Холод медленно и вязко струится по моим венам. Отсюда и привычка - стоять, скрестив руки на груди. Это неосознанный способ сохранить немного тепла (нельзя позволять разуму осознавать такие вещи: позволив себе одну слабость, легко позволишь себе другую... и так далее).
Ты по-прежнему не спишь по ночам? Что же такого я тогда сказал тебе, малыш, перед тем, как умереть?
Не лечись от одиночества. Понимание-между-людьми - катахреза. Одиночество - верная асфальтовая тропинка к самоубийству; все остальные дороги исключают смерть. Силуэты танцующих пар - в небе, кровь становится ядом, паром, дымом... Нет ничего более дрянного, чем когда кто-то привязывает тебя к жизни больше, чем ты способен то вынести.
Осень... сладкий и терпкий яд в воздухе. И мне вспоминается - или представляется, как угодно, - твои узкие ладони, полные горькой брусникой, мокрой от утренней росы. Коленопреклонение... Я мог смеяться и есть с рук. Это ничего мне не стоило... гордыня, на которую Женщине не дозволено наступить каблучком - уже форма слабости.
Я редко улыбался и сейчас улыбаюсь еще реже. Улыбка должна быть Даром... Но я никогда не терял восторга и гнева во взоре. Вечное, вечное пламя, которым от века полнится мир.
... Мир. Алебастровый белый шар, тяжело лежащий в моей руке. Совершенный, соразмерный, равновесный. Почему на каком-то этапе он перестал быть мне интересен?
Почему меня на этом этапе безудержно влечет и интересует - Смерть? Такой же алебастровый белый шар, лишенный размера, неодушевленный категориями времени и пространства? Всяческое отсутствие измерений... и белые простыни на зеркалах. Белые простыни, ритуальная кровь, ритуальное пламя.
Возможно, потому что в ней присутствует какая-то особая гипнотизирующая красота скользящей по мрамору белой кобры. Завораживает, увлекает, она движется быстро, эта убийственная струйка, ты увлеченно следишь за ней и не успеваешь отстраниться во время броска, хоть и реакцией тебя небеса не обделили. (Ты по-прежнему ищешь Бога?..) Не успеваешь... и проигравший успевает испытать ошелоляющий ужас змеиных зубов на своем горле (почему-то мне кажется именно так). И - падает, падает, падает, как подкошенное дерево, и пламя хлещет горлом, как кровь...
Это величественное явление, о котором у меня пока что не хватает дерзости сказать: "Бороться с ним глупо, смиряться - пошло; изучим же механизм его работы, чтобы при необходимости вклиниться в него, не поломав, или поломать, но насмерть, чтоб не оправилось..."
Ты ищешь Бога?.. или никак не можешь вспомнить танец пламени на моих ладонях?
Де-во-чка...
Я пробую слово на вкус. Оно несет в себе привкус и запах осеннего ветра. Холодного, отстраненного, сиюминутного и постоянного одновременно. Его прикосновение так не хочется терять... острота чувств, ставших лезвиями. Когда-то были струнами... но время остановилось.
Де-во-чка... нежность и ясность, снисхождение и хрупкость, чистота на грани разрыва сути, кисть рябины за окном, хрустальная капель апреля, панихида по вечности. Де-во-чка... слово раскачивается маятником в открытом окне. (Или я попросту обчитался Бродского.) Фонарь... твои волосы почему-то пахнут дымом и запахом лекарств. В одном слове - братание весны и осени, смешанная в чаше ледяная кровь невыносимо долгих ливней.
... Ты поднимаешься на последний этаж, ты ходишь по этому дому, как призрак - или как больной, вернувшийся домой после десяти или более лет безвыходного пребывания в стационаре. Я смотрю со стороны дверей, как ты касаешься ладонями стен - несмело и разочарованно. Я был бы в гневе, если бы мог сердиться на тебя - не так возвращаются из изгнания.
