Вечерело. Вера собиралась готовить ужин, а Герман присел у компьютера с целью узнать, не появился ли у него новый "старый" друг в его сообществе. Когда же искомая страница портала открылась, он услышал у себя за спиной категоричный голос Веры:
− Если я еще раз увижу это имя в списке друзей, то больше ты меня не увидишь.
− Какое имя, о чем ты говоришь? - встрепенулся Герман.
− Такое! Ты знаешь, о чем я говорю.
− Тебе не нравится слово "Малыш"? - деланно изумился он. - Да это же прозвище моей однокашницы. Ее в классе все так звали. И на фото ты ее видела. Мы расстались сорок лет назад!
− Не важно, − не сбавляла натиск женщина. - "Бывших" не бывает.
− Да брось, ты! А ничего, что она живет за границей?
− Не "брось", а "подними". Положи себе в карман и почаще заглядывай в него... В наше время границ не существует.
− Не ожидал от тебя такой дремучей рев... реакции, − поправился он. - Ты считаешь, что я могу изменить тебе на старости лет... виртуально.
Ответа он не дождался, ибо Вера вышла на кухню, вероятно, чтобы последнее слово осталось за ней. Но Герману не хотелось, чтобы прозвучавшая угроза зависла между ними, и он стал думать, как от нее избавиться без скандала и дидактических, назидательных речей.
"Ох, уж эта ревность, пресловутое чувство собственности! Сколько союзов она разрушила, сколько жертв ей принесено! - думал он. - Со времен библейских и шекспировских − до нынешних − она, как бацилла, жива и в будущем едва ли исчезнет.
С чего же она начинается? С картинки в горячих мозгах? С догадок, с богатой фантазии. С пульсации жилки в висках? С актерской не нужной способности вживаться в чужие дела. И "видеть" в постели уставшие, вспотевшие в деле тела...
Вероятно, чем свободнее полет воображения ревнивца, тем острее он ревнует. Только сильный интеллект может пресечь самое начало этого полета, не дать воображению нарисовать картины или, нынешними словами, − клипы с участием предмета ревности... О, эти ужасные сюжеты, в которых она или он занимаются тем, "что можно делать только со мной! Изменяет мне!" − думает ревнивец. Кстати, если жена изменяет мужу, у него "растут рога". А, если муж - жене, то у нее "растет хвост"?..
Значит, основа ревности состоит в плохой информированности, в неуверенности в своем партнере, в развитой способности фантазировать, которая рисует процесс измены. Именно воображаемая картина измены - основа ревности. Но что такое "измена"? Разве она заключается только в адюльтере? Посмотрим-ка в словарь", − решил Герман и полез на полку за толковым словарем Ожегова.
"Измена - это предательство интересов родины, переход на сторону врага", − настаивали редакторы 75-го года издания. А так же − "нарушение верности кому-либо или чему-либо".
"Вот тут хотелось бы поподробнее, − подумал Герман. − Действительно, изменить можно вере, перейдя в другую веру. Изменить банде, перейдя в другую, за что обычно подельники приговаривают к смерти. Изменить делу, идее? За это соратники и единомышленники по головке тоже не погладят.
Но в чем заключается супружеская измена? Одни считают, что, если какая-нибудь значимая вещь супруга оказалась у подозреваемого противника, например, носовой платок, значит - всё: измена! Даже если они еще не были близки, то "знак" − платок с инициалами - это начало сближения.
Когда-то во избежание любой возможности попасть в омут подозрения муж, уходя по делам на месяцы или годы, заточал супругу в башню, в гарем или использовал "пояс верности". Иной горячий супруг, дабы не допустить изменников до "слияния в экстазе" и пресечь поползновения к этому, мог прибегнуть к более радикальным мерам, например: к удушению одного из них, кто послабее, или к убийству подозреваемого на дуэли.
Нынешние ревнивцы терпят до получения фактов, подробностей, запечатленных на фото или видео. Правда, теперь редко кто душит или отстреливает изменников, но требует от них вернуть свои "куколки", отдав чужие "тряпочки", и конфликт решается мирным путем.
Итак, говоря об измене, в основном речь идет о запретном или секретном физиологическом акте, о соитии. Но, если оно не имело места, то и измены не было? Но что, если наоборот: секса не было, а мысли о нем у "изменника" появились? Если он это проделывает в воображении? Это ли не более страшная измена? Живет человек в семье, а сам думает, как хорошо было бы жить с другим, "вон с тем (той)...".
