки, чтобы сделать хотя бы один глоток. Там его и подобрал Воланд, вылечил от хронического запоя, разрешил бегать по дворам, вести вольный образ жизни и предоставил ему у себя постоянное место жительства.
В этот раз он прогуливался со своим рыжим питомцем и, как нарочно, в это же время, на встречу шла бессчетное количество раз перекрашенная фифочка, которая вела на поводке франтоватого доберман-пинчера. Не знаю, что взбарабашило кота. Он раздулся и зашипел, явно желая расцарапать доберману морду, но доберман снисходительно смотрел на рыжего агрессора. Фифочка двумя руками вцепилась в ошейник и, хлопая приклеенными ресницами, залепетала: "Он не кусается. Он очень умный. Отобранный из особо породистой элиты. Не бойтесь! Это разумное и цивилизованное существо".
Тут доберману, видимо, пришла в голову какая-то свежая мысль, но кот орал, не давая ему сосредоточится. Ну доберман и показал ему свои отточенные зубы и предупреждающе рявкнул. Капитон испугался, вырвался и побежал, и это было совершенно непонятно. После лечения он считался самым храбрым и отличался своей наглостью среди полудиких дворовых котов. А тут такой пассаж! Сколько раз Воланд ездил с ним в зоопарк, чтобы воспитать и натаскать для потехи! Рыжая бестия ухитрялась залезать в клетку то к тигру, то ко льву, и пока они зевали, отгоняя хвостом слепней и мух, свирепо щёлкая клыками, стараясь испугать и прогнать зловредных насекомых, кот воровал у них мясо из-под самого носа. А тут вдруг, совершенно ошалев, мяукая на всю улицу, перескочил проезжую часть и столкнулся с идущим Булгаковым. Он хотел взять кота на руки, но тот взвыл и вцепился в ладони когтями.
Фифочка, стоя на месте, произнесла: "Они не сошлись характерами!" - и, эффектно развернувшись, виляя ягодицами, пошла в обратную сторону. Воланд, подойдя к Булгакову, извинился и предложил пройти до киоска "Пиво-Воды". Пока втроём они катались на лодке, кот всё лез на исцарапанные руки Булгакова, пытаясь зализать свою вину. За это Воланд его уважал. Кот не пропил совесть и остался верен своему кошачьему достоинству - всегда признать ошибки и попросить прощения. Его Сверхвеличество Воланд из любого кота мог сделать нечистую силу, но этот оказался неукротим. Он не соглашался ни на какие подачки. А пугать его было бесполезно. Недаром все кошечки в округе были влюблены в храбреца. А ты говоришь, придумал? Просто он приглянулся Воланду, и тот решил подсказать ему сюжет романа. Я был у Булгакова незадолго до его смерти... Редкий экземпляр, но гений, - он рассмеялся своим въедливым смехом. - А к Воланду я могу заходить в любое время суток. Его Сверхвеличество очень уважает меня и иногда даже советуется со мной. В мои обязанности входит посещение всех гениев перед смертью. Догадываешься, кто я?
--
Вы Чёрный человек!
--
Молодец! Умница! За это я разрешаю называть меня сердечно и просто - Черчел. Только смотри, не злоупотребляй моим именем. И не путай! Не Черчилль, а очень легко и возвышенно Чер-чел. А Уинстон Черчилль был настоящим джентльменом и лордом, он постоянно держал во рту сигару и виртуозно играл в гольф, причём в политике был совершенно непревзойдённым игроком. Это надо уметь сделать единственно правильный ход и вовремя вступить в коалицию победителей!.. Ты усвоил моё имя? - и он просверлил меня своим зеленоватым взором. И вдруг я отчётливо почувствовал острый леденящий холодок, который, извиваясь как червь, пролез через мое сердце.
--
Ну что ты там застрял, конопатый? Сколько можно копать? Все равно каждому по могиле не выроешь. Кому-то придётся и без могилки в землю лечь. Ну что ты молчишь? - заорал Черчел.
--
Иду, иду, не вопите!
И через забор перелез мужик в серой рубахе. На плече висела верёвка со следами мокрой глины.
--
Еле из могилы вылез, не земля, а сплошная грязь. Да и вы орёте под руку. От ваших криков лопата зацепилась за камень и сломалась. Пришлось сбегать и взять новую.
--
Все берёшь на прокат? Экономист. Давно пора иметь свою персональную из титана, раззява, - рявкнул Черчел.
--
Разорались, а я всего один, - и мужик показал палец. - А вы орёте, как будто перед вами целая дивизия новобранцев. Привыкли командовать.
"А это ещё кто?" - подумал я. Его волосы багряно-рыжего цвета и борода шевелились. "Опять мерещится", - решил я, но отчетливо видел, как отдельные черви срывались с его подбородка, с визгом падали и ползли, извиваясь, как кобры, прямо на меня.
