"...именно поэтому основными постулатами, ориентирами в своей повседневной жизни каждый добрый христианин должен сделать упорный труд и смирение. Как говорит народная пословица, "Вода камень точит". Только в труде и смирении человек может найти свет Господень, и только труд и смирение помогут вам преодолеть все трудности и невзгоды, что уготованы Господом на пути вашем..."
Благостное, лоснящееся лицо проповедника исчезло с экрана телевизора, заменилось заставкой христианской организации "Возрождение души": голубь с веткой лавра в клюве, раскинувший крылья в лучах бледно-желтого солнца. Кто только придумал такую идиотскую эмблему? Вопрос риторический и заданный от бессилья после очередной телепроповеди поверг Константина в еще большее уныние. Он вышел из комнаты, размяв затекшие ноги, укутался в форменную куртку, оставшуюся от службы, и вышел в мелкий, мерзко накрапывающий дождь.
На эти проповеди в молитвенный дом его обязал ходить суд. Иногда Константин думал, что лучше бы штраф был больше, или даже ему впаяли обязательные работы. Поначалу проповеди протестантского пастора, которые он выслушивал трижды в неделю, впялившись в телек, нагоняли лишь тоску. Затем он должен был привыкнуть, но чем больше выслушивал навязчивые речи о труде, о покаянии, о смирении, о предопределенности спасения, тем больше его выворачивало наизнанку, вгоняло в депрессию. Ситуацию усугубляли так же и визиты наблюдателя от судебной коллегии, который проверял его быт, а самое главное - отсутствие в этом быту алкоголя и иных веществ, которые могли хотя бы немного добавить красок в этот черствый мирок. Торжество христианских ценностей в прошлом весьма свободной стране его убивало.
Особенно убивало лицемерие этого торжества. Муж-пьяница, какой-никакой ветеран Туркестанской кампании, брошенный государством наедине с отсутствием работы по специальности и крохотным пенсионом, выглядел в глазах честных граждан и неподкупных судей большим отбросом, нежели его жена-пигалица, тянущая одну затяжку за другой, зажимая тщедушное тельце сигареты меж узловатых парикмахерских пальцев в пошлых дешевых перстнях, скрывающая свои вульгарно окрашенные в рыжий волосы под лживо простеньким платочком. От одного воспоминания образа своей жены его передернуло, он достал из мятой пачки сигарету и закурил. Горький дым развеял пелену перед глазами и приободрил его.
Дождь припустил. И без того не полные людей улицы стали стремительно пустеть. Исключение составляла лишь площадь перед зданием областной государственной администрации. Очередной пикет, митинг, собрание, может даже новая революция зарождалась на этих грязных, избитых, заплеванных камнях. Подойдя поближе, парень понял, что там людей уже не было. Оставались лишь их дряблые, смертные оболочки, искавшие бога в своих сердцах и буклетах по 10 евро за штуку. Они стояли, облаченные в дождевики с остроконечными капюшонами, напоминая пародию на ку-клукс-клан. Держа наспех сделанные транспаранты с цитатами из книг, которые они полагали святыми, речей, кои они заучивали сутками, они горланили песнопения, что при всем желании нельзя было спутать с молитвой. Перед ними на сцене, сжимая микрофон в мощных руках, завывал, ввергая толпу в экстаз, чернокожий проповедник. Он явно предпочитал рясе священника классические костюмы от "Хуго Босс", а так же дорогие коллекционные машины американского производства, одна из которых стояла как раз у порога администрации в окружении молчаливых охранников. Сзади ему подыгрывала целая рок-группа, особенно усердствовал барабанщик, выбивая четкий, ясный, гипнотизирующий ритм. Проповедник же кричал нечто об Иисусе, зачем-то призывал его спуститься на эту жалкую, выщербленную площадь, почтить этот шабаш своим присутствием. Впрочем, никого не смущало, что ничего не происходит, люди сами начинали биться в экстазе, что-то вопить. Вообрази Костя себе это с год-полтора назад, он бы только посмеялся. Сейчас он лишь зло и тихо сплюнул в лужу и выронил окурок.
