Дело было в Цинциннати. В Перми, что под Триасом, палеонтологи нашли цинодонта - зубного лекаря династии Цин. Того самого, что от краснухи и желтухи прописывал зелёнку (аптекарь её со склада выписывал и благополучно списывал; полученными благами негодник с лекарем делился, и, пусть и не каждый год, лекарю хватало на поездку в Дели).

Что тут началось! Налетели двести бестий, целая фура фурий, вскоре на Вольво прикатила вёльва. Устроились поудобней археологами, стали искать суть да толк, да только устроили сутолоку. Совсем растерялись, выкопанные находки "посеяли", у бюста Памелы Андерсон отломали бюст... Шум поднялся! Под этот шумок древний лекарь династии Цин взял свою циновку да с этой циновкой прямо из Цинциннати цинично убыл наведаться в свою древнюю деревянную деревню - проведать на родине родное родовое древо.

Убыль обнаружили не сразу. Чтобы не было убытка, пришлось его снова искать. По этому случаю неподалёку как специально находились недалёкие специалисты. Пришлось их отправить подальше: два "деда"-шамана не на шутку разошлись во мнениях, как обращаться с "духами". Так разошлись, что один шаман порывался настучать другому в бубен.

Делать нечего: от нечего делать поехали к представителю чёрного духовенства, негру по прозвищу Чёрный Курильщик. К кому же ещё: он был в тренде (по-чёрному ругался, доказывая, что он в тренде; думали трендит, оказалось - трендоз). Был сей монах ортодокс: только "моно" и никакого "стерео". Бывало, устав от Устава, курил он в своей курии фимиам. И ладно бы фимиам был добрый - такой был, что до добра точно бы не довёл. Потому и звали его обиталище курною избой. Монах был партийным. Это значит, когда его нелёгкая заносила в город, "заносил" он двадцать шесть "бакинских" комиссарам. Они легко собрались, комиссию сами созвали, самозванцы те дело по страничкам разобрали (не иначе самосад у них был, иначе зачем?), половину взноса, по баксу на нос, прикарманили комиссионными, а на оставшуюся часть наняли частного детектива - чтобы разнюхал он, что там да как. Да ничего тот не разнюхал: нос был заложен, а выкупить гонорара не хватало. Зато гонора было достаточно, и он развёл деятельность, вот-вот к результату свести её должен был... Не удалось: был он не тем должен, вот и снял его с должности снайпер.

Пришлось надежду распутать это дело похоронить, отпеть, запить... А там - слово за слово (хорошо хоть не зуб за зуб) - в общем, истины рождаются в спорах (непонятно только, в спорах грибов или мха). Когда градус аргументации поднялся до трёх этажей, сопутствующий дискуссии градус решили понизить. А если бы градусы на ночь не понижали, то и не поняли бы поутру, как всё было по правде:

Давно это было. Может, и позже тех времён когда китайский мандарин был толстым как арбуз, а Кощей Бессмертный сох по Василисе Прекрасной, однако ещё до того как Ришелье начал кардинальные перемены. Маркграф утром, как всегда, соображал - это значит, сводил два образа перед глазами в единый. Это было оттого что маркграф держал марку и жил как хан: на полках династия хань, дом "хонка", на столе "ханка"... а больше потому что "соображал" вечерами один, без компании: он же был знать, потому никого другого и знать не хотел! Правда, был у него сосед, и чином повыше, и ростом длиннее, даже в палату лордов входил. Да только маркграф к нему вхож не был. Впрочем, это длилось недолго: паскуда не зря получил свой титул - лорд Пасквилль. С палатой был в ссоре, за что они всем миром и перевели его мирно из палаты лордов в палату Наполеонов, ибо сказано в Евангелии от Лаврентия Павловича: "Стучите, и вам откроется, что стучите не только вы, но и на вас".

