Детство у Алёны кончилось ровно в тот момент, когда она подобрала на улице крестик. Совсем простой, алюминиевый, с маленьким колечком сверху, для крепления. Вообще она всегда смотрела себе под ноги и находила на земле всевозможные интересные вещи; монетки, заколки, зажигалки, однажды кошелёк (без денег, со старой скидочной картой несуществующего уже супермаркета), поломанные очки. Монетки попадались преимущественно советские, которыми можно было расплатиться только в игрушечном магазине, зажигалки пустые, разве что искрили, заколки - истерты и украсить ими получилось бы только уличного пса Дюбеля. Цветные битые стёкла, шурупчики, обрывки ленточек и прошлогодние календарики ограниченно применялись в каких-нибудь дворовых играх, но ценностью не являлись. Это было понятно даже Алёне.
Поэтому крестик был первой, по-настоящему значимой находкой. Вообще-то, крест у девочки был свой собственный, хоть и тоненький, но золотой. Его подарил дедушка, на крещение, в каком-то совсем голопопом детстве, воспоминания о котором не отложились. Золотой крестик на столь же тоненькой, золотой цепочке носить не разрешалось, чтоб не потерять, поэтому он хранился отдельно, в маминой коробке. Эти нехитрые драгоценности прилагались к Алёниной жизни вместе с родителями, комнатой с цветами на подоконниках, спальней, шкафом, куклой, туфельками почти на настоящих каблуках, бантами, телевизором и прочими предметами, делающих жизнь максимально приближенной к существующей реальности. Найденный крестик был из разряда совершенно иных вещей. Во-первых, он полностью принадлежал Алёне. Во-вторых - он был новым предметом в её жизни. Новым, целиком собственным. Она сразу почувствовала, что после такого обязательно всё изменится. Зажала тёплый, нагретый на солнце металл в ладошке и отправилась домой. Проскользнула мимо бабушки в коридор, категорически отказалась от бутерброда с ливерной колбасой и надёжно спрятала находку под подушку. Хотела, было, снова прогуляться на улицу, но передумала. Пошла на кухню, стащила со стола кусок хлебной корочки, макнула в соль и, жуя на ходу, завернула к телевизору.
Днём редко идёт что-то порядочное. Она сразу наткнулась на сериал и, некоторое время, наблюдала за бессмысленным диалогом двух тёток:
- Учти, я не собираюсь хранить твой секрет.
- Лучше уж это сделаю я, а не ты !
- Прекрати всюду лезть !
Было нудно и Алёна переключила. Там шёл какой-то народный концерт. На сцене бесновались ряженые в плахты и веночки танцоры. Залихвастски повизгивали флейты и гудели струнные. Мокро блестели напряжённые лица тётенек, старательно изображающих непринуждённость и энтузиазм сельской молодёжи. Это тоже было скучно. Следующий канал показывал, как бесшабашный дядька ловит голыми руками змей. Это было как-то страшновато, но всё равно скучно.
Снова захотелось подержать крестик в руках.
Она вернулась к себе в комнату и достала его из под подушки. Металл всё ещё был тёплым, как будто напитался солнцем, пока валялся на асфальте. Изображение почти стёрты, но буквы на обратной стороне читались нормально.
"Спаси и сохрани".
