Несколько лет назад напёрсточник-цыган Иакофф говорил, что хочет быть похороненным в заброшенной угольной шахте - с надгробием в форме напёрстка и эпитафией: Здесь лежит напёрсточник Иакофф. Но на День Всех Святых он почернел, как дождевые тучи перед бурей, и исчез.

До своего исчезновения Иакофф часто появлялся на Часовой набережной. В яркой цыганской рубахе, под истошные выкрики Кручу-верчу, обмануть хочу, он ловко сучил руками у церкви Матросов.

На картонной подстилке стояли три непрозрачные чаши: поющая непальская, чаша кедуша с надписью Проходите мимо! и зелёная - люлька Вифлеемская, как называл её Иакофф. Под одной из них прятался почти круглый колобок - маленький глиняный божок с несколькими лицами. Чаши сменяли друг друга так быстро, что следить за ними было невозможно. Зрители напрягались, пытаясь угадать, где скрывается божок.

...Те, кто не знал правил обмана ближнего, наивно полагали, что божок прячется под одной из чаш. Но фокус был в том, что его там не было. Незаметным движением Иакофф ловко прятал колобок в ладонях.

В последний раз я видел Иакоффа на набережной - в той же рубахе. Густые кудри, глаза навыкате, зрачки бегали против часовой. А кожа почернела, как затёртая игральная карта.

- Цыган знает, как сделать так, чтобы монета в руках чернела, - сказал он и усмехнулся. Будто порча, будто сглаз. А на самом деле - купорос.

На него теперь нельзя было смотреть без страха. Кожа его словно высохла, голос осип, временами пропадал совсем. А потом исчез и он сам.

И вот однажды. Сижу один. В пустом Тим Хортонс. Как сирота, брошенный в пустыне. Жую сэндвич с ветчиной После первой звезды.

Странно смотреть, как с другой стороны стекла сползает тонкая струйка воды.
Погода такая, что и настроение странное. Ни хорошее, ни плохое. Даже не пустота, а сон о смерти, в котором ничего не происходит.
За окном ночь. На улице никого. Сегодня многие на ночной литургии.
Бесцветная луна. Слепой дождь со снегом.
Тим Хортонс умирает в полночь.
Входная дверь открывается

Заходит парочка мотоциклистов - нарядные, в белых крагах и шлемах.
Он - чёрный, как Отелло. Она - прозрачная, как семитская гурия, будто красное вино в белом бокале.
Покупают кофе, смузи и два сэндвича с ветчиной.
Садятся за соседний столик.

Отелло, как собака на сене - сам не ест и ей не даёт - хватает гурию за руку.
Что-то доказывает на чудовищном, чужом акценте.
Она не соглашается. Они ругаются
Гурия теряет прозрачность, как лицо задушенной Дездемоны - медленно, но неотвратимо.
Настроение - как если бы за окном выла собака, а ты не знал, почему.

Закрываю глаза и фантазирую:
Вот сейчас откроется дверь - войдёт эта самая собака и объяснит всё чётко:
- Все люди будут умирать, как Тим Хортонс - в полночь. Но, в отличие от кафе, вы не вернётесь к жизни если не дадите мне ветчины и кофе. Из чашки - глоток. Из смузи - через соломинку.
Если же дадите - я сделаю так, что, когда придёт ваш час, вы умрёте но на следующий день вернётесь.

...Открываю глаза:
В кафе пусто, я - один, мотоциклистов - нет. На моём столе - недоеденный сэндвич. За окном: неоновая надпись "Fiddler's Inn" ("Гостиница скрипача"), а по бокам - две огромные гитары.

Открывается входная дверь. Входит... Собака!
Белый далматин в чёрный горошек.
Оглядывается по сторонам, останавливает взгляд на мне и спрашивает:
- Можно у вас кусочек ветчины?

"Ого - думаю. - Говорящий далматин?"
Или мне это только кажется?

