За воротами послышались шаги. Возможно, ему показалось, дождь то ревел, то переходил на шелест, но не умолкал даже на миг. Надежда заставила парня вновь лихорадочно барабанить по воротам. И, о чудо, они, нехотя скрипнув, приоткрылись. Ещё не веря, что он услышан, мученик непогоды не сразу кинулся к образовавшейся щели.

- Кто здесь? О, Господи! Как вы здесь оказались?

Организм человека устроен весьма любопытно, как только парень понял, что его обнаружили и он в безопасности, его рассудок моментально сдался на волю судьбы. Рассудку вторило и тело, поддавшись усталости и слабости от физического перенапряжения. Парень смутно помнил, как его провели внутрь, шел он, еле волоча ноги почти в полном беспамятстве. Его бережно поддерживали под руки, как и куда вели он совсем не запомнил, придя в себя уже в тёмной маленькой комнатушке, освещённой лишь парой свечей. По обстановке он понял что это типичная келья, он конечно ни когда не бывал ранее в подобных заведениях, но литература и кинофильмы сложили достаточно стойкий стереотип, который оказался довольно близок к оригиналу. Ему предложили переодеться, одежда на нём не просто промокла, она словно бы сама стала водой. Монашеское одеяние выглядело на столько мрачным, что на миг даже стало жутко от мысли необходимости отречения от всего мирского надевая его. Но то всего лишь плод разыгравшегося под впечатлением обстановки воображения и его пока не принуждали к чему либо. От него ни чего не требовали, кроме, наверное, разъяснений как он попал сюда, но если существует конкурс на самых терпеливых и нелюбопытных, то его чемпионы, несомненно, обитают в этих стенах. Монахи беззвучно удалились, оставив его наедине с человеком явно рангом повыше, но по одеянию ни чем не отличающегося от остальных. Парень поднапряг память, вспомнив в результате её расшевеливания, что это и есть его спаситель, который открыл ворота.

- Вам повезло, что я услышал вас, совершая вечерний обход. Если честно, то я даже не хотел идти к воротам. Так что вам очень повезло.

- Вы говорите о везении? А как же пути Господни неисповедимы?

- Ну, ну. Прошу вас, без иронии. Вы, вероятно, ожидали услышать что вроде: "Сын мой, Божьей милостью ты спасён был! Это чудо, подтверждающее существование Всевышнего и его любовь, милосердие к непослушным неразумным чадам своим." - монах сложи руки ладонями к друг другу и скорчив "благочестивую" мину шутливо закатил к верху глаза.

Парень усмехнулся, только теперь он заметил, что собеседник был чуть старше его самого, а по характеру, наверное, был ещё большим балагуром, чем он сам.

- Монах потешается над верой?

- Ни сколько. У нас здесь без фанатизма. Кстати о непослушных чадах. Что привело вас к нам, а главное, каким образом?

- А я рассчитывал что уже не спросят. История очень длинная, её хватило бы на приключенческий роман, долго рассказывать.

- Но мы то ни куда не торопимся. Монахи у нас не болтливые, поэтому редко выпадает такая возможность побеседовать.

- Проблема в том, что я как раз тороплюсь.

- Позвольте полюбопытствовать куда?

- Я тороплюсь повидать своего единственного друга, учителя, наставника. Он стал для меня примером для подражания...

- Так вы ищете Маэстро?

- Да, я недавно узнал что он здесь и очень болен.

- Значит не все у нас молчуны, - задумчиво, словно самому себе, произнёс "Спаситель".

- Скажите. Как он себя чувствует? Я слышал, что он очень плох. Могу я его видеть?

- Помилуйте! Маэстро для того и приехал сюда. Он не желает ни кого видеть... тем более фанатов.

- Но я не фанат! Я его знакомый. Я очень близкий ему человек. Умоляю, спросите у него, он непременно примет меня.

- Он очень плох, его нельзя тревожить.

- Поймите, я что зря добирался на этот остров, отрезанный от цивилизации, отгороженный от мира километрами воды и полным отсутствием средств коммуникации?! Я лишь хочу попрощаться с единственным близким для меня человеком!

- Я ни чем не могу вам помочь...

- Что ж, тогда мне ни чего не остаются, как рассказать вам всё по порядку, может, выслушав меня, вы измените своё мнение.

Собеседник смиренно кивнул головой.

