Зингер Исаак Башевис : другие произведения.

Зингер И.Б. Три встречи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В семнадцать лет я ушёл из дома, сказав родителям правду, что не верю в Гемару и в то, что заповеди были даны Моисею на Горе Сион. Я не хотел становиться раввином; я не хотел, чтобы невесту мне искала сваха; я не хотел носить длиннополый габардиновый лапсердак и отращивать пейсы. Я уехал в Варшаву, чтобы получить академическое образование и профессию... В двадцать лет я вернулся домой с больными лёгкими, хроническим кашлем, без образования, без профессии и без каких-либо перспектив содержать себя в городе...

Исаак Башевис ЗИНГЕР

ТРИ ВСТРЕЧИ

I.

   В семнадцать лет я ушёл из дома, сказав родителям правду, что не верю в Гемару и в то, что заповеди были даны Моисею на Горе Сион. Я не хотел становиться раввином; я не хотел, чтобы невесту мне искала сваха; я не хотел носить длиннополый габардиновый лапсердак и отращивать пейсы. Я уехал в Варшаву, где когда-то жили мои родители, чтобы получить академическое образование и профессию. В Варшаве был мой старший брат Иешуа, который стал писателем, но он ничем не сумел мне помочь. В двадцать лет я вернулся домой с больными лёгкими, хроническим кашлем, без образования, без профессии и без каких-либо перспектив содержать себя в городе. За время моего отсутствия отца назначили раввином в Староштыковку в восточной Галиции - местечко с кривыми хатёнками под соломенной крышей и большущим болотом вокруг. Таким оно было, или, во всяком случае, представилось мне осенью 1924 года. Весь октябрь шли дожди, и хатёнки отражались в болоте, будто оно стало озером. Вокруг ходили крестьяне-русины, сгорбленные евреи в лапсердаках, женщины и девушки в платках и мужики в сапогах, чавкавших по грязи. В воздухе кружили космы тумана. С карканьем носились вороны. Небо было свинцовым, низким и тяжелым от туч. Дым из печных труб не стремился вверх, а скатывался к насквозь промокшей земле.
   Община выделила отцу развалившийся дом. За три года моего отсутствия в рыжей бороде у него появились седые пряди. Мама сменила парик на платок. Она потеряла зубы. Из-за впалых щёк, нос её казался крючковатым, а подбородок - срезанным.
   Отец предупредил меня:
   - Здесь живут очень набожные люди, и если ты не будешь вести себя, как следует, они прогонят нас всех палками.
   - Отец, я сдаюсь. Надеюсь только, что меня не заберут в солдаты.
   - Когда у тебя призыв?
   - Через год.
   - Я тебя сосватаю, и, Бог даст, твой тесть тебя выкупит. Бросай свои глупости и садись за еврейскую науку.
   Я сходил в синагогу, но никакой науки там не нашел. Евреи, в основном ремесленники и молочники, приходили помолиться рано утром и возвращались к вечерней службе, а днём синагога пустовала. Я увидел там том Каббалы. Из Варшавы я привёз учебник алгебры и стихи Бодлера в переводе на польский.
   Зашёл сват Абрам Гетцель посмотреть на меня - низенький старик с белой бородой чуть не до колен. Он же был в синагоге сторожем, кантором и учителем Талмуда. Оглядев меня сверху вниз и снизу вверх, он вздохнул:
   - Теперь другие времена пошли, теперь девушки ищут мужа, который в состоянии содержать семью.
   - Не могу их в этом винить.
   - Для нынешнего поколения Тора ничего не значит. Но ты не волнуйся, я найду тебе невесту.
   Он предложил вдову лет на шесть или семь старше меня и с двумя детьми. Её отец, Бериш Бельцер, был управляющим на пивоварне австрийского барона. (До войны в Галиции правил император Франц Иосиф). Днём погода немного прояснилась, и можно было разглядеть трубу этой пивоварни. Чёрный дым висел на ней, как шляпа.
   Бериш Бельцер с бородкой цвета пива зашёл в синагогу поговорить со мной. Он был в котелке и лисьей шубе. Из шёлковой жилетки свисали часы на серебряной цепочке. Мы поговорили пару минут, и он сказал:
   - Я вижу, что в делах ты ничего не смыслишь.
   - Похоже, вы правы.
   - Тогда в чём же ты смыслишь?
   И помолвка расстроилась.
