Давным-давно, в незапамятные времена на свете появились сказки. Настолько давно, что никто не может сказать, когда точно это случилось. Возможно, первыми сказками были мифы. А возможно, сказки появились еще раньше. Мне представляется, что как только человек осознал свое отличие от животных, первым делом он начал придумывать сказки.

     Сказки были с нами всегда. Создавались и разрушались государства, сменяли друг друга эпохи, уходили в забвение даты битв и имена героев. А сказки передавались из уст в уста и дошли до наших дней приветом из невообразимо далекого прошлого. И то, как бережно мы храним сказки, наталкивает меня на мысль, что они – одно из главных сокровищ нашей культуры.

     Увы, время куда менее благосклонно к именами сказочников, чем к их произведениями. Их имена до самых недавних пор погребались под песками времени, потому многие сказки мы считаем народными. И, возможно, это правильно, ибо каждый следующий рассказчик вносил в сказку что-то свое. Так, сказки отделялись от авторов и начинали жить своей собственной жизнью. Почти как люди меняясь и совершенствуясь. А уж время шлифовало сказки, отсекая все лишнее и оставляя суть.

     Cо временем мы также стали больше понимать как работают сказки, как они укореняются в нашем сознании и воздействуют на него. И все равно не понимаем до конца. Все мы зачитывались (а чаще заслушивались) в детстве произведениями Ганса Христиана Андерсена, Шарля Перро, Редьярда Киплинга и Астрид Линдгрен. Но почему именно этими, а не другими? Ведь сказкам несть числа. Но что делает сказку по настоящему близкой нам? Форма или содержание? Сюжет или мораль?

     Многие поддались соблазну толковать сказки и мифы. И, вероятно, каждому толкователю кажется, что он досконально во всем разобрался. Но в сказке каждый находит что-то свое. На то мы и люди.

     Мне кажется, что в сказку важнее всего верить. Важно, насколько она умеет достучаться до глубин нашего существа, задеть струны эмоций. И в детстве это легче всего, пока сознание наше еще прозрачно, а душа чиста. Увы, с возрастом мы черствеем. Больше не смеемся над проделками Карлсона и перестаем плакать, когда умирает Маленький Принц. Но значит ли это, что сказки теряют свою актуальность? Я очень надеюсь, что нет. Ведь мы остаемся людьми и наши эмоции живы. Просто сюжеты становятся другими.

     Потому хочу предложить тебе, читатель, еще одну сказку. Новую. Или старую. Или старую сказку на новый лад. Или даже несколько сказок в одной.

     Итак, не откладывая, приступаю. И надеюсь, мне удастся тебя развлечь.

     – В состоянии пациентки из седьмой палаты наблюдаются значительные позитивные изменения. Я бы даже сказал, значительнейшие!

     Доктор Алистер Оупэйн пребывал в приподнятом расположении духа. Причиной тому было предобеденное время, рюмка аперитива, которую он только что выпил, или просто тот факт, что в этот день все у доктора ладилось. Оупэйн делал пометки в медицинском журнале, время от времени поднимая голову, чтобы донести до Кони очередную выдающуюся идею.

     – Я уверен, что скоро она нас покинет.

     Жаль, подумал Кони, девочка была ничего. Темпераментная. А вот уйдет, и с кем ему придется работать?

     – Еще одного человека мы вернем миру в добром здравии, – продолжил Оупэйн с некоторой долей пафоса. – И все это благодаря вам, мои юные друзья.

     «Своими юными друзьями» доктор Алистер Оупэйн именовал Кони и других обитателей «ящика с игрушками».

     – Да-да, именно вам. Что – я? Всего лишь скромный доктор, смеющий только мечтать о том, чтоб назвать себя последователем великого Фрейда. Мое дело разработать метод, а воплощение его в жизнь исключительно ваша заслуга, дорогой коллега.

     С этими словами доктор деланно поклонился Кони.

     Кони, хотя и привык к излияниям Оупэйна, был польщен. Все же далеко не каждое резиновое изделие удостаивается чести говорить с настоящим доктором медицины и уж тем более не каждое он называет дорогим коллегой, да еще и кланяется. А Кони был именно изделием. Резиновым с головы до ног. Хотя, если быть скрупулезно точным, ног-то у него как раз и не было. Потому что Кони был фаллоимитатором. Среднего размера. Синего цвета. Формой немного напоминал коническую, за что, собственно, и получил свое имя. И, как уже было сказано, на сто процентов состоял из резины.

     Но, если вы дорогой читатель, подумали, что Кони был совершенно обычным резиновым членом, то вы ошиблись. Кони был dildo animata, что на латыни означает «фаллоимитатор одушевленный». То есть, если до времени отложить вопрос о том, есть ли у резинового члена душа, можно сказать, что Кони обладал сознанием, способностью воспринимать окружающий мир и даже способностью общаться с другими предметами. Да-да, не удивляйтесь, предметы способны общаться друг с другом. Неужели вам никогда не доводилось попадать молотком себе по пальцу вместо гвоздя? Знайте, что в этом случае вы стали жертвой сговора между молотком и гвоздем. Иногда даже молотку становится жалко несчастный гвоздь, которому постоянно стучат по голове. Тот кричит и умоляет о пощаде. И молоток способен его услышать, а мы нет. Мы вообще не способны слышать то, что говорят вещи. То ли по злой иронии судьбы, то ли по жестокому произволу автора книги, то ли потому, что мы, люди, увлечены исключительно собой. Не способны и все. А жаль.

     Возможно, доктор Оупэйн, который был главным врачом в закрытом заведении по лечению весьма деликатного вида заболеваний (а именно нервных расстройств на сексуальной почве), подспудно догадывался о том, что вещи, а особенно такие как фалло- и вагиноимитаторы, могут обладать своим собственным сознанием. Именно поэтому он предпочитал излагать им свои научные идеи вслух, нимало не смущаясь тем, что человек, разговаривающий с резиновым членом или вагиной, выглядит как минимум странно. А возможно, ему (как многим из нас) просто не хватало благодарного слушателя, который все схватывает на лету, не задает дурацких вопросов и всегда со всем соглашается. Ведь остальные сотрудники заведения были либо пациентами, либо ассистентами, либо медсестрами, либо даже уборщицами. Так или иначе, всем им доктор Оупэйн предпочитал Кони, и Кони думал, что это благодаря его высокому интеллекту.

     – Ведь, собственно, сам метод лечения прост и доступен даже куску резины.

     Ну начинается! – подумал Кони, в тысячу первый раз приготовившись выслушивать лекцию доктора.

     – Веришь ты или нет, мой юный друг, человеческая психика столь же упруга, как твоя плоть.

     С этими словами доктор Оупэйн сжал Кони в руке, а затем отпустил.

     – И так же, как резина, она восстанавливает форму при деформации. Только ей для этого нужно чуть больше времени, чем тебе. Все дело в том, мой юный друг, что душевное заболевание, есть, как бы это поточнее выразиться, процесс. И этот процесс протекает по своим законам. Однако распространенная ошибка эскулапов состоит в том, что они пытаются этот процесс истребить или прервать как нечто нежелательное, каковым оно на самом деле и является. Но этот процесс не может быть прерван или окончен неестественным путем!

     В этот момент Кони очень хотелось крикнуть: хватит! Но он знал, что доктор все равно его не услышит. Такова суть Проклятия Вещей.

     – Суть моей методы в том, чтобы помочь пациенту «прожить» все то, что он должен прожить. И по возможности ускорить сам процесс проживания. Именно для этого в нашей клинике практикуется изоляция пациентов и применение таких изделий, как ты и твои друзья. Смысл в том, чтобы стимулировать работу личности пациента, предоставить ей возможность сосредоточиться на проживании процесса заболевания и дать максимальную волю фантазии. Ведь с точки зрения процесса как такового, не очень важно, где он прожит – в реальном мире или в мире фантазий. Возможно, ты, мой юный друг, думал, что просто занимаешься сексом с этой девушкой из седьмой палаты. Но на самом деле, возбуждая ее фантазии, ты помог ей пережить патологическую влюбленность. Хорошая работа, просто отличная, дорогой коллега. Ну, а теперь нам пора. Мне на обед, а тебе на процедуру кварцевания. С этими словами доктор Оупэйн захлопнул свой медицинский журнал, взял со стола Кони и вышел из кабинета.

     Дверь ящика с игрушками отворилась, и внутрь влетел неопределенной формы предмет. Разумеется, это был Кони, с которым, вы, дорогой мой читатель, уже успели познакомится на предыдущих страницах.

     О ящике с игрушками стоит сказать особо. Он стоял в подсобке закрытого заведения и служил пристанищем различным приспособлениям для сексуальных утех. Отсюда они по просьбе клиентов уходили с ними в палаты и сюда же возвращались после выполнения того, что доктор Оупэйн называл терапевтической миссией. Однако ничего общего с борделем наш ящик не имел. Он, скорее, напоминал коробку с оловянными солдатиками из знаменитой сказки Андерсена. Если вы когда-нибудь ее читали, то наверняка вспомните, что солдатиков в коробке было двадцать пять. Обитателей же ящика с игрушками было намного меньше. И нам пришла пора познакомится с ними поближе.

     – Здравствуй, Кони, – сухо поприветствовал Кони Эд, малый фаллоимитатор желтого цвета.

     Как правило, Эд держался особняком и редко вступал в разговоры обитателей ящика. Зато часто становился объектом нападок со стороны Кони из-за своего малого размера. Сам Эд предпочитал, чтобы его называли полным именем Эдуард – должно же быть у него хоть что то длинное, если в размерах ему было отказано. Но случалось это до обидного редко.

     – Ну, и тебе не хворать. В особенности венерическими заболеваниям, – отозвался Кони с вызовом в голосе.

     – Захвораешь тут... с такими-то драконовскими порядками. Я, наверное, больше времени провожу в воде или под кварцевой лампой, чем... м-м-м... в других местах.

     – Ну, Эд, нельзя быть таким неблагодарным. Во-первых, доктор Оупэйн заботится о здоровье пациентов, во-вторых, ежедневный бассейн и солярий серьезно улучшают цвет твоей кожи. Просто восхитительная желтизна! – Кони не оставлял попыток спровоцировать Эда на перепалку. – Так что я решительно не вижу никаких проблем.

     – Проблема есть, Кони. И состоит в том, что ты – идиот.

     Эд раздраженно отвернулся к стенке ящика.

     – Ну вот, всегда так. Только попытаешься завязать с коллегой светскую беседу, как тебя немедленно называют идиотом и отправляют в игнор, – сделал Кони последнюю попытку, но Эд упорно молчал.

     Видимо, он сегодня не в духе, решил Кони. Обычно бывает разговорчивее. А когда замыкается и молчит, как над ним глумиться? Может быть, где-то в глубине души Кони иногда и жалел Эда. Наверно, нелегко быть маленьким членом. Одни сплошные комплексы...

     – Кони, это ты, что ли? – донесся из угла ящика голос Большого Сэма.

     – А ты кого ожидал увидеть? Андрея Первозванного? Ну так вот – хрен тебе.

     Кони оглядел себя и добавил:

     – Среднего размера хрен.

     – Ты бы за языком своим следил, остряк, – вскинулся Сэм.

     Здесь уместно будет несколько слов сказать о Сэме. Этот персонаж я поначалу хотел назвать Дядюшкой Сэмом, поскольку он являлся самым старшим из обитателей ящика. Но потом подумал, что могу столкнуться с непониманием со стороны англоязычных читателей. Так что пусть будет все-таки Большим Сэмом. Таковым он был прозван за свой размер, ибо являлся самым крупным фаллоимитатром во всем ящике с игрушками. (Размер Сэма никак не связан с его возрастом. Ведь резиновые члены не растут со временем). Однако Сэм своими размерами никогда не кичился. Можно подумать, что матово-черный фаллоимитатор внушительных размеров является мечтой всех женщин, однако это не так. Женщины чаще предпочитали Кони. Кроме совсем уж неопытных или тех, кому хотелось экстрима. Однако никакой конкуренции между Cэмом и Кони не было. Напротив, они были добрыми друзьями. Ну, разве что не упускали возможности время от времени безобидно друг друга подколоть. Впрочем, нынешняя шутка Кони не принадлежала к разряду совсем уж безобидных. И он это понимал.

     – Прости, Сэм, прости, старина. Бес попутал.

     Кони попытался состроить умильную гримасу. Он вовсе не хотел обидеть Сэма, который очень серьезно относился к религии и не допускал шуток на эту тему. Серьезно – это еще очень мягко сказано. На самом деле Сэм был самым набожным из всех резиновых членов, о которых автору когда-либо приходилось слышать.

     – Ладно, что с тобой поделаешь, если Господь дал тебе не в меру длинный язык. Язык твой – враг твой, – Сэм любил цитировать Писание. К месту и не к месту. – Как дела-то твои? – уже примирительно произнес он.

     – Ну как, сначала ублажал девчонку из седьмой палаты. Ничего такая девчонка. Симпатичная. Потом два часа купался под краном. Потом слушал болтовню доброго доктора. Он сегодня был довольный, как слон, потому вещал несколько больше обычного. Потом загорал под кварцем. В общем, все как всегда. А ты как день провел – в трудах праведных либо в исканиях духовных?

     – Все больше второе, – отозвался Сэм. – Да я и рад. Староват я уже для этого дела, Кони, то тут кольнет, то там заболит. Того и гляди, сломает меня какая-нибудь не в меру ретивая дамочка. И отправится старина Сэм прямо на Суд Господень...

     – Ну, ты это, Сэм... Брось. Ты у нас еще о-го-го. Можно сказать, мужчина в самом расцвете сил.

     Если б Кони читал Астрид Линдгрен, то немедленно сообразил бы, что процитировал Карлсона, который живет на крыше. Но Кони не читал Астрид Линдгрен и понятия не имел ни о том, кто такой Карлсон, ни тем более что он говорил.

     – В общем, рано тебе еще пред очи Господни представать.

     В этот момент Сэм и Кони готовы были вступить в свою излюбленный диспут о том, что происходит с душами почивших фаллоимитаторов. Попадают они в рай, ад, Вальхаллу или куда-то еще. И что лучше – сломаться в экстазе любви или просто быть списанным и утилизированным. Все эти вопросы представлялись им исключительно важными. Однако автору они кажутся имеющими чисто академический интерес, а сами разговоры Сэма и Кони на эту тему бессмысленными и занудными. На его счастье, в этот момент дверь ящика вновь отворилась, и в нем стало на одну игрушку больше. Новоприбывшей была Ширли – резиновая вагина белого цвета.

     – Ого, я смотрю, все уже в сборе, – улыбнулась Ширли. – Привет, мальчики.

     – Привет-привет, – отозвались в один голос Сэм, Эд и Кони.

     – Ну, как дела, Ширли? – поинтересовался Кони. – Тяжело без напарницы?

     А да будет вам известно, на тот момент Ширли была единственным средством услаждения мужских чресел во всем закрытом заведении. Неделю назад пропала ее лучшая подруга Бэсси – ушла с клиентом и не вернулась обратно. Никто не знал, что с ней произошло, но с каждым днем надежды на ее возвращение таяли. Так Ширли осталась одна. Хотя для нее это было не впервой. Традиционно, имитаторов женских половых органов в клинике было меньше, чем мужских. Вы можете спросить почему. На этот вопрос у меня нет однозначного ответа, впрочем, есть две теории. Обе представляются мне плохими и ничего толком не объясняющими. Потому я изложу вам их по порядку, сначала первую, а уж потом и вторую. Чтобы вы сами могли решить, какая же из них хуже.

     Первая теория состоит в том, что средний срок жизни (или, если вам угодно, активной деятельности) фаллоимитаторов на двадцать процентов меньше, чем имитаторов вагин. Тут все консистентно со средними сроками жизни мужчин и женщин. Что вам сказать, девочки, – берегите своих мужчин. Постарайтесь их не ломать. Или держите несколько про запас. Видимо, доктор Оупэйн (хотя он и не был женщиной) придерживался сходной точки зрения. И предпочитал иметь фаллоимитаторы с запасом.

     Другая теория в том, что доктор Оупэйн предпочитал женщин в качестве пациенток. Не подумайте чего лишнего, доктор был человеком практическим. А с его точки зрения, психологические проблемы женщин излечиваются гораздо легче, чем проблемы мужчин. Доктор Оупэйн часто говорил Кони, что женщина вся состоит из любви и реализуется через любовь. Ей нужно совсем немного – немного ласки, немного внимания, немного секса. И она полетит, как птица. А вот с мужиками дело обстоит хуже. Их реализация состоит из странной смеси любви и агрессии. Им обязательно нужен для этого внешний мир. А моделировать его гораздо сложнее... Иногда доктор Оупэйн даже говорил, что мир, в которым жили бы одни женщины, был бы исполнен любви и гармонии. Увы, мы все еще нужны им в качестве средства для продолжения рода.

     Можно еще поговорить о том, как эти две теории между собой связаны, однако мы и так уже слишком отвлеклись от темы нашего повествования...

     – И не говори, Кони. Можно сказать, что я затрахалась не только в прямом, но и в переносном смысле. И если бы я так не любила свою работу, впору было бы вешаться.

     – Как ты думаешь, Бэсси вернется?

     После этого вопроса в воздухе некоторое время висела тишина. Наверно, каждый из обитателей ящика с игрушками представил, что в один прекрасный день он сам может уйти из дома и не вернуться.

     – Думаете у нас вы, мальчики, – попробовала развеять грусть Ширли. – По крайней мере, на то вам и дана голова. А нам, девочкам, достались только губы. Наверно, для того, чтобы общаться, – она лучезарно улыбнулась Сэму, Кони и Эду.

     Несмотря на то, что губы были одним из немногих средств выражения эмоций, надо было признать, что мимикой Ширли владела мастерски. Она была лишь немногим моложе Сэма, но выглядеть продолжала замечательно. И лишь изредка, по ее замечаниям, можно было догадаться о большом и подчас непростом жизненном опыте.

     За разговорами остаток дня пролетел незаметно. Настало время отходить ко сну. Ведь даже резиновые имитаторы не могут работать без отдыха. Засыпая, Кони слушал Сэма, нашептывающего молитву на сон грядущий.

     – Засыпая, вверяю тебе, о Господи, душу свою. Огради ее от искушений диаволовых и наставь на путь добра и света...

     Тут Кони почему-то подумал о великом Фрейде, которого так часто поминал доктор Оупэйн. Наверно, Фрейд тоже был большим доктором и вылечил много людей, думал Кони. Однако мысль о том, что темная сторона человеческой натуры так явственно проявляет себя именно во сне, пришла ему в голову отнюдь не первому. Это было известно составителям молитв тысячи лет назад. Тут, впрочем, в голову Кони пришел более интересный вопрос.

     – Слушай, Сэм. Можно, я у тебя одну вещь спрошу. Если не хочешь, не отвечай. Только не обижайся.

     Кони говорил вполголоса, стараясь не разбудить остальных.

     – Ну, спроси, – в тон ему откликнулся Сэм. – Только не обещаю, что я отвечу.

     – Откуда ты столько всего знаешь? И историй, и изречений всяких, и молитв?

     – Ха, да это просто совсем. Когда-то давно я принадлежал одной девушке. Она была из католической испанской семьи. И мать хотела направить ее по стопам служения Господня. Отдала в монастырь конгрегации Дочерей Любви Божией. А девочка была страстная, темпераментная. Ну, почти как та твоя, из седьмой палаты. И плотских утех она уже изведала до того, как попасть в монастырь. В общем, ночи напролет занимались мы с ней... сам можешь представить чем. А днем с не меньшей страстью штудировали Священное Писание. Она меня в качестве закладки использовала. Или просто прятала, чтоб мать-настоятельница не нашла. Вот так, мало-помалу я и научился читать. Много чего успел прочесть, пока нас не застукали. Видимо, в ту ночь стонала моя девочка слишком громко... Скандал, сам понимаешь, был страшный. Выперли нас с ней из монастыря в тот же день. А мать в гневе пристроила дочь в наше закрытое заведение. Так, в общем, я и попал сюда.

     Сэм умолк.

     – А девочка? Что с ней-то дальше было?

     – Да ничего. Наш добрый доктор признал ее совершенно нормальной. Ну и выпустил недели через две. И, насколько я знаю, – добавил Сэм после паузы, – с тех пор она ни разу не переступала ворот монастыря...

     Надо же, как много можно почерпнуть из книг, подумал Кони. А ведь на первый взгляд они такие неразговорчивые. С этой мыслью он и заснул.

     Музыка затихала, и движения девушки становились медленными и плавными. Еще в танце она начала поглаживать свою грудь, живот и бедра. Ее темные глаза уже не бросали в сторону Кони коротких голодных взглядов. Она была увлечена собой. Зрачки заметно расширились, дыхание стало глубоким. Ее руки опускались от груди, к животу и ниже...

     Кони, поблескивая синей рифленой поверхностью, лежал на прикроватной тумбочке в ожидании своего часа. Сейчас он ей не нужен. Она будет возбуждаться от вида собственного тела, от прикосновений скользящей по бедрам легкой туники, от открывшегося тонкого нижнего белья, от руки, скользнувшей в промежность.

     Иногда Кони жалел о том, что у него нет рук. Были женщины, к которым хотелось прикасаться, и сегодняшняя девушка была из таких. Все еще влажные после душа темные вьющиеся волосы, агатовые глаза, алые чувственные губы. Небольшую упругую грудь увенчивали соски, ставшие еще темнее от прилившей к ним крови. В такие моменты он утешал себя тем, что женщины сами ЛУЧШЕ знают, когда, где и как к ним прикасаться. Кому-то нужны нежные прикосновения и легкие поцелуи, кому-то сдавливание сосков до боли и сильные шлепки по ягодицам. И тут не угадаешь. Каждой нужно что-то свое. Не поможет даже огромный опыт, который был у Кони. Так что пусть лучше сами себя ласкают.

     Но еще чаще Кони жалел о том, что у него нет души. Хотя он и не понимал, какую таинственную субстанцию называли этим словом люди. Иметь душу Кони хотел почти так же, как Страшила из Изумрудного Города мечтал получить мозги.

     Девушка тем временем погасила свет, присела на кровать и протянула к нему руку. Возбуждение ее стремительно нарастало. Встав на колени, она долго смотрела на Кони немигающим взглядом из-под полуприкрытых век. Если и есть в мире вещь, достойная восхищения, то это я, в который уже раз подумал Кони. Он ощутил на себе ее горячее дыхание, дразнящие прикосновения темных кудрей. Ему нравилось, что девушка не торопит события, а наслаждается заполняющим ее желанием. Наконец она чуть-чуть коснулась его губами, потом еще – уже дольше. Легкий поцелуй, затем еще один. Несколько касаний языком, она будто пробовала его на вкус. Но сдерживаться больше не было сил. Девушка сомкнула на нем губы и задвигалась быстрее.В ставших такими страстными движениях губ и языка он почувствовал что-то твердое. Зубы. Она начала покусывать его. Прихватывала ближе к основанию, так что Кони проникал ей в горло, осторожно сжимала зубки и проводила ими по всей длине, возбуждаясь все сильнее.

     Еще немного, и она дойдет до того, чтобы использовать его по прямому назначению. Все это тысячу раз было. И еще тысячу раз будет. Легко. Слишком легко. Невыносимо легко. Кони вдруг понял, что ему хочется что-то изменить – вырваться из этого круга бытия. Хорошо было бы что-нибудь сделать. Большое и светлое. Но что? Для начала неплохо будет хотя бы чего-нибудь по-настоящему захотеть… Кони вздохнул и закрыл глаза.

     – Я убедительно прошу вас, мистер Тролола, провести процедуру стерилизации (в данном случае слово «стерилизация» никак не подразумевает кастрацию, ибо резиновые имитаторы не размножаются половым путем) наших юных друзей. – Когда доктор Оупэйн интенсивно жестикулировал, он казался себе особенно убедительным. – И уж если на то пошло, было бы бесконечно здорово, если бы вы протирали их спиртом после каждого применения, а не только когда я вам об этом напоминаю. Вы же сами убедили меня, что игрушки подлежат многоразовому использованию.

     – О да, доктор, безусловно, – санитар Игнасио Тролола старался улыбаться как можно слаще. – Мы делаем все ради здоровья наших пациентов. Но денежки все же нужно экономить.

     – Не хватало еще, чтобы исцеляя их от недугов душевных, мы заражали их недугами физическими. Это будет страшным позором и абсолютным концом, – с этими словам доктор взял в руку Кони. – Да, повторяю, – постучал он им по краю стола, – абсолютным концом нашей репутации.

     – Как прикажете, доктор Оупэйн.

     Санитару очень хотелось склонить спину в поклоне, но он знал, что поклоны вызывают у доктора одно лишь раздражение.

     – Только этого или их всех?

     – Ну конечно же всех! – взорвался Оупэйн. – Всех и каждый раз, ну о чем я вам битый час толкую, – доктор картинно всплеснул руками.

     – Будет сделано, доктор.

     В этот раз Тролола склонился даже чуть ниже, чем следовало, чем окончательно усугубил раздражение доктора. Тот лишь передернул плечами и быстрой походкой вышел из подсобки.

     – А как же, конечно, доктор, безусловно, доктор, будет сделано, доктор,– слащавая улыбка сползла с лица Игнасио, осталась лишь гримаса презрения.

     Ого! – подумал Кони, который был немым свидетелем всей этой сцены. Вот свезло. Похоже, добрый доктор решил устроить нам Пьяный день. Давно не устраивали, почитай, уж пару месяцев. Не иначе как санитар, как там его, Тролола, втихаря спирт, предназначенный для дезинфекции, ворует. Кони не очень-то любил санитара, полноватого лысеющего типа лет примерно пятидесяти. С красным лицом, вечной одышкой и в мятом белом халате. Он считал его хитрым и плутоватым типом, да к тому же еще и нечистым на руку.

     Но, как говорится, самые лучшие чувства на свете – это взаимные чувства. И санитар Тролола, в свою очередь, тоже не любил Кони. Не подумайте, впрочем, чтобы санитар предпочитал ему, допустим, Сэма или Эда. Вовсе не в этом дело. На самом деле он не любил никого из них, но Кони он не любил особенно.

     Однако ослушаться доктора он не мог, ибо именно Оупэйн являлся его работодателем. Приходилось, скрепя сердце, протирать драгоценным спиртом ненавистный кусок резины.

     – И чем он лучше меня? Почему ему так везет? Работать не надо, бабы этому баловню судьбы дают все, какие только ни есть, и даже спирт – за счет заведения. И ни тебе машины разгружать, ни воду таскать, ни полы мыть. Только пей да трахайся. Именно в этом и состояло счастье, с точки зрения Игнасио Трололы. Его самой большой мечтой было поменяться местами с Кони или с кем-нибудь из его товарищей, ибо жизнь санитара отличалась от Кониной самым разительным образом. Противоположный пол не обращал на немолодого лысеющего мужчину ровным счетом никакого внимания. Даже супруга вместо того, чтобы кормить вкусными обедами, а по ночам устраивать сексуальные фейерверки, предпочитала сверлить его сварливым взглядом, вечно пилить по поводу отсутствия денег и спать отдельно. По мнению самого санитара, во всем был, конечно же, виноват ее стервозный характер. Хотя кое в чем она была права. Денег могло бы быть и побольше. И на выпивку хватало бы, и на девок… Если бы доктор Оупэйн не был таким скупым.

     Наверняка, думал тем временем Кони, ощущая, как спирт покрывает его поверхность, этот самый Игнасио до смерти мне завидует. Так же, как и все мужики. Просто потому, что женщины меня любят. Ну и еще потому, что я абсолютно свободен – сегодня одна, завтра другая. И никаких обязательств. И еще у меня не бывает осечек в постели. Я всегда в отличной форме – упругий и свежий. И плохого настроения не бывает тоже. Меня не надо кормить, обстирывать и одевать. Я и так красивый. Ибо человечество еще не придумало ничего красивее фаллического символа. И самое главное – я избранный. А он нет. И ему до смерти хочется в этот круг избранных войти. У него хотя бы есть цель, а я мучаюсь от бесцельности существования. У меня все есть, и мне ничего не надо. А он даже не знает, как это страшно. Непонятно, кто кому еще должен завидовать…

     «Одна радость, – продолжал размышлять санитар Тролола, – спирта вдосталь. Получил с утра, развел, и можно весь день тянуть потихоньку. Только важно не переусердствовать и не попадаться на глаза доктору. И день пролетает незаметно. Но только не сегодня. Сегодня любовно разведенный спирт придется потратить на протирку этих…»

     А спирт-то, кажется, разбавленный, подумал Кони, мысли в голове которого начинали путаться от проникающего алкоголя. Ну точно, ворует санитар… Нет у него совести.

     «Ненавижу этого гада, – все больше распалялся Игнасио Тролола. – И так радостей в жизни никаких, жена-стерва, бабы уже полгода как не было (поэтому санитар позаимствовал резиновую вагину из ящика с игрушками и унес ее домой), доктор скряга, погода хреновая, так теперь еще и последней отдушины лишили».