Сочельник. В такую ночь, говорят, даже животные могут заговорить.
Наверное, просто устал. Просто переел. Просто слышу то, чего быть не может.

Но далматин ждёт.
Смотрит прямо на меня.
Ладно. Ставлю на пол тарелку с недоеденным сэндвичем.
- Пожалуйста.

- Спасибо! - отвечает он человеческим голосом. Без тени сомнения.
Усаживается под стол, обнюхивает тарелку, поднимает голову и представляется:

- Апостол Далматин. Сторож гроба Господня.

Я в полной растерянности.
Ощупываю себя руки, грудь, лицо. Всё на месте.
Моргнул, сглотнул, глубоко вдохнул.

- По-по по-вашему, я на том свете?

Далматин кивает. Уверенно. Спокойно.

Я на том свете.

- И ничего нельзя изменить? - спрашиваю, вдруг всё-таки есть шанс.

Далматин смотрит на меня с лёгким удивлением.
- А зачем?

- Ну д-д-даже если у человека есть сила воли

- Ни-зя! рычит он и мотает головой.
Потом резко хватает мой сэндвич и разрывает его пополам.

"Вот же псина! А ещё" - думаю, но не успеваю закончить

- Напрасно вы, - говорит собака, прожёвывая. - Хорошая ветчина. Не расстраивайтесь!
Последний кусочек исчезает у неё в пасти.

- Не буду! - соглашаюсь, но всё же пытаюсь торговаться.
- Допустим, я на том свете. Допустим, здесь тоже есть Тим Хортонс. Позвольте тогда спросить: где меня похоронят? Я не успел оставить распоряжений.

- И не надо! - Далматин лениво смотрит на меня, облизываясь. - Вы не умрёте сегодня.
Но когда придёт время - вас похоронят в цыганском склепе, рядом с гробом Господним.

- Что?!
Что вы сказали?!

Мне даже показалось, что я выкрикнул это вслух:

- Разве Господь Бог - это цыган?!

- А как же! - собака облизнулась и приосанилась, будто готовилась к проповеди. - Цыгане - это дети Божьи. Они носят его имя.

Когда-то их было так же много, как зёрен в бескрайнем поле.
Но пришёл другой, более многочисленный народ - и почти всех истребил.

А гробам их не дали упокоиться. Их бросили в болота, и через тысячи лет из них стали добывать уголь.

- Это, наверное, цыганский апокриф? - бросаю с нескрываемой иронией.

- Так было! - Далматин кивает, уверенный, как скала. - Уголь всегда принадлежит власти. А власть решает, кто сгорит, а кто останется. Но ничто не вечно. Реки снова разольются, болота вернутся, и склепы уйдут под воду. А потом, через тысячу лет, люди снова начнут добывать уголь.

- Выходит, уголь - это цыганские гробы?

- Именно, - кивает собака. - Тысячи лет, и смерть превращается в топливо. В следующий раз "чёрное золото" будет принадлежать цыганам.

- И они готовы ждать?

- Цыгане готовы ждать вечно! - Далматин вздымает голову, будто пророк. - Хотя находятся и те, кто верит в мгновенное превращение дерева в древесный уголь.

Он почесался и снова стал похож на обычное животное.

- Позвольте, - мне показалось историческим несоответствием сказанное. - Скрипка является сольным инструментом с семнадцатого века. Прародителями её были арабский ребаб, испанская фидель, германская рота.
- Прощаю... - Апостол Далматин посмотрел на меня снизу вверх, и я заметил, как стекловидные тела внутри его пары глаз взболтнулись, словно яичный белок, - Корпус скрипок всех древних народов, живших бок о бок с цыганами, изготавливался из бычьей кожи, и поэтому не мог бы сохраниться.

- Позвольте! Я и сам играю - протестую, усиленно мигая. - Основателем художественной игры на скрипке считается итальянец Корелли!

- Об этих фактах, - медленно, словно взвешивая каждое слово, произносит Далматин, - стоило бы задуматься официальным историкам. Тем, кто утверждает, что Европа - это место происхождения других народов.