Меня ударило в дрожь. Черви, испуская омерзительный запах, на ходу извергали из своих ртов какое-то кровавое месиво, перемешанное с глиной... Кричать я не мог, язык от страха онемел. Голова кружилась... Отвратительная масса душила и, извиваясь, проникала в меня. И все равно я слышал, как надо мной, дойдя до истерики, орал Черчел:
--
Бей его, бей! Да не лопатой, а то ещё убьёшь, это в наши планы не входит. Попробуй кнутом. Прока от него, наверное, не будет, а вот враг народа может и получится, если ты постараешься. Ну что ты делаешь?! Махать кнутом рыжий бездарь, это тебе не стишки конопатить. Да не по рукам бей, а по голове... Ну бездарь и есть бездарь!
Я закрыл глаза и обречённо подумал: "Вот она какая, чёрная смерть... И почему все думают, что она в белом саване?"
--
Открывай глаза! - истошно завопил рыжий. - Что, легкой смерти захотел? Не выйдет.
И последовал тошнотворный мат.
--
Рыжий неуч, ты что, человеческих слов не знаешь? - гаркнул Черчел. - Книжек в детстве не читал, а хочешь стать поэтическим новатором? Невежда! При крепостном праве только бы с лошадьми общался... Хотя что с тебя взять? Ломовой извозчик всегда похож на свою лошадь. Гете и Пушкин из тебя не получатся. Умрешь, конопатый, да так и не узнаешь предназначение настоящей поэзии. Ты, наверное, если бы Бог дал тебе настоящий дар, и в стихах бы матом ругался.
--
А что? Вдохновение не спрашивает, желаю я или нет... И потом, что я один? И вы, Черчел, знаете об этом лучше меня.
--
Ничего! Сережка Есенин такого мата в детстве наслушался, но в поэзии его не употреблял. Пушкин шутил, но ему можно ради баловства. Он же ещё написал: "Я помню чудное мгновенье...".
Я лежал, съёжившись, и слушал диалог в чём-то одинаковых и абсолютно разных людей, но так похожих на тех, кого я знал или просто встречал на перепутье своих, только мне принадлежащих, дорог.
После небольшой паузы, снова заговорил рыжий:
--
А я и не деревенский, и не городской... Я, так сказать, общего разлива. Со мной можно где угодно встретиться. Я не прячусь, какой есть... Душа у меня распоясанная. Хочешь самогона - налью по самое горло. И коньячок могу на брудершафт выпить... И с гением чистой красоты в ванне с шампанским искупаться. Я такой! Я не только лошадям хвосты крутить умею, но и погарцевать перед милашками и кралями. Ночью начинаю засыпать и чувствую, как во мне бурлит породистая кровь! Жаль, прабабка умерла. Она мне намекала. Всё говорила, что от породы зависит прогресс. Власть советскую сперва приняла, а когда во всём разобралась, уже перед самой смертью сказала: "Без породы наступает неминуемый крах". Пусть земля ей будет пухом. Я и червячков наших уговорил, чтобы ее не трогали.
--
Порода говоришь? Решился свиным рылом пирожные кушать, а рыло-то в грязи, - засмеялся Черчел. - Сейчас почти у каждого мозги с навозом перемешались. Все норовят из навозной грязи вмиг превратиться во властного князя. Подписать в нескольких местах бумажонки с антинародным законом и сразу же стать миллиардером! Эх, нет на них палки Петра Великого, да с набалдашником.
--
Ну, знаете ли, мы всё это проходили, - забубнил Рыжий, - знаем, что такое раскулачивание.
--
Э-э-э-э, нет, - возразил Черчел. - Там всё было заработано своим горбом, смекалкой и трудолюбием. И после отмены крепостного права самые трудолюбивые пошли валить лес, искать и добывать полезные ископаемые. В общем, накопили капитал своим трудом, и только их потомки стали владельцами заводов, шахт и различных приисков. Поэтому они и были патриотами страны. Знали, почём фунт лиха! А здесь трудились и создавали - миллионы, а единицы, державшие вожжи и кнут, все захапали и даже глазом не моргнули.
--
Но я же тоже люблю кнутом поиграть.
--
И я люблю. Мы с тобой, Рыжуля, так развлекаемся. И мы не мироеды, и живем мы с тобой честно, и пока ещё никого не ограбили. Так что "тогда" и "сейчас" это совершенно несовместимые вещи. Вот поэтому магнатам и современным нуворишам никто и не завидует, их просто ненавидят. Несправедливость не только сердце клюет, но и глаза. Только совесть пока ещё в России и осталась. Ой, как трудно ее выкорчёвывать! Во многих странах этот процесс почти завершён. Жалко, конечно, что многострадальную совесть приходится, иногда, выжигать каленым железом. Но указы Его Сверхвеличества обсуждать нельзя. Мы имеем право только исполнять.
--
То есть, идти всегда в авангарде, - подхватил Рыжий.
--
Ну, хватит философии, авангардист! Ты будешь его добивать или нет?
И тогда Рыжий рявкнул прямо мне в ухо:
--
Если не откроешь глаза, убью! Паскуда! Ну-у!
Я не выдержал и открыл...