Рукой пошарив в кармане куртки, он понял, что ему вряд ли удастся пошиковать сегодня. И завтра. И еще ближайшие три дня после. И надо бы как-то избежать досадной встречи с хозяином затхлой клетушки, которую он снимал после развода. Вампирша выпила все соки, забирала львиную долю того пенсиона, что ему пока еще выдавало государство за простреленные ноги и пару медалей. Сказать по правде, на войне он оказался случайно, когда ему перестали платить в университете. Награды так же достались ему не так уж и героически: в ходе продвижения по вражеской территории, колонна коалиционных сил напоролась на такой же конвой салафитов, при этом все случилось настолько молниеносно, глупо и шокирующе, что никто не успел и удивиться толком. За пять минут коалиционная колонна была разнесена в пух и прах фанатиками, в следующие пять минут запах паленого мяса веял уже от конвоя под черными знаменами. За проявленный героизм Костю, пробывшего на войне всего четыре дня, наградили сначала одной медалью и беспечным времяпрепровождением в госпитале, а затем, когда он выписался, а кампания уже была свернута - еще одной, символической медалью, и пенсионом, еще более символическим. Желание вернуться в университет отпало само собой, безо всякой на то особой причины.
Последующие события вовсе подточили его веру в светлое европейское будущее с христианскими и демократическими ценностями. Иногда он сам удивлялся, как это он до сих пор не подвергся той обработке, что теперь преследовала его круглосуточно в лице десятков проповедников, вещающих в прайм-тайм с главных государственных телеканалов, сотен книг, тысяч брошюр, и десятков тысяч пар глаз с обесчеловеченным, обезличенным взглядом. Сквозь стеклянные хрусталики и экраны на него смотрело бесконечное и пустое ничто, стремившееся поглотить его. И не то чтобы он как-то уж очень сильно сопротивлялся, его поведение скорее походило на фатализм доктора, разгуливающего по зачумленному городу без чудаковатой маски с клювом.
Итак, средств и вправду оставалось мало. На эти деньги можно было купить пару булок хлеба, пару пакетов молока, риса или гречки, возможно, даже хватило бы на пачку сосисок. И все. А можно было бы пойти и надраться в хлам в какой-нибудь еще не закрытый кабак без вывески. Это было бы куда веселее.
Он остановился. Подумал о том, как можно было бы дотянуть до конца месяца. Вспомнил, как встретил случайно своего однокурсника, Валерку, получившего работу в какой-то частной конторе. Стоило бы перебороть гордость и просить его, долговязого выскочку и лизоблюда. Зажить спокойной, тихой жизнью, прекрасной и без алкоголизма. Подумал. И пошел в ближайший бар.
Вообще-то такой поход грозил ему наказанием за нарушение условий судебного решения. Единственное, что его успокаивало - так это то, что прежде удавалось скрыть факт злоупотребления от судебного наблюдателя, пухлого и круглого мужичка, типичного мелкого клерка с маленькими амбициями, и энергичного, как те декоративные собачки, с которыми регулярно показываются светские дивы всех возрастов и уровней доходов. Пока невероятными усилиями и частым отсутствием по месту проживания удавалось обходить неудобные моменты, но предчувствие того, что скоро все станет явным, не покидало его. Очередного материального взыскания его худенький бюджет бы не выдержал. Но желание наконец выпить было сильнее.
Толчок двери, звоночек над головой возвестил о приходе клиента. Парень побрел к стойке. Сразу. Интерьер бара нисколько его не интересовал. Обычный бар, крохотный, без излишеств, с обычным барменом без особых примет, полупустой и пыльный. Он сразу заказал виски, получив его, выпил, щелкнул по стакану, требуя повтора, и вперил взгляд в экран телевизора. Новости были чуть лучше, чем постоянные проповеди, но не намного: драки в парламенте, картинки из Туркестана, встречи иранских шахов с китайскими генералами, трехминутка спорта - все сменялось не калейдоскопом, но слоями красок, которые художник смешивал и размазывал по поверхности воображаемой палитры, оставляя неровные, смазанные контуры причудливых форм. Костя вновь приложился к напитку. Возможно, было бы довольно странно наблюдать его, почти скатившегося до состояния бомжа, с сизой щетиной, и стаканом виски в руках. Эдакий сатирический образ бывшего практически интеллигента, не привыкшего к тому, что в жизни приходится крутиться. Иной бы посмеялся. Но Константину было не смешно.
Он осушил стакан вновь и наконец решил оглядеть зал. На весь зал -пять человек: трое уставших после трудового дня работяг с пока еще не закрытого электродного завода, какой-то студент и господин уже весьма преклонных лет в невзрачном сером пальто. Он сидел в самом углу за рюмкой с бурбоном, перелистывая небольшую книжку. Константин отвернулся, еще раз щелкнул по стакану, требуя повторить.
- Тяжелый день, молодой человек? - мягкий, вкрадчивый голос раздался над самым ухом. И молодой человек обернулся. Господин сидел совсем рядом с ним. Странно, при его комплекции, и так быстро двигаться.
