Все двадцатые, когда в живописи правили бал экспрессионисты, кубисты и прочие "исты", Зорах Крейтер оставался неколебимым импрессионистом. Он был из тех лодзинцев, для которых Варшава стала домом родным и где он успел прослыть прилежным и плодовитым мастером. Зорах и за едой работал. Пожёвывая в писательском клубе сосиску, он рисовал на салфетках и скатерти окружавшие его физиономии. Был он рослый, смуглый, желто-зеленоглазый, с острым и совершенно лысым черепом. Рот у него никогда не закрывался: то он хвастал своими успехами у дам, то плёл байки о Лодзи и Париже, где часто бывал. Где-то в Лодзи у него была жена, но жили они, кажется, врозь. Отца его, если верить, надул партнёр по делу. Он столько врал, что я так и не смог понять, было ли у него в Варшаве на самом деле своё ателье, как он уверял, или он к кому-то присоседился. Не знал я, зарабатывал ли он что-то или жил впроголодь. Помню его всегда в одном и том же коричневом костюме с оттопыренными карманами от блокнотов, рашкулей и газет. Он никогда не ходил спокойно - вечно бегал на длинных ногах с прилипшей к нижней губе папироской, и не разговаривал, а кричал, ржал, стучал рукой по столу и с жаром пускался в никому не интересные разглагольствования. Я пару раз заплатил ему по пять злотых за рисунки, на которых он меня запечатлел, и каждый раз он говорил:
- Если б я захотел, мог бы продать твою рожу за тысячу злотых.
- Ну и продай!
- Мне деньги не нужны. Бери свой портрет: через полвека получишь за него целое состояние.
Как-то в начале тридцатых мы договорились, что я буду позировать ему для портрета маслом, но он не сдержал слова. А чуть позже я узнал, что он уехал во Францию. Вскоре по писательскому клубу разнёсся слух, что Зорах "покорил Париж".
Статьи о нём стали появляться во французской прессе. Музеи покупали его работы. Мне рассказывали, что он не посылал своей жене ни гроша, она ринулась за ним и устроила в Париже грандиозный скандал. Между тем, сам я уехал в Америку, оставив рисунки Зораха в своей последней меблирашке.
Разразилась Вторая мировая война, а в 1945 году до меня дошёл слух, что Зорах Крейтер погиб: хотя у него была возможность бежать в Марокко, он остался в Париже, и немцы загребли его в концентрационный лагерь. Жена его, которой удалось добраться до Палестины, была жива. Всё это я услышал от другого художника, Тобиаса Анфанга, перебравшегося в 1940-м году в Нью-Йорк из Парижа. Тобиас был тихий круглолицый человечек со светлыми кудрями и розовыми глазками альбиноса. Он прожил в Германии много лет и женился на немке, родившей ему двух сыновей. Когда Гитлер пришёл к власти, немка присягнула в суде, что дети - не его, и что их настоящий отец - ариец. Брак признали недействительным. Тобиас бежал в Париж, где делил ателье с Зорахом Крейтером. Он утверждал, что Зорах - гений. Знал он и жену Зораха, Соню. Я спросил, что она за человек. "Базарная баба", - объяснил он.
Мы разговаривали в кафетерии в нижней части Бродвея. Тобиас узнал меня по снимку в идишной газете и предложил встретиться. На нём был бежевый вельветовый пиджак и черный широкий галстук. Он показывал мне свои зарисовки в альбоме и рассказывал истории о Зорахе Крейтере. Крейтер мог умять за обедом двадцать булочек, а потом не есть три дня. Он мог прилечь на скамейке в парке и проспать десять часов. Тобиас однажды был свидетелем, что он перелюбил полдюжины проституток подряд: одну за другой. Соню, жену Зораха, он представил уродливой истеричкой-нимфоманкой, но цепкой в делах.
Поглотив две порции рисового пудинга и несчётное число чашек кофе, Тобиас пригласил меня к себе в студию: крохотную комнатку в пансионе Гринвич Виллиджа. Вся мебель состояла из сломанного стула и железной койки, на которой были навалены холсты, палитры, кисти, подрамники и какие-то тряпки. Он показал мне свои картины, и я просто рот разинул: никогда не видал таких красок и форм. Он выслушал мои похвалы, многословно поблагодарил, а, под конец, махнул рукой:
- Пошло оно всё к чёрту!