Вечером, как обычно, вернулись с работы родители. Заставили съесть ужин и только тогда отпустили погулять. Как обычно, папа ворчал на маму, а мама бойко и привычно обвиняла его в неспособности и не мужественности. Друг друга они дополняли чудесно. Одна - рано расплывшаяся, с усталым и скорбным выражением лица. Другой - ссутулившийся, с обвисшими плечами и длинной шеей в морщинах. Родители. Глаза у обоих потухшие, хранящие в своей глубине страх перед жизненными обстоятельствами, самодурством начальства, кознями соседей, коварством родственников и безусловно порочной логикой властей. Кроме обычного препирательства и мелких придирок друг к другу за ужином вновь неожиданно всплыла тема о смене школы. Та, в которую Алёну отдали с первого класса, по настоянию дедушки, теперь, по мнению матери, была чересчур "модной" и расположенной слишком далеко. А вот та, что поближе, в которой учились все "хорошие ребятки со двора" для Алёнушки в самый раз. Главным аргументом для перевода в другую школу было то, что учительницей трудов там работает мамина подружка, которая может научить девочку хорошо шить на машинке. То, что "хорошие ребятки" к 5му классу едва умели читать и уже пили пиво у мусорников, минусом не являлось. Дед, настоявший на том, чтобы внучка пошла в хорошую, по его мнению, школу, умер больше года и сопротивляться решению семьи уже никак не мог.
Менять школу Алёне не хотелось категорически, но, судя по разговорам, решение уже было принято и в сентябре ей предстояло сидеть за одной партой с каким-нибудь пустоглазым придурком. Перед сном Алёна ещё раз достала находку и минутку подержала у себя на ладошке. Крестик слабо мерцал в свете уличного фонаря за окном. Успокоилась. Потом уснула.
Пришёл странный сон. Непонятно почему приснилась очкастая тётка из сериала. Она пристально смотрела на девочку сквозь линзы и бормотала малопонятные фразы. Позади неё непрерывно прохаживались люди с загорелыми лицами, в костюмах и рубашках, пили из высоких бокалов, шумели. Очки у тётки были слегка перекошены, выглядела она так, будто на неё кое-как напялили одежду, против воли, да так и оставили, перекрученную и мятую.
В отличии от обычных снов, малозапоминающихся и сумбурных, этот сон был очень чёткий, яркий и словно выпуклый. Алёна даже различала лица разных людей на заднем плане и слышала отдельные фразы, когда они что-то произносили. Вот, кто-то с густыми, тёмными волосами сказал своему собеседнику:
- Мне её даже немного жаль. Такое милое личико и такое убожество. Выглядит совсем тупенькой.
А тот засмеялся и ответил:
- С этим ничего не поделаешь, это среда обитания. Кем ещё она могла вырасти ?! Они же почти животные. У них нет шансов. Мы, по крайней мере, дадим ей возможность носить хорошие вещи.
Потом оба оглянулись и синхронно кивнули в её сторону. Потом загорелый, с седой причёской, укоризненно качал головой. Людей вообще заметно прибавилось. Они шевелились, говорили все вместе, правда, негромко, переходили с места на место, протискивались между собой. Вскоре, очкастую тоже оттеснили в сторону, а Алёна, неожиданно для себя, оказалась на небольшом, свободном пятачке посреди толпы. Её бесцеремонно разглядывали, галдели негромко, но не трогали. Болтали больше между собой. Лица и фигуры были залиты солнечным светом, но само пространство ощутимо обдавало холодом. Как будто стоя зимой, на улице, смотришь телевизор с витрины, в котором показывают пляж и солнце. Её знобило. Только левой руке было тепло. Той, в которой она сжимала крестик.
Она попыталась уйти, но никто не выказал намерения посторониться. Все эти обаятельные люди вовсе не пытались преградить ей путь, нет. Подтянутые, симпатичные мужчины, спортивного вида женщины не хотели её обижать. Не злились на неё. Просто все стояли так густо, так были заняты своими разговорами, что не было никакой возможности просочиться меж этих ухоженных тел и качественных причёсок.
Нужно было вырваться за пределы круга, пройти сквозь толпу и... А что там, за ними? Было видно только яркое, синее небо, удивительно близкое, как будто нарисованное на потолке. Неважно, что там, главное, пробраться сквозь людей.
