"И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа; там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса"
(Иоан.19:17-18)
Жизнь знаменитого хирурга, профессора Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого - Архиепископа Луки, и пройденный им путь служения людям и Богу, полны бед и страданий. За веру и непокорность власти пытались его раздавить, уничтожить, сгноить в тюрьмах и ссылках, но он так и не отступил от своих убеждений. Наоборот, чем страшнее были испытания, тем крепче становилась его вера, и вопреки всему, закалялась его несгибаемая воля. Пройдя весь этот ад, Святитель остался верен исповеданию Истины, и, где бы он ни был - в застенке, на кафедре, за операционным столом - он был носителем чести и веры - "Так да просветится свет ваш пред людьми, чтобы видели ваши добрые дела и прославили Отца вашего, Который на небесах"" (Мф. 5; 16).
Жизнь этого человека удивительна, ярка и неповторима.
Энциклопедическая заметка о его биографии выглядела бы примерно так: Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович. Родился 27 апреля 1877 году в Керчи. Умер 11 июня 1961 года в Симферополе. Хирург, доктор медицины. В 1903 году окончил медицинский факультет Киевского университета имени св. Владимира и отправился служить заведующим отделением хирургии в госпитале Киевского Красного Креста в Чите. С 1905 года работал земским врачом в Симбирской, Саратовской, Ярославской и Курской губерниях, в г. Золотоноша на Украине, с 1908 года работал экстерном хирургической клиники профессора П.И. Дьяконова, а после защиты докторской диссертации - до 1917 года, заведовал больницей в Переславле-Залесском Московской губернии. С 1917 года он работал главным врачом Ново-Городской больницы в Ташкенте, профессор Среднеазиатского государственного университета. В 1920 году возглавил кафедру оперативной хирургии и топографической анатомии Государственного Туркестанского университета в Ташкенте. В 1921 году был рукоположен в диаконы, через неделю, в день Сретения Господня, Преосвященный Иннокентий совершил его рукоположение в иереи. В 1923 году В.Ф. Войно-Ясенецкий принял монашеский постриг под именем Луки, и 30 мая того же года иеромонах Лука был тайно хиротонисан в сан епископа. Уже 10 июня 1923 года он был арестован как сторонник Патриарха Тихона. Многократно, в течении всей жизни, подвергался арестам и административным ссылкам. (Биографы подсчитали, что его арестовывали 390 раз, а в заключении он провел, в общей сложности одиннадцать лет).
Автор 55 научных трудов по хирургии и анатомии, а также 1250 проповедей, 700 из которых составили 12 толстых томов. Наиболее известна его книга "Очерки гнойной хирургии", выдержавшая в ХХ веке 3 издания (1934, 1946, 1956 гг.). Избран почетным членом Московской духовной академии в Загорске. Награды - премия Хойнатского от Варшавского университета (1916 г.), бриллиантовый крест на клобук от Патриарха всея Руси (1944 г.), медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" (1945 г.), Сталинская премия первой степени за книги "Очерки гнойной хирургии" и "Поздние резекции при огнестрельных ранениях суставов" (1946 г.). Умер Преосвященный Лука 11 июня 1961 года в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, в сане архиепископа Крымского и Симферопольского.
Мы живём как бы в двух мирах - светском, в большинстве атеистическом, и духовном-религиозном. Исповедуемое носителями знаний этих миров, достаточно часто, весьма неоднозначно, а то и вовсе противоречиво. Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий (Лука), во многом, был неудобен и для тех и для других.
Советская власть уничтожала его за религиозные взгляды, но преклонялась перед выдающимся врачебным даром. Он не погиб в лагере, но прошел через все круги ада; он не был оппозиционером, однако почти на всей его биографии лежала печать изгойства. Парадокс еще и в том, что врач, писавший научные труды в тюремной камере, не только дождался их публикации, но и получил за них при Сталине Сталинскую премию.
Православная Церковь доверяла ему целые епархии, но относилась с известной опаской к некоторым его религиозным вглядам. Его держали в Симферополе, подальше от столицы. Не доверяли? Из сотен проповедей архиепископа, при его жизни, напечатаны были лишь немногие. Не была, при жизни, издана и его главная богословская работа "О духе, душе и теле" (она увидела свет в Брюсселе только через 17 лет после смерти ее автора).
Так уж вышло, что духовный путь Войно-Ясенецкого получил оценку выше, чем путь хирурга, врача, целителя. Но только после смерти... В 1996 году Украинская Православная Церковь причислила Войно-Ясенецкого к лику святых. В октябре 1999 года к лику местночтимых святых его причислили в Красноярско-Енисейской епархии. В августе 2000 году на юбилейном Архиерейском соборе РПЦ архиепископ Лука причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских для общецерковного почитания.
Но "дела" с "обвинениями" советских времен - N152 (1923 г.), N19626 (1923 г.), N5 (1924 г.), N 49065 (1930 г.), N4335 (1937 г.) - все еще не были закрыты...
Кстати, в Греции, наш соотечественник - святитель Лука - в большом почёте. Он даже объявлен покровителем греческой армии.
Но это - только энциклопедическая справка. Скупые, канцелярские слова. А на самом деле? Чего не хватало в жизни человеку с хорошей медицинской профессией, устоявшимся врачебным и научным авторитетом, подкрепленными престижными постами? Какой внутренний стержень позволил ему вынести все испытания, посланные судьбой, какая вера призвала его "полюбить страдания"? И, что (или кто?), было причиной его страданий? Вопросов много ... И далеко не все из них есть ответ.
"Жизненный опыт человека, погруженного во Христа и в то же время не чуждого подлинно научного мировоззрения, преданного Церкви, но продолжающего жить общественными интересами, трудно переоценить" - писал протодиакон Василий Марущак, - "В наше время многое переменилось, но соблазны, ложь и насилие остались. Они стали другими, но не менее опасными для человеческой души. Жизнь Владыки помогает понять, что бесполезно бороться со следствиями, не зная их тайн и глубинных причин. Соблазнам надлежит прийти в мир, и даже праведники будут искушаемы, как мы знаем из Священного Писания, и оттого мы не должны забывать, что в духовной жизни перемирия с диаволом не бывает. Идет постоянная и ожесточенная борьба за человеческие души, за вечность и спасение".
* * *
Еще в университете Валентин хотел всю жизнь работать в Земстве. Тогда, под влиянием идей "народовольцев" - это было модным увлечением образованной молодежи. "Я изучал медицину с исключительной целью - быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям", - писал он потом в своих мемуарах.
Поначалу все так и складывалось. Сельские и уездные больнички, приемы, по сто и более пациентов, первые удачные операции, первая слава... Наметился и карьерный рост. Из заштатной, десятикоечной, больницы села Верхний Любаж земская Управа перевела его в уездный город Фатеж. Но... Так уж сложилось, что в России с древних пор управляют не законы, а "чиновничьи люди", поэтому служащий человек никогда не знает своей завтрашней судьбы. Многое зависит от, "его величества" - случая. И случай не заставил себя ждать. Заболел, не кто иной, а сам исправник! Послали за доктором, а тот посмел отказать в срочном визите, сославшись на занятость по оказанию помощи тяжелым больным. Дерзость неслыханная! А, учитывая, что - "Фатежский уезд был гнездом самых редких зубров-черносотенцев,-- вспоминал Валентин Феликсович.--причем, самый крайний из них был председатель земской Управы Татезатул, то постановлением Управы я был уволен со службы".
Но авторитет врача среди народа к тому времени был уже достаточно высок, а уездные власти изрядно всем надоели. Достаточно было речи, исцеленного больного, в базарный день на площади, и - толпа народа пошла громить земскую управу. Войно-Ясенецким, конечно, пришлось поскорее уехать из Фатежа.
Этот случай послужил неплохим уроком. Проза жизни заключалась в том, что рядового земского врача, каким бы специалистом он ни был, может запросто обидеть и даже выгнать любой чиновник. (А разве сейчас не так?). Где же выход? Наивный Валентин решил, что - "...надо сделаться доктором медицины. Доктора медицины никто не позволит оскорблять и поносить". (Его бы мысли - да Богу в уши!). А для того, чтобы подготовить и защитить докторскую диссертацию, он поехал в Москву и поступил экстерном в клинику профессора Петра Ивановича Дьяконова.
Это было поразительно наивное решение. Докторская степень, ни тогда, ни сейчас, еще никого не спасла от произвола и самодурства замысливших недоброе чиновников. Единственным, пожалуй, исключением является категорический отказ академиков АН СССР исключить из своих рядов А.А. Сахарова, несмотря на многочисленные доносы и мощное давление со стороны партийных и репрессивных "органов". Но тогда в академии были ученые, а не купившие звания временщики. Других примеров "устойчивости против чиновников" история, к сожалению, не знает.
Впервые с силой доносов профессор столкнулся, когда работал в Ново-Городской больнице в Ташкенте. Принципиальный главврач быстро нажил себе врага - некого, работавшего в морге, "товарища Андрея", лентяя, погрязшего в пьянстве и воровстве, но "пролетарски сознательного". Он то и "просигнализировал" органам, что - "...профессор оказывал предпочтение "белым", а "красных" не лечил, и, вообще - воспротивился размещению "красного" отряда на территории больницы". Бред, какой-то! Но суть пасквиля, полностью соответствовала текущему этапу "классовой борьбы", да и момент был выбран крайне удачно. Донос был передан в "органы" в период "чистки противников коммунистического режима" после "Осиповского мятежа" 1919 года.
Так что бумажки, состряпанной "товарищем Андреем", оказалось достаточной, чтобы Валентин Феликсович с помощником, доктором Р.А. Ротенбергом, были арестованы и отконвоированы в железнодорожные мастерские, в которых и вершили "скорый ревсуд". На разбор каждого "дела" и вынесение приговора, а он был всегда один - "расстрелять!", - палачи тратили буквально по нескольку минут. Приговоры приводили в исполнение немедленно, здесь же, под мостом. Но судьба, на этот раз, была благосклонной к врачам. Вмешательство "высокопоставленного партийца", лично знавшего Войно-Ясенецкого, спасло им жизнь.
В начале 20-х годов епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский) сказал Воино-Ясенецкому - "Доктор, вам надо быть священником".
Событие, случившееся в Ташкенте в 1921 году, было сродни разорвавшейся бомбе. Еще бы - в то время как вся страна, смертельно инфицированная "воинствующим атеизмом" вела непримиримую войну с религией, известный и заслуженный человек, главврач ташкентской больницы, блестящий хирург, доктор медицины, автор ряда монографий, наконец, преподаватель медицинского факультета Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий принимает... священнический сан. Что это? Зачем это?! Непонятно... Ведь он не какой-то "полуграмотный мужик одурманенный попами", а профессор!
Действительно - Зачем?! Начало 20-х годов было для Русской Православной Церкви трагическим. По стране катилась мощная волна антирелигиозной пропаганды. Не проходило дня, чтобы в газетах не появлялось объявлений об аресте священников и епископов. Тюрьмы были переполнены священниками, отвергнувшими обновленчество и сохранившими верность Патриарху Тихону. Открытые судебные процессы, на которых их обвиняли во всех смертных грехах, шли повсюду. И... расстрелы, расстрелы...
Принятие священства в двадцатые годы требовало от человека немалого мужества.
Надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты - "Поп, помещик и белый генерал -- злейшие враги Советской власти", - вспоминала медсестра М.Г. Канцепольская, - "...мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был...".
Он верил в справедливость. Он протестовал своим поступком. Поэтому он и не побоялся открыто вступиться за Православную веру, которую власти стремились вытеснить из сердец и памяти людей. Вот его собственные слова, объясняющие, почему он это сделал - "При виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом, мое сердце громко кричало - "не могу молчать!" И я чувствовал, что мой долг -- проповедью защищать оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому".
Реакция сотрудников больницы на священство Войно была отрицательной. Только некоторые - затаились, ожидая реакции властей, а большинство - сразу же заняли "классово-враждебную", и даже, аггрессивную позицию. "В первый же день, когда Войно-Ясенецкий явился в больницу в духовном облачении, ему пришлось выслушать резкое замечание своей всегда послушной и добросовестной ученицы Анны Ильиничны Беньяминович - "Я неверующая, и, что бы вы там ни выдумывали, я буду называть вас только по имени-отчеству. Никакого отца Валентина для меня не существует".
Еще более непримиримо отнесся к "поповству" о. Валентина П.П. Ц-нко, в то время молодой партийный функционер (он был, между прочим, секретарем съезда врачей), хотя, по сути, был, всего лишь, начинающим хирургом. Особо его раздражало, когда Лука шел в церковь - "...он шел, окруженный толпой бабонек, благословлял их, а они лобызали ему руки. Тяжелая картина". Так же недопустимым он считал и благословление больных перед операцией и иконы в хирургическом отделении.