- Ты больше не веришь в искусство? - спросил я.
- Я больше ни во что не верю.
- Что же человеку делать?
- Ничего. Всё коту под хвост, всему капут.
Он мне нравился, и хоть я сам был далеко не богач, попытался заказать ему свой портрет, но он меня выставил.
- На кой вам сдался портрет? Зачем искусство в мире, где людей жгут в газовых печах? Пора кончать с этим бредом.
Однажды я пригласил его поужинать, и мы отправились в тот же кафетерий. Разговор опять вернулся к Зораху Крейтеру.
- Где он сейчас? Горсть праха. Вы верите, что душа есть на самом деле? Судя по тому, что вы написали, я думаю, вы верите. Но душа ведь тоже - прах.
- Кто создал мир?
- Где-то в космосе была материя, она там долго лежала и завонялась. Эта вонь и стала началом жизни.
- А откуда взялась материя?
- Какая разница? Главное, что мы не несём ответственности - ни за себя, ни за других. Тайна вселенной - в апатии. Земля, солнце, скалы - равнодушны, и в этом есть некая пассивная сила. Возможно, безразличие и гравитация - одно и то же.
Сказав это, он зевнул. Он ел и курил.
- Почему вы так много курите? - спросил я.
- Это помогает мне оставаться безразличным.
Мы ещё пару раз встречались в том же кафетерии или в библиотеке. Он всё же взялся за мой портрет и испортил несколько холстов. Я предложил ему задаток, но он отказался. Рисуя, он без конца говорил о Зорахе Крейтере. Кажется, у Зораха была до Сони первая жена, белошвейка, которая покончила с собой, а в Париже была подруга - тоже художница, кончившая сумасшедшим домом.
Тобиас рассуждал:
- Я знаю, что никакой души нет, но я почему-то ощущаю присутствие Крейтера. Ночью, когда я гашу свет, он здесь.
- Вы видите его?
- Нет, если бы я его видел, то сам стал бы кандидатом в сумасшедший дом. Чисто субъективное представление - в нём огромная гипнотическая сила.
- Почему же он не воспользовался ею, чтобы улучшить свою участь?
- Обладающие такой силой не ищут собственных выгод. Они вечно бегут от себя, а жить начинают только после смерти.
После многих попыток, Тобиас отказался меня писать. Сколько бы он ни начинал, сходства не получалось. Заметил только:
- Каждый день у вас другое лицо. Оно меняется даже во время сеанса. Чтобы ухватить его, нужен талант Зораха.
Однажды Тобиас сказал мне, что возвращается в Париж.
- Здесь мне делать нечего, - объяснил он, - но здесь легче оставаться безразличным.
Где-то в середине пятидесятых я посетил Израиль, и о моём приезде появилась заметка в газете. Утром зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал мычание и бормотание.
- Кто это? - спросил я. - Говорите, пожалуйста, громче.
- Меня зовут Тобиас Анфанг. Вы, наверно, меня не помните.
- Я очень хорошо вас помню.
- В таком случае у вас прекрасная память.
- Вы давно уже на Святой Земле?
Он помолчал, но, наконец, ответил:
- Уже пять лет, но никто об этом не знает. Долгая история.
- Вы скрываетесь?
- Можно сказать, скрываюсь...
- По какой причине?
- Долго рассказывать. Здесь, откуда я звоню, мне нужно быть осторожным. Очень бы хотел с вами увидеться. Я, как вы могли бы выразиться, попал в ловушку, и... Тобиас не закончил фразу.
- У вас какие-то сложности с властью? Вы здесь незаконно?
- Разве еврей может быть в Израиле незаконно?
- Так что же случилось?
- Это не для телефона. Может быть, мы могли бы встретиться? Я редко выхожу из дому, но к вам бы я зашёл. Я всё-таки не законченный пленник, - сказал он со смешком.
- Зайдите ко мне в гостиницу.
- Это довольно далеко от места, где я нахожусь. Займёт много времени.
- Ладно, рад буду встретиться с вами.
