За столом сидят двое. Стол стоит под навесом у дома. Полуденное солнце заливает дом, улицу, изрытую дорожной колеей и высокие заросли кустарника. На отполированной столешнице стоит бутылка с желтой жидкостью. Два широких стакана покоятся в руках обоих мужчин, сидящих за столом. Один из них ставит стакан из мутного стекла на стол и касается веера карт, сжимаемого другой рукой. Второй человек, подносит стакан ко рту и делает глоток. Он старше своего партнера - у него седые засаленные волосы и нечесаные бакенбарды. Он спокоен. Тот, который моложе, улыбается и тоже берется за стакан, так и не сделав хода. Вокруг глаз собираются морщинки. Внезапно он собирает свои карты, кладет их в нагрудный карман черного костюма и поднимается. За поясом у него торчит темная рукоятка револьвера. Он идет за угол дома, там, где среди высокой сорной травы стоит дощатый туалет. На секунду он останавливается у двери, читает полуистершуюся надпись, резко открывает дверь и скрывается в угольной полости проема.
В этот момент, смуглый человек в пончо, шедший по улице мимо стола с картами и бутылкой, внезапно достает револьвер и наводит на того, кто остался сидеть с бокалом, одновременно поднося грязный палец к губам. Ствол смотрит прямо в обтянутый клетчатой рубашкой живот, прямо в серую майку, открывающуюся в просвет между пуговицами. Полноватый картежник медленно поднимает обе руки, в одной из которых остаются карты.
Еще двое оборванцев, чинившие все это время забор соседнего дома, резко вскакивают из положения "полусидя", и доставая на бегу черные револьверы, кидаются к деревянному сортиру. Остановившись в шагах десяти от него, они начинают стрелять в деревянную дверь. Стреляют долго, пока курки не начинают щелкать вхолостую. Вся дверь покрылась оспинами пробоин. Двенадцать штук. Сверху донизу. Один из стрелков, в брезентовой куртке с засученными рукавами, начинает лихорадочно выщелкивать гильзы из барабана. Другой, в протертой кожанке, не спеша, засовывает револьвер в карман и берется за рукоятку второго, торчащую из-за пояса сзади. В этот момент дверь распахивается, одновременно с этим раздаются один за другим два выстрела. Оба стрелка падают на землю.
Дуло нарезавшее круги по окружности вокруг деревянной пуговицы рубашки седого картежника остановилось. Владелец грязного пальца, услышав два последних выстрела, повернул голову в сторону угла дома, откуда они раздались и в этот момент седой швырнул свои карты в его лицо. Инстинктивно подняв руки, смуглый надавил на спусковой крючок и выстрелил куда-то вверх. В этот момент из-за угла прозвучал другой выстрел, развернувший смуглого лицом к зениту, к ослепительному солнцу.
Я поднял бокал, наполненный на треть дешевым виски, на уровень глаз. Изображение на экране телевизора, пройдя сквозь призму желтой жидкости, разложилось на полосы юпитерианской атмосферы. Встал. Сделал несколько шагов в сторону спальни. С размаху открыл дверь. Ничего не изменилось. Репродукция Дали на стене - суррогат оригинальности, открытый шифоньер, тумбочка с ворохом одежды.
"Можно попросить тебя об одном одолжении?" - продолжался разговор на экране.
Она лежала в постели пластом, в том положении, в котором он оставил ее час назад. Или это было два часа назад.
Я сделал шаг вперед.
"О чем разговор!" "Никому не рассказывай об этом случае".
Оборачиваюсь. В пол-экрана лицо с морщинками только около глаз. Изображение медленно опускается ниже - от шейного платка до кальсон красного цвета. Они совершенно сухие.
Я обернулся к спальне. Женщина спала. Возможно, она была красива. Определенно была. Сейчас очерк ее спины был, наверное, даже желанен. И мне тоже.
Вошел в комнату и пошел к тому месту, где, как мне казалось, остались мои брюки. Поискал рукой. На ощупь попалась только шифоновая ткань платья, чей приторный запах должен был усилить желание. Мое.
Лицо женщины было спрятано в волосах. Я протянул руку, чтобы увидеть лицо, которое сейчас только смутно угадывалось по памяти вчерашнего вечера. Но остановился. Лучше найти штаны.