Маркграфу и так с утра было нелегко, да принесла ещё нелёгкая почтальона, принёс он повестку: иезуитским слогом инквизиторы приглашали на огонёк. Почта ль он или нарочно с нарочным его оповестили, но голову маркграф повесил, ибо на повестке дня теперь стояло отделаться повешением. На всякий случай (как бы брахман не обкорнал ему инкарнацию) маркграф послал Бабу Ягу в ступе к ступе Шведагон и теперь волновался, правильно ли она его поняла, ведь Шведагон - это ещё и Пётр Первый под Полтавой. Впрочем, волновался он или после вчерашнего "штормило", история умалчивает. Ибо перед концом своим его история решила грустно помолчать: будущее надвигалось на маркграфа с отвратительной неотвратимостью. Всем ведь известен кодекс ордена Иезуитов: если приход плохо верит в Исход, приход - в расход! Причём приход может быть ни при чём, к ним с этим вопросом даже никто не придёт: такие вопросы решают келейно.

Чтобы себя не "накручивать" да кручину круче не делать, а думать, как выкручиваться будет, послал он за знахарем. Кратко послал, но доходчиво. Знахарь тот много харь знал и был чародей: как содеет хозяину полную чару градусов в сорок, так все знакомые хари прямо из стен выплывают. Среди них даже знаковые попадаются - буквенные и иероглифические. Иногда прилетает "кирпич".

А тут поутру ещё рыцарь с повинной: стоит, вон, в углу виновато. И правильно делает: чтобы он там ни наделал, по такому утру решит сюзерен порешить его - сразу отдаст палачу, а у того по этой причине следственное действие. Устанавливается причинно-следственная связь так: свяжет несчастного, на высоте удобной подвесит, да с носка по причинному месту! А коли мучитель от скуки страдает, так он раскачает страдальца, да норовит в резонанс его пнуть, ирод, ловкость свою проверяет. Поскольку признание, как всем в нашем графстве известно, смягчает чистое сердце мучителя (отчего именуется чистосердечным), то колеблются обычно недолго. Правда, поскольку наш рыцарь не простой смертный по крови, а и сам крови крестьянской попил, то и смерть ему тоже грозит непростая. Сперва для острастки палач будет страдать тугоухостью, сразу признания он не признает, так что процесс будет долгим и резонансным. При этом палач будет грозиться установить истину (в подсобке его пылится, меж дыбой и виселицей), но до установления истины у него мало кто доживает. И лишь только потом, когда всем это надоест и зеваки, зевая, уйдут, маркграф его пустит в расход: отрубит ему доходы.

Однако рыцарю повезло: маркграфа опять развезло, повело... прибежавший на зов чародей (он, естественно, прибыл с сотрудником, тем что снадобья следом в бутылях носил - собутыльником) сразу приметил поддержку вассалом хозяина. Для рыцаря это была добрая примета, достойная доброй чарки (сам чародей чародейства по утрам не одобрял и практиковался на хозяине), ибо служишь сюзерену так чтобы у него к тебе особых упрёков не было - значит, без особого страха можешь в его графстве рыцарствовать. А нет - так особист графский это тебе не церемонимейстер, особо церемониться не станет: сам станет в строй - встроится, значит - мушкеты зарядят - и баста, всё кончено. Если не забастуют, конечно.

Пока собутыльник возился (не сам, чародей возил его личностью об пол для скорости соображения) соображая снадобье для облегчения утренних мук, хозяин мучительно думал, что ему делать с вассалом: покрыть рыцаря позором, покрыть матом или покрыть перед вышестоящими сюзеренами... в смысле делишки покрыть, а не то что читатель подумал: понятно ведь, что "вассал моего вассала не мой вассал", но поди объясни это сюзерену? Да и повинную рыцарь привёл что надо: стоит, вон, за спиной рыцаря, глазки маркграфу строит... Маркграфу сейчас было не до неё (но вернётся живым - живо до неё руки дойдут!): мог до короля живым не дойти. И это до него дошло не сейчас.

