Поставторский метамодернистский цикл "Глазами других" - это генеративная литературная экспериментальная серия, в которой каждый текст написан от лица другого субъекта, находящегося внутри интимного, философского или телесного опыта, - но при этом ни один текст не является автобиографичным.

Цикл был порождён авторским текстом "Глазами Спинозы".

***

Глазами Спинозы

Последние годы я путешествовал в каком-то странном, почти аутистическом шоке. Казалось, все ниточки судьбы, переплетавшиеся годами, сплелись в единый клубок и сошлись в одной точке - во мне самом. В тот момент я был в Париже, в отеле на берегу Сены, и не мог уснуть.

Вдруг раздался телефонный звонок.

Незнакомый женский голос умоляюще произнёс:

- Если вы сегодня не приедете на мой день рождения, мне исполнится не тридцать четыре, а сорок четыре года.

Я не смог ничего ответить. С молодыми женщинами у меня в последнее время был только один план: никакого плана.

Положил трубку.

"Тридцать четыре или сорок четыре года? - не мог успокоиться я. - Не моё дело предписывать Богу, как управлять этим миром."

Однако любопытство взяло верх. Я набрал номер.

- Кто ты такая?

В ответ она спросила:

- Вы планируете со мной отношения?

Я начал терять уверенность:

- В каком-то смысле...

- Нужен адрес?

Абсурдность ситуации ошеломила меня. "Гримасничающая маска, - подумал я, - эйфорический идиотизм!" Решил задать мужской упреждающий вопрос:

- Знаешь, что будет, если я приеду и трахну тебя?

- Мне исполнится тридцать четыре года.

"Полный абсурд!" - растерялся я. Довести этот разговор до конца оказалось сложнее, чем любое изощрённое насилие над логикой. Но я записал адрес.

...Девушка, открывшая мне дверь, спросила:

- Вы будете меня трахать?

Она смотрела с наклонённой головой и прищуренными глазами, как будто "с точки зрения вечности," как любил говорить Спиноза.

- И сколько же тебе лет? - спросил я, будто боялся переступить порог кризиса среднего возраста. - Тридцать три?

- Тридцать три года, одиннадцать месяцев и двадцать девять дней. Но я не считала! - ответила она.

Я оглядел её тем взглядом, для которого существование и отсутствие эрогенных зон означают одно и то же, и спросил:

- Помнишь, я говорил, что мне не слабо тебя трахнуть?

Она кивнула.

- Так вот, мне слабо.

- Почему? - её голос дрожал, словно это была самая важная в её жизни просьба. - Почему?

- В этом слишком много смысла.

"Мир сегодня лишён смысла, - решил я. - Так почему кто-то должен заниматься вещами, в которых он есть?"

Желание обладать её телом боролось во мне с неодолимым страхом: что если вдруг станешь кому-то нужен как воздух, и кто-то станет нужен тебе?

- Пожалуйста, - взмолилась она. - Трахните меня! А то мне исполнится не тридцать четыре, а сорок четыре года.

...Вернувшись с этого странного дня рождения, я впервые за годы подрочил без монотонной аутистической одержимости. И перед тем как уснуть, молился:

- Боже, спасибо, что Ты наблюдаешь за каждым человеком день и ночь...

Сегодня, во время секса с девушкой, смотревшей на меня глазами Спинозы, мои физические ощущения проходили через нервный аппарат, трансформировались и возвращались в мозг, представляя картину, которую я всегда называл реальностью. Но теперь понял: это всего лишь моя версия того, что происходит "вовне." Я не мог знать, что находится "там" на самом деле, поэтому продолжал, словно познавая бесконечную сущность, лежащую за пределами сознания.

"Бог," присутствующий рядом, смотрел так же, как девушка, - с наклонённой головой и прищуренными глазами. Он изучал меня и дрочил вместе со мной, давая понять, что покой обретается только, когда становишься наблюдателем, безмятежно взирающим на течение жизни.

- ...день и ночь, чтобы каждый человек на земле не страдал от недостатка любви.

Мы молились вместе, чтобы девушку, которой сегодня исполнилось тридцать четыре, любили другие так же долго, как любил её я.

