1. - Свершилось! - выдохнула блаженно мама , когда мы - семьей - уселись - наконец-то! - за скромно обставленный, но все-таки праздничный стол. - Счастье какое! Ля-ля! Братец будет доволен!
Надо знать мою родительницу, чтобы оценить "ля-ля!".
Она, заняв самый краешек деревянного табурета, болтала, словно девочка, ножками в ботинках " прощай молодость", но - спину держала непривычно прямо, словно надев черный строгий пиджак, забыла снять его с плечиков. Отцветшее ее лицо было бескровно, как лицо почетного донора, голос трескуч, что мороз и лишь слабая дрожь ее пальцев, поднявших граненый стакан, выдавала внутреннее глубоко упрятанное ликующее торжество.
- За домичек! - отец, потерев руки, с некоторым недоверием косясь на супругу, подхватил стакан. Он спешил, торопился, повод был без "вопросиков", но годами отработанный собачий рефлекс остерегаться голубушку, того, что на полдороги застопорит, конфискует стаканчичек, обломает - ек-комарок! - кайфушечку - заставил жадными глотками загнать водку в желудок, морщась, закусить огурцом. Тепло растеклось по телу, отец раскраснелся и тер машинально рукой коленку. - Это самое...прудичек есть, карасик поди водится...в общем, ек-комарок, за н а ш домичек!
-Классно! - Клотильда, моя жена, потянулась ко мне через стол, чтобы чокнуться. Чего тянуться , звяк стекла вышел жалким - так гремит посуда в авоське бомжа. Относительно новый член семьи с годичным стажем, Клотильда опустошила стакан с осознанием вечного ритуального действа, не выпуская из левой руки коляску с ребенком.
Глядя на супругу, я дивился. В сотый, тысячный, мильонный раз. Хрупкая девушка - бутон Ирочка с алыми призывными губками в одночасье - оборотнем - распустилась после родов в безразмерную тушку. Только маленькие свинячьи глазки светились порою человеческой теплотой.
-Клотильда! Настоящая Клотильда! - обозначил тогда я грустную метаморфозу этим именем. - Я буду звать тебя Клотильдой!
-Почему? - спросила она.
-Потому! - ответил я, потому что как объяснить
-Красивое имя. Из рыцарских романов. Зови, я согласна.
Наверное, в тот час согласия в темном чулане моей души повесился рыцарь.
Но как втерлась, вросла, впиталась она в семью. Клотильда! Истинно говорю - Клотильда! Настроившись, как приемник на нужную волну, и родив, для верности, малыша, не просто моего наследника, но наследника рода Ольявидовых, она стала более важным и необходимым звеном семейной цепочки, чем я.
А я - тот самый Ольявидов, еще год назад - последний из Ольявидовых, сидел, качаясь на стуле, пил и закусывал, и было бы все глубоко по барабану, но - мы продали квартиру в столице, чтобы приобрести родовую развалюху в глуши на севере Московской области с емким названием Окоемово. Более того, - и это граничило с безумием, - оставшиеся от сделки деньги намечалось не поделить, как небольшой, но сладкий пирог, а потратить на капитальный ремонт дома, который годился разве что на яркий пламенный костер. Но главное, нам предстояло уже сейчас жить в этом доме с протекающей крышей, сыростью и затхлостью, гнилыми переводами, полуразрушенной печью, в доме, о котором у меня сохранились не самые лучшие детские воспоминания.
Я разлил водку, поднял стакан.
-За дядю!
-За братца! Долгих лет ему жизни! - глаза мамы счастливо сверкали.
-Крепкого здоровья! - глаза жены сияли отраженно. - Пусть дядечка скорее поправляется, мы его ждем!
-За воссоединение н а ш е й семьи в н а ш е м доме! - Я сказал то, что хотели услышать.
За дядю пили стоя. Даже отец. Он балансировал, опираясь рукой о стол.
-Ирочка-душка! Передай огурчики! И сама, сама отведай! Хорошие огурчики! Будущим летом свои кушать будем!