Теперь в глазах Далматина вспыхнули отблески, похожие на молнии.
Они были особенно заметны - я не мог контролировать мигание.

- Это не может быть правдой!.. - голос Апостола звенит, в нём надрыв. - Все народы откуда-то пришли. Вопрос только - когда?

Повисла напряжённая пауза

- А иначе зачем человеку ноги? - прерывает её Апостол Далматин.
- Цыгане считают: руки у всех появились одновременно - чтобы душить дичь и лазить по деревьям. Но сначала у цыган вместо рук были ноги. Когда пришли другие народы, ногами душить их оказалось неудобно. Так что ноги атрофировались и превратились в руки.

Он облизнулся.

- Потом другие народы напали на цыган и перебили многих. Выжившие ушли. Они шли быстрее всех - ведь у них были ноги. А когда цыган снова стало много, они вернулись А иначе зачем Бог дал древним цыганам ноги?

- Значит, у цыган есть свой Бог? спрашиваю я.

- Бог и есть цыган! - Далматин проводит языком по зубам, словно пробует на вкус свои слова.
Медленно встряхивает головой, будто взвешивая сказанное.

- Цыгане - дети Божьи, они носят его имя.

Он опускает взгляд, поддевает лапой крошку от сэндвича, разглядывает её, потом небрежно сбрасывает на пол.

- Когда-то их было столько же, сколько зёрен в бескрайнем поле.

Замирает на секунду, вытягивает шею, принюхивается к воздуху.

- Но пришли другие народы - и почти всех истребили.

Он щёлкает клыками, словно перекусывает нить.

- Гробы бросили в болота.

Поворачивает голову в сторону, вздыхает.

- А через тысячу лет из этих болот стали добывать уголь.

- Это вам так кажется: "Божий промысл - логика Сталина", - замечает собака. На самом деле, евреи и крымчаки - это цыгане. Поэтому их уничтожали вместе. Но исчезли символически только крымчаки.

- Выходит, цыгане и есть избранный народ? - спрашиваю, недоумевая.

- Так в этом и есть промысл Божий! - обрадовалась собака и завиляла хвостом. - Цыгане - избранный народ.

Она подняла переднюю лапу, будто подчёркивая важность сказанного.

- Цыгане, евреи и крымчаки - родные братья. Они символизируют святую Троицу - триединство мира, его совершенство, целостность и завершённость.

Далматин медленно обошёл вокруг стола, словно размышляя вслух.

- Цыгане, как самый первый народ, - это Рождество. Евреи - ум, Преображение. А крымчаки символизируют исчезновение Бога из гроба Господня - Воскресение.

Собака остановилась, посмотрела на меня пристально, будто проверяя, всё ли я понял.

- Только это ещё не всё

Она потянулась, встряхнулась и продолжила:

- Число "три" символизирует Бога, но число Земной власти это четыре. Четыре особое число Зверя, под которым скрыто имя Свиньи.

Собака повела носом в сторону, фыркнула, будто обоняя что-то невидимое.

- Сотворение мира было началом земной деятельности Бога, а свинья - тем самым животным, срок беременности которого составляет ровно четыре месяца.

- Так вот почему сторожевая собака гроба Господня попросила в "Тим Хортонс" сэндвич с ветчиной! догадался я. - На том свете запрещается есть свинину?

Далматин наклонил голову набок, будто вопрос удивил его.

- Наоборот! - он резко махнул лапой, словно отметая глупость. - Свинину можно есть всем, как и любое другое мясо.

Он повёл носом, обнюхал воздух и осклабился.

- Разве ты не помнишь: "ядущий мою плоть и пиющий мою кровь имеет жизнь вечную"?

- Неужели всем и всё разрешают? - искренне удивляюсь. - И евреям?.. И крымчакам?.. А почему тогда христиане едят свинину? Или христианство это грех?

Далматин вздохнул, сел на задние лапы, задумчиво почесал ухо.