***

Глазами Декарта

После ужина в глухом берлинском ресторане, куда меня позвали только за тем, чтобы не слушать, я вернулся в отель. Всё вокруг выглядело как парафраз деловой этики: зеркала, в которых никто не отражается, кресла, в которых никто не сидел, и рецепционист, напоминающий Сократа без вопросов.

Я поднялся на третий этаж, открыл номер, включил свет. Никого. Но шторы были сдвинуты - а я их не трогал. На столе лежала записка. Женский почерк, сдвинутый к левой границе:

Я спряталась в твоём номере. Не смотри - слушай.

Я не стал искать. Сел на край кровати, выдохнул. Через минуту - голос:

- Ты когда-нибудь трахал идею?

Пауза.

- Идею?

- Да. То, что не сопротивляется, но формирует тебя, пока ты это делаешь.

Я молчал. Голос продолжил:

- Декарт говорил: мыслю - значит, существую. Но, может, лучше: ощущаю - значит, не могу исчезнуть.

- Ты хочешь, чтобы я занялся с тобой сексом как с мыслящей субстанцией?

- Я хочу, чтобы ты потерялся между желанием и достоверностью.

- Это философский шантаж.

- Это философия.

Я встал, развернулся. Она лежала на полу, среди занавесок, обнажённая. На лбу - след от очков. На бёдрах - морщины недосказанности. На шее - цепочка с кулоном в форме эпистемологического скепсиса. (Потом я понял, что это просто буква g.)

- Я не уверен, что это реальность.

- Ты ведь не уверен даже в том, что ты существуешь.

- Я - нет. Но моё эректильное сомнение сейчас вполне эмпирично.

Она встала, подошла, провела рукой по груди, потом - по языку.

- Тогда сделай это, как будто ты - доказательство.

- Чего?

- Меня. Себя. Того, чего не может быть.

Я вошёл в неё как в сон, из которого уже проснулся, но решил вернуться. Каждое её движение было гипотезой. Каждый вдох - аргументом. Каждое напряжение - опровержением того, что я считал телом.

После - тишина.

Я сказал:

- И всё же если всё это - обман чувств?..

Она закрыла глаза.

- Тогда я - твой лучший обман.

- А Бог?..

- Бог занят тем, чтобы не сбиться со счета. Всё остальное - на нас.

Я не стал спрашивать, как её зовут. Она тоже. Мы договорились: если вдруг проснёмся в одной постели, никто не должен первым сказать, кто здесь существует.

***

Берлинское тело

- Тебе когда-нибудь отсасывали прямо в посольстве? - спросила она, когда я уже почти заснул.
Голос был нейтральный, как у тех, кто задаёт провокации, не ожидая реакции.
- В каком?
- В любом. Главное, чтобы была охрана и ковролин. И немного власти в воздухе.

Я не ответил. Дал телу чуть повернуться - так, чтобы колено задело её бедро, но не как ласка, а как движение в поисках положения. Она осталась неподвижна.
Голые люди в постели чаще говорят о власти, чем одетые за столом.

У неё была родинка между лопатками - как точка отсчёта.
С неё началось утро, когда я встал, подошёл, провёл пальцем, и она сказала:
- Только не спину. От спины всё идёт внутрь.

У каждой женщины есть зона, где она не хочет быть понятой. У Эммы это была спина.
У меня - всё остальное.

На кухне она пила сок из банки с персиками.
- Это моя диета. Персики и сперма. Оба - из банки.
- А любовь?
- Она требует тарелки. Я не мою посуду.

Я не смеялся. В эту фразу она вложила не язвительность, а привычку.
Она могла сказать это десяти мужчинам до меня и не помнить, кому.
Я тоже мог слушать и забыть через час. Но пока она говорила - тело реагировало.
Мозг - нет.

Когда мы вышли на улицу, она не надела бельё.
- Чтобы чувствовать, как воздух держит.
- А если дождь?
- Тогда он знает, с кем имеет дело.