   Неожиданно пришло письмо из Варшавы: мой брат стал соиздателем литературного еженедельника и предложил мне место корректора. Он писал, что сможет печатать мои рассказы, если они будут у меня получаться. После чтения письма здоровье моё сразу поправилось. Я перестал кашлять по ночам. Ко мне вернулся аппетит. Я ел так много, что мама даже встревожилась. К письму был приложен первый номер журнала. В нём обсуждался роман Томаса Манна "Волшебная гора", были белые стихи, проиллюстрированные кубистическими рисунками, и рецензия на поэтический сборник "Башмак в лацкане". В статьях шла речь о крушении старого мира, появлении нового человека и нового духа, производящего переоценку всех ценностей. Ещё была глава из "Упадка Запада" Освальда Шпенглера, переводы стихов Александра Блока, Маяковского и Есенина. В Америке за время войны появились новые писатели, их произведения стали печатать в Польше. Нет, я не мог больше оставаться в Староштыковке ни дня! Я только ждал, когда мне придёт перевод из Варшавы, чтобы купить билет на поезд.
   Теперь, на пороге возвращения в современную культуру, я стал наблюдать, чем же живёт Староштыковка. Я прислушивался к женщинам, которые приходили к отцу посоветоваться по всяким ритуальным делам и сплетничали с матерью. Был у нас сосед, Лазарь-сапожник, и его жена заглянула к нам с радостным известием, что их единственная дочка, Ривкеле, выходит замуж за ученика в их мастерской. Скоро зашла и сама Ривкеле пригласить нас на обручение. Я смотрел на неё с изумлением. Она была совсем как девушка из Варшавы: высокая, стройная, черноволосая, синеглазая, с немыслимо белой кожей и длинной шеей. Вздёрнутая верхняя губка открывала белейшие без малейшего порока зубы. На ней была затейливая шаль с бахромой и сапожки на высоких каблуках. Она смущённо посмотрела на меня и сказала:
   - Вас я тоже приглашаю.
   Мы оба покраснели.
   Через день я пошёл с родителями на обручение. В доме сапожника были только спальня и большая комната, в которой семья готовила, ела и работала. На полу вокруг рабочего стола валялись туфли, сапоги и каблуки. Жених Ривкеле, Янче, был невысокий, плотный парень, смуглый и с двумя золотыми зубами спереди. Ноготь указательного пальца правой руки был у него искалечен. Ради торжественного случая он надел воротничок и манишку и угощал зашедших мужчин сигаретами. Я услышал его фразу:
   - Жениться и умереть - вот две вещи, которые мы обязаны сделать в жизни.
   Варшава слать мне деньги на дорогу не спешила. Выпал снег, и Староштыковку сковал мороз. Отец пошёл в синагогу заниматься наукой и греться у печки. Мама ушла навестить соседку, которая поскользнулась у колодца и сломала ногу. Я сидел дома один и просматривал свои рукописи. Хоть был ещё день, сверчок уже завёл свою бесконечную сказку о старых временах.
   Иногда он замолкал, прислушивался к собственной тишине и начинал снова. Верхние стёкла окна покрылись морозными цветами, но в нижние я мог видеть водоноса с сосульками на бороде и двумя вёдрами на деревянном коромысле. Крестьянин в овчинной шапке и онучах шёл за санями с брёвнами, которые тащила тощая кляча. До меня доносился звон колокольчика на её шее.
   Открылась дверь, и вошла Ривкеле.
   - Вашей мамы нет дома?
   - Она пошла навестить больную.
   - Я у вас вчера заняла стакан соли - вот зашла вернуть.
   Она поставила стакан соли на стол и застенчиво улыбнулась мне.
   - У меня не было случая поздравить вас с обручением, и сейчас я желаю вам счастья, - сказал я.
   - Сердечно вас благодарю. И вам того же, с Божьей помощью.
   Помолчав, она добавила:
   - Теперь очередь за вами.
   Мы поболтали. Я рассказал ей, что возвращаюсь в Варшаву, и, хоть полагалось хранить это в тайне, похвастался, что стал писателем и теперь получил штатную работу в литературном журнале.
   Я показал ей журнал, и она с удивлением стала его рассматривать.
   - У вас, наверно, хорошая голова!
   - Чтобы писать, главное иметь верный глаз.
   - А что вы записываете - свои мысли?
   - Я пишу рассказы - это называется литературой.
   - Да, сколько всего происходит в больших городах, - кивнула Ривкеле. - А здесь время остановилось. Жил тут один парень, который читал романы, но хасиды набросились на него и порвали книги в клочья. Он убежал от них в Броды.
   Она присела на край скамейки и смотрела на дверь, готовая мгновенно вскочить, если кто-то войдёт.
   - В других местах, - заговорила она, - ставят пьесы, устраивают собрания, чего только нет, а здесь всё по-старому. Только едят и спят, и так проходят годы.
   Я понимал, что говорить этого не следует, но всё же сказал:
   - Почему же вы не вышли замуж за городского?
   Ривкеле задумалась.
   - А разве здесь считаются с тем, чего хочет девушка? Выдают замуж и всё.
   - Так вы выходите замуж не по любви?
   - Любовь? В Староштыковке? Здесь и слова такого не знают.
   По характеру я совсем не агитатор, и у меня не было никаких причин восхвалять Просвещение, которое успело меня разочаровать, но вопреки собственной воле я стал объяснять Ривкеле, что мы живём в двадцатом веке, а не в средневековье; что мир пробудился, и деревни, вроде Староштыковки, не только природное, но и духовное болото. Я стал рассказывать ей о Варшаве, сионизме, социализме, еврейской литературе и писательском клубе, членом которого был мой брат и в который у меня имелся гостевой пропуск.
   Я показал ей в журнале снимки Эйнштейна, Шагалла, танцора Нижинского и моего брата.
   Ривкеле хлопнула в ладоши:
   - Да он похож на вас как две капли воды!
   Я сказал Ривкеле, что она самая прелестная девушка, которую я встретил. Что станет с ней в Староштыковке? Скоро она начнёт рожать детей, наденет, как все женщины здесь, грубые сапоги, повяжет платком бритую голову, и превратится в старуху. Мужчины здесь ходят к раввину Бельцеру, и он слывёт чудотворцем, но несколько раз в год деревню поражают эпидемии. Люди живут в грязи и понятия не имеют о гигиене, науке и искусстве. Это даже не местечко - произнёс я с театральной интонацией - а кладбище!
   Синие глаза Ривкеле с длинными ресницами смотрели на меня с пониманием родной души.
   - Всё, что вы сказали - сущая правда.
   - Так бегите из этой грязной дыры! - воскликнул я, подобно искусителю из бульварного романа. - Вы молоды и красивы, и я вижу, что к тому же умны. Вам незачем понапрасну растрачивать годы в этой глуши. В Варшаве вы сможете найти работу, вы сможете общаться с кем захотите, а по вечерам - посещать курсы идиша, иврита, польского - да чего угодно! Я там тоже буду, и, если вы захотите, мы встретимся. Я отведу вас в писательский клуб, а когда писатели увидят вас, они все сойдут с ума. Вы даже сможете стать актрисой. Сейчас актрисы, исполняющие романтические роли в еврейском театре, все стары и безобразны, и режиссёры отчаялись найти молодых и хорошеньких девушек. Я сниму комнату, и мы будет читать вместе. Мы будем ходить в кино, в оперу, в библиотеку. А когда я стану известным, мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк. Там строят дома в шестьдесят этажей, поезда проносятся над улицами и под землёй, а кинозвёзды зарабатывают по тысяче долларов в неделю. Мы сможем уехать в Калифорнию, где круглый год - лето, и апельсины дешевле картошки...
   У меня было чувство, что это не я, а дух закалённого пропагандиста просвещения вещает моими устами.
   Ривкеле испуганно посматривала на дверь.
   - Господи, да что вы говорите! Если кто-то услышит...
   - И пусть слышат. Я никого не боюсь!
   - Мой папа...
   - Если бы ваш отец действительно любил вас, то нашёл бы вам лучшего мужа, чем этот Янче. Отцы здесь продают своих дочерей, как дикие азиаты. Они погрязли в фанатизме, предрассудках, темноте.
   Ривкеле встала.
   - А где я проведу первую ночь? Поднимется такой шум, что моя мама получит разрыв сердца. Крика будет больше, чем если бы я крестилась...
   Слова застряли у Ривкеле во рту; её горло двигалось, будто она подавилась чем-то и не могла проглотить.
   - Парню легко молоть языком, - пробормотала она. - А девушке... Любой пустяк - и она пропала.
   - Так и было раньше, но теперь появляется новая женщина. Даже здесь, в Польше, женщины получили право голоса. Девушки в Варшаве изучают медицину, языки, философию. В писательский клуб заходит женщина-адвокат. Она напечатала свою книгу.
   - Женщина-адвокат? Такого не бывает. Кто-то идёт...
   Ривкеле открыла дверь. На пороге стояла моя мать. Шёл снег, и её тёмный платок побелел.
   - Я вернула вам стакан соли.
   - Откуда такая спешка? Ну, ладно, спасибо.
   - Если берёшь в долг, надо отдать.
   - Что за долг - стакан соли?
   Ривкеле ушла. Мама посмотрела на меня с подозрением:
   - Ты с ней разговаривал?
   - Разговаривал? Нет.
   - Пока ты живёшь с нами, ты должен вести себя прилично.