-Возьмите, мама! Вон тот, просто аппетитный! Папа, вы закусывайте! Закусывайте! Кисик, я положу! - " кисик " - это я.
Меня не спрашивает. Берет и кладет, берет и кладет! А хочу ли я - ее не волнует.
Дядя Паша, мамин брат, тяжело заболев, лежал в больнице. Смерть его ожидалась еще месяц назад, но тогда он из кризиса выкарабкался и довел дело своей жизни до победного конца: выкупил дом, принадлежавший в старину нашей фамилии. В хорошо забытые времена дом конфисковали в пользу босяцкой власти, и он долгие годы исправно нес государственную службу, последовательно будучи "Домом колхозника", начальной школой и, наконец, конторой фабрики "Щетка- гребень".
Странная логика, но дядя вернул дом и уже верилось, что больной окончательно поправится и будет жить теперь вечно, по крайней мере, пока не кончится ремонт.
- Мама! Мама! Покажите, скорее купчую! - Клотильда хлопнула в ладоши от притворного нетерпения узреть клочок гербовой бумаги.
Мама недоверчиво окинула взглядом собравшихся. Облачко сомнения наплыло на ее лицо.
- Вы хотите? ...Серьезно?
- Ик!...- кивнул отец. - Ик!
Мама торжественно поднялась с табурета и все также неестественно прямо держа спину, открыла ящик дубового комода. Из ящика достала шкатулку из красного дерева, разыскала на груди ключ и, вынула из шкатулки, словно счастливый бочонок в игре "русское лото", свернутую в рулон бумагу. Бережно развернула, сияя, чмокнула и пустила по семейному кругу. На голубом фоне золотым теснением красовалось: "КУПЧАЯ". С волнением читая текст документа, мы с трепетом прикладывались губами к гербовой печати. Купчая пахла свежей типографской краской. У меня мелко дрожали руки. Еще бы: пахнуло веками. Первый Ольявидов - матрос потешного полка Петра Великого - может спать спокойно. Жена дала поцеловать бумагу ребенку. Малыш схватил пухлой ручонкой за краешек, смял, разжал пальчики и, гукая, пустил пузырь.
Счастьем можно назвать чувство, с каким все смотрели на наследника. Я на секунду запамятовал, что был главным противником переезда.
2.
О родовом гнезде в старинном селе Окоемово наслышан я был сызмальства. Только и помню: "Ах!" да "Ох!". Должно быть поэтому первым сказанным мною словом в этой жизни после "мама" и "дай" было сложное словосочетание "наше имение". Топая ножкой, будто объявляя название стишка на утреннике, я произносил: "Насе мимене!". Взрослые умилялись, давали конфетку. "Ах!" - говорили они. О доме высказывались благоговейно и с придыханием, как о старейшине семьи, временно нас покинувшего: "Ох!". Мне же "насе мимене" представлялось ветхой, из древнего полусказочного мира, избушкой на курьих ножках, в которой бабушка Яга давным-давно сдохла.
И только щенячья привязанность к дяде Паше явилась причиной первого моего появления в Окоемове.
Может, от долгой тряской езды - укачало в автобусе и я по приезде не сразу смог очухаться - ощущение времени, загнанного в стойло, не покидало всю поездку. Старинное сонное село встретило с той же первозданностью, какая была, наверное, и сто, и двести лет назад. Расхаживали возле пруда, поросшего ряской, гуси, валялись в пыли свиньи, на лугу паслись коровы и козы. Местные ребятишки, чумазые и босоногие, ковыряли пальцами в носу.
- Здравствуйте, барин! - баба средних лет остановилась, поставила на траву ведра, поклонилась - мне одному - в пояс.
Я вытаращил глаза, готовый расхохотаться. Недоуменно покосился на дядю. Но дядя паша серьезно и важно поздоровался:
- Это хорошо! - Евдокия Харлампьевна подцепила коромыслом ведра - без наследника - как?