     Все же отвратительный персонаж, решил уже изрядно опьяневший Кони. Как только автор придумал такого? Но вот в этом-то как раз нет ничего сложного. Автор просто посмотрелся в зеркало и оттуда себя срисовал. Его куда больше занимает вопрос о том, как Ганс Христиан Андерсен придумал злого тролля из сказки о стойком оловянном солдатике в эпоху, когда Интернета еще не было и в помине. И жил его тролль вовсе не на форумах, а в табакерке. Вот это был настоящий злодей, не чета нашему санитару. Хотя вряд ли он таким родился. Вероятно, ему тоже не хватало любви духовной и плотской, денег, алкоголя и даже табака, несмотря на то, что он жил в табакерке. И он также склонен был обвинять в своих бедах всех вокруг, только не себя, и вымещать злобу на бедном оловянном солдатике. Однако, поскольку время задавать вопросы великому датскому сказочнику уже безнадежно упущено, нам остается только догадываться о природе злодейства этого самого тролля…

     Интересно, есть ли в санитаре хоть что-то хорошее, размышлял Кони, впадая в эйфорию. Возможно, душа? Ведь, как вам уже известно, больше всего на свете он хотел иметь душу. Кони даже подумал о том, смог ли бы он поменять свой образ жизни любимца богов на одну только душу Трололы, если бы это было возможно. Но мысль так и осталась без развития, ибо в этот момент санитар с ненавистью швырнул Кони в ящик и потянулся за Сэмом.

     Впрочем, маленькая трагедия санитара Трололы, лишенного дневной дозы, нисколько не испортила настроения обитателям ящика с игрушками. Напротив, там царило типичное для Пьяного дня безудержное веселье. Сэм рассказывал веселые истории, которые частично почерпнул из книг, а частично из своего богатого жизненного опыта. Кони периодически отпускал сальные шуточки, и все покатывались со смеха. Даже Эд, против обыкновения, охотно участвовал в общем разговоре. Только Ширли пожаловалась, что она предпочла бы ванну с шампанским протирке разбавленным спиртом. Но и она пребывала в хорошем настроении.

     И вот в самый разгар всеобщего веселья дверь ящика отворилась, и в него влетел еще один предмет. Как вы догадались, это был не Кони, ибо Кони уже находился в этот момент внутри ящика. При ближайшем рассмотрении новоприбывшая оказалась резиновой вагиной, кто-то скажет, темно-красного, а кто-то – телесного цвета. Чувствовалось, что она очень молода. Все тело ее дышало юной свежестью и упругостью.

     – Здравствуйте, – новенькая первой нарушила воцарившуюся в ящике тишину.

     – Привет, – откликнулся Кони, пока Эд, Ширли и Сэм внимательно изучали незнакомку. – Я – Кони. А тебя, м-м-м, как зовут?

     Язык Кони все еще несколько заплетался.

     – Китти.

     На губах новоприбывшей появилась загадочная улыбка, и внимание ее, ранее равномерно распределённое между всеми старожилами ящика с игрушками, сосредоточилось на Кони.

     – Э-э-э… Просто Китти? Не Кэтрин, не Катарина, не Екатерина?

     – Ну да, а что? – удивилась Китти и почему-то покраснела.

     И без того хорошенькая, она относилась к тому типу, который легкий румянец делает еще лучше. И уж если кровь, приливающая к лицу женщины, делает ее более привлекательной, то что говорить о крови, приливающей к тому месту, которое Китти повторяла своей формой и предназначением.

     – Ну, то есть просто Киска… и все?

     Кони, в голове которого все еще шумел алкоголь, начал входить в раж. У него зародилась мысль о том, что юная простушка (а именно к этому типу Кони и причислил Китти) станет неплохим объектом для его издевок и подковырок. Ведь над Эдом все реже удается поприкалываться – он просто уходит в себя, и попробуй его оттуда достать. А над Сэмом и Ширли издеваться себе дороже – во-первых, они сами за словом в карман не полезут, а во-вторых, все же старшие… Так что появление Китти в ящике с игрушками, как представлялось Кони, было как нельзя более кстати.

     – Ну да… – смутилась Китти и покраснела еще больше.

     – Это почти так же смешно, как если бы меня звали Диком…

     – Приветствую тебя, юная странница, – вступил в разговор Сэм, дабы разрядить ситуацию и вывести новоприбывшую из-под пресса. – Меня зовут Сэм. Легка ли была дорога?

     – Спасибо, не очень утомительна, – отвечала Китти. – Я только что из магазина. Меня извлекли из упаковки всего лишь несколько минут назад.

     Она не упомянула о том, что сразу после снятия упаковки санитар Тролола обследовал ее тщательнейшим образом и с особым пристрастием.

     – Ого, получается, у тебя сегодня День рождения, – снова попытался влезть в беседу Кони. – Ну, мы таки его уже отметили. А вот тебе вряд ли достанется разбавленного спирта. Если только у санитара не случится приступ великодушия, в чем лично я очень сильно сомневаюсь.

     – Честь имею, сударыня. Позвольте представиться, меня зовут Эдуард. Вне всякого сомнения, вы украсите своим присутствием наш скромный приют.

     Очередь наконец дошла до Эда, и он попытался произвести впечатление своим красноречием. Но тут в разговор опять встрял Кони.

     – Проникновенно, Эд, давно не слышал от тебя столь длинных речей. Обычно твое… – он хотел сказать «твое красноречие полностью соответствует твоему размеру», но тут вмешалась Ширли.

     – Совсем закружили девчонку. Дайте ей хоть немного отдохнуть с дороги. Меня зовут Ширли. Пойдем, дорогая, я покажу тебе наше жилище.

     Показывать в ящике с игрушками было ровным счетом нечего, ибо единственное его содержимое составляли его обитатели. Но Ширли хотелось избежать очередной бессмысленной перепалки между Эдом и Кони, тем более на глазах у новенькой. Она больше других радовалась появлению Китти. И вовсе не потому, что устала работать в одиночку. Нет, Ширли любила свою работу и отдавалась ей со всей страстью. Просто с тех пор как исчезла Бэсси, ей не хватало девичьих разговоров. Да, есть Кони, Эд и Сэм, и с ними весело, но это немного не то. С ними далеко не все можно обсудить. Поэтому Ширли очень хотела, чтобы Китти понравилось в ящике с игрушками с самого первого дня. И черт бы побрал Кони, которому какая-то вша под хвост попала, думала Ширли.

     – Ну, правда же, у нас миленько? – спросила она Китти, когда они завершили осмотр ящика. – Тебе нравится?

     – Конечно! По сравнению с пластиковой упаковкой, в которой я провела свое детство, здесь очень просторно. Да и компания, кажется, собралась неплохая. Особенно здорово, что я встретила тебя, – Китти как-то сразу прониклась доверием к старшей подруге.

     – А еще у нас тут бывают такие мальчики! – в голосе Ширли появились мечтательные нотки.

     – Кроме Кони, Сэма и Эдуарда здесь еще кто-то есть?

     – Нет. Вообще-то я имела в виду живых мужчин из плоти и крови. Хотя и эти тоже ничего. Сэму с Эдом ты точно понравилась, а Кони…

     – Он что, всегда такой? – казалось, в голосе Китти промелькнула обида.

     – Нет, что ты, дорогая. Просто сегодня, видимо, ему досталось слишком много спирта.

     – А какой он, Кони? – спросила Китти понизив голос, чтобы никто не мог их слышать.

     – Да разный. Иногда циничный и жестокий, иногда самовлюбленный и смешной, иногда веселый и обаятельный. Короче, обычный мальчишка. А ты смотри, не влюбись в него, – добавила Ширли полушепотом и ухмыльнулась.

     – Да вот еще. Очень надо, – надула губки Китти.

     – Не надоело тебе, Кони, ко всем цепляться? – спросил Сэм, когда они остались в ящике вдвоем.

     – В смысле? – насторожился Кони.

     – Мало тебе доставать Эда, ты новенькую девчонку начал третировать прямо с порога.

     – А. Ты об этом… Это же все безобидные шутки, – попробовал увильнуть от разговора Кони.

     – Кому как. Я бы, например, обиделся.

     – Знаешь, Сэм, – Кони не был настроен ввязываться в полемику, – я же не со зла. Просто мне нужно как-то развлекаться. Иначе становится невообразимо скучно.

     – Беда в том, что ты развлекаешься за счет других. И это очень естественно для тебя, Кони. Ты просто продукт потребительского общества. Ты запрограммирован на потребление. Женщин, эмоций, развлечений… Иначе ты начинаешь чувствовать дискомфорт. И называть это скукой. Это вполне характеризует твое отношение.

     – Потреблятельское? – переспросил Кони.

     – Потребительское, – поправил его Сэм.

     – Ну а что в этом плохого?

     – Так сразу и не скажешь, – задумался Сэм. – Плохо то, что потребление возведено в абсолют. Мы все стали потребителями. Мужчины потребляют женщин, женщины потребляют мужчин. Пациенты потребляют нас. Они считают себя кастой избранных. Но на самом деле их потребляет доктор Оупэйн. Я уверен, что и доктора тоже кто-то потребляет. Общество потребления иерархично, и каждый следующий слой потребляет предыдущий.

     Кони задумался о том, кто мог бы употреблять доктора. Вероятно, это должен был быть кто-то очень могущественный. Но кто это, Кони не знал. Сэм тем временем продолжил.

     – Потребление – почти как наркотик. Единожды привыкнув, невозможно соскочить с иглы. Людям ведь совсем не всегда нужен секс. Но с некоторых пор они относятся к нему как к продукту потребления. И не могут остановиться. Они вынуждены соглашаться на всякие эрзац-удовольствия вроде нас с тобой… Ведь согласись, гораздо проще достать из тумбочки резиновый имитатор, чем флиртовать с реальной женщиной или мужчиной. Мы с тобой просто заменители, которые возникли в результате человеческой лени. И дальше она будет только прогрессировать…

     – Так значит, мы будем все более востребованы. Разве это плохо?

     – Не знаю, Кони. В этом потребительском обществе нет души. Сэм умолк, а Кони снова задумался над значением загадочного слова «душа»…

     Китти и Ширли стали практически неразлучны c первого дня. Каждый вечер они уединялись в углу ящика с игрушками и шептались о своем, о девичьем. Китти все было интересно, а Ширли, кажется, нашла благодарную слушательницу, с которой можно было поделиться своим жизненным опытом. Ширли не только учила ее всему, что знала сама, но и взяла под свое покровительство. Пара безобидных попыток Кони пошутить над новенькой закончились тем, что Ширли огрызнулась на него так, что он счел за благо поискать себе более интересное занятие. Сэм же и Эд проявляли в отношении новоприбывшей только симпатию.

     Если мотивы Китти, сразу привязавшейся к старшей подруге, выглядят вполне очевидными, то о мотивах Ширли можно только догадываться. Автору представляется, что Ширли прониклась к Китти чувством, чем-то сродни материнскому. Ведь, увы, имитаторы не могут продолжать свой род подобно нам, людям. Для нас секс является естественным средством продолжения рода, и, можно предположить, что занимаясь им, мы приобщаемся к вечности через бесконечную череду своих потомков. И в этом его высший смысл. А поскольку имитаторы не могут зачинать детей (они размножаются только на фабрике), секс, которым они занимаются в силу своего предназначения, может потерять для них смысл и превратиться в пустую возню. И этот факт висит над ними дамокловым мечом. Так что если жизнь наших друзей из ящика с игрушками представляется вам беспрерывной чередой развлечений и удовольствий, знайте, что это не так. Невозможность продолжения рода оказывает свое гнетущее воздействие на всех, хотя, исходя из наблюдений автора, на женщин она давит сильнее, чем на мужчин. Ведь чисто теоретически мужчина может реализоваться через свою роль во внешнем мире, а женщине необходимо реализоваться как жене и матери. Ширли же была уже немолода, и ее тоска по потомству усиливалась с каждым днем. Возможно, поэтому она так привязалась к Китти.

     Ширли учила Китти всему, что она знала об этом мире и его обитателях. О том, как не стесняться себя и своего естества, как это свойственно девочкам в период созревания. О том, как общаться с мужчинами и доставлять им удовольствие. О том, как выглядеть на все сто и даже больше. Китти оказалась способной ученицей и схватывала все на лету. Ну, и конечно, чаще всего предметом разговора девочек становились мальчики.

     – Ну что, дорогая, Кони снова доставал тебя сегодня своими дурацкими шуточками? – спросила Ширли, когда они с Китти оказались однажды вечером в углу ящика с игрушками на достаточном расстоянии от остальных.

     – Вовсе нет, – ответила Китти, хотя это было не так. – Он просто дурачится…

     – Ну знаешь, дурачество дурачеству рознь. А Кони, по-моему, уже перегибает палку.

     – Да ладно, бог с ним, – произнесла Китти без особого вдохновения. – Расскажи мне лучше, что ты знаешь про Эда?

     От внимания Ширли не укрылся тот факт, что когда речь заходила о Кони, Китти предпочитала отшучиваться или переводить разговор на другую тему. Замечала она и быстрые косые взгляды, которые Китти иногда бросала в сторону Кони. Это ее беспокоило, но она не подавала виду.

     – Про него мало что известно. Хотя он живет с нами давно. В разговорах не участвует, молчит себе и молчит. Мне кажется, у него в душе есть какая-то незаживающая рана… Возможно, неразделенная любовь. Но это, конечно, только мои бабские домыслы. Мы во всем склонны видеть любовь. Но Эд крепко охраняет свою тайну… Он очень уязвим и боится стать еще более уязвимым, если откроется. Кони беззастенчиво этим пользуется, издеваясь и провоцируя Эда. Он считает, что у него комплекс маленького мужчины…

     – А что, размер имеет какое-то значение?

     – O, девочка моя, ты задала извечный вопрос, над которым человечество бьется со своих самых первых дней. Скажу тебе так – для меня, да, имеет. И уж если меня припрут к стене, толщина более важна, чем длина. М-м-м… она создает восхитительное ощущение наполненности, когда он в тебе. Однако, безусловно, для нас, женщин, размер куда как менее важен, чем для мужиков. У них же это какой-то культ. Странные все же они существа.

     – Да, задумчиво повторила Китти, самые странные во всей вселенной.

     – Ну да, они про нас говорят то же самое, – рассмеялась Ширли.

     – А Сэм? – продолжила Китти после паузы. – Он всегда был таким повернутым на религии? – спросила она, понизив голос и оглянувшись.

     – Сэм? Нет… – голос Ширли чуть дрогнул. – Он… я… мы… – Ширли вздохнула и умолкла.

     – Что, Ширли? Расскажи, – вцепилась в старшую подругу Китти.

     – А?

     Ширли вдруг стала рассеянной, чувствовалось, что мысли ее не здесь.

     – Ну расскажи, что было, – не отставала Китти, в которой проснулось типичное девчачье любопытство.

     – Ну, хорошо, – Ширли вздохнула, собираясь с мыслями. – Когда-то давно, когда в ящике не было ни Кони, ни даже Эда, а были совсем другие персонажи, мы с Сэмом были вместе. И мы любили друг друга. Засыпали и просыпались вместе. Это так классно – засыпать, прижавшись к нему. Большому и сильному. Твоему мужчине. Возможно, это было самое счастливое время в моей жизни. И Сэм тогда был другим – веселым и добрым.

     Ширли снова умолкла, слова давались ей нелегко.

     – Так что же случилось? Вы расстались? Он тебя бросил?

     – Нет, девочка моя. Все куда сложнее. Я думала над этим тысячи дней и ночей, но все равно до конца и понимаю, что случилось. Просто Сэм стал меняться. Он все больше отгораживался от мира и тянул меня за собой. Ему хотелось, чтобы мы были только вдвоем. И чтобы я принадлежала только ему. По христианскому обычаю, но… уж как-то слишком. Он ревновал меня к другим имитаторам и даже к клиентам. А я… Я ведь тоже любила его, но… Понимаешь, я не могу жить затворницей. Я люблю общество, веселье, музыку и мужчин. Люблю их внимание. Знаешь, Китти, женщины делятся на две категории. Одни мужчин терпят – ради безопасности, ради денег, ради детей. А другие любят. Так вот я – люблю. Наверно, поэтому мне так нравится моя работа. И Сэм не смог меня принять такой, какая я есть. Он хотел, чтобы я изменилась. Oх уж эти мужчины… Бог сделал их активными, и им все время нужно что-то менять в жизни. Даже те вещи, которые прекрасны сами по себе. Такие, как любовь. Ему казалось, что может быть еще лучше. А я не захотела меняться или не смогла… И так, постепенно, день за днем мы отдалились друг от друга. Я все больше уходила в работу. Он – в религию.

     – Но ты до сих пор его любишь? – голос Китти звучал неуверенно.

     – Нет, слишком много времени прошло с тех пор, слишком многое изменилось. Но свет тех далеких дней всегда живет в моей душе. Возможно, что и в душе Сэма он живет тоже. Но он закрылся своей религией как непроницаемым щитом. Он ведь даже Кони не подпускает близко к сокровенным тайнам своей души… Хотя они вроде бы друзья.

     – Ну да… А знаешь, он мне нравится… – сказала Китти, которая, чувствовалось, была ошарашена откровением старшей подруги.

     – Кто?? Cэм??

     – Нет… Кони. Ну вот… проговорилась.

     Возможно, откровенность Ширли вызвала ответную реакцию со стороны Китти.

     – Ведь говорила ты мне не влюбляться в него. А я… Дура я, дура. А он такой красивый… ну и что, что дурачится иногда, – облегченно выдохнула Китти, видимо, ей давно хотелось поделиться. А потом смутилась и замолчала.

     – Ну что ж. Это прекрасно, – ответила Ширли после некоторой паузы. Голос ее звучал мечтательно и немного грустно. – Любовь – самое лучшее, что может случиться в этой жизни. И я завидую тебе, девочка. Знала бы ты, как мне хочется влюбиться. И чем безогляднее, тем лучше. Но увы, влюбиться с возрастом становится все сложнее и сложнее. Одно только меня немного беспокоит…

     – Что же?

     – Кони…

     – А что с ним не так? Ну да, у него острый язык, но я уверена, что в душе он добрый и настоящий.

     – Возможно, и так, только вот добраться до нее совсем непросто. Ты послушай, я ведь дольше тебя знаю Кони. И уж точно намного дольше живу на свете. Кони, он, как я это называю, необожжённый. Он никогда не любил. И я не уверена, что он вообще на это способен…

     – Почему?

     – Я так думаю, что мы влюбляемся далеко не в любой момент, а только тогда, когда наша душа ищет чего-то. Когда она стремится к развитию. И тогда небеса посылают нам любовь. Ведь любовь – это работа души и это ее рост. А душа Кони ничего не ищет. Он застыл в своем развитии. Безусловно, он умненький и сам мучается от невыносимой легкости бытия. Но он не будет ничего менять, потому что… – Ширли чуть замешкалась, – ему и так хорошо. Он, может быть, даже в этом и не виноват, просто избалован жизнью. И не в последнюю очередь женщинами. Да-да, очень часто, мы, женщины, оказываем медвежью услугу тем мужчинам, которых любим. Будь то сыновья, мужья или партнеры. Купаясь в нашей любви, они перестают развиваться, перестают расти. А Кони, у которого женщин вагон и маленькая тележка, и вовсе воображает себя неким любимцем богов. И смотрит на все с легким презрением и цинизмом. Не понимая, что цинизм – это лень души… И ему нужно еще пройти большой путь, прежде чем он сможет полюбить по-настоящему. Но сам он никуда не стремится. Ему нужен какой-то импульс, какой-то толчок…

     – Так что же делать? Может быть, я смогу стать этим самым толчком?

     В силу своей молодости Китти стремилась к немедленному и четко определенному действию.

     – Ну возможно, конечно, – в голосе Ширли промелькнули нотки сомнения. – И что же ты думаешь делать? – вернула она вопрос.

     – А что тут думать? Пойду и во всем ему признаюсь. Ты не поверишь, Ширли, как непросто это чувство в себе носить. Вот я тебе рассказала, и мне легче стало, как будто гора с плеч свалилась. А теперь ему расскажу, и все будет хорошо. Я уверена.

     – Эх, девочка, – оптимизм юной подруги умилил Ширли так, что она не смогла сдержать улыбки. – Если бы все было так просто… Можешь меня не слушать, но я думаю, что это самый худший из возможных способов.

     – Ну как же… Ну почему… – Китти была растеряна.

     – А так. Если я правильно понимаю психологию мужчин вообще и в особенности психологию Кони, то он этого никогда не оценит. Ты просто станешь для него еще одним доказательством его неотразимости. И он еще больше уверует в свой образ… Нет, Китти. Мужчины ценят только то, что достается им в борьбе. Им нужно либо отбить женщину у соперника, либо взять длительным приступом, как крепость. Вот тогда они будут это ценить. А просто любви им недостаточно. Во всем, что бы они ни делали, она должна сочетаться с агрессией. Им нужно менять этот мир. И, подозреваю, что из-за этой дуальности жить им сложнее…

     – Господи, как сложно-то все, – разочарованно выдохнула Китти. – Так что ты предлагаешь?

     – Пока ничего. А там посмотрим. Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.

     Но ждать в бездействии Китти еще не умела. Это умение вообще является очень редким, и уж тем более оно не свойственно молодости. А о том, чтобы его демонстрировала влюбленная девчонка, говорить не приходится вовсе. Вопреки советам старшей подруги, Китти вела себя как совершенно обычная девочка в период первой влюбленности. А надо сказать, что девочки в этот момент бывают очень забавны. Впрочем, как и мальчики. Мальчики зачастую становятся довольно противными, начинают драться, задираться и отпускать идиотские шутки. Одним словом, выпендриваться. И смотреть на них бывает противно. Девочки в попытках привлечь внимание объекта своих воздыханий действуют несколько тоньше, но это тоже довольно смешно. Другое дело, что для того чтобы понять их комичность, нужно изучить поведение их более опытных подруг, которые достигают в деле привлечения мужского внимания небывалых высот.

     С точки зрения Ширли, Китти все следующие дни представляла образчик первобытной наивности. Она лезла на глаза Кони, вмешивалась в разговоры и бросала на него умильные взгляды, как в плохом водевиле. При виде всех этих попыток Ширли с трудом сдерживала улыбку, остальные же, казалось, не обращали на это ровным счетом никакого внимания. Даже Кони, поначалу отпускавший колкие шуточки, вскоре разочаровался. Китти была защищена своей влюбленностью как непробиваемым щитом и совершенно не замечала попыток ее уколоть. Однако отсутствие какого-либо внимания со стороны Кони с каждым днем злило ее все больше и больше.

     – Ну почему он на меня даже не смотрит? Как будто нарочно отворачивается… – жаловалась Китти, когда они с Ширли остались в ящике вдвоем.

     – Подожди, дорогая, будет и на твоей улице праздник, – пыталась утешить подругу Ширли.

     – Да надоело уже ждать. Сколько можно?

     – Cтолько, сколько нужно.

     – Все из-за этих лахудр, – сделала Китти неожиданный вывод. – Из-за этих баб, которые берут его по ночам, Кони на меня не обращает никакого внимания… Когда приходит какая-нибудь очередная фифа, мне ей волосы выдрать хочется.

     – Ого, – Ширли снова не смогла сдержать улыбки. – Ну знаешь, в этих делах ревность обычно плохой советчик.

     – Да не только в ревности дело… Я просто устала это в себе держать. Мне кажется, что если на всех давит только одна атмосфера, то на меня целых десять.

     – И что ты предлагаешь?

     – Признаться ему…

     – Ой, девочка, боюсь не оценит он этого.

     – Ну так что же, мне всю жизнь ждать?

     – Нетерпеливая ты моя. Ну что ж, попробуй. Я боюсь, ты делаешь ошибку. Но это, возможно, даже неплохо. Как говорят, дураки учатся на своих ошибках, а умные на чужих. Так вот неправда это. Умные учатся на своих, а дураки вообще ни на чем не учатся. Дело в том, что ошибку мало сделать – ее надо прочувствовать. А прочувствовать чужую ошибку, чужую боль способны лишь мудрейшие из мудрых. Ты пойми, я ведь только добра тебе желаю. Но что тебе толку в моем опыте… Знаешь, иногда мы начинаем воспринимать любовь как какую-то игру. Выиграл – проиграл. А ведь в нее можно только выиграть. Но мы забываем об этом, начинаем играть, хитрить, пытаться что-то выгадать, – голос Ширли стал грустным и задумчивым. – И в итоге не обманываем никого, кроме самих себя. Так что, может, ты и права в своем юношеском нетерпении. Ладно, попробуй. Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть.

     – Ну вот, – просияла Китти. – Я рада что ты со мной. Решено. Завтра же все ему расскажу.

     – Преинтересный случай, преинтересный… – доктор Оупэйн делал какие-то пометки в своем журнале, задумчиво грызя ручку.

     Кони, как обычно, слушал его вполуха. И этим я хочу сказать вовсе не то, что Кони был хреном с ушами, а только то, что он уделял доктору лишь определенную толику своего внимания. Параллельно он размышлял о том, как бы пообиднее подколоть Эда, который с Кониной точки зрения был невообразимо скучен последние дни.

     – Итак, Ева Адамс. Тридцать пять лет. Писательница, журналистка и светская львица. Видел бы ты ее, мой юный друг… Даже я на пару секунд забыл о том, что давал клятву Гиппократа.

     Доктор Оупэйн мечтательно прицокнул языком, чем отвлек внимание Кони от его грандиозных планов и заставил сосредоточиться.

     – Впрочем, судя по всему, тебе скоро предстоит с ней познакомиться. Ее супруг, бизнесмен Виктор Адамс, поместил ее к нам с подозрением на гиперсексуальность.

     Вряд ли, подумал Кони, озабоченные дамочки чаще выбирают Сэма. Потому что он большой и черный. А то, что у него в душе, их мало интересует.

     – Однако что-то тут не вяжется, что-то меня смущает, – доктор снова принялся грызть ручку, а Кони весь обратился во внимание, совершенно позабыв про Эда. – Не похожа она на нимфоманку. Успешная дамочка, вся из себя ухоженная, жена миллионера. Знаешь, что мне представляется? Наверняка ее многочисленные романы стали больно бить по репутации ее мужа, который к тому же на двадцать пять лет ее старше. Ведь это он договаривался cо мной о ее обследовании. Сдается мне, что он просто хочет упрятать ее, и чем дольше она здесь пробудет, тем лучше…

     Ха, улыбнулся про себя Кони. Что-то грызет доктора Оупэйна изнутри, а он отыгрывается на несчастной ручке.

     – Однако гонорар он обещал более чем серьезный. И аванс я уже принял… Как говорится, мы любим наших клиентов, потому что больше всего мы любим их деньги. Ну ладно, пойду поговорю с новой пациенткой. Авось найду, как и от чего ее лечить.С этими словами доктор раздраженно отбросил изгрызенную до половины ручку, взял со стола Кони и стремительно вышел из кабинета.

     – Кони…

     – Уже у ваших ног, сударыня, – откликнулся Кони, изо всех сил пытаясь изобразить интонации и манеры Эда.

     – Мне нужно с тобой поговорить.

     – Затаив дыхание, внемлю.

     – Это серьезно, – Китти попыталась придать загадочности своему голосу.

     – Ну так и я более чем серьезен. Настолько, что уже две минуты как перестал дышать.

     – Ты можешь выключить шута хотя бы на несколько минут? – Китти начинала злиться. Все с самого начала пошло не по ее плану.

     – Уверяю вас, что буду делать все от меня зависящее. Однако есть маленькая проблема. Я так часто играл эту роль, что шутовской колпак просто прирос ко мне. Тем более что он тоже конический.

     – Вот придурок…

     – Если вы желали мне сообщить именно это, то, право же, не стоило тратить время на предисловия. Эд обычно обходится без них вовсе. Вот такой он грубиян.

     Китти была обескуражена. Совсем не так ей представлялся этот разговор. Вместо романтической сцены получалась какая то шутовская пантомима. Китти вдруг захотелось убежать. Но, увы, двигаться имитаторы без посторонней помощи не могут. Она в замешательстве сжимала и разжимала губы, не произнося не слова. Кони тоже молчал, выдерживая паузу, как ему казалось, для приличия. Но через минуту ему это наскучило.

     – Ну, если вам нечего больше сказать мне, то я поспешу откланяться. Всего хорошего.

     Мысли Китти закружились с бешеной быстротой. Она вспомнила Ширли, которая учила, что подходящий момент обязательно представится, не сейчас, так позже. А нынешний момент никак не представлялся подходящим. Но гибкости, чтобы поменять план на ходу, Китти еще не хватало.

     – Стой, Кони. Подожди…

     – Что?

     – Ты мне нравишься…

     – Э-м-м…

     В душе Кони что-то ворохнулось, он был польщен. Даже замешкался чуть-чуть в поисках ответа.

     – Ну, это не новость. Я многим нравлюсь. Можно сказать, почти всем.

     – Ты не понял… Я люблю тебя.

     Кони накрыло теплой волной. Но это было не чувство. Это было эго. Кони не был обделен женским вниманием, но в любви ему признавались впервые. И Кони растерялся. Он не знал, как вести в такой ситуации, и ляпнул первое, что пришло в голову. Как всегда, свои самые большие глупости мы делаем из-за нежелания глупо выглядеть.

     – Ну что ж. Я бесконечно счастлив. Только вот ума не приложу, что мне теперь с этим счастьем делать.

     – Жить вместе… спать вместе… делать вместе все.

     Китти смутилась. Она полагала, что самое главное это выпалить признание. Дальше в ее плане была полнейшая неопределенность. Но и в голове Кони тоже все смешалось от неожиданности. Он судорожно пытался ухватиться хоть за какую-нибудь разумную мысль и не находил ее. И тут вдруг (и некстати) в его голове всплыл Эд, о котором Кони и думать забыл с момента разговора с доктором Оупэйном.