Алёна попыталась подёргать за рукав пиджака высокого парня. В последний момент он вдруг поднял руку и махнул кому-то на противоположном конце сборища. Девочка споткнулась на подшаге и совершенно случайно, пытаясь удержать равновесие, уткнулась ладошкой, в которой был крестик, в бедро какой-то девушке. Ладошка приоткрылась и крестик, будто печать, плашмя шлёпнул по гладкой, прохладной ткани платья. Девушка взвизгнула и, как подкошенная, повалилась на рядом стоящих. Те, в свою очередь, опрокинулись сами и увлекли в падении остальных. В считанные секунды вся площадь оказалась устлана неподвижными телами, живописно и аккуратно уложенными головами вовне, а ногами к центру. Алёна замерла.
В голове возник обрывок бабушкиной молитвы, но кроме слов:
"Отче наш" и "Хлеб наш насущный даждь нам..." она ничего не помнила. Зажала крестик в пальцах и стала тыкать им в лежащих, производя крестообразные движения. Никакого эффекта это действие не возымело. Алёна видела, как в каком-то фильме так справлялись с потусторонней нечистью. У неё, конечно, не было уверенности, что все вокруг неё - нечисть. Люди выглядели очень прилично, улыбались белозубо, вели себя доброжелательно, за исключением очкастой, плохо одетой. Но если они так отреагировали на прикосновение совсем маленького крестика, то явно с ними что-то не в порядке.
Сзади раздался смешок. Потом ещё, со стороны. Потом кто-то поднял голову и расхохотался без стеснения. Вскоре вокруг Алёны смеялись все, кто лёжа, кто привстав. Две девушки, держась друг за дружку, показывали на неё пальцами и ухахатывались до слёз. Отряхивая колени поднялся седой загорелый, с галстуком бабочкой. Подошёл ближе, наклонился.
- Ты что же ? Думала, что вот это, у тебя в руке может на нас действовать ? Вот этот нелепый кусок металла с изображением мертвеца? Ты ведь не такая уж и маленькая. Сколько тебе лет?
- Десять. Мне десять лет. - Она сказала и испугалась. Наверное, не надо было говорить. Мурашки по коже волной, на затылке волосы как будто встопорщились. Дядя, в общем, очень милый, с красивыми морщинками, с яркими, голубыми глазами, но девочка боялась пошевелиться. Он был весь какой-то кукольный, будто пластмассовый.
- А как тебя зовут ? - Он слишком настойчиво заглядывал в глаза.
Она помотала головой и твёрдо решила ничего не говорить. Загорелый отступил. На его место вышел другой. Смуглый, с тонкими усиками, черноглазый. Кожа гладкая, сильный подбородок. Красивый.
- А как тебя зовут, солнышко ? Скажи нам и мы тебя примем. Хочешь это ? А это? Посмотри, какие часики, видишь ? Видишь, какие тоненькие ? Скажи, всё будет твоё.
Нельзя им называть своё имя. Ни в коем случае. Нельзя и всё. Она даже зажмурила глаза. Слышала, как они подходили, то мужчины, то женщины. И каждый задавал один и тот же вопрос. Все предлагали ей вещи. Красивые, сверкающие, дорогие. В руки совали бананы, тарелочки с пирожными, высокие стаканы с чем-то ярко-оранжевым, шипящим. Ей очень хотелось уйти, но никак невозможно сдвинуться с места и уйти. Сжалась всем телом, зубы сжала до скрипа, будто она гвоздь, вбитый в доску. Нет.
- НЕТ !
Проснулась от холода. Ночь была летняя, тёплая, безветренная. Но зубы стучали и ноги оказались ледяными и занемевшими. Алёна закуталась в одеяло и сжалась в комочек, пытаясь согреться. Сна не было вовсе. Ужасно хотелось пить. Но даже представить себе поход на кухню, через тёмную комнату, через утопающий в черноте коридор казалось жутким. Где-то в зале громко тикали часы. Из комнаты родителей раздавался тихий храп отца. За окнами неподвижно висела плотная тишина, совершенно непроницаемая для звуков.
