Писал ли Михаил Шолохов свои книги самостоятельно? Представляет
интерес не столько сам этот вопрос, сколько ситуация вокруг него.
И разве кто-то откажется читать книгу лишь потому, что есть неяс-
ность в её происхождении? Скорее, наоборот, захочет присмотреться
к ней сам.
Наверное, всякий признает, что случай с Шолоховым довольно
необычный. А если необычный, значит, располагающий к сомнениям.
А сомневаться (корректным, конечно, образом) любой гражданин не
только имеет право, но даже, можно сказать, обязан -- если не
хочет, чтобы общество погрязло во лжи или в единомыслии.
Странности в жизни Шолохова:
1. В 23 года издал толстую и, говорят, не по возрасту содержа-
тельную и качественную книгу.
2. Всю остальную жизнь (долгую и не особо хлопотную) большой
творческой активности не проявлял: написал лишь два с
половиной романа, четырнадцать рассказов, да кое-что по
мелочи, вроде газетных очерков.
3. Время проводил в основном в провинции, в удалении от писа-
тельской среды.
4. Премии тратил на общественные цели.
Указанные странности в жизни Шолохова вполне объясняются следу-
ющей гипотезой: какой-то зрелый, но политически неблагонадёжный
автор попросил начинающего писателя из казаков пристроить свою
книгу (потому что иного способа опубликовать её в Советской
России не было), и Шолохов -- далеко не бесталантный и не бессо-
вестный человек -- поддался уговору. Это не был плагиат. По сути
со стороны Шолохова имел место поступок не только морально оправ-
данный, но где-то даже и великодушный, хотя всё же такой, каким
не похвалишься (похожее случается, когда сосед помогает жене
бесплодного мужа -- с его согласия -- обзавестись ребёнком). В
дальнейшем Шолохов страдал от сознания не-вполне-заслуженности
своей славы и поэтому предпочитал жить в захолустье, а премии
тратить на добрые дела.
Наличие шолоховской рукописи "Тихого Дона" с небольшими прав-
ками -- не доказательство авторства, потому что небесполезной
правке можно подвергнуть любой текст, особенно чужой.
Выводам комиссии 1929 г., которая разбирала, писал ли Шолохов
"Тихий Дон", доверять нет оснований, потому что эта комиссия была
большевистская. Большевики лгали далеко не всегда, но если было
очень нужно, могли при случае солгать по-крупному. А ведь доста-
точно быть и один раз пойманным на лжи, чтобы попасть под вечное
подозрение.
По этой же причине нет оснований доверять официозному писателю
К. Симонову, тоже якобы исследовавшему вопрос авторства Шолохова.
Начнёшь лгать -- и уже невозможно остановиться без риска поте-
рять всё. Новая ложь требуется, чтобы покрывать старую. А ещё
требуется затыкать рты разоблачителям и лгать по их поводу.
Советское государство было изначально построено на лжи. Возможно,
без политической лжи и в самом деле ничего не построишь, но ведь
в период более-менее значительных успехов появляется шанс кое в
чём осторожно покаяться и постепенно исправиться -- до того, как
накопление лжи приведёт к кризису и массовому прозрению. Советс-
кое государство разрушила его собственная ложь. Она -- главное,
что в этом государстве не нравилось его гражданам. Не будет
большим преувеличением сказать, что оно в конце 1980-х было смыто
волной разоблачений.
* * *
Проблеме авторства Шолохова писатель Владимир Бушин посвятил
интересный очерк под названием "Почему безмолвствовал Шолохов". В
этом очерке не опровергается НИ ОДИН аргумент противной стороны,
зато много говориться о том, какими нечистоплотными людьми
являются те, кто ставит под сомнение авторство Шолохова. Может,
Шолохов и единственный автор "Тихого Дона", но ведь НЕ ТАК же
надо доказывать!
У Бушина:
"Неужели критик думает, что тёртый политический калач и стре-
ляный идеологический воробей Суслов был дурнее его? Увы, есть
доказательства обратного. Он понимал, что 'критика молчанием'
есть эффективнейший вид критики."