Да что уж говорить о врачах! Врачи всегда отличались покорностью властям. Прикажут свыше - и осудят, пригрозят увольнением - и подпишут любой донос. Лишь бы быть угодным начальству. Лишь бы самого не трогали. Врачи... Даже известная всем своим легкомыслием студентка-медичка Капа Дренова, а по совместительству "штатная подруга бессонных ночей" всех охочих до женских прелестей, не упускала возможности поносить профессора - "Вы только кокетничаете своей рясой. Поклонение верующих ласкает ваше честолюбие". Вот так, только из за нападок на священника и сохранила история имена этих "политически зрелых" атеистов. А ведь и остальные, в окружении Войно-Ясенецкого были такими же?!
Исследователю жизненного пути В.Ф. Войно-Ясенецкого Марку Поповскому удалось встретиться с одним из участником тех событий профессором-хирургом П.П. Ц-нко. Даже спустя пятьдесят лет - "...профессор-хирург Ц-нко, человек крупного сложения, весь какой-то оплывший, с надменно-начальственным выражением лица" - начал свой рассказ словами - "Я скажу вам о Войно-Ясенецком больше отрицательного, чем положительного".
Ничего "положительного", а попросту ничего хорошего о Валентине Феликсовиче он действительно не сказал, но воспоминания его по-своему интересны.
"После рукоположения Войно-Ясенецкого в священники мы серьезно ставили вопрос о том, допустимо ли в советской высшей школе доверять воспитание молодежи служителям культа. Мы даже намекнули ему тогда об отставке" - (двадцатичетырехлетний, только что окончивший университетский курс Ц-нко, конечно, ни о чем таком намекать известному профессору в то время не мог, но "партийцу с довоенным стажем", члену бюро Крымского обкома партии, профессору П.П. Ц-нко кажется теперь, и самое главное - он в это верит!!! - что это он собственными руками выставлял "попа" Войно-Ясенецкого с кафедры). "Подавляющее большинство ташкентских врачей,-- продолжал он,-- сожалело, что Валентин Феликсович погиб для науки. Служба в церкви оказалась для него роковой -- он начал произносить контрреволюционные проповеди и был арестован". На вопрос - "А вы сами слышали эти контрреволюционные проповеди?" "Нет, нет (торопливый оборонительный жест), я в церковь не ходил. Посещать в те годы церковь значило находиться в оппозиции к Советской власти, а я всегда твердо держался генеральной линии партии".
И с такими "людьми" о. Луке приходилось общаться изо дня в день -- непонимание, насмешки, а порой и ненависть.
К непониманию и ненависти на работе прибавилась и недоброжелательная молва. По городу полз липкий, грязный слушок - "Батюшка-то Валентин жену схоронил и другую в дом привел. При детях малых... Срам... Стыд... Проповедует в храме, чтобы православные венчались крепким церковным браком, а сам...".
Слух казался обывателям очень достоверным, в полном соответствии с критериями геббельсовской пропаганды - "...немного правды, и ложь, ложи и еще раз ложь!". Действительно, после смерти жены Валентин Феликсович поселил в доме свою хирургическую сестру Софью Сергеевну Велицкую - вдову убитого на фронте царского офицера. Своих детей у нее не было. Решение о таком поступке пришло, по воспоминаниям самого Войно, не случайно. Он сам проводил заупокойный молебен, и, в ночной час, когда стоял он в ногах умершей жены Анны, читая Псалмы, строка 112 Псалма - "И неплодную вводит в дом матерью, радующеюся о детях",- подсказала ему нужное решение.
Да и выхода другого у вдовца с четырьмя малолетними детьми не было. Как вспоминала дочь Войно-Ясенецкого Елена Валентиновна Жукова-Войно - "Когда умерла мама, папа в отчаянии, оставшись с четырьмя детьми, звал к себе приехать тетю Шуру и тетю Женю (родных сестер жены), но они отказались"
В январе 1918 года совет народных комиссаров принял приснопамятный декрет "Об отделении церкви от государства и школы от церкви".
При первом прочтении этот Декрет выглядел документом, который как бы гарантировал гражданам сохранения их прав на религиозные убеждения, но без участия государства. Но на деле - это выглядело иначе. Вся "изюминка" в п.13. Там было написано, что - "Все имущество существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием", то - в соответствии с декретом, - "Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ". Отдаются? А могут и не отдаваться! Главное - "правильно" понимать, что написано в декрете.
На местах власти поняли декрет "правильно" и принялись бесконтрольно грабить церковные здания, закрывать храмы и разгонять прихожан. Истинной целью этого произвола была реализация дьявольского плана Парвуса (Гельфанда?)-Ленина об ограблении всей страны и присвоения всех ценностей верхушкой партии. Момент для антицерковного террора был избран не случайно. Окончилась гражданская война, и по разрушенной, разграбленной стране, без дела склонялись сотни тысяч голодных, не умеющих ничего, кроме как грабить и убивать... И объект грабежа был назван.
В секретном письме членам Политбюро, разосланном 19 февраля 1922 года, а, опубликованном позже, 23 февраля, в виде декрета "Об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих" - Ленин обосновал необходимость антицерковного террора - "Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету"
Начало двадцатых стало для христианской церкви в России трагическим. По стране насчитывалось около 80 тысяч христианских церквей, главным образом, православных. Отряды ГПУ ринулись к воротам храмов и монастырей. Верующие пытались своими телами защитить драгоценные святыни, но нападавшие без каких-либо колебаний открывали огонь. И начиналась вакханалия. С икон срывали драгоценные оклады, золотую и серебряную утварь, включая дароносицы и паникадила XV-XVII веков, литые золотые кресты времени Иоанна Грозного и первых Романовых складывали в ящики и мешки. Выковыривали драгоценные камни, срывали переплеты с библий, конфисковывали все найденные золотые и серебряные монеты. Пылали костры из древних икон, горели рукописные инкунабулы, Библии XIII века, крушили алтари.
Священники были объявлены врагами. Только с 1922 по 1923 годы кровавый режим расстрелял около 40 тысяч представителей духовенства, более 100 тысяч активных верующих, членов церковных общин. Первыми взошли на большевистскую плаху иерархи Русской Православной Церкви. Все шло в соответствии с указаниями Ленина - "Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели думать".
Но это было только начало... Слишком откровенный грабеж не мог продолжаться долго. Необходимо было создать орган для идеологической обработки населения.
Следующим шагом большевиков стало создание лояльной советам религиозной организации - "живой церкви". В мае-июле 1922 самозваная группа священников-"живоцерковников" заявила, что не признает Патриарха Тихона, объявила себя представителем всех православных и создала "Всероссийское Церковное управление" (ВЦУ). Главная их цель состояла в том, чтобы срастись с государственным аппаратом - "припасть к кормушке", а оружием "обновленцев" стал донос. Оружие было эффективным, ибо тюрьмы были полны священниками, сохранившими верность Патриарху Тихону. По-иному и быть не могло. "Всероссийское Церковное управление" курировали из кабинета ведавшего церковными делами Евгения Александровича Тучкова - одного из руководящих работников ОГПУ. Туда и попадали доносы. По воспоминаниям Н. Бердяева, посетившего в 1922 году "здание на Лубянке" - "Я был поражен, что коридор и приемная ГПУ были полны духовенством. Это все были "живоцерковники". На меня все это произвело тяжелое впечатление. К "живой церкви" я относился отрицательно, так как представители ее начали свое дело с доносов на Патриарха и патриаршую церковь. Так не делается реформация...". Здесь можно и не согласиться с Бердяевым. Для интриганов все средства подходят. История хорошо помнит донос "реформатора" Кальвина на своего оппонента Мигеля Сервета.
Начавшийся в Москве раскол очень скоро докатился и до Ташкента. "Обновленцы" принялись захватывать приходы и церковные должности. Вскоре должен был приехать, назначенный в столице, "живоцерковный епископ". Каждого, кто противился "живой церкви", ГПУ брало на заметку.
Понятно, что "живая церковь", с ее доносами и подобострастием к властям, была противна Войно-Ясенецкому. Его возмущала и внутрицерковная политика обновленцев - они охотно ходили в гражданской одежде, коротко стригли волосы, приняли специальное решение, по которому епископы получали право жениться, а вдовые священники могли вторично вступать в брак. Всем этим новомодным, а главное, неканоническим затеям он решительно сопротивлялся.
Не все священники проявляли такую стойкость. Духовенство, даже высшее, было деморализовано. Архиепископ Ташкентский Иннокентий, в ожидании ареста, возвел в сан епископа архимандрита Виссариона. Как "тихоновец", Иннокентий понимал, что черед его близок. Но не прошло и суток, как вновь назначенный епископ оказался в подвалах ГПУ, а потом был выслан из города. Вконец сломленный Иннокентий покинул Ташкент. Туркестан остался без церковной власти. "Епископ уехал, в церкви бунт" - вспоминал о том времени Войно-Ясенецкий.
Арест в мае 1922 года Святейшего Патриарха Тихона вместе со всеми членами Священного Синода "обновленцы" приняли за свою окончательную победу. По всей стране сдавались "Тихоновские" епархии. И только в Ташкенте арест Патриарха наткнулся на сопротивление, которого не ожидали ни ГПУ, ни "живоцерковники". В городе, оставшемся без легитимной церковной власти, вдруг объявился местный епископ, к тому же несгибаемый сторонник опального Патриарха.
И на этот раз не обошлось без вмешательства Провидения...
Случилось это так - накануне бегства Владыки Иннокентия, из Ашхабада в Ташкент перевели ссыльного Уфимского Владыку - Андрея. Незадолго до ссылки, он получил от Патриарха Тихона право возводить в сан новых епископов. В трудных обстоятельствах "живоцерковной" атаки право это очень пригодилось.
Дело в том, что для рукоположения в епископы (хиротония) необходимо участие двух архиереев. После бегства Иннокентия, Андрей Ухтомский в Ташкенте оказался в одиночестве. Но выход из положения был найден. В Пенджикенте, небольшом городке в девяноста верстах от Самарканда, отбывали ссылку епископ Волховский Даниил и епископ Суздальский Василий. Они то, по письму-представлению Андрея Ухтомского и совершили хиротонию, в маленькой церкви Святителя Николая Мирликийското. Без звона и при закрытых дверях.
В Ташкент Лука возвратился архиереем. Когда об этом сообщили Патриарху Тихону, то он, ни минуты не задумываясь, утвердил и признал законной хиротонию.
Известие о том, что появился новый епископ-тихоновец привело "живоцерковных" священников Ташкентского кафедрального собора в ужас. Они просто разбежались, поэтому первую свою воскресную всенощную литургию епископ Лука служил только с одним, оставшимся ему верным, священником.
Ему удалось отслужить еще одну воскресную всенощную. В одиннадцать вечера 10 июня 1923 года в дверь постучали... Через некоторое время от дома отъехал воронок...
Арест святителя сопровождался жестокой травлей в газетах, а поскольку все средства информации находились в руках ОГПУ, сделать это было нетрудно. Вся пропагандистская шумиха была построена на клевете и оскорблении личностных достоинств архиерея. Чего только стоят заголовки статей - "Поп-мошенник", "Завещание лжеепископа Ясенецкого", "Гибель богов". Это позволяло сформировать у неискушенного читателя образ арестованного, как злодея, обманщика и проходимца, и подвести к выводу, что его арест является общественным благом. Основным "обличителем" был отрекшийся от Бога "протоиерей" Ломакин, бывший миссионер Курской епархии, возглавивший в те годы антирелигиозную пропаганду в Средней Азии. В его статьях в "Туркестанской правде" о. Лука представлен, как - "паразит", способный только демагогически взывать к темной массе". В другом фельетоне, "Воровской епископ Лука", некто Горин, доказывал, что архиерейскую власть и кафедру Войно-Ясенецкий захватил незаконно, "воровским" способом, что он вообще - самозванец.
Клевета в прессе, конечно, сделала свое дело, но опубликованных "фактов" было все-таки недостаточно для фабрикации дела. Сотрудники ОГПУ лихорадочно искали причину, по которой можно было бы упрятать за решетку ненавистного Владыку. Да и оставлять его в Ташкенте становилось опасным. Слишком популярен был арестованный, да и "живоцерковники" не пользовались поддержкой у населения. Следствие явно затягивалось. Приказ - этапировать Войно-Ясенецкого в Москву был встречен в Ташкентском ОГПУ с облегчением. Поезд отбыл с опозданием. Люди ложились на рельсы, протестуя против изгнания любимого врача и духовника.
В Москве, после короткого и ничего не значащего допроса, Лука.... был отпущен "жить на частную квартиру", как сейчас говорят - отпущен на "подписку о невыезде", с условием, явиться через неделю. Примечательно то, что 26 июня 1923 года Патриарх Тихон был освобожден из-под ареста. Это позволило Луке за эту неделю дважды встретиться с "опальным" Патриархом, и, что было вовсе невероятным - даже отслужить с ним молебен. Видимо, произошли какие-то изменения в планах закулисной игры властей. Почему-то ОГПУ отшатнулось вдруг от недавних своих любимцев "живоцерковцев". То ли власти были обеспокоены слишком широкой оппозицией, которую за рубежом и по всей стране вызвали наглые действия раскольников? То ли в соответствующих кабинетах начали разрабатывать новую церковную политику, в которой Патриарху Тихону отводили уже более или менее достойное место? Но это все только догадки. История, с ее документами, об этом умалчивает...