- Меня не интересует религия, можете не окучивать, - он дождался, когда ему нальют в третий раз, и уже стал цедить, потому что денег ему хватило бы еще максимум на треть этого стакана. Потянулся за таблетками "Валиума", дабы усилить алкогольный эффект.
- Если вы приняли меня за одного из этих несчастных дурачков, что шляются по площадям и на углах орут о грядущем конце света, то вы ошиблись, - господин осклабился, обнажив белые, как снег, зубы, - Они, конечно, в массе своей, милые дурачки, но крайне назойливые, и вряд ли читали хоть что-то из того, что пропагандируют.
Таблетки начали действовать сразу. Звук телевизора, на котором начали показывать какие-то клипы, стал тише, сумрак бара окрасился в неестественные мягкие светлые тона.
- А вы читали? - парень решил вдруг, что неплохо было бы немного и поболтать.
- О, приходилось. Могу даже сказать, что время от времени начинаю там узнавать себя, - он хохотнул, затем показал бармену на стакан Константина, который как-то совсем неожиданно опустел, - А вас, насколько я понимаю, несколько напрягает такое засилье пуританской морали, так? - он прищурил глаз и пригубил свой бурбон.
- Меня раздражает та двуличность, с которой они действуют. Все эти их разговоры о труде, о воздержании, о каких-то извечных ценностях. Я только и вижу, как они бродят по улицам в поисках очередной дурной жертвы, или стоят на этих нескончаемых митингах. Где они трудятся? Или именно это их труд - драть горло, трястись и завывать в массе таких же остолопов? А их лидеры, эти пасторы, отцы, самопровозглашенные епископы и послы бога? О каком воздержании они говорят, разъезжая на своих шикарных авто в компании едва достигших совершеннолетия девочек и мальчиков? Пропитанные ложью слова, эти пляски, достойные африканских племен - это их вера? Это их ценности?
Слова возникали в его голове сами собой. Странно, вообще-то, Константин не считал себя глупым, все же человек с высшим образованием, но он на долю секунды почувствовал, что эти слова не его. В следующие же доли секунды он списал все на действие алкоголя и таблеток и вновь приложился к стакану.
- Да, да, точно, как тонко вы это подметили! - господин в пальто вновь пригубил свой бурбон, - Я вижу, вас очень напрягает все это...
- Да если бы все ограничивалось только этим, - язык развязался окончательно - Почему они повылезали изо всех щелей? Они бы не возникли, не будь на то определенного запроса. Но ведь только государство могло в той ситуации быть заказчиком. Только они могли сформировать такую потребность. Они ловко прикрыли последствия своих грязных делишек и провалов религиозной риторикой, стали говорить о богоизбранности народа и страны, о христианских добродетелях и ценностях. Не выплачивают зарплату - трудитесь задарма, так велит господь. Закрывают завод - терпите, ибо господь велел терпеть. Государство просрало очередную маленькую победоносную войну, истратив на нее все свои и не свои деньги - отдайте ему свои скудные средства, ибо господь велел делиться. Отдавайте, жертвуйте, живите в дерьме, без работы, впроголодь, и вам воздастся за это в загробной жизни. А кто там был, в той загробной жизни? Она вообще есть? Не важно, важно, что толстосумы и так станут богаче, даже не останутся при своих. Государство прокинуло нас, оставив в очередной раз с носом. Вся эта муть с религией, с моралью - надувательство...
Константин зло опрокинул стакан, кусочки льда попали в горло, обожгли холодом миндалины. Его пьяная тирада казалась ему истиной, внезапно открывшейся ему в этом полутемном баре. Он понимал, что не сказал ничего нового, чего еще не знал, но теперь, когда он высказал это все вместе, в таком тезисном порядке, его собственная речь вызвала в нем чувство горькой злости, и он ударил кулаком по стойке.
Господин придвинулся ближе. Его глаза, до того скрытые тусклыми стеклами маленьких очков для чтения, внимательно смотрели в переносицу парня. Они были необычными, и отдаленно напоминали кошачьи.
- Какой потенциал пропадает. Столь образованный, пламенеющий желанием к переменам молодой человек, столь решительный, и прозябает на дне столь никчемного общества. У меня возникает такое ощущение, что сложись ваша судьба по-другому, вы бы многое могли бы сделать...
Молодой человек взглянул на собеседника. Он четко увидел себя в этих словах: никчемный социум, пораженный совершенно бредовыми идеями, глухое к его мольбам государство, которое предало его, оставив прозябать на голодном пайке, и несправедливый суд, который обвинил его, его, честного и совестливого человека в том, что он нарушает эти лицемерные "моральные" устои! Он вздохнул.
- Я готов теперь отдать все, чтобы изменить эту жизнь...