- Умоляю вас, не рассказывайте никому об этом разговоре. Здесь меня совершенно забыли. Фактически я - призрак, хоть и не из тех, о которых вы пишете. Вы - один?
- Один.
- Ну, хорошо, большое спасибо. Извините меня. Я к вам зайду.
Слова Тобиаса возбудили моё любопытство. Что могло с ним стрястись? Может быть, вернулась его жена-немка, и он от неё прячется? Я спустился позавтракать, купил ивритскую газету, сел с ней за столик на открытом воздухе под зелёным навесом от солнца и потягивал через соломинку кофе со льдом. На другой стороне улицы араб продавал с запряженной осликом тележки фиги, финики и виноград. Я слышал его речь: смесь иврита, идиша и арабского. Ослик иногда стучал копытом и опять замирал. Солнце жгло сухим зноем. Откуда-то выпорхнула бабочка и села на жестяную чашку весов араба. Из переулка вышёл нищий и заковылял ко мне, наклонив голову влево и вытянув вперёд негнущуюся руку. Я дал ему пару пиастров. В газете я прочёл о кражах, авариях, стычках на границе. Одна страница была полна некрологов. Нет, Машиах ещё не явился, и воскресения из мертвых тоже не предвиделось. В витрине лавки напротив стояла ортопедическая обувь.
После завтрака я вернулся в номер и попытался вздремнуть, потому что ночью спал урывками. Но телефон всё время надоедал, и меньше чем через час я встал, открыл ставни и впустил в комнату свет. На балконе напротив лежал в шезлонге под солнечным зонтиком обложенный подушками пожилой и очевидно нездоровый мужчина. На нём было чёрный шелковистый халат и такая же киппа на голове.
Девушка, похоже, его дочь, принесла ему какое-то питье, и я заметил, как зашевелились в молитве его губы, прежде чем он отпил. Я смотрел в бледно-голубое небо без признака тучки. Где же Он, Бог Израиля? Почему так медлит?
Около трёх кто-то постучал в мою дверь. Я открыл и увидел Тобиаса Анфанга. Он показался мне даже меньше, чем был в Нью-Йорке - бледный, постаревший и ссутулившийся с седо-рыжими остатками волос. Он посмотрел на меня из-под льняных бровей, мигнул красными глазками альбиноса и сказал:
- А вы совсем не постарели.
Я предложил ему пройти на террасу, но он отказался. Я вызвал горничную и заказал закуску. Тобиас внимательно осматривал комнату, будто подозревая, что кто-то в ней прячется, чтобы следить за ним.
- Вы уверены, что никто не будет подслушать за стенкой? - спросил он.
- Никто вас не услышит.
Мы поболтали об Израиле и Америке. Потом Тобиас сказал:
- То, что произошло со мной очень странно, но чем больше я об этом думаю, тем больше это представляется мне неизбежным. Случай даже не трагичный - скорее смешной.
- Так что же случилось? К вам вернулась жена-немка? - спросил я, показывая, что не забыл историю его жизни.
Он стал серьёзным, почти злым:
- Ничего не слышал ни о ней, ни о детях. Если они живы, то уже взрослые. Совсем где-то пропали.
- Вы пытались их разыскать?
- Нет.
Горничная-йеменитка постучала в дверь и вошла с чаем и печеньем. Тобиас подозрительно посмотрел на неё и покачал головой.
- Нет, к моей жене это не имеет никакого отношения. Мне рассказывали, что она вышла за нациста, а он сгинул где-то в России. Раз она присягнула, что была мне неверна, какой смысл? Для меня они всё равно, что мёртвые. Я приехал сюда прежде всего, чтобы быть евреем, а, может быть, и найти путь к еврейскому искусству. Куда ещё я мог податься без гроша? И кого вы думаете я здесь встретил? Соню, вдову Зораха Крейтера. Она рассказала мне, что сумела спасти какую-то часть его картин и теперь продаёт их. Мне это показалось неправдоподобным: как ей удалось спасти картины в кошмаре бегства от нацистов? Всё, о чем я вам теперь рассказываю - тайна. Боже вас упаси кому-то об этом обмолвиться. Естественно, мне не терпелось посмотреть последние работы Крейтера, и я спросил, когда можно будет к ней зайти. Она отнекивалась под всякими предлогами и, наконец, призналась, что картины, которые она продавала, на самом деле, не Крейтера.