А что же делать с о. Лукой? Не возвращать же его в Ташкент? При повторном посещении ОГПУ Войно-Ясенецкого арестовали. Сработал старый принцип - "Был бы человек, а статья найдется!". Не "мудрствуя лукаво" следователями было выдвинуто обвинение - "...в связях с оренбургскими контрреволюционными казаками и в шпионаже в пользу англичан через турецкую границу". Причем все это он делал, по мнению ОГПУшников, одновременно.
Нелепость обвинений - очевидна. Но следует помнить - в какое время это происходило, кем и для чего устраивался весь этот балаган? В те времена человека обвиняли в стандартных преступлениях - в антигосударственной или контрреволюционной деятельности, а задача у обвинителей была одна - добиться признания вины.
А дальше - триумф обвинителей... Еще один враг раскрыт и обезврежен! Приговор не заставил себя ждать - ссылка.
Местом ссылки определили город Енисейск Красноярского края. Пока формировали этап, заключенный в Таганской тюрьме профессор заболел тяжелым гриппом, который осложнился миокардитом, но это никого не интересовало. Этап в конце зимы 1923 года отправился в путь. Даже во время остановки в Тюменской тюрьме Войно-Ясенецкий оставался без медицинской помощи. Как впоследствии он сам вспоминал - "...единственную склянку дигиталиса получил только дней через двенадцать". Но умереть тогда, несмотря на все усилия "системы", ему было не суждено. "Столыпинский" вагон продолжал движение. Омск, Новосибирск, Красноярск, а затем, уже по "зимнику" нелегкий путь, в триста двадцать километров к северу, в Енисейск.
В Енисейске, жизнь, как ни странно, вначале почти наладилась. Благодаря пониманию со стороны главного врача енисейской больницы Василия Александровича Башурова, профессор стал оперировать. Список больных, ожидавших операции, был составлен на три месяца вперед. Здесь особенно пригодился опыт хирурга-офтальмолога. Дело в том, что на Енисее в то время свирепствовала трахома. Из-за этой болезни многие теряли зрение. Бывший начальник Енисейского пароходства И. М. Назаров вспоминал легенду, услышанную в тридцатые годы от погонщика-эвенка Никиты из Нижнего Имбацка - "Большой шаман с белой бородой пришел на нашу реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово - слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех орлят".
Но были и сложности. На каждую операцию с участием епископа Луки полагалось получить отдельное разрешение. Кроме того, власти раздражала и растущая популярность ссыльного. Однажды его вызвали в ОГПУ. Едва он, как всегда в рясе и с крестом, переступил порог кабинета, чекист заорал - "Кто это вам позволил заниматься практикой?", на что Владыка Лука ответил - "Я не занимаюсь практикой в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Я не беру денег у больных. А отказать больным, уж извините, не имею права".Денег он действительно не брал. К нему несколько раз подсылали "провокаторов" с деньгами, но безуспешно. В ответ на благодарность пациентов он говорил - "Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему".
Оказалось, что за это его ненавидели не только "органы". Бессребреничество Луки вызвало резко враждебно отношение к нему сообщества местных медиков, которые вели частную практику - Войно-Ясенецкий лишил их клиентуры. Предприниматели от медицины, сплошь фельдшера, тут же стали засыпать власти доносами, жаловаться на "попа", который - "... производит безответственные операции". Клевета возымела действие, и в "награду" за бескорыстное служение народу городские власти, подстрекаемые завистниками-рвачами, отправили "конкурента" с глаз долой - в деревню Хая, в восемь дворов, на реке Чуне, притоке Ангары. Здесь он прожил всего два месяца, после чего вновь был возвращен в Енисейск, где, его "для острастки" подержали несколько дней в камере-одиночке, а после - на барже отправили в Туруханск.
Чем были вызваны эти перемещения - неизвестно. Известно лишь то, что незадолго до этих событий местный туруханский врач заболел раком губы и уехал. В больнице оставался только фельдшер. Да и сама больница - так только называлась. Инструменты перед операцией кипятили... в самоваре. Возможно, что переводом Войно-Ясенецкого в Туруханск власти решали проблему дефицита кадров?
После приезда профессора больница ожила. Стали выполнять такие большие операции, как - резекция верхней челюсти, большие чревосечения, гинекологические, и, конечно глазные операции. И, как и везде, где работал Лука, в операционной стояла икона, возле нее зажженная лампада, а на теле больного, перед операцией Владыка ставил йодом крест. Но и Туруханске он долго задержаться не смог.
Председатель Туруханского краевого совета, Василий Яковлевич Бабкин, был большим врагом и ненавистником религии. И нужно же было случиться так, что судьба столкнула Луку именно с ним? Однажды на прием к Войно-Ясенецкому пришла женщина с ребенком. Когда врач спросил мамашу, как зовут ребенка, та ответила - "Атомом". Доктор поразился столь необычному имени, поинтересовался, почему не назвали ребенка Поленом или Окном, выписал рецепт и они расстались. Но - это была жена Бабкина - Августа, а Атом был его сыном.
Глубоко возмущенный папаша написал в крайком партии очень путаное заявление о нападках "ссыльного попа" на "новый революционный быт". И закипела работа... Объяснения Войно-Ясенецкий давал уже на допросе - "По существу предъявленного мне обвинения объясняю - инцидент, который гр. Бабкина сочла за намеренное оскорбление с моей стороны, был вызван тем, что я, в первый раз встретившись с революционным именем, был очень озадачен им и не сразу понял, в чем дело. Мои слова объясняются именно этой озадаченностью, а никак не желанием оскорбить революционные чувства гр. Бабкиной. Вообще я не способен к насмешкам над революцией, ибо это было бы мальчишеским непониманием исторического величия революции. Перед гр. Бабкиной я с радостью готов извиниться".
Извинений оказалось недостаточно. Здание ГПУ находилось совсем рядом с больницей. Когда профессора вызвали туда, у входной двери, он увидел сани, запряженные парой лошадей, и милиционера. Как вспоминал сам ссыльный - "Уполномоченный ГПУ встретил меня с большой злобой и объявил, что - я должен немедленно уехать дальше от Туруханска и на сборы мне дается полчаса... Я спокойно спросил, куда же именно меня высылают, и получил разраженный ответ - На Ледовитый океан".
Эта высылка была равносильна преднамеренному убийству. В разгар зимы, которая в тот год выдалась особенно жестокой - морозы доходили до минус 45, отправить на открытых санях за полторы тысячи верст человека, не имеющего теплой одежды, значило обречь его на неизбежную гибель. Герой гражданской войны Бабкин, как коренной енисеец, хорошо это понимал.
На этот раз спасли профессора отбывавшие ссылку в деревне Селиваниха социал-революционеры. Несмотря на то, что их лидер, эсер Розенфельд был принципиальным атеистом, материалистом и непримиримым оппонентом Войно-Ясенецкого в спорах, он - "...собрал, в конце концов, целую охапку теплых вещей и даже дал немного денег". На лошадях, а позже на оленях добрались Лука и сопровождавший его милиционер до станка Плахино, который состоял - "...из трех изб и, еще двух больших, как мне показалось, груд навоза и соломы, которые в действительности были жилищами двух небольших семей". Но и в Плахино ему не было покоя.
В начале Великого поста приехал нарочный и привез письмо, в котором уполномоченный ОГПУ предлагал Войно-Ясенецкому вернуться в Туруханск. Оказалось, что в туруханской больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которую никто не смог сделать. Туруханчане вооружились вилами, косами и топорами и решили устроить погром ОГПУ и совета. Власти были так напуганы, что решили немедленно возвратить Луку.
На этот раз пребывание в Туруханске затянулось на восемь месяцев. Срок ссылки заканчивался. В канун нового 1926 года Владыка прибыл в Красноярск и отправился в доблестные органы для дачи очередных показаний. На этот раз удивляться пришлось Луке. "Вошел помощник начальника ОГПУ, через плечо допрашивавшего чекиста прочел его записи и бросил их в ящик стола. К моему удивлению, он вдруг переменил свой прежний резкий тон и, показывая в окно на обновленческий собор, сказал мне - "Вот этих мы презираем, а таких как Вы - очень уважаем". Он спросил меня, куда я намерен ехать, и удивил меня этим. "Как, разве я могу ехать куда хочу?" -- "Да, конечно". -- "И даже в Ташкент?" -- "Конечно, и в Ташкент. Только, прошу Вас, уезжайте как можно скорее"
Красноярские гэпэушники отпустили свою жертву, направив уголовное дело по месту выписки для... его продолжения??? и, взяли с Владыки обязательство, уехать из Красноярска 4 января. Они расстались с ним. Временно... Не знал тогда святитель, что через полтора десятка лет, он снова не по своей воле окажется в Сибири и будет жить в этом городе.
После возвращения из ссылки в Ташкент Владыка поселился неподалеку от Сергиевской церкви. В больницу его не приняли, в университете лишили места преподавателя. Была надежда была на служение Богу, но и здесь не все оказалось просто.
А власти, тем временем, начали многоходовую интригу. Для ее старта был небходим "сигнал снизу", и он был вскоре организован. Исполнителя долго искать не пришлось. В свое время, еще в 1926 году, Лука запретил протоиерею Михаилу Андрееву в священнослужении, и, тем самым, приобрел заклятого врага. По возвращению Луки он стал писать жалобы и доносы на него Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Сергию, добиваясь, ни много, ни мало, смещения с Владыки с кафедры. Вообще-то это был нонсенс. Не дело протоирея решать кадровую политику Церкви уровня епископов. Склока, разведенная Михаилом, волевым решением Патриаршего Местоблюстителя, могла быть "уничтожена на корню". К сожалению, "верховный главнокомандующий" Сергий, по каким-то причинам, не встал на защиту своего "генерала-епископа". Возможно, что кому-то приглянулась Туркестанская церковная кафедра (так и поныне часто бывает!), а возможно, слишком уж самостоятельным был епископ? Митрополит Сергий, отрабатывая заказ свыше, попытался, "сохранить лицо" и предложил Луке заведомо неприемлимое решение. Митрополит был готов перевести его на кафедру в Рыльск, потом в Елец, затем в Ижевск. Куда угодно, лишь бы убрать его и освободить кафедру в Ташкенте.
Владыка не поехал ни в Рыльск, ни в Ижевск... Посоветовавшись с митрополитом Арсением (Стадницким) он... подал прошение об увольнении на покой, и с 1927 года, профессор-епископ, в расцвете сил лишенный двух кафедр - церковной и университетской, стал жить в Ташкенте, как частное лицо.
Но врагам и этого было мало. Извращенный инстинктом преследования жертвы, скудный интеллект властей искал повода избавиться от Войно-Ясенецкого раз и навсегда. Сложность ситуации была в том, что он не нарушал государственных законов и местных постановлений, но это не имело никакого значения. ОГПУ всегда искало не реальные нарушения, а "подходящий случай", причем идеальным было бы не только арестовать епископа, но, по-возможности, и извлечь политическую выгоду, устроить очередной антирелигиозный спектакль.
И такой случай скоро представился. Точнее, властям удалось "привязать" ненавистного профессора к делу, к которому он, фактически, не имел никакого отношения. Опять был использован принцип - "Был бы человек, а статья найдется".
"Счастливым случаем" оказалась смерть профессора-физиолога Михайловского. На первый взгляд в этом событии не было ничего необъяснимого, тем более политического. Несчастный человек, потерявший разум после смерти сына, покончил жизнь самоубийством. Вот, в общем-то, и все.
Но отечественная идеология не допускала такого "самоуправства" от рядового гражданина-"винтика государства", по отношению к жизни, которая, "целиком и полностью принадлежала государству"! Нет и не может быть актов не контролируемых машиной власти! Казнить может только государство! Иначе, черт до чего дойдет! Нужно было что-то делать.
Тут следователи вспомнили, что пожилой профессор накануне бросил жену с двумя детьми и женился на молодой двадцатитрехлетней студентке Екатерине Гайдебуровой. Была выдвинута версия, что старика доконала молодая жена. Это меняло все дело. При ее аресте и обыске была обнаружена записка, подписанная доктором медицины, епископом Лукой и скрепленная его личной печатью - "Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, от которой страдал он более двух лет. Д-р мед. Епископ Лука. 5. VIII. 1929".
Гайдебурова (Михайловская) пронесла свой крест до конца. Двадцатого января 1930 года на свет родилось обвинительное заключение, из которого следовало - она... убила мужа! От версии о безумии и самоубийстве Михайловского властям удалось уйти. Екатерина поехала отбывать срок на Урал, а следствие вспомнило о записке Луки. Эта записка и стала формальным поводом к аресту Владыки.