А сейчас он желал чтобы рыцарь куда-нибудь в сторону посторонился. А тот, непонятливый, аккурат перед сюзереном оправдывался: "Я как пошёл-то в этот поход? Пошёл на соседа, король за это послал на меня. Короля не пошлёшь, все пошли на меня, и пошло-поехало..." "Пошли!" - приказал тут маркграф, про себя же подумал что умница; про чародея - "гляди, помогло!", а про рыцаря... Раз по команде "пошли" он спошлил - для аферы пойдёт.

Они вышли на площадь. Маркграф из себя уже выйти хотел да в приступе злобы сказать чтоб не мешкая приступали, однако толпа расступилась, и исступление спало. Будить не решились.

На площади было людно: сегодня у Его Милости шут дошутился. Решил, дурак, оказать хозяину идиотологическую поддержку. Велел Его Милость негоднику всыпать, тут-то зеваки и высыпали. Особенно много - из храма, того самого где Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф построили неф-неф. Впрочем, шут-то отделается (не сам отделается, палач его отделает), а вот философы старанием инквизиторов буквально горят на работе.

Вот, кстати, быль о таком (не былина, а так, небольшая былинка): пескарь в одном озере твёрдо решил взять бычка за рога. Взял и поймал, и больше они не ловились. Рыбаки всей шоблой стали ходить за воблой. Один ходил-ходил, да и пришёл к мысли о завтрашнем дне: что так дно, что так. А раз так - бросил ловить камбалу, пошёл искать Шамбаллу. Едва не нашёл приключений: у остальных рыбаков, назвав браконьерами, рыбу изъяли (100 граммов в вобловом эквиваленте), вновь рыбаками назвали и выдрали за то что рыбу не ловят, а вот за ним Ганс долго с огнемётом бегал. Покуда бензин не закончился.

Маркграф же и рыцарь поехали к королю: без кареты, верхом. То верхом ехали, то низом, рыцарь держался рыцарственно, маркграф - маркграфственно. Спешили, и потому нигде не спешивались: король мог покинуть театр военных действий в любую минуту. Как и все короли, на военные действия он воззирал из королевской ложи и слушал, как трубадур воспевает его героизм. И заодно позировал художнику - нехотя так, не желая быть уличённым в позёрстве (потому и не на улице позировал). Впрочем, в ложе на ложе король наблюдал не за гибелью своих солдат, а за двумя другими труппами (за всем этим безобразием стоял заградотряд): сначала ведь король сдружился с соседом против общего недруга. Победить со своими вечными перекурами не смогли, даже не набедокурили толком. Зато когда недруг дружину собрал, наш-то король лапки сложил и смотрел, как сосед ласты склеит. Даже приехал взглянуть, как у соседа дела: через прицел требушета его замок выглядел вполне сносно.

Объявился (сам себя объявил, по привычке: до призыва конферансье был) носитель вражьего языка. Но зря он туда-сюда носился: "языка" не приволок, так как защитники замка как раз отбивались, сиречь выполняли команду "отбой". Как два - поднимались. Враг мог не напрягаться.

Это всё тамошний капрал, щьёрт бы его попрал! Когда он выходил из себя, из него выходил неплохой унтер. Выйдя статью, однако не выйдя чином, он настойчиво выбивался в люди: выбивал из людей штатскую дурь, зубы и рёбра. Тем самым, сколачивая подразделение регулярной армии путём регулярного поколачивания подчиняющихся ему по чину подчинённых, он боевой дух и скреплял. Коренными зубами получалось скреплять скрепы крепче. Причём когда из него унтер таки выходил, людям было полегче, а вот как обратно вселялся - держись! Вот и держались, невзирая на штурмы: взирать было некогда, а части - и нечем. Да враг и не штурмовал их ни разу. За ненадобностью.

Составив своё представление, король засобирался по надобности домой, а то ведь удачное попадание вражеского снаряда могло сократить главнокомандование на полставки. По дороге в столицу и встретил он помимо ста других лиц и маркрафа, и рыцаря.