- А чьи же?
Она познакомилась с каким-то мазилой - копиистом - и он приносил ей подделки. Как ей удалось провести критиков и так называемых экспертов, ума не приложу, но в общем, не такая уж загадка: все они болваны.
- А Соня - мошенница, - добавил я.
- И я тоже мошенник.
- Каким образом?
- Когда этот шарлатан уехал, кажется в Австралию, писать полотна Крейтера стал я.
- Зачем вы этим занялись?
- Не хочу себя оправдывать. Просто я был голоден и болен, и мне нужна была женщина. В Нью-Йорке можно быть аскетом, а в этом климате - никак. Она приняла меня и дала мне всё, что мне было нужно. Я - человек без амбиций и, кажется, без характера.
- Люди верят, что картины подлинные?
- Я, фактически, перевоплотился в Зораха Крейтера.
Мы помолчали, и Тобиас сказал:
- Как только я прочитал в "Гаареце" о вашем приезде, сразу же подумал, что расскажу вам правду: такая тайна слишком давит на ум. Соня и я устроили настоящий заговор. Я приношу ей холсты ночью. Если бы кто-то захотел, мигом вывел бы нас на чистую воду. Она уже продала больше крейтеровых работ, чем он мог написать за всю жизнь. Но ни посредники, ни покупатели, кажется, не хотят никаких расследований. Галерейщик, может, о чём-то и догадывается, но какое ему дело? Он берёт свой процент. Я слышал, что в Америке есть писатели-негры, но негра-художника Соня, кажется, изобрела впервые. Не знаю, зачем я сознался вам во всём этом. Конечно, подыскиваю себе оправдания. Я думаю, что делаю настоящие вещи, хоть подпись на них и фальшивая. Словари называют это мистификацией, а не обманом. Разве Рабби Моше де Лион не написал "Зораха" под именем Рабби Шимона бен Йохаи?
- Было такое.
- У вас есть терпение?
- Сколько угодно.
- Я прочёл многое из того, что вы написали, и знаю, что вы поймёте моё положение, - сказал Тобиас. - Нередко у меня возникает ощущение, будто Крейтер овладел моей душой. Вы видели мои картины в Нью-Йорке. Когда я писал их, я всё ещё был самим собой - неимоверно далеко от Зораха Крейтера. А здесь я им стал. То, что я делаю сейчас - не подражание. Оно органично, и мне не нужны никакие уловки. Когда я пытаюсь вернуться к себе прежнему, я просто не могу. Я пробовал писать в двух стилях, чтобы выставлять картины, отражающие мой собственный дух, но ничего из этого не получилось. Тобиаса Анфанга больше нет: случай, вроде тех, о которых пишут в книгах по оккультизму или о раздвоении личности. Мне трудно было пройти через такую метаморфозу. Я действительно был им восхищён, но мы - полная противоположность друг другу: он по характеру - экстраверт, а я - интроверт. Он был неординарен во всём. Теперь я живу с его вдовой и слышу о нём такие немыслимые вещи, что просто поражаюсь. Иногда я не могу решить, с кем я на самом деле провёл ночь: с ней или с ним. Стыдно сознаться, но я стал её пленником в буквальном смысле слова: она не разрешает мне никуда уходить и даже общаться с другими художниками. Мы живём в Яффо. Ей дали большой дом сбежавшего араба, кажется, какого-то шейха или Бог знает кого. А мне досталась полуразрушенная лачуга по соседству с йеменитами и голодранцами. В том районе даже нет ни одной кафешки. До меня там жил араб-сапожник, и не вам рассказывать, в каких условиях жили рабочие-арабы. В моей комнате нет окон, а вместо двери - занавеска. Снаружи может светить солнце, а внутри - египетская ночь. Я рисую в темноте, и мне нередко кажется, что делаю это машинально. Рука пишет как бы сама собой. Когда я кладу холст на мольберт, я не знаю, что на нём появится, и нередко понимаю смысл картины, лишь когда уже почти кончаю её. Самое странное, что и Зорах тоже преобразился. Прежде в своих полотнах он был более или менее реалистичен. Но понемногу стиль его становится абстрактным: не совсем, но в значительной мере. Я пишу с фантастической лёгкостью, и это меня пугает. Если бы я верил в бессмертие душ и тому подобное, такое меня бы озадачило.