     – Сдается мне, что это к Эду. Это он у нас страдает от одиночества и недостатка внимания прекрасного пола. А я как-нибудь так проживу…

     – Дурак, ты Кони, дурак, дурак… – повторяла Китти, губы ее дрожали. Ей очень хотелось заплакать. Но увы, и в этой маленькой прихоти резиновым изделиям было отказано. А мы, люди, очень часто сами себя ее лишаем. А ведь слезы – самый простой способ избавления от отрицательных эмоций. Но увы, нам с самого детства вбивают в голову, что слезы - это проявление слабости. И, наверно, это правда, как правда и то, что мы, люди, – довольно слабые существа. И однажды разучившись плакать, мы потом горько об этом жалеем. Эх, жизнь…

     – Дурак ты, Кони, – Ширли решила сразу перейти к сути, обойдясь без предисловий.

     – Ну, это не новость, Ширли, что-то подобное я сегодня уже слышал.

     – И еще не раз услышишь. Потому что ты – дурак.

     – Ну, дурак, дурак… Но кто бы мне объяснил, что я опять не так сделал?

     – Ну, ты мог бы повнимательнее с девочкой поговорить.

     – То есть она тебе уже нажаловалась?

     – Нет, она лежит пластом и молчит весь день…

     – Вон что.

     – Ты пойми, она – хорошая девочка…

     – Но это же не повод брать ее и немедленно тащить под венец?

     – Да никто не требует тащить ее под венец. Понимаешь, дела душевные – они всегда серьезны. Может быть, для женщин особенно. Тебе просто нужно было отнестись к ее порыву серьезно, тем более, что этот порыв – первый. И оставит в ней след на всю жизнь…

     – Ну, а я что?

     Кони начал понемногу осмысливать происшедшее.

     – А ты разыграл из себя шута. За этой твоей наигранной веселостью кроется всегдашнее высокомерие. И именно этим ты ее и обидел.

     – Ну, подумаешь…

     – Души у тебя нет, Кони.

     – Вот ты говоришь, души нет, а не возьмешь ли на себя труд объяснить, что это такое?

     Кони взорвался, поскольку Ширли, сама не ведая, наступила ему на больную мозоль.

     – Это словами не объяснишь, Кони, это надо чувствовать, – вздохнула Ширли, – но я все же попробую…

     Но даже попробовать она не успела. Дверь ящика с игрушками отворилась, однако на этот раз туда не проникло ничего, кроме дневного света и звука голосов.

     – Вот они, наши красавцы. К вашим услугам, – в голосе санитара Трололы слышалось подобострастие.

     – Ну, давайте на них посмотрим, – донесся глубокий и приятный женский голос из-за спины санитара.

     – Один момент.

     Тролола запустил руку в ящик и выложил на столик Сэма, Эда и Кони.

     – Который вам больше нравится?

     Санитар отошел в сторону, и Кони увидел женщину. Писательница, та самая, о которой говорил доктор Оупэйн, догадался Кони.

     Ее нельзя было назвать ни высокой, ни маленькой, ни худой, ни полной, ни блондинкой, ни брюнеткой. Кожу покрывал легкий загар, светло-каштановые волосы были собраны в пучок на затылке, большие серые глаза смотрели с едва уловимой усмешкой. Что-то в ней сразу приковывало взгляд, так что его нельзя было оторвать. В ее облике было гармонично все, и даже непонятно, являлся он естественным даром или плодом многочасового труда стилистов. Простое шерстяное светло-бежевое платье отлично подходило к фигуре, изящно подчеркивая все достоинства. А посмотреть было на что. Игнасио Тролола сделал пару шагов назад, как бы пропуская женщину вперед. На самом деле он услаждал свой взор пропорциональной шириной ее бедер и тяжелой округлостью ягодиц. Наверняка он сейчас размышляет, есть на ней нижнее белье или нет, догадался Кони. Впрочем, и сам он занимался тем же самым.

     – Так-так. Интересно.

     Женщина сделала шаг к столику. Она была босой, и вид ее идеально отполированных и накрашенных ногтей разительно контрастировал с серым полом подсобки. Чуть наклонилась над столиком, чтобы лучше рассмотреть Сэма, Эда и Кони. Это сделало картину, представившуюся взору санитара Трололы, еще более пикантной. Кони заметил, как на макушке последнего начали проступать капельки пота. Женщина чуть прищурилась, разглядывая разложенные перед ней инструменты. Кони тут же начал строить рожи Сэму, дескать, такие вот нимфоманки у нас по твоей части. Но Сэм был настолько заворожен видом писательницы, что не обратил на усилия Кони никакого внимания.

     – Простите, вы ведь журналистка?

     Похоже, Игнасио Тролола, наконец осознал, насколько глупо выглядит, впиваясь взглядом в соблазнительное зрелище.

     – Немного.

     Женщина обернулась к санитару, но позы не изменила.

     – Скорее, я считаю себя писательницей.

     Интересно, что же она пишет, задался вопросом Кони.

     – И о чем ваши книги? – озвучил его вопрос Тролола.

     Неужто он читает мои мысли? – встревожился Кони. Слишком много совпадений. Однако, сам вопрос развеселил его, поскольку Кони никогда не видел санитара за книгой или газетой.

     – О людях, о любви, о сексе. Разве есть в жизни что-либо более интересное?

     Женщина одарила санитара мимолетной улыбкой и снова сосредоточилась на изучении Сэма, Эда и Кони. Капельки пота покрыли всю голову санитара, и он украдкой промокнул ее рукавом халата.

     – Позвольте спросить, что же привело вас к нам?

     – Наверно, любопытство, – женщина выпрямилась и пожала плечами. – Никогда не знаешь, где и когда можно встретить что-то новое. Ну, я думаю, вот этот, – наконец определилась она с выбором.

     – Который?

     – Вот этот, синий.

     Указательный палец писательницы потянулся к Кони, и в момент, когда она коснулась его, между ними проскочила искра. Разряд статического электричества, догадался Кони. Ведь у нее шерстяное платье, а я сделан из резины. Но почему-то от удара током ему стало не по себе. Тем более Сэм, оправившись от впечатлений, одарил Кони издевательской ухмылкой.

     – Какой он у вас наэлектризованный, – женщина со смехом отдернула руку. – Энергия так и бьет. Надеюсь, он везде такой.

     – Разумеется, все к вашим услугам, – санитар Тролола попытался улыбнуться, чтобы скрыть разочарование. Но после того как писательница забрала со стола Кони, гневно зашвырнул Сэма и Эда обратно в ящик.

     – Благодарю вас, мистер Тролола. Вы очень добры.

     Напоследок она одарила санитара лучезарной улыбкой и покинула подсобку, осторожно переступая по грубому полу своими шикарными босыми ногами.

     В этот момент Кони очень хотелось показать санитару язык, которого у него по понятным причинам не было. Но вскоре он совершенно забыл о Трололе, удобно устроившись в сухой и теплой ладошке. Весь путь вплоть до элитной палаты на втором этаже Кони провел в предвкушении развития событий.

     А события между тем поначалу развивались очень просто и даже обыденно. Зайдя в палату, писательница заперла дверь, положила Кони на широкую кровать, застеленную белоснежными простынями, подошла к окну и отворила форточку. Кони слышал, как она вдыхает холодный зимний воздух, шумно втягивая его ноздрями, задерживая на несколько секунд в легких и медленно выдыхая. Потом закрыла глаза, распустила волосы и медленно стянула через голову мягкое шерстяное платье. Кони видел ее темный силуэт на фоне закатного зимнего неба. Пока она стояла, наслаждаясь обволакивающим ее тело морозным воздухом, Кони понял, что нижнего белья на ней нет. Я это знаю, а санитар пусть мучается над этой загадкой всю жизнь, решил он. В этот момент Кони мнил себя триумфатором. Далеко не в первый раз, но сейчас ему было особенно сладко. Однако продолжалось это недолго. Содрогнувшись от острых игл холода, женщина захлопнула форточку и, быстро переступая на цыпочках, подошла к кровати и прилегла рядом с Кони.

     – Привет, милый. Я– Ева, – прошептала она. А Кони подумал, насколько уверенной в себе должна быть женщина, чтобы раздеваясь не посмотреться в зеркало.

     Несколько минут ничего не происходило. Ева Адамс просто смотрела на Кони, давая ему в деталях рассмотреть свое красивое тело. Немаленькие груди (троечка или даже четверочка, подумал Кони), небольшие темные соски. Лобок выбрит, оставался лишь треугольник коротких темных волос. Все тело покрыто мягким золотистым загаром и лишь вдоль бедер тянулась тонкая белая полоска от бикини. Загорала топлесс, сделал вывод Кони. Интересно только, в солярии или же на курорте. И еще интересно с кем.

     В этом бездейственном созерцании было что-то восхитительно-возбуждающее, и женщина начала постепенно поддаваться соблазну. Она перевернулась на живот, открыв Кони вид на свой шикарный зад, который даже прикрытый платьем заставил санитара Трололу мгновенно вспотеть. Уткнулась лицом в подушку, протянула руку к Кони и начала понемногу сжимать его в своей ладошке. Минуту, две или десять это продолжалось, Кони не помнил. Он увлекся ритмом этого танца. Потом женщина подняла голову, привстала на локтях и положила Кони на подушку перед собой. Это была ее игра, и Кони просто замер в ожидании. Ева Адамс прикоснулась к нему губами в долгом поцелуе. У нее были теплые и мягкие губы, и Кони захотелось, чтобы они целовали его еще и еще. За первым поцелуем последовал второй, потом третий… Она нежно касалась его губами, и за этой нежностью Кони чувствовал, как нарастает страсть. Кони захотелось проникнуть в ее рот, коснуться языка, а потом горла. Но она никуда не торопилась, продолжая покрывать его поверхность поцелуями, понемногу разжимая губы. Поцелуи стали мокрыми, затем он ощутил прикосновение ее языка… Все происходило, как будто в замедленной съемке. Кони побывал у нее во рту, потом между сомкнутых грудей. Ева Адамс ласкала свои соски, чуть сжимая их и потом отпуская. А Кони лежал в ложбинке и наслаждался тонким запахом ее духов и биением сердца совсем рядом с ним. Но вот она снова взяла его в руки, и он начал путешествие вниз по ее телу. Живот, пупок и еще ниже, к лобку. Но затем он свернул вправо и дальше двигался вдоль белой полосы, оставленной бикини. Потом вдоль такой же с левой стороны. И снова с правой… Наконец она чуть раздвинула ноги, и Кони скользнул в тепло ее промежности. Ну, вот мы и добрались до сути, подумал Кони. А обычный мужик уже десять раз кончил бы к этому моменту и оказался бы совершенно бесполезен. Все же я куда совершеннее, чем они. Но открывшиеся зрелище вновь заворожило его. Губы Евы Адамс щедро сочились влагой. Капельки выступали на них как роса на лепестках розы, тяжелели и скатывались вниз по направлению к анусу. Для Кони обильное выделение смазки означало, что женщина ждет и хочет секса. А ее отсутствие значило, что женщина закомплексована или просто боится. Но его партнерша хотела, и этому не надо было других доказательств. Однако она никуда не торопилась и просто наслаждалась моментом. Медленно провела его головкой вверх и вниз, едва касаясь губ. Кони казалось, что он пьет росу с раскрывающегося на заре цветка. И эту жажду было не утолить. Она не спеша водила им вверх и снова вниз. И с каждым движением он продвигался на миллиметр глубже. Но это было медленно, невыносимо медленно… Кони рвался внутрь, он страстно хотел выскользнуть из рук женщины и проникнуть в нее. Но игра продолжалась – вверх-вниз, вверх-вниз, и казалось, ей не будет конца. Но когда Кони уже почти вошел в ее влагалище, она неожиданно провела им чуть выше. Головка уперлась в клитор. Тело Евы Адамс свела судорога оргазма, короткая, но столь мощная, что задрожали ножки кровати. Из груди ее вырвался глубокий низкий стон. В клиторе восемь тысяч нервных окончаний, вспомнил Кони, у которого не было ни одного, наверно, это подобно удару молнии…

     Обычно Кони испытывал что-то вроде профессионального удовлетворения, когда его партнерши испытывали оргазм, да и просто ему нравилось доставлять женщинам удовольствие. Но в этот раз он почувствовал сильнейший удар тока, и это снова вывело его из душевного равновесия. Но женщина не собиралась останавливаться на достигнутом. Она наконец позволила Кони проникнуть в себя и почти мгновенно кончила снова. Кони снова настиг разряд тока. Потом еще один и еще… Множественные оргазмы, подумал Кони. Он восхищался этой способностью женщин, которой мужчины были начисто лишены. Его партнерша, без сомнения, была искушена в чувственных удовольствиях. Она не торопила время, но и однообразие ей претило. Насытившись вагинальным сексом, она перевернулась на живот. Кони скользнул по загорелой коже ее спины, затем между ягодиц и уперся в коричневое колечко ануса. Здесь тоже много нервных окончаний подумал он, скоро следует ждать нового разряда. Кони, конечно же, не впервые было проникать в женщину сзади, и каждый раз он чувствовал некое сопротивление. Видимо, отношение к анальному сексу как к чему то противоестественному и аморальному накрепко вбито в головы девушек. Однако он уже привык к тому, что тело Евы Адамс жило по своим законам. Она ждала и хотела его. Перемазанный смазкой, Кони легко скользнул вниз, в темноту, и почувствовал, как мышцы сфинктера туго сжимаются вокруг его резиновый плоти. Ему это нравилось.

     Это продолжалось много часов. Кони потерял счет времени и ориентацию в пространстве. Он перестал даже понимать, где верх, а где низ. В темноте, окружавшей его, он мог только чувствовать состояние тела писательницы. Большую часть времени оно было абсолютно расслабленно, и вдруг как гром среди ясного неба его сотрясал очередной оргазм. Он уже сбился со счета, сколько же их было. Только замечал, что со временем оргазмы становились менее резкими, но все более продолжительными, и каждый раз Кони получал удар тока. Это электричество, всего лишь электричество, внушал себе Кони, и я могу перенести это, раз она переносит. Она всего лишь человек, такая же, как другие женщины. Но в то же время он понимал, что столкнулся с чем то совершенно новым для себя. Он никогда не видел женщины, которая жила бы в такой гармонии со своим телом и могла бы извлекать из него столько удовольствия так долго. При этом в ее движениях не было ни капли жадности. Она никуда не торопилась и не думала о том, что удовольствие кончено.

     Кони почему-то вспомнил свою первую девушку. Ей было шестнадцать лет. Белокурый, зеленоглазый ангел. Кто мог подумать, что за этим нежным образом скрывается неистовая гиперсексуальность? Первый опыт она получила в тринадцать и уже не могла остановиться. В клинику ее отправил отец, после того как застукал трахающей швейцара одного из принадлежащих ему отелей. Она терзала Кони каждую ночь. Ей часто хотелось секса, но и удовлетворялась она очень быстро. И в каждом ее движении чувствовалась дикая первобытная жадность. Урвать свой кусочек наслаждения, а там будь что будет. Его нынешняя партнерша представляла полную противоположность. Странные существа люди, подумал Кони. Боль и страдания могут терпеть бесконечно, а моменты удовольствия и счастья растягивать боятся. Ева Адамс была, пожалуй, первой его женщиной, обладающей этим умением. И вдруг Кони пронзила парадоксальная мысль – доктор Оупэйн ошибся! Она не больная. Она более здоровая, чем те люди, которых мы привыкли считать нормальными. Но, конечно же, она сильно отличается от них и именно поэтому попала в клинику. Но в этот момент тело женщины накрыла новая волна оргазма. В этот раз она была особенно сильной. И полученный удар тока вырубил Кони окончательно.

     Очнувшись, Кони обнаружил себя лежащим на туалетном столике в ванной комнате элитной палаты. На улице занимался серый зимний рассвет. Из коридора номера доносились голоса.

     – Миссис Адамс, доброе утро. Мне нужно кое-что у вас забрать.

     Это был санитар.

     – Доброе утро, мистер Тролола. Одну секунду, мне нужно одеться.

     Раздался легкий шорох, потом щелкнул замок входной двери.

     – У вас должен быть некий синий инструмент. Мне нужно забрать его и отнести на процедуру дезинфекции.

     – Он доставил мне столько удовольствия, а вы меня его уже лишаете? – cо смехом ответила Ева Адамс, входя в ванную. Она завернулась в простыню, завязав ее узлом спереди. Никаких признаков безумной бессонной ночи Кони на ее лице не заметил. Напротив, она выглядела даже посвежевшей. Вслед за ней вошел санитар Тролола.

     – Таков порядок. Мы заботимся о наших клиентах.

     – Ну, порядок, значит порядок, – улыбнулась женщина. – Но я хочу попросить у вас кое-что взамен.

     – Что же именно? – в голосе санитара Трололы появились угодливые интонации.

     – Всего лишь немного вашего времени, – с этими словами женщина распустила узел, и простыня упала к ее ногам. – Вы же не откажете мне в такой малости?

     На лице Игнасио отразилась такая гамма чувств, что Кони поневоле развеселился. В самом счастливом эротическом сне санитар не мог представить, что такая женщина может хотя бы обратить на него внимание. А сейчас Ева Адамс стояла перед ним совершенно обнаженная. Кони уже знал, что эта женщина живет по каким-то своим правилам, а санитар не знал. Он медленно потер глаза, потом открыл рот, видимо, намереваясь что-то сказать, но так и не смог. Поняв, что дождаться от него вербальной коммуникации в ближайшие минуты не удастся, Ева Адамс взяла инициативу в свои руки. Она прильнула к нему всем телом и обняла руками за шею. Нежно коснулась губами щеки, потом оставила легкий поцелуй на губах, затем на шее… Кони почувствовал укол ревности, доселе неведомого ему чувства. Тролола нарушает правила! Он прекрасно знает, сексуальные контакты с пациентами клиники караются немедленным увольнением. Но он не сможет устоять перед этой женщиной, потому что устоять перед ней не может никто… Тем временем санитар наконец обрел хоть какой-то контроль над своим телом. Язык его по-прежнему не слушался, потому изо рта вырвался нечленораздельный возглас. Зато он сумел поднять руку и указать ей на лежавшего на тумбочке Кони, как будто вспомнив, зачем он изначально пришел.

     Неужели он может читать мои мысли? – всполошился Кони. Наверно, он думает, что я теперь свидетель его преступления. Или он тоже ревнует?

     – Нет, – прошептала Ева Адамс, не переставая покрывать шею Игнасио поцелуями, которые становились все более страстными. – Это всего лишь игрушка. Я хочу тебя, – с этими словами она поймала вытянутую руку санитара и положила себе на поясницу. Рука медленно поползла вниз.

     – Но…

     Тролола наконец-то обрел дар речи и сумел связно произнести две буквы, глядя на Кони совершенно ошалелыми глазами.

     – Забудь о нем, – с этими словами она взяла Кони с тумбочки, бросила в унитаз и нажала на кнопку смыва.

     На не успевшего ничего сообразить любимца богов обрушились потоки воды. Последнее, что он успел рассмотреть, были руки санитара, сжавшие ягодицы Евы Адамс. В ее глазах появилось выражение торжества.

     Больше Кони ничего не видел.

     Мальчик лежал с закрытыми глазами и слушал, как ревет штормовое море у подножья замка. Засыпать ему не хотелось, он пытался еще немного продлить день, который так удачно сложился. Сегодня он наконец без единой запинки сыграл на виолончели этюд, который долго ему не давался. И он почти на равных фехтовал с мастером Равнборгом. Даже скупой на похвалу учитель фехтования, старый швед, снял маску после урока, утер пот со лба, улыбнулся и потрепал рукой пышные белые волосы ученика. Но не фехтование было его настоящей страстью. Он занимался им ради мамы, которая всегда говорила, что настоящий аристократ должен владеть оружием, чтобы защитить себя и свою честь. Больше всего на свете мальчик любил рисовать. И сейчас перед его глазами стояли хризантемы. Эту картину он начал сегодня. Всего два цвета – белый и зеленый. Простота и изящество сочетались со свежестью и буйством летнего сада. Возможно, это лучшее, что он нарисовал за свою жизнь. Звали мальчика Кай Виммербю.

     Завтра он допишет картину и повесит ее в гостиной. Мама была бы довольна, она всегда радовалась его творческим успехам. Увы, мамы нет… Графиня Клара Виммербю, урожденная Габсбург, умерла два года назад, не дожив до своего сорокапятилетия. И жизнь Кая опустела… Отец, граф Сорен Виммербю, безусловно, любил сына, но с ним Кай никогда не чувствовал такой близости, как с матерью. После смерти жены граф с головой ушел в работу, а полгода назад вторично женился на Венди, девушке из соседнего городка, которая была на тридцать лет моложе его. Теперь это и была семья Кая. Не так уж и плохо, подумал он. Папе, конечно, трудно, ведь они с мамой прожили двадцать пять лет. Но Венди (назвать ее мачехой язык у Кая не поворачивался, она была всего лишь на пять лет старше его) тоже ничего. Она была из простой семьи и даже не пыталась выглядеть аристократкой. Но брала жизнерадостностью и непосредственностью. Было в ней что-то американское – кукольная внешность сочеталась с решительностью и практицизмом. Веселая, улыбчивая и смешливая, с ней было весело. Но конечно же, она – не мама… Каждый вечер, лежа в постели, Кай представлял, как мама смотрит на него с небес и радуется его успехам. С этой мыслью он обычно и засыпал.

     Но не сегодня. Из подступавшего сна Кая выхватил еле уловимый скрип двери. Какая-то серая тень проскользнула в комнату. Кай мгновенно проснулся и приподнялся на локтях. Ему не было страшно, но было любопытно, кто бы это мог быть. Наверно, Венди, подумал он. Спальня родителей находилась в другом конце коридора, больше на втором этаже замка никого быть не могло. Но это невозможно, так не должно быть. Шлепки босых ног по полу приближались, сердце Кая начало биться быстрее. Однако в кромешной тьме он сумел разглядеть Венди только в тот момент, когда она вплотную подошла к кровати. Девушка быстро сбросила на пол короткий серый халатик и нырнула под одеяло.

     – Привет, – прошептала она и улыбнулась, глядя в глаза Каю.

     – Венди, ты что, голая?! – срывающимся голосом спросил мальчик, почувствовав обнаженное тело рядом с собой под одеялом.

     – Ну да, я всегда сплю голая, – с деланным удивлением в голосе ответила Венди. – Говорят, это полезно. А если ты снимешь свою пижаму, мы согреемся, прижавшись друг к другу.

     Предложение казалось заманчивым, но Кай как будто оцепенел, пораженный внезапным появлением девушки в его комнате. Что-то в этом было неправильное.

     – А где папа? – спросил он.

     – Уехал по делам в город. Наверно, он там и заночует, не возвращаться же назад в эту бурю. А мне страшно такой ночью одной в огромной пустой спальне. И холодно…

     С этими словами Венди всем телом прижалась к Каю. Он лежал ни жив ни мертв, не в силах даже пошевелиться. В голове мальчика все смешалось. Видя это, Венди взяла инициативу в свои руки.

     – Тебе ведь тоже холодно, – продолжила она, приподняв голову и снова заглянув в глаза мальчишке, – и одиноко. Я знаю, как ты скучаешь по маме. Ведь правда?

     Кай коротко кивнул, и Венди погладила его белые волосы.

     – Увы, я не смогу тебе ее заменить, я ведь и старше-то тебя всего на чуть-чуть. Да и никто не сможет. Но тебе нужен кто-то близкий. Я могу быть подружкой. Или сестренкой. Ты ведь всегда мечтал о сестре?

     Венди знала тайные желания Кая и не стеснялась этим пользоваться.

     – Угу, – только и произнес мальчишка. Ничего большего его язык в этот момент воспроизвести был неспособен. На секунду в воздухе повисла пауза.

     – А как тебя мама целовала? – быстро заполнила ее Венди. – Вот так? – и она коснулась губами его лба.

     – Да.

     – И вот так?

     Кай почувствовал ее поцелуи на щеках.

     – Да.

     – А вот так? – губы Венди прильнули к губам мальчика. Он видел, как ее глаза подергиваются какой-то паволокой.

     – Так нет…

     Но Венди не дала Каю договорить, жадно проникнув в его рот своим языком.

     – Нравится? – прошептала она, наконец оторвавшись от губ мальчишки.

     – Мокро, – только и нашелся что сказать Кай.

     Он разглядывал грудь Венди, которая прижималась к его груди. Он чувствовал ее сквозь свою пижаму, и это было странное чувство. Кай мог часами любоваться обнаженной женской натурой на картинах Тициана и Рафаэля, но при этом он не чувствовал ничего, кроме восхищения искусством художников. А сейчас он вдруг ощутил какую-то странную энергию, которая стала скапливаться внизу его живота.

     – Ну да, – продолжила Венди, уловив его взгляд. – Мальчики и девочки устроены по-разному. Твоя грудь плоская и твердая. – С этими словами она провела пальчиком по пижаме Кая. – А моя округлая и мягкая. Хочешь потрогать? Давай руку.

     Девушка взяла руку Кая и приложила к своей груди. Возбуждение его тела нарастало. Кай почувствовал, как что-то шевельнулось между ног. Шевельнулось помимо его воли. Он пытался воспротивиться импульсу. Всегда контролируй свое тело, вспомнил мальчик излюбленную фразу мастера Равнборга.

     – Но главное отличие - вот тут.

     Венди видела замешательство и внутреннюю борьбу Кая, но не думала останавливаться. Она перевернулась на спину, слегка раздвинула согнутые в коленях ноги и положила его руку на свой бугорок.

     – Чувствуешь? Здесь все совсем не так, как у тебя.

     Кай пытался восстановить контроль над своим телом, и это никак ему не удавалось. Какая-то могущественная древняя сила восставала против его воли и толкала его к чему-то непоправимому. Каю вдруг захотелось убежать. Но он тут же вспомнил, что показывать врагу спину не достойно наследника Габсбургов.

     Венди толкнула руку Кая вниз, потом потянула вверх.

     – Погладь меня там. Мне это нравится. Да, вот так… Ах-ха… Да… Да… Еще…

     Дыхание девушки стало прерывистым. Глаза ее были закрыты.

     – Там тоже мокро.

     Каю казалось, что это какое-то наваждение. И он почему-то подумал, что звук его собственного голоса поможет ему от этого наваждения избавиться.

     – Ага, – открыла Венди глаза. – А теперь давай я тебя поглажу. Она протянула руку и проникла под завязки пижамы Кая. Но как только ее пальчики коснулись восстающей плоти мальчика, он рефлекторно сжал ноги в коленях и подтянул их к себе.

     – Щекотно.

     – Извини.

     Венди поняла, что поторопилась и допустила ошибку. Но она знала, что может ее исправить.

     – Давай я тебя поцелую там. Это совсем не щекотно.

     Она прильнула губами к бедрам Кая чуть выше коленей. Осторожно целовала его сквозь пижаму, чтобы он немного расслабился. Потом начала подниматься выше. Кай все еще пытался бороться с древней силой, но уже понимал всю тщетность этой борьбы. С каждым касанием Венди его орган восставал, и удержать его между ног уже не получалось. Крайняя плоть натянулась и начала причинять боль.

     – А давай поиграем в игру? – Венди оторвалась от промежности Кая, убедившись в том, что эрекция достигла каменного состояния. – Это очень интересная игра. И приятная. Мальчики и девочки всегда в нее играют.

     При слове «игра» Кай вдруг вспомнил, как стоял у окна замка и смотрел на играющих детей прислуги. Они бегали по двору и смеялись. А Кай стоял и смотрел. А потом шел на урок философии. Или музыки. Или фехтования. И так все свои без малого шестнадцать лет. Потому что юный граф должен совершенствоваться. А ему очень хотелось играть. И поэтому он мгновенно ответил:

     – Давай.

     Только этого Венди и ждала. Она откинула одеяло, села Каю на бедра и направила в себя его орудие. Кай почувствовал тепло ее тела и то, как нестерпимо натягивается крайняя плоть при проникновении. Лоб его покрылся испариной.

     – Не бойся, это не больно, – прошептала Венди, склонившись над ним, и поцеловала в шею под ухом.

     Бедра девушки начали вековечный женский танец. Сначала осторожно, чтобы не причинять мальчишке лишнюю боль. Потом, когда он немного привык к новым ощущениям, все быстрее и быстрее. Кай чувствовал, как скопившаяся внизу живота энергия ищет выхода.

     Но в тот момент, когда она была готова выплеснуться наружу, дверь спальни внезапно отворилась. И в хлынувшем в комнату потоке света Кай разглядел силуэт отца.

     Вначале был ужас. Кони падал по узкой, почти отвесной трубе периодически ударяясь о стенки. А вдруг я здесь застряну и останусь навсегда? – подумал Кони, и от этого ему стало еще страшнее. Но вскоре падение замедлилось, труба стала более пологой и широкой. Все еще пребывая в состоянии шока, Кони наконец сумел оглядеться по сторонам. Зрелище, представшее его взору, поражало мрачной безысходностью. Старая чугунная труба, покрытая слоем ржавчины и присохших фекалий. Тошнотворный запах и совершенное отсутствие света. Ничего более удручающего Кони в своей жизни не видел. Похоже, я попал в ад, решил Кони, когда способность соображать начала к нему возвращаться. Но это был не ад, а всего лишь канализация. Труба, по которой двигался Кони, вывела его в основную магистраль. Это была настоящая река нечистот. Пищевые отходы смешивались с результатами их переработки человеческими телами. Здесь же плыли набухшие обрывки туалетной бумаги. Иногда попадались использованные презервативы. Запах стал невыносимым.