Там, в стольном граде, столяр прятался от града под столом. Во дворе королевского замка собрался весь двор: дворяне, дворовые и просто дворняги. Король отомкнул помещение замка, но все в него не поместились, поместились только помещики. По этому случаю грянул хор, и понравилось им, и пошло у них, и нагрянули они на целый альбом. А в перерывах какие-то тати речитативом рекламу рекли.

Король возлежал в кресле-оттоманке и вдруг подумал: вот бы разведать-проведать, по какому-такому праву в Оттоманской империи правит Диван? Тут-то маркграф рыцаря на этот подвиг вперёд себя и подвинул. Двигал упорно, ведь тот упирался. Хотел даже вырваться рыцарь, но король уже оценил это рвение и казначей расплатился.

А что до маркграфа - так королю было не до него: давеча другой вельможа отличился - отличать стал себя от других приближённых. Подумал, дурак, что раз ближе всех, то вельми много можно - вот король и решил удалить его от трона. Поэтапно. (Вельможа, конечно, мог сослаться на болезнь и успешно сам себя сослать, да не успел.) Король незлобив был сегодня, незло бил. Иначе бы казнь была смертной, ведь для того чтобы участвовать в заговоре и остаться живым, надо быть заговорённым: заговорит о тебе кто - подвалят от короля, в подвалах королевских от души наваляют - заговоришь о ком скажут. Потом вместе с теми о ком говорилось выведут вас всех на чистую воду - то есть толкнут со льда в прорубь; поп речь поминальную толкнёт - и поминай как звали. И добрым словом помянут вас лишь рыбаки, поймавши откормленного сома.

Короче, был послан наш рыцарь далеко и, как выяснилось, надолго: снарядили корабль, погрузили пол-бака топлива с тем чтоб туда и обратно хватило (а не считая того что хватит на путь туда и обратно - так четверть). На корабле эти пол-бака топлива занимали пол-юта. На остальной его половине ютился экипаж. Только экипаж, без лошадей.

Перед путешествием рыцарь думал-гадал, пристало ли ему занимать себя беседами с капитаном, но ещё на пристани он понял, что приставать к капитану не стоит: занятие сразу найдёт по матросской части, к гадалке не ходи. И будет рыцарю не до бесед по беседкам. А капитану тем более не до него, ведь в подзорную трубу надо в оба смотреть, а то тут недавно Синдбад-мореход с дуба рухнул: среди моря - ну с любой стороны обходи, что за необходимость была? - в остров влупился, а это было яйцо птицы Рух. От встряски птенец вылупился и вылупился на Синдбада. Сидит, глазками лупает, словно lupus est. Или не est а lat или lit, что, правда, не важно: по правде сказать (а по Известиям и по Вечёрке политинформация не столь политкорректной выходит), они все не в том море, в котором Синдбад плыл. "Карамба!" - воскликнули птенец и Синдбад (птенец сказал "кар", а Синдбад констатировал "амба", хотя ни car ни ship амба, тигр уссурийский, не трогал). Не дожидаясь покуда тот птенчик корабль на щепки растрогает, Синдбад отвалил ему фиников бочку да отвалил поскорее. Потом взял калам, покамлал над каламом да накрапал на краплёных картах морских всё как было.

Беда же была в том, что корабль до места дошёл, а дальше - ни с места: по команде "свистать всех наверх!" боцман взял свою дудку и освистал пляшущих "яблочко" матросов. И стали они плясать под его дудку: когда боцман скомандовал "отдать концы", матросы "отдали концы". Корабль идти никуда уже не мог, и возвращаться рыцарю пришлось своим ходом. А поскольку путевых записок наш рыцарь путёво не вёл, о его путешествии сведения обрывочны и свести воедино их уж нельзя: то что было в обозе с ним вместе почило в Бозе, остальное за давностью лет кануло в Лету.