- Здесь проявляется ваше подсознательное.
Глаза Тобиаса наполнились смехом:
- Я боялся, что вы так и скажете. Вам должно быть стыдно за себя: ведь это лишь пустые слова.
- Не более пустые, чем "сознание", "воля", или "эмоции".
- Всё равно, фраза без дна: что такое "подсознательное"?
Мы пили чай, грызли печенье и молчали.
Потом я спросил:
- А что за ведьма - Соня?
Тобиас отодвинул стакан.
- Ведьма есть ведьма. В Париже я боялся её, как чумы. Зорах бежал от неё. Мы бывали в кафе, в "Куполе" или в "Доме", а она приходила и устраивала сцены. Несколько раз при мне он её прибил. Я и сам много раз на неё набрасывался. Она была так отвратительна, что вообразить невозможно, как это Зорах вдруг когда-то за ней поволочился. Здесь она ведёт себя совсем иначе. В нее вселился дух: как и я, она стала воплощением Зораха Крейтера. Фактически, я ей совсем не нужен. Подозреваю, что она и сама могла бы писать картины за Зораха, но просто ленится. Днём её никогда нет дома: ходит по кафе в Тель-Авиве. У неё много приятелей. Бывает в Иерусалиме и Хайфе, трётся среди профессоров, писателей и политиков. Там их целая шайка - важных вдовцов и вдовиц со всей страны, и она ими предводительствует. Прежде никто здесь и не слышал о Зорахе Крейтере, а сейчас, благодаря ей, он прославился. О ней тоже иногда появляются заметки: по пятницам, на странице юмора. И при всём при том, Тобиаса Анфанга больше нет.
- У вас нет родственников?
- Здесь никого. Есть несколько человек, с которыми я дружил в Париже и Америке, но они не знают, где я. И с вами я не смог бы сегодня встретиться, если бы Соня не уехала в Цфат. Там завелась колония художников, и она пытается ими командовать. Действительно, смешно.
- Чай стынет.
- Пускай стынет.
- Как вы умудряетесь проводить ночи с этой мегерой?
Тобиас стал помешивать чай.
- Это тоже рассказ. Но в действительности - я не с ней, а с Зорахом, будто на старости лет стал гомосексуалистом. Мы говорим только о нём. Без этого я не могу воспламениться. Вы упомянули о подсознательном. Я читал Фрейда и других. Знаю все их теории, но назвать предмет, ещё не значит излечиться. Кроме того, лежать на кушетке у психоаналитика - занятие не для меня. Весь Израиль - большая деревня. Не успеет муха сесть вам на нос, как все уже об этом знают. Соня ведёт себя осторожно и никогда не посылает картины на выставки, если у рецензента могут возникнуть подозрения. У неё прекрасное деловое чутьё, и ей всегда удаётся получить самую высокую цену. Всё равно, мне она платит гроши. Относится ко мне как к кошке или собаке - и в этом вся правда.
- Но она ведь не может заставить вас оставаться здесь. Вы могли бы уехать в Париж или в США.
- С какой стати? Я полюбил Израиль. Я очарован этой страной. Когда-то я философствовал насчёт безразличия. Но здесь нельзя оставаться безразличным. По ночам, когда светит луна, я брожу по здешним закоулкам, объятый восторгом и упоением. Если я уеду в другую страну, я там умру с тоски. Я медленно иду вдоль моря и буквально слышу слова пророков. Я понимаю, что это лишь моё воображение, но я окружён древними израильтянами и даже ханаанянами, и прочими племенами, которые были здесь до Иешуа, сына Нуна. Мне случилось жить и в Алжире, и в Марокко. Там призраки - необузданное ворьё, убийцы и маньяки, а эта земля переполнена святыми и героями. Хоть я и не верю в Бога, но слышу Его голос. Былое крепко держит нас, евреев, и оно даже сильнее инстинкта жизни. Разве вы этого не ощущаете?
- Начинаю ощущать.