- Началось моё путешествие прямо из Москвы. Я первым попавшим самолётом вылетел в вашем направлении, благо в период отпусков это не так сложно, все наоборот летят к югу. Затем арендовал машину, которую бросил на вертолётной площадке, вряд ли она меня ещё там дожидается, а по возвращении, вероятно, меня ждёт крупный штраф от компании. Баркас, что доставляет вам продукты на ремонте, а другие суда мне отказали, погода сильно портилась, и ни кто из капитанов не решился выйти в море. Пилоты вертолётов были солидарны со своими морскими коллегами, их машины слишком хрупкие для бури. Я уже практически потерял надежду, когда заметил гидросамолёт в бухте. Хотя воздушные таксисты и не советовали соваться к его сумасшедшему хозяину, но проскочившая необдуманная фраза одного из них, что тот камикадзе летает даже в самый страшный шторм, вернула мне надежду. Хозяин оказался на редкость приятным человеком, он конечно по началу тоже не хотел брать меня с собой, он действительно готовился к вылету, но в тот момент я был более убедителен, чем с вами. Между прочим, ни какой он и не сумасшедший, а учённый, изучает бури. Его самолёт хоть и выглядит трофейной рухлядью времён второй мировой войны ХХ века, но к ней относиться только внешне, что я и заметил в ближайшем рассмотрении. Машина была не переоборудована, а собрана с нуля при использовании новейших технологий, которые и не снились тому веку, для исследовательских целей, по проекту самого хозяина, который просто взял за основу старинный раритет. Очень долго можно с восхищением рассказывать про "Альбатроса", так он назвал своё детище, а я, если вы помните, спешу. Скажу лишь что, занимаясь авиамоделизмом в детстве, я расположил хозяина к себе знаниями о самолётостроении. Его аппарат имеет не только прекрасные лётные, но и судоходные качества, а поплавки под крыльями в совокупности с корпусом образовывают тримаран, которому нет равного по устойчивости на воде. Так что ни какая буря не могла напугать или испортить путешествие этой амфибии, могущей при необходимости переждать бурю даже под водой. Таки образом риск практически сводился к нулю, и пилот согласился взять меня с собой. Словом, я так восхищён, потому что пережил это всего несколько часов назад. Я словно побывал в гостях у одного из персонажей Жуля Верна, помните "Властелин мира", только этот человек использует свою технику во благо. Он высадил меня на вашей пристани, но уже темнело и я сбился с тропинки, долго плутал по лесу, пока не наткнулся на стену, а уже идя вдоль неё нашёл ворота. Ну а дальше вы уже знаете.

- Неужели вам действительно так важно видеть его, что вы практически рисковали жизнью?

- Да. Я не представился, хотя моё имя вряд ли вам что-то скажет, я Виктор Понамарёв. Я...

- Вы композитор.

- Да, начинающий композитор. Но откуда вы знаете? Я пока неизвестен в широких кругах.

- Видите ли, я не просто монах, я здешний капельмейстер. А как музыкант слежу за событиями в современной музыкальной жизни. Когда вы говорили об отсутствии коммуникаций, вы были неправы. В моём распоряжении ноутбук и спутниковый интернет, правда, генератор включаем не на долго, так что освещение как видите у нас по старинке. Я вас не узнал, на сайте не было фотографии, не знаю почему.

- Надеюсь, это всё меняет?

- Не совсем. Я до сих пор не могу понять причину. Что вам нужно? Вы же не родственники.

- Поймите, то, что в сплетнях меня называют приемником Маэстро и самозванцем это не повод для профессиональной ревности. Этот человек не просто мой учитель, он единственный близкий для меня человек. Я рос в детдоме, учился в музыкальной школе-интернате. Пока я был ребёнком, мной восхищались, но когда я вырос, ни кто не оценил мой талант. Моё творчество не поняли на столько, что я даже не смог поступить в музыкальное училище по классу композиции. Мои первые пробы были столь новаторскими, что их сочли за бездарность. Моя музыкальная карьера и даже жизнь была на волоске, когда появился этот человек. Возможно, если бы Маэстро не умел, а главное, как это делают другие, не хотел слышать, то мой талант и я попросту пропали бы. Я не знаю, как к нему попали мои записи, но он сам пришел ко мне и предложил свою помощь. Я единственный настоящий его ученик, и когда говорят что я просто нахально затесался в окружение Маэстро, то знайте, это злословят завистники. Они считают меня выскочкой и недоучкой, я ведь так и не получил официального образования, получая знания только из частных уроков этого великого человека. С теми знаниями любой консерваторский экзамен для меня просто пшик, и они этого боятся. Маэстро сам выбрал меня. Прошу вас, помогите. Сообщите что я здесь, и он примет меня. Я хочу увидеть его в последний раз. Ведь он так резко порвал связи с внешним миром, что я даже не успел попрощаться.