Дядя Паша проводил взглядом удаляющуюся женщину, грустно усмехнулся:
- Здесь еще помнят нас.
Перед отъездом в вотчину, дядя твердил моей матери: "Мальчик должен знать корни!". Я представлял толстое могучее дерево, с кривыми - во все стороны - корнями. Не представлял - чего их знать? Так вот, корни не понравились. "Без наследника - кака!" - передразнил я. Ни Окоемово, застывшее во времени, как в невесомости - куда захолустью против бурлящего котла города, ни старые бревенчатые стены с выцветшими занавесочками и вывеской "ще...ка - ...ебень" родового гнезда. По всей стране росли, как грибы - на глазах огромные белобокие, будто лайнеры, многоэтажки, а дядя млел и восхищался деревянной развалюхой.
Хотя дерево в тот приезд еще было. Раскидистая мощная - в три обхвата ива стояла у крыльца. По преданию ее посадил тот первый Ольявидов. И корни были. Знатные корни. Верно, со времен Петра 1 спотыкался всяк сюда входящий.
Под видом посетителей мы зашли в контору фабрики. Споткнулся и я, как причастился к истокам - в первый и последний раз - позже иву спилили, пень с корнями выкорчевали, дорожку в контору заасфальтировали.
В длинном темном коридоре тускло мерцала лампочка. К стене сиамскими близнецами жались кожаные кресла с откидными спинками. На стене плакаты: "Пьянству - бой!", "Партия и народ - едины!", "Помни - дома ждут жена и дети!". За одной из дверей слышалось быстрое щелканье печатной машинки.
- И дым отечества нам сладок и приятен! - продекламировал дядя Паша. - Ты чуешь! Чуешь!
- Здесь, - он ткнул пальцем с обгрызенным ногтем на дверь с табличкой "отдел кадров" - была детская. А там - на "бухгалтерию" - гостиная. Загляни-ка туда! - заговорщицки зашептал он. - Да не дрейфь ты! - и легонько подтолкнул к двери, за которой стучала машинка.
Я приоткрыл дверь. Комната была небольшой, с видом на куст бузины. На подоконнике в деревянной кадочке стоял разлапистый, как осьминог, столетник. За столом печатала на машинке женщина с седыми волосами, стянутыми в пучок. Она показалась похожей на Евдокию Харлампьевну, не матерью, к примеру, а старшей сестрой.
- Здрасьте!
- Здравствуй! - женщина перестала печатать, без интереса взглянула на меня. Это задело. Мне было по сердцу повышенное проявление любопытства вокруг собственной важной персоны в этом селении. - Тебе чего, мальчик?
Мальчик! - прозвучало как оскорбление. "Как ты смеешь, холопка!" - вертелось на языке. Хорошо, я сдержался и спросил только, смутившись:
- Где у вас тут туалет?
- Там, во дворе! - женщина махнула рукой за щупальца, за куст бузины.
- Спасибо! - и я захлопнул дверь. Ошарашенный до кончиков пальцев ног, пришибленный, словно дитя уродов, недоуменно смотрел на дядю. Туалет во дворе! Я вдруг увидел обыкновенного мужика средних лет с залысинами и мешками под глазами - образ героя и богатыря рассыпался, как мозаика.
- Что с тобой? - спросил он.
- Ничего. - я ковыряя пальцем сучок в стене, едва удерживая навернувшиеся на глаза слезы.
Я плелся следом за дядей к выходу. Вдруг он остановился. Я ткнулся лицом ему в спину.
- Обожди! - он свернул по коридору в закуток. Мимо меня прошаркала старуха, задев пустым ведром. Казалось, она спутала меня с пустотой, я еле увернулся, прижавшись к стене, но все равно - ведром задела. Дядя Паша позвал. Я неохотно побрел в закуток, который окончился дверью без вывески. Старуха исчезла за дверью раньше.