Кругом падал снег... Неужели зима, ведь только что было лето? И вдруг я всем телом ощутил, как на меня посыпались удары, но боли не чувствовал... Из последних сил я цеплялся за подаренные мне санки, пытаясь отвязать верёвку, привязанную к огромным крестьянским саням... Рыжий мужик с кулачищами и мутными глазами бил кнутом по моим рукам. Я пытаюсь кричать, но слова вязнут в перемешанных со снегом слезах. Напасть какая-то! Ничего не могу понять. Дяденька же сам предложил покататься и помог привязаться к саням, в которых было немного соломы и валялись пустые мешки, ещё стояли две клетки, в одной сидели три гуся, а вторая была пуста... Она была большая и почему-то из колючей проволоки, такой я никогда не видел... Он показался мне добрым волшебником. Его лошадь косила на меня добрый взгляд и, шевеля губами, по-видимому, улыбалась. И снег сверкал, как далёкие звёзды. Я сидел на санках и замирал от восторга. Мне казалось, что весь мир смотрит на меня. Промелькнула окраина. Старый с огромными деревьями лес совсем рядом. И вдруг резкий удар обрушился на мою голову. Добрый волшебник с перекошенным ртом угрожающе орал. Изо рта вперемешку с плевками вылетали бранные слова:
--
А ну прыгай с санок, гадёныш, и домой! А не то будешь жить в этой колючей клетке. Она не очень большая, но тебе в ней будет просторно, если я не поселю туда ещё поросёнка и пару гусей. Слазь пока не поздно, вражий выкормыш.
А я всё пытаюсь развязать узел, но напрасно.
--
Ах, ты, шмакодявка, ещё в школу не ходил, а жить не хочешь! - и он выхватил из-под соломы огромную суковатую палку, но видит Бог, не хотел греха: судорожно перекрестившись, взмахнул над моей головой своим пещерным орудием.
Я с перепугу спрыгнул в снежный кювет. Рыжее подобие человека с моими санками увозила лошадь. Она, наверное, до самых последних дней так и не узнала, каким низким и подлым был её хозяин. Но я усвоил на всю жизнь, хотя лет мне было чуть больше пяти, что самый добрый может на самом деле оказаться оборотнем.
Прихожу весь в слезах и в снегу домой. Мама, как всегда догадалась:
--
Где санки?
Я молчу и тру кулаком глаза.
--
Отняли или украли?
Я молчу, глотая слезы... Обидно, но ничего не поделаешь.
--
Может, скажешь, кто и где?
И я, ничего не скрывая, рассказываю.
--
И это все? В следующий раз будешь умнее. Слава Богу, с собой не увез. Я бы с ума сошла.
--
Мам, а санки мне новые не нужны. Сам виноват.
--
Будут деньги, сынок, на следующий год купим. Ну, не плачь. А лучше всё это намотай на ус. Когда вырастешь, будут тебе об этом усы напоминать. Все в жизни для пользы. И даже негодяи, если их подноготную понять, делают нас лучше.
Цепко держит моя память очень впечатляющий плакат: ёжик, а вместо иголок торчат штыки. И надпись: "Есть у товарища Сталина стальные наркомы, для шпионов и врагов - ежовы рукавицы". Скажу прямо, нарисован он был талантливо, и мне нравился. В то время отец мой работал землеустроителем, он ходил по деревням с теодолитом и вымерял земли. И, конечно, был членом ВКП(б) и одновременно идеалистом. С работы приходил хмурым и очень сердитым: "Ну что творят с этими колхозами на местах! Просто издеваются. Ни в какие партийные рамки не лезет. Нет, надо писать, я этого так не оставлю. Ну и написал письмо: "Москва. Кремль. Товарищу Сталину". Подробно описал все безобразия и тот беспредел, который творило местное начальство. И подписался: член ВКП(б)... дата, адрес. Не прошло и десяти дней, как его арестовал НКВД. Мы ездили, узнавали, свидания так и не разрешили. Что с ним, мы не знали. Жили в полной неизвестности. И вдруг в газете ЦК ВКП(б) появляется статья товарища Сталина "Головокружение от успехов". Некоторые фрагменты по мысли, напрямую совпадали с письмом отца. Через некоторое время отца выпустили, не знаю, было ли это совпадением, или Бог так распорядился. Выпустить выпустили, а колпачок над его головой оставили. Теперь-то я в этом уверен... Потом его снова арестовали. Но это было гораздо позже...
В детстве все кажется радужным и исполнимым. Только ни на какой радуге в него не вернёшься...
Уже с утра солнце пекло, как в полдень. Черви вяло, но настойчиво лезли в землю. Голубые стрекозы парили над ещё спящей рекой, останавливаясь на мгновение, чтобы полюбоваться солнцем. Было воскресенье. Мама с самого утра уехала, чтобы купить билеты в цирк. Я ждал ее, и мне казалось, что время остановилось. Она появилась, когда моё терпение иссякло, и я готов был заплакать.
--
Сынок, что с тобой, а ну-ка улыбнись! В следующее воскресенье на арене цирка мы увидим твоего любимца Карандаша.
--
Ура! - закричал я и бросился в её объятия. - Мама, а кроме клоуна, кто ещё будет?