     Потребили! Использовали! Кони обуял гнев. Говорил мне Сэм, что люди всех используют, а я не верил. И вот меня использовали тоже. А использованные, когда становятся не нужны, попадают сюда, во тьму кромешную. Но как? Как это могло случиться с ним, с Кони? Как могла эта женщина так с ним поступить? Ведь он доставил ей столько удовольствия, а она предпочла ему санитара! Это у Кони никак не укладывалось в сознании. Как можно променять венец творения, абсолютный идеал секса на немолодого лысеющего мужика, который постоянно напивается, у которого могут случиться проблемы с потенцией, который попросту может предпочесть другую женщину? (Откровенно говоря, в реальность последнего Кони и сам-то не очень верил). Почему? Только потому, что у него есть эта загадочная субстанция, называемая душой, а у Кони ее нет?

     Тем временем река преисподней достигла своего назначения, и, миновав фильтр грубой очистки, Кони попал в бак химической обработки. В огромный, наполненный зловонной жижей чан хлынул поток какого-то неизвестного Кони вещества. Вокруг него все забурлило, началась химическая реакция разложения.

     Сколько времени это продолжалось, Кони не помнил. Может быть, несколько часов, а может быть, и несколько дней. Устав от переживаний, он впал в апатию. Химреактив, вызывающий бурную реакцию разложения органических соединений, не действовал на резину. Кони отрешенно смотрел, как продукты распада опускаются на дно чана и вода вокруг него постепенно становится чище. Надо же, подумал Кони, а Сэм говорил, что дерьмо не тонет. Оказывается, тонет, если добавить эту химическую гадость. А вот я – нет. К чему бы это?

     Как только Кони вспомнил о Сэме, его душу пронзила тоска. Вот ведь, они по-прежнему там, в теплом и уютном ящике с игрушками. Или загорают под кварцевой лампой. Или купаются в раковине. А я здесь. В дерьме по уши – образно выражаясь. И, к сожалению, образность только в том, что ушей у меня нет. Как же так получилось, что сюда попал не Сэм, не Ширли, не Эд или Китти, а именно я? Возможно, тот самый Господь, о котором так часто говорит Сэм, решил за что-то меня наказать. Но за что? Всего лишь за то, что я немного поприкалывался над Китти? Кони вспомнил их разговор и подумал, что его поведение было вовсе не столь остроумным, как ему представлялось вначале. Но этот грех никак не казался Кони заслуживающим столь сурового наказания. Впрочем, поиски в не слишком длинной биографии Кони более серьезных проступков не привели к сколько-нибудь значимым результатам.

     Кони не находил ответов на мучившее его вопросы, да, наверно, и не мог их найти. Ибо с точки зрения автора, наш герой впал в грех рационализации. Кстати, вполне простительный для резинового члена, оказавшегося в чану с нечистотами. Люди же склонны впадать в него при любом столкновении со случайностью. Мы, увы, к ней абсолютно неприспособлены. Наш мозг просто отказывается ее воспринимать. Мы ищем ей объяснения, пытаемся увидеть в ней какой-то смысл. Просто потому, что нам хочется причинно-следственных связей везде, даже там, где их нет. Это дает иллюзию детерминизма, иллюзию контроля. Но лишь иллюзию. В то же время самое здоровое отношение к случайности, известное автору, состоит в том, чтобы принять, что она просто есть. А единственное объяснение того, что случилось с Кони, заключается в том, что у Фортуны просто был неудачный день. И все. Однако в высшей степени неслучайным представляется тот факт, что у богини удачи женское имя. Ведь в случае, когда мы, мужчины, терпим неудачу, нам легче всего упрекнуть ее в непостоянном нраве, дурном настроении или попросту в женской логике.

     Но Кони было не до этих высокопарных рассуждений, он плавал в чане химической обработки и сосредоточенно искал виновника своих бед. Попробовал примерить на эту роль Еву Адамс, ведь именно ее рука отправила его в путешествие. И с удивлением обнаружил, что не испытывает никакой злости по отношению к ней. Потом подумал о санитаре Трололе. Ведь тот наверняка хотел избавиться от Кони как от свидетеля своего преступного падения. Но и этому не было никаких других доказательств, кроме разве что неприязни Кони к санитару.

     Кони не понимал, что ищет ответов на неправильные вопросы. Увы, все мы иногда вместо того чтобы смотреть в будущее, склонны искать виновников своих невзгод в прошлом. Но все же редко впадаем в отчаяние, если нам не удается их найти. А вот Кони начал терять надежду. Ну, проскакивала у него время от времени мысль, что надо что-то поменять в жизни. Как-то слишком легко ему все давалось. Но ведь не так же радикально менять.

     Шло время, а ничего не происходило. И хотя непосредственной опасности вроде бы не было, безысходность положения все сильнее угнетала Кони. Апатия сменилась отчаянием. Он поначалу даже не заметил, как что-то щелкнуло, и вместе с потоком очищенной воды он вновь устремился вниз по какой-то трубе, а продукты разложения остались на дне чана. Но Кони не верил в свое спасение. Вот сейчас, думал он, найдется еще одно, последнее и роковое препятствие. И оно немедленно явилось в виде фильтра тонкой очистки. Частая сетка, что-то вроде сита для заварки чая.

     И вот тут произошло самое удивительное событие с тех пор, как Ева Адамс выбросила Кони в унитаз. А возможно, даже еще более удивительное. Один из винтиков, удерживающих сетку фильтра, отвалился, и образовалась небольшая щель. Она стала для Кони более желанной, чем все женские органы мира (включая имитаторы). И он попал. Мощный поток очищенной воды протолкнул Кони. К свободе и неизвестности.

     Вообще-то автор – небольшой любитель подобных чудесных поворотов сюжета, зачастую лишенных логики. И оправдывает его лишь то, что если бы Кони сейчас застрял в фильтре тонкой очистки, эту книгу вообще не стоило бы писать. А возможно, у Фортуны в очередной раз сменилось настроение, и она улыбнулась своему бывшему баловню. Но ни подтвердить, ни опровергнуть это предположение у нас не получится. Ибо она (как было указано выше) – все-таки женщина.

     Так или иначе, Кони оказался в довольно широкой и куда более чистой подземной протоке. Запах все еще присутствовал, но стал менее тошнотворным. Откуда-да то сверху пробивался воздух и слабый свет. Кони, последний раз видевший свет из унитаза VIP-палаты закрытого заведения, воспрял духом. У него впервые промелькнула мысль, что он сможет выпутаться из передряги, в которую попал. Ибо когда бочка всех несчастий переворачивается, на самом дне ее остается надежда. Кони размечтался о том, как в один прекрасный день вернется в ящик с игрушками. И каким героем будет он выглядеть в глазах его обитателей. Путешественником, повидавшим мир и преодолевшим сотни опасностей. Но из этих грез его вырвал грубый окрик.

     – Эй ты, а ну-ка покажи паспорт!

     У воды сидела большая водяная крыса и буравила его взглядом маленьких красных глазок.

     – Это вы мне? – переспросил Кони. С одной стороны, крыса была страшной, а с другой, ему хотелось перекинуться с кем-нибудь хотя бы парой слов после многих часов молчания.

     – Тебе, кому же еще.

     – Вы знаете, я вспоминаю, что когда-то паспорт у меня был. Это такой кусочек бумаги. Он лежал вместе со мной в коробке, в которой я приехал из магазина. Но я не знаю, что там было написано. Ведь тогда я не умел читать. – Читать Кони так и не научился, но ему не хотелось казаться неграмотным. – А где он теперь, я не знаю. Возможно, санитар Тролола убрал его в тот ящик, где у него хранятся все бумаги…

     – Да плевать мне на твоего санитара, – оборвала крыса Конину словоохотливость. – Нет паспорта, плати пошлину. Ты что, думаешь, в сказку попал?

     – Как вы думаете, могут ли у меня быть деньги, если мне даже и положить-то их некуда? Вот если бы на моем месте оказались Ширли или Китти, ваши вопросы имели бы куда больше оснований. Но к их счастью, они на своем месте, а не здесь.

     – Держи его! Он – беспаспортный! – крикнула крыса, устав от болтовни.

     Тем она и ограничилась, не пытаясь его преследовать. То ли вода была холодная, то ли крыса ленивая, а может, она и правда поняла, что взять с этого хрена ни хрена не получится. Однако без собеседника Кони оставался недолго.

     – Браво! Лихо вы отшили эту грязную попрошайку.

     Кони повернулся на голос и увидел использованный презерватив, плывший с ним рядом. Очевидно богиня удачи была в этот день благосклонна к резиновым изделиям.

     – Спасибо. Это было совсем нетрудно. Она и сама поняла, что ловить особо нечего.

     – Ну, не скажите. Она все же была огромной и страшной. Позвольте узнать ваше имя, храбрый юноша?

     – Кони, – ответил наш герой. И зачем то добавил: – Резиновый член.

     Хотя это, в общем-то, и так было очевидно.

     – А меня зовут Поппенгауэр, – с достоинством ответил кондом. – Премного рад нашему знакомству.

     – Как-как? – переспросил Кони, который часто испытывал трудности с многосложными словами.

     – Поппенгауэр. Я ношу это имя в честь двух великих мыслителей – Карла Поппера и Артура Шопенгауэра.

     – И кто же придумал такое длинное имя?

     – Ну, я сам и придумал, – потупился контрацептив. – Понимаете, почти всю свою жизнь я прожил в тесной пластиковой упаковке. Мне ведь и пообщаться-то было не с кем. Зато никто не мог помешать моим размышлениям.

     – А откуда же вы знаете этого, как его? Карла? – из всех имен Кони, разумеется, выбрал самое простое.

     – Я принадлежал одной девушке. Студентке. Она везде таскала меня в своей сумочке. И в кафе, и на танцы, и на занятия. И вот, пользуясь преимуществами своего положения я прослушал университетский курс. Целых два семестра, – не без гордости ответил Поппенгауэр.

     Бедная девушка. Мучилась воздержанием целых два семестра, подумал Кони, но вслух ничего не сказал. Или она просто занималась незащищенным сексом?

     – Я изучал культурологию, историю религии и даже естественные науки, – продолжал тем временем контрацептив. – Но настоящей моей страстью стала философия. Я внимал каждому слову преподавателя и ознакомился с трудами величайших мыслителей – от Платона и Аристотеля до Ницше и Кьеркегора. И, сидя в своей упаковке, я представлял, как беседую с Платоном под сенью портика в жаркий день или слушаю игру Ницше на фортепьяно. Это моя мечта.

     – Э-м-м, – промычал Кони, несколько сбитый с толку таким поворотом беседы. И попытался перевести ее в более приземленное русло: – А как же вы оказались в нынешнем прискорбном положении?

     – Ах. Ну, это совершенно банальная история. В конце концов моя студентка извлекла меня на свет божий для того чтобы заняться любовью. Но, увы, занималась она ею не с преподавателем философии, а с учителем музыки. Ну а потом меня просто выбросили в канализацию. Как и многие миллионы моих использованных коллег. Вот так я и познакомился с этим миром. Можно сказать, с изнанки. Но все это такие мелочи жизни по сравнению с тем, что я наконец обрел достойного собеседника…

     Рассыпаться очередной порцией дифирамбов в адрес Кони презерватив не успел, поскольку в этот момент протока кончилась, и вместе с потоком воды Кони и его спутник оказались в большом открытом канале.

     Ни Кони, ни тем более Поппенгауэр никогда не видели открытого пространства. Потому некоторое время они плыли, разглядывая темную воду канала, гранитные своды и низкое серое небо, не в силах вымолвить ни слова. Кони был заворожен открывшимся ему миром, огромным, возможно, неуютным, но новым, а потому притягательным. По мосту над каналом проезжали машины, куда-то спешили люди. Вдоль набережной тесно лепились друг к другу разноцветные дома.

     – Ну, а ваша история какова, молодой человек? – молча созерцать окрестности, контрацептиву надоело гораздо быстрее, чем Кони.

     – А? – переспросил Кони, медленно отрываясь от наблюдения окружающей картины. – Да тоже веселого мало. Я… э-э-э… работал в закрытой клинике. Мой босс, доктор Оупэйн, лечит душевнобольных, используя методы изоляции и переноса, согласно доктору Фрейду. Возможно, вы о нем слышали. Ну а я служил для ублажения пациентов… Пациенток. Работа как работа, не хуже других. Мне даже нравилось. Но обстоятельства сложились так, что я оказался в канализации. В этом наши судьбы похожи…

     – О докторе Оупэйне я, признаться, не слыхивал. А вот Зигмунд Фрейд личность весьма известная. Помнится, преподаватель философии рассказывал о психоанализе и бессознательном. Но знаете, у меня сложилось впечатление, что Фрейд не был великим мыслителем. Он, скорее, был гениальным конъюнктурщиком…

     – Коню… кем?

     – Конъюнктурщиком. Он сумел предложить доктрину антагонистическую устоявшейся в его времена концепции. И вызвать резонансную реакцию общественного мнения.

     От обилия новых длинных слов у Кони начала слегка кружиться голова. Пока он пытался понять хоть что-то из сказанного презервативом, тот продолжил.

     – Ну, а вы к какой философской школе себя относите, юноша? При вашем, так сказать, образе занятий, должно быть, вы не чужды Эпикура…

     – Нет, я больше склонен к киникам.

     Чтобы поддержать интеллектуальную беседу, Кони сумел извлечь из недр своей памяти слово, давным-давно слышанное от Сэма.

     – Ах да. Безусловно. Любой, кто близко общался с людьми, не может не заразиться их цинизмом. Именно поэтому киникийская школа вечна. И знаете, тот, кто хоть раз побывал в канализации, вряд ли сможет научиться снова любить людей. Ибо там возникает ощущение, что все, к чему бы люди ни прикоснулись, они превращают в дерьмо. В производстве этого, с позволения сказать, продукта человек достиг небывалых высот. И этим отличается от всех других существ.

     Кони был не согласен. Ему хотелось возразить – а как же все эти каналы, мосты, машины, дома? Однако Кони был согласен с собеседником в том, что главным и единственным продуктом потребительского общества является дерьмо. Но он промолчал, не желая вступать в диспут с собеседником, много превосходящим его уровнем образования. Слишком умный контрацептив понемногу начинал ему надоедать. Но остановить бурный поток его речи не представлялось возможным.

     – А вы когда-нибудь задумывались, Кони, куда деваются те горы дерьма, которые мы видели в канализации?

     Кони был озадачен. Признаться, этот вполне очевидный вопрос доселе не приходил ему в голову. И чтоб не придумывать ответ на ходу, он решил сам озадачить собеседника.

     – Ну что вы все о грустном и низменном, дорогой коллега, – для начала Кони использовал любимую фразу доктора Оупэйна, намекая на то, что они с Поппенгауэром и правда в некотором смысле коллеги. – Мы вырвались из преисподней, и негоже нам и дальше мучить себя ее кошмарами. Давайте поговорим о чем-нибудь возвышенном, например о любви.

     – О да. Любовь. Все мы созданы для нее, – с энтузиазмом подхватил Поппенгауэр, но Кони не дал ему пуститься в очередное пространное рассуждение.

     – Не сочтите за бестактность, а кем вы считаете себя – мужчиной или женщиной?

     – Я? – удивился презерватив. – Безусловно, мужчиной.

     – Но ведь если обратиться к техническим деталям процесса, то сначала мужчина, с позволения сказать, входит в вас, а уж потом вы проникаете в женщину. Так что мне думается, что женское начало все же первично.

     – Хм. Интересно, очень интересно, – контрацептив взял паузу, обдумывая логику Кониных рассуждений. – Но молодой человек, вы же знаете, что вся природа бисексуальна. Об этом говорил еще старик Фрейд, столь почитаемый вашим начальником. Женская душа может вселиться в мужской организм, а мужская в женский. А может и не вселиться. Все это лишь предмет вероятности. В конце концов, если все это доставляет кому-то удовольствие, то почему бы нет? Увы, мы так закоснелы в своих понятиях, что предпочитаем мыслить шаблонами. Вот скажите, как бы вы представляли себе жизнь резинового члена, которого угораздило появиться на свет с женской душой?

     – Э-м-м…

     Настала Конина очередь смутиться. Такое ему вообще не приходило в голову. Контрацептив опять сумел его озадачить. Кони уже устал от его длинных слов и непонятных рассуждений. Кони подумал, что на его месте должен был оказаться Сэм. Вот уж он нашел бы, о чем поговорить с Поппенгауэром… Собравшись с мыслями, Кони ответил:

     – Я думаю, он был бы очень несчастен. И, возможно, предпочел был сломаться, чем так жить. У людей есть хотя бы свобода сделать операцию по смене пола. А у нас даже ее нет. Только переплавка…

     – Ну вот видите, я же говорю, во всем виноваты наши стереотипы…

     Но тут Кони перебил Поппенгауэра, чтоб задать ему свой наболевший вопрос.

     – А вы считаете, что у резинового члена есть душа?

     – Ну да, обязательно есть. Я, конечно, не теолог, чтобы рассуждать о ее божественном происхождении, но мне думается, что любой субъект обладающий сознанием является предметом одушевленным.

     – А Ширли считает, что у меня нет души. Это вагина одна знакомая.

     – Глупости. Пристало ли мыслителю верить бабьим россказням?

     – Возможно. Но я никак не могу объяснить тот факт, что я из теплого и уютного мирка закрытой клиники угодил прямо в ад канализации. Единственное, что мне приходит в голову, это то, что я пострадал за отсутствие души, – Кони опять принялся рационализировать нерационализируемое.

     – Ну, если вы рассматриваете вопрос под таким углом, то я могу предложить вам другую интерпретацию. Более ортодоксальную, даже, можно сказать, бухгалтерскую. Душа – это что-то вроде карточки у больного. Туда записываются все его деяния, как праведные, так и грешные. А потом по этой карточке принимается решение о том, куда его отправить. Если бы этой карточки не было, субъект, наделенный сознанием, мог бы творить любое зло. Так что потрудитесь вспомнить, молодой человек, какие за вами грехи.

     – Да обидел недавно девчонку одну… Зря, наверно. Над Эдом издевался. А теперь даже и прощения не попросить. Все, больше ничего припомнить не могу… Но я-то ладно, а ваш-то грех в чем? Ведь вы же только что из упаковки?

     – Грех мой страшен и неизбывен, – помрачнел Поппенгауэр. – И имя ему – убийство.

     – Ничего себе, – изумился Кони. – И скольких же вы убили?

     – Не знаю. Вероятно несколько миллионов. Как Гитлер или Чингисхан, я не знаю точное число своих жертв. Сперматозоиды – они такие беззащитные. Рвутся вперед, но путь им преграждает моя поверхность. И они умирают в считанных миллиметрах от своей цели. Как же больно это видеть…

     – Сочувствую, – только и нашелся что ответить Кони. Ему хотелось, чтобы эти излияния как можно скорее прекратились.

     – Но это, так сказать, материалистическая сторона дела. А вот если посмотреть с философской точки зрения – грех на нас с вами один и тот же.

     – Это какой же?

     – И вы и я являемся средством обмана божьего промысла. Ведь Господь дал людям секс для продолжения рода. И удовольствие, получаемое от него, является честной платой за невзгоды, связанные с деторождением. Но люди жадны до удовольствий и крайне скупы на расплату. Потому-то они и придумали нас с вами… Представляете, сколько Моцартов, Рафаэлей, Эйнштейнов не родилось на свет из-за таких, как я. И эти грехи ложатся на наши души. Люди идут дальше как ни в чем не бывало, а нам предстоит расплачиваться. И потому мы с вами оказались в канализации, а они там, наверху, продолжают радоваться жизни.

     – Да уж… – вставил Кони. Поначалу вся эта философия представлялась ему пустой болтовней, но теперь он понял, что в ней есть некоторый смысл. Впрочем, это не отменяло того факта, что словоохотливый презерватив безмерно ему надоел.

     – Но мы искупаем свои грехи, проходя сквозь тяжкие испытания, – продолжил Поппенгауэр теперь уже с некоторой долей пафоса. – И свет познания озарит наш путь. Ибо философ видит счастье свое в неустанном поиске. И даже на самом дне он может приобщиться радости. Я вижу волю провидения в том, что из мрачных подвалов канализации спаслись лишь мы – два мыслителя, в беседе стремящихся к истине…

     Тут Поппенгауэр, вероятно, истощил благосклонность провидения и зацепился за так кстати торчавший из воды куст. Кони поплыл дальше, возблагодарив небеса за свое избавление.

     Перед ним лежал весь мир. Огромный и неизведанный.

     Проплывая по водам широкого канала, Кони разглядывал окрестности. Высокие здания, фонари вдоль набережной, кованые решетки на мостах. Иногда мимо него проплывали небольшие моторные лодки с туристами на борту. Кони рассматривал все в деталях, полагая (не без оснований), что немногим фаллоимитаторам выпадает счастливая возможность насладиться красотами мира. Настроение его продолжало неуклонно улучшаться. Самые страшные опасности Кони, как ему представлялось, миновали. В будущем была сплошная неопределенность, но в этом даже было что-то привлекательное. Ну вот продолжай я сейчас жить в своем ящике, думал Кони, и что? Там я и так все знаю. А сейчас у меня есть какие-никакие приключения, вся эта красота и свобода. Впрочем, что с этой свободой делать, Кони не знал. Он просто плыл по течению и все. Закапал мелкий дождь, но и это не испортило ему настроения.

     Продолжая свое путешествие по каналу, Кони увидел впереди себя маленькую бумажную лодочку, из которой что-то торчало. Она выделялась ярким белым пятном на фоне темных вод канала и серых гранитных берегов. От лодочки веяло нездешней чистотой и какой-то беззащитностью. Не хотел бы я оказаться ее пассажиром в этих бурных водах, подумал Кони.

     Поравнявшись с лодкой, Кони увидел того, кто в ней плыл. Да, конечно же, это был стойкий оловянный солдатик. А то, что он поначалу принял за мачту, было всего лишь штыком оловянной винтовки.

     – Привет, – обратился резиновый член к оловянному солдатику. – Как жизнь?

     – И я приветствую тебя, путник, – чеканным голосом ответил стойкий оловянный солдатик. – Спасибо, я иду по предназначенному мне пути. И хоть он и тяжел, я пройду его до конца. Вот только лодка моя все больше намокает под дождем. Боюсь, долго мне уже не протянуть.

     – Ну так перелезай ко мне на спину, если это так можно назвать, – предложил Кони. – Я не тону. Даже там, где тонут все другие.

     – Благодарю тебя, благороднейший из членов. Но, увы, судьба моя предначертана. Однако позволь же узнать твое имя.

     – Кони. А твое?

     – А я просто оловянный солдатик. Сказочник так и не удосужился выдумать мне имя. Я всего лишь один из двадцати пяти солдатиков, которые живут в коробке. И единственный одноногий из всех. Возможно, на меня просто не хватило олова.

     – Жаль. А вот на меня резины хватило. Сэм, конечно, больше меня, но и во мне нет никакого изъяна. Но как ты из своей коробки попал сюда, в бумажный кораблик?

     – Меня посадили в него два юноши. И отправили в плавание. Но сначала я выпал из окна. Тут, не иначе, злой тролль постарался.

     – Какой злой тролль?

     – Он живет в табакерке. И всегда меня не любил.

     – Знакомая история… У меня тоже есть свой злой тролль. Только он не в табакерке живет, а в подсобке. Так чем же ты ему не угодил?

     – Я влюблен в танцовщицу, которая живет в картонном дворце. Он мне этого не простил.

     – Ты ее трахал? – спросил Кони, не в силах сдержать своего удивления схожестью их судеб. Ведь, как ты помнишь, мой дорогой читатель, Кони не умел читать и не знал сказок.

     – Что??? – возмутился стойкий оловянный солдатик. – Как ты выразился о моей любимой?

     – Ну, я просто спросил, занимался ли ты с ней сексом, – Кони был удивлен и обескуражен такой реакцией собеседника. – Иначе непонятно, за что же злой тролль тебя не любит.

     – Если бы ты был человеком чести, я бы немедленно вызвал тебя на дуэль, – продолжал кипеть оловянный солдатик. – Но что еще можно ожидать от резинового члена, кроме пошлости и цинизма…

     – Ну ладно, извини, – ответил Кони, все еще продолжая недоумевать. – Так что там было?

     – Я всего лишь один раз видел эту девушку издалека. И даже не имел счастья с ней говорить, – произнес солдатик уже более примирительно. – Но она сумела зажечь в моем сердце огонь любви. И это – высокое чувство, а вовсе не то, о чем ты подумал. Я всегда буду любить только ее.

     Странный он какой-то, подумал Кони. Какая радость в том, чтобы любить одну женщину и даже не спать с ней? Вода в лодочке оловянного солдатика тем временем продолжала подниматься.

     – Как мне хочется увидеть ее еще хотя бы раз в жизни. Хоть на секунду вернуться домой. Но я солдат. И долг для меня превыше всего.

     И стойкий оловянный солдатик затянул песню:

     – Шагай вперед, всегда вперед!

     Тебя за гробом слава ждет!..

     – Ты кому-то что-то должен? – спросил Кони солдатика, когда тот допел.

     – Нет, долг это свыше, – ответил оловянный солдатик, которому вода дошла уже до груди.

     – И ради это непонятного долга ты готов пойти ко дну? Последний раз предлагаю, полезай на меня.

     – На хрен?! Нет, никогда, ни один солдат не запятнает этим свою честь.

     Несмотря на драматизм момента, автор все же позволит усомниться в том, что ни один воин в истории не прельстился соблазнами мужского общежития.

     – Да какая еще честь?! – вскричал Кони, понимая, что для солдатика истекают последние драгоценные секунды.

     – Ты так ничего и не понял. Прощай, – оловянный солдатик отсалютовал Кони и пошел ко дну, продолжая свой путь к бессмертной славе.

     – Дурак ты, – прошептал Кони, вглядываясь в темную воду на том месте, где скрылся под поверхностью штык оловянной винтовки. Он разглядел только исчезающее светлое пятно, затонувшей бумажной лодочки. Вдруг рядом с ней мелькнуло что-то большое и серебристое. А может быть, Кони просто показалось.

     Надо же, какая идиотская смерть, подумал наш герой. Вечно такие идеалисты попадают во всякие истории. Однако как у него все просто. Любовь, дом, долг, честь… И все. Ведь даже не спросил у меня ничего, кроме имени. Как будто бы знал ответы на все вопросы. А я вот мучаюсь и ошибаюсь постоянно… Ну, он-то свой дом уже не увидит… Тут Кони ошибся еще раз. И немедленно задал вопрос – а я? При воспоминании о доме Кони стало еще грустнее. Вот бы увидеть Сэма, Эда, Ширли и Китти еще раз. Хотя бы на секунду…

     Здесь канал впадал в реку, и история Кони окончательно разошлась с историей оловянного солдатика. Наш герой поплыл дальше. Но плыть ему оставалось уже недолго.

     Бум! На приличной скорости Кони ударился головой о борт рыбацкой лодки. И почувствовал, как чья-то рука достает его из воды. Это был старый рыбак лет под восемьдесят, с морщинистым загорелым лицом, обрамленным седой окладистой бородой. Как у Хэммингуэя, подумал бы Кони, если бы читал знаменитую Story about Fish. Но как вы знаете, Кони не умел читать. Старик разглядел свой улов и на жестких губах появилась улыбка.

     – Эх, хвост-чешуя,

     Не поймал я ни… чего! –

     продекламировал он с такой радостью, как будто поймал не резиновый член, а золотую рыбку.

     – Хоть и нет клева сегодня, будет теперь, что моей старухе с рыбалки принести, – с этими словами он сунул Кони в карман своей брезентовой куртки.

     Здесь было темно, зато тепло и сухо. Кони наконец согрелся после многочасового пребывания в воде и иных субстанциях. На дне кармана лежали засохшие рыбьи чешуйки и крошки табака. Но когда Кони привык к темноте, он заметил еще одного обитателя. В углу лежала сложенная вдвое банкнота.

     – Привет, – поздоровался наш герой. – Я – Кони, фаллоимитатор.

     – Да уж я вижу, – нехотя процедил денежный знак. – Этот старый рыбак настолько глуп, что смешивает секс и деньги, – добавил он после паузы, так и не удостоив Кони ни приветствия, ни ответного представления.

     – Почему? – спросил Кони.

     – Это последнее дело, – ответила банкнота, ничего по сути не объясняя.

     – Возможно. Вот, например, одна моя знакомая разделяет эти две вещи, – Кони вспомнил Еву Адамс. – Замужем она за денежным мешком, а трахаться предпочитает с другими. Но позвольте все же поинтересоваться, как ваше имя?

     – У меня нет имени. Есть только номер и достоинство. Имя – это глупости. У денег его нет.

     – До-стоинство? – Кони довольно уверенно произнес длинное слово.

     – Да достоинство. Вот у тебя какое достоинство?

     – Ну вот… – Кони многозначительно оглядел себя. – Все, что ни есть, все мое. Можно сказать, я весь из сплошного достоинства состою.

     – Тут ты ошибаешься, дружок. Нет у тебя никакого достоинства. Оно числом должно выражаться. Поэтому есть лишь у денег, – безапелляционно заявила банкнота. – Мы ведь важны не только как средство удовлетворения естественных потребностей человека. Даже когда все они удовлетворены, мы становимся важнейшим мерилом социальной значимости индивидов. И поскольку конкуренция между людьми вечна, мы, деньги, тоже пребудем всегда.

     – Это примерно так же, как меряться размерами членов? – Кони постарался найти наиболее близкую ему аналогию, дабы поддержать так интересно складывающуюся беседу. Но дензнак не удостоил его ответом.

     – И какое у вас достоинство? – Кони решил вернуться к изначальному вопросу.