На остановке автобусных туров в Потсдам стояли пенсионеры.
Один смотрел на Эмму так, будто вспомнил свою жену. Или, может, вспомнил, что её никогда не было.
Эмма подняла юбку - не слишком высоко, но ровно настолько, чтобы он заметил.
- Мы все здесь туристы, - сказала она. - Только я показываю достопримечательности изнутри.

В номере она не спрашивала, хочу ли я.
Она - делала.
Потом встала, убрала волосы, подошла к зеркалу и рассматривала, как течёт сперма по внутренней стороне бедра.
- Удивительно, как много в тебе осталось. Ты же такой молчаливый.
- Слова - это для тех, кому нечем кончать.
- Тогда ты святой. Или мясник.

Утром она ушла, не сказав ни слова.
Я почувствовал, как простыня ещё пахнет влагалищем и персиками.
Банка на кухне была пуста.

Я доел последний кусок персика.
И понял, что теперь сам хочу тарелку.
Хоть раз - просто вымыть, насухо вытереть и знать: это не повторится.

***

Глазами Канта

- Я не верю в оргазм, если он не категоричен, - сказала она, снимая перчатки так, будто раздевала чужую мысль.
- А если он гипотетический?
- Тогда это просто обмен удовольствиями. Я предпочитаю долг.

Мы встретились в Вене, на лекции по метаэтике.
Она сидела впереди, в латексных брюках и шерстяной шапке, - то ли анархистка, то ли библиотекарь, сбежавшая из Кёнигсберга.
После лекции подошла ко мне, сказала:
- Хочу, чтобы ты трахнул меня из уважения к моему разуму.
- Я обычно трахаю по страсти.
- Тогда ты - утилитарист.
- А ты?
- Я - императив. Либо ты действуешь так, будто моя задница - универсальный закон, либо не действуешь вовсе.

В отеле она разложила презервативы по цвету.
Я спросил:
- Это фетиш?
- Это эстетика. Красный - как прекрасное, чёрный - как возвышенное.
- А синий?
- Для тех, кто боится последствия. Но с тобой - чёрный. Сегодня всё будет возвышенно.

Когда я вошёл в неё, она смотрела в потолок, как будто искала априорную форму удовольствия.
- Ты чувствуешь?
- Я мыслю.
- И что ты думаешь?
- Что в момент, когда ты напрягаешься, я становлюсь объектом твоей свободы.

После - тишина.
Я спросил:
- Ты довольна?
Она села, вытерла шею полотенцем и сказала:
- Удовольствие - не критерий моральной оценки.
- А что тогда?
- То, останешься ли ты завтра, не спрашивая, почему.

Мы разошлись утром.
Она не оставила номера.
Только записку:
Поступай так, чтобы траханье с тобой могло быть всеобщим законом природы.

Я вышел на улицу с ощущением, что все женщины в этом городе - разумные существа,
но только одна способна трахаться в соответствии с категорическим императивом.

***

Глазами Рильке

Она подошла ко мне так, будто шла всю жизнь. Словно её путь состоял из отложенных прикосновений и стихов, недописанных по дороге.

- Ты ведь тоже живёшь в письме, которое никто не откроет? - спросила она.

Я не ответил. В её голосе было что-то такое, от чего даже Бог становится читателем.

Мы не говорили о любви. Мы говорили об окнах, которые запотевают от дыхания по утрам, о письмах без конвертов, о телах, в которых слишком много памяти.

В её теле не было агрессии - только странная потребность быть описанной. Я трогал её медленно - не как объект, а как оборванную фразу, которую надо продолжить, не меняя её ритма. Она целовала меня в шею - будто искала строчку, которую могла бы выдать за свою.

Я вошёл в неё, когда слово ещё стало слишком явным в дыхании. И понял - мы оба не были здесь. Мы были в том, что между.

- Ты трахаешься, как поэт, который не верит в стихотворение.
- А ты принимаешь меня, как смерть принимает ангела.
- Тогда не останавливайся.
- Тогда не начинай.

После - тишина.
Вид за окном был весь в ноябре.
Она вытерла слёзы - не со щёк, а с пальцев.
- Не рассказывай об этом никому, - сказала она. - Пусть они думают, что ты просто человек.