- Все? - переспросил господин.
- Да...
- Что ж, надеюсь, это так, ибо у меня есть и желание, и возможность вам помочь, -господин ухмыльнулся, и парень почувствовал, как его тело ослабло, ноги стали даже более ватными, чем они были от алкоголя и таблеток, перед глазами стало двоиться.
- Запоминай же: улица Гете, дом 42, проход под аркой. Завтра, в четыре часа дня. Будь там. Твоя жизнь круто изменится, мой мальчик...
Это было последнее, что Константин запомнил, прежде чем потерял сознание.
На следующий день, очнувшись на своей кушетке, в той самой съемной клетушечке на третьем этаже, разговор с этим странным господином казался ему сном, странным, нелепым сном. Но встав с кровати, он почувствовал, что стал легче, стал увереннее, и казалось, что теперь-то уж он нашел в себе силы, которые свернут горы. Он взглянул на часы. Часы показывали одиннадцать утра.
Он прошел в ванную, шлепая голыми ступнями по холодному полу.
***
Темнота быстро спустилась на город. Чем ближе подходила зима, тем короче становились дни и длиннее ночи, и тем холоднее становилось. К тому же, небо теперь затянули черные, как дым от горящих покрышек, тучи, и уже стали срываться отдельные, тяжелые, будто отлитые из свинца, капли. Но людей это не останавливало. Стоявшие вдоль главного проспекта столицы, они стояли со своими транспарантами, флагами, полотнищами, факелами, как спартанские воины при Фермопилах, плотно сомкнув свои ряды, формируя собою некую идеальную мозаику, некий пазл из человеческих тел, стесняемый лишь барьерами и оцеплением из отрядов "богоборцев". Они, словно заведенные, хором скандировали простые, навязчивые лозунги, кричалки, иногда начинали в едином порыве скакать, формируя несколько рядов визуальных волн.
Константину теперь было интересно лицезреть такой аншлаг. Видя кортеж из длинных автомашин, украшенных цветами, флагами и символами Партии Прогресса, все эти достопочтимые горожане, рабочие, рантье, интеллигенция, студенты - в едином порыве кричали от восторга, брызгая пеной, бились в конвульсиях экстаза, сверкали во вспышках камер, прожекторов и факелов пустыми, горящими глазами, в которых читались агрессия, безграничная радость и бесконечная готовность повиноваться. Они пытались высвободиться из цепких лап охраны, дабы приблизиться к веренице небожителей, скрывшихся за пуленепробиваемыми стеклами.
На минуту отвлекшись от своего текста, лидер страны задумался о том странном, противоречивом, почти мистическом пути, что он прошел за эти годы. Он любил вспоминать тот день, когда пришел на улицу Гете, в дом 42, где в тот самый день, что был осенен светом ласкового солнца, что вышло из-за туч, в узком кругу таких же, как он, антиклерикалов, читал лекцию невзрачный на вид интеллектуал с красивым, звучным голосом. Сверкая стеклами очков, он в самых витиеватых оборотах изобличал ту реальность, что господствовала тогда в стране. Он изобличал прогнивший государственный аппарат, что не может справиться с обрушившимися экономическими трудностями, особенно усугубившимися после неудачной Туркестанской кампании, и которое отдало идеологическую сторону воспитания личности граждан проходимцам из разномастных религиозных сообществ. Жаркая полемика после его выступления родила то малое, но сплоченное сообщество, что потом стало огромной Партией Прогресса, как горнило производит первоклассную сталь. Свои первые акции оно проводило на столичных улицах, а любимым местом сбора стал тот самый бар, что посещал когда-то правитель, и в котором он тогда встретил странного старика. Сейчас, после стольких лет, он не был уверен, что этот старик не был плодом его воображения, и вполне серьезно полагал, что эта галлюцинация была побочным следствием слишком большой дозы "Валиума". Но, тем не менее, теперь он втайне благодарил эту галлюцинацию, ибо после этого похода его жизнь действительно подверглась изменениям. Он стал целенаправленно строить ту реальность, что зрела в его воображении как целостный идеальный образ.
Сначала они просто проводили небольшие лекции при общественном центре, и в том баре. Затем они перешли к общественным инициативам и митингам, на которые с каждым разом приходило все больше и больше человек. Хотя люди приходили и уходили, и из первого костяка осталось не так уж и много товарищей, все они внесли своими действиями и речами ту великую лепту, что позволила несколько лет назад создать и зарегистрировать целую политическую партию, ставшую достойной оппозицией тем беспринципным лицемерам и импотентам, что заседали тогда в парламенте. Конечно, не все было так радужно. Государственный аппарат, отрабатывающий свои последние годы, пытался сломить их волю. Травля со стороны государственных и религиозных средств массовой информации, угрозы расправой, нападения, срывы митингов, многочисленные штрафы - все это довелось пережить Константину и его соратникам. Жалел ли он теперь об этом? О, нисколько. Ведь теперь все было так, как он себе и представлял.