- Ради вашего же блага, пока не поздно: если вы останетесь здесь хоть на полгода, вы уже не сможете оторваться.
- Вы всё ещё считаете себя атеистом?
- Какая разница, чем я себя считаю? Я бы хотел, чтобы вы встретились с Соней и посмотрели мои полотна. Она читала ваши книги, а когда появились сообщения о вашем приезде, сильно разволновалась. Обычно она мало спит: не больше двух-трёх часов, а в ту ночь совсем не заснула и говорила до рассвета.
- Откуда она знает обо мне?
- Зорах ей рассказывал. И я нередко о вас вспоминал, сам не знаю, почему.
- А как я смогу с ней увидеться?
- Позвоните, но не упоминайте обо мне. Вам не полагается знать, что я здесь. Если она захочет, то пригласит нас троих. Только обратитесь к ней как друг Зораха, а не мой. Она всё время трясётся, что её секрет раскроют: такая у неё мания.
Он замолчал, и я открыл дверь на балкон. Жара ударила в лицо. Я смотрел на крыши, окна, балконы, магазины. В чём тут разница с Бруклином? Я задумался. Нет, это не обычный хамсин, а пламень из Синая. Небо над нами - не просто атмосфера, а небеса с ангелами, серафимами и Богом. Тот торговец ортопедической обувью - потомок вернувшихся из Вавилонского плена, а, может быть, и тех, кого позднее изгнали из Испании. Господь вернул его назад в землю, обетованную Им Аврааму, когда Он передал ему свой завет. Лавочник и все мы здесь - пленники, подобные Тобиасу Анфангу.
Соня и я сидели в маленькой машине. Она была за рулём и вела машину в Яффо. Вела одной левой. На запястье болтался золотой брелок. В правой руке она держала зажжённую сигарету. Я время от времени посматривал на неё уголком глаза: маленькая, сухонькая, смуглая, высокие скулы. Плоский вздёрнутый нос с ноздрищами, как у бульдога. Торчит вперёд подбородок с пушком. Губастая и кривозубая. Она постоянно гудела клаксоном и посылала проклятия всем, кто загораживал ей дорогу.
- Зачем вам Америка? - спросила она. - Страна евреев - здесь. В Америке будет такой же антисемитизм, как в Польше. Он там уже есть. Ну, найдётся у них там пара еврейских сенаторов, а где-то, кажется, даже губернатор, но на каждого сенатора - тысяча дискриминируемых евреев. Оставайтесь лучше здесь. Вас примут с распростёртыми объятиями.
Она остановила машину у здания под куполом. С лаем выбежала собака. В песочной земле сада копался низенький темнокожий мужчина, наверно, араб или йеменский еврей. Мы вошли в просторный холл с развешанными по стенам картинами. Ставни были закрыты, и Соня их не открывала. В полумраке я разглядывал польские сцены, Париж, варшавский рынок, женщину в парике, мальчиков из иешивы, музыкантов на свадьбе, танцующих хасидов.
- Один Бог знает, как мне удалось всё это спасти, - говорила Соня. - Но чудеса действительно случаются. Свои последние годы Зорах работал день и ночь. Никогда в жизни он так много не работал, будто предчувствовал, что его конец близок. Ещё он писал воспоминания, сотни страниц. Вы, возможно, этого не знаете, но в последние годы мы опять соединились. Все наши разногласия разрешились, и он стал верным мужем. Он диктовал мне свою автобиографию. Часто упоминал там вас почти с восхищением.
- Я вижу, его потянуло к абстракционизму, - прервал я её.
- В последние месяцы он преобразился. Когда-то он поносил Шагала последними словами, но вдруг безо всяких переходов сам стал модернистом. "В том, чтобы просто копировать природу никакой заслуги нет, - говорил он. - Художник должен создавать свою собственную вселенную". Вот именно этими словами. Он обо всём написал в своей автобиографии. К сожалению, моя грамотность в идише оставляет желать лучшего, а почерк у меня - сплошные каракули: его могу разобрать только я сама, и то не всегда. Чтобы привести в порядок этот хаос, мне нужен писатель вашего калибра. Я могу сообщить вам миллион подробностей, и вместе мы удивили бы мир.
- Но я возвращаюсь в Америку. Почему бы вам не найти кого-нибудь здесь?