К тому времени "органы" уже накопили колоссальный опыт создания из любого заурядного события - целой паутины "заговоров контрреволюции". К тому же "делом" заинтересовался в Москве сам всемогущий Аарон Сольц - член Центральной Контрольной комиссии ВКП(б). Дело обещало стать громким. Следователям светили повышения.
Вмиг, из душевнобольного человека профессор Михайловский стал выдающимся ученым. Следствие выдвинуло версию, что благодаря его опытам - "... человек может, ни много, ни мало - обрести бессмертие". Это, по мнению "органов" подрывало основы религии, значит, церковные мракобесы и убили профессора. Делу была придана политическая окраска - об участии церковников в убийстве ученого-материалиста.
Необходимо было сформировать общественное мнение. Ситуация осложнялась тем, что арестованный Войно-Ясенецкий был человеком не только известным, но и уважаемым. Как всегда, первыми выслужились представители второй "древнейшей профессии", прикормленные властями журналисты.
Уже через две недели после смерти профессора Михайловского корреспондент партийной газеты "Узбекистанская правда" - Эль Регистан (Уреклян) опубликовал пасквиль "Выстрел в мазанке". Автор утверждал, что - "Иван Петрович Михайловский своими недавними опытами... потряс незыблемые основы старухи-медицины, бросил вызов смерти, ежедневно уносящей тысячи человеческих жизней, гибнущих от целой кучи заболеваний, связанных с тем или иным поражением крови". Оказывается - "... удивительный опыт ташкентского профессора произвел сенсацию в научных кругах Европы и Америки". Правда, Европа и Америка об этом даже не подозревали. И далее, по мнению Эль Регистана, ни о каком самоубийстве не могло быть и речи. Профессора убили. Почему? Причина убийства корреспонденту тоже ясна - "Профессор Михайловский ярый атеист, ненавидящий религию... ученый -- жертва конфликта "науки и религии".
Это был удар наповал. Разящая сила таких публикаций в официальных партийных изданиях той поры была в том, что их никто не мог, и не пытался, опровергнуть. Это было мнением партии. Такое оружие било насмерть. Эль Регистан, выполнил заказ властей - выстроил для судебно-следственных органов Ташкента четкую линию обвинения. Начался новый акт трагикомедии о злодейски умерщвленном профессоре и его коварных "убийцах-попах".
Профессор был арестован. Одна из свидетельниц рассказывала, как Владыку Луку вели в тюрьму - "Нас собралось несколько человек, и мы шли и издали смотрели - его, как хулигана, дергали за бороду, плевали ему в лицо. Я как-то невольно вспомнила, что вот так же и над Иисусом Христом издевались, как над ним".
Обвинение было "шито белыми нитками". В нем, в частности, говорилось, что - "...принимая во внимание, что Войно-Ясенецкий... изобличается в том, что 5 августа 1929 года, т.е, в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийцы Михайловского -- его жены Екатерины, выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, 2) что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имевшимися в деле, 3) что преступные деяния эти предусмотрены ст.ст. 10-14-186 пункт 1 ст. Ук УзССР
Владыка Лука выслушал этот безграмотный вздор и написал под печатным текстом - "Обвинение мне предъявлено 13 июня 1930 года. Виновным себя не признаю"
Во время следствия и пребывания в тюрьме состояние здоровья В.Ф. Войно-Ясенецкого резко ухудшилось. Да иначе и быть не могло. Палачи постарались превратить его жизнь в ад. Об условиях его содержания в заключении говорит то, что в течение почти двух месяцев ему не давали даже возможности помыться в бане. Из за духоты и сырости нарастала сердечная недостаточность. Тюремщики делали все, чтобы уничтожить неугодного.
Но, к сожалению властей, профессор-священник не умер. Следствие затягивалось. Необходимо было заканчивать этот балаган. И вот, 15 мая 1931 года последовал... нет, не суд, конечно, - судить епископа по закону никто не собирался. Суд был заменен Особым совещанием коллегии ОГПУ, которое, заочно, руководствуясь секретным распоряжением и тайными указаниями, с позиций "классовой сознательности", и решением "тройки" постановили - "Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича выслать через ПП ОГПУ в Северный край сроком на три года, считая с 6 мая 1930 года".
Кстати, "дело Михайловского" было пересмотрено в 1932 году в Москве особо уполномоченным Коллегии ОГПУ. Пересмотр привел к заключению, что - "...И.П. Михайловский действительно покончил жизнь самоубийством".
На приговоре В.Ф. Войно-Ясенецкому это никак не отразилось. Опять ссылка.
Арестантский вагон прибыл в город Котлас. Это был, в общем-то, еще и не город. Совсем недавно, в июне 1917 года, советское правительство объединило поселок при железнодорожной станции Котлас с деревнями Жернаково, Петрухинская и Осокориха, и пригнало сюда "чуждые элементы", преимущественно с Украины и российского черноземья. Но самым страшным в тех местах считали лагерь "Макариха", в трех верстах от Котласа. Его тоже создали переселенцы, которых выселили с барж в дремучем необитаемом лесу на берегу притока Северной Двины - реки Вычегды. Без всякой техники, только топорами и пилами, эти несчастные построили для себя же лагерь.
К приезду Войно-Ясенецкого в "Макарихе" было до двухсот бараков, где на двухярусных нарах ютились "строители светлого будущего". Немудрено, что в этом проклятом месте свирепствовали эпидемии. По воспоминаниям самого святителя - "В это страшное время на Макарихе каждый день вырывали большую яму и в конце дня в ней зарывали около семидесяти трупов". К счастью, в Макарихе ссыльный профессор долго не задержался, его перевели в Котлас, где появилась возможность вести прием и оперировать в местной больнице, а затем отправили в Ахангельск.
Достаточно замкнутый мирок архангельских врачей встретил Войно-Ясенецкого без энтузиазма. В больнице ему места не нашлось. Удалось устроиться в амбулатории, но работа амбулаторного хирурга тяготила профессора, тем более что он имел возможность наблюдать результаты операций "коллег" из больницы. А качество этих операций, мягко говоря, оставляло желать лучшего. И вот он решился. Очередную больную с раком молочной железы Войно прооперировал сам в амбулатории. Больничные хирурги, почуяв для себя опасность, подали жалобу заведующему облздравотделом. Разразился скандал. Никто, тем более врачи, не любит, когда в их устоявшийся мирок с "прирученной клиентурой" попадает чужак-правдолюбец... В итоге - хирургическую деятельность профессору запретили, отчего он очень страдал. "Хирургия -- это та песнь, которую я не могу не петь", -- писал тогда Валентин Феликсович домой.
Не лучшим оказался и прием в духовном мире. Архангельский епископ встретил владыку недружелюбно. Изоляция Луки со всех сторон жизни становилась вполне реальной.
К этому же периоду относится и начало другой истории - увлечение Войно-Ясенецкого "катаплазмой". Это - стало каким-то роком, преследовавшим его затем всю жизнь. Дело в том, что хозяйка дома, где квартировал ссыльный профессор - Вальнева Вера Михайловна - была "по совместительству" и местной знахаркой, или, как бы сегодня сказали - "целитель нетрадиционной медицины". Для лечения гнойников она использовала мазь - "катаплазму", в состав которой входили - "черная земля, сметана, мед и кое-какие травы". Самым удивительным оказалось то, что эта "мазь" действительно помогала. И... Войно-Ясенецкий увлекся идеей изучения "катаплазмы". Он даже добился приема у "самого властителя Северного края товарища Прядченко"! А просил Войно, ни много, ни мало - создать в Архангельске, на основе "местных открытий", институт гнойных болезней.
То ли товарищ Прядченко находился в тот день в добром расположении духа, то ли пощекотало его самолюбие возможность пропаганды достижений "самобытной архангельской науки", расцветшей под его чутким руководством, то ли на него произвел впечатление научный авторитет просителя, но он, выслушал ссыльного хирурга. И не только выслушал. До создания института, конечно, не дошло, но, для начала он разрешил использовать "мазь" Вальяевой в амбулатории. Под присмотром Войно и под его ответственность.
Первый успех от общения с "хозяином края" вдохновил ученого. Не удалось открыть институт в Архангельске - почему бы не замахнуться выше? Войно-Ясенецкий охвачен энтузиазмом. Он пишет письма, с предложением об организации института пиологии, в Москву - Наркомздраву СССР Владимирскому и профессору Левиту, возглавлявшему Биомедгиз, старому товарищу еще по земским больницам.
Ох, каким же наивным, в очередной раз, оказался профессор! Вся история учит - если вдруг, неожиданно и просто удается решить вопрос на "самом верху" - ты неизбежно становишься врагом "чиновничьей системы", особенно ее низшего и среднего уровня. Так, что никогда не следует радоваться раньше срока. Месть "системы" и расплата за успех - неминуемы, и, по сути, являются только делом времени. Счастливчик, добывший благоприятное решение по своему делу "наверху", должен твердо знать, что рано или поздно "система" с ним за это рассчитается. Знай свое место!
Чиновник, так называемого "среднего звена", которого вы, казалось бы, так удачно обошли, ни за что, и никогда, не простит вам вашего успеха. Вы посмели добиться этого успеха без него. Нарушили субординацию, а "среднее звено" считает всякое нарушение субординации опаснейшим прецедентом. Субординация -- основа бюрократического мира. Что же будет, если каждый станет обращаться и писать прямо в высшие инстанции, минуя низшие? Не-е-ет, этого допускать нельзя...
Своего места в архангельской субординации ссыльный профессор, по мнению чиновников, не понял. Он самым наглым образом переступил через главного врача амбулатории, райздрав, горздрав и еще десятка городских и краевых чиновников. Какой-то "лишенец" пошел, минуя их, к самому товарищу Прядченко!
Обида чинуш была нешуточная. Очернение смутьяна началось. Масла в огонь, как всегда, подливали завистники коллеги-врачи, у которых с появлением Луки поубавилось больных - "Ему, ссыльному попу, разрешили работать по специальности, его, ссыльного попа, приняли в наш советский коллектив, ему оказали доверие, а он в медицинское учреждение притащил безграмотную знахарку". Тут же ввернули и политический подтекст, в полном соответствии с линией партии - "...церковь всегда была и остается врагом науки, поборником мракобесия... надо говорить о потере бдительности в наших рядах".
От такого напора обвинений дрогнул даже сам "товарищ Прядченко". Шуточное ли дело, ведь это он позволил "попу и знахарке" изучать "катаплазмы" в амбулатории! А если еще "выше" получат "сигнал" о потере им бдительности и о "вылазке классового врага"? Это уже серьезно. "Товарищ Прядченко" лучше, чем кто-либо другой в Северном крае, знал, насколько рискованно попадать человеку под это самое страшное заклинание эпохи. Партбилетом и должностью не отделаешься. Чиновники вкупе с врачами-кляузниками победили. Применение "катаплазмы" было запрещено. Профессор Войно-Ясенецкий снова остался не у дел.
За время ссылки произошло еще одно событие, которое могло круто изменить жизнь Валентина Феликсовича. Ему самому понадобилось хирургическое вмешательство. В поездке в Москву ему было отказано. Он был под конвоем доставлен в Ленинград, где его успешно прооперировал профессор-онколог Н.Н. Петров.
После операции состоялось несколько важных встреч. Во-первых - Лука посетил митрополита Серафима в Ново-Девичем монастыре. Как впоследствии вспоминал сам святитель - "К митрополиту я приехал в субботу, незадолго до всенощной и отправился в большой монастырский храм в самом обыкновенном настроении... Когда приблизилось время чтения Евангелия, я вдруг почувствовал какое-то непонятное, очень быстро нараставшее волнение, которое достигло огромной силы, когда я услышал чтение. Это было одиннадцатое воскресное Евангелие. Слова Господа Иисуса Христа, обращенные к апостолу Петру, -- "Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?.. Паси овцы Моя..." (Ин. 21:16) -- я воспринимал с несказанным трепетом и волнением, как обращение не к Петру, а прямо ко мне".
Это событие заставило Луку серьезно задуматься о том, правильно ли он поступил, когда перед вторым арестом, поддавшись эмоциям, да и не без участия Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия - отказавшись от церковной кафедры, он ушел на покой? Эти сомнения поддержал и митрополит Серафим.Именно так объяснил он потрясшие Луку слова - "...Паси овцы Моя...".
Вторая встреча у ссыльного состоялась лично с "товарищем Кировым" - вторым лицом в партии в то время. Он предложил профессору обменять сан священнослужителя на должность директора хирургического института. Сутана против кресла директора. Но истинная вера оказалась сильнее. Епископ Лука не пожелал отречься от Бога, и, став атеистом, сделав научную карьеру, завершить жизнь почтенным академиком, "внесшим неоценимый вклад в развитие советской хирургии".
