В ботинках хлюпало ржавой болотной гнилью, саднило горло, от едкого пота горело лицо и шея. Тучи комарья, мошкары стояли столбами, гнус забивался в уголки глаз, лез в уши и в ноздри. Было за полдень. Значит, он шел уже часов шесть-семь. Ремни лямок врезались в ключицы, и каждая ухабина, каждый шаг на спуске жарким аханьем отзывались в пояснице.
Подкладывая руки под лямки, закладывая их за спину под рюкзак, он старался хоть как-то смягчить вялую враждебность ноши и злился на себя, зная, что это не поможет. Каждый раз, когда он перелезал через очередной поваленный ствол ели, мохнатой от кудлатого седого лишайника, рюкзак с пьяной навязчивостью косо повисал на нем и тянул к земле. А глубокий, по щиколотку, мох, усыпанный серой хвоей, манил рухнуть навзничь и ... поплыть под высоким белесым небом, под летящими куда-то с Землей кронами на качающихся стволах, от которых так легко в груди и кружится голова. Но укус слепня, сухая ветка, хлестнувшая по щеке, отрезвляли мигом. И только тяжелые истлевшие стволы берез и осин, изредка падавшие при его приближении, беззвучно оседая и разваливаясь с легким шорохом влажного воздуха, на секунду опять завораживали своей колдовской принадлежностью этой земле, этому небу, перед которым ничто - суетное самодовольство перемен и славословия эпох.
И еще хотелось курить и пахло прелым листом.
Потом было болото и вязкая жижа с нефтяными радужными кольцами, нога, проваливающаяся все глубже, и грязевые пузырьки, несущиеся из-под ступни вверх, навстречу нежно-зеленому хвощу. Тушевая размывка засохшего молодого ельника, сожженного торфом, серой лешим, водяным. За куртинами наглой высокой травы кто-то стонал, задыхался и кашлял. Но звуки лишь оттеняли смердящую тишину.
Кочки проворачивались под ногой, и где-то там, куда он шел, тосковала кукушка в черной сплошной стене леса. Он вышел на дорогу. Дорога петляла, сваливалась в овраги, карабкалась на косогоры, а он все шел и шел. Солнце неподвижно зависло где-то на западе. У него уже не было сил, чтобы злиться, и поэтому идти было трудней. Дорога металась из стороны в сторону, как потерянная, и все пыталась сбросить его с себя. Но он придавливал ее пыльную шкуру тяжелым ботинком, наклонялся и делал следующий шаг.
Фонтанчики тяжелой дорожной пыли. Средняя полоса России. И ни одного оконца чистой воды.
Наконец дорога вскарабкалась по гречишному полю, вползающему вверх к горизонту, и вытолкнула его вперед. Перед ним, облепив холм, лежала деревня. Чуть в стороне от дороги, единственной улицы, стояла небольшая церквушка с зеленой березовой порослью на стенах. Дома из красного кирпича церковной кладки глубоко вросли в землю. Черные глазницы окон, провалившиеся крыши, крапива в человеческий рост, подступившая к пустым провалам дверей.
Встряхнув на спине рюкзак, он подошел ближе. Голый купол щерился каркасом обрешетовки...
С крюка, вделанного в стену соседнего дома, к березе тянулась мохнатая веревка с висящим на ней застиранным мужским исподним. Подштанники хлопали завязками на ветру. И вдруг ему отчего-то сделалось легко и весело.
Дороги всегда ведут к колодцу, к людям, это и есть их назначение.
У дома стоял дед невысокого росточка, вглядывающийся в незнакомца, а рядом старый колодец у березы.
- Издалека, отец. А что, хлебом не разживусь у вас?
- Почему "не разживусь"? Поищем. Давеча он, хлебушко,
был. Даж с избытком был. А медку не хош? Знатный медок у меня в ентот год.
Они улыбнулись друг. Сморщенное лицо деда ощерилось мелкими прокуренными зубами. Легкий ветерок дунул откуда-то слева, из-за спины, и белесые пряди волос, сквозь которые розовела старческая сухая кожа, обтянувшая череп, высветили молодые синие-синие глаза.
Из кармана штормовки парень вытащил пачку сигарет и протянул старику. Они закурили, усевшись на черную скамью под стеной. От позеленелых кирпичей пахло муравьями и донником. Шорох в серых лопухах у самых ног да скрип березы с огромным раздутым комлем.
- Умоюсь, а? - молодой потянул через голову штормовку.
Стальная бадья ухнула вниз, и под ладонью завертелся отполированный ворот. Казалось, конца не будет шуршанию дерева под рукой, повизгиванию цепи и мельканию блестящей рукояти. Но вот рукоять на секунду застыла вверху и свалилась обратно.