--
Каждый последующий номер сюрприз. Придём, займём места на первом ряду и будем смотреть номер за номером. И будет столько неожиданного! А сейчас - вот тебе деньги без сдачи, беги в магазин и купи хлеба, я опять забыла, надеюсь ты меня простишь.
И я помчался со скоростью мальчишеских лет. В магазине необычно толпился народ, и стояла длинная очередь, а с витрин почему-то доставали картонные бочонки с леденцами, подушечками и моим любимым печеньем. Почему? Все знали, что с витрины ничего не продаётся. Люди волновались, норовя взять как можно больше. Тётя Соня, округлая и добрая, словно сошедшая с полотен Рубенса, убеждала покупателей, что если не будут брать больше полутора килограммов, хватит на всех.
--
И, пожалуйста, не волнуйтесь, ещё кое-что лежит в подсобке.
Люди в очереди вели себя подчёркнуто вежливо. А раньше, бывало, чуть до драки не доходило. Все были строгими и немногословными. И вдруг среди отдельных фраз я услышал очень знакомое слово "война". Последнее время о ней только и были разговоры. Война! Что теперь будет? Мессершмидты. Гитлер... Пакт о мире и дружбе... Опять провокация...
В этот момент двери раскрылись, и в магазин вошел опрятно одетый мужчина. Его седая длинная борода при каждом движении то открывала, то закрывала орден красного знамени. "Боевой", - сразу определил я. За ним следом вошли два совсем молодых парня. У них на майках с красной полосой блестели эмалью значки "Ворошиловский стрелок".
В очереди зашептали: "Макар Акимыч с Чапаевым был знаком. В его дивизии воевал".
--
Макар Акимыч, прикинь прогноз, когда наша конница будет в Берлине?
Наступила тишина.
--
Лошади у нас боевые, объезженные. На учениях такие барьеры берут! Закачаешься! В общем так, - сказал он громко и внятно на весь магазин. - Думаю, недельки через две возьмем Берлин.
--
Макар Акимыч, получается, что царя в девятьсот восемнадцатом с его семейкой ликвидировали во благо России и вовремя? - спросил один из парней.
--
Правильно понимаешь политический вопрос, комсомолец! С кем бы они были сейчас? Повылезали бы, как аспиды, из щелей и кусали бы в открытую! Но карающий штык революции наколол этих венценосных пауков на гранёное остриё. Партия всегда всё делала правильно и вовремя!
--
Молодёжь у нас стала грамотной, поэтому и разбирается в любых вопросах, - нарочито громко, чтобы слышали все, сказала учительница из соседней школы.
Мужчина в очках с выпуклыми линзами, повернувшись к девушке в крепдешиновой кофточке, тихо сказал:
--
Но я же помню все эти разговоры в Свердловске, и сам видел, как в тридцатые годы у Ипатьевского дома стояли на коленях старушки в чёрных платочках и молились за убиенных. Потом вставали и шли к церкви Вознесения, крестились и ещё долго стояли молча.
В магазине тоже молчали.
--
О чём это вы там шепчитесь?
--
О дальновидности товарища Сталина. Как правильно он оценил обстановку в мире и вовремя сделал Красную армию могучей и непобедимой.
Раздались аплодисменты, но тут же смолкли. Тишину прервал Макар Акимыч:
--
А Берлин, что нам - в первой брать? - и, подумав, добавил: - Ну а если наши прославленные маршалы сами сядут на коней - сабли наголо и вперед! Тогда пройдет меньше одной недели, и Берлин будет взят. Не учел бесноватый фюрер ни маршалов, ни конницы, ни стальных рядов нашей партии.
По магазину прокатился шквал нескрываемой радости: "Ну куда попер, немец! Не иначе со своим фюрером спятил с ума". "Забыли буржуины, что нашей страной руководит великий Сталин, а вот теперь пусть на себя пеняют, придётся им от лошадиного навоза Берлин очищать".
Хлеба мне не хватило. Тётя Соня, как всегда, сочувственно сказала: "Мальчик, приходи к шести вечера. Обещали ещё подвезти".
Но я не уходил и смотрел с восхищением на Макара Акимыча, на его боевой орден. Настоящий герой гражданской войны зря говорить не будет, решил я и стремглав помчался домой. Радость переполняла меня, прямо с порога я закричал: "Ура-а-а! Война началась! Будённый с Ворошиловым сядут на коней, и наша конница возьмет Берлин и мы в цирк с тобой поедем прямо после победы".
Мама молчала, лицо её было бледным. Она смотрела на меня, а я растерялся, увидев в этих глазах испуг.
--
Сынок, не верь провокациям. И кто это сказал?
--
Да все говорят, а о том, что победим - Макар Акимович.
--
А кто это?
--
Герой гражданской войны. Он с самим Чапаевым в атаки ходил. У него орден Красного знамени, мама.
Что я знал тогда? Что понимал мальчишка, смотревший предвоенный фильм: "Если завтра война", где все враги нашей Родины разбивались в прах на их же Земле. Откуда я мог знать, что война принесет столько страданий и крови.