После возвращения Валентина Феликсовича из Ленинграда в Архангельск его поджидал еще один соблазн. Дьявол не оставлял надежд заманить его в прелесть. На этот раз его вызвали в Москву. Очень уж было нужно властям, чтобы такой бунтарь смирился, отрекся от церкви и принял идеологию атеизма. В течение трех недель особоуполномоченный Коллегии ГПУ ежедневно, по много часов, беседовал с Лукой. Были использованы все стандартные "заготовки" органов, чтобы склонить его к сотрудничеству и безбожию.
"Добрый следователь" с сочувствием проникся к несправедливому аресту и приговору, так как, по его словам, в Ташкенте Войно судили - "меднолобые дураки". И, вначале, казалось, что Лука дрогнул. "Незаметно для меня, медовые речи особоуполномоченного отравляли ядом сердце мое, и со мною случилось тягчайшее несчастье и великий грех, ибо я написал такое заявление - "Я не у дел как архиерей и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму" - вспоминал впоследствии сам Владыка. Но не более того! Хирургия хирургией, а вера верой. Здесь Лука был тверд. Так что ни лестью, ни обещанием хирургической кафедры в Москве, в обмен на отказ от церковного сана, ГПУшникам добиться своего не удалось.
После этого святителя возвратили в Архангельск и... прибавили, безо всяких объяснений, еще полгода к сроку ссылки. Выехать в Москву удалось лишь глубокой осенью, в ноябре.
Ссылка закончилась. Он вновь свободный человек. Но кто же он? Служитель Богу или ученый-хирург? Епископ или врач? Великое сомнение терзало его душу. Войно-профессор мечтал создать Институт гнойной хирургии, но Лука-евангелист напоминал ему о благословении Патриарха-исповедника Тихона.
Конечно, сказались незаслуженные обиды, гонения, усталость и болезни, накопленные за годы, проведенные в ссылке. И Лука, на предложение секретаря митрополита Сергия о занятии одной из свободных архиерейских кафедр ответил отказом - "...Оставленный Богом и лишенный разума, я углубил свой тяжкий грех непослушания Христову велению - "Паси овцы Моя" - страшным ответом - нет". Профессор решил посвятить остаток жизни хирургии.
Но в Министерстве здравоохранения ему отказали. Войно-Ясенецкий оказался на перепутье. Он растерялся. Он стал чужим и для священников и для врачей. И он заметался. Поступки его на какое-то время стали хаотичными и противоречивыми.
Кто-то из архиереев посоветовал ему ехать в Крым и... Лука уехал в Феодосию, но не найдя там себе применения он вернулся в... Архангельск и два месяца проработал в амбулатории, среди писавших на него доносы врачей.
Весной 1934 года он уехал в Ташкент, но и здесь его ожидало разочарование. Митрополит Арсений встретил Луку недружелюбно, сразу же дав понять, что - "...двум медведям в одной берлоге не ужиться". В больнице для него места тоже не нашлось. Слава Богу, свободной оказалась вакансия в маленькой больничке узбекского городка Андижан, в двухстах километрах от Ташкента.
Казалось - жизнь налаживается. Есть любимая работа, доброжелательное отношение врачей, признавших его научный авторитет и огромный клинический опыт, но что-то было не так. Понимание пришло спустя годы - "Там я тоже чувствовал, что благодать Божия оставила меня. Мои операции бывали неудачны. Я выступал в неподходящей для епископа роли лектора о злокачественных образованиях и скоро был тяжело наказан Богом. Я заболел тропической лихорадкой Папатачи, которая осложнилась отслойкой сетчатки левого глаза".
Две операции, проведенные в Москве профессором-офтальмологом Одинцовым позволили сохранить зрение, но только на одном глазе. Работать хирургом стало труднее.
Все чаще Луку посещали мысли о том - допустима ли для епископа работа в операционной, работа с трупами? Будет ли Бог достаточно снисходителен к тому, кто во имя любой другой идеи отказался от пастырского обета? Слишком уж много неудач и испытаний преследовало его с того момента, когда он не принял предложение Сергия занять церковную кафедру? Неизвестно, по какому пути пошел бы тогда Лука, но ему предложили заведование маленьким отделением по гнойной хирургии на двадцать пять коек при городской клинической больнице в Ташкенте, и он с энтузиазмом погрузился в хирургию.
Наступил 1934 год. И наконец-то, после долгих лет ожиданий, были впервые изданы "Очерки гнойной хирургии". Эта книга, в отличие от многих других, никем, кроме авторов, не прочитанных и списанных в утиль, пережила своего создателя, и до сих пор является непревзойденным настольным руководством для многих поколений хирургов. По словам В.А. Полякова, хирурга из Центрального института травматологии и ортопедии - "Пожалуй, нет другой такой книги, которая была бы написана с таким литературным мастерством, с таким знанием хирургического дела, с такой любовью к страдающему человеку". Но такие отзывы в печати появились потом... спустя годы. После Сталинской премии... Когда разрешили.
А тогда? Тогда и власти и, так называемая "хирургическая общественность", сделали все, чтобы книга осталась незамеченной. Только профессор Салищев в журнале "Хирургия" опубликовал небольшую доброжелательную рецензию. И - все!
О книге промолчали - и ученый совет Ташкентского медицинского института (ох уж эти "ученые советы" с "единогласным одобрям-с заказных резолюций свыше"), и Ташкентское хирургическое общество. Не научное, а политическое табу сковало уста "ученых" современников Луки.
Даже узбекский официоз "Правда Востока", падкий на любые "достижения" местечковой "науки", ни словом не упомянул об издании монографии Войно-Ясенецкого. Да и на что они были способны - партийные газетчики, зашоренные материализмом, с "духовностью", выхолощенной идеями атеизма? Они, даже если бы и захотели, не смогли бы оценить значение "Очерков". До понимания Великого надо дорасти.
На замалчивании "научными" медицинскими кругами "Очерков гнойной хирургии" следует остановиться особо. И не потому, что заговор молчания возник против бессмертной книги выдающегося ученого-хирурга, а потому, что именно в те годы была сформирована квазинаучная система, благополучно здравствующая и доныне. Именно тогда были отработаны пути и механизмы карьерного роста номенклатурной бездари, беспощадно устраняющей на своем пути всякого, кто оказывался выше их по интеллектуальным потенциям.
Механизм возвеличивания бездари был и остается простым. Обычно бывает достаточным вначале карьерного пути вступить в партию, тогда в коммунистическую, сегодня в "правящую". Особым везунчикам удается оказать властям несколько услуг, или выполнить несколько "заказов", и, если выяснялось, что попавший в "номенклатуру" не брезглив и "лично предан", то его интеллектуальные способности "власть имущих" уже не интересовали. Перед ним открывалась гарантированная служебная и научная карьера. Такие люди постепенно занимали все посты в руководстве больницами, институтами, кафедрами, лабораториями, клиниками. И вовсе неважно, что политическая всеядность у них была развита за счет полного отсутствия творческой одаренности.
Как же, спросите Вы, номенклатурная бездарь может подчинить себе неглупых людей, тем более, если они работают в такой сложной сфере, как медицина?
Основой подчинения "всех и вся" был и остается страх. Страх высказать и отстаивать свое мнение, отличное от мнения начальника, страх перед потерей работы и положения, страх оказаться неугодным, страх быть обвиненным в чем-либо, начиная от "аморальности", заканчивая "личной нескромностью", или того хуже - "непониманием политической сути текущего момента". Да мало ли может быть поводов для запугивания?
Кроме того, такой номенклатурщик стремится окружить себя недалекими сотрудниками, чтобы на их фоне быть заметным. "Окpужение пешек создаёт иллюзию, что ты коpоль".
В итоге формируется клика из малоквалифицированных и посредственных работников, главная заслуга которой - слепая преданность и восхваление своего патрона.
Именно такие псевдопрофессора и квазидоценты из "номенклатуры" и окружали в те годы Войно-Ясенецкого, причем не только в Ташкенте, но и во всей стране. Немудрено, что его "Очерки" официально остались, как бы "незамеченными".
Невозможно не процитировать строки из книги Марка Поповского об окончании научной карьеры талантливого ленинградского профессора-фармаколога Николая Васильевича Лазарева - "Я рад, что ухожу сегодня с научной арены. В науке, заполненной чиновниками, работать стало невозможно". И далее - "Процесс, который в конце 60-х годов вытеснил профессора Лазарева из его лаборатории, начался почти сразу после революции. В 30-х чиновник от науки уже чувствовал себя заметной фигурой, в 40-х стал фигурой главной, в 60-х -- решающей". А сегодня?
И все же... Выход из печати "Очерков" оказался переломным моментом в жизненном пути самого В.Ф. Войно-Ясенецкого - "В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за это двухлетнее продолжение работы по хирургии, но однажды моя молитва была остановлена голосом из неземного мира - "В этом не кайся!".И Лука понял, что "Очерки гнойной хирургии" были угодны Богу.
Жизнь постепенно налаживалась. Отделение хирургии в Ташкентской больнице, где работал Войно-Ясенецкий, удалось расширить до 50 коек. Вскоре профессора пригласили заведовать отделением гнойной хирургии в новом Институте неотложной помощи, а в 1935 году он возглавил кафедру хирургии Института усовершенствования врачей, причем Наркомздрав УзССР, с учетом докторской диссертации, защищенной до революции, подтвердил ему "советскую" ученую степень доктора наук без защиты диссертации. Одновременно он стал служить епископом Сергиевской церкви, на что власти закрывали глаза. Появился и домашний очаг - небольшой домик на берегу Салара, где он жил с семьей.
Но так уж устроен человек, что, овладевшая им однажды идея, способна неотступно преследовать его всю жизнь. Так и Войно, единожды поверив в "катаплазму", не смог ее забыть. Получив гонорар за свою книгу, он вызвал из Архангельска в Ташкент... Вальневу. Он оплатил и ее проезд, и пребывание в Ташкенте, только для того, чтобы продолжить исследование "катаплазмов". Исследования, то разрешали, то запрещали. В конце концов, их пришлось проводить в полуподпольных условиях, в крайне убогой обстановке. Сам того не желая, он вновь, как и в Архангельске, дал недоброжелателям неопровержимые аргументы для клеветы и доносов. А недоброжелателей у него всегда хватало.
Первым нанес удар профессор-хирург Иван Иванович Орлов. Это был серьезный и опасный противник. Еще в 1918 году он занимал пост заместителя наркома здравоохранения Туркреспублики. Хирургом он был неважным, но зато он был "важным чиновником" в научно-медицинском мире Узбекистана. К тому же с лютой ненавистью относился к Войно-Ясенецкому. Именно Орлов сделал все, что мог, чтобы вернувшемуся из ссылки "попу" запретили работать в Ташкенте. Потом ему удалось замолчать выход в свет "Очерков гнойной хирургии". И вот теперь наступал его звездный час. Войно сам дал повод своими опытами с "катаплазмой". Теперь можно подключить главный калибр - уничтожить конкурента статьей в газете.
Давно известна старая истина - клеветники редко что делают своими руками. Их излюбленное оружие - организация "коллективного сигнала". Вот и теперь, статью "Медицина на грани знахарства", кроме Орлова, подписали и шестеро членов президиума Хирургического общества. После реверансов по отношению к советскому строю - "...ценные новые предложения неизменно встречают поддержку партии и правительства. Для осуществления их, в частности в области медицины, создаются специальные институты" - авторы статьи прямо заявили, что - "...Войно-Ясенецкий: а) рекламист; б) не умеет лечить гнойные заболевания хирургически, а потому и занялся "катаплазмами": в) составных частей мази Вальневой тоже не знает; г) бездумно рискует жизнью доверившихся ему больных".
Путь, после такой статьи, да еще и подписанной такими "авторитетами", был только один - на скамью подсудимых.
Но, на этот раз, не повезло обличителям. Провидение, хотя и на время, отвело угрозу от опального профессора. В Таджикистане, во время альпинистского похода на Памире, заболел бывший личный секретарь В.И. Ленина, а ныне - управляющий делами Совнаркома Н. Горбунов. Его прооперировали местные хирурги, но, как часто бывает в таких случаях, неудачно. Состояние пациента было, практически, безнадежным. Все таджикское партийное руководство было в панике. Из Москвы о здоровье больного лично запрашивал сам В.М. Молотов. То, что в случае неблагоприятного исхода, полетит не одна голова - сомнения не вызывало. И тут вспомнили про автора "Очерков гнойной хирургии". На самолете его доставили из Ташкента в Сталинабад, и профессор справился с, казалось бы, неразрешимой задачей. Он выполнил операцию у фактически безнадежного больного, и Горбунов остался в живых. Тут бы и принять Войно-Ясенецкому предложение властей Таджикистана - возглавить хирургический институт в Сталинабаде, но верх одержал священник - в городе не было храма. А раз так, то и переезд не состоялся.
В Ташкент профессор возвратился триумфатором. Так, в одночасье, еще вчера гонимый хирург, сегодня стал "лейб-медиком", причем известным в самых высоких кругах Москвы, а значит для местных властей - неприкасаемым.