Однако известно, что рыцарь ходил по этой своей нужде в Диванов дворец. Как раз туда прибыл визирев поверенный: раз уж посла, литературно говоря, послали, взамен прибыл временный поверенный. Поверенному поверили. Временно. В корень зря, они зря это сделали: хитрый визирь ведь прислал не абы кого, а родственную душу.

Это был сметчик, и он был сметлив: несметные сокровища в смету вмещал (говорят, даже собака у него особой породы была - тырьер). Он готовил шикарно, неизменно кошерно. Был вхож к любому государю, и к визирю подход имел. А на Шабат часто ездил в Рабат. Визирь с ним сошёлся, когда к нему сметчика начальник послал: ты у нас, говорит, грамотный, на тебе, говорит, грамоту, иди, говорит, к визирю, как хочешь импровизируй, но завизируй! Тот обстоятельно вник в обстоятельства и со всей присущей ему обходительностью принялся обхаживать визиря. Крутился как будто без дела - а до визиря-то и не дошло, что его окрутили. Таки он же не только грамоту вручил, а и визиря заодно выручил: ввиду халатности Дивана во дворце его процветал подковёрный паркет. Сметчик, ведомо дело, смотался туда, всё разведал, кого надо проведал, да всё и поведал визирю. А от Дивана в визиревы пределы, ведомый привычкой, увёл заодно золотую шкатулку. Честно увёл, как подарок Дивана. И рыцаря тоже увёл.

Известно, что встретился им по дороге эмиров посланник. Он знал, куда был послан, но не знал, куда ему надо. Приказание он получил в полиграфическом исполнении, а полиграфиста эмиру, литературно говоря, турнуть надо было: вечно забудет, куда литеру дел. Чаще всего он терял букву "ё", и следом за "житие мое" часто бывала ремарка эмира: "Ну е-мое!". Вот и сейчас наш посланник не знал, куда и за кем он был послан. Дело в том что лучшие арбалетчики были на островах Пифос и Пафос, а лучшие арбалётчики запрягали в свою арбу с арбузами арабских скакунов на Арбате.

Как-то перегородил им дорогу Кара-мурза с карамультуком, так сметчик ему в качестве кары мурзу в зеркале показал в количестве одной штуки. Кара-мурза аж до Кара-кум прыгнул, распугав каракуртов. Что и понятно: на зеркало неча пенять. Оно не виновато, что мастер сваял его в понедельник. Да навстречу однажды пожарный встретился: это помпу в Помпеи нёс Геркулес из Геркуланума.

Уже на подходе, когда до дворца визиря было рукой подать, а через шаг и плечом опереться, увидел рыцарь диво дивное. Так изумился, что из ума чуть не вышел. А удивляться-то нечему было: "он далеко пойдёт", понял визирь, подслушав все три этажа, адресованные шахом нерадивому звездочёту. Отсюда и пошли шахматы дабы у шахматных слонов уши не вяли.

Пробыл рыцарь у визиря недолго. Пробовал писать стенограммы того что путешественники визирю рассказывали (до сих пор сохранились на стенах), однако же скоро и сам в путь отправился. Вот эта стенопись (летопись или зимопись - уже и не разобрать, ибо стену по кирпичикам разобрать не даёт Юнеско, а надписи на цитаты - защитники авторских прав):

"Был у нас вещий вещун, вести вещал. Вещальник почти не закрывался. Всё время вещал. Со временем, правда, совсем завещался. Да и нас всех вконец завещал. И наложили мы на его вещания вето. С чувством так наложили. Почувствовал вещун неладное, да и ушёл, покуда в вещальник не наладили. А я теперь следом иду: скучно без вещуна стало, вернуть бы его, а вернётся - поладим." 

"Толковали мы, было дело, на толковище. И ладно бы дело было, да по делу никто не толковал. Только толпа собралась. Толпились больше чем толковали. Так без толку и толковали, а когда все толки истолковали, самый толковый речь толкнул. В толк, говорит, не возьму: все знают Тадж-махал, а чем этот Тадж там махал - неизвестно. Эх, шёл бы кто мимо Бугор-горы, известил мимоходом о нашей загадке мудреца, забугорного старца."