Молчание -- отнюдь не лучшая форма критики, а всего лишь самая
дешёвая и доступная. Не требующая большого ума, но и не дающая
фундаментального эффекта. А ещё ведь говорят: молчание -- знак
согласия. Если человек уверен в своей правоте, полемика его не
пугает, а радует -- как возможность поконфликтовать, напомнить
всем о себе, продемонстрировать свои качества спорщика,
подзарядиться творчески и высказать в связи с предметом спора
какие-то новые соображения.
Почти-молчание самого Шолохова по поводу его авторства можно
объяснить припыленностью гения, а можно и не припыленностью,
поэтому в качестве аргумента в пользу авторства оно не годится.
* * *
Шолохов был удобен в роли величайшего советского писателя по
нескольким причинам:
1. "Тихий Дон" представлял, среди прочего, события Гражданской
войны на Юге России, то есть именно там, где поучаствовал в
ней Сталин. Таким образом, этот роман хорошо ложился в
фундамент мифа о Сталине.
2. Шолоховым, если он действительно не вполне автор "Тихого Дона"
(а Сталин скорее всего знал правду), было возможно управлять.
3. Пропаганда произведений Шолохова о казачестве демонстрировала
великодушие Советской власти и обеспечивала примирение с каза-
ками, в том числе находившимися в эмиграции.
4. Реабилитация казачества была шпилькой в бок Троцкому -- врагу
и казачества, и Сталина.
Возможно, Сталин, утомлённый демаршами Горького, решил назна-
чить в величайшие писатели того, кто заведомо не будет артачить-
ся.
На роль величайшего можно было вместо Шолохова выдвинуть, к
примеру, Алексея Толстого: как автор он разнообразнее, плодовитее
и интереснее Шолохова. И тоже писал о Гражданской войне на Юге
России. Но Шолохов в целом оказался удобнее.
* * *
Советская власть вылепила гигантскую фигуру Шолохова для собст-
венных пропагандистских нужд, а неразборчивые литераторы решили
использовать эту фигуру для собственных. Украли её у большевиков,
можно сказать.
Обвиняемый в переписывании чужой книги Шолохов -- и продукт, и
жертва советского общественного строя. Интеллигенция всё меньше
любила этот строй, не только потому что он был довольно лживый,
но ещё и потому, что он претендовал при этом на великую миссию
исправления человечества. Интеллигенция и сама не отличалась
моральным качеством, но ведь чужие грехи противнее собственных.
А поскольку интеллигенции не нравился советский строй в целом, то
у неё вызывало заведомое неприятие ВСЁ, что этот строй относил к
своим достижениям. Именно поэтому не нравился и Шолохов.
* * *
Некий русский еврей Зеев Бар-Селла написал книжку "Литературный
котлован", в которой старается обосновать мнение о том, что Шоло-
хов "Тихий Дон" не писал, а переписывал. Особенностью "Котлована"
является то, что его автор пробует подкреплять свою точку зрения
анализом текста романа.
О городе Столыпине. У бдительного Бар-Селлы читаем:
"Степан Астахов, извещенный об измене жены, возвращается домой
после лагерных сборов; дома он зверски избивает Аксинью; расправе
пытаются помешать два брата Мелеховы -- Петро и Григорий. Финал
главы: 'С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховым
и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Григорию Мелехову развя-
зывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под
городом Столыпиным.' И, действительно, согласно 4-й главе части
4-й, в бою под городом Столыпиным Григорий Мелехов спасает
Степану Астахову жизнь."
"Города Столыпина на карте Восточной Пруссии нет и не было. Был
город Stalluponen, в нынешнем русском написании Сталюпенен или
(более близком к немецкому оригиналу) -- Шталлюпенен. На русских
же штабных картах 1914-1915 годов город этот назывался: Сталупе-
ненъ. Он дал имя первой в европейской войне наступательной опера-
ции русских войск -- Сталлюпененское сражение."
"Для чего пришлось перекореживать славное в истории русского
оружия имя? Ведь 'Столыпиным' он назван дважды, причем не в речи
персонажей, а в авторской! А правильно он вообще ни разу не
назван!"
"Причина -- Шолохов. Он не сумел прочесть название города в
рукописи и, переписывая, поставил, вместо правильного (в том
числе и грамматически): "под городом Сталупенен", свое дурацкое:
'под городом Столыпиным'."