Газетный пасквиль Орлова и компании, на этот раз, оказался холостым выстрелом. Ничего, придется затаиться и подождать подходящего момента.
Затаились и остальные недоброжелатели. Еще бы! Лечиться у профессора Войно-Ясенецкого стало престижно. Это стало показателем принадлежности к "номенклатурной касте". По городу периодически растекались слухи об успешной операции очередному наркому или даже, подумать страшно - секретарю ЦК, правда местного. Но все же! О чиновниках рангом пониже и говорить не приходилось, их профессор прооперировал десятки, если не сотни. А так как репрессивная машина Ягоды -- Ежова работала в те годы без перерыва, то излеченные вчера начальники, зачастую сегодня бесследно исчезали, а завтра, им на смену, приезжали новые. Но каждый новый начальник, в приложение к должности, получал квартиру, "кремлевский паек", машину и... "лейб-хирурга", от которого, во многом, зависело их здоровье, а нередко и жизнь. Так что относиться к "чудачествам" профессора, типа увлечения церковной службой, "номенклатурщикам" приходилось снисходительно и даже дружелюбно. Не грабит же никого, да и к изменению строя не призывает. Профессор был полезен системе, а раз полезен, то, до поры до времени - неприкасаем.
Но система тем-то и была всегда сильна, что каждый, сегодня для нее полезный, завтра мог быть, ею же, отбракован, как "отработанный материал", а то и вовсе - объявлен замаскированным врагом народа. Система никогда не спала. Система по крупицам собирала, фильтровала, систематизировала и архивировала факты и "сигналы", которые, по первой же команде превращались в "неопровержимые обвинения".
Но Лука не думал об этом. Он впервые за долгие годы лишений и преследований наслаждался работой хирурга, ученого, педагога, святителя. Он верил, окружавшим его людям - прихожанам, священникам, пациентам, коллегам по врачебному цеху. Он даже не подозревал - сколько Иуд он допустил к себе! Обо всем он узнает позже, во время следствия...
А пока? Пока страна готовилась к первым выборам в Верховный Совет СССР по новой Сталинской Конституции, которые были назначены на 12 декабря 1937 года.
В 37-м году святителю исполнилось 60 лет, а в стране наступила очередная волна массовых репрессий - "ежовщина". В ночь, с 23 на 24 июля, В.Ф. Войно-Ясенецкого арестовали, хотя ордер на его арест и обыск оперуполномоченный УГД НКВД УзССР Кириллов подписал еще 20 июля. Обвинение - в основном стандартное для той поры - "участие в контрреволюционной церковно-монашеской организации, ставящей своей целью активную борьбу с советской властью, убийство Сталина, свержение существующего строя и возврат к капитализму". Понятно, что не обошлось и без "шпионажа в пользу иностранной разведки". Для начала был указан Ватикан. Но было и новое. Профессору добавили обвинение во "вредительстве". Учитывая его профессию, вредил он изощренно - "...убийствами больных на операционном столе". Даже обнаруженные во время обыска в доме Валентина Феликсовича 6 ампул морфия были приобщены к "делу", как орудие диверсанта. Ими, он - "...собирался убивать политических деятелей и военачальников?!".
Основной упор следствие, все-таки, делало на "поповский заговор". С начала 1937 года четвертым отделом УГБ НКВД - так, к тому времени стало называться ОГПУ - была проведена тщательная разработка всех священослужителей для раскрытия - "... разветвленной шпионско-диверсионной организации, свившей гнездо под сенью Русской Православной Церкви".
Одновременно с Лукой были арестованы "подельники" - архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Борис (Шипулин), архимандрит Валентин (Ляхоцкий), несколько священников кладбищенской церкви Ташкента, в том числе - протоиерей Михаил Андреев и протодиакон Иван Середа. Такой состав арестованных был, достаточно неуклюжей попыткой "органов" маскировки своих "сексотов" (секретных сотрудников - осведомителей). Насколько их связи с органами оставались "секретными" для окружающих говорит то, что еще с 1936 года, в кругах священников, всем было известно, что архиепископ Борис (Шипулин) являлся штатным провокатором, а стаж сотрудничества с НКВД "сексота" - протодиакона Середы, имевшего кличку "аблезлая крыса", и вовсе превышал десятилетие. Воистину - "Господь знает все дела людей и начинания их, и помышления их и сердца их". (3 Езд. 16:55)
Сначала, арестованного В.Ф. Войно-Ясенецкого поместили во внутреннюю тюрьму НКВД, а потом перевели в центральную - областную, в седьмую камеру второго корпуса. В эту камеру, с цементным полом, размерами всего шесть на шесть метров, "ежовские" палачи ухитрялись "утрамбовывать" на трехъярусных нарах и на полу до 300 "преступников"!
Печален тот факт, что "коллеги-тюремные врачи" не "обратили внимания" на целый букет тяжелых хронических заболеваний заключенного и выдали справку о возможности содержания Валентина Феликсовича в таких невыносимых условиях. Может быть надеялись, что он умрет до суда?
"Ежовский режим" был поистине страшен. "Когда к власти приходят сукины дети, собачья жизнь начинается у всех". Истязания, применявшиеся в застенках НКВД, были способны сломить практически любого. В своих "Мемуарах", архиепископ Лука вспоминал пережитое - "...голодовки, побои и, главное,-- конвейер. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью". И далее - "Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята, и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой был расположен целый город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине шевелится змей. От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить они, конечно, не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из-под которого обливали мне голову холодной водой".
В начале декабря 1937 года измученного епископа все же заставили подписать протокол допроса. Он написал так - "Признать себя контрреволюционером я могу лишь в той мере, в какой это вытекает из факта проповеди Евангелия...".
Современник, уже привыкший к свободе слова, к проявлениям, хотя и эрзац- , но все же демократии, черпающий сведения о том периоде истории только из прессы, преимущественно "глянцево-желтой", с удивлением может спросить - "А как же "общественное мнение"? Как отнеслись к аресту знаменитого профессора его вчерашние пациенты, из которых многие занимали очень весомые посты? Власти города и республики? Чиновники минздрава и руководство медицинского института? Да в конце-концов коллеги по работе в больнице и соратники в служении Богу? Неужели никто даже не попытался подать свой голос в его защиту?".
К сожалению, за Войно тогда никто не заступился. Имя репрессированного профессора с момента ареста поспешно вычеркнули из официальной медицины. "Очерки гнойной хирургии" были изъяты из библиотек. В юбилейном сборнике - "XX лет Ташкентского медицинского института", изданном в 1939 году, имя Войно-Ясенецкого ни разу не упоминается, нет его фамилии и в перечне работ, опубликованных врачами Ташкента за те годы. Насаждалось забвение.
В период хрущовской оттепели, а потом во времена "разгула перестройки" увидели свет несколько публикаций, где сразу же появились "друзья и соратники" трагических лет жизни Валентина Феликсовича. А как же иначе - власти то уже позволили! Упоминаться рядом с именем Владыки стало престижным. Круг таких "друзей" непрерывно расширялся. Его сразу все полюбили, и - начались спекуляции на причастности к трагическим страницам биографии великого мученика Луки. Некоторые даже успели сделать себе неплохой пиар - обрели ареол "борцов с тоталитарным Сталинско-Ежовским прошлым". Но... никто из них не ожидал, что в 90-е годы ХХ века внук профессора-святителя - академик В.А. Лисичкин получит доступ к подлинным документам следствия. И, как всегда, правым оказался Екклезиаст - "Любое дело, что свершилось тут. Постыдным оно было или славным, Бог неизбежно призовет на Суд, все тайное на свете станет явным!"
В.А. Лисичкин повествованием в своей книге "Крестный путь святителя Луки", основываясь на протоколах допросов и доносах "сексотов" разрушил многие "легенды" вокруг имени Валентина Феликсовича, созданные, по его мнению, М. Поповским и поддержанных и другими авторами. Как оказалось, немало из тех, кого считали друзьями Святителя Луки, а именно - М. Слоним, Р. Барская, Г. Ротенберг, Р. Федермессер, на самом деле, на допросах в НКВД лжесвидетельствовали против В.Ф. Войно-Ясенецкого.
Впрочем, даже М. Поповский, считавший М.И. Слонима другом Войно-Ясенецкого, приводил в своей книге красноречивый факт. Уходя на этап, Войно обратился к сидевшим с ним ташкентским врачам и ученым и попросил - "... кому Бог пошлет выйти на волю, пусть похлопочут вместе с другими профессорами о смягчении его участи.... Ведь я ничего дурного не сделал. Может быть, власти прислушаются к вашим просьбам...". Полгода спустя, летом 1940-го, эту просьбу А.А. Аковбян передал просьбу профессору М.И. Слониму. Но старый "друг", теперь уже орденоносец, депутат, заслуженный врач, замахал испуганно руками - "Что вы, что вы, нет, нет...".
А вот и выписки из протоколов допросов "свидетелей" из уголовного дела N4335 (1937 г.), изученного В.А. Лисичкиным.
НКВД СССР
Народный комиссариат
внутренних дел УзССР
Управление Государственной безопасности
Протокол допроса
11 сентября 1937 г., Я, оперуполномоченный 4-го отдела ГБ НКВД Уз, Кириллов допросил в качестве свидетеля Трофимовскую Марию Дмитртиевну...
Род занятий сестра-хозяйка в поликлинике N1 Красного полумесяца.
Вопрос: Как Войно-Ясенецкий относился к больным?
Ответ: Относился он к больным грубо и невнимательно и больных в большинстве своем не удовлетворял и никаких объяснений не давал о болезни и лечении. Были частые случаи, когда больные приходили к нему с рецептами и говорили, что этого лекарства, выписанного им, в аптеках нет, и просили его заменить другим лекарством. Войно-Ясенецкий в этих случаях грубо отвечал больным - "В аптеках теперь чего можно купить? - осталась только вода и земля". На вопрос больных, нельзя ли заменить лекарство другим лекарством, Войно-Ясенецкий отвечал - "Хлеб водой не заменишь".
И еще...
Выписка из протокола допроса
Шипулина Бориса Павловича
28.Х.37 г.
1874 г.р., архиепископ среднеазиатской епархии.
...из известных мне фактов контрреволюционной подрывной работы мы сумели охватить часть медицинских учреждений и часть товарно-снабженческих организаций: по медицинским учреждениям основную роль играл Войно-Ясенецкий.
По месту своей работы в институте неотложной медицинской помощи Войно-Ясенецкий окружил себя антисоветскими элементом, при прямом содействии которого удавалось вредить делу оказания медпомощи трудящимся.
В начале 1937 года в Институт неотложной помощи был доставлен на излечение один из передовых мастеров хлопководства, орденоносец... Лечение этого орденоносца было организовано вредительски, в результате чего последовала смерть. О его смерти ни родные, ни организации, пославшие его на излечение, уведомлены не были, а труп был зарыт вместе со случайными телами, умершими в институте. Этот открытый враждебный акт против советской власти вызвал резкое недовольство трудящихся, которые требовали сурового наказания виновников, однако, благодаря круговой поруке, Войно-Ясенецкий, который был основным виновником этого вредительского акта, остался неразоблаченным.
В этом же 1937 году в институте на излечении находился 8-летний мальчик. Во время операции этот мальчик был отравлен хлороформом...
Допросил: Нач. отд. 4-го отдела УГБ НКВД Уз
Ст. лейтенант госбезопасности Лацис
А вот и выписки из протоколов допросов коллег профессора:
Протокол допроса
подследственного
Слоним Михаила Ильича
от 2.VI.38 г.
Вопрос: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого?
Ответ: О контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого я только могу сказать следующее, что Войно-Ясенецкий, являясь идейным и непримиримым врагом советской власти, в 1921 году принял сан священника и позже принял сан епископа, встал на путь активной борьбы с советской властью, за укрепление Церкви, разрушаемой советской властью и большевиками, используя для этого свой большой авторитет профессора-хирурга среди верующих.
Будучи епископом Войно-Ясенецкий проводил контрреволюционную деятельность, направленную против советской власти. Группировал вокруг себя весь контрреволюционный элемент для активной борьбы с советской властью за укрепление Церкви...
Протокол с моих слов записан верно, мне прочитан, в чем расписуюсь.
Михаил Слоним
Допросил пом. опер. упол.
4-го отдела УГБ НКВД Уз
Сержант госбезопасности Воргин
Дали обвинительные показания на Валентина Феликсовича, достаточные для "расстрельной статьи", и другие "коллеги-хирурги", из его ближайшего окружения - Р.К.Федермессер и, спасенный им когда-то от расстрела во время "Осиповского мятежа" в 1919 году в Ташкенте, тогда - молодой врач, а в 37-м уже - профессор - Г.А. Ротенберг.
Истина проста, как мир - "своя рубашка ближе к телу". Пусть даже ценой жизни коллеги, друга, Учителя.