А когда многие и многие, известные и великие, писатели и ученые, депутаты и кто "над" пользуются бесплатными и платными услугами подруг - удовлетворительниц их естественных потребностей, после чего возвращаются к семейным очагам, − считаются ли они изменниками или, наоборот, - спасителями, освободителями своих жен от сексуальной повинности?
И как бы мне обсудить это с Верой, чтобы она не отмахнулась, мол, отстань, хватит разводить бодягу... Может быть, начать так:
− Я тут задумался над смыслом слова "измена"... − скажу я для начала.
− Зачем это? - скажет она по обыкновению неприязненно. - Делать тебе нечего.
− Просто хочу разобраться, почему тебя раздражает упоминание "времен Очакова". Меня, например, не задевают рассказы о твоих "бывших".
− Лучше уж рассказы, чем "упоминания". Я, по крайней мере, с ними не "дружу".
− То есть, ты считаешь, что я держу в списке старую знакомую, чтобы вспоминать о "сладких мигах", которые пережил тридцать лет назад, и тем изменяю тебе? Но это же смешно! Или тебе не нравится, что мы расстались без скандала и остались друзьями? Какое-то домостроевское представление о верности... Нормальные люди часто дружат новыми семьями после развода. А что говорить о тех, кто живет втроем, причем, не скрываясь?.. Словом, каждый подразумевает под словом "измена" что-то свое.
− И что я "подразумеваю"? - возможно, спросит она.
− Судя по всему, тебе представляется, что я могу обсуждать в переписке с "другом" картины давних нежных отношений...
− Мне противно даже знать, что такая возможность существует.
− Так я тебе говорил, что впервые за прошедшие годы написал ей о своей работе, о сыне, а она мне - о своих детях... - уточню я.
− Если бы вас соединяли только общие события, увлечения, компании, - это называлось бы дружбой, − вероятно, рассудит она. − Но ваши "нежные" отношения... Для этого в сообществе должна быть рубрика "Любовники".
− Вот в чем дело! Это напоминает рассуждения старика Фрейда, − могу заметить я. − Вероятно, в твоем детском подсознании или надсознании, закрепилось нечто, получившее отражение сейчас.
Для сравнения наших эмоций я мог бы озвучить свои переживания минувших лет. Странно, что они еще живут в памяти.
− Понимаю, − сказал бы я. − Я тоже страдал, когда в выпускном классе Малыш с подругой, не уведомив меня, поступили на подготовительные курсы в Универ, после чего успешно сдали экзамены, а я, неуч, не добрал баллов... Дальнейшее было грустным следствием такого "предательства". Она ушла в новую, студенческую жизнь без оглядки, "закрыв за собой дверь"...
Переживал и позже, когда моя первая женщина с затуманенным взором рассказывала о своем первом мужчине...
И что же? Мы расстались, но сохранили знакомство без всяких мыслей о возврате в прошлое. Я знаю, что я не один такой. Увы, мои расставания с "бывшими" в основном обходились без скандалов, это плохо?..
А что, если она все же не станет вдаваться в полемику? Заявит категорично:
− Знаешь, даже виртуального "бывшего друга" между нами я не потерплю.
− Хорошо. Выходит, мне и на работе и, вообще, вне дома нельзя общаться с противоположным полом? − спрошу я.
− Не надо ёрничать, − скажет она. - Хотя, лучше конечно, чтобы не общался. Знаем мы ваше "общение". Слово за слово, а там и до секса недалеко...
− Ты мне льстишь. Столько лет меня знала, и вдруг узрела во мне скрытого ловеласа!
... Нет. Пожалуй, так разговор примет форму спора, обострится до ругани и скандала. Лучше предложить ей варианты трактовки того, что она подразумевает под словечком "измена".
− Возможно, − скажу я ласково, − ты думаешь, что я могу обсуждать с "бывшей" наши с тобой отношения или, не дай бог, спросить у неё совета? Стану говорить с ней о нас, как с близким человеком?
− Нет, − возразит она. − Не думаю, что вы станете обсуждать это ...
− Так, что же тебя так волнует в нашей виртуальной "дружбе"?
− Да ничего! Просто, если порвал с человеком, надо вычеркнуть его из жизни, из памяти... Сжечь все мосты. Зачем их оставлять? Чтобы пройтись по ним туда-сюда? Это просто не прилично.
− Хорошо. Значит, я не имел права знакомить тебя с моим сыном. Очевидно, тебе было противно видеть в нем "половину" моей бывшей жены?