Причиной может быть не Шолохов, а источник, которым Шолохов
пользовался. Или память Шолохова, которая не вполне сохранила
название. Также вполне возможно, что у русских это было распро-
странено -- называть невразумительный Сталлюпенен более чем
понятным Столыпином (сегодня выяснить это уже невозможно). Если
бы захватили в то время Восточную Пруссию, стал бы он Столыпином
официально, поскольку такой вариант напрашивался. Короче, не
аргумент.
* * *
Об измороси и мокрых ногах. Въедливый Бар-Селла анализирует:
"Итак, начало 'Ледяного похода' -- книга II, часть 5-я, глава
18-я:
'Накапливались сумерки. Морозило.'
Все, как будто, верно: поход -- 'ледяной', значит, уместен
и мороз. Но вслед за этим -- продолжение:
'От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер'.
'Влажный ветер' ни при какой погоде не может 'морозить', а
если 'морозит' не ветер, то сам ветер не может оставаться влажным.
Дальше -- больше:
'- Господин командир! -- окликнул Неженцева подполковник Лови-
чев, ловко перехватывая винтовку. (:) Прикажите первой роте приба-
вить шаг! Ведь так и замерзнуть немудрено. Мы п р о м о ч и л и
ноги, а такой шаг на походе:' 'На взрыхленной множеством ног
дороге кое-где просачивались л у ж и . Идти было тяжело,
с ы р о с т ь проникала в сапоги.'
'- Россия всходит на Голгофу: Кашляя и с хрипом отхаркивая
мокроту, кто-то пробовал иронизировать:
- Голгофа: с той лишь разницей, что вместо кремнистого пути --
снег, притом мокрый, плюс чертовский холодище.'
Становится ясно, что в первых изданиях 'Тихого Дона' и 'измо-
розный' в значении 'изморосный', и 'морозный' в значении 'мороз-
ный' одинаковым образом писались через 'З'.
Такая орфография противоречила правилам, достаточно сослаться
на написание в "Толковом словаре" Вл. Даля. Тем не менее, 'измо-
рось' через 'З' -- не выдумка Шолохова.
Переводя 'Тихий Дон' на новую орфографию, Шолохов хорошо спра-
вился со словом 'морозил', потому что рядом стоял 'изморозный
дождь'. Еще проще было, когда глагол вовсе отсутствовал: 'измо-
розный дождь' -- не 'град', понятное дело, а 'и з м о р о с н ы й
дождь'. А вот с 'Ледяным походом' затычка вышла:
Значит, все-таки холодно. Но холод -- он бывает разный: бывает
мороз, а бывает и пронизывающая сырость. Замерзнуть можно и тог-
да, когда кругом слякоть и лужи. Но если подморозит -- луж нет,
они затягиваются льдом. А мы что видим: 'кое-где просачивались
лужи', то есть типичная оттепель, да и ветер влажный. На морозе
ноги мерзнут, но не промокают; при морозе снег бывает всякий:
легкий, тяжелый, пушистый, хрустящий, но только не мокрый. А в
тексте прямо сказано: 'снег, притом мокрый'! В чем причина такой
противоестественности описания?"
Можно заметить кое-что по поводу следующего гордого высказыва-
ния Бар-Селлы на тему физики мокрых газов:
"'Влажный ветер' ни при какой погоде не может 'морозить', а
если 'морозит' не ветер, то сам ветер не может оставаться
влажным."
Даже при температуре воздуха много ниже нуля он может иметь
влажность близкую к 100%. А чем влажнее холодный воздух, тем
сильнее он "морозит", потому что тем больше его теплопровод-
ность.
Кроме того, следует различать уже-слякоть и ещё-слякоть. Пер-
вая имеет место при наступлении оттепели, вторая -- при похоло-
дании после кратковременной оттепели. Но тем не менее внимание
критика к подобным мелочам заслуживает похвалы.
Ещё у Бар-Селлы:
"На морозе ноги мерзнут, но не промокают."
Как бы не так. Даже когда ногам не жарко, они всё равно выде-
ляют пот, а он при низкой температуре воздуха конденсируется на
внутренней стороне сапог, из-за чего в них через несколько часов
становится влажно.
Что до меня, то я, разумеется, за то, чтобы авторы не извраща-
лись с изморозями-изморосями, а писали просто: было холодно,
сверху капало, хотелось послать всех подальше.