- Видите ли - он слегка покачал мордой. - До потопа люди питались растениями. После потопа Бог разрешил есть любое мясо.

Он прищурился, будто вспоминая что-то древнее, как сама земля.

- Но у евреев, давным-давно, когда в Иудее шла гражданская война, произошёл один эпизод

Собака вытянула лапу, словно указывая на невидимую сцену.

- В иерусалимском храме иудеи, осаждённые и осаждавшие, обменивались жертвенными животными. Это были барашки. Их поднимали на крепостную стену с помощью верёвок.

Он сделал паузу, вздохнул.

- Но один хитрец среди осаждающих дал коварный совет: вместо барашка подложить свинью.

Голос его стал чуть тише.

- В Ветхом Завете говорится, что, когда её подняли до середины стены, свинья упёрлась копытами и завизжала. Так, что вся Святая земля задрожала на четыреста миль вокруг.

Далматин замолчал, постучал хвостом по полу, будто подчеркивая важность момента.

- После этого среди евреев начался раздор. Единство рухнуло. И тогда иудейские мудрецы провозгласили: "Грешен тот, кто выращивает и ест свиней".

- Вот и Иисус Христос, - замечаю я, - согласно Евангелию, вселил бесов в стадо свиней!

Далматин ухмыльнулся, приподнял уши.

- Потому что копыта у обоих раздвоенные! - поясняет он, чуть склонив голову набок.

Он лениво царапнул пол когтем, оставляя тонкую борозду.

- Раздвоенные копыта - признак раздвоения личности. С их помощью можно ввести в заблуждение. Завести в грех.

Он поднял лапу, будто делая паузу перед важным выводом.

- Грех - это раздвоение, проявление бесовской природы человека. Бог свят, а человек грешен. Огромная пропасть разделяет их.

На мгновение Далматин замер, вглядываясь в темноту за окном.

- Однажды Иисус изгнал бесов из человека и вселил их в стадо свиней.

Прищурился и глухо пробормотал:

- Одержимые бесами, животные бросились в пропасть.

- У кого-то копыта, как у коз. У кого-то, как у быков. Но у цыган нет единой Свиньи.

Далматин потянулся, склонил морду в сторону.

- Хотя В качестве символа можно назвать Romanie. "Ромоподобная."

Потом - фыркнул, будто высмеивая саму идею.

- Да и вообще, свинья - символ Римской империи. А все дороги ведут куда?

Он посмотрел на меня, ожидая ответ.

- В Вечный город Рим, - закончил я за него.

И вдруг сам себе процитировал, словно произнося древний завет:

- Дорога по кругу - меж адом и раем. Дорога, которая выбирает нас.

- По кругу! - кивает Апостол.

Он делает шаг вперёд, словно проверяя, замкнётся ли кольцо.

- Слово "свинья" на иврите - "хазир". Оно однокоренное со словом "возвращаться".

Далматин косится на меня, давая время осознать связь.

- Поэтому свинья - это символ греха, который в течение жизни возвращается по кругу.

Он всматривается в меня, словно пытается оценить моё понимание идеи.

- А кочующие цыгане - символ невозвращения. Блудных детей, которые не идут назад в Дом Божий.

Собака делает паузу, поднимает морду, принюхивается к чему-то невидимому.

- Цыгане на иврите - "цоаним". Пишется без гласных. Это от названия библейской горы Цийон. Или Сион.

Далматин медленно обходит меня, как будто водя невидимый круг.

- В Иудее Сион считался домом Божьим. Он стал символом Иерусалима, всей Земли Обетованной.

Он замолкает, фокусирует на мне взгляд.

- Ветхозаветные цыгане - "цоаним" должны "хазир" - возвращаться на Землю Обетованную. В утерянный рай. В истинный Цийон.

Далматин щёлкает пастью, будто ставя точку.

- Поэтому после смерти свинья - это символ очищения. Ведь мёртвый уже не грешит. Уже не ведёт себя по-свински.