Когда сквозь эту тишину громогласно зазвонил телефон - Алёну просто передёрнуло. Кожа на спине онемела, в животе всё сжалось в точку. Звонил телефон даже не у них, а за стеной, у соседей. Сквозь тонкие простенки его и днём было слышно, но ночью, в полной тишине он звучал просто невыносимо. Отец проснулся и негромко выругался. Они о чём-то возмущённо поговорили с матерью. За стенкой прошлёпал по полу сосед, поднял трубку.
- Алё ? Алё ? Кто это? Кого ? Нет, вы ошиблись. Нет, здесь нету таких. Набирайте номер правильно! Нет, не живёт и не жила никогда.
Алёна точно знала, что спрашивали её. Она слышала, отчётливо слышала, как голос из трубки назвал Елену Александровну. Сосед просто не понял, что маленькая, тощая Алёна из 43ой квартиры и есть она, та самая Елена Александровна, о которой спрашивал чужой человек в третьем часу ночи.
Она так и не смогла уснуть до самого утра. Пролежала в одной позе с широко открытыми глазами, наблюдая за неподвижными тенями ветвей на стене. Резкий, неприятный голос соседа, вычеркнувший её из обычной жизни - "Нет, не живёт и не жила никогда" царапал внутри, болезненно, до комка в горле.
Рассвет тоже не принёс облегчения. Он был всё так же ярок, сопровождался пением птиц, но холод, ужасный холод, засевший в животе, не давал согреться. Время бежало слишком быстро, приближая ночь и неизбежный сон. Он, конечно же, мог быть каким угодно, возможно, без всяких снов. А мог быть и таким, как прошлой ночью.
Родители ушли на свои работы. Бабушка шлёпала по кухне и коридору, производя невнятную суету. По детским книгам выходило, что бабушка - это что-то такое праздничное, родное, пахнущее пирогами и вареньем. На самом деле мамина мама пахла больницей, туалетом и прогорклым маслом. Больницы она любила и регулярно посещала, постоянно изыскивая у себя всё новые опасные симптомы разных недугов. Варенье у неё всегда получалось пригоревшим и жидким, а пирогов она вовсе не делала, так как утверждала, что у неё болят суставы. Алёна ей казалась болезненным и ущербным ребёнком, а отец - бездельником и пьяницей. Впрочем, собственную дочь она тоже не особенно жаловала, полагая её дурищей, неспособной взять мужика в оборот, чтоб упахивался на работе и ни в чём не прекословил.
Она проигнорировала бабушкины требования позавтракать вчерашним молочным супом (он и в свежем виде на вкус был омерзителен) и выбралась на улицу. Крестик, не доверяя секретной подушке, взяла с собой, продела в ушко нитку и, для верности, намотала себе на руку.
По лестнице, пропахшей старушечьими тряпками и скисшей едой, она протопала на улицу. Там словно всё вымерло. Ни друзей, ни подруг не было. Только за двором, по дороге изредка проезжали машины. Сходила к Маринке, заглянула к братьям Костям. Никого. В квартирах тишина, никто не открыл. Поздоровалась с соседкой, тётей Галей, а та даже не посмотрела в её сторону. И вездесущий, лохматый Дюбель только показался из своих кустов и тут же нырнул обратно, оставив без внимания её призывной свист.
Решила вернуться и спрятаться у себя в комнате. Казалось, она, как пустое место, невидимая ни для кого. Ей и было как-то очень неуютно в самой себе.
Она уже подходила к своей пятиэтажке, когда к торцу дома подъехал автомобиль. Обычно, Алёна транспортные средства именовала без разбора машинами, не особо разбираясь в их марках. Но это была не какая-то машина. Это был автомобиль. Большой, густого, чёрного цвета, на высоких колёсах. Тяжёлые, гнутые трубы спереди, на крыше сверкающий ряд фонарей. Водительское стекло было опущено.