А разве сейчас, что-то изменилось? Разве сейчас врачи не топят по воле самовлюбленного-начальника опального коллегу? Не дают "нужные" показания, не подписывают коллективные обличительные доносы? Может быть права была публицист С.Ю. Гукова, определившая, в чем слабость врачебного сообщества - "Одна из причин происходящего - разобщённость коллег. Врачи чем-то похожи на евреев в гетто - может удасться заплатить надсмотрщику, так останусь жив".Надолго ли?
После более чем двух лет тюремных истязаний - конвееров, побоев, карцеров, голодовок - в феврале 1940 года, последовало решение Особого совещания при НКВД СССР, которое Лука так и не признал. Это спасло ему жизнь. Из 16 проходивших по этому делу архиереев - 15 подписали приговор и были расстреляны. В живых остался только один он, хотя наказание, по каждой из четырех инкриминируемых ему статей, было только одно - смерть. Вместо расстрела Войно-Ясенецкий получил 5 лет ссылки в Красноярский край. Ну что ж, все тогда могло закончиться много печальнее... "Христа осудили и казнили, не имея против него ни одного реального обвинения, и поэтому ему не было что предъявить".
И снова ссылка. В поселок Большая Мурта, который считали районным центром, в 110 км от Красноярска, Войно-Ясенецкий попал в марте 1940 года. В Большемуртинском районе, было около 40 мелких селений, разбросанных на дремучих берегах Енисея, и два поселка, по три тысячи населения в каждом - Большая Мурта и Придивинск. Когда-то здесь оседали казаки и беглые "лихие людишки", потом - крепостные, которых отправляли строить Московский тракт. Во время Столыпинской реформы - крестьяне, приехавшие за земельными наделами и денежным пособием. Советская власть "заселяла" эти земли "зеками" для безоплатной каторги "за пайку" на лесоповале. Такое вот место власти нашли для автора "Очерков гнойной хирургии". И на том спасибо. Не расстреляли же...
Когда Войно-Ясенецкого привезли в Большую Мурту, он оказался, в буквальном смысле на улице, жить было негде, да и не за что. Власти его дальнейшая судьба просто не интересовала. Свою роль сыграло то, что к сопроводительным документам был приложен акт. В лесорубы Войно не годился.
Акт
Медицинское освидетельствование з/к Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича, 61 года, от 13 января 1939 г.
Жалобы на пониженное зрение, одышку, тяжело даются движения, отеки конечностей.
Заключение - годен к легкому труду по своей специальности врача.
Начальник санчасти тюрьмы N А Агеев
Врачи
"Не годен", в то время, указывали только трупам. Спасибо тюремным врачам. Хорошо, хоть то, что на лесоповал ссыльного не отправили. А так? Пусть выживает в Мурте, как сможет.
И он пошел в больницу. "Вошел высокого роста старик с белой окладистой бородой" - вспоминал главный врач (один из двух местных эскулапов) - 26-летний Александр Барский, за пол-года до этой встречи окончивший медицинский институт - "... и представился - "Я профессор Войно-Ясенецкий". Имя профессора-хирурга молодому главному врачу Большемуртинской больницы было известно только по "Очеркам гнойной хирургии", по которой он сам учился. А сейчас, перед ним стоял истощенный заключением в тюрьме, голодовками, жестокими допросами и изматывающей дорогой - старец в ветхой одежде, который был - "...согласен работать за кров и еду".
О том, как складывались отношения Войно-Ясенецкого с властями и коллегами по больнице существуют разные версии. Что-то постарались забыть, что-то приукрасили.
Когда, в 70-х годах ХХ века М.Поповский, по крупицам собирал воспоминания об этой ссылке Владыки, то практически все, и начальники, и простые люди отзывались о нем исключительно почтительно, причем, начальники всячески стремились подчеркнуть "свой личный вклад в создание условий и оказывании всесторонней помощи", вопреки всем директивам свыше. Но в послевоенные годы Войно уже перестал быть гонимым властями. Мало того, он уже был ими обласкан. Епископ, профессор, участник войны, лауреат Сталинской премии... Быть причастным к его жизни ... стало престижным.
А так ли было на самом деле? История помнит иное.
Власти области и района в 1940 году приняли ссыльного однозначно враждебно. Большемуртинским райздравотделом тогда заведовала совершенно неграмотная, но энергичная чиновница, к тому же безо всякого медицинского образования. Все ее достоинства заключались в том, что она умела "проводить в жизнь директивы партии" и подписывать свою фамилию. Она первая воспротивилась работе Войно-Ясенецкого в больнице, а главным ее аргументом были собранные слухи о его конфликтах с местными "врачами-хапугами" во время предыдущей енисейской ссылки 20-х годов.
К счастью для профессора победила другая точка зрения. В этом, очевидно, сыграли роль несколько факторов, но основным было то, что опыт главного врача Барского не превышал пол-года, а район был немаленьким и достаточно отдаленным от крупных больниц. Да и самим местным начальникам лечиться у кого-то было нужно. Мало ли что может случиться. Кругом тайга. Не к вчерашнему же студенту обращаться?
Кроме того, была отговорка и для начальства свыше. Ссыльный профессор по состоянию здоровья (вот он спасительный акт!) не мог быть послан на лесоповал, как тысячи других, пригнанных по этапу на верную смерть - инженеров, врачей, фармацевтов, библиотекарей, конструкторов и "прочих интеллигентов", не долго выживающих на таежной каторге. А в самом акте было четко написано - "...годен к легкому труду по своей специальности врача".
В итоге, совместным постановлением председателя райисполкома, секретаря райкома партии и начальника районного отдела НКВД было решено, что - "..под наблюдением товарища Барского ссыльный профессор работать в районной больнице может".Так Войно-Ясенецкий - епископ, профессор, хирург с мировым именем, поселился при больнице, в крохотной комнатушке рядом с кухней. Жил бедно, впроголодь. Барский даже не зачислил его в больничный штат, а просто - "выписывал ему всего двести рублей за счет пустовавших ставок то ли санитарки, то ли прачки". Кормить его с больничной кухни главврач запретил.
В комнате профессора, кроме кровати, стола, стула и иконки, ничего не было. Зато книг был полный стол, да еще в ящике под кроватью лежали. Но не это главное. Валентин Феликсович мог оперировать и работать над новым, дополненным вариантом "Очерков".
Поскольку церковь в Большой Мурте взорвали еще в 1936 году, то он с 5 утра молился в роще, на окраине поселка, поставив на пенек иконку, а местные глупые подростки, не ведавшие, что творили... - "гадили на место молитв Владыки", причем делали это, по распоряжению самого муртинского секретаря райкома. Нечего тут религию разводить! Но Владыка не роптал. Он стойко нес свой крест.
Прошли десятилетия. Биографу Войно-Ясенецкого М. Поповскому в 70-е годы удалось встретиться с тем самым главврачем Большемуртинской больницы - Александром Васильевич Барским, - уже профессором, заведующим кафедрой хирургии в крупном областном центре. Разговор с ним оставил на Марка брезгливое впечатление.
Если посмотреть на прошлое объективно, то Барскому, в свое время, неслыханно повезло в том, что в условиях заурядной больнички он, по воле Провидения, получил возможность учиться у великого профессора и смог освоить курс практической хирургии. Но в беседе с Поповским Александр Васильевич трактовал период работы с Войно по-своему - "Упорно, будто боясь, что ему не поверят, повторяет он несколько раз, что Войно-Ясенецкий, живя в Мурте, всегда безоговорочно слушал его и по всякому поводу обращался к нему за разрешением". И снова - "Войно-Ясенецкий не принимал без моего направления ни одного больного".
Сам того не замечая, он такими воспоминаниями обнажил тайную пружинку своей завистливой мелкой душонки. Как же, его распирала гордыня - это он, Александр Барский, командовал тогда знаменитым профессором Войно-Ясенецким! И тот слушался!
Резонны вопросы - кому в жизни повезло, кто у кого тогда учился и кто кому обязан? "Погибели предшествует гордость, а падению - надменность" (Притч. 16:18.). И еще, достоин ли такой "благодетель" вообще вспоминать о Владыке, так и не научившись у "профессора" человечности?
Есть и другая причина неприязни Барского, точнее его семьи к Войно-Ясенецкому.
Это было связано с неудачной операцией профессора у секретаря райсовета С-ва. Случилось так, что жена Барского, заведовавшая стационаром, особа властная, но чрезвычайно легкомысленная и безответственная, распорядилась снять швы у оперированного С-ва раньше времени, а сама уехала по личным делам в Красноярск. Больной чихнул - шов лопнул. Войно оперировал больного повторно, но безуспешно. Больной умер.
Сразу же пошла молва - ссыльный "поп", ненавидя Советскую власть, нарочно погубил депутата, народного избранника. Как водится в таких случаях слухи стали обрастать деталями. "Сарафанное радио" раструбило, что во время операции профессор "оставил в животе у больного ножницы". Дело приобретало нешуточный оборот. За такое "вредительство" в те годы, запросто, можно было получить и расстрельную статью. И тут, к счастью, принципиальность проявили судебные эксперты. Они не нашли никакой вины в действиях Войно-Ясенецкого. К тому же и в райкоме и в НКВД прекрасно знали, что ссыльного профессора уже неоднократно приглашали для консультаций и лечения "высокого начальства" в столицу края - Красноярск и даже в Томск. Шумиха никому не была нужна. И хотя, по мнению экспертов, судить следовало Барскую - райком распорядился - не трогать! Молодой кадр, член партии, жена главного врача. Дело замяли.
После этого инцидента Валентин Феликсович потребовал, чтобы заведующая стационаром навсегда забыла дорогу в хирургию, иначе оперировать перестанет он. Барская в отделение ходить перестала, но злобу затаила. У нее, как и у всякого медицинского чиновника, имелись возможности для мести зависимому от нее человеку. А мстить она умела. Как вспоминал бывший первый секретарь большемуртинского райкома партии Петр Мусальников - "Обстановку, в которой Войно-Ясенецкий работал, можете себе представить, ведь он был ссыльный... Барская учитывала это, и где только могла играла на его нервах".
Жилось же в Мурте ссыльному профессору, на самом деле, несладко. Только в операционной он был и для властей и для коллег недосягаем, да еще - за столом с рукописями, книгами и материалами исследований, когда дополнял и перерабатывал новый вариант бессмертных "Очерков гнойной хирургии".
Одежду носил - латаную, перелатаную. Питался - впроголодь. В его каморку, расположенную рядом с кухней, главный врач запретил даже входить больничной поварихе. Не дай Бог принесет чего-нибудь из казенного котла. Подкармливали врача больные. Вот как вспоминал муртинский печник Иван Автушко - "Старик этот здесь голодовал. Кто-нибудь из больных принесет десяток яиц, он сварит их и поест. Да, наверное, не каждый день то и ел".
Так уж устроен мир. Тех, кто осмелится пойти своей дорогой, почему-то всегда, ждут тяжелые испытания?
В день летнего солнцестояния 1941 года началась война. И как бы не освещали ее первые дни историки, всегда заангажированные владельцами "правильной идеологии, соответствующей текущему моменту" - никто не сможет отрицать того, что, в отличие от впавших в прострацию партийных вождей и невнятных сводок Совинформбюро, только Церковь проявила патриотизм и гражданское мужество.
Уже 22 июня 1941 года митрополит Московский и Коломенский Сергий обратился с воззванием к верующим, в котором, в частности, сказал - "Отечество защищается оружием и общим народным подвигом... тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда... Православная Церковь всегда разделяла судьбу народа... не оставит она свой народ и теперь... благословляет она православных на защиту священных границ нашей Родины...".
Не остался в стороне и ссыльный Войно-Ясенецкий. По воспоминаниям первого секретаря Большемуртинского райкома партии того времени П. Мусальникова - "Он пришел и заявил следующее - "Правительство правительством, но я русский человек, квалифицированный врач-хирург, могу предложить свои услуги и помощь в лечении раненых солдат и офицеров нашей армии".
Этот эпизод, при поездке М. Поповского в Большую Мурту в 70-е годы, вспоминал и военком тех лет - Петр Иванович Соболь, единственный представитель власти, так и не уехавший оттуда "на повышение", еще с времен ссылки Войно-Ясенецкого. По его словам, на Луку сильное впечатление произвел газетный очерк, в котором описывалось, как немцы повесили в Белоруссии двух священников. Войдя в кабинет первого секретаря райкома с газетой и положив на его стол заявление, профессор, якобы, сказал - "Я ненавидел большевиков, я боролся с Лениным, теперь прошу направить меня в госпиталь для оказания помощи советским бойцам". Правда это, или вымысел? Кто знает? Скорее вымысел. Лука, в общем то, никогда и не боролся с советской властью. Он просто разделял взгляды Церкви - "... советская власть дана в наказание народу, который забыл дорогу в храм".
Кстати и сам Соболь "хлебнул в жизни горя". Он и в Мурте то осел "пожизненно" не по собственной воле. Дело в том, что кадровый офицер, еще с довоенным стажем, во время пребывания на фронте попал к немцам в плен. Сначала был в концлагере, потом сидел в советских лагерях. Так сломалась и карьера и сама жизнь. Изменились и взгляды - "Теперь-то я понял, как оно несладко быть ссыльным...".