Мне рассказывал сосед, Володя Леонтьев, как ещё совсем маленьким он встретил войну, как они стояли с дедом у дороги, по которой с зари до зари с лязганьем и воем шли армады с крестами на запылённой, измазанной грязью броне - танки, бронетранспортеры, грузовики, в которых сидели солдаты в зеленеющих на солнце касках, с чёрными автоматами наперевес. По обочинам двигались легковушки, в них сидели офицеры, почти у каждого в руках дымилась сигарета, а у некоторых, по-видимому, генералов изо рта торчали сигары. Они явно считали себя породистыми господами. Весь этот огромный, окрысившийся стволами пушек и автоматов многомиллионноголовый дракон с рычанием и скрежетом полз, превращая дорогу в месиво из булыжников, земли и песка.
Гудериан шел на Москву. Небо было чёрным от стервятников и воронья, сидящего в кабинах смертоносных самолётов. Дракон фыркал, выплёвывая булыжники с кровью, и задрав свои головы в небо, с восхищением смотрел, с какой скоростью проносятся его дракончики. Ему так не хотелось отставать. Ему как можно скорее хотелось проползти по Красной площади в Москве. Не знал бедный, что наши прославленные маршалы уже оседлали боевых коней.
Немцы были разными, совсем не похожими друг на друга, как и все люди на земле. Не все смотрели крысиными глазами. Особенно выделялись пожилые, у которых наверняка были дети. Они часто смеялись, мастерили из дерева дудочки и раздавали вместе с леденцами малышам. Но один немец, кажется, его звали Ганс, старался казаться зловещим - этакий монстр, способный только убивать. У соседки тети Насти, что жила через дорогу, было пятеро детей, один другого меньше. Заходит к ней этот Ганс с автоматом и, играя затвором, говорит:
--
Матка, кто для тебя лучше, Сталин или Гитлер? - и далее по слогам: - Не ска-жешь, пу-щу в рас-ход те-бя и де-тей... Ну! Говори, считаю до трех! Айн, цвай, драй!
--
А что я могу сказать, - отвечает она. - Я ни того, ни другого отродясь не видела... Только слышала, что Сталин рябой, а Гитлер косой.
--
Ну, ты даёшь, матка, - сбросил он с лица зловещую маску. - Матка, а ты храбрая, нашлась, что сказать. Только запомни, о Сталине можешь говорить ещё и не такое, а о фюрере ни гу-гу, если не хочешь, чтобы бельевая верёвка завязалась в петлю. Надеюсь, ты все усвоила, матка? Ну, где твои киндерята? Ну-ка все ко мне.
И он вытащил из кармана плитку шоколада, разломал её на равные части и раздал детям.
--
Матка, а это тебе за смекалку и храбрость, - и сунул в её трясущиеся руки пачку галет.
Были и такие шутники, по сути своей не злые и отзывчивые, среди них был и Франц - весёлый и озорной, не расстававшийся с губной гармошкой, он выдувал из неё любые звуки: то пение соловья, то кудахтанье кур и рулады кавалера и сердцееда - дворового петуха. Потом внезапно переходил на мелодии немецких песен.
Но Володя помнил и других: вывели его, мальчишку во двор, поставили на голову бутылку из-под шнапса и тренировались в стрельбе, беснуясь от смеха. Подзадоривая друг друга, орали истошными голосами:
--
Киндер! Киндер! Маленький русский герой! Потомок Александра Невского! Мы тебя заставим кричать: "Зиг хайль, Великая Германия!"
Один пьяный, едва стоящий на ногах, поводив стволом пистолета по детскому лбу, еле выговаривая слова, изрёк:
--
Стой смирно! И не вздумай качнуться, а то не дай бог, вместе качнёмся. А голова у тебя одна, и одной пули достаточно, чтобы её продырявить. Ну, чего дрожишь, есть ли в вашей семье большевики? А может быть, и в бандиты кто подался, в партизаны? Ну, например, где твой отец? Молчишь. Не ублюдок же ты? Где твой отец?! Думаешь, я не знаю? Говори! - орал пьяный немец, наводя пистолет.
Вова, кусая губы, молчал. Ему было страшно, немец вел себя так, как будто знал, что отец стоящего перед ним шестилетнего мальчика, действительно красный партизан - в прошлом известный на всю область агроном.
--
Молчишь, киндер? Маленький русский герой, настращали вас, запугали, что придут оккупанты и всех перестреляют. А кого мы убили из мирных? Кого? Одну какую-то бабу непутевую. Сама виновата, вцепилась в свою старую корову. Немецкая армия просто так никого не убивает, - язык его еле шевелился. - Ты не бойся, я бью без промаха. Я в Гитлер-югенде... Мы проходили специальную подготовку. Ты чего ревёшь? А ещё хочешь стать воином нашего победоносного вермахта. Ну-ка убрать сопли! И чтобы ты не подумал, что я нехороший и злой, можешь закрыть глаза и завязать их вот этой тряпкой, - он снял с бельевой веревки заштопанное, но чистое полотенце. - Держи! Можешь завязывать. Не бойся, все умрем, один раньше, другой позже... Приготовились...
Говорить он уже не мог, ноги заплетались, он с трудом сделал шаг, направляя пистолет, и, качнувшись, но удержав его, рухнул на землю. На другой день, протрезвев и снова заправившись шнапсом, немец с маниакальной настойчивостью стал повторять экзекуцию... Мир не без добрых людей и, если бы не Франц, который увел садиста в дом, некому было бы всё это вспоминать
Мой сосед до сих пор помнит своего мучителя: его зелёно-мутные глаза, похожие на пауков, и чёрные свастики, напоминающие скрестившихся червей. Он всю жизнь несёт в своей душе эти жуткие воспоминания. Его характер не всем нравится, но он очень добр. Когда его сына Мишу, лейтенанта запаса, послали в Чернобыль, он плакал и говорил: "Зачем его, такого молодого? Взяли бы меня". Он может наорать и, не разобравшись, обидеть, а потом будет переживать и всячески стараться загладить вину. Он правдолюб и часто срывается. Наверное, в его глазах возникает тот садист, который делал из него живую мишень.
Я на мгновение представил себя на его месте, и стихотворные строчки застучали, в такт с ударами моего сердца:
Ты разве не был на корриде
Не матадором, а быком?
Как скот от боли и обиды,
Не засыпал бессонным сном?
Когда ты спишь, а боль в тебе,
И ты, как рыба на крючке,
Не отличаешь день от ночи,
В безбожье ищешь беспорочность,
Рисуя звезды на песке.
...Ну кто из нас не испытал вероломства? Кто не был униженным, насаженным на шпагу быком? Кто не любил всем сердцем того, кто проклинает и ждёт твоей смерти?
--
Ну вот, и ты стал философствовать, - загнусавил до тошноты знакомый голос. - Давай, может, что-нибудь и получится. Мой конопатый стратег тоже решил, что если солнце рыжее, то и он причастен ко всему великому. Бывали, конечно, случаи, но надо развиваться, а мой авангардист отрастил рыжую бороду и возомнил себя Барбароссой. Ну и случился полный застой, и не только в мозгах. Это ладно, мозги мы подправим - спасибо войне. Она знает, что делает, и нашего Барбаросика сделала изворотливым и предприимчивым. Ну а алчным он был всегда, с двойным дном благородного афериста, собравшего весь опыт самых выдающихся оборотней. Ну а ты, москвичонок? - продолжал гнусавить Черчел. - Идет война, наших и ваших бьют, а ты всё нежишься, принц на горошине, пока под тебя мину не подложат. Не надоело валяться? Так и всю войну можно проспать. Даю на подъём три минуты. А впрочем, валяйся, я и сам люблю понежиться и увидеть во сне принцессу... Изнеженную, но выносливую. У меня характер. Срываюсь иногда по пустякам... До свидания. Лежи, лежи, смотри свои сны.
Под одеялом было тепло и уютно. Я потянулся и сделал глубокий вдох. Что это? Сердце не билось. Я замер. "И это всё", - пронеслось в голове. И снова удары. Опять липнет эта непроницаемая бесцветная масса. Глухие удары. Я прислушиваюсь: нет, это не сердце. Да это же стучат колёса электрички! Фашистам поддали жару под Москвой! Подбитые танки Гудериана сгорели. Сам Гудериан с недобитыми остатками своей драконьей армады отступил. А если сказать по-русски, драпанул. Контактные провода электрички восстановлены. Паровозы, таскающие по три-четыре пригородных вагона, поставлены на запаску. Электропоезда пошли, какая радость! Я еду в одной из электричек. Пассажиры в основном женщины и несколько стариков. Вагон забит почти до отказа.
--
Осторожно! Осторожно, не заденьте стоп-кран! Извините, что вы делаете?! - повысив голос, говорит дама в пенсне.
Она в белой панаме, в руках у неё книга. Похоже, фолиант дореволюционного издания. Читаю: "Профессор Сикорский. Всеобщая психология". Встав со своего места, дама продолжает:
--
Граждане, скажите дедушке с вещевым мешком, пусть отойдет от стоп-крана... Дедушка, я вам говорю.
--
Послушай, дамочка, - забасил мужчина, сидящий рядом. - Кругом война, а ты всё деликатничаешь. Давно пора снять пенсне и посмотреть на жизнь без интеллигентских комплексов. Я тоже инженерное образование имею, но не комплексую.
--
Ну что вы говорите, при чём здесь это?
--
А при том. Вот как надо разговаривать, когда возникает опасность экстренного торможения, - и он заорал на весь вагон: - Эй, старый тюфяк, ты что, оглох?! Уши моль сожрала, а мозги в вещмешке носишь?! Отойди от крана! Я кому говорю, перезревший одуванчик? А то, как дуну, вылетишь в окно со всеми потрохами. Ну вот и правильно, сам больше не подходи и других не подпускай.
--
Зачем же так грубо, товарищ инженер, он же нам в деды годится?
--
Ты что, не поняла, что мозги надо носить в голове. Я вот в армию прошусь, а меня дирекция объекта особого назначения не отпускает, говорят, мыловаренный завод без инженерных мыслей может и встать, и тогда гнидами обрастёт вся страна, а вши сожрут героический фронт. Ладно, я пошел. К моей станции подъезжаем.