- А кого я здесь найду? Пишущие на иврите подзабыли идиш. И вообще, тех, кто на что-то способен, можно по пальцам пересчитать. Лучших уничтожили нацисты, а кто остался - старые, больные и злые. Но ведь главное, что вы любили Зораха, и он любил вас...
- Что случилось с Тобиасом Анфангом? - спросил я. - Они с Зорахом когда-то были друзьями. Я виделся с Тобиасом несколько лет назад в Америке, но потом он исчез.
Сонины выпученные глаза взглянули вопросительно.
- Он в Израиле, но забросил творчество. Просто ему изменил талант.
- Чем он занимается? Он женился?
- Не думаю. Перестал работать и кому он нужен? Он не один такой. Художники, что осели здесь, либо возрождаются, либо их охватывает паралич. Я его встретила как-то в Яффо или в Тель-Авиве. Он, кажется, живёт где-то здесь. Но это уже не прежний Тобиас Анфанг, а лишь его тень. В любом случае, художники в Израиле с голоду не помирают. Он как-то выкручивается. Не хочу хвастать, но я тоже его пару раз выручила.
В соседней комнате зазвонил телефон. Соня пошла ответить и оставила меня одного. Мне показалось, что запахи арабов, когда живших здесь, не улетучились: сладковато-пряный аромат висел в воздухе. Может быть, здесь был гарем. Соня надолго пропала, а когда вернулась, сказала:
- Давайте пообедаем вместе.
- Спасибо, я не голоден.
- Мой гость должен быть голодным. Мужчине, кстати, нужно есть, а то...
Он взяла мою руку, прижала к своему телу и улыбнулась с очевидным намёком. Мы вошли в столовую с каменным полом. Здесь тоже по всем стенам были развешаны картины. На столе с мраморной столешницей стояли блюда с фруктовым салатом, сметана, творог и помидоры, а ещё корзинка питы, арабского хлеба. Толстая служанка-йементика с большими лошадиными глазами подала кофе в крошечных чашечках. В трапезе было что-то церемонное и восточное: слишком поздно для обеда, слишком рано для ужина. Несколько раз Сонина нога потёрлась о мою. Теперь я мог разглядеть её лучше: очень смуглое спёкшееся лицо в морщинах, тощая шея в синих прожилках с цепочками и бусами. Её глаза были черней, чем у йеменитки: таинственная тьма блистала в них. Я не мог поверить, что столь непроницаемая чернота могла видеть свет дня. Невероятно, но меня вдруг охватило желание к этой уродине.
С удивлением услышал я собственные слова:
- Как случилось, что вы больше не вышли замуж?
Соня отодвинула чашечку с кофе.
- После Зораха? Женщина, имевшая счастье или несчастье жить с подлинным художником, не может, извините за выражение, спать с обыкновенным мужчиной, будь он хоть доктор, хоть профессор, хоть сам Бен-Гурион. После того, как художник овладеет женщиной, она навсегда остаётся его пленницей. Для меня Зорах не умер: я продолжаю с ним жить, я восхищаюсь его полотнами, слушаю его слова. Едва закрою глаза - и он здесь. Я не смогла бы сделать то, что мне удалось, без его наставлений. Он даже известил мне о вашем предстоящем визите, может быть, ещё до того, как вы сами решились на эту поездку.
- Как он с вами разговаривает?
- О, по-разному. У меня есть планшетка для спиритических гаданий, и я иногда засиживаюсь с ней допоздна. Она вращается с невообразимой быстротой: пальцы едва успевают её касаться. Зорах рассказывает мне вещи, о которых я и понятия не имела. Я машинально записываю: беру карандаш, кладу лист бумаги, и Зорах водит моей рукой. А ещё я слышу его голос. Я хочу вам сказать одну вещь, и, надеюсь, вы воспримете это без насмешки: вы приехали сюда неспроста. Это Зорах послал вас, потому что он хочет, чтобы его мемуары были опубликованы, а вы - единственный человек, который может взять на себя этот труд.
- Я должен вернуться в Америку.
- Нет, вы не должны. Вы можете остаться. Я дам вам комнату и всё, что вам потребуется. В Америке нет никого, кому вы абсолютно нужны - к кому вам возвращаться? Здесь тоже много интересных женщин. Поверьте мне, поститься вам не придётся.