В тот день в обед принял рыцарь обет: сходить к мудрецу, забугорному старцу, и выяснить, чем Тадж махал. А уже к ужину мимо проходил каратист. Каратист шёл в Японию дабы добыть первый дан за двэнадцать лэт. И ведь дан ему мог быть дан: зря что ли он каждый день кирпичи раскиячивал? Пользуясь случаем, с ним был отправлен студент: он был въедлив, и каждый раз, грызя гранит науки, выносил учителям мозг. Получив исчерпывающий ответ, уносил его обратно в кунсткамеру. На этот раз вместо ценного совета профессиональный профессор дал ему ценное указание: исчерпав для исчерпывающего указания весь свой словарный запас, он от всей души направил парня учиться: пацан был отослан в дацан.

В тот самый дацан, где был Настоятель. И не потому его Настоятелем величали, что мог на своём настоять. Он настаивал не только на своём, но и на всём что бог послал: на вишне, на виноградных косточках... Когда братия причащалась, причастным на голову такие чудеса снисходили, что восхождения на вершину Эвереста подышать свежим воздухом совершались обычно за счёт левитации.

В пути рыцарю встретилась тьма народу. Думал, тьма тьмущая. Оказалась обыкновенная - тумен. Тумен шёл в Тюмень, нёс казан из Казани, желая напомнить там гордым урусам, что они были заштатным улусом (правда, за это можно было, как в Ородруине, схлопотать в мордор). Рыцарь поутру к ним прибился. Под вечер отбился: сморил его сон, а покуда он спал, тумен дальше отправился.

Тем временем в одном ауле появились слишком уж самостоятельные гонщики, сокращённо - самогонщики. Тамошний есаул собрал весь аул в караул, подкараулил самогонщиков с тем что они нагнали, нагнал их, и самогон тот самый сам лично утилизировал в свою личность. Дыхнул - долго потом местные комары под мухой ходили да о кресты на окрестных кладбищах бились: ввиду видимого двоения в глазах думали что это японские ворота-тории и хотели туда пролететь с радостными вигами. Понятно, вигвам.

А на Бугор-горе была дюжина дюжих детин. Мужики были в хаки. Старший из них декламировал хоку и танцевал хаку. Это и был богатырь: никуда никого он не тырил, а был багатыр, суть бугор над батырами. Так рассказал богатырь:

"Мы были бригадой, мы до работы горазды. Ну и после горазды, конечно. От недостатка работы как-то работали мы на подрядчика (всей бригадой подряд и подрядились), а он брался за всё подряд, но ничего не доводил до конца, чем доводил заказчиков до исступления, и те всё больше желали стукнуть его по голове. Сначала до состояния истукана хотели, а потом и вовсе пристукнуть. Во все "бригады" заказы пошли. Мы поработать хотели, и тут нас призвали: подошёл к нам бригадный генерал, построил всех в ряд, то бишь рядом, назвал нас отрядом, и отрядил всем отрядом в наряд. Нарядили нас при этом совсем не нарядно: оказалось, что форма военная - ни тебе форм, ни удобства - форменное безобразие. Два года мы были в этих нарядах, кидали нас из наряда в наряд, а когда мы в нарядных делах понимать научились, нас тут же из армии выкинули."

Мудрец же в порядке зарядки огораживал огород. Эти порядки он сам завёл: заводным стал на старости лет. А по средам он опосредованно воздействовал на окружающую среду. Получалось посредственно. Мудрец знал, что Ивану Царевичу надо напомнить про Змея Горыныча: как победит - в первую голову нужен контрольный выстрел победитовым сверлом; знал, что при попадании в чёрную дыру космонавта может посетить меланхолия, а по Ухте зимой лучше гулять в унтах. И о Тадж-Махале он знал, что Тадж там ничем не махал, он мум-тазом крутил. Впрочем, кто кем крутил там, мудрец никому не расскажет.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"