За рулём сидел мужчина в белой, ослепительно белой рубашке. Такого же возраста, как отец, только отца согнула тяжёлая работа, унылая жизнь прибила к земле, а этот, в машине, был сух, собран, холоден. Жизнь его не расплющила, а заточила, как лезвие из хорошей стали. Кухонный нож так не заточишь при всём желании. Он был бледноват, с заметной рыжиной в волосах, почти без седины, с редкими конопушками на скулах и висках. Она была на него даже чем-то похожа - с той же рыжиной в волосах, с таким же узким лицом, с тонкими губами. Глаза встретились.
Часто случалось, что один, самый первый взгляд сразу определял, как поступить, что выбрать, в какую сторону повернуть. Если проигнорировать, позволить себе думать и оглядываться - получается вовсе не так, как нужно для того, чтобы все детали сцепились друг с другом и включили необходимый механизм. А если не упустить этот момент, то можно получить результат удивительный во всех отношениях.
Мужчина посмотрел на неё внимательно и молча распахнул дверь позади себя, сделав приглашающий жест. Алёна же, вопреки всем материным рассказам о маньяках, против логики всех дворовых баек об расчленённых детских трупах, спокойно села на кожаное сиденье и дверь за собой захлопнула. Нить на руке оборвалась и крестик беззвучно шлёпнулся в пыльную траву.
Автомобиль, мягко уркнув мотором, сразу вырулил на выезд, со двора. Она обернулась, заметила на балконе их квартиры бабушку, вешающую бельё. Совсем мельком, между тополем и газовой трубой. Потом они подрезали троллейбус, выезжая на дорогу и, спустя несколько минут, уже миновали знаменитую городскую стелу с тяжёлыми бетонными буквами "Добро пожаловать" и гербом города.
На этом старая жизнь закончилась совсем, потому, что дальше этой стелы Алёна никогда не бывала. Андрей Ильич вёз её по длинной, плавной дороге. В основном молчал. Заговорил не сразу, представился. Спросил - не боится ли она. Она не боялась. Спросил - хочет ли есть, или спать. Есть не хотелось, а вот в сон клонило. Он остановил машину на обочине, свернул валиком лежащую на заднем сиденье мягкую куртку. Предложил укрыть огромным, цветным платком, но было и так тепло, отказалась. Некоторое время лежала, хлопала глазами, затем улеглась и заснула. Без всяких снов.
Проснулась от сквозняка и сигаретного дыма. Машина ровно шумела, Андрей Ильич курил в открытое окно. Небо давно уже стало тёмным и влажным, а встречные фары выхватывали салон крупно нарезанными кусками света. Выяснилось, что они почти приехали. Название города, промелькнувшее красными буквами на высоких железных столбах, она прочесть не успела.
Но сам город, и даже район были очень сильно похожи на то место, из которого Алёна уехала. Такие же пятиэтажки, с панелями под шубой из мелкого гравия. Длинные тополя и пыльные кустарники, самодельные клумбы у подъездов, кривые скамейки. Отличия были не принципиальны и общей, серо-зелёной тональности не меняли. Недавно здесь прошёл дождь, поэтому пахло взрыхленной землёй. Обитая тонким, листовым железом дверь в подъезде подпиралась кирпичом. Они прошли мимо двух тихо беседующих женщин, поднялись в квартиру.
Вот квартира, как раз, была совсем другая. Она выглядела, как будто, значительно просторнее и больше, чем обычно бывают такие квартиры в таких домах. Не было привычных шкафов, трюмо, стенок и гардеробов. Пол деревянный, некрашеный, гладкий и отполированный, отсвечивал янтарным и тёплым. Длинный, широкий коридор, размером, почти как вестибюль у них в школе. При желании, в нём можно было безболезненно пинать мячик, без риска что-либо ценное сокрушить. В столь же огромной комнате - полки с книгами по всем стенам, снизу доверху. Чёрный, низкий диван с яркой, белой простынёй. Люстра, большая, квадратом, матовое стекло, без висюлек, без назойливого сверкания.
К ним вышла женщина. Такая же сухощавая и сдержанная, как Андрей Ильич, с такой же рыжиной и редкими конопушками на скулах. Приобняла за плечи, повела на кухню, накормила вкусным, налила душистого чая, который при ней заварила в тёмно-красном заварочном чайнике. Уже это было до ужаса здорово, потому, что дома у Алёны чай не заваривали, а просто кидали в жёсткий, перекаленный кипяток пакетики. Она знала, конечно, что чай бывает не в пакетиках, а рассыпной, но мать никогда такой не покупала и не заваривала. Потом была белоснежная, длинная ванна с тёплой водой и диван, укрытый мягкими простынями. Алёну положили в эти бесконечные простыни, во всё мягкое, душистое и укрыли золотисто-коричневым пледом. Люстра уже была погашена и только свет пробивался из коридора, под дверью, где не торопясь ещё прохаживались и негромко говорили меж собой.
- Оставим её себе, Андрей ? Или отдадим дальше по эстафете ?
- Уснула ?
- Да, сразу же. Вымотали её сильно. Так как ?
- Мы можем себе это позволить. Но вообще я хотел оставить того мальчика, который живёт сейчас с бабушкой, считая её своей мамой. Или этого, помнишь ? Тот, что собирается сбежать из дома в юнги, на корабль. А что с сегодняшним, кстати ? Не слишком долго он выбирает?
- Уже выбрал. Дорога определена.
- Нда? А жаль, у него были интересные особенности...
- А она похожа на тебя, между прочим.
- Я знаю. С ней будет легко, конечно, но я всё ж хотел бы мальчика.
- Она перспективная. И быстро учится. С ней действительно будет легко. А ещё она будет пить со мной чай. Мне не хватает компании.
- А мальчик пил бы со мной кофе.
- Уступи
- Хорошо. Пусть остаётся. Но следующий - будет мальчик. Мой кофе недостаточно выражен вне мужской компании.
- Я уступлю. В следующий раз.
- Если мы договорились, можно закончить дело.
Мужчина и женщина встали из-за стола, прошли в комнату, не зажигая ламп. По доскам стелились ровные квадраты звёздного света из окна. Алёна спала слегка приоткрыв рот, дышала едва слышно. Мужчина положил широкую ладонь ей на лоб, провёл по лицу, словно мазнул. Затем, тоже самое сделала женщина. Дыхание девочки прервалось. Стало так тихо, что можно было услышать медленное падение пылинок на пол.
- Готово. Имя будем менять?
- Нет, пусть остаётся это.
Женщина опустилась у дивана на колени, подвернула свисающий плед. Сквозь тишину вновь пробивалось сонное детское дыхание. Она почувствовала аромат тонких, спутавшихся волос. Легко дохнула теплом в затылок.
- Спи, мой маленький ангел.
Этой же ночью, за сотни километров, в другом городе, на третьем этаже пятиэтажной коробки напряжёнными голосами ругались друг с другом усталые люди. Женщина со скорбным выражением лица. Сутулый мужчина с животом, свисающим через резинку спортивных штанов. И старуха с поджатыми губами.
- А я тебе говорил, что его самим на учёт надо ставить. Нынче он вон, восемь лет всего, а вечно шляется ночью где. Ты его навоспитывала с мамой своей, куда дальше уж, до уголовника вырастет !
- Нечего ! Нечего мне тут на маму кивать ! Мы с ней света не видим, через тебя, урода !
- Ты вон чего, ты это вон чего сказал нам ! Нашёлся тут, с сыном своим.
- Да вам скажи ! Куды ж ! Вы же удавите за кусок хлеба, будто я права такого не имею ! А я работаю !
- Ой, и наработал ты, я погляжу ! Ой наработал !