Он потягивается, фыркает, словно сбрасывая что-то ненужное.

- Вот почему на этом свете свинину есть не запрещается.

- На том свете!.. - однозначно поправляю я.

Далматин лениво зевает и улыбается во всю пасть.

- На этом!

Он медленно обходит меня по кругу, словно загоняя в невидимую логическую ловушку.

Каждое тело от рождения на том свете подвержено искушениям.

Собака замирает, поднимает лапу, будто взвешивая мысль.

Мысли. Помыслы. Грех. Их невозможно превозмочь.

Он качает головой, продолжает:

- Когда человек умирает, он теряет тело. А значит, теряет смысл искушений. Душа преображается. Очищается.

Он делает паузу, вздыхает глубоко и говорит.

- И тогда человек воскресает. На этом свете.

Я слушаю, затаив дыхание.

- При жизни грех возвращается, - добавляет он негромко. - В ней нет места ни Преображению, ни Воскресению.

- Вот вам и дополнение к Завету - произношу я, чувствуя, как мысль становится яснее.

Я медленно поднимаю взгляд, словно впервые вижу картину целиком.

- Существуют: Рождество, Преображение, Воскресение и Возвращение!

Далматин довольно прищуривается, довольно кивает мордой.

- Видите? И вам далось откровение!

Он потягивается, отряхивается, словно сбрасывая невидимую пыль времени.

- Грех - это понятие бессмертия.

Он делает паузу, обводит меня взглядом, словно оценивает, понял ли я.

- Человек - вечный грешник.

Он поднимает лапу, будто ставя печать на своих словах.

- Рождён во грехе. Живёт во грехе. И возвращается к своим истокам ещё при жизни.

Я сглатываю слюну так сохнет во рту.

- Поэтому надо понимать и говорить не только о Воскресении, но и о Возвращении.

Далматин замедляет речь, делает шаг вперёд.

- Ибо, если мы соединены с Ним подобием смерти Его, и должны быть соединены подобием Воскресения

Он наклоняет голову, прищуривается.

- То должны быть разъединены с Ним подобием жизни.

Он смотрит мне прямо в глаза.

- И подобием Возвращения к ней.

Голос его становится почти шёпотом.

- Свинья это символ Возвращения.

- Теперь понятно, - усмехаюсь я. - Почему, оказавшись в "Тим Хортонс", вы попросили у меня ветчины!

И тут я почувствовал внезапное озарение, странное, почти свинское.

- Находясь здесь, у меня нет никаких запретов?

Далматин слегка приподнял уши, лениво моргнул.

- Никаких, - подтвердил он без тени сомнения.

Я перевожу взгляд на него, потом на своё отражение в окне.

- Тогда зачем мне возвращаться?

Далматин не отвечает. Только смотрит.

- Здесь нет запретов, - говорю я, будто пробуя слова на вкус. - Я могу есть всё в любое время

Я обвожу взглядом кафе, взгляд падает на часы.

Даже "Тим Хортонс" здесь не закрывается в полночь!

Далматин медленно наклоняет голову.

А я продолжаю...

- Я как Господь Бог.

Голос мой прозвучал тише, чем хотелось бы.

- Подайте мне гроб Господний! бросаю я, словно вызов.

Замолкаю.

Ожидаю чуда.

- Разве вы не поняли?

Далматин пристально осматривает меня с ног до головы, словно мясник, оценивающий тушу перед разделкой.

- Вы не умрёте сегодня.

Он выдерживает короткую паузу, давая вес словам.

- Без Возвращения - нет Рождества.

Он делает шаг в сторону.

- Без Рождества - нет Преображения.

Ещё один шаг.

- Без Преображения - нет Воскресения.

Он наклоняет голову, смотрит мне прямо в глаза.

- А без Воскресения нет Второго пришествия.

Он медленно опускает морду, тихонько подталкивает носом тарелку с остатками сэндвича к моим ногам.

Я смотрю на него, потом вниз.