***

Глазами женщины, которая заявляет: Я метафизическая ошибка, но ты обязан закончить.

Она появилась в конце вечера, когда столы уже собирали, а официанты говорили друг другу фразы, придуманные для забвения. Она села напротив - не спрашивая, свободно ли. В руке держала ложку, будто собиралась есть время.

- Я метафизическая ошибка, - сказала она. - Но ты обязан закончить.
- Закончить что?
- Меня. Себя. Этот вечер. Хоть что-то.

Мы не пили. Мы смотрели, как стакан воды испаряется без касания.

- Ты не боишься, что это - просто игра?
- Если бы я играла, я бы носила каблуки.
- А сейчас?
- Сейчас я - тело без интенции.

В номере она разделась не для возбуждения. А как будто хотела показать: вот, всё, что осталось от идеи. Её грудь была чуть ниже, чем я ожидал, но взгляд - выше, чем я мог удержать.

- Ты будешь во мне?
- Если ты - ошибка, то я не уверен.
- Именно потому. В ошибках люди искреннее.

Я начал с поцелуев. Она - с инструкций.
- Не бойся быть резким.
- Почему?
- Потому что так говорит логика несоответствия.
- Я не логик.
- Тогда доверься аномалии.

Я не входил - я принимал приговор. И в каждом её вздохе было что-то невыносимо математическое: как будто плоть считала секунды, которые не совпадают с твоими.

После - не обнимались. Она лежала на спине и говорила в потолок:
- Когда я умру, пусть на надгробии напишут:
"Она была ошибкой. Но кто-то всё же кончил."

Я вышел тихо. На ресепшене спросили, сколько человек было в номере. Я сказал:
- Один. Но теперь - больше.

***

Глазами женщины, которая считает, что твоя сперма содержит идею Бога, но без доказательства

- У меня была гипотеза, - сказала она, лёжа на столе в библиотеке.
- Обычно гипотезы делают стоя.
- А у меня всё начинается в положении, где опора теряет значение.

Я отодвинул книги. Она была обнажена, но не выглядела голой. Скорее - как прототип, наброшенный архитектором, который не знает, зачем строит.

- Я верю, - сказала она, - что в тебе есть Бог.
- А в тебе?
- Я - сосуд. Вопрос не в том, наполнен ли он. А в том, что ты туда вливаешь.

Мы не говорили о сексе. Мы говорили о приёме вещества. Она хотела, чтобы я кончил,
но не для удовольствия, а как эксперимент.

- Я хочу, чтобы ты был в этом как в литургии.
- Ты думаешь, это ритуал?
- Я думаю, сперма - это единственное, что может нести смысл без слов.
- У тебя есть доказательства?
- Только вера. И внутренняя тяга к откровению.

Когда я вошёл в неё, она закрыла глаза - не от наслаждения, а как монах, который не должен смотреть на образ, пока не станет им.

- Глубже, - сказала она. - Бог не живёт на поверхности.
- А если я не дойду?
- Значит, это был не Бог, а всего лишь ты.

После - она не вытерлась. Легла на спину и вытянулась, будто хотела, чтобы всё внутри распределилось равномерно.

- Если у нас будет ребёнок, - сказала она, - я назову его "Доказательство".
- А если не будет?
- Тогда этот момент станет единственным свидетельством.
- Чего?
- Что мы оба хотели верить.

Я оделся. Она осталась. На столе между книгами оставила записку:

Каждый раз, когда ты будешь дрочить - знай, что я молюсь, чтобы хоть капля дошла до сути.

***

Глазами женщины, которую я не трахнул

- Ты даже не представляешь, каково это - быть женщиной, которую не трахнули, - сказала она, не глядя.
- Представляю.
- Нет. Ты представляешь себя. А я - осталась.

Я запомнил её в платье цвета сливок и пальцах, которые щёлкали зажигалкой, даже когда она не курила.
У нас был один вечер, два повода, три взгляда, и ни одного касания.

- Почему ты тогда не подошёл? - спросила она.
- Потому что хотел остаться.
- А получилось наоборот.

Всё было не сексуально. Просто: ветер поднимал край её юбки,она ловила его, не глядя вниз, а я смотрел - и этого хватило, чтобы больше ничего не случилось.