В итоге посещения Войно-Ясенецким райкома было отправлено письмо в Наркомздрав, но ответа оттуда не последовало.
Но профессор оказался настойчивым. На этот раз он написал телеграмму "всесоюзному старосте" - М.И. Калинину - "Я епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являюсь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта и тыла, где мне будет доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука".
Отправить ее Валентин-Феликсович попытался через начальника Енисейского пароходства И.М. Назарова. Понятно, что тот доложил "выше". Решение о телеграмме принимали на совещании у первого секретаря крайкома товарища Голубева, с участием руководства НКВД. В конце концов, решили, что хоть Лука и ссыльный, но все же он профессор-хирург, ученый с мировым именем. Телеграмму М. Калинину отправили. Ждать ответа из Москвы пришлось недолго - профессора приказано было перевести в Красноярск. Миф? Возможно... Но хирургов тогда не хватало, зато раненых было в избытке.
После решения Москвы возникла новая проблема. Маститого профессора, вдруг, захотели получить на работу сразу несколько ведомств - и больница Енисейского пароходства, и госпиталь штаба военного округа, но наиболее расторопным оказалось командование "Красноярского МЭП" - местного эвакопункта. Неважно, что название этого учреждения было скромным - эвакопункт. Это было полтора десятка госпиталей мощностью в несколько десятков тысяч коек. Утром 30 сентября за Войно-Ясенецким в Большую Мурту прилетел самолет, и профессор отправился в Красноярск, в "собственность" местного эвакопункта, а точнее госпиталя 1515 - так было написано в сопроводительной бумаге. "В собственность" - потому что его статуса ссыльного - никто и не думал отменять. Такая себе бериевская "медицинская шарашка".
Работал Войно, наверное, хорошо, потому что уже в октябре 1941 года он был назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя.
Поселили его, как всегда, в каморке-дворницкой, под лестницей. На стенах - иконы, на столе - портрет Ленина. И опять на его пути попалась "руководящая дама от медицины" - заведующая Красноярским крайздравотделом Е. Астафьева. По отзывам знавших ее - "бесцеремонная хамка и инициативная дура". Понятно, что осведомителей у нее было в избытке, а сведения от них поступали самые негативные. И про иконы, и про посещения Луки священниками, и про благословения раненых перед операциями... Да еще книгу какую-то по ночам пишет - "О поздних резекциях при инфицированных ранениях суставов". Мало ли что он там сочиняет. А вдруг "компромат" фиксирует?
Со стороны начальницы дошло до откровенной низости. На госпитальной кухне, где готовили пищу на тысячу двести человек, она запретила кормить профессора-хирурга. А так как у Луки, не выходящего днями из операционной, просто не было времени, чтобы отоварить свои продуктовые карточки, тем более не было денег, чтобы покупать продукты на черном рынке, то он попросту голодал! Спасибо Богу, иногда его - знаменитого хирурга-профессора - подкармливали госпитальные санитарки. Где тысяча ртов - там одного старика прокормить не в тягость.
Еда едой, но и одежды у него не было. Ходил он в обносках, чуть ли не в "галошах на босу ногу". Это - к мифам о том, что с началом войны, руководители страны - "... профессора освободили из ссылки и сразу облачили в генеральский мундир". Не было мундира. И ссылку он отбыл - от "звонка до звонка".
Зато, кроме бытовых, были и другие сложности - профессиональные. Валентин Феликсович в письме к старшему сыну с горечью писал, что - "...трудно работать: штат неумел и груб, врачи не знают основ хирургии". Ему - хирургу с почти сорокалетним опытом - "...не приходилось сталкиваться с подобным всеобщим беспорядком ни в госпиталях времен русско-японской, ни во время Первой мировой войны. Как ни слаба была царская медико-санитарная администрация, но такого количества людей не на своем месте она все-таки не знала".
Вообще-то удивительно, как такое письмо, после перлюстрации почты ссыльного бдительными сотрудниками органов, дошло до сына? Недоглядели чекисты, ох - не доглядели. За такие "панические и пораженческие" настроения, запросто, тогда можно было и под трибунал пойти.
Профессор нервничал, даже выгонял нерадивых коллег из операционной. На него жаловались. Не больные. Жаловались врачи. Рождались "докладные записки", "рапорты". Возникали разбирательства, создавались многочисленные "проверочные" комиссии. Был бы "сигнал", а уж на имитацию бурной деятельности, особенно по проверкам - чиновники, особенно "от медицины" - всегда мастаки. Нужно же, как-то оправдать свое существование.
Акты проверок уходили "наверх"... и оставались без ответа. Что-то происходило в государстве на "в высших эшелонах власти". А тут еще в 1942 году, впервые после революции, вдруг официально разрешили праздновать Пасху. Непонятно! Затем - больше - священники перестали быть "врагами советской власти". Местечковые чинуши были в растерянности.
Эти веяния дошли и до Красноярска. Как-то в каморку к профессору заглянула сама великая "крайздравша" Астафьева и неожиданно милостиво сообщила, что отныне ему в госпитале будут выдавать обед, завтрак и ужин с общей кухни. И совсем уж чудом был визит ее заместительницы, которая поинтересовалась - достаточно ли у профессора одежды? Как гласит еще один миф - Лука ответил, что - "...неплохо было бы приобрести шнурки для ботинок, старые совсем изорвались". Шнурки были немедленно доставлены.
Но "коллеги" - опоздали. Народ, как всегда, оказался мудрее любых начальников. Находящиеся на лечении в госпитале командиры и бойцы-фронтовики, не дожидаясь команд свыше, заказали на обувной фабрике для профессора - "... ботинки по мерке и резиновые сапоги для операций и купили - две смены белья, два полотенца и носовые платки".
Ну а дальше... Дальше - "вождь всех времен и народов"... обласкал Церковь. Восстановил Патриаршество и Священный Синод (кстати, епископ Лука был избран постоянным членом Священного Синода, четвертым в списке из 19 имен), - и Владыка, доселе гонимый, сразу же, стал всеми властями любим и почитаем.
В Красноярск, к профессору, тут же приехали первые лица Тувинского правительства, и взяли под свое шефство госпиталь. Шефы из крайкома подарили ему пять только что изданных книг по хирургии, а, подумать только, сама жена первого секретаря Красноярского крайкома принесла профессору на квартиру прекрасный торт, испеченный собственными руками!
Инспекторские проверки отмечали, что ни в одном из госпиталей не было таких блестящих результатов лечения инфекционных ранений суставов, каких добился профессор Войно-Ясенецкий. В итоге - его лечебная деятельность была отмечена грамотой и благодарностью Boeнсовета Сибирского военного округа.
Продвигалась и церковная карьера. Священный Синод и Патриарх Сергий, приравняв лечение раненых "к доблестному архиерейскому служению" возвели Луку в ранг архиепископа. Уже в марте 1943 года была открыта первая маленькая церковь в Николаевке (пригород Красноярска), и Лука был назначен сначала на Красноярскую кафедру, а после переезда эвакогоспиталей в Тамбов - стал архиепископом Тамбовским и Мичуринским, и почти два года возглавлял церковную епархию. Правда и из Тамбова бдительные соглядатаи, скорее по привычке, "постукивали" в Москву. Уполномоченный по делам религии Карпов выговаривал Патриарху Сергию, что - "... тамбовский Владыка в хирургическом госпитале в своем кабинете повесил икону, перед исполнением операций совершает молитвы, на совещании врачей эвакогоспиталя за столом президиума находится в архиерейском облачении". А вдруг партия изменит отношение к Церкви? Вот тогда-то "сигналы" и пригодятся, а за бдительность, может быть, и наградят. Стукачество - дело тонкое.
Но Войно-Ясенецкий, несмотря ни на что, продолжал оперировать, читал лекции, посещал научные съезды и конференции. Но некая "раздвоенность жизни" - хирургия и священнослужение, все же, накладывали отпечаток на его удовлетворенность бытием.
С одной стороны - архиепископ Лука был награжден Патриархом Алексеем I правом ношения на клобуке бриллиантового креста, а советская власть присудила профессору Войно-Ясенецкому Сталинскую премию, и наградила медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.", но с другой...
Вот как вспоминал профессор Кассирский разговор с Владыкой на одной из московских конференций - "Завидую я вам, -- сказал он, -- вы можете заниматься только медициной, а у меня рядом с нею дела духовные. Со мною говорили об избрании в Академию медицинских наук, но поставили условием прекратить церковную деятельность".
Снова, как и в разговоре с С. Кировым в Ленинграде - "кресло против сутаны". И снова - Владыка не пошел на компромисс.
Так что, несмотря ни на что, "своим" среди медиков, Святитель так и не стал.
Дела церковные также не особо радовали. Война окончилась и власти, еще вчера заигрывавшие с Церковью, стали устранять идеологического конкурента. Сначала ненавязчиво, а затем все активнее вести работу по насаждению "единственного верного учения - марксизма-ленинизма".
Неожиданно для тамбовских прихожан и для самого архиепископа, в мае 1946 года, его указом Патриарха перевели на Крымскую кафедру в Симферополь. Чем был вызван такой перевод - сказать сложно. Но факт остается фактом. "Ходатайство паствы и духовенства об оставлении меня в Тамбове не уважено Патриархом, и скоро придется ехать в Крым". Семидесятилетнего старца, измученного болезнями, арестами, ссылками, непосильным трудом хирурга и священника одновременно, из епархии с им же налаженным порядком, безо всяких объяснений "бросают в прорыв" - в разрушенный войной Крым, с нищим, зачастую озлобленным (вспомните хотя бы депортацию татар) населением.
Но Святитель, и на этот раз не роптал. Как истинный христианин он в очередной раз понес на Голгофу свой крест.
К тому времени в СССР уже был сформирован своеобразный "партийно-церковный гибрид" управления духовной жизнью населения. Всеми церковными делами Крыма ведал не архиепископ, а уполномоченный по делам РПЦ Я.Жданов. Но так было только до приезда Луки.
Архиепископ сразу проявил свой характер и несгибаемую волю, поставив четкую границу между светской и духовной властью. Он сам назначал, увольнял, перемещал духовенство без всякого согласования с уполномоченным. За малейшее нарушение канонических правил лишал сана, увольнял за штат, переводил с одного прихода на другой, не считаясь ни с какими желаниями или оправданиями священников. Тех же пастырей, которые безвинно страдали за Христа в заключении и ссылках, приближал к себе и назначал на лучшие приходы. Он, как и всю свою жизнь, не заискивал и не гнулся перед власть имущими.
Так что для власти Крыма - Крымского обкома партии, он был явно неугоден. Он был "головной болью". В докладной записке в Москву, местные партийные функционеры указывали - "...деятельность Луки носит ярко выраженный антисоветский характер... В силу особого положения Крыма, как пограничной полосы, мы считаем необходимым через соответствующие органы удалить Луку из Крыма".
И снова пришлось Владыке испытать на себе опалу. Сам Никита Хрущев, отдыхавший на госдаче в Крыму, однажды бросил своим приближенным - "Уберите этого старика...".
Не лучше отнеслись к нему и крымские медики. Не рядовые врачи, а "руководящие кадры", сплошь члены "авангарда строителей коммунизма". Причем не забывайте, в какие годы это все происходило. Это и "дело кремлевских врачей убийц", и "заговор сионизма о превращении Крыма в еврейскую Калифорнию" и "дело безродных космополитов".
А что позволял себе этот "поп"? Представьте - вид профессора, читающего лекции неизменно в рясе и с панагией! Ох, как это раздражало медицинских чиновников, и однажды, в Алуште, его доклад был ими просто сорван. Или снимай рясу, или проваливай на все четыре стороны. Вскоре ему было запрещено руководство работой хирургической амбулаторией, отказано в месте консультанта военного госпиталя и в чтении лекций по гнойной хирургии в медицинском институте. "Его обложили флажками". Он, фактически, был изгнан из медицинского сообщества.
Тогда святитель-хирург продолжил врачебную практику у себя дома. На двери его квартиры было вывешено объявление, которое сообщало, что хозяин, профессор медицины, ведет бесплатный прием ежедневно, кроме праздничных и предпраздничных дней. Никому из врачей за это стыдно не стало.
В 1961 году он отслужил последнюю свою Литургию на Рождество. Последнюю проповедь сказал в Прощеное воскресенье. Преставился святитель Лука 11 июня 1961 года. В этот день Церковь праздновала память всех Cвятых, в земле Российской просиявших.
Его секретарь написала о последних днях святителя - "Не роптал, не жаловался. Распоряжений не давал. Ушел от нас утром, без четверти семь. Подышал немного напряженно, потом вздохнул два раза и еще едва заметно - и все".
* * *
А на его надгробии высечено:
Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий 18 (27). IV.77 - 19 (11).VI.61 Доктор медицины, профессор хирургии, лауреат.