И надо ли всякую ошибку автора принимать за отчётливый признак
того, что он беcтолково переписывал у кого-то другого?
* * *
О вонючих портянках. Бдительный Бар-Селла пишет:
"В ноябре 1916 года на побывку с фронта прибыл в хутор Татарс-
кий Митька Коршунов -- 'друзьяк' и шурин Григория Мелехова:
'Митька пробыл дома пять дней. (...) Как-то перед вечером
заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню
запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины" (ч. 4, гл. 6).
Какой странный эпитет -- 'незабываемый'... Кто не мог забыть
этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык. В
курене Мелеховых Митьку встретили Дарья, Ильинична и Пантелей
Прокофьевич. Однако про Пантелея Прокофьевича сказано, что он
'сидел, не поднимая опущенной головы, будто не слышал разговора';
значит, и резиньянции по поводу запаха исходят не от него: Что же
касается женщин, то они войны еще и не нюхали (до гражданской
остается целый год). Странно и загадочно!
(...)это тот запах, 'каким надолго пропитывается солдат'. И,
значит, запах этот не 'незабываемый', а неотвязный, неистребимый,
неустранимый, неизбывный, н е и з б ы в а е м ы й !
Именно слово 'неизбываемый' и не сумел прочесть в рукописи дура
Шолохов..."
Незабываемым запах солдатчины был для Дарьи, Ильиничны и Панте-
лея Прокофьевича. И для Шолохова, наверное. Этот "неизбывный"
запах на самом деле легко избывается посредством стирки -- было
бы желание постирать. А что нельзя постирать (шинель, к примеру)
то можно проветрить.
* * *
О ребристой рукояти нагана. Бар-Селла раскапывает:
"Вторая подглавка 2-й главы 4-й части повествует о дальнейшей
судьбе Ильи Бунчука, дезертировавшего в главе 1-й:
'Через три дня, после того, как бежал с фронта, вечером Бунчук
вошел в большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой
по-лосе. В домах уже зажгли огни. Морозец затянул лужи тонкой
кор-кой льда, и шаги редких прохожих слышались еще издали. Бунчук
шел, чутко вслушиваясь, обходя освещенные улицы, пробираясь по
безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на
патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам,
не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели --
день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.'
'В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части,
была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы
Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане
шинели.'
Вчитаемся во второй абзац -- что нового мы узнали? Ну, напри-
мер, что 'в местечке находилась база корпуса", а потому 'была
опасность нарваться на патруль'. Но указание на эту умозрительную
опасность, призванное объяснить осторожность Бунчука, для читате-
ля не обладает такой уж непреложной ценностью. Ему -- читателю --
достаточно было бы информации, полученной из первого абзаца: 'При
входе в местечко он едва не наткнулся на патруль.'
Нетрудно обнаружить, что второй абзац дублирует заключительную
часть первого.
Подчеркнем одно важное обстоятельство: отброшенные варианты
Автором сохранялись с целью возможного использования в будущем.
Отброшенные фрагменты не вымарывались, что и явилось причиной
введения их М. Шолоховым в беловой текст."
Но повторение у Шолохова может быть результатом обычной авторс-
кой скупости. Иногда забываешь, о чём уже написал, пишешь снова и
потом оказываешься перед двумя, а то и тремя вариантами одного и
того же, а вычёркивать написанное всегда тяжело. Стараешься
сохранить побольше из каждого варианта, из-за чего несколько
повторяешься.
Аналогично уязвимы для встречной критики и другие литерату-
роведческие, исторические, метеорологические, физические и
химические аргументы Зеева Бар-Селлы. А байки про людей, якобы
видевших рукопись "Тихого Дона" раньше Шолохова, возможно,
заслуживают внимания, но уж никак не доверия.
С учётом неубедительности аргументов Бар-Селлы гипотеза о
не-совсем-авторстве Шолохова оказывается чуть менее правдоподоб-
ной, но всё ещё имеющей право на существование. Несмотря на то,
что её мусолили люди со специфическим, так сказать, моральным
обликом, сама по себе она подленькой не является. Это просто
гипотеза. Если бы ни одно обстоятельство не говорило в её пользу,
её бы и не было. И ведь тот же Бушин замечает, что подозрение в
плагиате является косвенным признанием высокого качества произве-
дения. Ну так и упивайтесь этим признанием! Бросать большую тень
такая гипотеза может лишь при условии болезненного на неё реаги-
рования: когда эмоционально выступают не по существу, возникает
подозрение, что по существу сказать нечего.