II.

   Прошло два года. Журнал, в котором мой брат был соиздателем, а я - корректором, прогорел, но я между тем успел напечатать с десяток рассказов, и мог уже появляться в писательском клубе без гостевого пропуска, потому что стал его членом. Зарабатывал я переводами с немецкого, польского и древнееврейского на идиш. Мне пришлось предстать перед призывной комиссией, которая дала мне отсрочку на год, но сейчас наступил срок явиться опять. Хотя я нередко проходился по адресу хасидов, калечивших себя, лишь бы не пойти служить, сам я основательно постился, чтобы исхудать. Я слышал жуткие истории о том, что творится в казармах: молодым солдатам приказывают валяться в грязи и прыгать через канавы, их будят среди ночи и устраивают длинные марш-броски, капралы и сержанты их бьют, а солдаты разыгрывают злые шутки. Лучше уж было оказаться в тюрьме, чем попасть в руки таких хулиганов. Я готов был удариться в бега - даже покончить с собой. Пилсудский приказал брать в армию только крепких парней, и я делал всё, чтобы предстать перед врачами слабосильным. Я не только постился, но и перестал спать, беспрерывно курил, пил уксус и селёдочный маринад. Издатель поручил мне перевод биографии Ромена Роллана, написанной Стефаном Цвейгом, и я корпел над ним до поздней ночи.
   Я снимал комнату у старого врача, когда-то дружившего с изобретателем эсперанто Заменгофом. Улицу назвали его именем.
   В ту ночь я работал до трёх и лёг, не раздеваясь. Едва заснув, я вскакивал от кошмаров. Сны стали удивительно яркими. Со всех сторон меня звали какие-то голоса, и, открыв глаза, я всё еще слышал их отзвуки. Сердце колотилось в груди, а отросшая щетина колола щёки, как проволока. Ко мне вернулась ипохондрия.
   Лёгкие готовы были разорваться. С утра зарядил дождь, и, выглядывая из окна, я каждый раз видел, как движется к кладбищу католическая похоронная процессия. Когда я, наконец, встал и засел за перевод, постучала служанка Ядзя и сказала, что меня спрашивает молодая дама.
   Посетительницей оказалась Ривкеле. Я не сразу узнал её. Она была нарядно одета в пальто с меховым воротником и модную шляпку.
   При ней были дамская сумочка и зонтик. Она подстриглась под мальчика, а платье было по моде коротким: оно доходило ей как раз до колен. Я так обалдел, что даже забыл удивиться. Ривкеле рассказала мне о своих делах. В Староштыковку приехал один американец, дальний родственник её отца. Он когда-то был портным и рассказывал, что завёл в Нью-Йорке фабрику дамского платья. Говорил, что развёлся со своей женой в Америке, и стал ухаживать за Ривкеле. Она разорвала с Янче. Американский гость купил ей кольцо с бриллиантом, поехал с ней в Лемберг, водил в еврейский театр, в польский театр, в рестораны и вообще вёл себя как перспективный жених. Вместе они побывали Кракове и Закопане. Родители требовали, чтобы он женился, но гость находил всё новые отговорки. Он сказал, что развёлся только по еврейскому закону, и ему ещё нужно получить гражданское свидетельство. Во время поездки Ривкеле ему отдалась. Говорила она со слезами в голосе. Американец её соблазнил и обманул. Оказалось, что нет у него никакой фабрики, и сам он на кого-то работает. С женой он не развёлся, и имеет пять детей. Всё это выплыло, когда эта жена вдруг нагрянула в Староштыковку и устроила скандал. У неё есть родня в Ярославе и Пшемышле: мясники и ломовые извозчики, дядьки с кулаками. Они предупредили Морриса, так его звали, что свернут ему шею, и отвели в полицию. Пригрозили, что донесут на него американскому консулу. В результате он вернулся к жене, и они вместе уплыли в Америку.
   Лицо Ривкеле было мокрым от слёз. Она дрожала и сжималась в судорожных, икающих рыданиях. Вскоре обнаружилась правда: она уже на пятом месяце. Ривкеле простонала:
   - Мне остаётся только повеситься.
   - Ваши родители знают?..
   - Нет, не знают. Они умерли бы от стыда.
   Это была уже совсем другая Ривкеле: она наклонилась, чтобы затянуться от моей сигареты. Ей нужно было в ванную, и я провёл её через комнату хозяев. Жена доктора, маленькая, худая, с острым личиком в бородавках и выпученными желтушными глазами - уставилась на неё. Ривкеле оставалась в ванной так долго, что я испугался, не приняла ли она яд.
   - Кто она такая? - спросила жена доктора. - Мне не нравится её вид. У нас приличный дом.
   - Мадам, у вас нет никаких причин для подозрений.
   - Я не вчера родилась: поищите себе квартиру в другом месте.
   Ривкеле вернулась в мою комнату. Она умыла лицо и напудрилась. Подвела губы помадой.
   - Вы виновник моего несчастья, - сказала она.
   - Я?
   - Если бы не вы, я не поехала бы с ним. Ваши слова засели в моей памяти. Вы говорили так, что мне хотелось немедленно бежать из дома. А когда появился он, я - как говорится - уже созрела.
   У меня был порыв отчитать её, но она опять разревелась. И потом она завела мелодию, древнюю, как сам женский род:
   - Куда я теперь пойду, и что мне делать? Он зарезал меня без ножа...
   - Он оставил вам хоть какие-то деньги?
   - Очень мало.
   - Может быть, что-то ещё можно предпринять?
   - Слишком поздно.
   Мы сидели молча, и я усваивал свой урок морали. Любое сказанное слово когда-нибудь отзывается, и недостойные слова превращаются в отвратительные поступки. Хула, клевета и насмешки становятся бесами, демонами и чертями. Они уличают грешника перед лицом Господа, и когда он умирает, бегут за его гробом до могилы.
   Будто угадав мои мысли, Ривкеле сказала:
   - Вы нарисовали мне Америку, как картину. Я мечтала о ней ночами. Я возненавидела свой дом - и Янче тоже. Вы обещали писать мне, но я не получила ни одного письма. А когда Моррис приехал из Америки, я ухватилась за него, как за соломинку.
   - Ривкеле, я должен явиться на призывную комиссию. Завтра меня могут отправить в казарму.
   - Давайте, уедем куда-нибудь вместе.
   - Куда? Америка закрыла ворота. Все пути отрезаны.