- Это не в моей власти, капельмейстер колебался. В келью зашел монах и тихо шепнул, - Он желает видеть вас, срочно. Он очень плох.

Вестник удалился, монах задумчиво посмотрел в глаза Виктору. Они умоляли.

- Хорошо, идите за мной. Накиньте капюшон, и ни слова пока я вам не разрешу. Слышите, ни слова!

- Хорошо, я понял!

Дверь ни чем не отличалась от других дверей в этом здании, как и сама комната, правда мрачность нарушали чисто выбеленные стены и десяток свечей, освещавших пространство. Несколько монахов хлопотало над умирающим. Да, пред Виктором предстала картина угасания тяжело больного. Капельмейстер жестом указал гостю на дальний плохо освещённый угол кельи и направился к ложу Маэстро. Виктор занял указанное место, а монахи удалились.

- Здравствуй, Пётр, рад видеть тебя. Я угасаю. Но я почти счастлив. Только одно мучает меня. Я хотел бы исповедоваться.

- Но может лучше позвать отца настоятеля? - Пётр растеряно оглянулся в сторону Виктора.

- Нет, нет. Это будет исповедь не в твоём, а в моём понимании. Я не вёл праведной жизни, но считаю, что согрешил только один раз. Этот грех тяготит меня. Ты слышал мою "Триумфальную" симфонию? Так её теперь называют.

- Конечно, она прекрасна...

= Ты музыкант, поэтому я выбрал тебя для покаяния. Надеюсь ты поймешь и простишь меня...

Маэстро выдержал мучительную паузу. Пётр сжался, словно от холода, его очень волновало не то, что сейчас услышит, а то, что тайна исповеди нарушилась, ещё не успев начаться. Монах вновь бросил пылкий взгляд в угол, но ни единого движения или шороха тайный нежелательный гость так и не совершил. Раздумья о том сказать про присутствующего или выгнать его прервал Маэстро, продолжив речь.

- Мой талант очень рано возложил лавры почёта на мою голову. Да это и не удивительно, композиторов-симфонистов в наше время становится всё меньше и меньше. Этот жанр на столько монументален, что даже самые выдающиеся мастера ограничиваются примерно десятком сочинений такого масштаба. Про оперы совсем забыли, так пару опереток или мюзиклов в год. Или как нынче модно их называть - рок-опера. Я ничего не имею против экспериментов и изысканий новых средств выразительности, но простят меня эти стены, выдавать музыкальные "помои" за сложное аллегоричное глубоко-философское произведение это просто идиотизм. Фарс! Публике нужно что-то свежее, неординарное, новое, необычное. Пересытившись классическими жанрами, она утратила способность удивляться по простому, банальному для неё, поводу. Искусство, поддавшись влиянию толпы, раскололось. Одна часть поднялась в недосягаемую для обывателя высь, став достоянием кучки эстетов и интеллектуалов, а другая часть, так же далеко рухнула вниз, на самое дно, смешавшись с бездарным гнильём и отбросами музыкальной богемы. Музыка толпы утратила значение нравственности, свои эстетические и воспитательные функции, свой шарм и обаяние, чарующую магию гармонии, душевную проникновенность мелодии, неповторимость ритма и аккомпанемента! Среди музыкаделов давно ходит шутка - Нот всего семь. Так что, какого разнообразия вы от нас хотите? Эти семь нот только для тех, кто никогда не выходил за пределы диатоники. Кто не познал тональностей кроме до мажора и ля минора, "тональностей белых клавиш". Компьютер дал возможность писать даже тому, кто и нот то толком не знает. Но за видимой простотой раскрывается столько возможностей, которых и не видит недоучка. Ведь те бездари, даже не удосуживаются сменить тем в своих электронных сочинялках. Достаточно выставить метроном на шестьдесят и включить радио, практически любое эстрадное сочинение попадёт в ритм.

Вот в такое время мне пришлось жить и работать. Из двух крайностей я не раздумывая выбрал возвышенную над толпой, твёрдо намерившись сыскать себе место на музыкальном Олимпе. Ещё не закончив консерваторию, я со скоростью типографского станка выдавал сочинения самого разнообразного жанра. Правда такая активность объяснялась тем, что помимо новых редактировались и ранние сочинения, а так же был обширный запас идей и задумок. То был период творческого расцвета, поиска, проб и ошибок, период накопления знаний и приобретения опыта. Именно после того как набил руку на миниатюрах и на других небольших сочинениях, я взялся за симфонии с пылом не меньше прежнего. Писал я тогда с производительностью Гайдна или Моцарта. Выходило по две-три симфонии в год, и это, не считая того, что писал и в других жанрах. И несмотря на то что писалось всё с такой скоростью, произведения небыли похожи одно на другое, они небыли шаблонны как изделия из под гидравлического пресса. В каждую я вкладывал душу и неповторимый смысл. Разнообразны они по стилю. Ограничиваться всего лишь парой приёмов было бы преступлением с моей стороны.