--
Давай, давай, а я дак и солью, чтоб как у людей, значит. На взгорье мы тута, вон под низом Ладмирь наша. А нет, отец с дядькой моим копали. Я мальцом был, а помню, долго копали. Зато знаменитый колодезь. И звали так - " у церкви", у храма, значит. Скус в ем особай. А чистай!.
Они вернулись к дому.
--
Тихо у вас здесь. Людей не слышно.
Дед нахмурился и, сердито разглядывая сигарету, зачастил:
- А че слухать-то? Как бабы лаятся да пьяный песню орет, чего слухать-то? Матерщину енту. Вон в Свапуще каж день слыхать, ни сна те ни отдыха, танцы бесстыжие изгаляются, а то тузить кого начнут - тож музыка. Суета да бессовестность одна. А ты - слухать! А у меня здесь тихо, енто ты, сынок, верно сказал. Пристанище отдохновения. А мельтешня ента -овечек плюнуть да размазать. Бадяга все.
- И не скучно, отец, одному-то?
- Дак мне скучать, енто, времени нет. Хозяйство у меня. Коровенка, коз пять штук, вона там держу.
Старик указал на соседний дом ниже по улице.
- Раньше председатель жил. А теперь я там скотину держу, свою. У меня ведь все есть. И пчелки, и курочек с десять. Дак мне и не надо ниче. Я рыбалить люблю с измальства, охотка такая есть. А у нас в Ладмире - всякой рыбы! Голавль, щучка, окуньки - все есть. Плотицу, уклейку, снетку, я уж не говорю.
А яблок - хошь машинами увози. Наши яблоки славились раньше. Все сады держали. И жили не так, как эти. А теперь я хозяин. Дров не нужно - вона сколь по деревне, только бери. Ягоду, опять, разную, ежевика по деревне - все заросло. Что надо? У меня все есть. В тот год сыну написал, он мне телевизор - купил и привез. Антенну поставили, как у людей. Мы с им в тот год крышу перебрали, он мне и покрыть помог. Цинковое железо хошь сколь простоит.
Сигарета у деда потухла, да и забыл он ее в корявых, неуклюжих пальцах, кожа на тыльной стороне кисти была совсем тонкой, и сквозь нее проступала лиловая сетка вен. Парень достал спички и дал прикурить старику.
- Да, сын у меня хороший. Механик по технике. Почти главный на всю МТС. Это понимать надо. И дочка тож устроена. За хорошим человеком, в городе живет. Он у ей бухгалтер ентот. Чисто так живут. Непьющий чтоб очень, жалеет ее. Пишет, туфли ему за 65 рублей укупили. В достатке, значит. Как у людей.
- А что же дети не с вами живут?
Дед манил чем-то. Было что-то в нем помимо всей этой его частящей манеры и хозяйского гонорка.
- Ну, дак это понять надо. У их своя жисть. А как старуха моя померла, я один остался. В деревне у нас никого почитай, все на Свапущу перебрались: колхозы укрупнять зачали, тута моя дочка прикатила. Ну, пожил я у них в городе - с ванной живут, все удобства, прям в квартире: тута вот кухня, а тута прям - удобства эти, только за веревочку дергай.
--
Ну и что, не понравилось с дочерью-то?
- Что не понравилось? Почему? Только тесно у их, не знает никто кого.
Как в стойлах живут. Дымно. А потом, сынок, человек себя помнить должон - чтоб как у людей. Ну дак, я и поехал дом посмотреть. Жизнь прожил, четырех детей нажил, все ведь - свой дом. Поехал, ну и ... остался. Ну. потом дочка с зятем приезжали и Николай мой. Нагрянули. Ну, честили, мол, старай с ума выжил. Совести нет, греха не боишься. А я так думаю. Человек себя помнить должон - в своем доме жить; а никак там.
- Чудно, отец. Как-то уж просто у тебя. Даже завидно. Как ты там говоришь, пристанище благодати или как там? Все порядком, как в автобиографии: ни забот ни горюшка. Ни беды ни лиха.
- Молод ты мне вывод разнай делать, тож умник! Всяк было. Умник, много себя понимаешь, щенок приблудный. Тож пришел, глаза бесстыжие - зырк-зырк.
Дед надулся, нахохлился, слова парня задели его.
- Не смолит, мать ее. Дай-ка сигаретку. Легкий табак, баловство одно... Безбедно, эк сказанул. У меня дак всяко было. Не обойден. Как у людей. Крещеные никак.