III.

   Прошло девять лет, я уже третий год жил в Нью-Йорке и печатал время от времени свои заметки в идишной газете. Жил я в меблированной комнате недалеко от Юнион Сквер. Комната была тёмная, и до неё надо было подняться на четвёртый этаж по лестнице, пропахшей дезинфекцией. Под рваным линолеумом бегали тараканы. Включив голую лампочку на шнуре под потолком, я видел кривой двухтумбовый стол, мягкий стул с лопнувшей обивкой и раковину под краном, из которого капала ржавая вода. Окно выходило на стену. Когда у меня возникало настроение что-нибудь написать, что случалось нечасто, я уходил в библиотеку. В комнате я только валялся на продавленной кровати и мечтал о славе, богатстве и красавицах, бросающихся мне на шею. У меня было одно недолгое увлечение, но уже несколько месяцев я оставался один. Я всё время прислушивался, не позовут ли меня к телефону внизу. Стены в доме были такие тонкие, что я слышал каждый шорох не только на своём, но и на нижних этажах. В дом въехала группа молодёжи, почему-то называвшая себя "акционерной компанией". Они собирались поставить где-то пьесу, а пока что носились по лестницам, визжали и хохотали. Горничная, менявшая мне постель, сообщила, что у них свободная любовь и марихуана. Напротив меня жила девушка, приехавшая в Нью-Йорк со Среднего Запада, чтобы стать актрисой.
   Целыми днями и полночи она тянула тоскливые песни, которые, как кто-то мне сказал, назывались "блюзами". Однажды она весь вечер жалобно выводила:
  
