Аннотация: Она - стеснительная городская девочка. А новый мир не так уж и дружелюбен. И как же выживать в этом кошмаре?
Мне было шесть, когда мать впервые надела длинную черную юбку до пола. Почему-то сумасшедствие этой нестарой еще худощавой и морщинистой женщины с горящими фанатичным огнем глазами ассоциируется у меня именно с этой неизменной длинной юбкой. Она всегда была набожна, читала молитвы перед сном и каждый вечер водила меня, еще совсем малышку, в церковь, но однажды в доме появилась темно-серая книга с крестом на обложке, и жизнь изменилась кардинально.
В церковь водить меня перестали. Со стола исчезло мясо, молочные продукты стали покупаться лишь по праздникам, а молитвы, теперь изменившиеся на тогда еще незнакомые мне, читались уже постоянно, без разделения на время суток. В дом зачастили странные гости, все как один в темной и простой одежде, худые, с пустыми глазами и изможденными лицами. Меня заставляли часто молиться, унесли любимые книги, заменив их непонятными сказаниями о Боге, выбросили яркие игрушки и строго-настрого запретили общение с другими детьми. Странные изменения злили лишь поначалу. Не прошло и года, как в доме появился еще один ребенок - братик, маленький Витя. Забота о нем легла на мои плечи, потому что по будням мама приходила с работы поздно, не отсидев даже положенного декретного отпуска, а по выходным проводила время на собраниях своей группы. Меня тоже пытались привлечь к этим занятиям, но младенец отнимал все свободное время, и поклонение Богу ограничивалось так до конца и не понятыми ежедневными молитвами.
Девочкой я росла тихой и замкнутой. Сверстники посмеивались над длинными юбками, перешитыми мамой из старых вещей, бегали по школьным коридорам и играли в снежки на улице, когда я торопилась домой к маленькому Вите, про себя называли чокнутой за незнание популярных мультфильмов и комиксов, да и просто не стремились сближаться с неразговорчивой девочкой в темной одежде.
Хотелось бы сказать, что лучшими друзьями мне стали книги, но и это было бы неправдой. За принесенные домой тетрадки я получала от матери пощечины и долгие лекции о вреде научных знаний, а даже тоненькие библиотечные книги безжалостно сжигались, несмотря на все мои протесты. Школьную сумку приходилось прятать у старенькой соседки, что жила этажом выше и частенько помогала мне с уходом за братиком и домашними заданиями. Впрочем, несмотря даже на эту помощь, отличницы из меня не вышло. Не подкрепленные чтением знания не задерживались в голове надолго, правила и теоремы забывались через несколько минут после заучивания, а задачки так и оставались совершенно непонятными. Впрочем, я была старательна и двоек почти не получала, а потому в конце четвертей учителя спокойно ставили мне заслуженные тройки и четверки.
Я страдала от одиночества, но людей не любила и боялась. Внушенный мамой страх перед сторонними жил глубоко в душе, а любой разговор с незнакомцем представлялся хождением по минному полю - а вдруг скажу чего не так, покажусь дурочкой или сумасшедшей? Долгое время обществом мне служила та самая соседка да маленький братик.
Витю я обожала. Учила читать по тайком принесенным книжкам, рассказывала сказки перед сном и, не сказываясь матери, водила на детские площадки и ледяные снежные горки. В отличие от меня, мальчик становился все более веселым и активным, легко заводил приятелей и с завидным успехом решал загадки и головоломки. А когда Вите исполнилось семь лет, я, заработав летом расклейкой объявлений свои первые деньги, отвела его в школу с красивым синим портфелем и большим букетом гладиолусов. Жизнь казалась почти прекрасной, но в один день все изменилось. Нередко потом я видела этот день в ночных кошмарах, просыпаясь с криком и слезами на глазах.
Как не слишком образованная пятнадцатилетняя девочка, выросшая в семье религиозной фанатички, о болезнях и их профилактике знала я очень немногое. В доме никогда не было таблеток и микстур, а о наличии поликлиники я была осведомлена лишь теоретически. И я, и Витя росли очень здоровыми детьми, несмотря на скудный рацион и легкую даже зимой одежду, а потому болезни наши ограничивались легкой температурой да недолгой резью в животе. С этими напастями легко справлялись соседкины теплые шарфы и подогретое молоко. Но в тот день братику стало плохо всерьез. О том, чем он заболел, я не могу вспомнить даже и сейчас. В памяти остался только страх, испуганные глаза школьной учительницы мальчика, к которой я пришла после уроков, и хмурое лицо врача. Приехавшая в больницу мать подписала отказ от лечения.
В первый раз я, тихая и скромная девочка, закатила безобразную истерику. Кричала, плакала, умоляла, уговаривала и угрожала, но все было тщетно. В группе, где состояла мать, официальную медицину не признавали, а все, что невозможно было вылечить народными средствами, считалось Божьей карой, судьбой, в которую невозможно и преступно вмешиваться. Врачи лишь качали головами. Без разрешения родителей вмешательство проводить было нельзя, и никто не хотел рисковать своей карьерой ради жизни Вити. Следуя совету соседки, я попыталась найти никогда не виденного мной отца, но потерпела неудачу. Мать не была замужем и, будучи детдомовской, не имела никаких родственников. Дни и ночи я сидела у постели брата, забросив школу и напрочь разругавшись с матерью. Помочь я не могла. А спустя месяц, хмурым осенним днем, я шла за маленьким черным гробом, в котором холодной восковой куклой отправился в последний путь Витя. Рядом со мной была лишь старенькая соседка да школьная учительница. Чуть поодаль, с группой своих единоверцев стояла бледная мама в неизменных черных одеждах. В тот день я возненавидела свою мать.
И в тот же самый вечер, купив в магазине на одолженные у соседки деньги пачку острых лезвий, я умирала, истекая кровью в старенькой ванной, чтобы начать новую жизнь уже совершенно в другом месте.