Придя в результате победы на выборах, они сперва расправились с конкурентами внутри парламента, этими шавками, что отстаивали интересы религиозных проповедников, обманщиков народа. В один день полтора десятка особо доверенных лиц из числа вновь сформированных отрядов "богоборцев", переодетых в гражданскую одежду, в масках и с повязками христианских фундаменталистов ворвались в здание парламента и устроили пальбу. Погибли многие парламентарии, в том числе и от Партии Прогресса, но они стали иконами, тем самым образом сопротивления агрессивной религиозной риторике, идее раболепного поклонения вымышленному образу. Двадцать четыре "прогрессиста" стали тем, чем когда-то для нацистов стал Хорст Вессель. Религиозные мямли были дискредитированы, после данного события начался массовый отток людей из всевозможных религиозных сект, подпитываемый волнами радио, телевидения, газет, - кричащим в каждое ухо рупором, доносящим простые и ясные идеи до каждого, даже окончательно деградировавшего мозга. Страну охватила антирелигиозная лихорадка, которую осталось только направить в нужное русло. И это было сделано.
Сперва они занялись всем этим харизматическим сбродом. Все эти никчемные проповедники, не верившие собственным словам, пытались скрыться и откреститься от своих слов. Но никто, никто не ушел от справедливого воздаяния. Во всех городах запылали бывшие молельные дома, остовы разрушались бульдозерами, и на их месте строили другие храмы - храмы прогресса и науки, в которых подрастающему поколению просто и доходчиво, шесть дней в неделю, по семь часов в день объясняли, кто их враг, и что с ним надо делать. Это возымело свои плоды, и вскоре еще более массовыми волнами прогресса были смяты прочие протестантские организации. Затем был сделан решительный натиск на институты авраамических религий, при этом самый большой упор был сделан на ислам и на иудаизм, которые по утверждению ряда "прогрессистов" несли наибольшую опасность для установления подлинно народного строя в силу влиятельности и закрытости их общин. Диктатор с гордостью вспоминал снос соборной мечети на северной оконечности города, церемонию которого открывал лично. Лицезрение крушения минарета, проламывающего крышу молельного зала произвело на него то восторженное впечатление, что теперь производило его собственное присутствие на ликующую толпу. Тотальная война с религией и зашоренными взглядами, псведоморальными, отжившими свое ценностями, охватила пламенем страну. Зачастую не надо было прибегать к помощи "богоборцев", ибо сами те люди, что еще вчера в состоянии катарсиса тряслись в церквях и на площадях, теперь самолично крушили эти памятники темному прошлому, а так же преследовали тех, кому еще вчера внимали под звуки барабанных установок.
Конечно, были и расколы внутри партии. Далеко не всем нравился такой подход к делу искоренения гидры религии. Целый ряд талантливых товарищей обратились против своих братьев, но, как и всякие идеалисты-гуманисты, они оказались в меньшинстве. Их нейтрализация стала такой же светлой страницей в истории партии и прогресса, как и гонения на лжецов из числа клерикалов.
Константин смахнул воспоминания с экрана мыслей. Вновь взглянул на текст, затем обратил свой взор на улицу. Они уже подъезжали к огромной трибуне, сконструированной специально для сегодняшнего мероприятия. Высотой с четырехэтажный дом, она продолжалась сзади в виде огромных баннеров с изображением вращающихся атомов вокруг человеческой головы, подсвеченных яркими солнцами прожекторов. Акустические системы играли марши, ритмические стуки барабанов настраивали массы на нужный лад. Рев не смолкал ни на секунду, и эта вакханалия была самой чудесной музыкой, которую Константин когда-либо слышал. Наконец, автомобиль остановился. Дверь ему открыл боец охраны, и вождь, оправив полы его плаща, стал подниматься по широкой лестнице с люминесцентными элементами, которые создавали образ подвешенности его пути, образ лунной дороги, идущей прямо к трибуне. Толпа, видя своего лидера, взвыла от радости, но стала постепенно затихать по мере того, как он приближался к своему месту.
