Присутствие в одном доме двух и более человек, претендующих на роль лидера (особенно таких несовместимых упрямцев, как мы с Флеммингом), способно свести на нет любую, даже хорошо продуманную оборону. Один из лидеров всегда может скомандовать делать то, другое или третье: строить, например, баррикады, сооружать ловушки, готовиться к активному сопротивлению. Тогда как другой лидер, пусть даже исходя из трезвой, на его взгляд, разумности, может бросить клич слушаться только его и потребовать совершенно противоположных действий: немедленно разбирать баррикады, убирать ловушки, забыть о всякой активности и на коленях молиться, чтобы беда прошла стороной . Случись такое, ночникам потребовалось бы всего несколько дней на то, чтобы справиться с нами.
Можно было, конечно, пойти на некоторый компрoмис: поделить дом на зоны влияния и разбиться на две независимые группы, каждая со своим неповторимым и непогрешимым лидером; можно было и вовсе отказаться от системы лидерства (как проблемной и жизненно несостоявшейся) и предоставить каждой отдельной квартире возможность бороться за себя в одиночку. Нисколько не исключаю, что в таком случае как раз у моей семьи были бы серьезные шансы продержаться дольше остальных, хотя бы благодаря моему немалому опыту борьбы со всем и вся. Но прекрасно понимая, что продержаться дольше вовсе не означает продержаться вечно, я был убежден сам и всех готов был убеждать в том, что, несмотря на очевидные, но совершенно естественные в любом коллективе разногласия, нам все же следует объединиться всем домом.
Мои отношения с Орастым Флеммингом на то время были не самыми скверными, но в любой момент, под нажимом суровой действительности, они могли накалиться. Я мог случайно сорваться в разговоре, не сдержать себя и со свойственной моему характеру мстительностью (да, есть во мне такая черта) напомнить Флеммингу о том, что если бы не его бессмысленная поддержка абсолютно всего, что направлено против меня, ночников могло сейчас не быть в нашем районе. На мои слова он мог легко возразить тем, что не будь меня, ночники не озлобились бы так на всех нас, в чем, разумеется, тоже крылась некоторая доля правды. Мы бы обязательно начали спорить, разругались и может даже разодрались.
От возможных конфликтов с Флеммингом меня (не только, впрочем, меня, если принимать во внимание всю мою семью и сторонников из числа соседей) неожиданно спас герр Велосипедист; кроме прозвища, у него, как и у прочих жителей дома, было собственное имя, причем даже двойное: звали его красиво и чуть театрально: Мортен Арильд. Волей случая, именно с того самого драматического эпизода, когда он всем нам сообщил о замазанных грязью номерах подъездов нашего дома, сам того не подозревая, герр Велосипедист стал посредником, связующим звеном и в некотором смысле почтовым голубем между мной и Орастым Флеммингом.
- Сбегаю сейчас к Флеммингу,- сказал Мортен Арильд,- сообщу обо всем случившемся; после послушаем, что он посоветует.
Время от времени мне приходится выслушивать от жены следующее: зачем миру нужен вот этот, к примеру, бесполезный человек, или вон тот? Какая от всех них польза другим, если они и свою жизнь наладить как следует не умеют; если на них и смотреть-то не всегда в удовольствие. Под этими резкими, хотя и вполне обоснованными обвинениями не обязательно имелся в виду Мортен Арильд (но и он, кстати, тоже), а, скажем, страшный, заросший черными густыми волосами мужчина, который побирался на улицах нашего города; обычно с самого утра он присаживался то в одном, то в другом проходном месте, ставил перед собой коробочку из-под печенья и засыпал. Проснувшись позже и обнаружив, что в коробочке набралась горстка мелочи, ленивый попрошайка шлепал в ближайший супермаркет ("Нетто", как правило), чтобы купить пару бутылок пива; после он снова погружался в покой посреди улицы. Очевидно (абсолютно любым очам) было, что вряд ли он вообще сколько-нибудь мылся за последние несколько месяцев; волосы у него всегда были грязными и всклокоченными; похожего вида густая борода обильно прикрывала верхнюю часть груди. Он был настолько ленив, что даже не затруднял себя попрошайством: небольшие, но легкие деньги приходили к нему сами собой.
- Ну и зачем нужен такой человек,- интересовалась Наташа,- кому может от него быть польза?
Всякий раз я отвечал, что польза от подобных людей очень даже налицо. Взглянет, предположим, на эти несчастные создания (назовем их для верности так) тот или иной, не очень уверенный в своей будущности и в своих силах человек; задумается вдруг, что неплохо бы приложить хоть некоторые усилия, чтобы случайно не уподобиться им; перестанет может лениться, беспечно прожигать жизнь, предаваясь естественным порокам чаще и более, нежели предписано учеными людьми (если только не откажется от них вовсе); попробует подняться в карьере на такие гордые высоты, что не останется у него и крошечной вероятности опуститься на склизкое жизненное дно.