     – Сам-то не видишь? Пять крон, – с гордостью ответствовал денежный знак.

     –Удивительно, как с таким достоинством вы оказались в этом кармане. С табачными крошками и рыбьей чешуей.

     Кони вспомнил о том, что давным-давно ни над кем не стебался. Презерватив был слишком умным и постоянно ставил Кони в тупик. Солдатик, конечно, был гордым, но каким-то трогательным. А нынешний субъект прямо-таки напрашивался на то, чтобы над ним поприкалывались.

     – А уж как меня это расстраивает. Не здесь мое место. Но ничего. Сегодня глупый старик пойдет в таверну. Он каждый день туда ходит. Закажет кружку пива, и я окажусь у хозяев получше.

     – А вам разве не все равно кому принадлежать?

     – Конечно нет! – в голосе банкноты явно слышалось раздражение непроходимой тупостью собеседника. – Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше, а мы, деньги – там, где нас больше. Потому что собираясь в большие потоки, мы правим миром. Именно поэтому богатые всегда богатеют, а бедные беднеют.

     Ну надо же, подумал Кони, и меня еще называют циником. Послушали бы этого субъекта, поняли бы, какой я на самом деле лапочка. Дензнак тем временем продолжал:

     – Я хочу попасть в карман к Виктору Адамсу. Ему здесь почти все принадлежит. Уж он-то сумеет достойно мной распорядиться.

     – Да уж, денег у него много, – ответил Кони, – но мне его почему-то жалко.

     Кони вспомнил, что несмотря на все капиталы этого Виктора, его ни в грош не ставит собственная жена. А уж ее Кони почитал настоящим сокровищем, вспоминая ту безумную ночь. А может, она для Адамса вовсе не такое уж и сокровище – просто еще одно украшение на фасаде его тщеславия. Впрочем, она сама как-то не выглядела особенно несчастной. Не понять этих людей…

     – А не много ли ты берешь на себя, дружок?! – гневно оборвали его размышления пять крон. – Кто ты такой, чтобы жалеть выдающегося бизнесмена?! Ты, жалкий удовлетворитель низменных потребностей?

     – Ну почему же низменных? – Кони изо всех сил пытался изобразить обиженный тон и не засмеяться в голос. – Любовь вроде бы никогда не считалась низменной.

     – То, что ты называешь любовью, всего лишь животный инстинкт. Лишь мы, деньги, достойны настоящей любви и восхищения, как самое гениальное изобретение человека.

     – Ну, главное, чтобы любовь была бескорыстной, – глубокомысленно заметил Кони.

     – Хам!!!

     – Я?

     – Больше слова тебе не скажу, – и банкнота отвернулась от Кони в священном негодовании, давая понять, что разговор окончен.

     Какие-то они все немного больные на голову здесь, в Большом Мире, подумал Кони. Даже те, у кого головы нет вовсе. Один философствует, плавая по канализации. Другой отдает свою жизнь за какие-то ефи… ефве… эфемерные понятия. Третий бредит идеями мирового господства в темном кармане. Что-то с ними не так. Но, как учил Кони Сэм, если тебе кажется, что весь мир сошел с ума, самое правильное посмотреться в зеркало и проверить, все ли в порядке с тобой самим. Размышляя об этом, Кони сообразил, что у каждого из троих была какая-то цель. Все они куда-то хотели попасть. Презерватив – в портик к этому Платону. Солдатик – увидеть свою возлюбленную. А пять крон – в карман к Виктору Адамсу. А куда хочет он, Кони? И тут он понял, что хочет домой. Туда, где все знакомо. Туда, где он знал, зачем он нужен. Туда, где его многие любили. А здесь он чужой… Он хочет снова увидеть Сэма, Эда, Ширли и Китти. Она хорошая девочка, Ширли права. Даже симпатичная. А он вел себя с ней как дурак… У каждого должен быть дом, даже если это дурдом, решил Кони. И сделал первый и очень важный шаг к самоопределению.

     – Дорогая, кхе-кхе… – старый рыбак вошел на кухню и встал, переминаясь с ноги на ногу, очевидно, размышляя о том, с чего бы начать.

     – Где рыба?

     Седая женщина оторвалась от стряпни и сурово посмотрела на вошедшего. Она, вероятно, была несколько моложе мужа, но годы и заботы оставили след на ее когда-то красивом лице. Ведь время менее благосклонно к женщинам, чем к мужчинам.

     – Э-э-э… – очевидно рыбак не так представлял себе начало разговора. – Так клева не было сегодня. Очевидно, из-за дождя.

     Женщина повернулась к рыбаку, оставив готовку. Взгляд ее стал еще более жестким.

     – Однако у меня есть для тебя подарок, – быстро выпалил он, пытаясь спасти ситуацию. В глазах рыбака появилось хитрое выражение.

     – Это что же? – в голосе женщины послышалось недоверие.

     – Ну, я тут подумал… Старый я уже для тебя. Не гожусь ни на что. А ты у меня девушка молодая, темпераментная, да еще такая красавица…

     – Ты мне зубы-то не заговаривай. Это пятьдесят лет назад я млела, когда ты мне говорил такое. А сейчас меня куда больше волнует, что дома есть нечего. Думала, пирог с рыбой испечь, а теперь, получается, просто хлеб.

     – А что хлеб. Ничего. Много ли нам надо. А я вот гостинец тебе принес. Для пользы тела.

     И с торжествующим выражением лица рыбак выложил на стол Кони.

     – Он, конечно, в пирог не годится…

     Не надо меня в пирог!!! – хотелось крикнуть Кони. Из меня даже сосиска в тесте не получится. И вообще я не для этого предназначен.

     – …но в другом месте может оказаться весьма кстати, – продолжил старый рыбак с веселыми искорками в выцветших глазах.

     – Ах ты, старый дурак!

     Женщина изо всех сил протянула мужа по спине, так что на брезентовой куртке остался белый след от муки.

     Похохатывая себе в бороду, старый рыбак вышел из кухни. Очевидно, отправился в таверну, как и предсказали пять крон. Женщина смотрела ему вслед, укоризненно качая головой. Но во взгляде ее Кони уловил теплоту. То тепло, которое чувствуют люди, прожившие бок о бок всю жизнь. И Кони почему-то захотелось, чтобы и он когда-нибудь смог это ощутить. Затем женщина перевела взгляд на нашего героя.

     – Фу, нечисть. И что с тобой делать-то?

     Несколько секунд она разглядывала его. Только не в пирог, давайте обойдемся без членовредительства, умолял Кони.

     – Ага.

     Женщина быстренько сполоснула Кони в умывальнике и понесла в кладовку. Что она собирается со мной делать? – недоумевал Кони. Неужто она и вправду настолько темпераментна, как расписывал рыбак?

     Но практичный женский ум нашел ему другое применение. Любимец Венеры, Фортуны и всех прочих богов и особенно богинь был использован для затыкания дыры в крышке деревянной бочки для засолки огурцов. Женщина воткнула его в отверстие, повернула, чтобы убедиться в надежности, и покинула помещение.

     Все надежды Кони рухнули в один миг.

     Тo… Та… То… То… Та… То… Та… То… То… Та… В раздававшихся внизу звуках Кони не мог уловить никакой закономерности. Огурцы плавали в рассоле, всплывали и опускались вниз на дно бочки. Смысла в издаваемых ими звуках Кони найти не мог. Овощи недоразвитые, думал он, никакого соображения. Эти дни были худшими в жизни Кони, даже поговорить в темной бочке было не с кем. Оставалось только предаваться горестным размышлениям.

     Кони об многом успел передумать в эти дни, вися вниз головой. Чаще всего ему вспоминался дом. Уютный ящик с игрушками, друзья, женщины… То, что он научился ценить, увы, только после того, как потерял. Свойство памяти состоит в том, что со временем она избавляется от всего негативного, сохраняя хорошее. И память Кони не была исключением. Дом представлялся ему теперь райским чертогом, лишенным каких бы то ни было недостатков. Доктор Оупэйн стал достойнейшим из ученых мужей, Сэм являл собой образец благочестия достойный Папы Римского, Эдуард (Кони удивило то, что он первый раз в жизни назвал Эда полным именем) – благородного рыцаря с израненной душой, Ширли – кладезь мудрости и опыта, а Китти олицетворяла чистоту и невинность. Вспоминал Кони и Еву Адамс. Он помнил, что не без ее участия оказался в нынешнем бедственном положении. Но он признавал, что ей первой из женщин удалось обжечь его и вытащить из мира всезнающей скуки. И только санитара Трололу Кони не вспоминал.

     Думал он и о своих недавних попутчиках. Особенно часто об оловянном солдатике. И теперь жизнь и смерть его не представлялась Кони такой уж бессмысленной. Ведь солдатик исполнил свой долг (Кони так до конца и не понимал, что это значит, но звучало красиво). И у него была любовь. А у Кони ничего этого не было. Кони окинул взглядом свою не слишком длинную жизнь и пришел к выводу, что прожил ее совершенно напрасно. Да, были удовольствия – много и разных. Но вот сгинет он в этой дыре, и не останется после Кони ничего. Не напишут о нем сказку, да и вспомнить-то никто не вспомнит…

     И все же солдатик никогда уже не вернется домой и не увидит свою возлюбленную. И она не узнает о том большом и светлом чувстве, которым наполнила этот кусочек олова. А вот Кони еще может вернуться. Ну, пусть не вернуться, но хотя бы помечтать об этом. Он часто представлял себе, как однажды снова попадет в ящик с игрушками. Как его там встретят. Перво-наперво Кони собирался попросить прощения за все те случаи, когда он кого-то обидел. А таких случаев в памяти набиралось немало. Пытался представить себе, что скажут ему Сэм, Эд, Ширли и Китти. Китти… Интересно, она его все еще ждет? Кони хотелось, чтобы это было так. Он замечтался, как повинится перед Китти, и она его простит. И все у них будет хорошо. Будут они жить долго и счастливо, как старый рыбак и женщина, которая засунула его в эту бочку. Так, незаметно для себя Кони и влюбился… Потому что мы влюбляемся не в реальных персонажей, а в их образы, живущие в наших мечтах.

     Тo… Та… То… Та… То… Та… То… Та… To… В звуках, доносившихся снизу, казалось, появился ритм, но по-прежнему не было никакого смысла. Кони перестал обращать на них внимание. Теснота и отсутствие света заставляли его все острее ощущать безнадежность своего положения. Он почти смирился с тем фактом, что не сможет отсюда выбраться и вскоре бесславно окончит свои дни. Жизненная энергия по каплям уходила из Кони. И вдруг он ощутил, что не хочет умирать. Ведь мы уходим тогда, когда сами решаем, что у нас не осталось никаких неоконченных дел в этом мире. А пока они есть, мы продолжаем цепляться за жизнь.

     У Кони такое дело появилось. Он во что бы то ни стало решил еще раз увидеть Китти. И это желание придало ему сил. И еще ему надоело бездействие. Кони понял, что до сего момента был всего лишь игрушкой в руках слепой судьбы. И швыряла она его, как ей было угодно, его мнением забыв поинтересоваться. Теперь Кони был с этим не согласен. Он решил стать хозяином своей судьбы, несмотря на то что, был рожден всего лишь куском резины. В этот миг Кони сделал еще один большой шаг к тому, чтобы стать мужчиной из избалованного мальчишки, которым он привык быть. В Кони вселилась уверенность, что он непременно выберется, хотя он еще не знал как. Сначала попробовал вывернуться из дырки, которую затыкал. Тщетно. Жилистая рука старой женщины крепко вогнала его в отверстие. Затем он осмотрел крышку рядом с отверстием, пытаясь обнаружить какую-нибудь трещину или изъян. Но и тут он не нашел ничего утешительного. Древесина была старая, потемневшая, но прочная. Кони лихорадочно продолжал искать способы выбраться, и вдруг почувствовал, что внизу что-то изменилось.

     Тo… Та… То… Та… Ш-ш-ш... То… Та… То… Та… To… Та… М-м-м… м-м-м… И тут головоломка сложилась. Кони понял, что все эти «то» и «та» означают просто «Что там?» Получается, огурцы в бочке не совсем уж безмозглые. По крайней мере они могут видеть его и даже говорить. Воодушевленный этим фактом Кони крикнул.

     – Эй, там! Приветствую вас! Меня зовут Кони.

     – Ш-ш-ш… то… та… м-м-м… то… то та… ш-ш-ш ко… та… ни… што… там… то… ко… та… ни… – уровень шума, раздававшегося внизу, резко усилился, вселив в Кони надежду на то, что с овощами удастся завязать диалог. Видимо, они не пробовали разговаривать до сего дня, а потому им нужно было больше практики.

     – И как вам там внизу?

     – Што там? Што там? Тес-с… Тем-м-м… Скуш-ш-ш… но.

     Кони пригляделся к огурцам и понял, что уровень у них разный. Кому-то речь давалась легче, кому-то сложнее.

     – На грядке лучше было?

     – В теплис-с-се. Луш-ш-ше. С-с-свет, вода, вос-сдух.

     Ну соображают же! Оптимизм в отношении товарищей по несчастью переполнил Кони. В его сознании появился план избавления. Кони не был уверен в нем на сто процентов, но почему бы не попробовать, когда ничего лучшего все равно нет?

     – Я пришел сюда, чтобы освободить вас! – закричал он огурцам. Не рассказывать же всю свою плачевную историю с самого начала. – Я укажу вам путь к свету! – в план Кони входила небольшая революция. А в этом деле чем больше в лозунгах беззастенчивого вранья, тем лучше.

     Если бы Кони был профессиональным революционером вроде полковника Аурелиано Буэндиа (который затеял тридцать две гражданские войны и все их проиграл), он бы знал, что лишенные сознания массы – самая благодатная почва для бунта. Но Кони все-таки был революционером-любителем. И твердо намеревался добиться успеха с первого раза.

     – Что там? Что там? C-cвет…С-свобода, – заволновалась масса огурцов внизу. Кони видел, как все новые овощи всплывали ближе к поверхности, заинтересовавшись беседой.

     – Я скажу больше! – распалялся Кони. – Знаете ли вы, сколько женщин страдает в мире без мужского внимания? А вы, такие сильные, свежие, да еще и подходящие по форме, томитесь в темной бочке! Вперед! К свободе и удовольствиям!

     От пупырышек вам бы избавиться, подумал Кони про себя, хотя… кому-то, наверно, так даже больше нравится.

     – С-с-свобода… Ж-ж-женщ-щи-ины… – бочка забурлила к вящей радости Кони. Но когда ему казалось, что процесс уже необратим, какой-то огурец, видимо, самый сообразительный из всех, вдруг сказал:

     – Мне страш-ш-шно. Что там, с-с-снаружи? Я боюс-с-сь попас-с-сть в с-с-салат…

     Огурцы поутихли, и Кони принялся лихорадочно соображать, как бы завести их вновь.

     – Не бойся, брат, – выкрикнул он. – Я дам тебе имя.

     – Имя? Я тоже хочу быть Кони, – заявил сообразительный огурец.

     – Нет. Кони уже есть. Ты будешь Конь. Настоящий жеребец, неистовый и выносливый. Женщины будут от тебя без ума.

     – Имя! Он дал мне имя! – восхищенно сказал огурец.

     – И мне! И мне! – бочка забурлила вновь.

     – Ты будешь Геракл, – крикнул Кони самому большому огурцу. – А ты – Аполлон, – тому, который был светлее других.

     – И я! И я! И я! – огурцы стремились к поверхности. В бочке начался процесс брожения.

     Вероятно, Поппенгауэр, который изучал естественные науки, мог бы объяснить это с точки зрения химии. Но он остался в реке, зацепившись за куст. Сам же Кони в химии и физике был не силен, но ему достаточно было того, что давление в бочке начало расти.

     – Эдип! – надрывался Кони. – Электор! – у доктора Оупэйна вроде бы была Электра, но Кони, ничтоже сумняшеся, переделал ее на мужской лад.

     – Гомер! Эзоп!

     Что-то не то… А ладно, какая разница.

     – И мне! И мне! – всплывали все новые огурцы. Давление в бочке продолжало расти.

     – Ахилл! Гектор! Кастор! Поллукс! – выкрикивал Кони всплывавшие в памяти слова. И когда давление внутри стало невыносимым, со дна всплыл последний, самый маленький огурец.

     – А я?

     – Ты будешь Аристо… – договорить он не успел.

     Бум! Кони вылетел из бочки с огурцами, как пробка из бутылки шампанского. Перевернувшись в воздухе, он пребольно ударился головой о потолок кладовки и отлетел в угол. Революция победила, и у Кони был повод гордиться. Он мог бы вообразить себя Эрнесто Че Геварой – таким же молодым и сексуальным вождем революции. Но Кони ничего не знал о Комманданте Че. Из бочки раздавались восторженные вопли огурцов. Порадуйтесь пока, подумал Кони. Все равно рано или поздно попадете на стол, а потом в канализацию. Любая революция всегда пожирает своих детей. А мне с вами не по пути. В канализации я уже был.

     Торжествовал Кони, однако, недолго. Вскоре послышались шаги хозяйки, привлеченной громким звуком из кладовой. Дверь отворилась, щелкнул выключатель, и Кони впервые за много дней увидел свет. Женщина на секунду замерла у порога, прищурилась, пытаясь понять, что вызвало внезапный шум. Сообразив, она ринулась к огурцам, не заметив Кони, лежавшего у нее под ногами. Она начала снимать крышку с бочки, бормоча себе под нос, что не стоило ждать добра от богопротивного создания…

     Ну вот, подумал Кони, сейчас начнется реакция и репрессии. Люди во все времена давили свободомыслие… Но в этот момент на сцене появился еще один персонаж. В кладовку вошел высокий темноволосый мальчик

     – Что случилось, ба?

     – Да вот, Мартин, огурцы соленые взбунтовались, – не оборачиваясь ответила бабушка.

     – A-a-a…

     Интерес мальчика к происходящему заметно угас. Он уже собирался покинуть помещение, но увидел у себя под ногами темный продолговатый предмет и нагнулся, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Когда мальчик понял, что нашлось в бабушкиной кладовке, глаза его стремительно полезли на лоб. Однако замешательство длилось недолго. Воровато оглянувшись на бабушку, которая по-прежнему хлопотала около бочки, мальчик протянул к Кони руку. Через секунду наш герой оказался в кармане болоньевой куртки.

     – Ну, я пойду, ба. Мне еще к завтрашним занятиям подготовиться надо, – мальчик встал и выпрямился. – Спасибо за обед.

     – Всего тебе доброго, Мартин, – бабушка наконец оторвалась от бочки, очевидно, решив, что ничего катастрофического с огурцами не произошло. – Заходи к нам почаще, не забывай стариков.

     Восторг, вызванный освобождением, начал смешиваться у Кони с тревогой. Кто он? Зачем он меня забрал? Куда несет? А вдруг он – голубой? – мелькнула догадка. Да нет, вроде бы не похож… Хотя кто его разберет. А может быть, так начинается новый круг ада, который еще страшнее, чем предыдущий?

     Герда поставила пирожки в духовку и закрыла ее. Это был первый раз, когда она пыталась испечь пироги сама. Назавтра у Герды был день рождения. Ей исполнялось шестнадцать. Она очень надеялась, что класс, для которого готовилось это угощение, его оценит. Она училась в этой школе уже полгода, но отношения с одноклассниками никак не складывались. Полгода назад Герда с матерью Линдой переехали из относительно благополучного района на окраину. Мать потеряла тогда престижную работу в центральном универмаге города. Это явилось для нее тяжелым ударом. Линда воспитывала дочь одна, с отцом Герды они расстались еще до рождения девочки. Проще сказать, он сбежал, узнав о беременности Линды. Отца своего Герда никогда не видела, но все шестнадцать лет ей хотелось, чтобы у нее был папа. Как у других. Большой, сильный и внимательный. И она немного завидовала детям из полных семей.

     Время шло, дела с поиском работы двигались неважно, и отчаявшись, Линда устроилась уборщицей в школу на окраине. Туда же она пристроила и Герду, благо школа была рядом с домом, где они сняли крохотную квартирку. Новый класс принял девочку недружелюбно – холодом и пренебрежением. Для одноклассников она с первого дня стала дочерью уборщицы. Насмешки по этому поводу Герда слышала едва ли не ежедневно. Но, как Герда поняла уже потом, корни неприятия лежали глубже. Уж слишком разными они были – она и ее одноклассники. Они были детьми улицы из неблагополучного района. У них были совсем другие представления о том, что можно и что нельзя. И они уже очень многое успели попробовать в этой жизни. Иногда Герде казалось, что ее ровесники гораздо старше, чем она. А Герда была вполне домашней девочкой. Ей нравилось читать, и училась она довольно хорошо. Что тоже отнюдь не добавляло ей популярности в новом классе.

     В свои шестнадцать лет Герда еще ни разу не была с мужчиной и даже ни разу ни с кем не встречалась. О любви Герда, в отличие от своих одноклассников, знала исключительно из книг. Эта область человеческих отношений манила ее своей неизвестностью, как любую шестнадцатилетнюю девочку. Но Герда росла под недремлющим оком матери, которая однажды обжегшись относилась к сильной половине человечества с изрядной долей предубеждения. Стоило кому-нибудь на улице бросить на Герду (а девушкой она была вполне симпатичной) заинтересованный взгляд, как Линда немедленно тащила ее прочь, читая по пути лекцию о том, какие все мужики козлы и что всем им в жизни нужно только одно. Так Герда и разрывалась между своими желаниями и строгими правилами, установленными матерью.

     Одноклассники же окрестили Герду недотрогой и белой вороной. Но она надеялась, что завтрашний день все исправит. Она проверила пирожки в духовке. Румяные и красивые, они были почти готовы. Одноклассники должны оценить. Даже Мартин Раггер, хулиган и заводила в классе, который почему-то невзлюбил Герду с первого дня и постоянно травил ее. Даже он оценит – ведь Герда вложила в свое творение столько души. Лишь бы мать не вернулась с работы раньше времени. А то начнет задавать вопросы: «Кому? Зачем? Небось хахаля завела…»

     Но все обошлось, за руку Герда поймана не была, и на следующий день пирожки отправились в школу вместе с именинницей. Ребята из отнюдь не богатых семей были рады угощению. Тем более что пирожки удались Герде. Ребята пробовали кулинарный шедевр, лица их светлели, они немедленно уминали первый пирожок и принимались за следующий. В классе царило веселое оживление. День рождения Герды удавался на славу.

     Вдруг откуда-то появился Мартин Раггер и взгромоздился на парту перед Гердой, пряча одну руку за спиной. В ней он что-то держал.

     – Расмуссен, – обратился он к Герде по фамилии. – Мы поздравляем тебя с днем рождения. Желаем тебе всего хорошего. Чтобы ты перестала быть заучкой и недотрогой. А стала нормальной, своей девчонкой. Ты ведь можешь.

     – Спасибо, – Герда опустила глаза. Ей было приятно, что Мартин ее поздравляет, хотя она не совсем понимала смысл выражения «своя девчонка».

     – Ну, а вот тебе наш подарок, – с этими словами Мартин достал из-за спины что-то, обернутое в подарочную фольгу.

     – Спасибо, – еще раз ответила Герда, принимая сверток из рук Мартина, – а что это?

     – А ты разверни, – сказал Мартин и хитро подмигнул.

     – Разверни, разверни, – зашумели ребята вокруг.

     Герда развернула обертку и извлекла на свет божий… нашего друга Кони. Именно для этого Мартин утащил его из бабушкиной кладовки. На секунду в классе повисла тишина. А затем Тара, подружка Мартина, тоненько захихикала.

     – Потренируйся пока вот с этим. А то ни один нормальный пацан на тебя не позарится, – зло пошутил Мартин. Некоторые ребята засмеялись, сначала неуверенно, затем все громче. Все же авторитет Мартина в классе был велик.

     Не смеялась одна лишь Герда. На глаза ее навернулись слезы, губы задрожали. Кони понял, что происходит что-то не то. Хотя он любил хорошую шутку, и был весьма высокого мнения о себе как о подарке, сейчас, глядя на эту девочку, ему хотелось провалиться сквозь землю. Герда сдержалась и не заплакала. С каким-то безучастным выражением лица она положила Кони в сумку и вышла из класса. За ее спиной нестройный хор голосов затянул Happy Birthday To You…

     Лишь выйдя в ближайший парк, Герда дала наконец волю чувствам. Слезы брызнули из глаз – девочка разрыдалась. Она не могла понять, почему дети так обошлись с ней. Как так можно? Зачем? Что плохого она им сделала? Ответов на эти вопросы не было. Как было непонятно и то, что же делать дальше. Хоть из школы уходи… Но это наверняка не понравится маме, ведь она с таким трудом нашла эту работу. Матери Герда побаивалась, последнее время та часто была не в духе. И еще Герда в очередной раз подумала, что если бы у нее был папа, он сумел бы разобраться в этой ситуации, сумел бы ее защитить.

     До позднего вечера Герда бродила по парку, все еще пребывая в состоянии шока. Пойти ей было некуда. Друзей в этом районе у нее не было, а старые подружки остались в центре города. Это было слишком далеко. Домой ей идти не хотелось – она представила, как мать станет приставать с расспросами, а рассказывать ей Герда ничего не собиралась. Но все же, когда на улице стемнело, девочке пришлось отправиться восвояси. Герда вошла в небольшую квартирку с намерением быстро и бесшумно проскользнуть в свою комнату. Но мать ждала ее в коридоре. Пристрастившись на почве переживаний последнего времени к спиртному, сейчас она была изрядно пьяна.

     – Явилась не запылилась. С днем рождения, доченька. Мать тебе подарочек приготовила, с работы пришла пораньше. А ты шарахаешься неизвестно где. Наверно, с мужиком в койке кувыркалась. Шестнадцать лет, теперь можно все…

     – Мама, о чем ты?

     Прием был хуже не придумаешь, но Герда все еще верила в то, что ситуацию удастся разрешить мирным путем.

     – О чем я? – Линда все больше распалялась. – О том, что мать, жизнь положившая на то, чтобы тебя поднять, ждет дома, волнуется, а ты шляешься неизвестно где. Вот я о чем.

     – Мама, не надо, пожалуйста. Ну хотя бы ради моего дня рождения, не надо… – в голосе Герды звучала мольба.

     – Рассказывай где была.

     – В парке гуляла.

     – С кем?

     – Одна.

     – Ну, смотри у меня, спутаешься с мужиком, будешь всю жизнь мучиться, как я. Ты посмотри, посмотри на меня.

     Ну начинается, подумала Герда. Но тут взгляд матери упал на ее сумку.

     – А это что? – палец Линды уперся в Кони. Вопрос был задан скорее для проформы. С первого взгляда было понятно, что представляет из себя синий резиновый предмет.

     – A? Это…

     Герда совершенно забыла о Кони, который лежал поверх всех остальных предметов в ее сумочке.

     – Ничего. Подарок.

     – Ах ты шлюха! Отвечай, с кем была!

     Линда отвесила Герде звонкую пощечину. Первый раз за всю жизнь. Голова девочки дернулась, светлые волосы упали на лицо. Когда Герда подняла их, Линда поразилась перемене, произошедшей с дочерью за одну секунду. Глаза ее смотрели прямо и отрешенно прямо в глаза матери. Линде вдруг стало страшно.

     – Я тебе ничего не скажу, – медленно произнесла Герда. – А ты больше пальцем меня не тронешь.

     Она подняла сумку с пола и прошла в свою комнату мимо опешившей Линды.

     Войдя, Герда без сил упала на диван. Слишком много было разочарований для одного дня. Столько ожиданий, столько надежд, и вот … Как часто бывает, день рождения стал одним из худших дней в году. А может, и во всей не слишком длинной пока жизни. Герде очень хотелось заплакать, но слез не было, она все выплакала в парке. Не было живительной влаги, которая позволяет избавиться от боли, примирить внутренний мир с внешним. И Герда почувствовала, как что-то сломалось внутри… Что-то очень-очень важное.

     Кони продолжал лежать в сумочке Герды. Из тех мест, где ему пришлось побывать за последний месяц, это, наверно, было самым комфортным. Сухо, тепло и можно даже наблюдать за происходящим в комнате. Но на душе у Кони скребли кошки. С каждым днем он все чаще вспоминал Китти и все сильнее скучал по дому. И еще его тревожило поведение девочки. Она отказалась ходить в школу, подолгу сидела у окна и молчала. Кони не знал, что происходит у нее в голове, но о чувствовал, что ей очень тяжело. Он понимал, что оказался виновником ее несчастий, пусть и невольным, и его грызло изнутри какое-то нехорошее чувство. Он подозревал, что это совесть. Но недоумевал, откуда она могла взяться у резинового члена.

     Иногда в комнату заходила мать Герды Линда. Она протрезвела и забеспокоилась. Пыталась заговорить с дочерью, просила прощения. Но Герда молчала. И продолжала смотреть в окно. Однажды Линда вошла в комнату c огромным тортом, который украшали шестнадцать зажженных свечей.

     – Доченька, я тортик принесла, – произнесла Линда, пытаясь вложить в голос всю свою нежность. Но ответом ей, как обычно, было молчание.

     – Ну поешь. Хоть что-нибудь. Ноги ведь с голоду протянешь.

     Герда вдруг на секунду вынырнула из каких-то своих мыслей, подняла на мать лишенные всякого выражения глаза и тихо произнесла:

     – Я не хочу жить.

     Если бы у Кони было сердце, оно разорвалось бы от жалости. С некоторым удивлением он обнаружил в себе способность к сочувствию. Была ли она врожденной или приобретенной в результате длительных скитаний, Кони не знал. Но догадывался, что способность сопереживать чужой боли является тем, что отличает взрослых от эгоцентричного мира детей.