Наконец, он пришел к трибуне. Там уже стояли несколько рядов людей: партийных функционеров высшего ранга, выдающихся политических и общественных деятелей, матерей-героинь, ученых, лучших учеников новых школ. Он поздоровался с несколькими из них, затем обратился лицом к толпе. Откуда-то сбоку ему подали другую копию текста. Он скосил взгляд. Невзрачный на вид помощник в светло-желтом мундире вдруг поднял на него взгляд. И взгляд его показался правителю знакомым, эти зрачки, этот огонек он уже видел когда-то очень давно. Вот только у кого, сейчас он вспомнить уже и не мог. Но время уже поджимало, и он, обернувшись в последний раз и узрев, что теперь этот помощник никак не выделялся из целого ряда одинаковых лиц, начал свою речь.
- Граждане! Товарищи! Братья! Этот день в истории нашего государства является знаменательным. Именно сегодня страна увидела свет новой эпохи. Новый рассвет забрезжил над нашими просторами. Кто бы мог подумать, что всего несколько лет назад небольшая группа интеллектуалов сплотится для столь великой цели - изменить нашу великую и прекрасную Родину к лучшему!
Толпа взревела, купая своего вождя в овациях. Он стоял за трибуной и спокойно ждал, когда они стихнут.
- Эта великая цель была продиктована крайней нуждой в преобразованиях. Темные годы, в которых оказалась наша страна, годы засилья религиозного паразитизма в обществе негативно сказались на нас. Наши граждане, вы сами, жили в страшной нужде. Но не по своей лени, а по причине той предательской политики, которая держала людей в зависимости и преграждает им путь к богатству и знанию. Таким образом, от этих болезней не было лекарств, и политическая система находилась не в лучшем положении, чем прогнившее правительство, ибо черпало оно силу в собственной слабости. Они боялись, что люди узнают правду, ту правду, которую мы теперь говорим прямо в лицо. Они страшились проницательности народа, поэтому поощряли невежество. Они сознательно кормили народ опиумом, чтобы, одурманенный, он не чувствовал своих бед, виновником которых являлись эти слабовольные, продажные, в высшей степени непатриотичные и непрогрессивные слуги лжи. Там, где они царствовали, не было заведений, которые могли бы дать отечеству великих людей. Знания не вознаграждались, и к ним никто не стремился, ибо не было в них ни чести, ни выгоды.
Новая волна оваций, настолько неистовая, что закладывает уши.
- Дабы скрыть свою собственную слабость, эти мнимые слуги народа прибегли к помощи религиозных шарлатанов. Их псевдоценности захватывали умы честных людей, порабощая их морально и физически. Но теперь мы знаем, что есть религия. Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством. Это бессилие эксплуатируемых масс в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса. Того, кто всю жизнь работает и нуждается, религия учит смирению и терпению в земной жизни, утешая надеждой на небесную награду. А тех, кто живет чужим трудом, религия учит благотворительности в земной жизни, предлагая им очень дешевое оправдание для всего их эксплуататорского существования и продавая по сходной цене билеты на небесное благополучие. Религия есть опиум народа. Религия - род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь.
Новый взрыв. И нет уже сил сдерживать собственный порыв.
- Но мы смогли избавиться от этого гнета! Сегодня я вижу смелых, решительных людей, которые не страшатся жалких норм так называемой христианской или какой бы то ни было другой морали. Я вижу не паразитов, но строителей нового мира! Мира всеобщей справедливости, мира прогресса и процветания! Проводников самых светлых идей, которые когда-либо слышало человечество. И сегодня, дорогие мои сограждане, братья и сестры, я хотел обратиться к вам. Вы знаете, что страна наша окружена врагами со всех сторон. Вы сами видели этих шпионов и наймитов внутри нашего великого государства. И поверьте мне, это еще далеко не все! Но знайте так же, что народы тех стран, где лживые формы манипулирования сознанием до сих пор еще используются власть предержащими, так же жаждут освобождения, как его жаждали мы! Нам ли не знать, что значит страдать под пятой отвратных клерикальных паразитов?! Поэтому, сегодня, я перед вами, и перед всеми людьми Земли, заявляю, что свет истинного учения - учения свободных и равноправных, мыслящих и смелых людей - будет открыт и другим народам! Наша священная миссия - освобождение угнетенных людей и приведение их на истинный путь, по которому уже пошли мы! Мы уже победили! Вы уже победили! И таких побед будет еще много! Шаг за шагом, год за годом, мы победим ложь и притеснения! Вы победите!