Это ведь единственная моя вещь в этом доме. И еще бутылка виски, которую я принес с собой. Штаны нашлись почти под кроватью. Как же это называется? Булемия. Нет, это слово вертится на языке с того момента, как женщина уснула. Точнее вырубилась прямо у кровати, не успев снять платья. И булемия тут совсем не причем. Просто умное слово. Тогда уж больше подходит ... анта... непереносимость алкоголя, кажется... Примерно, как непереносимость жизни у меня...
Я не стал садиться на кровать. Она может проснуться. Она может проснуться. Правильно. И мне придется вернуться в мир реальности на двоих, а здесь было так спокойно. Придется. Иначе все, что произошло вечером, будет бессмысленно. Иначе для чего я хожу в эти бары. Виски можно пить дома. Виски нужно пить дома, а для чего тогда нужны бары?
Сейчас я надену эти штаны. Почему-то нога никогда не лезет в брючину, когда это нужно. Она становится корявой, как бревно, и, кажется, покойника легче облачить в штаны, чем себя. Вторая нога в этот момент тоже искривляется из непонятной солидарности, и я уже из горизонтального положения понимаю, что ковер на полу - величайшее изобретение человечества. Интересно, как тот ковбой в фильме мог спрятаться в деревянном сортире? Напрашивался только один способ. Я представил себе, как бравый джентльмен висит на руках в очке, пока над головой носятся пули и щепки прошиваемого насквозь туалета. Поднимаюсь и смотрю на женщину. Спит. Может, она умерла? Плохая идея. Тогда мне придется объяснять, что я делаю в комнате, с женщиной, которая умерла, не успев снять платья...
На экране телевизора заросли кустарника. Судя по качеству операторской работы, фильм тот же. Продолжается. Иду дальше. Включаю с третьей попытки свет - прихожая, ванна, туалет. Мне туда. Совершенно точно туда. Открываю дверь туалета. Изнутри он покрыт пленкой, "под дерево". Что за блаж. Туалеты надо выкладывать кафелем. Это хоть как-то приближает нас к цивилизации. К эпохе римских терм и бассейнов с теплой водой. Человек перестает быть цивилизованным, если он не мылся три дня, и если он не может смыть за собой...
Грохот за спиной, там, где осталась дверь, а за дверью квартира и весь мир, наполнил крохотное пространство сортира, отразился в белоснежной чаше унитаза и почему-то покрыл её каплями красного цвета, медленно растворявшимися в воде. Я поднял взгляд на деревянную фальшстену, которая покрывалась щербинами от выстрелов. Кто-то стоял за дверью и стрелял в меня. Одна из этих щербин завыла, превращаясь в воронку, которая начала засасывать весь мир. И меня вместе с ним.
Крупный план: раскрасневшееся лицо толстяка в ковбойке:"Слушай, малыш". Не называй меня малышом. "Да ладно, малыш. Ты помнишь ту историю с сортиром в моем дворе?". Еще бы. "Я так и не смог взять в толк, как тебе удалось тогда остаться невредимым? Ведь весь сортир насквозь был прошит этими ублюдками, а у тебя - ни царапины. И дырка там мала, чтобы поместиться такой голове, как твоя. Расскажи. Ты же знаешь, я - могила. В мои то годы..." Ты не поверишь. "Обижаешь, сынок". Когда я вошел туда, и взялся за то дело, которое никак нельзя прервать, я услышал грохот выстрелов. Все - подумал я. Теперь какой-нибудь паршивый мучачо будет рассказывать, как меня расстреляли в сортире, а я, потерявший всякую бдительность из-за виски и солнца, не смог даже достать ствол. Но, к моему удивлению, с моей тушкой ничего не происходило. Я уже понял, что стреляют с двух стволов, и даже автоматически сосчитал количество пробоин. Когда последний выстрел смолк, и я увидел по стене перед глазами, что он был двенадцатым, я не мешкая, развернулся, выхватил кольт и, пнув ногой дверь, застрелил ублюдков, благо, что у них кончились патроны. Но, разрази меня гром, я не пойму, как это все пули пролетели мимо меня. "Малыш...". Я знал, что ты мне не поверишь... Только иногда я думаю, что мне тогда сильно повезло. Несправедливо повезло. "Ты знаешь, я ведь потом искал эти чертовы пули. Все задворки изрыл. Ни одной не было. Они как будто улетели к сеньору дьяволу. В преисподнюю".
Крупный план: Морщинки вокруг глаз. Пронзительный взгляд голубых глаз на мгновение вскинут на зрителя.