Когда русское продвижение через Великую степь на юг, в царствование Николая 1 приостановилось, столкнувшись с горами Тянь-Шаня, и у подножия снеговых гор был основан чудесный город Верный, его высокопревосходительство генерал Дитрих фон Бюлов совсем потерял покой. Его тревога, родилась в тот вечер на берегу Балхаша, когда обмочившись холодным потом, пятясь на ватных ногах от рева тигра из тугайника, он начал понимать, что здесь не Германия, не Россия, и даже не Сибирь, а открылись врата какой-то новой страны, дикой и непокорной, и пугавшей его. Он уверил себя, что не вернется живым из этой дикой страны, и старался пореже выходить из своего дома, пахнущего еловой смолой. Ночами в комнаты заползали черные, как уголь, сверчки, верещавшие так пронзительно, что гасли свечи, огромные, летающие тараканы, скорпионы и пауки. Они часто прилипали к потекам смолы на стенах, и фон Бюлов с отвращением смотрел на шевеление лапок этой дикой, азиатской фауны, и боялся её с той поры, когда от жгучего укуса летающего таракана у него распухла кисть руки.
А здесь действительно было опасно. Не было ни войны, ни мира, и поэтому нападения можно было ожидать со всех сторон. На западе, в пяти конных переходах стояла кокандская крепость Тараз, откуда приезжали крепкие, смуглые бородачи, смотревшие на ружья и пушки русских спокойными глазами работорговцев, на севере, по холмистой пустыне бродили дикие кочевники, не верившие ни во Христа, ни в Аллаха, а что было на юге, за снежными перевалами, нависающими прямо над крышами Верного, не знал никто. " На Востоке, за линией наших пикетов надо поставить крупный казачий пост, даже станицу, что бы они прикрывали нас на этом фланге", - сказал на совещании офицеров его высокопревосходительство фон Бюлов, которому по ночам уже мерещилось, что в окна врываются тигры и неведомые дикари, пожирающие людей и скорпионов. " Вырежут их там", - подумал казачий войсковой старшина Герасим Колпаковский, но не стал возражать, потому что ему вскоре обещали звание полковника и должность войскового атамана этого, еще безымянного края, и еще, потому что он верил в своих казаков, и знал, что они могут творить чудеса.
После совещания он встретил на улице идущего с поста наказного казака Петра Толмачева и рассказал ему о нелепом приказе, так начав великую главу в истории России.
- Много людей надо? - спросил Петр Толмачев.
- А когда нас было много? - спросил Колпаковский.
Ночью затряслась земля, скрежеща и потрескивая, и когда её толчки стали срывать двери с петель и хрустнули окна, снизу послышалось протяжное всхлипывание, как будто рыдал заточенный в утробе земле исполин. В казарме казаков подлетело вверх ведро воды, проломив доски потолка и крышу, и потом никто его не нашел, словно оно улетело в небеса. Разом погасли все свечи, и выпрыгивающие в окна люди, увидели, как вспыхнули и засияли голубым светом их одежда и волосы, а тем временем в горах грохотали лавины и обвалы, а потом, на Верный, среди теплой весны стал сыпать снег, - мелкий, искрящийся, и долго висевший среди ярких звезд чистого неба. В доме его высокопревосходительства вылетел из шкафа богемский хрусталь и со свистом пули врезался в стену напротив, а большие настенные часы, сорвавшись с гвоздей, неторопливо облетели комнату, распахнув створки как крылья, зависли над прижавшимся к ходящей ходуном стене фон Бюловым, и тяжелым маятником тюкнули его прямо в лоб, подлетели к потолку, и оттуда обрушились ему на голову. Когда генерала отыскали лежавшего лежавшего без сознания среди окровавленных шестеренок и смыли кровь с седин и бакенбардов, и его высокопревосходительство пришел в себя и начал кричать по немецкие такое, что даже не знающие немецкого языка поняли что старик окончательно спятил. Его погрузили на телегу, устланную кошмами, отправили на север и как-то быстро забыли.
Принявший дела Колпаковский решил было положить уже подписанный, безрассудный приказ об организации станицы на Востоке под сукно, но через два дня после землетрясения, когда он отдыхал, в его спальню зашел денщик. " Там казаки собрались", - сказал он. Колпаковский поднялся с пола, где он лежал на бухарском ковре, надел папаху и вышел.
У калитки переминались молодые казаки, которых привел Петр Толмачев.
- Мы готовы идти, туда, на Восток, - сказал он Колпаковскому.
Наступило молчание. Колпаковский прошелся вдоль забора под пристальными взглядами притихших казаков, сел на скамейку, и погладил усы, думая, что в этом диком поле каждый человек бесценен, что на днях надо ожидать нападения кокандцев, что с последним транспортом из Семипалатинска, вместо подкрепления прислали попа и дьякона, что двух солдат ушедших в степь, вчера нашли мертвыми, с содранной как перчатки кожей с рук и с сожженными до костей ногами.
- Идите, - тихо сказал он.
И молча вернулся в свою спальню. Прижимаясь к бухарскому ковру грудью, заледеневшей от холода подступающей тоски, Колпаковский думал, что мир изгоняет Россию из своих рядов и отгораживается от неё потому, что Россия есть сама целый мир, еще больший, чем оставшийся, и сблизься он с Россией, он исчезнет в русской Ойкумене, став его частью, и недаром апостол Андрей Первозванный странствуя по Днепру, и благословляя берега, не проповедовал славянам, и даже не сходил с лодки, поняв, что сблизься он с этим миром, он навсегда останется в нем. " Я ведь не люблю свою жену, - думал Колпаковский. - Меня женили". Он прослужил двадцать пять лет в Петербурге, сумев уклоняться от туповатого, упоенного собой императора, участвовал только в двух походах, на Польшу и Венгрию, бессмысленных и ненужных, долгие годы видел одни болота, начинающиеся сразу за порогами дворцов, забыл родную станицу на Дону, и только сейчас, чувствуя старость, сумел вырваться на волю. Его окружала Вселенная гор и степей, и высокого неба Азии, и он хотел уйти в этот мир воли, но подчиняясь погонам на плечах и инструкциям из Петербурга, которые у подножия гор казались бредом, он обустраивал и вгонял в границы регламента хаос нового мира, уже давно поняв, что все будет тщетно. Но главное, что войсковой старшина Герасим Колпаковский знал - он уже не тот, каким он был раньше; у него болели спина и ноги, надорванные бесчисленными маршами и парадами, на которые, как скот гонял их, увенчанный короной хам, он знал, что надломился за годы долготерпения в столичной сырости, у него уже не та душа, чтобы заседлать коня и уйти, как это сделали это молодые казаки, увеличивая этим хаос свободного края. За окном шел грустный дождь, принося в открытые окна ветер, тяжелый от сырости и запахов ириса и сирени, а когда он стих в небе засиял полный месяц, и его свет, отразившись от ледников, осветил весь Верный, и маленькую спальню Колпаковского так ярко, что он ясно видел каждый извилистый узор на бухарском ковре, казавшийся ему дорогой.