Вспышка десятков прожекторов, и звук, совершенно нечеловеческий, что исходил от толпы доведенных до экстаза людей, придавали сюрреализма этой картине, некоей нереальности. К специально огороженному месту, где были свалены когда-то почитавшиеся святыми библии, кораны, торы, и многие-многие другие книги, статуи, кресты, иконы, плакаты - все, что несло на себе отпечаток многовекового вранья. Дождь, долго сдерживавший себя, пролился нескончаемым потоком. Но ничто, даже он, не могло сорвать это грандиозное представление. Засуетились десятки "богоборцев", обливая ненавистные предметы бензином. Моментально все эти продукты долгого угнетения вспыхнули, и никакие святые силы их не защищали. Высокий столб пламени взметнулся вверх, под всеобщее ликование и крики. Константин взирал на это сверху, и чувствовал себя в этот момент новым богом, новым светочем новой веры.
- Славно, славно, - прошептал он.
-...Славно, - едва слышно раздалось над его левым ухом.
Он обернулся. Но не увидел никого.
***
Грохот канонады глухо отдавался среди сводов бункера. Если прислушаться, то можно было различить скрежет гусениц входящих все глубже в город танков, свист снарядов и мин, разрывы гранат в развалинах, стук падающих кирпичей, обрушивающейся черепицы и кусков бетона, крики разбегающихся и раненых людей. Штукатурка осыпалась с каждый ударом все больше, так, что свет ламп, которые пока еще горели здесь, был виден очень слабо и неясно.
Бункер был пуст. Разбросаны повсюду были бумаги, папки, карты, канцелярские принадлежности, зажигалки, обрывки одежды, полотенца, битая и целая посуда, несобранные чемоданы, даже непонятно как здесь оказавшиеся здесь канистры и покрышка. В дальнем углу столовой, в туалете, в коридоре лежали так же уже окоченевшие тела некоторых офицеров, что не пожелали жить с позором.
Единственной пока обитаемой комнатой был маленький кабинет в личной секции вождя. Константин в расстегнутом парадном мундире сидел в обнимку с бутылью дорогущего виски, что как-то привезли ему соратники из Шотландского Королевства. Он жадно вливал в себя напиток, надеясь заглушить тот ужас, что обуял его, и размазывал остатки рукавом по щекам и губам.
Никудышным он оказался вождем. Начало было грандиозным. Его верные солдаты стремительным маршем вторгались в одну порабощенную страну за другой, и освобожденные народы встречали его, словно какие-то селяне из старой сказки, встречавшие своего рыцаря-освободителя, убийцу угнетавшего их десятилетиями дракона. Казалось, что ничто не остановит победный марш новой идеи, имеющей таких отважных и талантливых носителей. Но слишком уж были распылены силы. Слишком уж он недооценил жуткую силу абсурда, что охватила последующие страны, которые желал он освободить. Раз за разом сражения становились все ожесточеннее, но все меньше из них завершались в его пользу. А затем стремительным, раскатистым ударом его военная машина была повержена, и волны темных орд покатились на его страну. Но того же Гитлера, когда уже было понятно, что война с треском проиграна, сопровождали в последние дни практически все его близкие приближенные, генералитет, новоявленная жена и собака. Хотя масштабы разрушений и тот уровень бесчеловечности, что проявил величайший злодей за всю историю человечества, естественно, был вне конкуренции со стороны лидера Партии Прогресса. Возможно, стоило расширить практики репрессий, или концентрационных лагерей, поставить под ружье толпы стариков, детей, даже женщин. Возможно, так бы он и сделал, когда они все не разбежались, бросив лишь его лишь с горсткой фанатиков, которые старались забрать с собой как можно больше клерикалов и врагов отечества. Константин жалел, что за все время своего пребывания во главе государства у него так и не сложились сколько-нибудь тесные отношения ни с кем из приближенных. Всех их он воспринимал как некие предметы мебели, или инструменты, с помощью которых создавал свой дивный новый мир. К сожалению, понял он это слишком уж поздно. Теперь ему оставалось лишь сидеть и пить, а там уж он решит, каким именно образом он умрет.
Внезапно в помещении рядом раздались шаги. Не тяжелые и быстрые, как бег спускающегося по лестнице вражеского солдата, но тихие и размеренные. Константин отставил бутылку в сторону и направил на проем свой именной пистолет, пошло отсвечивающий в тусклом свете поганым золотишком. Тень приближалась к проему, и вдруг пропала.
А затем появился он.
- О, молодой человек! Простите за беспокойство, но, кажется, к вам пришли очень шумные гости, - старик отряхнул пальто от пыли, взял стул и сел на него верхом, - Вижу, ты тут веселишься? Можно мне глотнуть?
Константин протянул ему бутылку, тот осторожно ее принял, словно это была древнегреческая амфора, и сделал один глоток.
- Ну, должен признать: виски в такой ситуации лучше бурбона, - он поставил ее на стол и подмигнул, - Ну, дружок, как тебе все это?