В общем известность, я считаю, получил заслужено, но лавры почёта быстро перестали радовать меня. Вместе с признанием я получил и разочарование. Да, мной восхищались, меня обожали и боготворили, но это была лишь горстка... мне трудно назвать это элитой. По большей части это были образованные избалованные снобы. Куча помешавшихся на эстетике эксцентриков. Конечно, это не обо всех сказано, но о увы преобладающей массе. Я не в коем случае не протестую против культуры, но мир так устроен, что две противоположности вступают в борьбу. Обе крайности дают отрицательный результат, и только баланс между ними должен быть истиной целью. Так моей истинной целью золотой середины стало стремление писать возвышенную музыку для обычных людей, для толпы если хотите. Но писать не на том примитивном варварском уровне. Я хотел заставить обычного слушателя понять величие истиной силы музыки. Я хотел украсть огонь страсти с музыкального олимпа и наполнить им людские сердца. Классическая музыка, особенно современная требует подготовленного слушателя, что становится непреодолимой пропастью между ней и обывателем. Но при этом я не хотел упрощать свои творения, не стремился к примитивным формам изложения музыкального текста. Я стремился написать невероятную, фантастическую симфонию, используя при этом общедоступные, понятные простому люду средства выразительности, но тем ни менее ни как не примитивные. Для этого полностью отбросил традиционный символизм, понятный только профессионалу, и заменил его на конкретное подражание чувствам человека, добавив большое количество мелодизма. Рецепт был прост, но ингредиенты нужно было смешать в нужной пропорции. Так начались эксперименты, в результат которых новые симфонии были признаны неудачными. Пошел ропот о моём творческом кризисе, и к тому моменту, когда симфония, та самая, была готова, я оказался между двух огней. Снобы не примут симфонию слишком простой, потому что будут искать потаенный смысл там, где его ни кто не прятал, и не услышат прямых откровений произведения. А толпы к симфониям равнодушны, их они не интересуют. К тому же без снобов симфония ни когда не прозвучит, потому что хоть и проста, но требует профессиональных музыкантов. Я, конечно, мог добиться её исполнения. Но как привлечь к ней внимание обычных людей? Искушенная публика рано или поздно оценила бы произведение, а простой обыватель даже и не станет пытаться послушать. Испугавшись за своё детище, я спрятал его глубоко в ящик стола и вернулся к написанию более близких к традиционным симфоний.

- Но триумфальная симфония стала последней?

- Да, Пётр, для всех кроме меня она последнее моё детище, в этом и есть мой грех. Я солгал всем, устроив вероятно самую крупную мистификацию века. Понимаешь, наша жизнь, она как музыка. У неё есть начало - прелюдия, завязка - когда всё прекрасно, светло, ясно и прозрачно. Это увертюра к будущему действу, но в ней уже звучат начала всех будущих тем, которые пока легки и непринужденны, они проводятся ещё очень робко, неуверенно, только начинают набирать свою силу. Они постепенно вырастают и усложняются, варьируются, к ним присоединяются новые темы. Иные старые темки угасают, так и не получив должного развития, как некоторые наши юношеские мечты и надежды. Всё это всё быстрее, порой лавинообразно, приближается к кульминации. Это пик творчества, славы, вершина всего жизненного пути. Но потом она либо резко обрывается внезапным пиано и генерал паузой, длинной звенящей ферматой, которую держит великий дирижер нашей жизни. Либо её ещё затягивает умопомрачительная каденция захватывающих пассажей, но после в любом случае за кульминацией следует спад, всего лишь постепенное угасание успокоение той бурной страсти, что она пробудила. Это финал, который тем скучнее, чем дольше затянут.