   Он не вернётся,
   Он не вернётся,
   Он не вернётся назад,
   Он никогда, никогда не вернётся,
   Нет, не вернётся назад...
  
   Я услышал чьи-то шаги, и кто-то назвал моё имя. Я подскочил так, что чуть не опрокинул кровать. Дверь открылась, и в полумрачном холле показалась фигура женщины. Я не включил свет, потому стыдился вида своей комнаты: повсюду валялись старые газеты, книги, которые я покупал по десять центов за штуку на Пятой авеню, и грязное бельё.
   - Простите, пожалуйста, кого вы ищете? - спросил я.
   - Вас. Я узнала вас голос. Я Ривкеле, дочка Лазаря-сапож-ника из Староштыковки.
   - Ривкеле!
   - Почему вы не включаете свет?
   - Проводка испортилась, - сказал я, удивившись собственному вранью.
   Исполнительница блюзов напротив затихла: впервые ко мне здесь кто-то зашёл. А её дверь по какой-то причине была всегда распахнута: может быть, она надеялась, что тот, кто никогда не вернётся, однажды всё же навестит её.
   Ривкеле попросила:
   - Может быть, у вас найдётся спичка. Я могу упасть.
   Меня удивило, что её идиш был не совсем американским и всё же не таким, как в Староштыковке. Я подвёл её к креслу, изловчившись, усаживая, схватить со спинки и отбросить в сторону свой носок. Носок попал в раковину. Я сказал:
   - Ну, вот вы и в Америке.
   - А вы не знали? Вам оттуда не написали?
   - Я несколько раз спрашивал о вас в письмах, но никто не ответил.
   Она помолчала.
   - Я не знала, что вы здесь. Услышала это только неделю назад. Нет, две недели. Мне очень непросто было вас найти! Вы ведь печатаетесь под псевдонимом. Зачем?
   - А разве вам дома не сказали, что я здесь? - спросил я в свою очередь.
   Ривкеле долго молчала, будто обдумывая вопрос, и, наконец, ответила:
   - Вижу, что вы ничего не знаете. Я теперь не еврейка. Из-за этого родители отреклись от меня. Отец справил по мне семидневный траур, как по покойнице.
   - Вы приняли в другую веру?
   - Да.
   Мне показалось, что Ривкеле усмехнулась.
   Я потянул за шнурок и включил голую, заляпанную краской лампочку. Сам не знаю, зачем я это сделал: наверно, любопытство увидеть Ривкеле в другой вере пересилило стыд перед своей бедностью. А, может быть, в тот момент я решил, что её позор глубже моего. Ривкеле заморгала, и я увидел лицо, которое принадлежало не ей, и которое я ни за что не узнал бы на улице.
   Оно было широкое, одутловатое, пожилое. Но эта непохожесть продолжалась лишь мгновение. Я тут же увидел, что на самом деле она не изменилась с тех пор, как я видел её в Варшаве. Почему же она показалась мне так изменившейся в первый миг? Удивительно.
   Вероятно, и у Ривкеле было такое же ощущение, потому что, чуть замешкавшись, она сказала:
   - Да, это вправду вы.
   Мы сидели и смотрели друг на друга. На ней было зелёное пальто и шляпка под цвет ему. На веках были синие тени, а щёки густо нарумянены. Она пополнела.
   - У меня есть соседка, - сказала она, - которая читает вашу идишную газету. Я ей много о вас рассказывала, но вы подписываетесь псевдонимом, так что откуда она могла знать?
   Однажды она пришла и показала мне заметки о Староштыковке. Я сразу поняла, что это только вы могли написать. Позвонила в редакцию, но там не знают вашего адреса. Как это может быть?
   - Очень просто, я живу здесь по туристической визе, и она уже просрочена.
   - Вам не разрешают жить в Америке?
   - Надо сперва съездить в Канаду или на Кубу, потому что постоянную можно получить только в американском консульстве за границей.
   - Почему же вы не съездите?
   - Я не могу выехать по польскому паспорту. Всё связано с адвокатами и расходами.