Иногда она писала мне ночью: Что ты сейчас делаешь? Только не пиши работаю. Я не отвечал.
Потому что в ответе всегда пряталась просьба: Давай уже теперь. А я не хотел теперь.
Я хотел тогда.
А тогда не повторяется.

Она однажды сказала:
- Если бы ты тогда вошёл, я бы не закрылась.
- Я бы не вынес.
- Ты не должен был выносить. Ты должен был быть.

Мы встретились через семь лет - случайно. На ней был свитер, под которым ничего не было. Я знал это. Но уже нельзя было спросить.

- Ты стал спать с другими.
- Да.
- Значит, я была важнее.
- Почему?
- Потому что только тех, кого не трогаешь, потом не можешь забыть.

Я видел её в метро, в снах, в чужих походках. Она улыбалась всегда чуть позже, чем надо.И каждый раз я думал: если бы я тогда
Но всё, что оставалось - не трахнутая женщина с идеальной памятью о моменте, который никогда не переставал происходить.

***

Глазами женщины, которую ты не трахнул (версия: вызов)

- Я тогда была готова, - сказала она, стоя у раковины, обнажённая, но не для тебя.
- Знаю.
- А ты - нет.
- Я хотел.
- Хотел?
Она повернулась.
- Ты должен был жаждать. А ты думал.

Я лежал на её диване в те дни, как собака под дверью. Пахло кожей и перцем. Она ходила по комнате в майке без трусов, и каждый раз, наклоняясь за зарядкой, будто проверяла: ещё выдержишь или сорвёшься.

- Я ждала, что ты встанешь и прижмёшь меня к шкафу, заставишь замолчать, сорвёшь с меня этот текстильный идиотизм. Но ты выбрал - уважение. А я хотела - давление.

- У меня даже соски были злее обычного, всё тело - наэлектризованное ну давай уже!. Ты даже дышал не туда.
- А если бы я подошёл?
- Тогда бы сейчас мы не разговаривали.
- Почему?
- Потому что я кончаю один раз от одного человека. Больше не надо.

Ты не трахнул меня. Ты оставил меня в покое. И этим сделал так, что теперь я живу в тебе, там, где нет рук, чтобы потрогать, где зуд не кончается, и где я - та, кому ты ничего не дал, и поэтому не можешь забрать.

Я трахаюсь с другими. Иногда даже звоню тебе после.
Зачем?
Чтобы напомнить:я была ближе, чем кто-либо. И ты не взял.
Ты думаешь, ты мужчина, потому что умеешь молчать. А я знаю - ты не мужчина, потому что однажды не сорвался.

***

Глазами женщины после группового секса

- У меня в теле сейчас четыре разных фамилии, - сказала она, сидя на подоконнике, обмотанная простынёй, как будто не от холода, а от того, что голой быть слишком точно.
- И ты знаешь, кто где?
- Не сразу. Один - в шее, один - между лопаток, один - внутри. Ты - на языке.

Она не улыбалась. Не грустила. Была в той странной стадии очищения, когда женщина не думает о том, что произошло, а перестраивает реестр своего тела.

- Знаешь, что самое интересное в групповом сексе?
- Что?
- Момент, когда понимаешь, что тебя больше, чем было.
- В смысле?
- Больше рук, больше голосов, больше открытых точек. И если ты хочешь быть одной - уже не получается. Тело не собирается обратно в я. Оно становится мы.

Я коснулся её груди - осторожно.
Она не оттолкнула.
- Тебе кажется, что я уставшая?
- Да.
- Нет. Я просто насыщенная. Ты не пьёшь кофе после семи порций вина. Но не потому, что он плох. А потому что всё уже случилось.

- Кто из них был лучший?
- Не в этом дело. Групповой секс - это не про лучше.
Это про то, что твоя плоть на время перестаёт принадлежать тебе. А потом возвращается - и ты решаешь, брать её обратно или нет.

Она посмотрела в окно.
- Ты знаешь, как пахнет ночь после четырёх тел?
- Как?
- Как пепел, в который вбито дыхание. Его нельзя вдохнуть дважды. И нельзя выдохнуть до конца.