Но как уверенно ты открывала знакомым длинным ключом - этот замок, даже не снимая перчаток!.. Осень была в каждом твоем движении. И изогнутый в немой муке полуоткрытый рот... я слышал твою мысль: "Горько, милый... очень..." Dance macabre. Я не торопился утешать. Можно сцеловать твои слезы... или просто вытереть их неторопливым движением холодной руки. Станет легче. Но есть и другой путь, которым ты уверенно и неумолимо идешь: концентрируя муку, собирая ее в фиал, как лунный молочный свет, чтобы она достигла градуса, на котором она становится изысканной.
Тогда можно утешать. Можно лечить. Душа распластывается на белых простынях, рука находит другую руку, губы ищут шрамы на запястье - целовать до умоисступления за любое ласковое слово. Прикосновение к волосам - кончиками пальцев, склониться над тобой, смотреть без упрека, не виня ни за что... в этом моменте создается Память и спустя доли секунды - рождается Крик.
И все спасены. Тогда не-одиночество перестает быть вечным неутоленным стремлением, за которым неизбежно разочарование. Тогда сказка становится - сначала пылью, потом реальностью. Но нужен ли тебе этот путь, на котором почти нет звезд, одни только тернии? Звезды будут в конце... кровавые.
И твой взгляд, омытый кровью чужих ран, обращается ко мне: "Конечно, милый...как ты смел сомневаться во мне, в твоей давно уже мертвой Офелии..."
Я смотрю на тебя со стороны дверей - так же бесстрастно, как и минуту назад. Есть такой особый вид тепла - в котором нет сопричастности. Мои волосы пахнут можжевеловым табаком. Я не боюсь приближения Ночи. Я простираю к тебе руку... и ты отрицательно киваешь головой. Все правильно, милая, все правильно. Женщин не подзывают, как собачек или гарсонов. Будь она проклята, моя вечная привычка проверять все на соответствие сути - даже в самые неподходящие моменты.
Ты уходишь, ты таешь, как дым, чтобы заплатить в каком-то кафе в какой-то псевдореальности - за кофе и сигареты. Но ты вернешься, если я тебя позову, правда ведь?..
Пускай город за окном занесет песок. Пускай нас занесут пески и песни Времени. В нашем доме холодно... но все течет и все изменяется, как поговаривал Гераклит. Если простыни будут холодными, тем горячее будут руки.
Да, когда-то я здесь умер. Почти у тебя на руках. Не позволяя подойти, прожигая взглядом, как угольком сигареты. И что с того... не бойся, бабочка, безмолвие и безволие плавятся в закате, как тоска по головной боли прокуратора Иудеи. Я столько раз уже умирал, что утратил этому счет. Душа вытекает струйкой ментолового горячего дыма - в небо, в неумолимое свинцовое (иногда желтое) небо, рассеивается там... сохраняется разум и образ.
Когда-нибудь, когда ты захочешь, я позволю себе умереть у тебя на руках. Почему-то мне кажется, что будет очень весело - слизывать мою огненную кровь с бледных ладоней.
Nature morte, моя бедная бледная Офелия. Похоже, ты еще мертвей, чем я - во мне хотя бы сохранился задор и вызов, веселый гнев и неумолчное врожденное чувство игры... оно как биение сердца.
Возлюби... не бойся. Изгиб гордых губ подобен изгибу лука. Это я готов засмеяться. Один меч против неба. Я никогда не мешал тебе коллекционировать засохшие цветы, и никогда за это не осуждал. Не собираюсь и впредь.
Закутаться в плед и согреться от каминного огня, говоришь ты... как можно. Я смеюсь, смех подобен солнцу, он разрывает вселенную и рождает тысячи звезд: "Я никогда не умру опозоренным!"
Застыло время, леденеют даты. Кипарисовые деревянные четки краснеют от крови, пролитой на них. Я люблю брататься с вещами - по причине непреодоленного одиночества.
Неуловимый запах яблок... неумолимый. Любимая, я видел Авалон.
И ветер греется в наших ладонях.
Я знаю, что ты вернешься, если я тебя позову. Скажи мне - этот шрам на твоем запястье и эхо пролитой некогда крови - это переводы с какого языка?