Иван Иванович сидел на врытой в плодородную курскую землю старой растрескавшейся от времени скамейке и с тяжёлыми вздохами затягивался "беломориной" с красиво смятым гармошкой мундштуком. Никто в округе не умел так красиво складывать папиросы. Прежде чем поднести к папиросе спичку, он и дунет в её мундштук, и разомнёт и без того сухой табак и постучит ею о косточку указательного пальца, после чего осторожно сдует с руки несуществующие табачные крошки. И только тогда начинает складывать из папиросного мундштука хитрую гармошку. Поначалу сплющит её кончик, потом загнёт его, приплющит следующее колено под прямым углом, опять подогнёт, посмотрит на просвет, поправит какой-то дефект в сложившейся фигуре... И только после этого подносит к папиросе горящую спичку и делает первую, самую сладкую, затяжку.
В общем, для старика это было не просто курение, а целый ритуал, без прохождения которого невозможно было представить и сам процесс курения. Да и курил он с неким пафосом, что ли. Затянется, а потом отставит руку в сторону и немного наверх, видимо, чтобы всем было видно, и выпустит дым, стараясь тому тоже придать некую художественную форму. Подобный ритуал он подсмотрел у своего однополчанина из Рязани, к слову полного его тёзки, Иванова Ивана Ивановича. Вот только однополчанин тот был на десяток годочков старше его. И срубила его шальная пуля вровень, когда они вошли в Вену. Долго потом Иван Иванович совершенствовал лепку папиросного мундштука, пока не пришёл практически к полному совершенству.
Некоторые, дабы щегольнуть, пытались втихаря перенять искусство художественного складывания мундштука, но вскоре бросали это хитроумное и затейливое дело. А потом появились сигареты. И надобность в щёгольстве немедленно отпала.
Вот и сейчас у Ивана Ивановича ушло добрых пять минут, чтобы подготовить себя к процессу курения. А вот дальше дело не задалось. Затянется он глубоко так, вздохнёт непонятно чему и ещё ниже опустит плечи. А рука с хитроумно сложенной папиросой и вовсе не поднимается. Что-то невероятно тяжёлое давило сегодня на душу восьмидесятивосьмилетнему старику, прошедшему страшную войну почти от первого и вплоть до последнего дня, помнившему голод и холод, репрессии, подъём и разруху и нескончаемое количество правящих немощных старцев, поначалу страшных и ужасных, затем уважаемых, а потом и просто смешных.
Старик густо сплюнул в траву, аккуратно положил окурок в старую консервную банку, в которой лет не счесть сколько тому назад в томатном соусе гордо лежала килька, а сегодня там стройными рядами гнездились такие же красивые окурки. Взял отполированную десятилетиями шершавой мозолистой рукой палку, тяжело поднялся, опершись на неё, и застыл, низко опустив голову.
Тихонько скрипнула входная дверь, и в образовавшемся проёме появилась покрытая старым с выцветшими когда-то бордовыми цветами платком голова старой женщины.
-Ванюш, ты это чего? - неожиданно мягким голосом спросила женщина. - Не приболел ли, не дай бог?
Старик вздрогнул, обернулся и вдруг улыбнулся.
-Да нет. Всё в порядке. Хотел пройтись немного, да вот задумался.
-Куда ж ты идти-то вознамерился? - удивилась женщина.
-Пойду к Петру. Посидим с ним, поговорим.
-Окстись, старый. Петра полгода как схоронили.
-Тогда к Фёдору пойду, - настырничал Иван Иванович.
-Да и Федьки-то давно уж как нет.
-А кто есть?
Старик повернулся к своей жене, и в его глазах вперемежку со слезой звучал вопрос, не ответить на который никак было нельзя.
-Никого уж нет.
-Я последний остался?
Женщина молча кивнула.
Вечером, уже после ужина Иван Иванович не пошёл курить, а умостился перед окном и с какой-то тоской стал смотреть на улицу.
-Ванюш, да что с тобой сегодня? Уж, действительно, не захворал ли?
-Да нет, мать, всё нормально. Просто вот только думаю, а для чего мы жизнь с тобой прожили?
-Как для чего? - удивилась женщина, будто ответ лежал на поверхности. - Ну, как там говорят, дом построить, детей вырастить и дерево... значит, это, посадить.
-А зачем? Чтобы дети родили детей. А дети детей тоже родили детей. А потом все счастливо умерли в один день? Для чего? Чтобы просто рожать? А ещё дома строить и деревья сажать? Чушь какая-то! Вот мы с тобой помрём, так о нас кто-нибудь вспомнит?
-Петечка, Олечка... конечно вспомнят. Да ещё внучки помнить будут.