И он вышел. "Ну, в этом-то целый рассадник рыжих бактерий", - подумал я.
--
Дедушка, - заговорила дама, - пожалуйста, не обижайтесь. Наверное, воспитание его не коснулось.
--
Да что вы! Его просто с третьего этажа уронили, - вставил я, и все засмеялись.
--
Понимаете, если бы поезд остановился, всех потащили бы на допрос, - сказала дама и сняла пенсне. - А следователи разные бывают.
--
Да это все знают, - заключила женщина в блузке, перешитой из армейской гимнастерки. - От греха нужно держаться подальше. Уж чего-чего, а читать-то советская власть научила.
На отлитой из металла табличке рядом с ярко-красным стоп-краном красовалась грозная надпись: "Из указа Верховного Совета. За самовольную остановку поезда - пять лет тюрьмы". А если торможение произойдет с последствиями, то ещё больше - с явным намёком на высшую меру. Так что в вагоне, где царствовал стоп-кран, всегда было пусто. Старались даже не смотреть на этого грозного царя.
Электричка тронулась. Снег уже давно растаял, и весна встречалась с летом. По вагонам чуть ли не каждые десять минут проходили патрули и требовали предъявить документы. Контроль был строгим и не напрасным: шпионов и диверсантов хватало. Иногда это доходило до смешного, хотя все было на полном серьёзе. Ощущать страх и риск приходилось по-настоящему. Тогда самолёты с крестами летали над нами не так нагло, как в самом начале. Зенитки сбивали их беспощадно. Мы только осколки от снарядов успевали собирать. Один раз я даже обжёгся - уж больно горячий попался. Молодец, голуба! Влепил фашистскому ассу! Мы так и смотрели в небо: а вдруг шпиона с парашютом поймаем. Тогда могут за заслуги и в армию взять, хотя бы в госпиталь. Стать добровольцем - это была самая заветная мечта, а там, глядишь, и на фронт можно пристроиться.
Мы с моим дружком Колькой Седым знали, как и все, о коварных происках мирового капитализма. Почти на каждом углу висели плакаты с огромным ухом и надписью: "Не болтай, враг подслушивает!" И мы вовсю старались - и находили - подозрительное там, где его никогда не было. Особенно мы наблюдали за небом и всегда держали его под прицелом.
В тот день густой туман касался своей пеленой туч и земли. Вокруг ничего не было видно, но мы упорно всматривались в парящую пелену - и увидели силуэт быстро идущего человека. Он постоянно останавливался и вертел головой.
--
Коль, под покровом тумана маячит неизвестный объект!
Мы набрали скорость и, почти догнав, стали его разглядывать. На дяде был одет плащ защитного цвета. Он был в круглых очках и походил на филина. Подозрительный тип. Из-за этого тумана мы просмотрели стервятника, сбросившего очередного "подкидыша". Парашют уже снял и замаскировал в кустах за забором. Ну, деверсантишка, теперь ты от нас не уйдёшь. Явно что-то высматривает, заглядывает за каждый угол. А из-за угла рядом с колодцем выскочил, как ошпаренный. А за ним молоденькая девушка. Видно, спугнула, не успел заложить взрывчатку. А вражина торопится, почти бежит. Мы за ним. Сомнений не было - шпион! Идет трясётся, ноги поджимает. Мною тут же было принято генеральное решение: мой верный товарищ бежит к военным, а я иду неустанно по следу обнаглевшего врага.
Ага-а, что-то он не возвращается из-за угла деревообрабатывающих цехов, обнёсенных высоким забором. А если успеет динамит заложить?.. Преодолевая страх, крадучись подхожу к углу забора. Выглядываю и... полное разочарование. Никакого динамита. Наш матёрый шпион просто-напросто справляет нужду. Перетерпел бедный, на меня никакого внимания. В общем, смех и слезы!
Мои воспоминания прервал громкий женский голос. Электричка, медленно набирая скорость, отъезжала от станции.
--
Алёшенька, давай сюд,а к окну, здесь освободились места.
Все пассажиры стали с любопытством смотреть на её молодого спутника. Он оказался стройным и очень симпатичным лётчиком. Я сразу подумал: "Наверное, у Чкалова учился. Храбрый, рука перевязана. В бою с мессершмидтом ранение получил. Сразу видно. Вот это да..." Я с нескрываемой завистью смотрел на героя, а женщины замерли, как загипнотизированные. Спутница его, очень милая, с ямочками на щеках, казалась каким-то чудом, появившимся из довоенного времени. У неё были огромные бархатные глаза цвета Чёрного моря. На что я малец, и то понял, что перед такой не сможет устоять ни один герой, если он даже самый настоящий принц без горошины и чванливых бобов. Да, пара была бы из них - глаз не отвести. Страшно даже подумать, если они не дожили до конца войны! Не секрет, что самые красивые и благородные погибали первыми. Как их не хватает сейчас!.. Хотя и тогда их было меньше. Зло живучее и приспособливается к любой мерзости. Благо, совести нет - одно брюхо и животные инстинкты.