- Ч..что? - Константин уже опьянел достаточно сильно, но страх не отпускал его.
- Все это. То, что ты сделал. Таких дел не творили уже давно. Ты вообще знаешь, что о тебе пишут, говорят? Грязное животное, худшее порождение человечества за последние полвека, тиран, достойный ученик Гитлера! Как тебе?
Константин молчал. Холод сковал его.
- Ой, ладно, что я тут нагнетаю. Я ж вроде по делу пришел, - господин ухмыльнулся.
- По какому? - дрожащим голосом спросил Константин.
- Как по какому? Чудак ты, - он засмеялся, - За тобой. Ты же ведь помнишь, лет так двадцать назад, в том самом баре ты так хотел изменить свою жизнь. Я дал тебе такую возможность. Ты мне обязан теперь. И теперь же я хочу получить свою плату, - он осклабился в зверином оскале.
Константин, широко раскрыв глаза, взирал на старика, стараясь за стеклами различить те самые огненные зрачки, что мерещились ему временами, снились в кошмарах, жили где-то на грани его сознания. Только теперь он понял, кто же этот господин, что пил бурбон в баре тогда, и сделал то завуалированное предложение.
- Ты...ты...
- Да, да, это я. Не могу поверить, что ты только сейчас понял. Классика жанра, Фауст и Мефистофель, неужели ты понял только сейчас? Стыдно это признать, но я тебя переоценил, - он тяжело вздохнул, полез зачем-то в карман, - Да, я ж не с пустыми руками. Вот, - он выложил маленькую коробочку на стол.
- Что это?
- Ну, ты вроде бы в последнее время особенно сильно вспоминал еще одного моего последователя. Так что я решил, раз уж тебе не суждено погибнуть в обществе таких же приятных людей и любящей жены, то хотя бы ты погибнешь так же быстро и почти безболезненно. Как говорится, достаточно одной таблетки.
Константин робко потянулся к коробочке, приоткрыл ее. Поблескивающая серебристым боком, на красном бархате возлежала мгновенная смерть в виде ампулы цианистого калия.
- Кстати, если хочешь запомниться своим современникам и потомкам, как диктатор, ушедший с честью, можешь после того, как раскусишь капсулу, выстрелить себе в голову. Или грудь. Куда хочешь. Все равно ты скорее всего уже ничего не почувствуешь. Зато престижно. Вы ведь так повернуты на этом пресловутом престиже, на том, что подумают о вас люди, что скажут совершенно не интересные индивиды за своими кухонными столами.
Константин взял капсулу. Вгляделся в свое искаженное отражение. Образ истощенного, истерзанного старика предстал его глазам. Морщины испещрили его лоб, правый глаз дергался в нервной судороге, кожа походит на пергамент. И глаза. Глаза человека, который понял, что он натворил в погоне за своими идеалами.
- Обещаю, я позабочусь о твоем теле, им оно не достанется, - продолжал увещевать старик. Но Константин уже не слушал его. Он задавил дрожь в руке, и поднял пистолет.
Выстрел. Мозги и кровь импровизированным цветком отпечатались на стене.
Константин допил остатки виски и, бросив опустевшую бутылку в угол, быстро стал стягивать с себя парадный мундир. Он приблизился к телу. В своей жизни он впервые видел мертвого Сатану. Впрочем, этот факт его удивлял мало, ибо гораздо больше его волновал вопрос собственного спасения. Он стал аккуратно снимать с него пальто, рубашку. На них крови почти не было. А вот красивая фетровая шляпа была измазана густой смесью из серых клеточек и осколков черепа. Одевшись, он в последний раз взглянул в открытые глаза господина. Теперь они ничем не отличались от глаз обычного мертвеца, такие же остекленевшие, и ничуть не напоминающие те, смахивающие на кошачьи, горящие, жуткие.
Он быстро пошел к выходу. Шаги его отдавались под сводами бункера тяжело и звонко. Скрип двери. Он на улице.
Оглушительный выстрел крупнокалиберной снайперской винтовки ворвался в ставший уже привычным саундтрек штурмуемого города. Константина опрокинуло силой ворвавшегося в его тело пули, вырвавшей из чрева его внутренности. Взгляд же его перенесло туда, откуда пришел злополучный выстрел. Словно в замедленном времени, он взглянул на фигуру в маскировочном халате, прильнувшую к винтовке. И увидел тот самый взгляд, тот самый кошачий, горящий холодным яростным огоньком взгляд. Затем его взор вновь вернулся в исходное положение.
Он посмотрел в небо. В последние секунды темное от дыма небо стало стремительно светлеть, и этот свет вместе с болью в несколько секунд поглотили его.