-Нет, мать, я не про детей и внуков, - раздражённо сказал Иван Иванович. - Я про миллионы таких же, как и мы с тобой. Они, которые нас не знали, не знают и никогда знать не будут, они вспомнят нас?
-Да как же они вспомнят, коли они не знают нас, что ты такое говоришь?
-Вот я к этому и клоню - для чего мы с тобой жили? Для чего голод терпели, для чего воевали, для чего в колхозе от зари и до смертельной усталости работали? Чтобы жрать и срать?
-Да ладно тебе, старый. Скажешь такое.
-А ты поправь меня. Скажи, в чём я не прав. Глядишь, и я поверю тебе. Вот Славка Тихона сын - позавчера сидел на горшке, вчера мамку сопли вытереть звал, а сегодня гляди-ка - районом управляет. Как его там? Глава! О нём вся губерния знает. И неважно, что он проворовался. Его все главой величают, да по имени и отчеству. А на самом деле никакая он не голова, а самая настоящая задница. Вот так вот. А мы с тобой безвестными родились, безвестными прожили жизнь и такими же никому ненужными и помрём.
-Ну тебя, - женщина взмахнула полотенцем. - Ахинею несёшь самую настоящую. Мне ты нужен был всегда. И тогда, когда жить было негде, и когда голодали. И даже тогда, когда уж и сил не было открыть глаза. И сейчас ты мне очень нужен. Потому не знаю, как бы я прожила жизнь без тебя. Ты же самый близкий и дорогой мне человек. А ты говоришь, для чего живём. Друг для друга мы живём - вот так тебе скажу.
Иван Иванович с широко раскрытыми от удивления глазами смотрел на свою жену. Давненько не слышал он от неё подобного. Всё больше иди, старый, кушать, да принеси водички, аль ещё чего из погреба. За больше чем полвека они научились понимать друг дружку не только без слов, но и без взглядов, а тут...
Старик тяжело поднялся, положил высохшую руку женщине на плечо, а потом неловко, потому как забыл, как это делается, погладил её по голове. Его рука неуклюже прошлась по седым волосам и замерла, перехваченная рукой жены. Она прижала его руку к себе, и какое-то время они не шевелились. Иван Иванович почувствовал, что предательская слеза вот-вот брызнет из его глаз, а потому он сказал:
-Ладно, пойдём спать. Утро вечера мудренее.
Зачем он это сказал, он и сам не понял. А женщина поникла плечами и осталась сидеть неподвижно.
Он лежал на тщательно прибранной кровати с высохшим и жёлтым лицом, на котором явственно была видна трёхдневная щетина. В своём единственном коричневом стареньком костюме, застёгнутом на все пуговицы. А на груди его сверкала медаль "За отвагу".
Женщина охнула и бессильно опустилась на табурет.
И сейчас же снаружи раздался шум. Женщина выглянула в окно и увидела подъезжающий к дому сверкающий в ухоженном блеске военный УАЗик. Автомобиль скрипнул тормозами, и из него не вышел, выпрыгнул поджарый высокого роста генерал в сопровождении нескольких военных. Вся группа немедленно направилась к дому. Один постучал в окно, а другой вместе с генералом сразу направились в двери.
Сил вставать не было, и на стук женщина крикнула, что не заперто и что можно входить. Тотчас скрипнула входная дверь, и незваные гости на удивление тихо вошли в дом.
-Хозяева!
-Проходите, - позвала женщина.
Первым в комнату пригнувшись, чтобы не удариться головой, с широкой улыбкой вошёл генерал. В его руках была коробочка красного цвета.
-Здравствуйте, - обратился он к женщине, скорбно сидящей на табурете. - А где Иван Ива..., - генерал осёкся на полуслове. - Господи! Когда?
-Сегодня ночью.
-А я тут... вот с почётной миссией. Мы, понимаешь, с Ваней тогда, в начале апреля сорок пятого... Мне сообщили, что он пал смертью храбрых. А потом я узнал, что он награждён. Там же было ещё два его полных тёзки, и в военкомате произошла путаница. Мать их... А когда я совершенно случайно узнал, что Ванька жив, бросился в военкомат и сам напросился вручить награду. Получается, что и тут я опоздал.
Генерал открыл коробочку, бережно достал оттуда медаль "За взятие Вены", и приколол её рядом с единственной сверкающей медалью на груди Ивана Ивановича. Затем выпрямился, вытянулся во фрунт и отдал честь.
-Спасибо тебе солдат.
-Последний солдат, - едва слышно прошелестела женщина. И на немой вопрос генерала пояснила: - Во всём районе он остался последним солдатом войны. А теперь вот и его не стало.
Генерал как-то сгорбился и медленно, не говоря ни слова, двинулся к выходу.