- Похоже, вы подкладываете мне свинью в прямом смысле?! - бормочу я и, сам того не замечая, начинаю мигать чаще.

Далматин неожиданно и сам начинает мигать, повторяя мою частоту.

Я замираю.

И вдруг - резкая остановка. Его глаза застывают, словно стекло.

Он медленно открывает пасть, но голос звучит глухо, почти пророчески:

- Без Возвращения - нет Рождества.

- Рождества?..

Я замираю, ощущая, как внутри что-то смещается.

Не отвечаю.

Знаю я этот цыганский метод гипноза.

Копирование частоты мигания а затем внезапная остановка.

Далматин всё так же неподвижен, его глаза всё ещё застыли, как две полированные бусины.

И вдруг - короткий вдох.

- Сегодня - Рождество! произносит он ровным голосом.

Медленно моргает, словно возвращая меня в реальность.

- С днём рождения.

Я опускаю взгляд на часы.

Полночь.

Поднимаю глаза на Далматина.

Его взгляд расфокусирован, как будто он больше не видит меня только пустоту за спиной.

Он не моргает. Не дышит.

Где-то вдалеке скрипучий голос нарушает тишину:

- Тим Хортонс закрывается!

Я вздрагиваю, оглядываюсь.

За моей спиной - человек.

В руках - ведро и швабра.

Форма "Тим Хортонс" сидит на нём так, будто не совсем его. Словно взята не по размеру.

Я моргаю, пытаясь сфокусироваться.

Пропавший Иакофф.

- Иакофф?..

- Тим Хортонс закрывается, братья!

Иакофф улыбается широко, неестественно, как будто слова вылетели из него автоматически.

Он вытягивает руку вперёд - тянется к Далматину, словно хочет его погладить.

Далматин мгновенно оживает.

- Гаф!.. Гаф!

Резкий, рваный лай взрывает воздух, отбрасывая Иакоффа на шаг назад.

- Иакофф?..

Мой голос звучит неуверенно.

Никакой реакции.

Уборщик, как две капли дождя похожий на Иакоффа, смотрит прямо на меня.

Глаза его пусты, в них нет узнавания.

Как будто он видит меня впервые в жизни.

- Иакофф?!..

Моё удивление перерастает в тревогу.

Но он не реагирует. Не меняет выражения лица.

- Закрывается, - говорит он механически, словно голос не его, а чей-то чужой.

Где-то в глубине меня шевелится холодок.

Собака вытягивает передние лапы, тянется к Иакоффу, выгибая спину.

Движение плавное, почти кошачье.

Иакофф не отступает.

Глаза его всё так же пусты.

- За-кры-ва-ет-ся! - по слогам повторяет он.

Голос звучит странно. Будто кто-то говорит за него.

Я медленно встаю, не сводя глаз с Иакоффа и собаки.

Движения кажутся вязкими, как во сне.

Опускаю руку, поднимаю с пола недоеденный сэндвич.

Заворачиваю его в салфетку. Кладу в карман.

Ноги сами несут меня в туалет.

Холодная вода. Тёмное отражение в зеркале.

Закрываю глаза. Вдох. Выдох.

Выдох тянется дольше, чем должен.

Потом - выхожу из "Тим Хортонс".

На улице - неоновая вывеска через дорогу.

Резкий свет бьёт в глаза.

Дождь со снегом падает из темноты, будто пытаясь что-то смыть.

Но думать о случившемся не становится проще.

Как и о Душе

"Вот ведь какая странность?.. - рассуждаю ч, - Иакофф. Тим Хортонс. Собака Апостол. Ночное всенощное бдение"

Смотрю на вывеску.

"Fiddlers Inn" - "Гостиница скрипача". По бокам две огромные гитары.

Я хмурюсь.

"Кажется, у дизайнера было смутное представление о скрипке.

Так же, как и о Душе.

Невидимой по своей природе, неуловимой.

Как маленький божок, скачущий из напёрстка в напёрсток."