* * *
Показательно, где в СССР напечатали в первый раз опус Зеева
Бар-Селлы "'Тихий Дон' против Шолохова": журнал "Даугава", # 12
за 1990 г., ## 1, 2 за 1991 г. Наши прибалтийские братья торопи-
лись "разоблачить" не Советскую власть, а Россию вообще, и
пускали в ход ВСЁ, что было хоть сколько-нибудь правдоподобным.
* * *
Публично высказываемое необоснованное предположение о некотором
человеке, портящее его репутацию, есть клевета. За неё можно по-
лучить уголовное наказание, если пострадавший подаст заявление в
суд. За мёртвого же должно вступаться государство -- если считает
его своим великим человеком: таким, клевета на которого является
также клеветой на породивший его общественный строй. В СССР, по
словам Солженицына ("Стремя 'Тихого Дона'"), так и было: в подоб-
ном случае могли судить за антисоветскую агитацию, по статье
58-й. Сегодня подходящего закона, к сожалению, нет. Впрочем, даже
если бы такой небесполезный закон и был, в отношении Шолохова он
бы вряд ли сработал: государство, которое Шолохов поддерживал
своей репутацией, почило в бозе.
* * *
Тексты у Шолохова -- без корявостей, без избитых фраз, но мес-
тами перегружены непонятно зачем нужными деталями, особенно в
части погоды и пейзажей. Мода была такая в русской литературе --
живописать. Кто с деталями, тот мастер слова, а кто без деталей,
тот подмастерье. Для читателя, тяготеющего к детективному жанру,
эти детали особенно обременительны, потому что он привык, что
каждая к месту. Скажем, если Макар Нагульнов чихнул на Андрея
Размётнова в начале первой части романа, это почти наверняка
что-то значит и должно быть удержано в памяти, иначе не поймёшь
поворота сюжета в середине части второй.
Насколько качество стиля -- заслуга Шолохова, а насколько --
заслуга его редакторов (и самых первых, и назначенных впоследс-
твии, чтобы подгонять реальность под миф), -- вопрос сложный.
А ещё в описаниях Шолохова много нарочитых диалектизмов, о
смысле которых порой можно догадываться лишь приблизительно, а
постраничных примечаний к ним нет. Зачем он так делал, сказать
трудно. Наверняка ведь не затем, чтобы "словарь Шолохова" был
самым толстым в русской литературе.
* * *
Вообще говоря, у меня лёгкая неприязнь ко всей советской клас-
сике, входившей в школьную программу, а не только к книгам Шоло-
хова. Она привита дурацкими вопросами, которые по её поводу зада-
вались на уроках, и дурацкими темами школьных сочинений. Особенно
не люблю я описаний природы, лирических отступлений о "руках
матери" и разном таком прочем, что заставляли учить на память.
* * *
О публичных спорах.
Если истину отстаивают небрежно, глупо или посредством демаго-
гии, то, как правило, достигают эффекта, который обратен желае-
мому.
Если вы будете дискутировать корректно, то вашему подленькому
оппоненту захочется стать чуть менее подленьким, чтобы не слишком
контрастировать с вами в глазах посторонних и даже в собственных.
Чем корректнее ведётся дискуссия, тем она оказывается короче.
Если же говорят, что "не стихают споры", то на самом деле не спо-
ры имеют место, а перебранки, в которых участники больше стремят-
ся "себя показать" и пережить приятные эмоции, а не докопаться до
истины.
Корректность дискуссии предполагает, среди прочего, снисходи-
тельность к мелким ошибкам оппонента, не меняющим сути дела.
Иногда и негодяи говорят дельные вещи, хотя исходят при этом из
своих негодяйских причин, из-за чего слышать эти вещи от них не
приятно. Но дельные вещи не перестают от этого быть дельными.
Бывает, нет возможности убедить других в достоверности некото-
рых вещей. Но в такой ситуации надо хотя бы пробовать опроверг-
нуть доводы тех, кто старается убедить в том, что эти вещи
недостоверны.