Тута вот сосед жил - Фуфлыгин. Он не наш, пришлый: дед его с откупа, дом вот поставил. Сто лет домине, если не больше. А старшая его - Глашка, погодки мы с ей. Соседи. Ну дак я, как в возраст вошел, все больше по хозяйству, значит. У нас с дядькой моим одно хозяйство было. Материн брат. Отец с германской канул. Ну, а как работать, дак всем миром ведь. Сено вывозили раз. Я подавал, а Глашка ента наверху - принимала. Потом полез наверх-то, за стрехой тута гнездо пичуги какой. Ну и грохнулся с-под крыши. Свалился на Глашку енту, как там уж пока выбирались, ну и полюбились - огнем полохнуло. Ты не смотри, что я не так уж гренадер какой. Я горячий был и спуску никому не давал. Ну, а дело молодое, обабил я ее. А она видная была, стать в ей. Все пескуном кликала: пескарь по-нашему. А ниче, любились. Тута и сговор был. Фуфлыгин ентот и слышать не хотел, да дядька мой ему дак и сказал. Он на дыбки, а дядька мой грамотнай. Ну, сделали дело. А тута как раз в колхозы сгонять начали.
Приехал ентот тысячник, а с им фельдшерица и механик по всякой технике, чтоб там и веялку, и динамо, и кино там показывать. Тута у нас и пошло все накосяк. Механик ентот, верста коломенская, ну вродь тя, нет чтоб кино крутить или там мастерить че, все больше в кожане таком на баяне песни играть. Ну, вся эта комса вкруг него кишит. А Глашка песни играть любила. Ну и раз с рыбалки шел, стретил голубков. Наутро я Глашку вожжами и протянул. Тута у нас и хрумкнуло. У них любовь - что твоя книжка. А я сохнуть стал. Потом дядьку моего на выселки: дядька у меня дьяк был, вот в церкви нашей. К нам из Селиванихи ходили - батюшка наш служил строго. Струмент какой был, лошадей свели со двора. А механик ентот в город подался, и Глашка с им. Год хворал, высох весь. А у нас тута брагу с яблок ставили. На все рукой махнул. Ну и женился невенчанно на Настасьюшке своей. Она меня завсегда глазами ела. Ниче, жили, не лаялись что. Она мне поперек чтоб, никогда. Деток прижили.
А уж старший мой, Петька, дослуживал. Старшиной в отпуск приезжал. Пообвыкли - в колхоз подались. А туда война ента. Алексей мой в августе ушел, а через пару месяцев и похоронка: под Вязьмой его. А Петьку уж в 44-м, на Одере, река такая ненашинская, у германца, значит. А эти малые еще. Мужиков после войны в деревне - раз-два. Меня-то не взяли: дак грыжа у меня. А тута вот, на взгорье, лошади понесли с самой кручи. А лошадей в 46-м-то на колхоз пять штук было. Думаю, и бричку разобьют, и сами убьются. Ну и сунулся. А они в сторону приняли. Вот руку мне и затащило под ступицу. А завернул родимых, мать их. Руку скрутило, как сечкой всю. Омертвела. Ну, потом приспособился. Не гнется, тля, только. А так ниче, торчит, кормилица, правая-то.
Голодно. Лихо. А детей на ноги поставил. За восемь верст в Селиваниху енту возил в школу. На трудодень с гулькин нос давали, ну, мне-то, может, и легче было:я при лошадях с рукой-то остался. Так-то. А потом уж и укрупнять начали, тута Настасьюшка моя на самое Благовещенье, по весне, и преставилась. А я здесь и остался. Вот пчелок завел, померли, ну еще че пробовал, перебивался. Дети уже в интернате доучивались. Приспособился. Им-то и поесть и одеться во что надо. Уж в 62-м инвалидность мне выправили. 32 рублика - все им посылал. Вот дак и живу. Всяко было, не обойден. А что тихо, дак и хорошо. Правда, вот под низом в два дома старики наезжают, по лету, когда косятся. А и пусть их окосеют совсем, мне что, мне мовсем ниче и не надо.
Они замолчали. Тускло серела извивами Ладомирь, заросшая ракитником. Дымился туман, цепляясь за кусты жимолости и повисая на старых надломленных черемухах. Летела пчела за последним взятком. Так кончался этот длинный день. Усталость брала свое, и они не знали сами, откуда наплывала эта кимарная одурь - с заката ли, с зеленоватых облаков или от бусинок обильной росы, обещавшей жару завтрашнему дню, который наступит обязательно: с пылью дороги и навязчивостью оголтелых слепней.
Внезапно хлопнула дверь дома. Быстрые шаги - и перед ними, ломая весь этот закат и дрему, выросла крупная, статная старуха с высоко посаженной головой и тяжелым узлом подсеребренных черных волос.
- Ах ты, Господи, пескун окаянный! Кому про сено-то говорено было? Вона роса-то, вона какая. Чтоб тя скрючило, лепешка коровья! Все рыбалка твоя бесстыжая.
Дед привскочил, точно ошпаренный, и, ткнув испуганно в сторону поднявшегося парня, заискивающе и просительно зачастил:
_ Дак, чего уж, Глафира, вот ведь человек-то пришел, покормить надо. Че уж...
Снизу от председательского дома замычала корова.
- Здравствуйте, - буркнула под нос старуха и, махнув рукой, двинулась с подойником прочь.
Парень улыбнулся. Скоро осень. Дожди, долгие ночи.