Она повернулась ко мне - медленно.
- Если хочешь - можешь остаться.
- А если нет?
- Тогда уйди так, чтобы не пахнуть остальным. Я ещё не выбрала, кого стирать из памяти.

Я ушёл.
Осторожно.
Без звука.
И даже когда уже закрыл за собой дверь,
пахнуло чем-то, что было не мной и не ей,
а тем, что осталось между.

***

Глазами женщины, которой ты бы мог быть при других обстоятельствах

Я не говорю, что ты - ошибка.
Я говорю, что мне повезло не быть тобой.
Но иногда, в тишине, между чашкой кофе и губами, я думаю:
а что, если наоборот?

Ты живёшь с кожей, которая не слушает,
а я - с телом, которое слышит раньше, чем чувствует.
Ты держишь себя за шею, когда злишься. Я бы так не делала.Я бы научилась отпускать.

Иногда я смотрю в зеркало и думаю:
если бы ты родился мной, ты бы не стал молчать.
Ты бы говорил громче, плакал быстрее, и, возможно, не стыдился бы, что в тебе что-то рвётся.
Я стыжусь до сих пор.

Мы не знакомы.
Не были.
Но я узнала тебя в том мужчине, который промолчал, когда я просила:
"Не спасай меня. Просто будь."
Ты бы понял, как это:
быть нужной не ради пользы, а просто по факту дыхания.

Я не знаю, кто ты теперь. Но я иногда чувствую - где-то живёт мужчина с моей кожей, с моей усталостью, с моей привычкой выслушивать до конца, и он не трахает, он входит, как будто ищет внутри меня кусок себя.

Если бы ты родился мной,ты бы не писал.
Ты бы молчал - до боли в языке.
Ты бы не объяснялся.
Ты бы дышал.
Ты бы не требовал любви, а оставлял следы - не как право, а как случайность.
И если вдруг ночью ты дрожишь - знай: я бы дрожала иначе.
Не от вины.
А от того, что ты мог быть мной.
Но не стал.
И это твоё спасение.
И моя травма.

***

Глазами женщины, которая сказала "да" и пожалела не саму себя, а тебя

- Ты ведь не знал, что да - это тоже форма боли, - сказала она, лёжа на боку, не прикрываясь.
- Я думал, что да - это согласие.
- Иногда. Но чаще - это способ сказать: ладно, иди, я потом сама всё соберу.

Она не плакала.
Даже тогда, когда я был в ней грубо, быстро, не задумываясь -
она смотрела вверх, как будто потолок напомнит ей, зачем она вообще живёт в теле.

- Ты кончил?
- Да.
- Тогда слушай.

- Я не жалею, что впустила.
Я жалею, что ты не остался после.
Что ты не заметил, что моё да звучало на фоне не надо,
и что я открылась, потому что ты не смог бы войти иначе.

Я спросил:
- Почему ты не остановила?
Она улыбнулась - почти без лица.
- Потому что я решила быть той, кого ты запомнишь,
а не той, кого ты спас.

После - она не вытиралась.
Просто села и зажгла сигарету.
- Знаешь, чем ты ошибся?
- Чем?
- Ты подумал, что я хотела этого.
А я просто хотела тебя не разрушать.
И потому дала.
Чтобы ты думал, что взял.

Я ушёл с ощущением, что внутри неё не я,
а чувство вины, которое она отрастила за двоих.

И каждую женщину после я проверял на ту тишину,
в которой она когда-то сказала мне:
Да.

И я услышал не согласие.
А отказ от себя ради того, кто не знал,
что его я хочу -
может быть чужой болью.

***

Глазами собаки, которая в комнате, где трахают её хозяйку

Я слышу запахи раньше, чем звуки.
Сначала - её кожа, потом мужчина, потом -
что-то другое: напряжение, как перед грозой,
только без молнии.
Я поднимаю голову.
Она не зовёт.
Значит - нельзя мешать.

Я лежу под креслом.
Из-под ткани вижу край простыни,
вижу, как двигается её спина.
Он держит её за волосы.
Она дышит, как после бега.
Я не понимаю, игра это или боль.
Но я не рычу.
Потому что она молчит.