     Линда же перепугалась не на шутку. Она больше не пробовала заговорить с Гердой, но на следующий день в доме появился доктор. Он долго осматривал Герду и задавал массу разных вопросов. Она сидела с отсутствующим видом, как будто все это происходит не с ней. Отвечала односложно и не всегда. Доктор хмурился и что-то писал в своем блокноте. Потом отвел Линду в сторону.

     – Давно она в таком состоянии?

     – Неделю, наверно.

     – И никаких изменений?

     – Нет. Только хуже. Почти ничего не ест.

     – М-м-м, – покачал доктор головой. – Физически ваша дочь здорова. Однако налицо психологическая травма. Мешает воспринимать реальность и смотреть в будущее.

     – Что же делать? – испуганно хлопала глазами Линда.

     – Я не уверен, что смогу помочь. Не моя специальность, я всего лишь терапевт. Но могу порекомендовать хорошую клинику. Мой коллега, который там работает, выдающийся психолог. И хотя это не совсем его профиль, он, надеюсь, сумеет помочь.

     – Это, наверно, недешево? – забеспокоилась Линда. – Знаете, доктор, мы ведь едва сводим концы с концами…

     – Ну, я попробую договориться. Возможно, ваш случай заинтересует моего коллегу. У вас есть телефон?

     – У нас нет. Но есть у соседей.

     – Давайте же их попросим. Я хочу сделать звонок.

     Доктор вышел и вернулся спустя четверть часа. Вид у него был довольный.

     – Ну что же, я договорился. Мой коллега заинтересовался вашим случаем и хочет его изучить. Уж не знаю, сколько времени на это потребуется, но пока денег он не просил...

     – Спасибо, доктор, спасибо…

     Линда пыталась поймать кисть доктора и поцеловать ее. Тот с удивлением убрал руку.

     – Ну, собирайся, – улыбнулся он Герде. – Поедем в клинику.

     Та встала, повесила сумочку на плечо и произнесла:

     – Я готова.

     Мужчина бросил Китти на кровать, а сам ушел в душ. Его звали Гонсало Рубен Отеллини, и Китти выделяла его из всех своих клиентов. Но чувства ее были далеко не простыми. Что-то в нем было такое дикое и необузданное, чего Китти боялась. Но он доставлял ей такое море удовольствия, что она ждала встреч с ним. Китти хотела его, как никого другого. Она чувствовала в нем настоящую мужскую суть.

     История Гонсало Рубена Отеллини была Китти известна. Ибо после исчезновения Кони она стала постоянной «собеседницей» доктора Оупэйна. Доктору надо было с кем-то делиться своими теориями, выводами и сомнениями. Освободившееся место заняла Китти. Теперь она выслушивала излияния доброго доктора.

     Гонсало родился в Буэнос-Айресе, отец его был эммигрантом из Италии. Поменял множество работ – был разнорабочим, портовым грузчиком, официантом. Однажды в ресторан, где он трудился, зашла богатая наследница из Европы. И сразу заметила харизматичного черноволосого мачо. Между ними завязался бурный роман. Дама быстро оценила темперамент Гонсало и его талант любовника. Она была без ума от него и не желала расставаться ни на миг. Гонсало бросил работу и уехал с ней в Европу. Там они поженились и счастливо прожили три года. Но потом дамочка заскучала. Нет, Гонсало не обленился и не заплыл жиром. Его талант по-прежнему был при нем, и в постели он доводил супругу до изнеможения. Но то ли оттого, что других особых талантов в Отеллини замечено не было, то ли оттого, что даме захотелось разнообразия, она стала все чаще путешествовать одна и поздно возвращаться домой. Гонсало Рубен начал подозревать жену в изменах и сходил с ума от ревности. Он пробовал задавать супруге вопросы, но она или отвечала уклончиво, или переводила все в шутку, только усиливая его подозрения. День и ночь проводил Отеллини наедине со своими черными мыслями. И наконец не выдержал – после очередного позднего возвращения жены он дал волю рукам. Скандал кое-как замяли, но его обязали пройти курс лечения от патологической ревности. Так он и попал в клинику доктора Оупэйна, который считал его случай непростым, и часто хмурился при упоминании Отеллини. А супруга как ни в чем не бывало укатила путешествовать.

     Гонсало Рубен Отеллини вышел из ванны обнаженным, и Китти снова залюбовалась его таким уже знакомым телом. Не очень высокого роста, плотного телосложения, все его тело покрывала густая растительность. Черная, такая же, как и волосы на голове, слегка тронутые сединой. Волосы на теле Отеллини нравились и возбуждали Китти, дополняя образ дикого первобытного самца.

     Он приступил к делу без особых предисловий и предварительных ласк. Да Китти они и не были нужны – ее переполняло возбуждение от одного вида этого мужчины. Гонсало трахал ее страстно, жестко и даже грубо. Как будто выплескивал во время полового акта свою агрессию. Но Китти это мало волновало, скорее наоборот, заводило еще сильнее. Она отдавалась ему полностью. Ведь отдаваться и подчиняться мужской силе заложено в женщине природой. Отеллини был для нее эталоном мужчины – прямым, решительным и властным. И с ним она чувствовала себя женщиной более, чем с кем-либо другим.

     Тело Гонсало Рубена Отеллини покрылось потом, он продолжал исступленно всаживать свой внушительного размера орган в Китти. Резиновые имитаторы не способны испытывать оргазм – это еще одно наложенное на них проклятие. Но Китти чувствовала, что сейчас она близка к этому как никогда.

     Дверь ящика с игрушками отворилась и внутрь влетел неопределенной формы предмет. Как вы, возможно, уже догадались, это был Кони, которого изъяли из сумочки Герды немедленно по прибытии в клинику. Время было дневное, а потому все обитатели ящика с игрушками, Сэм, Эд, Ширли и Китти, оживленно обсуждали новых пациентов, но когда в ящике появился Кони, мгновенно воцарилась тишина. Все с изумлением изучали новоприбывшего, желая и боясь поверить в чудо. Ведь никто из ушедших в Большой Мир никогда больше в ящик с игрушками не возвращался. А Кони молчал и улыбался. Он наслаждался моментом, которого ждал несколько долгих и страшных месяцев.

     – Кони, это ты, что ли? – наконец нарушил тишину Сэм, все еще не веря в произошедшее.

     – А ты кого ожидал увидеть? Андрея Первозванного? Ну так вот – хрен тебе, – Кони оглядел себя и добавил: – Среднего размера хрен.

     И тут все заговорили разом.

     – Кони! Вернулся! Где ты был? Что с тобой было? Откуда? Как ты?

     И Кони, как сумел, рассказал друзьям свою историю. В целом, то, что он говорил, было похоже на то, что ты, дорогой мой читатель, узнал на предыдущих страницах. Однако Кони кое-где сокращал повествование, а кое о чем просто умалчивал. Например, о своем пути по канализации Кони не обмолвился ни словом, рассказав, что выпал из окна и попал в ручей. То есть выдал историю оловянного солдатика за свою. Еще в своем рассказе о том, как вернулся с помощью Герды в клинику, умолчал, что оказался виновником, пусть и невольным, ее страданий. Кони по-прежнему грызла совесть. Зато он подробно и охотно отвечал на вопросы о том, как устроен Большой Мир и как живут в нем люди и вещи. Вопросов было много, ведь мало кому из обитателей ящика с игрушками доводилось покидать пределы клиники. И еще Кони смотрел на Китти и замечал произошедшие в ней перемены. Когда Кони начинал свою одиссею, она была совсем еще девочкой. Немного наивной, где-то неуверенной в себе. А сейчас он видел перед собой молодую женщину, красивую и уверенную в своей привлекательности. Наверно, Китти никогда не была гадким утенком, но сейчас она превратилась в прекрасного лебедя, расправляющего крылья. И Кони чувствовал, как влюбляется в нее все сильнее.

     – Ну а вы-то как тут? – спросил Кони, когда вопросы к нему наконец закончились.

     – Да ничего особенного, – ответил за всех Сэм. – Ты же знаешь, у нас ничего не меняется. Пациенты приходят и уходят из клиники, а мы остаемся. Все как обычно.

     Разумеется, нам всегда кажется, что ничего интересного с нами не происходит. Все интересное всегда происходит с кем-то другим. Но это, скорее всего, объясняется тем, что про себя мы и так все знаем, а про других нет.

     – Ну да, меняются. Кстати, сколько их сейчас?

     – Немного. Четверо, по-моему.

     – Девушки симпатичные есть? – весело поинтересовался Кони.

     – Есть-есть, – со смешком в голосе ответил Сэм. – Ты по работе соскучился? Так приступай. Ты теперь должен нам с Эдом. Мы за тебя два месяца старались. Так ведь, Эд?

     – Точно так.

     Эд был, как всегда, немногословен. Но по его виду Кони понял, что тот был рад снова его видеть. И Кони вдруг захотелось его обнять. Но он подумал, что два обнимающихся резиновых члена будут выглядеть как минимум странно. Да к тому же у Кони не было рук.

     – Слушай, Сэм. Помнишь ту женщину, писательницу?

     – Какую?

     – Ну, ту, которая… м-м-м… отправила меня в путешествие? Она все еще здесь?

     Кони не держал зла на Еву Адамс. Ему хотелось еще раз увидеть ее.

     – А, эту, – Сэм помрачнел. – Нет, ее нет. – И, помолчав, добавил: – Она умерла.

     – Как? – удивился Кони.

     – Никто не знает как. Никто не знает почему. Умерла здесь, в клинике. Говорят, у нее был сексуальный контакт с кем-то из персонала. Доктор Оупэйн подозревал охранников. Впрочем, он не смог разобраться кто именно. Их всех уволили и заменили. А женщину изолировали. Даже игрушек не выдавали. Вот через нескольких дней в изоляции она и умерла. Просто не проснулась утром… – Сэм замолчал.

     – Жаль, – разочарованно протянул Кони.

     Мысли его сменяли одна другую с лихорадочной быстротой. Это санитар. Сволочь. Не сознался в своем проступке. Из-за него уволили невиновных охранников. Хотя невиновных ли? Может быть, она и кого-то из них соблазнила? Никто не в силах устоять перед этой женщиной. А охранники уж точно посимпатичнее санитара будут. А может, это он ее и убил? Чтобы следы своего преступления скрыть? Отравил? Задушил? От этого мерзавца чего угодно можно ожидать. Хотя… Кони вспомнил, в какой гармонии Ева Адамс жила со своим телом. Заниматься любовью для нее было так же естественно, как дышать. А доктор Оупэйн лишил ее кислорода… И она умерла. Не смогла так жить. Или не захотела. Непонятно – как всегда с женщинами.

     – Доктор Оупэйн три дня ходил черный после этого. На нем лица не было, – продолжил Сэм после паузы.

     Ну еще бы, подумал Кони, его легко понять. Привезли в клинику совершенно здоровую женщину. Даже более, чем здоровую. Изолировали. Довели до смерти. Неприятная история рисуется. Это уже не врачебная ошибка. Тут дело серьезнее. Хотя вряд ли доктор по этому поводу переживал.

     – А муж приехал забирать тело абсолютно спокойный. Как будто не расстроился вовсе. Ни шума, ни скандала поднимать не стал. Подбодрил доктора и выписал ему чек…

     А может, это Виктор Адамс избавился от жены? – вновь задумался Кони. Очевидно, что она ему досаждала своими романами. Вот он и убрал ее. Или нанял для этого санитара Трололу. Вопросы, вопросы…

     – Дело замяли быстро. Без всякой огласки. И забыли. Теперь тишина, и даже круги по воде не расходятся, – закончил Сэм свой рассказ.

     – Жаль, – повторил Кони.

     Ему действительно было жаль Еву Адамс. Но он все еще пребывал в эйфории и потому поспешил перевести разговор на другую тему. Тем более что слова эти вызревали в нем уже очень долго.

     – Ребята, я хотел бы попросить у вас прощения… У всех. Вы ведь помните, меня иногда заносило. Да что там заносило… Я был уродом и вел себя как урод. Мне, наверно, жизнью было ниспослано перечувствовать и перестрадать все то, что я перечувствовал и перестрадал за последние месяцы. Чтобы я мог чувствовать чужую боль. И я сейчас ее чувствую. И потому прошу вас – простите меня…

     Кони замолчал. В воздухе снова повисла тишина.

     – Да ладно тебе, Кони, – на правах старшего Сэм нарушил ее первым. – С кем не бывает. Всех нас заносит. Особенно по молодости. Не бери в голову.

     – Что там говорить. Что было, то было, – поддержал Сэма Эд. – Ты бывало перегибал палку, Кони. Но я на тебя зла не держу. Я рад, что ты вернулся. Без тебя тут заметно скучнее было.

     – Кони, успокойся, – вступила Ширли, – все это уже в прошлом. Мы и надеяться перестали, что ты вернёшься.

     А Китти ничего не сказала. Она просто улыбнулась. Но Кони это почему-то не удовлетворило. Ведь от объекта своих воздыханий мы всегда ждем чего-то особенного. Странное свойство влюбленности состоит в том, что мы испытываем завышенные ожидания в отношении тех, в кого мы влюблены. И не их вина в том, что эти ожидания отнюдь не всегда оправдываются. Это наша беда. Но лишь самые мудрые способны это понять. Кони к их числу пока не относился. Он пытался истолковать, что значит эта улыбка Китти. То ли она рада тому, что он вернулся, потому что не теряя надежды ждала его все эти долгие месяцы. То ли улыбается просто так, из вежливости. А как известно, толковать чужие поступки дело почти такое же безнадежное занятие, как интерпретировать сказки.

     Весть о чудесном возвращении Кони-путешественника быстро облетела обитателей клиники. Шариковые ручки, карандаши, ластики – каждый, кого он встречал, оказываясь за пределами ящика с игрушками в эти дни, пытался завести разговор и задать несколько вопросов. Кони снова и снова пересказывал свою историю. И она, как сказка, обрастала все новыми деталями, иногда реальными, но чаще вымышленными. Ведь тщеславие было автору отнюдь не чуждо. Кони быстро стал местной знаменитостью – все в клинике смотрели на него с интересом и восхищением. Пожалуй, лишь доктор Оупэйн не заметил возвращения героя или не придал ему особого значения. Впрочем, доктор был известен некоторой рассеяностью. И только санитар Тролола время от времени бросал в сторону невесть откуда взявшегося Кони косые недобрые взгляды. Но Кони предпочитал их не замечать.

     И все же, отвечая на бесчисленные вопросы различных предметов, Кони ни на секунду не забывал о Китти. Так же, как когда-то она, он жил предвкушением их встречи. Размышлял о том, что он ей скажет и как она ему ответит. От этих мыслей по всему телу разливалось какое-то странное чувство. Сладкое и одновременно тревожное. Ничего подобного раньше Кони не испытывал. А теперь ждал удобного момента для разговора с Китти. И, как все мы, верил в лучшее.

     Но вот, когда они остались с Китти вдвоем в ящике и шанс ему наконец представился, все подготовленные слова как нарочно разом вылетели из головы. Кони мялся и не знал с чего начать.

     – Китти, – тихо позвал он.

     – Да, Кони, – Китти с улыбкой повернулась к нему.

     – Китти, я хотел сказать… – Кони замялся. Китти продолжала внимательно его слушать с легкой полуулыбкой. – Я хотел сказать, что часто вспоминал тебя во время своих скитаний.

     Кони хотелось, чтобы Китти тоже сказала ему, как она ждала и скучала. Но вместо этого услышал:

     – Очень лестно. Мне приятно это слышать.

     – И это… Я думал про тот наш разговор. Знаешь, я был неправ…

     – В чем? – в голосе Китти прозвучало удивление, но Кони оно показалось наигранным.

     – Ну… Я, наверно, слишком хотел казаться веселым и остроумным. И… наверно, перестарался. Хватил через край. Пожалуйста, прости меня…

     – За что мне прощать тебя, Кони? Ты сделал самое лучшее, что мог сделать. Сказал правду. И тебе не за что извиняться.

     Китти говорила спокойно, и от этого Кони почему-то испытал неприятное чувство. Он долго подбирал слова, но так и не придумал ничего стоящего.

     – Я ведь, в общем… не это хотел сказать… Тогда… Да и сейчас.

     – Знаешь, а я ведь даже благодарна тебе за тот разговор. До него я была наивной девчонкой, витающей в облаках. Ты вернул меня на землю. Заставил о многом подумать. Теперь я куда реальнее стала смотреть на жизнь.

     Кони чувствовал себя обескураженным. Этот, как и прошлый разговор c Китти, проходил явно не по сценарию его инициатора. Кони понял, что надо переламывать ситуацию, и решительно ответил.

     – Я много передумал, Китти. У меня было на это время. И я понял – мы должны быть вместе.

     – Смешно. Ты, как всегда, все сам решил, Кони. А моим мнением, как обычно, забыл поинтересоваться. Тебе никогда не было интересно, что я думаю, что чувствую. В этом ты, как всегда, честен. Со мной. Так постарайся не обманывать себя.

     – Но, Китти…

     – Что? У тебя своя жизнь, Кони, у меня – своя. И мне немалого труда стоило ее наладить. Я не хочу ее разрушать в угоду твоей минутной прихоти. Может быть, ты изменился за эти месяцы, но я вижу в тебе прежнего Кони. Который живет в центре своего придуманного мира и не желает ничего видеть за его пределами. И даже сейчас, когда ты говоришь, что любишь меня, ты любишь не меня, а свои иллюзии. Ты что-то придумал себе, пока путешествовал, но жизнь – она совсем другая. Вернись в реальный мир, Кони.

     – Что ты такое говоришь?

     – Ты не слышишь? Не слышишь, потому что не слушаешь. Ты всегда слушал только себя.

     Кони не знал, что возразить. Он был обескуражен. Не так, совсем не так он представлял себе этот разговор. Он так его ждал. Только ради него он жил много трудных дней. Во имя него он терпел все невзгоды. И вот как оно получилось… Герой, превозмогший сотни опасностей, покрывший себя славой и вернувшийся домой, оказался отвергнут той, которая, по идее, должна была ждать его и надеяться на чудо. Если бы Кони был сведущ в произведениях Гомера, он бы решил, что это так же, как если бы Пенелопа отвергла вернувшегося Одиссея. Но ни об Одиссее, ни о Пенелопе Кони никогда не слышал. Похоже, я попал в какую-то неправильную сказку, решил Кони. Потому что сказочник неправильный. Ничего лучше он придумать не мог.

     Но Кони не был бы самим собой, если бы сдался после первой же неудачи. Все же у него были яйца, пусть и в переносном смысле. Кони был озадачен, но не сломлен. Он вспомнил оловянного солдатика и как будто бы позаимствовал у него стойкости. В то же время Кони решительно не понимал, что же изменилось в Китти. Куда делась та девчонка, которая смотрела на него с восхищением и ловила каждое слово? Тут Кони сообразил, что если для него жизнь в ящике с игрушками замерла в тот момент, когда он его покинул, то для других она продолжалась своим чередом. И что за это время многое могло измениться по сравнению с той картинкой, которая застыла в его мыслях. Поэтому Кони решил поговорить с Ширли, чтобы подробнее выяснить, что же произошло в клинике за время его отсутствия. Ему даже пришла в голову мысль, что это стоило сделать до разговора Китти, а не после. Но он быстро оправдал себя тем, что большинство из нас находит правильное решение скорее после, а не до, а также тем, что не мог же он знать, что разговор с Китти превратится в катастрофу. Да и просто ему надо было с кем-то поговорить.

     – Ширли.

     – Да, Кони.

     – Мне нужно с тобой поговорить.

     – Очень лестно удостоиться внимания знаменитости.

     – Да брось ты, Ширли, это серьезно.

     – Я, признаться, никогда раньше не слышала от тебя, Кони, слова «серьезно». И это меня тревожит, – продолжала Ширли все тем же шутливым тоном.

     – Ширли, перестань валять дурака. Ну пожалуйста.

     – А сам-то ты не помнишь, как валял дурочку?

     Ну вот, подумал Кони. Все в жизни возвращается к нам бумерангом. Наверно, поделом… Но после паузы продолжил:

     – Я хотел поговорить с тобой о Китти.

     – А что с ней не так?

     – Ну, понимаешь, она изменилась…

     – Ты хочешь сказать, что она больше не смотрит на тебя влюбленными глазами.

     – Нет. Ну то есть да, но…

     – Ба! Кони! Да ты влюбился! Ну наконец! Поздравляю!

     – Да послушай. Не с чем меня поздравлять…

     – Что так? А, дай угадаю. Ты признался Китти, а она послала тебя куда подальше?

     – Ширли, прекрати уже! – вроде бы разозлился Кони. Но тут же остыл. – Хотя, в общем-то, ты права. Все так и было.

     – М-д-а-а-а. Дела, – выдохнула Ширли, сбрасывая с себя напускную веселость.

     – А ты как думала? – невесело отозвался Кони.

     – Да если вспомнишь, я тебе еще тогда говорила, что ты пожалеешь.

     – Говорила-говорила… Давно это было все. Мне сейчас твоя помощь нужна.

     – Чем я могу тебе помочь, Кони?

     – Расскажи мне про Китти. Что с ней творится?

     – Китти… – Ширли задумалась. – Знаешь, я не так много могу сказать тебе. Она стала более закрытой после того разговора с тобой. Раньше она говорила мне все. А теперь только то, что считает нужным…

     – То есть она все-таки переживала?

     – Хочешь потешить свое самолюбие? Да, переживала. Она три дня лежала пластом после того, как ты пропал.

     – Может быть, она сейчас меня отшила из-за того, что я обидел ее тогда? – с надеждой спросил Кони. – И у нее все еще есть ко мне какие-то чувства?

     – Не думаю. Мне кажется, она уже переболела тобой, Кони. Ты сам заставил ее повзрослеть. Она стала менее наивной, более закрытой. Хотя… Через некоторое время после того, как ты исчез, она сказала мне как-то вечером, мол, знаешь, Ширли, это даже хорошо, что Кони пропал, потому что мне было бы тяжелее справиться со своим чувством, если б он был рядом.

     – Но она все же справилась?

     – Надеюсь. Хотя ты же знаешь – чужая душа потемки. Особенно если душа – женская…

     – А у нее сейчас есть кто-нибудь? Ну, в смысле мужчина…

     – А ты разве не почувствовал?

     – А как я мог почувствовать? – c удивлением и разочарованием спросил Кони.

     – Да очень просто. Когда у женщины есть мужчина, он придает ей силы, спокойствия, уверенности. Это видно. Я думала, ты заметишь.

     – Н-да. Она и правда стала другой. А кто он?

     – Пациент. Он здесь давно и, судя по всему, надолго. Я мало знаю о нем. Но могу судить по Китти. Я вижу какой счастливой она возвращается в ящик. Она определенно к нему что-то чувствует.

     – Я хочу вернуть ее, – в голосе Кони прорезалось отчаяние. – Что же мне делать?

     – Не знаю, Кони, – вздохнула Ширли. – Будь собой. Я вижу, как ты изменился, и мне нынешний Кони нравится гораздо больше прежнего. Возможно, когда-нибудь и она это разглядит… Но как правило, женщина дает мужчине только один шанс. И ты свой, похоже, упустил. Смешно. У тебя были сотни женщин, и ты относился к ним как чему-то само собой разумеющемуся. И так и не сумел разглядеть ту единственную, которая тебе действительно нужна. Мне жаль тебя, Кони.

     Кони и самому было жаль себя буквально до слез. Все вдруг потеряло свой смысл. И дом, куда он так рвался, и женщины, которые по-прежнему предпочитали его Сэму и Эду, и слава героя-путешественника. Он по-прежнему отвечал на многочисленные вопросы и рассказывал байки о своих приключениях. А ему хотелось забиться в темный угол и спрятаться от всех. И вот, спустя несколько дней после своего триумфального возвращения, Кони ощутил ледяную хватку одиночества. Он уже тешил себя типичным заблуждением, что дальше все будет налаживаться, потому что хуже быть уже не может, когда произошел следующий диалог.

     Кони лежал на столе в подсобке санитара Трололы, ожидая отправки под кварцевую лампу. В тот же момент на столе случился потертый ластик, который когда-то, по всей видимости, был серым, но от длительного использования приобрел какой-то неопределенный оттенок. Он некоторое время робко поглядывал на Кони, прежде чем решился начать разговор.

     – Ты Кони-путешественник? – наконец спросил он.

     – Ну да, – буркнул Кони. Разговаривать ему не очень-то хотелось.

     – Для меня честь говорить с Вернувшимся Оттуда, Откуда Не Возвращаются, – патетично произнес ластик.

     Ого, подумал Кони. Так меня еще не называли. Прямо какой-то Восставший из Ада.

     – А ты сам-то откуда будешь?

     Отвечать на вопросы Кони хотелось еще меньше, поэтому он решил взять инициативу в свои руки.

     – Да здесь сейчас обретаюсь, – скромно ответил ластик. – А раньше в бухгалтерии служил.

     – И как оно там, в бухгалтерии?

     – Скучно. К тому же рылом по бумаге каждый день возят…

     – Так меня тоже возят, брат. Только… м-м-м… в другом месте.

     – Да, нелегка наша доля, – вздохнул польщенный ластик. – Слушай, что я хотел тебе сказать. Я пока в бухгалтерии был, видел, как тебя списали.

     – То есть как списали?

     – Да как обычно, по статье «расходные материалы».

     Вот так, подумал Кони, когда-то был любимцем богов, потом стал игрушкой судьбы, а под конец деградировал до расходного материала. Использован и списан. Ластик тем временем продолжал:

     – Cанитар, кажется, его звали Игнасио, заявил о пропаже, ну и по порядку через две недели тебя списали. И паспорт твой в мусорную корзину выбросили. То есть теперь тебя как бы нет.

     – Как же нет, когда я есть? – изумился Кони.

     – Так я о чем и говорю. Ты как бы есть, но по бумагам тебя как бы нет.

     Надо же, подумал Кони, как легко потерять свое место в жизни. И всего-то не было меня два месяца. А теперь ни любимой женщины, ни паспорта, и даже спирта на мою долю санитар Тролола капли не выделит. Потому что по документам меня нет.

     Его вновь охватило отчаяние.

     – Странная все же семейка эти Виммербю.

     Доктор Оупэйн оторвался от рисования абстрактных геометрических форм на листе бумаги в клеточку и принялся озабоченно грызть карандаш.

     – Приехал сегодня граф Сорен, привез сына. И вот какую историю рассказал.

     Китти вся обратилась во внимание.

     – Жил-был граф, был у него замок, была жена и был сын. Жили они поживали и добра наживали. И недурно так, надо сказать, нажили. Я вот думаю, что есть два способа стать богатым. Первый – долго и упорно работать. А второй – родиться потомком древнего и родовитого семейства. И второй способ кажется мне надежнее.

     Китти уже привыкла к манере доктора иногда отвлекаться и рассуждать на отвлеченные темы.

     – И все было хорошо, но два года назад графиня Клара скоропостижно скончалась. Граф погоревал-погоревал да и женился на молодой. Не ходить же век вдовцом. Девушка на тридцать лет моложе его – можно позавидовать графу. А вот подросток наш, Кай, шестнадцати лет, заскучал без женской ласки. И, выбрав момент, пока отца не было дома, соблазнил молодую мачеху, чем-то ее опоив. А тут благородный граф возьми и вернись. И прямиком в спальню. Уж не знаю, что там было, но сына он после этого привез к нам. Лечить от эдипова комплекса. Такие вот все грамотные стали.

     Доктор замолчал и снова принялся за карандаш.

     – Вроде бы классический эдипов сценарий, но что-то не вяжется, – наконец произнес он нахмурившись. – Ты бы видела этого Кая. Глазки голубые, волосы белые. Чистый ангел. В голове одна живопись. Краски просил ему привезти. Ну не мог такой опоить, даже если б ему очень хотелось. И вот что еще. Застукал жену и сына граф в спальне мальчика, а не графини… Cдается мне, что не так все было, как он рассказал. Как ни старался старый граф, а не смог молодую жену удовлетворить. Заскучала девушка и позарилась на белокурого ангела Кая. А он ведь мальчишка, совсем еще ребенок. Даром что фехтованием владеет, а в этих делах абсолютно беззащитен. А потом, будучи застигнутой, испугалась и оговорила его. И ведь понимала, что у графа даже нет выбора кому верить. Не расписываться же в собственном бессилии? Эх, взять бы у этой Венди анализ крови, чтобы определить, чем Кай ее якобы опоил! Так нет же, не приехала молодая графиня, говорят, отлеживается после пережитого стресса. Еще бы…

     Доктор Оупэйн снова замолчал.

     – А мальчика и спрашивать бесполезно, – продолжил он как бы предвосхищая очевидный вопрос, который Китти хотелось задать. – Не будет потомок Габсбургов выносить сор из благородного семейства. Ни-ни, я эту породу знаю. Ну а мне, спрашивается, как лечить подобного пациента? И самое главное, от чего?

     Доктор Оупэйн отшвырнул карандаш, на лице его отразилось раздражение. Впрочем, он и сам это быстро сообразил и попытался взять себя в руки.

     – Ну да ладно, не повезло нам родиться ни Габсбургами, ни даже Виммербю. Будем в поте лице на хлеб насущный зарабатывать. Спасибо графу, не поскупился. Аж на две месяца вперед чек выписал. В Америку уезжают. Говорит, надо молодой жене от такого стресса оправиться. Да и свадебного путешествия у них толком еще не было. А Венди так хочется увидеть Нью-Йорк. Даже вот телефонный номер отеля, где они остановиться собираются, оставил. Звоните, мол, в любое время, сообщайте, как дела у мальчика…

     Китти понимала, что доктора нисколько не радует полученный щедрый гонорар. Напротив, она еще никогда не видела Оупэйна таким несчастным.