Соня подмигнула. Опять зазвонил телефон, и она пошла ответить. Я заметил, что ноги в неё кривые и тощие, как палки. И на этот раз её не было довольно долго. Я слышал бормотание в трубку. Вернулась она просто сияя.
- Невероятное совпадение: сейчас мне позвонил Тобиас Анфанг! Не знаю, сколько лет я его не слышала - разве это не странно? Лёгок на помине! И такое со мной случается на каждом шагу. Когда я сказала ему, что вы здесь, он страшно разволновался. Он просто навязался ко мне, и приедет попозже. Его нужно поддержать: ведь здесь у него нет ни единого друга. Если вы останетесь в Израиле, он оживёт. А между тем вы со мной сможете подготовить воспоминания Зораха к публикации...
Я ел сласти и запивал их крепким кофе. Соня говорила:
- Вы верите в загробную жизнь?
- Да.
- Так я и думала, читая вас. Хотя иногда трудно сказать, что думает автор и что домысливает за него читатель. Я верю в душу. Зорах сейчас со мной. Я вижу его в вас.
- Каким образом? Ведь мы совершенно разные.
- Это вам только кажется. Когда человек умирает, душа переселяется в его друзей, в тех, кто был ему близок и восторгался им. Одно время он дружил с Тобиасом, и сейчас, когда позвонил Тобиас, мне вдруг на минуту показалось, что я слышу голос Зораха. Это невозможно объяснить: вот я сижу рядом с вами и чувствую присутствие Зораха. Ведь вы были его любимым писателем. В мемуарах он часто вспоминает вас. Несколько недель назад я не спала ночью, и он целый час разговаривал о вас со мной.
- Что же он сказал?
Соня посмотрела на меня с лукавством:
- Это пока секрет...
Я чувствовал, что вот-вот сделаю глупость, опрометчивый шаг, совершу предательство, но я поднял глаза на одну из картин и спросил:
- Кто это написал - Анфанг?
Соня напряглась:
- Почему вы так решили? Это работа Зораха. Одна из последних.
- Чем-то напоминает мне Анфанга, - сам того не желая, сказал я, будто кто-то другой говорил моими устами.
- У меня нет никаких работ Анфанга, - сердито возразила Соня. - Я вам уже говорила, что он совсем перестал писать. Он из тех, кто здесь выдохся.
Она смерила меня яростным взглядом, и я не на шутку испугался: такая может и отравить.
Я встал и сказал:
- Всё это враньё. Зорах не оставил никаких картин и не писал никаких мемуаров.
Я пошёл к двери, но она бросилась вдогонку. Мне показалось, что она сейчас швырнёт в меня тарелкой. Я запутался в прихожей и не сразу нашёл дверь. Снаружи я чуть не задохнулся от удушающей жары. Закружилась голова. Подогнулись ноги, и я весь облился потом. У меня было ощущение, будто я только что избежал страшной опасности. Ещё миг, и я совсем бы погиб. Я поднял голову и вдалеке на углу улицы заметил Тобиаса: оборванного, скрюченного, иссохшего, шаркающего ногами старика. Он тоже увидел меня и поприветствовал. Я оглянулся: за мной стояла Соня. Она ждала меня, со сморщенным лицом и торжествующим смехом, будто моё бегство было детской шалостью и признаком близости. Она поманила меня указательным пальцем, и я услышал её пронзительный голос:
- Мешугене литерат, кум кирк!*
В ту ночь я остался у Сони. Тобиас настаивал, что ему нужно рано уйти. А с утра зарядили сезонные дожди. Сверкали молнии и гремел гром. Ветер выл, как стая шакалов. Взошло солнце: тлеющий фитиль среди чёрных туч. Утро было темнее сумерек. По радио объявили, что дорога на Тель-Авив затоплена. Носильщики перетаскивали прохожих с одной стороны улицы на другую. В конце дня я уселся с Соней перед камином, и она стала диктовать мне со спиритической планшетки первую главу мемуаров Зораха Крейтера.
------------------
* Ты что спятил, писатель? А ну иди назад! - (идиш)