   - Ах ты, Господи!
   - Что стало с вами? С вами теперь ребёнок?
   Ривкеле приложила к губам палец с красным наманикюренным ногтем:
   - Тс-с! Нет со мной никого. Вы ничего не знаете?
   - Где же он?
   - В Варшаве, в доме для подкидышей.
   - Мальчик?
   - Девочка.
   - С кем вы приехали в Америку?
   - Не с Моррисом, с другим человеком. Ничего из этого не вышло. Мы разошлись, и я поехала в Чикаго, где встретила Марио...
   Ривкеле заговорила на смеси идиша с английским. Она вышла замуж за Марио и перешла в католичество. Отец Марио держал бар, который крышевала мафия. Однажды во время драки Марио всадил в кого-то нож, и уже второй год в тюрьме. Ривкеле - теперь её зовут Анна Мария - работает официанткой в итальянском ресторане в Нью-Йорке. Марио будет сидеть ещё не меньше полутора лет. У неё квартирка на Девятой авеню. Иногда заходят приятели мужа и хотят с ней переспать: один даже пистолетом грозил. Владельцу ресторана за шестьдесят. Он к ней хорошо относится, водит в театр, в кино, в ночные клубы, но у него стерва-жена и три дочки, одна гнуснее другой. Они для Ривкеле - смертельные враги.
   - Вы с ним живёте?
   - Он мне как отец. - Тон Ривкеле изменился. - Но я не забывала вас! И дня не проходило, чтобы я о вас не вспомнила. Почему - сама не понимаю. Когда я узнала, что вы в Америке и прочитала эти заметки о Староштыковке, я пришла в страшное волнение. Я, наверно, двадцать раз звонила в редакцию, пока кто-то не сказал мне, что вы стараетесь появляться там незаметно вечером и оставляете рукописи. Поэтому я однажды пошла туда поздно вечером после работы, надеясь вас встретить. Лифтёр объяснил, что у вас есть ящик на девятом этаже, где можно оставить письмо. Я поднялась, но там везде было темно, и вообще никого. У стены работала какая-то самопишущая машина. Она меня напугала. Я вспомнила слова, которые говорятся на Рош ха-Шана...
   - О небесной книге, читающей саму себя, куда каждый записывает свои грехи?
   - Да, именно это. Я не смогла найти ваш ящик. Почему вы прячетесь от газетчиков? Они на вас не донесут.
   - Редактор вписывает в мои материалы всякий бред и портит стиль. Он думает, что за свои несколько долларов имеет право превращать меня в халтурщика.
   - Те заметки о Староштыковке мне очень понравились. Я читала их и плакала всю ночь.
   - Вы тоскуете по дому?
   - Всё вместе. Я попала в западню. Почему вы живёте в такой дыре?
   - Я и этого не могу себе позволить.
   - У меня есть немного денег. Пока Марио сидит, мне будет нетрудно получить развод. Мы могли бы уехать в Канаду, на Кубу, туда, куда вам надо. Я - американская гражданка. Поженимся и будем здесь устраиваться. Заберу свою дочку. От него я не хотела больше детей, но от вас...
   - Пустые слова.
   - Почему вы так говорите? Мы оба в беде. Я запуталась и потеряла надежду, но когда я читала ваши страницы, всё всплывало в памяти. Я опять хочу стать еврейской дочкой.
   - Со мной у вас это не получиться.
   - Вы в ответе за то, что со мной произошло.
   Мы замолчали, и девушка с другой стороны коридора, которая перестала петь и, казалось, прислушивалась к собственным треволнениям, как сверчок в Староштыковке, опять завела печальное:
  
   Он не вернётся,
   Он не вернётся,
   Он не вернётся назад,
   Он никогда, никогда не вернётся,
   Нет, не вернётся назад...
  
   * * *
  

Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС

  
  
   "Three Encounters". Из сборника:
   Isaac Bashevis Singer. Collected Stories
   Penguin Books, 1984
  
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"