     Несколько дней Кони переживал свои несчастья и скрывался от всех, предпочитая уединение. Однако через некаторе время он устал от одиночества, а также понял, что от уязвленного самолюбия спрятаться ему все равно не удастся. Ему захотелось просто с кем-нибудь поговорить. Не ради сочувствия, не ради совета. Просто пообщаться. Поэтому он был рад обществу Эда, когда они оказались вдвоем в ящике с игрушками.

     – Слушай, Эд, – начал он.

     – Привет, Кони.

     Эд тоже был непрочь пообщаться. Последнее время их взаимоотношения заметно потеплели.

     – Что-то давно тебя не было видно. Где пропадал?

     – Да… Надо было одному побыть. Подумать кой о чем.

     – О чем же?

     – А то ты не знаешь?

     – Нет, – ответил Эд с некоторым удивлением в голосе.

     – Странно. Наверно, Ширли еще не успела еще всем растрепать.

     – Так в чем дело-то?

     – Ну, если коротко… Не срослось у нас с Китти. Раньше она меня любила, а я, дурак, нет. А вот теперь все наоборот…

     – Так ты влюбился, Кони? Наконец-то. Только тот, чье сердце тронуто любовью, может считать себя настоящим мужчиной.

     Как вы помните, Эд был склонен к патетике, и прежний Кони непременно отпустил бы по этому поводу какую-нибудь едкую шуточку. Но нынешнему ему это даже не пришло в голову.

     – Да я не понимаю, с чем меня поздравлять-то. Говорю же, она меня отшила. И чего вообще этим бабам надо? – задумался Кони. – Тут вся клиника сбежалась, когда я вернулся, только чтобы на меня посмотреть. А она нос воротит…

     – Ха, – рассмеялся Эд. – Ты мне напомнил одну историю, которую мне когда-то давно рассказывала моя бабушка.

     – У тебя была бабушка? – удивился Кони.

     – Ну, не родная, конечно. Просто я ее так называл.

     Известно было, что Эд не особенно любит распространяться о своем прошлом. И Кони не стал приставать к нему с вопросами.

     – Так вот слушай. Жила-была в одном королевстве прекрасная принцесса.

     – Начало многообещающее…

     – И была она не только юной и красивой, но и умной не по годам, – продолжил Эд, не обращая внимания на реплику Кони. – И вот, когда ей сравнялось шестнадцать, она поняла, что ей нужен мужчина. Имеется в виду, в интимном смысле. И выбрала симпатичного молодого шута.

     – Х-м-м. А что, принца рядом не оказалось? – полюбопытствовал Кони.

     – Молчи, Кони, и слушай дальше. Все тебе будет, только не сразу. Шут, хотя и был влюблен в принцессу, не на шутку испугался. Он ведь рисковал головой, и не той, которая у тебя, а той, в которой мозги. А они у него были, и он понимал, что если об этом узнает король, отец принцессы, то долго разбираться не будет. Пристроит его под топор, и вся недолга. Но принцесса была не только юна и прекрасна. Она знала чего хочет и умела этого добиваться. Так или иначе, шут не устоял, да, наверно, и не мог устоять…

     – Так хорошо начиналась сказка, а свелось все к банальному сексу, – съязвил наконец Кони.

     – Ого, узнаю брата Кони, – весело откликнулся Эд. – А то ты в последнее время был спущенный да вялый. Такой ты мне нравишься гораздо больше. Слушай дальше. Где-то в этот момент на горизонте нарисовался Отважный Принц из соседнего королевства. И, конечно же, посватался к принцессе. От счастья на седьмом небе был… король-отец. Ведь он давно мечтал заключить союз с могущественным соседним королевством. А принцессе этот принц даром не был нужен, ведь она любила шута, и все у них было хорошо. Но сказать об этом отцу все еще не решалась. Мало ли чем могло кончиться. И тогда она придумала вот что. Она сказала, что выйдет замуж за принца, если он отправится за моря и совершит в ее честь три славных подвига. Пусть пока уберется с глаз, а если, гоняясь за подвигами, сложит голову, так и проблема разрешится сама собой.

     Эд сделал паузу, чтобы перевести дух. Кони с интересом и не перебивая ждал продолжения.

     – Однако принц тоже оказался парень не промах, – продолжил Эд. – Он отправился за моря, странствовал по лесам и горам, сражался в войнах и на дуэлях, а также спасал несчастных. Гордыня и тщеславие гнали его вперед. Он уже почти не помнил, как выглядит принцесса, но твердо решил добиться ее руки во чтобы то ни стало. И при этом не забывал таскать с собой толпу скальдов, которые слагали песни и легенды о его подвигах.

     – Вот это он здорово придумал, – вставил Кони, чтобы не молчать, как истукан.

     – Так или иначе через год принц возвратился, покрыв себя бессмертной славой. Он выполнил свою часть уговора и ждал, что принцесса выполнит свою. А она и думать о нем забыла в объятиях шута. Но недаром принцесса была не только прекрасной, но и умной. Она позвала принца и короля-отца и сделала им предложение.

     – Какое?

     – Она выходит замуж за принца. Они играют свадьбу, ходят вместе по всем приемам и всячески изображают из себя счастливую супружескую пару. Только спать она продолжает с шутом, а вовсе не с законным супругом. И детей, если и будет рожать, то только от шута. И еще принцесса сказала, что иначе она просто расскажет всем о своей связи с шутом. И предложила подумать им, как они буду выглядеть в этом случае. Герой, совершающий подвиги ради женщины, которая ни в грош его не ставит. И великий государственный деятель, который не видит, как его дочка спит с паяцем у него под носом.

     – И они согласились??

     – А у них не было выбора. Точнее, свой выбор они сделали намного раньше. А она просто воспользовалась этим, чтобы построить ловушку. Понимаешь, Кони, одни и те же вещи имеют разную ценность для разных людей. Принцесса сделала свой выбор, будучи готовой пожертвовать репутацией ради любви. И предложила принцу и королю подумать, на что они готовы ради того, чтобы сохранить репутацию. И поверь мне, она знала ответ.

     – А чем все кончилось?

     – Ты думаешь, я тебе сказку рассказываю? Это только в сказках все обязательно чем-нибудь заканчивается. А я рассказываю тебе быль. Жизненную историю. И она ничем не кончилась, если ты это хотел услышать. Так они и продолжали жить. Так, как сказала принцесса…

     – Ну, а мораль в чем?

     – Ты снова впадаешь в грех толкования, Кони. Мораль есть только в сказках. В жизни нет никакой морали.

     – Так зачем же ты рассказывал мне эту историю?

     – Да у тебя, Кони, от любви, кажется, совсем соображалку отшибло. И это еще в том маловероятном случае, если она изначально у тебя была.

     Все в мире встало с ног на голову, подумал Кони. Китти меня отшивает, как мальчишку. Эд издевается, а я даже слова не могу ему возразить. Для полноты картины не хватает, чтобы я начал учить жизни Ширли. Впрочем, последнее исключено. Как показывают последние события, ничегошеньки я в жизни не понимаю.

     – Ну скажи, разве плохая история? – продолжил Эд. – Ведь каждый получил то, что хотел. Принц стал обессмертившим себя в веках героем. И получил жену – умницу и красавицу. Он знал, что она его не любит. Но остальные ведь думали по-другому. Король обрел могущественного союзника. Ну а принцесса с шутом просто наслаждались любовью. А тебе я рассказал ее потому, что ты чем-то напомнил мне этого самого принца. Мужчины ценят славу. А женщинам, возможно, нужнее, чтобы кто-то был с ними каждый день. Здесь, рядом, под боком. А не супергерой, болтающийся неизвестно где…

     – Да. Похоже, – задумчиво процедил Кони.

     – А вообще, как ты понимаешь, это всего лишь одна из бесконечного множества возможных интерпретаций, – в голосе Эда зазвучали веселые нотки. – Так что ты во многом прав, Кони. Хрен разберет, что этим бабам надо…

     – Знаешь, Эд, – нашелся Кони. – Как хрен хрену, могу тебе ответственно заявить, что даже хрен в этом вопросе не разберется.

     Когда Китти вернулась в ящик в то утро, с губ ее не сходила улыбка. Ширли еще никогда не видела подругу такой счастливой.

     – Колись, отчего это ты вся светишься?

     – Ну так… – уклончиво ответила Китти, все еще продолжая улыбаться. Чувствовалось, что ей самой до смерти хочется поделиться своей радостью. Но она не была бы женщиной, если бы не решилась для начала чуть-чуть поломаться.

     – Китти, ну не томи.

     – Ладно, – как бы нехотя согласилась Китти. – Мальчика новенького у нас видела?

     – Со светлыми волосами и голубыми глазками?

     – Ага.

     – Такой красавчик. Прямо конфета. Ты что, с ним?

     Китти вместо ответа лишь одарила Ширли довольной улыбкой.

     – Вот шустрая. Я ведь тоже на него глаз положила. Ну рассказывай, как он, как все было?

     – М-м-м, – томно протянула Китти. – Чудо, как хорошо. С Каем я чувствовала себя настоящей львицей. Он такой милый, застенчивый и стеснительный. Вовсе не заносчивый, несмотря на то, что настоящий граф. И такой юный, хотя жизнь уже успела его потрепать…

     – Как?

     – Там странная какая-то история. Мать у него умерла, отец вторично женился на молодой. Каю она почти ровесница, а мужа на тридцать лет моложе. Ну вот и заскучала дамочка вскоре со старым графом. Однажды ночью, когда мужа не было дома, пробралась в спальню к юному графу и соблазнила его. А когда законный супруг застиг их, еще и оговорила мальчишку. Дескать, он ее зельем каким-то опоил, чтобы в постель затащить.

     – Вот сучка, – не выдержала Ширли. – И на хрен сесть и рыбку съесть, да еще и сковородку не помыть. Прошу прощения за вульгарщину. И что же, обманутый муж ей поверил?

     – Поверил. Мужики они ведь такие. Верят в то, во что им хочется верить, вопреки всем очевидным фактам. Сына к нам лечиться отправил, заподозрив в эдиповых наклонностях. А ненаглядную свою путешествовать повез. Ведь она, бедняжка, такой стресс пережила…

     – Кошмар…

     – Вот и доктор Оупэйн переживал, что мальчик, который в одночасье лишился дома и семьи, которого оболгали и предали, может и не пережить такой травмы. Или затаить злобу на весь род людской. Особенно на женскую его половину.

     – Да уж, немудрено было бы.

     – Но мой Кай не такой, – с гордостью сказала Китти. – Он – добрый. И еще он настоящий рыцарь.

     – Ого. Уже мой Кай. Какие мы быстрые, – улыбнулась Ширли.

     – Ну а что? Ведь это я сделала его мужчиной. Он ведь с этой стервой даже кончить не успел. Доктор боялся, что у него может образоваться комплекс. Долго рассказывал мальчишке, что если ему не повезло один раз, то это еще не значит, что все женщины такие. А то Кай поначалу даже притрагиваться ко мне не решался. Но потом, когда доктор ушел, понемногу осмелел.

     – И что?

     – Когда он достиг оргазма, это было непередаваемо. Я чувствовала, как будто он в моем лице простил весь женский род. И что все теперь у него будет хорошо.

     – Это прекрасно. Но как же другой твой мужчина? Этот темноволосый мачо?

     – Отеллини? Ты его видела?

     – Он заходил. Видимо, за тобой. И, похоже, расстроился из-за того, что тебя не было. Спрашивал у санитара Трололы где ты. А на меня даже не посмотрел, – сказала Ширли с шутливой обидой в голосе.

     – Знаешь, мне с ним тоже хорошо. Но по-другому. Он – сильный мужчина. Я не могу ему сопротивляться. Отдаюсь ему вся без остатка. И это так сладко. Но Кай… С ним такое ощущение, как будто пьешь из чистого лесного родника. И вся наполняешься этой свежестью и чистотой.

     – Все с тобой ясно, подруга. Эти мужчины задевают твои инстинкты. Подчиняться и спасать – две заветные струны женской души. Я тебя понимаю и даже где-то завидую. Но знаешь, ты ходишь по тонкому льду. Рано или поздно тебе придется выбирать…

     – Зачем? Мне ведь хорошо с ними обоими. Почему нужно лишать себя удовольствия? – удивилась Китти.

     – Ну, так у людей принято, – смутилась Ширли.

     – Знаешь, Ширли. Пусть люди полощут мозги этой моралью, которую сами себе придумали. А я всего лишь резиновая игрушка. И буду жить, как мне нравится.

     – Ну-ну. Просто если ты не хочешь принять решение, его может принять за тебя кто-нибудь другой. И совершенно необязательно, что оно тебе понравится…

     – Ну и пусть.

     Китти замолчала и ушла в свои мысли. На губах ее снова заиграла улыбка.

     Гонсало Рубена Отеллини терзали подозрения. Он не находил себе места с того момента, как посетил подсобку санитара Тролола и не застал там Китти. Неужели опять? – думал он. Нет, не может быть. Ведь это всего лишь резиновая игрушка. Она не может быть такой, как все те женщины, которые окружали его в жизни. Все эти стервы, твари и потаскухи. Нет. Но что, если вдруг?

     В жизни Гонсало было много женщин. Но среди них, как он был свято уверен, не было ни одной порядочной. Все они были как Лола или даже еще хуже. Лола была его первой девушкой много лет назад. Они любили друг друга и собирались пожениться. А потом Лола вдруг бросила Гонсало Рубена. Ни с того ни с сего. И ушла к его младшему брату Гильерме. Он помнил, как ему хотелось тогда убить их обоих. Но Гильерме был его братом, которому он заменил отца, бросившего семью. Рубен сорвался тогда и уехал в другой город. Чтобы не видеть их вместе, младшего брата и свою бывшую возлюбленную. Но простить так и не смог.

     А дальше пошло-поехало. Женщины часто влюблялись в Гонсало, ведь внешними данными он не был обделен. А уж после первой ночи с ним и вовсе теряли голову от нескончаемых оргазмов. Но проходило некоторое время, и все разлаживалось. Гонсало Рубен начинал подозревать своих женщин в измене. Каждую из них. А потом они уходили. У кого-то хватало смелости прямо заявить о разрыве. А кто-то просто тихо исчезал, да так, что Рубен не мог их найти, как ни старался. Дольше всех продержалась его последняя жена. Почти четыре года. Но только потому, что умело скрывала свои измены. А в том, что эта сучка изменяла ему направо и налево, Рубен был уверен. Хотя застигнуть ее с другим мужчиной ему так и не удалось. Да и раньше не удавалось тоже. Но когда-нибудь обязательно удастся, и уж тогда он сполна расплатится за все обиды, которые ему нанесли эти шлюхи…

     Что там говорил этот доктор? Что ему нужен частый секс, потому что это помогает выплескивать накапливающуюся агрессию. И что женщины часто принимают его агрессию за темперамент, страсть, порыв и безоглядно в него влюбляются. Но потом начинают чувствовать исходящую от Гонсало угрозу. Тогда они порывают с ним. Или начинают искать защиты у других мужчин. Или попросту убегают. Один и тот же сценарий, повторяющийся из раза в раз. Порочный круг, и чтобы разорвать его, Гонсало надо изменить свое отношение к женщинам. Брехня, что он понимает в жизни, этот книжный червь. Гонсало Рубену просто нужно найти нормальную, порядочную девушку. Которая будет уважать своего мужчину. Ведь Гонсало никогда и никому не изменял. Так почему же они не могут относиться к нему так же, как он относится к ним?

     И вот, уже отчаявшись найти такую партнершу, Рубен вдруг открыл для себя резиновую игрушку. Что-что, а в одном доктор был прав, секс ему и правда был нужен часто. Он помогал успокаиваться и отгонять мучившие его черные мысли на день-другой. Он тешил себя мыслью, что резиновая вагина может быть лишена тех недостатков, которыми обладали женщины из плоти и крови. Но вот теперь она исчезла. И в душу Гонсало опять вторглась ревность.

     Кто же его соперник? Кому теперь отдается эта резиновая тварь? Может, докторишка? Нет, этот вроде не похож. Витает где-то в облаках, время от времени что-то пишет в своем блокнотике. Или санитар? Уж больно сальная харя у этого типа. Надо бы проследить за ним повнимательнее. А возможно, кто-то другой. В любом случае ответ надо искать около подсобки этого хмыря. Гонсало открыл верхний ящик своей тумбочки, там тускло поблескивал сталью столовый нож. Вообще-то ножей в клинике иметь не полагалось, но Гонсало по старой привычке его раздобыл. У того же санитара, благо деньги у Гонсало были. И, похоже, не зря. Отеллини положил нож в карман брюк и вышел из комнаты.

     Направляясь к подсобке санитара Тролола, Кай немного нервничал. Он не знал что скажет и переживал, как на него посмотрят. Но позыв был силен, и Кай не мог ему противиться. Несколько дней он пребывал в эйфории. Возможно, причина этого была в том, что у него все получилось с Китти, а может быть, он просто устал от негативных эмоций последнего времени. А теперь ему было легко и светло. И это надо было как-то выразить. Красок достать не удалось, но он раздобыл бумагу и карандаш и принялся рисовать вазу с цветами, стоявшую на подоконнике. Но вместо вазы у него получилась… обнаженная девушка. Кай не знал почему – то ли свет так падал, то ли очертания вазы напоминали ему силуэт женских бедер, то ли потому, что все его сознание теперь заполняли женские образы Рафаэля и Тициана, наполнившиеся совершенно новым смыслом. Иногда он думал о том, одобрила бы мама его мысли или нет, но обрушившиеся на шестнадцатилетнее тело бушующие гормоны не оставляли ему особого выбора. И Кай шел к ящику с игрушками.

     Переживал Кай, как оказалось, напрасно. Санитар Тролола сразу понял, что мальчику нужно, и, не задавая лишних вопросов, выдал ему вожделенный предмет. И еще ободряюще похлопал по плечу. Китти была просто счастлива. Она знала, что он придет. Она ждала его. И он пришел. А Кони, лежащий на столе в подсобке, все это видел, и сердце его разрывалось от ревности и тоски.

     Кай открыл дверь подсобки и уже направлялся к себе в палату, когда из-под лестницы появился крепко сложенный темноволосый мужчина и преградил ему путь.

     – Что у тебя там? – он показал на руку, в которой Кай сжимал Китти.

     – Ничего, – удивился Кай.

     – А ну покажи.

     Мужчина схватил мальчика за руку и дернул на себя. Кай, не ожидавший такой бесцеремонности, выронил резиновую вагину на пол.

     Кровь ударила в голову Гонсало Рубену Отеллини. Все старые обиды и страдания всплыли в памяти в один миг. Он больше не контролировал себя, нож в одно мгновение вылетел из кармана. Кай поднял для защиты руку, но было поздно. Нож по рукоятку погрузился в его грудь. Все навыки фехтования не помогли мальчику в этот момент. И не только потому, что у него не было шпаги. Просто опыт Гонсало, закаленного в уличных драках латинского квартала, где нет никаких «иду на вы», touсhe и coup de grace, а есть простое «кто успел первый, тот и выжил», оказался действеннее. Кай по-детски ойкнул и начал оседать на пол. И тут Отеллини нанес второй удар. Мальчик завалился на бок, кровь ручьем хлестала из ран в его груди.

     Санитар Тролола с истошным воплем «Охрана! Убивают!» выскочил из своей подсобки через заднюю дверь. А Отеллини склонился над Китти и занес над ней нож. Кони рванулся изо всех сил, чтобы спасти любимую. Но так и остался неподвижен. Кони проклял тот день, когда появился на свет беспомощным куском резины, а не человеком, способным действовать по собственной воле.

     – Сука, – не своим голосом прохрипел Гонсало Рубен Отеллини. Нож опустился и оставил в теле Китти огромную рваную рану. Кони зашелся в неслышном для людей крике отчаяния.

     Но крик Игнасио Трололы был услышан. Сначала в подсобке появились два дюжих охранника, потом, запыхавшись, прибежал третий, по всей видимости, старший смены. Быстро оценив обстановку, он сделал шаг к Отеллини и протянул руку открытой ладонью вперед.

     – Дай нож… Отдай.

     Охранник посмотрел в глаза Рубену – древний способ начать диалог. Но тем прочно овладели демоны из прошлого, а они не признавали никаких диалогов. Отеллини сделал молниеносное движение рукой. Обычный столовый нож, превратившийся в умелых руках в страшное оружие, скользнул по рукаву куртки охранника. Тот с недоумением воззрился на разъезжающиеся куски синей материи, быстро набухающей от крови. Потом охнул и сделал нетвердый шаг назад, под защиту своих коллег. Двое охранников помоложе как по команде вытащили внушительного вида черные дубинки. Другого оружия при них не было, но и это выглядело весьма устрашающе. Дело принимало серьезный оборот, но Гонсало Рубен Отеллини и не думал отступать. В него как будто вселился дьявол. Он извернулся, как змея, и сделал молниеносный выпад. Нож с шипением разрезал воздух в каких-то сантиметрах от горла одного из охранников. За первым выпадом последовал второй, не менее опасный. Два огромных охранника медленно попятились назад, прикрывая собой раненного товарища. Они пытались достать Отеллини, но тот как будто танцевал вокруг них со своим смертоносным жалом – удары находили только пустоту.

     Но злодейство всегда несет в себе зерна собственной погибели. Во время очередного выпада Рубен почти достал одного из охранников, но поскользнулся на крови, щедро растекшейся по полу. И того мгновения, когда он боролся с силой земного притяжения, хватило одному из охранников, чтобы нанести короткий точный удар по запястью. Отеллини вскрикнул – нож вылетел из его руки. Рассвирепевшие от крови и ярости охранники начали расправу, в ход пошли дубинки, кулаки и тяжелые армейские ботинки. За тридцать секунд Гонсало Рубен Отеллини был избит до полусмерти. Их остановил лишь окрик старшего смены, который, несмотря на болезненную рану, вовсе не жаждал убийства.

     Дальнейшее Кони помнил отрывочно. Сознание его находилось в состоянии шока. Он все еще отказывался верить в произошедшее и тем более отказывался запоминать. Но он помнил, как подсобка в одно мгновение наполнилась людьми. Медсестры, санитары, даже рабочие набились поглазеть на случившееся. Он помнил, как Кая положили на носилки и быстро куда-то понесли. Он помнил завывание сирен снаружи. Полицейская машина, потом еще одна, потом скорая помощь. Он помнил, как в подсобку вбежал доктор Оупэйн с растрепанными волосами и в неправильно застегнутом халате. Первые слова его были: «О боже. Как дети. Из-за игрушки… О боже». Он помнил, как полицейские надели на Гонсало Рубена Отеллини наручники и куда-то поволокли. Сам идти он не мог. Ему врезался в память фрагмент разговора доктора Оупэйна и прибывшего для расследования инспектора полиции.

     – Итак, доктор, как вы можете объяснить произошедшее?

     – Никак. То есть… Прошедшее не поддается никакому разумному объяснению. Это я... я во всем виноват.

     Алистер Оупэйн закрыл лицо руками, он все еще пребывал в состоянии шока.

     – Ну а все-таки, если подумать? – переспросил инспектор, что-то записывая в блокнот.

     – Все-таки… – доктор постарался взять себя в руки. – Знаете, моя метода исцеления была основана на принципе переноса, открытом Зигмундом Фрейдом. Пациенты переносили свои эмоции на вот эти резиновые… игрушки, – Оупэйн указал на лежавшую на полу изуродованную Китти. Инспектор хмыкнул. – Наклонности, имеющие либидо в своей основе. Но я и представить себе не мог, что они будут так же переносить агрессивные, то бишь мортидальные наклонности. Ну, если вы понимаете, о чем я говорю…

     Сомнительно, чтобы инспектор понял, но он сделал какую-то пометку в своем блокноте.

     И еще Кони помнил обильно залитый кровью пол. И на нем уже было не отличить благородную кровь потомка Габсбургов от крови Гонсало Рубена Отеллини. А потом санитар Тролола дрожащими руками зашвырнул Кони и Китти на место – в ящик. Очевидно, намереваясь разобраться с ним позднее.

     Драма, разыгравшаяся в ящике с игрушками, ничуть не уступала по накалу страстей той, что разыгралась за его пределами. Ширли, Сэм и Эд были встревожены звуками, доносившимися снаружи. И напряженно строили догадки о том, что там могло произойти. Но то, что предстало их глазам, было хуже самых кошмарных ожиданий. Ширли охнула и склонилась над залитой кровью Китти.

     – Девочка моя… да как же так? За что?

     – Что случилось? – взгляды Сэма и Эда уперлись в Кони.

     Тот, как смог, рассказал о случившемся. Речь его была сбивчивой, говорить было трудно. Часто Кони делал длинные паузы, он искал объяснения случившемуся и не находил его. Когда рассказ закончился, в ящике надолго повисла гнетущая тишина. Все были подавлены и угнетены. Отчаяние явственно висело в воздухе.

     – Я… я не смог ее защитить, – наконец всхлипнул Кони. – Простите… меня.

     – О чем ты, Кони, – ответил Эд. Голос его звучал сухо, но в нем чувствовалась поддержка. – Не надо себя казнить. Ты ничего не мог.

     – Не мог. Не мог ничего. Никогда, – Кони, как будто пробовал слова на вкус. Как будто пытался в чем-то себя убедить.

     – Грешны мы, и по грехам нашим нам воздается, – со смирением в голосе произнес Сэм.

     – Грешны? – встрепенулся Кони. – В чем же мы грешны, Сэм? – в голосе его явственно звучал вызов.

     – Как будто ты не знаешь, Кони, – Сэм печально вздохнул. – На нас с тобой одних грехов прелюбодеяния столько, чтобы отправиться прямиком в ад без всякого суда.

     – Почему? – c напором спросил Кони. Обида и злость, копившиеся в нем долгое время, искали выхода. – Ведь я был создан для этой работы и честно ее выполнял. Так же, как ты. Как Эд. Как Ширли.. и Китти. В чем наш грех? Кто вообще придумал эти дурацкие правила?

     – Мораль дана нам свыше. Она – от Господа.

     – Что-то я стал в этом сомневаться. Из того, что я вижу в последнее время, она приносит множество страданий, а радости от того, что ты живешь в соответствии со всеми правилами, не вижу никакой. Мне представляется, что любые правила придумываются для того, чтобы большинство им подчинялось, а меньшинство извлекало из этого выгоду. И весь вопрос в том, с какой стороны окажешься ты. И сдается мне, что мы оказались с неправильной стороны…

     – Ибо появились на свет не по промыслу Божию, а по воле людей, желающих обмануть его, дабы справить свое удовольствие, – строго сказал Сэм. Тон Кони начал его раздражать.

     – Где-то я это уже слышал, – Кони вспомнил о Поппенгауэре. – А тебе не кажется, Сэм, что планка задрана слишком высоко? Люди просто не могут ей соответствовать. Может быть, настало время ее опустить?

     – Планка находится там, где надо, Кони. Не забывай, что именно мораль, простой свод правил, помогает роду человеческому выжить. А не сгинуть в бессмысленных, беспощадных и бесконечных междоусобицах.

     – Знаешь, Сэм, у меня для тебя новость. Человеческий род выжил. Просто посмотри вокруг, и ты найдешь этому немало доказательств. А значит, мораль из инструмента выживания превратилась в обузу. И самое время от нее отказаться.

     – Что-то я перестал понимать тебя, Кони, – ответил Сэм, раздражаясь все больше. – Может, изволишь привести какие-нибудь примеры, обосновывающие твои претензии?

     – Да пожалуйста. Взять хотя бы последние события. Первый грех морали – она создает стереотипы. Вспомни ту женщину, писательницу, которая умерла у нас в клинике. Да, наверно, ты назовешь ее аморальной. Но она жила в гармонии со своим телом и со всем миром. Она дарила окружающим свет и радость. Даже я сохраняю о ней лучшие воспоминания, хотя много чего из-за нее натерпелся. Но вот незадача, она не соответствовала тем стереотипам, которые твоя мораль порождает. И вот, эта женщина попадает в наш дурдом, давай называть вещи своими именами. И здесь ее доводят до смерти. Хотя изначально она была более здоровой, чем абсолютное большинство людей. И по чести, это их надо было помещать в дурдом, а не ее…

     – Ты передергиваешь, Кони, – перебил его Сэм. Из всех контраргументов у него были только эмоции.

     – Вот тебе еще пример, – Кони продолжал распаляться, – наш сегодняшний убийца. Он иллюстрирует то, как мораль порождает ожидания. Вот, жил он себе, жил и соблюдал все правила – не убивал никого и даже женщинам своим не изменял. Но он ожидал, что другие будут к нему точно так же относиться. Он ожидал этого от всех своих женщин и даже возложил эти ожидания на Китти. Представь себе, как же ты и тебе подобные вбили это в него, что он ожидал верности от резиновой игрушки, так сказать, общего пользования. И вот когда она эти совершенно невыполнимые ожидания обманула, даже не по своей воле, он сорвался. Разом нарушил все мыслимые и немыслимые заповеди. Не выдержал давления морали. Она сломала его, как и многих других…

     – Знаешь, Кони, – произнес Сэм зло, – иногда я жалею, что средние века безвозвратно ушли. Тогда бы тебя без особых разбирательств пристроили на костер. И были бы правы…

     – О да. Правила морали, конечно, неписанные, но за их нарушение тебя ждет костер. Как всегда, насилие – последнее прибежище некомпетентности. Знаешь, костер еще, возможно, не худший вариант. Быть вечным изгоем ненамного лучше. Пока я путешествовал, на меня не раз показывали пальцем, смеялись и называли богопротивной нечистью. Почему? За что? Неужели люди не могут понять, что они такие же животные и секс является неотъемлемой частью их жизни? Нет, они пытаются думать, что они выше этого. Тянутся за планкой морали и не понимают, что им никогда ее не достичь. И потому они всегда будут страдать…

     – Я думал, путешествие научило тебя смирению, – Сэм почти кричал. – А вот каких идей ты там набрался.