Всё это подобно полёту камня в воду. Сначала он с лихим свистом рассекает воздух набирая высоту. Напевая в полете, он описывает дугу... ещё миг... и вот феерическое действо, фонтан брызг, вызывающий восторг! Ну а потом только лёгкие круги на воде и о нём уже забыли. А я хотел, чтобы мой увесистый камень пролетел как можно дольше, а фонтаном эмоций окатило как можно больше наблюдающих. Когда та симфония была окончена, я понял, что уже ни чего лучше не напишу. Я работал одновременно над несколькими произведениями, и сравнивая их пришел к выводу что хоть они и лучше более ранних, но померкнут на фоне этой. Тогда я и решил спрятать её. Этим деянием я сознательно откладывал кульминацию моего творческого пути на как можно более поздний срок. Когда меня начала одолевать болезнь, и я начал слепнуть, и что самое страшное, постепенно терять слух я и вспомнил о Бетховене. Ты, Петр, наверное, знаешь из истории, что его отец пытался спекулировать талантом юного Людвига. В погоне за славой Моцарта, который с четырёх лет мотался с концертами по всей Европе отец Бетховена занижал возраст сына, чтобы привлечь к нему как можно больше внимания. Его не интересовало само искусство, важна была только прибыль, которую можно из этого получить. Размышляя об этом, ко мне пришла одна шальная, дерзкая мысль. А что если Бетховен в конце жизни совершил величайшую афёру! Моя мысль была на столько цинична, что я не отважился её озвучить. Да простит меня великий Метр, я должен её сказать, так как она повлияла на мою судьбу. Мысль такова, что великий мастер решил уйти "громко хлопнув дверью". Даже через много лет слышен этот "звон". Все знают что его последняя, девятая симфония, была написана глухим стариком. И это известно даже тем, кто ни когда её не слышал целиком. Это обстоятельство стало гарантией успеха произведению ещё до того, как её смогли действительно оценить по достоинству. Не знаю, как на самом деле было тогда, но я нашел то, что смогло вывести в широкие массы моё самое дорогое детище. Будучи уже почти глухим я не сочинял, а практически заново записывал по памяти текст моей симфонии, к тому же я намеренно преувеличил степень своей глухоты. Конечно, переписывая своё произведение, я вносил коррективы, но они были лишь незначительные, основная работа была сделана много лет назад. Единственное чего я боялся, это умереть раньше, чем закончу, ведь оригинал хранился только у меня в голове, а первоначальный вариант я уничтожил, как только решился на свой план. Чтобы не оставить улик, я сжег рукопись, а с ней и все мосты, обратной дороги уже не было.

К счастью мне удалось совершить задуманное, и единственное в чём я раскаиваюсь, это в обмане и моей гордыне, которая побудила меня на это. Но совершил подлог я не ради своего тщеславия, а ради дела всей своей жизни, и теперь спокоен за него. Мне жаль, что ради этого пришлось бросить своего ученика... своего близкого друга. Но я не мог иначе, он слишком хорошо меня знал, знал как я работаю, я не смог бы его обмануть. Мне очень жаль, что я бросил его без объяснений и сейчас не могу с ним попрощаться. В моих бумагах ты найдешь письмо для него, передай, пожалуйста. Там ещё будут действительно последние мои труды, это обработки церковных песнопений, которые я написал уже будучи здесь, так как оглох я всё же не окончательно. Но пусть они останутся в стенах храмов и церквей, пусть у них не будет автора...

Кажется всё, да я вижу что всё. Вот и конец моей затянувшейся каденции, которая резко оборвётся внезапным финалом, но она ещё долго будет звенеть в разумах, в сердцах... Это то, чего я добивался... Я так много для этого сделал. А теперь я очень устал... очень устал...

Маэстро уснул, но стало ясно, что сон тот уже последний. Его смерть, наверное, была лёгкой, если такие вообще бывают. Но он не мучился в агонии предсмертных судорог, его тело просто перестало дышать. Пётр перекрестился, машинально провёл по глазам усопшего, но те и так были закрыты. Он ещё раз сердито глянул в угол комнаты, и вышел из кельи показав жестом Виктору следовать за ним. Снаружи дежурило пару монахов, которые всё поняли без слов. Пётр подхватил Виктора под руку и нервно практически поволок в свою келью. Оставшись там наедине он долго грозно смотрел в глаза парню.

- Надеюсь вам не нужно напоминать о тайне исповеди. Хотя она и была нарушена ещё в самом начале, но я надеюсь на вашу порядочность и взываю к совести. И не дай Бог вам выболтать хоть слово из услышанного!

- Я человек чести. К тому же Маэстро был мне очень дорог. Вы же слышали? Мы были самыми близкими людьми.

- Хорошо. Прости, Господи, наши души грешные и приме раба своего во царствие твоё, прости его грехи и прими покаяние... Ну что, вы удовлетворены?

- Это конечно не то, чего я хотел, я не смог поговорить с ним, но в конце концов узнал даже больше чем рассчитывал. Только один вопрос меня волнует сейчас.

- Какой?

- А пройдёт ли этот фокус в третий раз?

-А вы уверены, что в третий, молодой человек?