− Ничего подобного, − скорее всего, возразит она. - Парень похож на тебя, и никаких ассоциаций с твоей эксженой у меня не возникло.
− Ладно. Ты познакомила меня со своим сыном. Очевидно надеясь, что мне не будет противно увидеть в нем половину его отца... Согласен, он не в моем вкусе, тем более что ты сама не вполне довольна вашим совместным "произведением". Но зачем отвергать даже формальное общение с бывшим мужем, хотя бы для сохранения психики сына? Думаешь, ему легко метаться между "двух огней"?
− Ничего я не думаю. Он уже взрослый и сам строит отношения с отцом, не считаясь с моим мнением.
− И хорошо! - порадуюсь я хоть за каплю какого-то соглашения с моим мнением. - Однако когда вы с мужем расстались, он не был таким взрослым. И что, ты настраивала его против отца?
Такой вопрос, конечно, может смутить её. Если она "сожгла мосты" по веской с её точки зрения причине, то и от сына могла требовать того же. Но, понимая, что лишать ребенка отца - не современно и не педагогично, может слукавить или увильнуть от ответа. Значит, такой вопрос задавать нельзя. Надо подойти с другого конца.
− Ладно, наши дети − не полное отражение наших бывших супругов, − соглашусь я, чтобы перейти на другие "рельсы". - Но согласись, что у вас за двадцать лет супружества были и хорошие моменты. Семейные праздники, совместные выезды, хороший секс, в конце концов, − и все это вычеркнуть из памяти? Или "плохое" перевесило все "хорошее"?
Тут все зависит от её настроения. Или она "сметёт" все одним махом, мол, даже капля дёгтя портит бочку меда, или ответит по существу, "вернувшись" в прошлое. Во втором случае, она может ответить:
− Да, были и хорошие моменты, и даже времена. Но что это меняет? Не хочу это вспоминать. Запретила себе об этом думать. Мне так легче. Помню только плохое и не прощу ему этого.
Что же сказать на это? Если Вера воспитана в черно-белом формате, как "типичный представитель народных масс", рожденных при развитом социализме, кто поможет "раскрасить" его в зрелом возрасте? У нее должно родиться такое желание непроизвольно, изнутри. Выходит, если я хочу сохранить наши отношения, то свое прошлое должен так же закрасить черной краской, забыть о нем, как о кошмарном сне? Или все же надо настаивать на праве каждого сохранять старые знакомства. Ведь я не скрываю эту "дружбу", этот чистый обмен семейными достижениями и потерями.
Может, познакомить ее с Малышом? Списаться с ней и поехать в ее страну в турпоездку, снять "по знакомству" комнату, и, подружившись с хозяйкой, как бы между прочим, сказать Вере, что это есть Малыш. Конечно, это может обернуться скандалом: "ты меня обманул, подставил, воспользовался моей невинностью" и так далее.
С другой стороны, не найдя в "бывшей" соперницу, она сможет успокоиться: в этой потерявшей форму женщине едва ли теплится хоть мало-мальски заметная искра былых отношений между ей и мной.
Если бы я владел психоанализом! Или, если бы у нас был знакомый психотерапевт, который смог бы незаметно добавить красок в черно-белый мир Веры... Где все люди - братья, цветы, взошедшие на этой планете на короткий срок. Словом, Woodstock-69 − ошеломительный водоворот музыки, уносящий людей в буйство всеобщей любви", − так думал Герман, пока не услышал голос Веры:
− Ужин готов! Прошу к столу.
− Спасибо, дорогая! - отвлекся он от своего "глубокомыслия". - Иду. Только поставлю точку.
Сев за кухонный стол, он увидел аккуратную сервировку с любовно приготовленной едой и понял, что затрагивать болезненную тему за ужином не стоит: и настроение, и аппетит могут испортиться. "Вот поем...", − рассудил он.
После ужина до сна оставалось не так уж много времени.
"Если затеять разговор о праве каждого на виртуальную дружбу, это может обернуться для меня хорошо, если только сном в холостяцкой прохладной постели. Нет, − решил Герман. - Поговорю с Верой в другой раз, в более удобное время".
Подумав так, Герман подошел к окну и посмотрел на ближайшую лужу на дороге. В свете уличных фонарей на её поверхности во время дождя хорошо были видны мелкие разводы от капель. Сейчас поверхность лужи была безмятежно гладкой, и в его памяти вдруг всплыли строки из старой, слышанной в юности песни: