Аннотация: Истлевшие мертвые тельца - навеки над Виктором Барриком темным пятном. Если бы можно было заглотить их, чтоб и памяти о них не осталось! Но Викки не вышел ростом. А мамочка запрещала вставать на трухлую стремянку.
Виктор Баррик лежал на диване и смотрел в потолок. По потолку расползлось темное пятно и теперь нависало над Виктором как его школьная учительница математики: грозная карга с бородавкой на носу. Нависало пятно также неизбежно и отвратительно, как и мамочка Викки, когда затягивала до рези завязки его шапки, собирая своего сыночку в детский садик. Викки всегда казалось, что еще чуть-чуть, и эти шерстяные кусачие косички, пропахшие слюной и потом, перетянут его тонкую детскую шейку, и он задохнется в муках.
Виктор Баррик видел над собой это темное пятно каждый день: утром, лишь только разлепляя глаза, и вечером, поспешно их зажмуривая. Каждый день, на протяжении черт знает скольких лет. Виктор, кстати, никогда не понимал, почему это какой-то там черт должен знать то, что сам он, Виктор Баррик, не знает. Но так всегда отвечал дедушка, когда маленький Викки подходил к нему и, жуя губы, спрашивал что-то вроде: "Деда, а почему трава зеленая?" Деда, чудом удерживаясь на шатком табурете, раскачивался как черный паук в своей паутине из стороны в сторону и тягуче объявлял: "Черт его знает". Более того, даже когда Викки просто как данность принял, что трава зеленая сама по себе и ничего тут уже не поделаешь, и стал задавать более глубокие вопросы типа: "Деда, а почему дядя Нусэдвардс ковыряет в носу?" Ответ все же оставался неизменным: "Да черт его знает".
Бабка Эльза на любопытство Викки касательно природы всеведущего черта, крякнув, закуривала трубку и несла полнейший бред. То, что это бред, понимал даже сам Викки. Хотя, может, он просто привык считать бредом все, что говорил сам и что говорили другие - кроме мамочки. Потому что мамочка часто, очень часто провозглашала: "Что за бред ты несешь!", причем не всегда обращаясь с этим только лишь к Викки. И все же смердящая копотью приземистая и заплывшая жиром фигура бабки Эльзы и ее особо бредовый бред, заковыристыми словечками вырывающийся из ее прожженного нутра, навсегда запечатлелся в сознании маленького Викки как олицетворение того самого черта. Собственно, он нашел этому подтверждение.
Глядя на нависшее над ним темное пятно, Виктор Баррик время от времени вспоминал одно утро. Воскресенье. Тусклый, приглушенный свет. Фальшивые песенки матери, доносившиеся с кухни. И дядя Нусэдвардс, повесившийся на поясе купального халата.
Дед тогда сказал то, что и всегда говорил своему сыну: "Ну-с, Эдвард-с" и, вздохнув, отвалился к стенке и начал биться об нее головой. Викки побежал за бабкой Эльзой, но та сама выскочила на него, широко раскрывая свой беззубый рот и что-то безудержно вопя. Взглянув на дядю Нусэдвардса, бабка Эльза завопила еще громче и вцепилась грязными ногтями себе в глаза, оттягивая веки. Викки не стал дожидаться, что еще отчебучит мамочка, а он знал, что отчебучит, потому что она уже лениво перемещалась с кухни в коридор, протяжно вздыхая: "Что за бред ты несешь!".
Викки выбежал во двор и стал кричать мальчишкам: "Дядя Нусэдвардс того!" Но мальчишки не любили Викки. Говорили, что он странный и кидались в него камнями, обзывая головастиком без хвостика. Викки обычно плакал и вымазывался в грязи, в которую падал, убегая от мальчишек, а дома плакал еще сильнее, когда мамочка щеткой, жестче наждачной бумаги, оттирала его уши и коленки и, даже не слушая его судорожных всхлипываний, утверждала: "Что за бред ты несешь!". Но в тот день Викки был уверен, что весть о кончине дядюшки приведет всю дворовую братию в полный шок и прибавит ему, Викки, уважения и веса на этой арене детской жестокости, но почему-то ни один из мальчишек не оценил надрывных криков Викки. Только рыжий Язва гаркнул: "Че еще за нусадварбакс?", и сколько бы Викки не пытался объяснить всем, что это его дядя, чудаковатый братец мамочки, всегда такой растрепанный и как бы заранее передушенный собственным клетчатым шарфом, никто не хотел его понимать. Тогда Викки заревел и под бодрую картавую песенку из приемника на подоконнике зашагал прочь, в парк. В парке он забрался под скамейку и принялся ковырять голубиный помет с бордюра, а на скамейку опустился большой, с десятком подбородков и свинячьими глазками сударь. Сударь-Свинячьи-Глазки быстро обнаружил у себя под задницей маленького Викки, вытащил его из-под скамейки, усадил рядом с собой и выслушал всю скорбь и боль, что снедала душу Викки, время от времени поглаживая его по бедру толстой мягкой рукой. Напоследок Сударь-Свинячьи-Глазки надолго приложился мокрыми губами к макушке Викки и сунул тому в руки шоколадный батончик со словами: "Ты мой сладенький. Сладенький, сладенький...".
Викки съел батончик, и ему полегчало. Может быть оттого, что вместе с батончиком он как будто заглотил в себя дядю Нусэдвардса вместе с его клетчатым шарфом. Заглотил, и спрятал где-то глубоко у себя в кишках. В кишках - не в сердце, не выбьется наружу.
Что самое интересное, а эта мысль, проскользнувшая в Викки вместе с шоколадным батончиком, несла в себе вполне рациональное зерно. "Рациональное зерно" - эти слова любил повторять учитель физики в старших классах, куда Викки, конечно же, в свое время попал. Физик носил синюю водолазку и двух белых крыс-альбиносов на плечах, стучал перстнем на мизинце по кафедре и визгливо посмеивался, когда шутил шуточку: "Заходит Паскаль в бар, а бар - это сто тысяч паскалей". Физик смеялся еще громче, доставал из-под стола колбу, выкраденную из кабинета химии, и отхлебывал оттуда воды. Только в последний год Викки понял, что вместо воды там была водка. Это знание очень помогло Викки на экзамене, когда физик и его крысы явно вознамерились завалить его, но не смогли, ибо алкоголизм школьной администрацией явно не поощрялся - только скрытно. Поэтому Викки сдал физику, но потом сдал и физика. Не то чтобы Викки имел против него что-то личное. Нет, Викки скорее руководствовался фразочкой из любимого фильма: "Ничего личного, просто бизнес". Бизнес тут Викки видел в том, что за выданного физика его погладили по головке и завуч, и директор, а на выпускном прибавили к характеристике Викки, произнесенной пафосно и в микрофон, пару слов о "совести школы". Совесть школы на миг задумалась о том, что от пережитого потрясения одна из крыс таки скончалась, но больше заботилась о том, как более выигрышно казаться в древнем смокинге дяди Эдварда. Однако, ни слова о "совести школы", ни смокинг дяди Эдварда не помогли Виктору насладиться в ту памятную ночь обществом юной Лиззи Страус. Когда Лиззи под аккомпанемент щемительного блюза откочевала куда-то с другим, Виктор не нашел ничего иного как обратиться к давно испробованной тактике, а именно: встать, взять тарелку, подойти к шведскому столу, навалить колбасы и пирожных со взбитыми сливками и съесть это. Заглотить Лиззи Страус вместе с вишенкой от торта и представить, что вот она, Лиззи Страус, уже внутри него, Виктора Баррика, растворяется в схватках его пищевода, томно падает в желудок и разлагается в кишечнике.
Сглотнув, Виктор перевернулся на другой бок - лишь бы не видеть темного пятна на потолке - и протянул руку к прикроватной тумбочке. На ней высилась украшенная пригарками тарелка с кексами. Свежими, пышными кексиками. Виктор Баррик любил кексы. Мягкое тесто, отзвук какао, горечь гашеной соды и кислинка лимончика - и все это за один закус. Мамочка кормила Виктора всякой всячиной, обязательно одобренной Викки, но кексики так и не возмужавший, но уже постаревший мальчик обожал более всего. Поэтому можно представить себе то мгновение блаженства Виктора, когда впотьмах его пальчики дотянулись до желанного кусочка запеченного шоколадного теста, еще теплого. Отправив кекс в рот, Виктор от радости причмокнул губами.
Когда-то он также причмокнул губами в миллиметре от щеки своей однокурсницы, Лоры Доуз. Он уже три года засматривался на ее сладенькую фигурку, донельзя напоминающую эскимо на палочке в анфас и авокадо в профиль. Может, Лора Доуз сама не понимала обилия вкусовых ощущений, заключенных в ней, но Викки-то прекрасно понимал. Поедая в университетской столовой прохладный, обрамленный колечками жира суп, Виктор ни на миг не упускал из поля зрения Лоры и ложка за ложкой поедал и ее: от корней золотистых волос, ну точь-в-точь зажаристой корочки картошки, до кончиков белых ногтей - очищенного миндаля, который очищают, чтобы приготовить из него марципан. Когда эта ассоциация покорила мозг Викки, он потратил все деньги, выклянченные у мамочки, на пять коробок марципанов и еще долго, в течение месяца или двух, угощался этими сладостями, особенно умопомрачительными, когда рядом проходила Лора Доуз. И надо же было так прекрасно случиться, что в тот день, когда Виктор доел последний марципан, он еще и перепутал дверь в мужской и женский туалеты - и, как результат, нежданно-негаданно, столкнулся с Лорой Доуз. Пока Лора, словно вишневым соусом заливалась краской то ли смущения, то ли негодования, Виктор притеснил ее обратно в кабинку и втянул носом зловоние уборной - но ему было все равно, ведь весь смрад университетских туалетов скрашивал невиданный запах Лоры - запах булочки с корицей. Лора взвизгнула, словно курочка, которую схватили, чтобы ощипать и приготовить супчик или гриль, а Викки врезался лицом в ее чудные грудки, целомудренно стянутые свитером - два шарика желе, упругого и ароматизированного какими-то дешевыми и жутко вредными добавками. Увы, в следующий момент макушку Виктора ждало соприкосновение с увесистой сумкой подруги Лоры - вонючего пережаренного шашлыка - и Викки пришлось запивать так и не отведанный марципан "Лора Доуз" водой из унитаза.
Виктор облизал губы и пощипал простыню, подбирая крошки. Ничто не должно быть утеряно. Пустое расточительство всегда его раздражало, слишком уж часто он с ним сталкивался.
Мамочка спускала денежки на шмотье, бабка Эльза, пока еще была жива - на бутылки и чулки, дед - просто куда-то прятал то, что выменивал за пустые бутылки жены: пенсию ему не платили то ли потому, что в своей жизни у него никогда не было постоянной работы, то ли потому, что большую часть этой самой жизни он скоротал на тюремных нарах за то, что в молодости прикончил пса своего соседа - тот слишком громко лаял. А потом и самого соседа - тот слишком громко возмущался.
Так вот, деньжата куда-то уплывали, а Викки быстро выучился считать: с того момента как в школе он опустил в автомат три монетки, чтобы достать шоколадный батончик за две с половиной монетки - но сдачу, в отличие от батончика, жадный автомат зажал. В тот самый момент, когда Викки отчаянно выбивал из чрева бездушной машины свои законные деньги, в его голове сложилась вот какая картина: батончик стоит две с половиной монеты, значит, если он будет каждый раз терять по половине монеты, то со временем он потеряет целый потенциальный батончик. Этот вывод был равносилен трагедии, как и открытия типа того, что мамочка снова купила дорогущее молоко за пятьдесят, когда в соседнем магазине по акции продается молоко за сорок два, а за семь можно с чистой совестью положить себе в карман пол плитки шоколада. Или три пачки жвачки. Но жвачку Викки в принципе презирал. Жалкая замена настоящей пище. Словно Эдди Пролкс - жалкая замена настоящему другу.
Эдди Пролкс вполз в жизнь Виктора Баррика словно переваренный кисель, лениво приподнимающий крышку кастрюли и мерно капающий на плиту. Эдди был кривозуб и очкаст и пах то ли борщом, то ли собачьим дерьмом, но Виктора вполне устраивало такое знакомство - ведь на фоне Пролкса он мог похвастаться и ростом, и какой-никакой осанкой, и адекватным выражением лица. Эдди был жутко худощав и, казалось, вообще не испытывал к еде какого-либо интереса. Это Виктора оскорбляло. Глядя на нескладного Пролкса, Виктор со временем начал чувствовать некую ответственность за это недоразумение природы и стал своеобразно покровительствовать Эдди, хоть Эдди успевал по всем дисциплинам (кроме физкультуры) куда лучше Викки. Как-то Виктор, благополучно списав у Эдди работу и получив зачет, сидел со своим приятелем в кафе, глядел на него и думал, какой же Эдди хороший малый. Но не ест. Не ест, не ест, не ест. "Детишкам надо кушать" - так говорила бабка Эльза и засыпала аквариум с рыбками сухим кормом для кошек. Аквариум засорялся, и рыбки дохли. Бабка Эльза вылавливала их и жарила на ужин. Викки, вспоминая об этом, не мог отрицать, что ему нравился вкус тех рыбок. Поэтому он закономерно спросил у Эдди, любит ли тот рыбок. Эдди отвечал уклончиво, а Викки привык слышать прямой ответ на его вопросы. Поэтому он, посмеиваясь, взял Эдди под руку и со словами "Как так, ты не разу не ловил рыбок?" поехал с ним на речку. К слову, Викки был мастер ловить рыбку. Поэтому за какие-то часа три приятели наловили уже целый рюкзак рыбы, точнее, ловил Викки, а Эдди сидел на берегу под ивой и брезгливо отворачивался, когда Викки, зашедший в воду по колено, вдруг резко нагибался и голыми руками хватал скользкую речную живность, в мгновение ока ломал пополам и бросал в жерло рюкзака. Откуда у Викки была такая способность - голыми руками ловить рыбу? Может быть, от деда, который, будучи практически слепым, в темноте перебирался по дому и ловил за шкирку или проворного Викки, вздумавшего ночью похомячить печенья, или нерасторопного дядюшку Нусэдвардса, в кои-то веки собравшегося устроить ночь любви с очередной подружкой за диваном в гостиной. И вот теперь сам Викки также ловко ловил рыбку и исподтишка поглядывал на Эдди Пролкса, который преступно не выказывал никакого интереса к происходящему. Отбрасывая в уже переполненный рюкзак очередную рыбу, Викки вновь оглянулся на Эдди и вдруг понял, кого же Эдди ему напоминает: длинного угря - единственную рыбешку, которую Виктору редко когда удавалось поймать. Викки подошел к Эдди и попросил того развести костер, чтобы жарить рыбку. Эдди с радостью воспользовался возможностью уклониться от лицезрения расправой над рыбкой, которую не замедлил устроить Викки. Костер был сложен, зажжен и раскочегарен, но тут выяснилось, что у приятелей нет котелка или хотя бы сковородки, чтобы зажарить рыбку. Но тут Викки вспомнил, что Эдди весь день таскал с собой странный продолговатый жестяной предмет, и предложил воспользоваться им в качестве посуды. Эдди неожиданно воспротивился, заявив, что это - подарок для его бабушки, какая-то самодельная ерунда, которую Эдди сварганил в свободное время. Виктору было как-то совсем неинтересно слушать эти жалкие отговорки: запашок свежей рыбки как бы сам собой напрашивался на продолжение вечеринки, а потому как-то само собой получилось, что Викки отобрал у Эдди эту странную штуку, стукнув ею упрямца по голове. Эдди отвалился на пару часиков, в течение которых Викки пировал наловленной рыбкой. Однако, проходясь зубами по косточкам рыбок, Викки отчего-то понимал, что рыбка ему уже не так вкусна. Или недостаточно пикантна для такого чудесного вечера на берегу залива, после сданного зачета, рядом с единственным приятелем, вполне претендовавшим на звание друга. В апогей сладостных мыслей о прелести жизни до ноздрей Викки дошел странный запах, сначала показавшийся просто отвратительным. Но вскоре Викки вспомнил чудесный день, давным-давно отлетевший в прошлое, день, когда мамочка с папочкой поехали на озеро и жарили там мясо в углях и угощали им своего сыночку. Сладость воспоминания приправлялась еще и тем, что оно было единственным, которое свидетельствовало Викки о том, что когда-то у него был отец. И вот теперь этот запах - разве не сам папаша вдруг решил присоединиться к сегодняшнему пиршеству своего подросшего сыночка? Поэтому Викки еще некоторое время наслаждался запахом, который уже не казался ему ужасным или даже странным - это был запах из детства, самого настоящего детства, и Викки от радости даже прикрыл глаза и просидел так, пока ночь совсем не опустилась на берег залива. Костер за спиной Викки уже потухал, время было позднее, и Викки, потянувшись, обернулся, чтобы сказать Эдди собираться. Он был уверен, что Эдди уже давно пришел в себя и теперь просто сидит и дуется, объявив ему, Викки, бойкот. Однако Эдди нигде не оказалось. Оказалось лишь то, что осталось от Эдди - запекшееся обуглившееся мясо. Виктор с минуту смотрел на то, что еще днем было его приятелем и пытался сообразить, как так получилось, что в какой-то момент огонь от костра перекинулся на руку Эдди, а затем - на всего Эдди в целом. На дрянного Эдди. На плохого Эдди. Эдди вздумал покинуть Виктора. Эдди и Викки же были не разлей вода. И тут вдруг только из-за того, что Эдди, видите ли, не нравится, когда убивают рыбешек, он готов был предать Викки. Это нехорошо. Нехорошо! Хорошо то, что Эдди не успел уйти далеко. Значит, есть возможность примирения. Дружеских объятий и полного слияния родственных душ. И чем дольше Виктор смотрел на то, что осталось от Эдди, тем яснее он понимал, что иного выхода нет. Он просто не может отдать Эдди кому-то еще. Чужим, чужим людям. Эдди нужен ему, только ему, ведь каждому нужен хороший и преданный друг. Необходимо попробовать на вкус дивные дружеские отношения. И Виктор попробовал.
Одной рукой поглаживая живот, куда только что прошествовал пережеванный кекс, другой рукой Виктор потянулся за следующим кексом. Пальцы нащупали край тарелки, а потом и всю тарелку и... и больше ничего. Ничего, кроме горсти крошек. Это было ужасно. От ужаса, пронзившего Виктора, он даже потерял вкус только что съеденного кекса, а это расстроило его еще больше. Ему пришлось снова перевалиться на спину, и снова он увидел над собой темное пятно на потолке. Темное, как волосы Эдны.
Эдна была женой Виктора. До Виктора Эдна долго жила в своей девичьей комнатке, где в изголовье ее кровати был наклеен плакат с Одри Хепберн, а под подушкой был спрятан листок, где в пятнадцать лет она записала свою мантру.
"Я похудела до 32 размера. Я ношу кожаные штаны. У меня глаза в пол-лица и впалые щеки. Мне не нужно садиться на край стула и класть сумку на колени, когда ко мне подсаживается мальчик. Я легкая как перышко. Я очень красивая. Мик Роул носит меня на руках"
Со временем "Мик Роул" был зачеркнут и переписан на "Грейдана Уилкса", затем та же участь постигла и Грейдана, которого сместил "Киллиан Айзек", но и тот долго не продержался. Имена сменялись, но ни разу не стояло там имя "Виктор Баррик". Тем не менее, именно он стоял над ней и бросал в нее землю, когда хоронил ее вещи.
Виктор встретил Эдну там, где он любил бывать больше всего: у витрины кондитерского магазина. Только завидев Эдну, он тут же определил ее в категорию конкурентов: так жадно она глядела на пирожные с заварным кремом и горы шоколада. Сначала Викки подумал, что Эдна просто не может себе позволить купить то, что она так вожделеет. Подумал это, и пошел, и купил, ибо вожделел то же самое, что и она, но зато мог себе это позволить. Засовывая в себя ореховое печенье, Виктор смотрел через стекло на Эдну и проваливался в ее голодные глаза. Маленькие хищные глазки. Вдруг Виктор почувствовал себя очень странно. Он почувствовал себя ростбифом, изысканно разложенным на большом фарфоровом блюде, политым клюквенным соусом, сдавленным по обе стороны пюре из молодой картошки. Эдна же улыбнулась, натягивая губы на ветхие зубы и кровоточащие десны.
Спустя год они поженились. На свадьбе оба больше смотрели на торт, чем друг на друга, а потом впились в него страстными поцелуями и пожрали. Виктор откинулся на кровать, а Эдна привычно удалилась в туалет, где провела над собой привычную процедуру. Так они начали жить вместе. Эдна все реже и реже заглядывала в холодильник, грызла по ночам ногти, постыдно позволяя себе представлять, что она грызет семечки. Иногда она отщипывала заусенцы и тщательно разжевывала их, рисуя в своем воображении измельченную курицу. "Ты самоедка. Гребаная самоедка" - шептала сама себе Эдна и заглатывала по три стакана воды за раз. Виктор же практиковал платоническую любовь - так, по крайней мере, он отвечал мамочке на ее вопросы о внуках. Он смотрел на Эдну, жуя купленную лапшу быстрого приготовления - Эдна зареклась подходить к плите - и Эдна казалась ему такой же склизкой, но в принципе питательной, как и лапша. Но стоило Эдне кинуть на Виктора взгляд - тот самый взгляд, спустя год после которого они поженились - как что-то сладостно сжималось внутри Виктора, желудок стискивал только что проглоченную котлету, спрессовывал ее в ком радости и еще чего-то животрепещущего, и Виктор становился счастлив. А потому, когда кожа на запястьях Эдны стала настолько тонкой, что ей хватило одного надреза, чтобы покончить со всем, но не сразу - в течение нескольких минут - Виктор растерялся. Не было больше взгляда расширившихся зрачков из-под ее тяжелых век, не было - были какие-то остекленевшие выпученные моргалы. Виктор опустился подле супруги своей на колени и попытался растормошить. Не получилось. Перед тем, как потянуться за телефоном и вызвать Скорую, Викки уставился на свои руки, облитые тем самым клюквенным соусом - его любимым соусом. На вкус он показался чуть-чуть просроченным и пересоленным. Но удобоваримым. Он снова взглянул на Эдну. Она вздумала уйти от него! Недопустимо. Недопустимо! Что же он будет делать без ее черных глаз? Неужели отдаст ее целиком каким-то чужим людям в белых халатах, а потом закроют ее в ящик и опустят под землю... Нет-нет-нет - думал Виктор Баррик, вновь опускаясь на колени перед Эдной. Нет-нет-нет... Эдна, милая, ты останешься со мной. Ты останешься во мне.
Виктору Баррику надоело пялиться в потолок на темное пятно и лежать без еды в доступности на расстоянии вытянутой руки. Он протяжно крикнул что-то мамочке. Может, ее имя, может, ее ласковое прозвище. Но мамочка не отвечала. Тогда Викки позвал еще и еще. Мамочка не отвечала. Викки, крякнув, перевел взгляд с темного пятна на часы. Три часа ночи.
Три часа ночи было, когда с потолка на колыбель маленького Викки закапало что-то тягучее и прозрачное. Младенец покряхтел и сморщил носик, а сверху все капало и капало. Крохотные кулачки потянулись к личику, пытаясь вытереть глазки. Но сверху все капало и капало, капало и капало, и Викки запищал во всю свою нежную глотку, запищал так, что из соседней комнаты вывалилась мамочка, причитая, отодвинула в угол кроватку и заорала на своего братца Эдварда, какой он идиот. Какой он идиот, что смазал потолок медом. Братец Эдвард приплелся, близоруко щуря глаза, и принялся оправдываться, что, раз на дворе июль, а в доме слишком жарко, чтобы держать окна закупоренными, тем более, малышу нужен свежий воздух, то единственный выход - это мазать потолок медом. Но зачем, зачем? А потому, что мухи, мухи. Сонмы мух кружат над городом, упиваясь его зловонием и разложением, залетают в окна, в щели и готовы жрать любого, даже самого чистое и невинное существо - младенца. Но мед мухам вкуснее младенцев, так что отныне и впредь, пока по потолку размазана медовая ловушка, малютка Викки может чувствовать себя в безопасности.
Но Викки никогда не чувствовал себя в безопасности. Десятки мух, со страшным жужжанием забиравшиеся в его комнатку и присасывающиеся к медовому пятну на потолке, пугали его. Пугали тем, что так и оставались на потолке, намертво присохнув к нему. Двух летних месяцев хватило, чтобы желтый мед оброс черными трупами болезнетворных насекомых.
Истлевшие мертвые тельца - навеки над Виктором Барриком темным пятном. Если бы можно было заглотить их, чтобы и памяти о них не осталось! Но Викки был коротковат. А мамочка запрещала вставать на трухлую стремянку.
Иногда Виктору казалось, что он недостаточно показывает свою любовь. Или хотя бы привязанность. Когда умерла Эдна, он ведь не сделал ничего. Вдруг она умерла оттого, что он не так хорошо дал ей знать, что ее пронзительный взгляд нужен ему как кислород, как вода, как вишенка на торте? А потом, над ее телом, Виктор окунул в нее руки и, испив, будто бы оставил навсегда в себе частичку Эдны. Она могла умирать сколько ей вздумается. Но кусочек ее навеки остался с Виктором. Или Эдди Пролкс. Виктор не скучал по своему другу (с годами он понял, что Эдди был ему именно другом, а не приятелем), потому что всегда носил его с собой. Не в сердце - так на стенках кишечника. А его первая любовь, Лиззи Страус из школы - он оставил ее в себе вместе с колбасой и пирожным, как и Лору Доуз - пусть она считает себя в выигрыше, но на самом-то деле он, Виктор Баррик, заполучил ее еще задолго до той неприятной встречи лицом к лицу. Виктор называл это надежностью. Похлопывая себя по животу, он любил повторять: "У меня все надежно, как в банке".
Виктор недовольно потянулся и хлюпнул носом. И опять позвал мамочку. Но нет и нет - мамочка, что, спала? Как же она могла уснуть, когда ее сын может оказаться голоден? А Викки был голоден. Может, всему виной его возраст? В детстве мамочка ни на миг не позволяла голоду скрутить внутренности Виктора. Мамочка всегда знала, поджарить ли Виктору счастье, или поперчить.
Виктор встал, надел тапочки, почесываясь, прошел по коридору, привычно втянув голову в плечи, пробегая мимо двери в ванную - там, где повесился дядюшка Нусэдвардс. Постучался в комнату мамочки. Мамочка спала. Приближаясь к изголовью ее кровати, Виктор уловил свое бледное отражение в окне. Что-то неприятно сжалось внутри от взгляда, который он увидел в собственных глазах. Этот взгляд напомнил ему об Эдне. И снова Виктор подумал, что недостаточно любил ее. Присев на краешек кровати, Виктор сообщил об этом мамочке. Мамочка сонно потянулась и покачала головой, обзывая Эдну "неблагодарной тварью". Тогда Виктор снова вспомнил Эдди Пролкса и пожаловался мамочке, что после Эдди у него не было по-настоящему хороших и верных друзей. Мамочка вздохнула и принялась рассказывать Викки о том, как какой-то длинный худой в очках пригласил ее поужинать. А когда Виктор напомнил мамочке о том, что ужинает она с ним и ни с кем другим, мамочка отчего-то разозлилась и пробормотала, что Викки не дает ей жить свободной жизнью. Викки расстроился и заявил, что просто слишком любит мамочку, поэтому никуда и ни к кому ее не отпустит. Ладно, сказала мамочка, нашел бы ты себе девочку, только нормальную, а не такую, как та чертова анорексичка. Виктор обиделся и заверил мамочку, что лучше нее он никогда никого не найдет, и что по сравнению с мамочкой все кругом чертовы анорексички. Мамочка фыркнула и перевернулась на другой бок, пообещав познакомить Виктора с каким-то длинным худым в очках. Викки замотал головой. Мамочка, ну зачем нам нужен кто-то другой? Нам разве вдвоем не хорошо ли? Дедушки давно нет. Бабка Эльза прокурила себя до дырки. Когда-то был дядюшка Нусэдвардс, но разве без него нам так уж плохо? А папочка? Он вообще был или нет? Эдна не пришлась нам по вкусу, да? А Эдди Пролксу все равно не нравилась рыбалка. Боже, мамочка, когда мы вместе, и мысли нет о каких-то там Лиззи или Лоре - все это ошибки молодости, когда не знаешь, куда себя деть. Мамочка, даже не думай куда-то уходить. Твой сыночка голоден. Покорми его. Покорми. Покорми.
Виктор Баррик лежал на кровати и смотрел в потолок. Мамочка пообещала никогда ни за что не уходить от него. И правда, какая мать бросит свое дитя? Виктор блаженно потянулся. Она могла бы и не говорить этого - он уверен в истинности ее клятвы без лишних слов. Как младенец неотделим от матери, так и мать неотделима от своего ребенка. В случае с Виктором - в прямом смысле. Дело в том, что Виктору очень нравилось думать, что его чрево является вместилищем жизни. Или даже жизней. Жизней людей, которые никогда его не бросят.
Дружба, любовь и семья - навеки в кишках Виктора Баррика.