На узкой кровати молча, с открытыми глазами лежал мальчик и смотрел на потолок. Ему было тошно и противно. Сегодня он попался, когда попытался вытащить из подсобки магазина бутылку "кока-колы". Хозяин сначала трепал его, ухватив толстыми пальцами за шею. Потом таскал за уши. Потом кто-то позвал бабушку из дома. Та больно взявшись за локоть поволокла его домой, а вечером, прямо с удовольствием всё рассказала родителям. Добавила от себя о том, как и почему они воспитали сына уголовником. И смачно обрисовала дальнейшие его злоключения в системе исправительных заведений.
Потом отец кидался на него с ремнём, а мать пускала слезу и сетовала на то, какой он у них вырос дурачок и как его придётся отдать работать в говночисты. Ей, почему-то, эта перспектива всегда казалась наиболее преемлимой, потому что какого-то другого будущего для своего сына она не представляла в принципе. А возможно, ей просто нравилось само слово.
Ну, а больше всего огорчало мальчика, что где-то потерялся его крестик. Совсем простой, алюминиевый. Был, а вот уже нету. Верёвочка, как которой он болтался, осталась. А сам крестик пропал. Он не был крестильным - его вообще не крестили в церкви. Дедушка был старым коммунистом, ни в какого Бога отродясь не верил и крестить внука запретил. Особенно никто не настаивал, но, согласно коллективного мнения дворовых бабулек, детей, всё таки, надо было подвергать этой церемонии в целях профилактики заболеваний. Крестик он просто нашёл на улице, в траве, несколько дней назад, сам привязал на нитку, сложенную вчетверо и носил, намотав на запястье. А теперь его не было. Он обыскал всё, все места, в которых он был, все заборы, через которые перелезал. Ни-че-го. Последний раз он ощущал его утром, когда убежал с пацанами кидать камнями в помойных кошек. Потом, возвращаясь, наткнулся на незнакомую тётку, у которой порвался пакет и все покупки оттуда раскатились по асфальту. Она попросила помочь ей сложить обратно в сумку раскатившиеся повсюду яблоки. Он собрал. Думал, получит от неё яблоко. Вообще, мальчик не любил яблоки так уж сильно, но если он помог, ему же должны. А тётка просто смотрела на него и глупо улыбалась, вроде не понимала. Ещё и увести куда-то хотела, взяла за руку, говорила непонятное. Запах от неё был приятный, конечно. Ни на что не похожий. Ни мама, ни её подруги так никогда не пахли. И рука приятная на ощупь. Но свою руку он вырвал и сразу бросился бежать. Вдруг она цыганка ? И хотела его украсть ? Ну да, цыганки такие не бывают, но может бывают ? Чувствуешь тревогу - беги к дому.
Крестик, наверное, тогда и сорвался с нитки. Тётка эта ногтями своими зацепила, больше некому. Мальчик вернулся к магазину, низко наклоняясь осмотрел весь тротуар, заглянул в мусорные корзины, даже в сам магазин зашёл. Странная тётка, естественно, его не ждала и давно ушла по своим странным делам. От неё осталось только одно яблоко, с побитым бочком, укатившееся за бордюр, которое сперва не заметил, когда помогал собирать. Зелёное яблоко, кисловатое, но сочное. Яблоко он сгрыз, сидя под магазином. А потом решил запить его чем-нибудь сладким и шипучим. И ничего не вышло - его поймали.
Алёнино утро началось прекрасно. Она открыла глаза и оглядела комнату. Выспалась и чувствовала себя бодрой. Потянулась, запрокинула голову, посмотрела в щель между шторами. Утро. Солнце где-то в стороне, бросает густую, зелёную тень на широкие листья.
- Ма-а-ам ! Мама !
Отворилась дверь, вошла высокая женщина. В первую секунду девочке она почему-то показалась незнакомой. Как-то выше, чем обычно, прямее, волосы гуще и светлее. Глаза непривычно яркие. А впрочем, почему непривычно ? Это же мама !
- Пррривет !!!