     – Кони прав, Сэм, – в голосе Ширли прозвучала сталь. – Все мы – изгои. Ты же сам всю жизнь от этого разрывался и страдал. Никто не видит твою душу, стремящуюся к Богу. Все видят в тебе только черный резиновый член.

     Было видно, что Ширли задела Сэма за живое. Но он промолчал, чтобы этого не выдать, а Ширли продолжила:

     – Только здесь, в клинике мы перестаем быть изгоями. Спасибо доктору Оупэйну, здесь мы можем чувствовать себя хотя бы… инструментами.

     – Об этом я тоже думал, Ширли, – воодушевился Кони, получив поддержку. – Наша клиника – это какая-то гротескная фантазия. Придуманный мирок, который не мог бы существовать при нормальной логике развития событий. Как меня тут надоумил один… попутчик, Зигмунд Фрейд не мог появиться ни в каком другом мире, кроме христианского, с лицемерным стыдом игнорирующего наличие секса. А он явился и привел антитезу господствующей доктрине, – Кони пытался цитировать Поппенгауэра, но не был уверен, что это у него получается дословно.

     – Я понял, куда ты метишь, Кони. Ты хочешь стать первым членом, восставшим против Зигмунда Фрейда, – Сэм попробовал уколоть собеседника, но Кони его проигнорировал.

     – Фрейд обрел многочисленных сторонников вроде нашего доброго доктора. Которые уж потом превратили это дело в бизнес и, надо сказать, весьма прибыльный. Вот так и появилось на свет наше заведение.

     – Кони, ты пытаешься сравнить вещи разного масштаба. Христианству тысячи лет, а Фрейд появился совсем недавно

     – Да не хочу я их сравнивать. По отношению к нам оба подхода уродливы. И я не хочу выяснять, какой из них хуже. Я только хочу сказать, что оба уродца не могут существовать друг без друга…

     – Заткнись, Кони! – закричал Сэм. – Тошнит уже от твоего цинизма.

     – Ошибаешься, Сэм, – с ледяным спокойствием возразил Кони. – Я давно перестал быть циником. Просто я говорю правду, и она тебе не нравится.

     Сэм уже собирался бросить в адрес Кони очередное обвинение, но вдруг осекся.

     – Не надо, не ссорьтесь, – прозвучал из угла слабый голос пришедшей в себя Китти. – Пожалуйста…

     После бурных и драматических событий в клинике воцарилась тишина. На следующий день после инцидента доктор Оупэйн ушел с поста управляющего. Он сам подал прошение об отставке, и совет директоров удовлетворил его просьбу. Вместе с доктором была уволена большая часть персонала клиники. Уцелел лишь санитар Тролола да несколько медсестер. И, пока совет директоров не назначил нового управляющего, в клинике было тихо и малолюдно.

     Тишина царила и в ящике с игрушками. Ширли все время была подле слабеющей Китти и пыталась отвлечь ту от мрачных мыслей. Разговаривала с ней ласково, как с ребенком. Допускать к ней кого-либо еще она наотрез отказалась. Cэм и Кони после ссоры не разговаривали друг с другом. И лишь Эд время от времени перебрасывался с ними словечком-другим.

     Китти слабела с каждым днем. Ширли выбилась из сил, поддерживая подругу, но по-прежнему отказывалась отходить от нее хотя бы на минуту. Лишь когда Китти ненадолго засыпала, Ширли выпадали редкие мгновения отдыха. Вот и сейчас она пыталась задремать, когда услышала тихий голос Кони.

     – Ширли, ну как она?

     – Плохо. Я бы очень хотела обнадежить тебя, Кони. Но скажу честно – она умирает. И я ничем не могу ей помочь. И никто, наверно, не может.

     – Почему? Рана смертельна?

     – Не знаю, смертельна ли рана сама по себе. Мы, вещи, живучи. Но тут дело в другом. Мы живем до тех пор, пока мы цепляемся за жизнь, пока видим в ней смысл. А она в один момент потеряла все. Китти не только изуродована физически, что трагедия для любой женщины. Она потеряла свое предназначение и не может делать то дело, ради которого была создана. Кроме того, она потеряла двух самых дорогих мужчин. Она просто не хочет жить дальше…

     – Можешь не объяснять Ширли. Я сам был в этом состоянии, – сказал Кони, вспомнив дни своего заточения в бочке с огурцами. – Знаешь, кто помог мне выжить?

     – Кто?

     – Вот она, – Кони посмотрел в сторону спящей Китти. – Я просто думал о ней и укрепился в своем решении жить дальше. Можно сказать, что в те дни меня спасла любовь. И теперь мне хочется помочь ей. Я люблю ее, Ширли, ты же знаешь.

     – Да, но что ты можешь сделать, Кони? Я уже все перепробовала – не помогает. Жизнь по капле уходит из Китти. Медленно, но неуклонно. Ее может спасти только чудо…

     – Ширли, разреши, мне побыть с ней немного?

     – Что ты собираешься делать, Кони?

     – Не знаю пока. Наверно, то же, что и ты – посижу с ней, поговорю…

     – Раньше я бы не подпустила тебя на пушечный выстрел. Но сейчас я вижу, как ты меняешься. И все равно…

     – Ширли, ну тебе же тоже нужно отдохнуть. Ты устала, и возможно, поэтому у тебя не получается помочь ей. Отдохни. Дай мне подменить тебя ненадолго.

     – Ну хорошо. Будь по-твоему, Кони, – вздохнула Ширли после долгого размышления.

     – Спасибo.

     – Но знай, что если она умрет, пока я сплю, я себе этого никогда не прощу.

     – Клянусь, что этого не случится.

     – Ну, дежурь.

     Ширли закрыла глаза и мгновенно заснула. Она отдавала Китти столько своей энергии, сколько могла, и сейчас была истощена. Спал Сэм. Спал Эд. Во всем ящике с игрушками бодрствовал лишь Кони. Он смотрел на спящую любимую много часов и не мог насмотреться. За этим занятием проснувшаяся Китти его и застала.

     – Здравствуй, Кони, – прозвучал ее слабый голос, и Кони очнулся от своих грез.

     – Привет, любимая.

     – Что ты тут делаешь?

     – Да ничего, решил подменить Ширли, ей нужно немного поспать.

     – Бедная Ширли, она очень устала. Не отходит от меня ни на минуту. Представляю, как ей тяжело.

     – Ну, как бы тяжело ей ни было, мне она устроила допрос с пристрастием, прежде чем отойти ко сну. Но мне просто очень хотелось побыть с тобой.

     – Спасибо, Кони. Я тоже рада тебя видеть. И знаешь… я хотела перед тобой извиниться. Я, наверно, слишком резко вела себя тогда. Мне немного осталось, и я бы не хотела, чтобы ты вспоминал меня с обидой.

     – Не надо так говорить, Китти. Ты поправишься. Обязательно. Да к тому же это я, скорее, должен просить у тебя прощения…

     – Ты не ответил на мой вопрос, Кони. Ты все еще сердишься на меня?

     – Нет, Китти, нет…

     – Я тоже на тебя не сержусь, – губы Китти тронула слабая улыбка.

     – И я.

     – И я, – Китти и Кони сказали это в один голос и вдруг рассмеялись.

     Интересно, подумал Кони, этот наш разговор складывается куда проще, чем два предыдущих. Ситуация, конечно, другая. Но дело даже не в этом. Раньше мы оба чего-то хотели. Сначала Китти, потом я. Мы строили планы, нагружали свое будущее ожиданиями. А теперь этого будущего нет. Ни у нее, ни у меня. Я ведь тоже списанный со счетов. И ожиданий нет. И от этого как-то по-особенному легко.

     – Знаешь, Китти, я хотел открыть тебе один секрет.

     – Давай. Страх люблю секреты. Ну и ты можешь быть уверен, что эта тайна умрет вместе со мной.

     – Я не говорил об этом, но ведь я выжил только благодаря тебе. Выжил и вернулся.

     – Ты шутишь? Мне? Как это?

     – Я попал в безвыходное положение. Был замурован в темной кладовке. Даже двинуться не мог никак. Я поймал себя на мысли, что не хочу жить. Не хочу жить так. Но я вспомнил тебя и решил во что бы то ни стало вернуться. У меня появилась цель, появилась мечта. Это придало мне сил. И в конечном счете помогло выжить.

     – Интересно… А я ведь тоже часто вспоминала тебя, Кони. Может быть, даже чаще, чем следовало бы.

     – А у тебя есть мечта, Китти?

     – Мечта? – Китти задумалась. – Обещай, что не будешь смеяться.

     – Обещаю.

     – Знаешь, Кони, я всегда хотела замуж. И свадьбу красивую. Настоящую. Чтобы цветы, праздник, любимый рядом... И ощущение полета, ощущение триумфа. Обычная такая, девчачья мечта, без всякой драмы. Эх, жаль, не вышло…

     Несмотря на пессимистичное завершение фразы, Кони показалось, что голос Китти немного окреп. По крайней мере в нем больше не слышалось тоски и безнадежности. Ширли ошибалась, подумал Кони. Она ухаживала за Китти, жалея ее. И эта жалость заставляла Китти чувствовать себя ущербной. А с ней надо просто нормально общаться… И тут Кони пронзила шальная мысль.

     – А что, Китти, выходи за меня замуж?

     – Ты с ума сошел, Кони!

     – Вовсе нет. Я намерен предложить тебе руку и сердце. Прямо здесь и сейчас.

     – У тебя же нет ни руки, ни сердца, – насмешливо отозвалась Китти, хотя было видно, что ей приятно.

     – И действительно. Ну тогда душу, – в наличии последней Кони тоже был уверен не до конца.

     – Ты что же, хочешь стать молодым вдовцом?

     – Знаешь, Китти, я тоже не знаю, сколько мне осталось. Я ведь списан по бумагам и нахожусь вне закона.

     – Но, Кони, зачем? Ты молодой, красивый, а я несчастная калека.

     – Не говори так, Китти. Ты красивая. Самая красивая на свете.

     На губах Китти блуждала улыбка. Она была в замешательстве. И Кони решил идти до конца.

     – Китти, я всегда хотел что-нибудь сделать. Но у меня ничего не получалось. Или наоборот, я делал что-то, что мне не хотелось делать. Я все время был игрушкой судьбы, заложником обстоятельств. И сейчас я хочу совершить поступок. Наверно, первый в жизни. И, возможно, единственный. Я люблю тебя.

     – Это все так неожиданно, хотя и весело. Но все равно я должна подумать…

     – Только не затягивай. Ведь у нас обоих нет завтра. Есть только сегодня. И я хочу, чтобы сегодня был праздник. Наш праздник.

     – Ну, я даже не знаю. Наверно, можно попробовать... – неуверенно произнесла Китти после некоторой паузы.

     – Так это значит да?

     – Да. Но я же должна была поломаться, как порядочная невеста. Это тоже часть ритуала.

     – Да! Да! Да!

     Кони был на седьмом небе от счастья. Своими воплями он перебудил всех обитателей ящика с игрушками.

     – Что здесь происходит? – спросонья Ширли не понимала, откуда взялось столько шума.

     – Мы с Китти решили пожениться. Сегодня, – нараспев сказал Кони. – Будешь свидетельницей на нашей свадьбе?

     – Или вы сошли с ума, или я еще сплю.

     – Ни то ни другое, Ширли, – вмешалась Китти. – Это правда.

     – Но ты… как?

     – Первая любовь не ржавеет. Ты же сама мне это говорила.

     – Уф. Вы что, серьезно???

     – Вполне. Так ты будешь свидетельницей?

     – Если вы обещаете мне одну вещь.

     – Какую?

     – Чтобы это у вас было на всю жизнь.

     – Обещаем, – хором откликнулись Кони и Китти. Никто из них не заглядывал дальше сегодняшнего дня.

     – Ну хорошо.

     – А тебя, Эд, я хочу позвать свидетелем, – обратился Кони к желтому фаллоимитатору.

     – Это честь для меня, – просто ответил тот.

     Оставалась самая сложная часть задачи. Уговорить Сэма. По замыслу Кони, он должен был играть роль священника.

     – Сэм, – позвал Кони. Но Сэм угрюмо молчал.

     – Cэм, хватит запираться. Ну повздорили, поговорили на повышенных тонах, бывает. Что же нам теперь, всю жизнь из-за этого не общаться? Тем более ты помнишь, какие взвинченные мы тогда были…

     Конина тирада не возымела действия. Сэм продолжал хранить молчание.

     – Ну, извини, я, наверно, тогда погорячился, – Кони решил потешить самолюбие Сэма. – А сейчас у меня есть к тебе просьба.

     – Какая? – нехотя откликнулся Сэм.

     – Мы с Китти хотим пожениться. Я прошу тебя обвенчать нас. Ведь ты наверняка знаешь слова венчальной службы.

     – Слова я, наверно, смогу вспомнить. Однако да будет тебе известно, Кони, что венчание может производить лишь тот, кто посвящен в духовный сан. А я, как ты понимаешь, не посвящен. Так что даже если бы я и простил тебя, Кони, а я пока еще не простил, то все равно не смог бы ничего для вас сделать.

     – Сэм, я очень тебя прошу, – в голосе Кони явственно слышалась мольба.

     – Я же сказал – нет.

     – Мы очень тебя просим, – добавила свой голос Китти.

     – Милое дитя, – видно было, что Сэм заколебался. – Поверь, я очень хочу вам помочь. Но браки свершаются на небесах. Я не уполномочен соединять души. И за этот грех мне придется ответить на Суде Господнем.

     – Знаешь, Сэм, иногда можно сделать исключение из правил, – это была Ширли. – Оно того стоит. Ведь здесь нет никого, кто мог бы им помочь. А значит, решение принимать тебе. Но я готова облегчить твое бремя, принять на свою душу часть этого греха…

     – И я, – добавил Эд.

     И Сэм сдался.

     – Ну ладно. Дайте мне несколько минут. Мне нужно вспомнить слова. А вы приведите себя в порядок. Чтобы у нас все было по-настоящему.

     Согласно порядку, Китти ненадолго уединилась с Ширли, а Кони с Эдом.

     – Ты все еще его любишь? – Ширли немедленно накинулась на подругу с вопросами. – А мне никогда ничего не говорила, партизанка…

     – У меня какое-то странное ощущение, Ширли. Как будто мы заново встретились сегодня утром. Как будто и не было у нас никакого прошлого. Все мы очень склонны постоянно в это самое прошлое заглядывать и основывать на нем свои решения. А ведь прошлого нет, оно уже закончилось. Я знаю только то, что сейчас я люблю Кони и хочу стать его женой.

     – Кони, я очень рад за вас. Но скажи, как ты себе представляешь себе вашу дальнейшую жизнь?

     – Если честно, Эд, никак, – улыбнулся Кони. – Мне кажется, мы иногда придаем будущему слишком большое значение. Мы пытаемся предугадать его, нагружаем какими-то ожиданиями или боимся. Смещаем туда центр тяжести своей жизни. А оно всего лишь является следствием настоящего и вынуждено подстраиваться под те решения, которые мы принимаем сегодня. Я не знаю, как будет, но верю, что все будет хорошо…

     А потом все собрались у воображаемого алтаря, и Сэм низким голосом начал говорить, а Китти и Кони повторяли за ним слова свадебной клятвы

     – Всегда быть вместе в хорошем и плохом…

     – В горе и в радости…

     – В болезни и в здравии…

     – И пока смерть… – тут Сэм осекся и замолчал. Сомнения его все же взяли вверх.

     – Ты что, слова забыл? – нарушил тишину Эд.

     – Нет, Эд. Но поймите, я не могу…

     Он не сказал самые главные слова: «Объявляю вас мужем и женой». Неужели все напрасно? – c ужасом подумал Кони.

     Но в этот момент ящик с игрушками отворился и сверху хлынул свет.

     – Вот они, голубки, – санитар Тролола достал из ящика Китти и Кони, лежавших рядом. – Настало время большой уборки.

     – Ну а этого-то зачем в костер? – спросил один из подсобных рабочих, заглядывая через плечо санитара. – Он бы мог еще поработать…

     А ведь Тролола помнит, что я был единственным свидетелем его грязных делишек. А я так и не успел никому рассказать… Да и бог с ним. Кони простил Игнасио Трололу. В его душе не осталось зла. Он был счастлив.

     – А он все равно списанный. К тому же неизвестно, какая политика будет у нового доктора.

     С этими словами санитар Тролола засунул Кони в Китти, так что тот высунулся из прорехи, оставленной ножом. Непонятно, кого он хотел порадовать этим жестом – то ли символистов, читающих эту книгу, то ли самого себя. Последнее, впрочем, ему явно удалось – Тролола довольно захихикал.

     – А вы пока переставьте этот ящик в коридор, – он указал на ящик с игрушками. – В этой клинике давно назрели перемены.

     Пока новый управляющий не был назначен, Игнасио чувствовал себя полноправным хозяином. И ему это нравилось – он с огромным энтузиазмом принялся за уборку. В пылавший во дворе огромный костер летело все, чего не было жалко.

     Всю свою счастливую совместную жизнь Китти и Кони прожили за одну минуту, которая потребовалась санитару, чтобы пройти из подсобки во двор.

     – А знаешь, Кони, раньше мне было страшно умирать. А теперь, когда мечта сбылась – нет. Спасибо тебе.

     – Мне тоже не страшно Китти. Ведь мы вместе.

     – Вы, мальчишки, все-таки глупые. Иногда становитесь такими ершистыми, совсем чужими. Больше всего боитесь показать свою слабость. И сами не понимаете, что все очевидно. Знаешь, мне много раз хотелось обнять тебя, но я боялась. И вот теперь я тебя обнимаю, и ты мне нравишься такой. Простой. Домашний. Мой.

     Игнасио Тролола перешел двор и достиг пылающей кучи. Он секунду помедлил, последний раз посмотрел на Китти и Кони, как будто хотел попрощаться. Затем размахнулся, швырнул их в центр костра и не оборачиваясь пошел прочь.

     И тут не случилось никакого чуда, как бы того ни хотелось автору. Лишь Кони успел прошептать Китти:

     – Смерть не разлучит нас, любимая. Она нас соединит…

     Всеми забытые Ширли и Сэм лежали на подоконнике окна, выходящего во двор. Костер догорел и погас под струями весеннего дождя. Казалось, что само небо оплакивает Китти и Кони.

     – Вот и кончился праздник… – вздохнул Сэм.

     – Для нас – да. А для Китти и Кони он останется навсегда, – ответила Ширли.– Послушай, Сэм, а ты никогда не думал о Кони как о сыне?

     – Нет, – ответил Сэм чуть-чуть поразмыслив. – Скорее, он был для меня как младший брат. Да еще и с трудным характером…

     – Ну да. Язычок у Кони был острый. Но у него добрая душа. Я восхищена его выдумкой с этой свадьбой. Уж не знаю, сумел бы он вытащить Китти или нет, но я совершенно уверена, что последние несколько часов своей жизни моя девочка была счастлива. А она была мне как дочь. Но я даже не успела сказать ей об этом. И вот теперь потеряла…

     – Понимаю, – снова вздохнул Сэм.

     А потом они долго лежали вместе молча. Как будто вспоминая все те слова, которые не сказали друг другу за долгие-долгие годы.

     – А знаешь… – начал наконец Сэм.

     – Знаю, – ответила Ширли.

     И Сэм почувствовал, как он прижалась к нему, как в те дни юности, которые озарили своим светом всю их дальнейшую жизнь.

     Дождь на улице закончился. Из разрывов туч брызнуло безудержное апрельское солнце.

     Мальчик выжил. Выжил несмотря на то, что в это никто не верил. Ему повезло. Удары ножа не задели ни сердца, ни легких. И потом, быстро и грамотно сработал персонал клиники, сумевший подключить раненного к аппаратам искусственного жизнеобеспечения. Они разыскались в клинике, которая располагалась в старом здании больницы. Прибывший врач скорой помощи лишь констатировал то, что больной впал в кому от большой потери крови. И отказался от транспортировки, сказав, что риск слишком велик. Так мальчик и остался лежать в отдельной палате клиники по лечению душевных заболеваний, которая перестала быть клиникой доктора Оупэйна.

     Герда почти ничего не знала о нем. Даже имя его было ей неизвестно. Она лишь узнала из разговоров в клинике, что ему много пришлось натерпеться за не слишком длинную жизнь. Смерть матери, предательство отца, а потом еще этот псих, бросившийся на него с ножом… Герде было жаль мальчика, она остро чувствовала несправедливость, с которой жизнь с ним обошлась. Она упросила старшую медсестру доверить ей дежурство в палате раненого. Та согласилась, у нее и других забот хватало в эти дни. И сейчас Герда сидела у постели. Тихо жужжали приборы. Мерно билось его сердце.

     Кризис самой Герды миновал. С каждым днем она чувствовала себя все лучше. Было хорошо в доброжелательной атмосфере клиники. Герде очень помог доктор Оупэйн, он подолгу беседовал с девочкой и многое сумел ей объяснить. И про мать, и про одноклассников, и про нее саму. Она больше не чувствовала апатии. Напротив, в ней проснулся вполне нормальный для этого возраста интерес к противоположному полу. Сейчас проблемы, которые так мучали ее еще неделю назад, казались смешными. Рядом с этим мальчиком, на долю которого выпало куда больше страданий, невзгоды Герды не казались невзгодами.

     Доктор Оупэйн сказал Герде, что она совершенно здорова и может отправляться домой. Но домой ей не хотелось. И еще она чувствовала каким-то шестым женским чувством, что сейчас этот мальчик нуждается в ней. Как будто он зовет ее, пытаясь вырваться из лап затянувшегося сна. Никаких разумных объяснений этому ощущению у Герды не было.

     Она днями просиживала у постели мальчика. Герде пришла в голову мысль, что все это похоже на сказку о спящей красавице, только вместо принцессы был спящий принц. И укололся он не веретеном, а ножом. Она всматривалась в его бледное от кровопотери лицо, спутанные белые волосы. А ведь он ничего, думала Герда. Даже симпатичный. К тому же настоящий граф. Герда представляла себе что будет, когда мальчик очнется. Как они будут разговаривать, как она будет ухаживать за ним. Как однажды они останутся вдвоем и тогда, может быть… От этих мыслей становилось волнительно и сладко.

     Замечтавшись, Герда не заметила, как дверь отворилась и кто-то вошел в палату. Девочка не сразу узнала доктора Оупэйна в спортивной куртке вместо белого халата и с большой сумкой на плече. И еще ей показалось, что за несколько дней доктор постарел. На лбу резко обозначились морщины, седая щетина покрывала щеки…

     – Доктор Оупэйн, здравствуйте.

     – Привет, Герда, – обрадовался доктор. – Вот, зашел забрать вещи. И попрощаться. Смотрю, тут многое поменялось. И лишь ты по-прежнему сидишь на своем месте.

     – Ну да, присматриваю за ним…

     Доктор быстрым взглядом окинул приборы. Потом полистал медицинский журнал.

     – Как он?

     – Да все так же. Пульс ровный. Давление в норме, но он по-прежнему в коме.

     – Странно, – нахмурился доктор. – По моим прогнозам он уже должен был прийти в себя. Что-то ему мешает… Или требуется какой-то импульс, – Оупэйн на минуту задумался. Так ничего и не придумав, он тяжело вздохнул. – Но я уже не в силах ему помочь. Я пробовал его лечить, но сама видишь, что из этого вышло.

     Оупэйн кивнул в сторону многочисленных аппаратов, поддерживавших жизнь в теле мальчишки. Герде стало жалко доктора, она увидела, как тяжело он переживает случившееся. Оупэйн снова вздохнул.

     – А вот ты, я думаю, сможешь ему помочь…

     На несколько секунд в палате воцарилась тишина.

     – Как же мы без вас, доктор? – нарушила его Герда вопросом, который ей давно хотелось задать.

     – Не переживай обо мне. Был я, придет другой. Незаменимых нет. Пятнадцать лет я управлял этой клиникой. Был для всех чудаковатым доктором, эдаким упертым фрейдистом. Но ты не поверишь, Герда, моим идеалом был не Фрейд. Мой идеал… Маугли. Любовь можно сравнить с самым прекрасным из всех цветков, когда-либо росших на земле. Но бог мой, сколько у него шипов! И так же, как Маугли вытаскивал колючки из лап своих серых братьев, я хотел вытаскивать колючки, которые оставляет любовь в людских душах. И так же, как Маугли, я оказался изгнан собственной стаей… – cкладка явственно обозначилась у доктора на лбу. – Оглядываясь назад я вижу, что был слишком доверчив. Мне казалось, что я всем могу помочь, и я верил в сказки, которые мне рассказывали. А люди пользовались моей самонадеянностью. Ведь это же очень удобный способ избавиться от человека, ставшего неугодным. Нужно, лишь заплатив немного денег, поместить его в клинику с подозрением на душевное расстройство на сексуальной почве. Это даже звучит модно благодаря психоанализу. И моя клиника стала прибежищем изгоев, коллекцией одиночеств. Ева Адамс, Гонсало Рубен Отеллини, вот этот парень… После того как вся эта история приключилась, я пытался дозвониться до его семьи. Набрал номер отеля, который оставил отец, а там мне сказали, что граф и графиня уехали неделю назад и где сейчас находятся, неизвестно. И никакой связи с ними… И с другими почти та же история. Когда изгои исчезают или умирают, никто не интересуется их судьбой.

     – А как же я? – спросила Герда, наконец набравшись смелости, чтобы перебить доктора.

     – Ты – совсем другое дело. Ты не только выздоровела, девочка моя, ты стала сильнее. Я совершенно уверен, что ты теперь сможешь справиться с этим миром и его вызовами. И я очень надеюсь, что смог хоть немного тебе помочь. Я ведь согласился лечить тебя без всяких денег. Доктор Рехагель, который приходил к вам домой, сразу почувствовал мрачную гнетущую атмосферу. И догадался, что тебе нужно ее сменить. Ему удалось меня уговорить, кое-чем я был ему обязан. Да к тому же меня грызла совесть из-за смерти этой женщины, писательницы. И я согласился помочь. Возможно, это лучшее, что я сделал в своей практике.

     – Я вам так благодарна доктор… – Герда уткнулась лицом в плечо доктора Оупэйна. Через мгновение по его куртке вниз скатилась слезинка. – Вы… вы разговаривали со мной… это так важно… я раньше и представить себе не могла, как это важно. А с кем я буду говорить, когда выйду отсюда? – Герда всхлипнула. – Я ведь одна, совсем одна…

     – Ну что, ты Герда, что ты… – доктор растерянно поглаживал девочку по голове. – Твоя мама ждет тебя и беспокоится. Я недавно разговаривал с ней. Она тоже многое поняла, ведь она тебя любит. Теперь вы сумеете найти общий язык. И главное, – продолжил доктор Оупэйн, все больше воодушевляясь, – теперь у тебя есть Кай, – он кивнул в сторону мальчика, – а у него есть ты. Вы больше не одиноки в этом мире…

     – Кай! – изумленно воскликнула Герда. – Его зовут Кай?

     – Да-да, – улыбнулся доктор. – Я думаю, что сама судьба вела вас друг к другу, пусть и таким затейливым способом. За истекшие века жизнь стала куда более жестокой. Она больше не пытается поразить сердце Кая льдинкой, она метит в него каленым железом… Слава богу, в этот раз она промахнулась. Если бы нож прошел на дюйм правее, его бы уже ничто не могло спасти. Но и сейчас он меня все еще тревожит. Тело его почти здорово, молодой организм справился. Но душа зависла где-то между мирами и как будто сомневается, стоит ли возвращаться в этот. В мир, где он видел столько зла. Герде снова предстоит спасать Кая, а значит, сказки не потеряли своей актуальности. Я всегда в них верил и хочу, чтобы ты поверила. Я верю в то, что лучший способ избавиться от душевной боли – это помочь кому-то. Кажется, я сумел помочь тебе. Надеюсь, ты сумеешь помочь Каю, а он, в свою очередь, тоже поможет кому-нибудь. И так, передавая эту эстафету, мы сделаем мир чуть-чуть добрее. И сами станем немного счастливее.

     Зови его, девочка моя. Разговаривай с ним. И когда-нибудь он обязательно ответит тебе. Ведь любое добро начинается с диалога.

     – Доктор, а как же вы? – Герда заглянула в глаза Оупэйна своими полными слез глазами.

     – А моя миссия здесь закончена, – доктор еще раз обвел взглядом стены палаты и тяжело вздохнул. – Прощай, Герда.

     Он повесил сумку на плечо и вышел из палаты, слегка прихрамывая на одну ногу.

     Герда долго смотрела на закрывшуюся за доктором дверь, а потом вернулась к постели Кая. Она взяла руку мальчика в свою и начала вслух рассказывать ему сказки. Все, какие знала, – про Красную Шапочку, бременских музыкантов и стойкого оловянного солдатика.

     Спустя несколько часов Кай открыл глаза.