Так и моему соседу с верхнего этажа Мортену Арильду, известному на весь город как герр велосипедист, совершенно несчастному с виду человеку, полностью бессмысленному, бесполезному для всех окружающих (какие еще характеристики ему добавить?) предназначено было, тем не менее, сыграть в войне с ночниками крайне ответственную и в чем-то даже героическую роль.
Пока он отсутствовал, я обстоятельно обсудил с соседками его необычное, малопонятное всем поведение; внешность (ростом с мальчонку из средних классов школы, тщедушен телом, лысоват, носат, горбится); и образ жизни в целом. Никто не мог точно сказать, чем Мортен Арильд занят в жизни; для всех он был неразрешимой и (в общем-то) ненужной загадкой. Почему он, к примеру, находясь в возрасте пенсионера, в пять часов утра сбегает по лестницам с таким шумом, точно за ним кто-то гонится; точно он весит двести килограммов; точно одновременно бегут несколько мортенов. Вне сомнения, по лестнице он сбегал в одиночку, но в любом случае оставалось тайной, как может такой щуплый, практически ничего не весящий человек, вроде него, производить столько шума. Кроме этого раннего шума да еще того, что временами он забывал по утрам закрывать за собой дверь в подвал, нечего было что-то еще вспомнить в связи с ним.
Чувство вины передо мной у него было не просто большим: оно было поистине огромным, непропорциональным его маленькому телу и совершенному проступку; я всегда удивлялся, как ему удается сносить столь тяжкий груз добровольно принятой на себя вины. Хотя и прошло уже два с лишним года со времени моего переезда, он до сих пор не решался по-настоящему поднять на меня глаза; это вовсе не означало, что он провинился передо мной больше всех: просто относился к своей вине серьезнее остальных.
- Ну и что сказал Орастый Флемминг?- поинтересовался я у Мортена, когда тот (неожиданно для всех скоро) снова появился в нашем подъезде. И (вместе с моими старушками, застывшими в ожидании ответа) услышал, что Флемминг, как и ожидалось, отнесся к происходящему со всей серьезностью и тут же созвонился с Рене.
На протяжении двух последних десятков лет (а это немалый срок для рядового функционера) Рене пребывал бессменным руководителем нашей жилищной конторы, и в одной из глав я об этом уже вроде упоминал. Впервые я услышал о нем, когда он, поддавшись чьим-то тайным наветам, принялся выживать меня из только что полученной квартиры (и об этом вроде уже говорилось). Наше спорное дело он обставил так, что не было у меня никакой возможности с ним встретиться; все переговоры велись через его верных подчиненных: недалеких (это быстро всплывало в общении), унылого и равнодушного вида конторских женщин. Из всех работников конторы помочь мне смогла одна лишь молодая женщина-адвокат, которая честно признала, что по закону меня не имеют права выселить . Но, слушая ее, я прекрасно понимал, что уже через несколько минут она с легкостью может отказаться от собственных слов, потому что управляет всем в конторе и во всем нашем жилищном комплексе не она, и вовсе даже не закон, а исключительно руководитель Рене.
Поскольку Рене намеренно меня избегал, я и малейшего представления не имел о том, как он выглядит в жизни. В мрачных фантазиях он рисовался мне человеком немалого роста; с виду решительным и властным; во многом схожим с Великим Грузей, но только много-много крупнее и выше. Вне всякого сомнения, он обладал неимоверной физической силой, а кроме того - мощной и несокрушимой психикой; справиться с таким невероятным человеком не было у меня (ни у кого вообще) ни малейшей возможности.
И каким же было мое удивление, когда, спустя года два после конфликта, я пришел к нему разобраться по поводу ночников (тогда они еще скромно звались ависбудами), которые мешали мне с женой спать по ночам. Рене встал из-за стола, и неожиданно оказался ростом лишь мне по плечо; у него был небольшой, но комичный живот, торчащий почему-то треугольничком (никогда такие больше не встречал); ноги были худыми и с виду слабыми, совершенно не тренированными, скажем, велосипедными поездками или утренними пробежками,; не был он на самом деле никаким силачом и великаном. Случись нам жить вместе тысячелетия назад, где-нибудь в каменном веке, когда не существовало еще никаких законов, я с легкостью уничтожил бы его даже не пальцем, а одним лишь суровым взглядом.
Пока я предавался воспоминаниям и заново переживал этот непростой кусочек своего прошлого, Мортен Арильд успел сообщить, что на время конфликта с ночниками (так эту войну решено было называть во избежание излишней паники) Рене позволил всем жителям (пока еще не осажденного) дома сколько угодно пользоваться всеми помещениями культурхуса (нашим, так называемом, домом культуры, подробнее о котором будет рассказано чуть дальше). Флемминг, в свою очередь, предложил всем жителям собраться в праздничной зале культурхуса ровно в три часа пополудни. Времени, чтобы обегать всех и предупредить о собрании, оставалось в обрез; поэтому герр велосипедист, наскоро распрощавшись с нами, отправился на обход квартир.