- Ну-ну, угомонись. Идём пить чай ? Я только-только заварила настоящий, красный чай из Юннани. Сегодня рано утром привёз дядя Хо с тётей Шу.
- А они что, приехали в гости ?! Вот ! Вот как ! Вот как ! А они привезли мне голубой шёлк ? А рисовую бумагу ?
- Иди к столу, там сама всё увидишь.
Утро начиналось привычно и уютно. Как всегда. Как она привыкла.
Далеко от этого чайного утра, в 43ей квартире привычно переругиваясь меж собой, собирались на рынок, усталые мужчина и женщина. Нужно было купить перца, баклажан, луку, растительного масла. Список был составлен вечером, обскандален, пересчитан несколько раз и, сложенный вчетверо, помещён в пухлый кошелёк.
Лежачая тёща громко и слезливо требовала принести ей селёдки. Муж с женой несколько раз ей отказали, потому, как мама, наевшись солёного, непременно захочет пить. Носи ей воду поминутно. А потом будет, не особо и сдерживаясь, ходить под себя. И без того удушливый аромат из её угла, станет ещё гуще. Кому это надо? Никому. Обойдётся. Ей отказывали, а она не унималась, всё сильнее пробиваясь слезами, аппелируя уже и к соседям через стенку.
Мужчина, не выдержав, стал орать, хлопнул дверьми. От удара, с полки, свалились фотографии в рамках и хрустко лопнуло стекло. Женщина крикнула вслед мужу, потом крикнула на свою мать, заглянула в комнату, обнаружила на линолеуме россыпь осколков. Скорбно вздохнула, пошла за веником. Сперва, она сложила рамки с фото стопкой, обратно на полку, рядом с фарфоровым сталеваром. Потом подмела разбитое стекло. Осмотрела рамки, качая головой. Их свадьба. Вот муж, в армейском кителе, усатый, густоволосый, яркий. Вот она, отдельно, на фоне кипарисов, в платье на бретельках. А это ?
Было видно, что это детская фотография. Даже угадывался тонконогий силуэт, кажется с огромными бантами. Но лицо, детали - всё выгорело, было белесым и стёртым. Стекло всё разбилось, остался только один осколок в углу, клинышком, как лезвие гильотины. Женщина вынула фото из рамки, недоумённо перевернула. Шариковой ручкой, аккуратным почерком было написано: "Алёнушка - 8 лет".
- Какая Алёнушка ? - вслух произнесла, морща лоб в толстые складки - Откуда взялось ?
Ещё раз попыталась рассмотреть лицо. Никак. Сплошное серое пятно с заметной желтизной.
- Мама, что за фотка у нас какой-то девочки ?
- А ?
- Кто такая Алёнушка, спрашиваю ?
- А ?
Она обречённо подняла лицо кверху, уставилась в потолок. Трещина шла от угла к хрустальной, чешской люстре. Снова шпаклевать нужно, попросить Галю сделать. Муж криворукий, всё равно весь перемажется, всё изгваздает, а сделает всё равно лишь бы как. Нет, Галю только попросить.
Алёнушка... Дал бы Бог детей, может и была бы у неё девочка, Алёнушка. С бантиками. Но не милостлив Господь, наказал за что-то, грехи должно быть у неё. Или у матери грехи, что лежит уж десять лет в полупараличе, провоняла всю квартиру. Грехи, или проклял кто. Обоих проклял. Мать болезнью, дочь - бесплодием. Всё думали лечиться, анализы сдать, но когда время найдёшь, с такой-то жизнью. Всё работа, заботы. А потом уж и возраст подошёл, болезни. Как тут рожать ?
Потому - нет у неё детей. И никогда не было.
Женщина разорвала фотографию пополам, затем бросила на совок, к остальному мусору.
Может, оно и к лучшему, что нет детей. Какие они сейчас вырастают в эти-то времена? Выросла бы шалавой, по рукам бы пошла, позорить только их.