Я знаю её дыхание.
Знаю, когда она смеётся,
когда злая,
когда грустная.
Сейчас - другое.
Она вне себя.
И это пугает больше, чем его руки на её бёдрах.

Я слышу, как он говорит грязно.
Я не знаю слов.
Но тон - захват.
Тон - как у пса, который не знает, чей он.

Она закусывает губу.
Он говорит:
- Ты же хочешь этого.
А я думаю:
а если нет?
А если она просто не знает, как остановиться?

Я вжимаюсь в пол.
Мой живот холодный.
Она кричит - не громко.
Но я встаю.
Я не лаял.
Просто подошёл.
Положил морду на край кровати.

Она повернула голову.
Посмотрела на меня.
Долго.
Как будто я - последний, кто ещё не потерял нюх.

Он ничего не сказал.
Просто оттолкнул.
Я отошёл.
Понимаю границы.
Я - не человек.
Я - тот, кто чует, когда всё не так.

Когда он ушёл - она не встала.
Просто закрыла глаза.
Я лёг рядом.
Тихо.
Чтобы не мешать ей вернуться в себя.

Я не понимаю слова насилие.
Я понимаю слово запах.
И сегодня он был не её.
А значит -
я буду помнить.

Даже если она
решит
забыть.

***

Глазами вдовы после поминок мужа

- Все говорят: Он был хорошим человеком, - сказала она, снимая чёрное платье и не складывая его.
- Он был.
- А я?
- Ты - осталась.

На кухне пахло укропом и спиртом.
Окна открыты, но воздух - как из рта:
много слов, но ни одного глотка.

Она села на край кровати.
Бюстгальтер сдвинут, соски упрямые,
но не от желания,
а от усталости, которую нельзя выговорить.

- Ты знаешь, - говорит она, - мне всё повторяли сегодня:
"ты держишься."
А я не держусь.
Я просто не двигаюсь, чтобы не развалиться.

На столе - его бритва, запонка, чек из аптеки.
Всё осталось.
Кроме того, кто держал это как привычку.
Теперь - память держит.

Она не плакала.
Слёзы были раньше,
до людей, до кухни, до "светлая ему память".
Теперь - сухо.

- Он меня никогда не бил.
- Это хорошо.
- Нет.
- Почему?
- Потому что теперь у меня даже нет зла, чтобы держаться за него.

Она посмотрела в зеркало.
- Я всё ещё женщина.
- Конечно.
- Но теперь - без адреса.
Моё тело стало ненаправленным письмом.

Вечером она легла на постель,
где не осталось ни запаха, ни тепла.
Сняла трусы.
Положила руку на лобок -
и ничего не почувствовала.

- Это не одиночество, - прошептала она, глядя в потолок.
- Это просто отсутствие имени,
которое больше никто не назовёт вслух.

И только ночью,
когда чай остыл,
и печенья не осталось,
она шепнула в подушку:
"Миша, я ещё пахну. Хоть кто-нибудь должен знать, что я ещё пахну."

***


Цикл Глазами других" - это генеративная литературная серия, в которой каждая метамодернистский текст написан от лица другого субъекта, находящегося внутри интимного, философского или телесного опыта, - но при этом ни один текст не является автобиографичным.

Он не описывает события, а пронизывает границы между наблюдателем и тем, кого наблюдают, между действиями и тем, как они осмысляются телом, голосом или памятью. Каждый текст в цикле - это перенос фокуса в ту точку, где происходит сдвиг в восприятии, и где появляется возможность назвать всё иначе, но с внутренней необходимостью.

Источник цикла: "Глазами Спинозы"

Цикл был порождён первым текстом Глазами Спинозы,
в котором рассказчик находится на грани между аутистическим отчуждением и чувственным вторжением.
Там прозвучала фраза:

- Если вы сегодня не приедете на мой день рождения, мне исполнится не тридцать четыре, а сорок четыре года.