Электричка гудит, наполняя радостью сердце. От девушки лётчика и грустных лиц женщин в синих платочках идет какой-то особый свет. А электричка летит, не успеваешь названия остановок прочитать. И вдруг девушка, прислонив голову к плечу летчика, чуть слышно произнесла:
--
Ой, какие берёзоньки! Лёша, посмотри, какая прелесть! Там наверняка до войны влюблённые встречались.
Электричка дала гудок и медленно тронулась. Лётчик, ни слова не говоря, рванул стоп-кран, и поезд резко встал.
--
Пойдем, милая, берёзки нас заждались. А ты точно их любимая подружка.
Все оцепенели, с обоих сторон вагона появились вспотевшие патрули.
--
Кто остановил поезд? Для кого указ написан?! - орал военный с малиновым околышком. Это был начальник первого патруля. - В тюрьму захотели, бабоньки? Ни дети, ни мужья, ни сыны на фронте не помогут. И даже беременность. Зря надеетесь. Ну, кто был инициатором этого заговора? Кто конкретно остановил поезд? А ты, малец, почему нос в сторону воротишь? Хочешь сказать, что не видел?
--
Не видел, товарищ командир, я в окно смотрел, - и я встал.
--
Садись, и впредь будь бдительным. Ну, раз круговое молчание, придётся задержать для расследования всех. Да, а может быть, лётчик нам подскажет, кто посмел совершить это злостное преступление?
--
Это сделал я! И только я несу за это ответственность.
--
Понятно, значит, не тюрьма, а штрафбат. Документы! Ребята, берём его под ружьё!
--
Не троньте, он вчера вышел из госпиталя. У него рука ещё не зажила. Я её сама буду перевязывать, - шептала девушка, прижавшись к Алёше.
--
Ну и что?! - взревел начпатруля. - Если рененый, значит, нарушать закон можно?! А перевяжут его и без тебя, красавица. У нас и заключённых лечат, как всех. Медицина в СССР на государственном обеспечении. У нас перед законом все равны. Поблажек нет! Так учит нас великий Сталин. Возражения есть?!
А в ответ тишина, принято единогласно.
--
Мы завтра хотели расписаться, - сказала девушка и заплакала.
--
Идёт война! - закричал начпатруля. - А они шашнями занимаются. Я бы эти загсы позакрывал. Кончится война - пожалуйста. А сейчас... Вражеские происки. Зачем вдов разводить, их и так хватает!
Лётчик резко встал.
--
Слушай, ты, тыловая оборона. Это чересчур!
И тут весь вагон взорвался негодованием. В тишину ворвалась буря. Женщины кричали:
--
Оставьте его. Наши мужья воюют, а вы по вагонам гуляете. Врагов надо искать, шпионов. А вы?!
--
Молчать! - орал начпатруля. - Я не позволю издеваться над приказами товарища Сталина и указами Верховного Совета! Распоясались! Работаете на врага?! Ничего, мы раскопаем подполье вашей организации. Кто не читал, что написано на табличке у стоп-крана?
Женщины не уступали и шли в контр-атаку.
--
Товарищ Сталин его бы простил, потому что он великий. Потому он и отец всех народов. Он же боевой лётчик. Его уже успели ранить. А что стоп-кран сорвал - это по молодости, от любви, а любовь и не на такое толкает.
--
Нет, нет! - орал начпатруля. - Ну-ка, ребята, под руки его! В служебный тамбур, поближе к машинисту. Надо по радио сообщить, что задержан преступник. Ну, чего смотрите? Исполняйте!
--
Не троньте! - кричали женщины. - Вы что, совести не имеете?
--
А вас, товарищи женщины, надо действительно проверить, может, среди вас классовый враг орудует и направляет исподтишка. Или уже всех вас завербовали?
Но женщины того далёкого военного времени не испугались ни карабинов, ни хамства, ни угроз, ни пистолета, выхваченного из кобуры начальником, ни даже своего любимого вождя. Бывают такие моменты, когда Бог не отпускает душу - хотя бы на один миг - от себя...
Милые женщины ринулись на военных, начпатруля извергал всякие гадости и непристойности. Как будто соревнуясь с волондятами. Мне даже у него рога почудились, которые проткнули его фуражку. Вся эта изощрённая дебильная матершина напомнила мне о рыжем. О санях, о кровоподтёках на моих руках и лице. В глазах начпатруля змеилась чернота. Ругаясь, он то и дело глядел на меня, явно ожидая моей поддержки.
В нём совмещались черты Черчела и повадки рыжего, этот гибрид всё больше и больше приходил в ярость. Вагон был переполнен необузданной злобой. Казалось, что вся эта свара закончится беспределом и побоищем.
Начальник второго патруля, который всё время молчал, находясь как бы над схваткой добра и зла, неожиданно заговорил:
--
Эдуард Николаевич, успокойтесь. Вам что врачи говорят?
На втором начпатруля была фуражка с чёрным околышком. "Неужели и он, - подумал я. - Да нет, это танкист, чёрный цвет ещё ни о чём не говорит".
--