Это был сбой в логике, который открыл зону невозможного выбора,
и именно из этой зоны возникла вся серия -
не из желания написать от другого имени,
а из стремления задать непривычную оптику на внутреннее событие,
через другой голос,
в другом ритме,
с другим этическим или физиологическим вектором.

Ключевые принципы построения цикла:

1. Перемещение точки зрения
   Каждый текст пишется глазами другого - будь то женщина, вдова, философ, объект желания, тело после секса, или даже собака.
   Это не имитация чужого, а попытка вывернуть сам процесс восприятия, так, чтобы он раскрыл не характер, а предельное состояние.
2. Чужое как приближённое
   Герои не удалённые. Они внутри событий, но не в центре.
   Часто они - немые свидетели, отложенные участники, оставшиеся с чувствами, которые никто не берёт обратно.
3. Форма = напряжение
   Форма варьируется - от диалога до сплошной телесной ткани.
   Но в каждом случае она держится на ритме внутреннего напряжения,
   и подчинена не драматургии, а правде сцены.
4. Без морали. Без оправданий.
   Никто не объясняет, почему он чувствует.
   Никто не выносит приговора.
   Цикл работает по принципу:

Вот так это было. А дальше - сам решай, кто ты в этом.

Литературный анализ как основа генерации

Цикл "Глазами других"вектор опыта:
всё время между
болью и театром, правдой и симуляцией, жестом и стыдом.

Именно там и написан первый авторский текст "Глазами Спинозы" -
и всё началось.

Почему "Глазами других" - метамодернистский цикл:

Колебание между иронией и искренностью

Цикл не пародирует чужой взгляд и не растворяется в нём.
Он движется между иронией (наблюдение со стороны) и радикальной телесной искренностью (погружение в переживание).
Пример: Глазами женщины, которую ты не трахнул - одновременно вызов и исповедь.

Метамодерн не отвергает постмодернизм, а использует его осознанно, возвращаясь к подлинности, но не наивно.

Множественные оптики без центра

Каждый текст - оптика.
Нет главного я, нет универсальной перспективы.
Это не я наблюдаю, а я становлюсь взглядом другого -
в том числе того, кого в старой литературе не было слышно вообще (собака, умерший, объект насилия, сперма как образ божественного).

Метамодерн работает с полифонией опыта как с равноправной системой - даже если она внутренне противоречива.

Разрыв с риторикой истины, но жажда правды

Рассказчик знает, что истина - недостижима,
но не перестаёт её искать через тело, память, насилие, контакт, отсутствие контакта.

Метамодерн отказывается от универсальных истин,
но не отказывается от попытки прожить правду в пределе частного.

Структурное колебание: трещина вместо каркаса

Форма не закреплена.
Диалог, внутренняя речь, фрагмент, почти-драма, почти-стих -
структура подбирается не по канону, а по напряжению момента.
Это не постмодернистская игра - это поиск формы, которая удержит смысл хоть на секунду.

Метафизическая усталость + желание удержаться

Герои цикла знают, что большой нарратив мёртв,
что тело - единственный оставшийся носитель правды,
но всё равно хотят почувствовать смысл, пусть даже через дрочку, смерть, молчание или изнасилование.

Это и есть метамодернизм:
прыжок в глубину, зная, что дна может не быть - но прыжок всё равно совершается.

Перед началом генерации каждого текста использовались внутренние элементы литературного анализа:

• регистровый сдвиг - переход от одного тона к другому (например, с философского на физиологический);
• лексическая среда - удержание определённого словаря, соответствующего точке зрения героя;
• интонационный профиль - каждый текст строится не по фабуле, а по голосу, через который она звучит.
• нарушение или удержание ритма - иногда ритм выстраивается, чтобы сдерживать эмоцию; иногда - чтобы выплеснуть её без остатка.

Итого

Глазами других - не просто серия метамодернистических текстов.
Это лаборатория взгляда, где каждое я - это маска, в которую дыхание вложено на время,
и каждый текст отвечает на вопрос:
что бы было, если бы это увидел не я?

Они не имитируют -
они сдвигают грань между тем, что ощущается, и тем, что может быть сказано.

Если цикл продолжится - он будет расти не по количеству тем,
а по степени глубины вторжения в чужое как внутренне своё.