- Моя спальня! - зашептал дядя опять заговорщицким шепотом. Я заметил, в доме он так и разговаривал - шепотом. - в детстве я любил играть в солдатиков. Их было много. Кавалерия, тачанки, пехота, немцы. Целая армия немцев! А сейчас ни одного не осталось!
В первый раз за поездку во мне проснулось любопытство. Я представил дядю маленьким. Он все равно был лысым.
- Давай заглянем! - предложил я. - может они еще там. Ждут твоей команды?
- Кто?
- Солдатики.
Тогда не понимая, наверное, неосознанно, я предоставлял дяде Паше последний шанс. Не герой, не богатырь, а мужик с залысинами мне был не нужен.
- Может, заперта? - он толкнул дверь. Дверь скрипнув, как скрипит дверь, за которой тайна, приоткрылась. Дядя заглянул в спальню и быстро всунул голову обратно.
- Темно. Ничего не видно. Пойдем отсюда! - он схватил меня за руку и потянул к выходу.
- Хочу! Хочу посмотреть! Там солдатики! - капризно закричал я, повиснув на его руке. Дядя поморщился и чтобы не привлекать внимания скрывшейся за дверью старухи, сдался. Пожал плечами.
- Хорошо. Иди.
Я открыл таинственную дверь и, притворив за собой плотно, вступил внутрь комнаты. Мрак стоял полнейший. Дядя был прав. Темно, хоть вырви глаз. Какие солдатики1 я уже повернулся к выходу, когда в ближнем углу - в двух шагах - вспыхнули два красных кровавых огонька.
- А-а-а! - завопил, как резанный, нашаривая ручку.
Огоньки стремительной лентой метнулись ко мне. Но я успел ухватить ручку и выскочить наружу, плотно подперев дверь спиной.
- Дядя! Дядя!
- Что там?
- Держи! Держи!
- Держу, малыш, не бойся! Что там?
- Огоньки...такие...жуткие... - я задыхался, будто пробежал штрафной круг по стадиону.
- Может быть, кошка? - дядя открыл дверь, с опаской заглянул в свою спальню.
- Но там - ничего!
- Есть! Есть! Я видел!
- На сам посмотри! - он распахнул дверь широко. Повеяло сквозняком и сыростью. Я отпрянул от двери, трясясь от страха.
Мы шли на автобусную остановку. Я потихоньку успокоился, сорвал хворостинку, погнался за гогочущими гусями. Швырнул камушек в жирную свинью, зарывшую в пыль пятачок. Камушек угодил ей в бок, но свинья даже хвостиком не дернула.
Автобус ждали долго, болтали о футболе, цирке, лошадях и свиньях, и я не спрашивал больше об огонечках. Но знал твердо: это была не кошка...
3.
Торжественный вечер, посвященный возвращению семьи в лоно родового гнезда, разгорался как дрова в топке. Папа тренировал связки. Несколько раз затягивал "Черного ворона", но оставался без поддержки, как депутат - одномандатник. Ребенок уснул. Жена достала вязанье - пинеточки малышу.
Вдруг в дверь застучали. Потом - задолбили кулаками.
- Хм! - удивилась мама. Было чему: никто из близких и друзей, да и недругов не знал о нашем переезде. Затревожилось, наверное, всем сразу. Хотелось выйти и сказать: вы ошиблись. Дом ветхий, на слом, никто здесь не живет, только северный ветер. Можно еще притихнуть и затаится.
Мама набралась мужества, как отец алкоголя.
- Кто? - спросила она, прежде убрав купчую в шкатулку, шкатулку в комод, разгладив складки платья на груди.
- Телеграмма!
- Странно! - удивился я.
- Войдите! - крикнула мама. - Открыто!
Вошел посыльный - тщедушный человек низкого роста в черном и черных - от солнца - очках. Переступая через высокий порог, он спотыкнулся.
- Черт! Распишитесь!
Мама перекрестилась, недоверчиво скользнула взглядом по протянутой телеграмме.
- Радость-то! - всхлипнула она, утирая покатившиеся из глаз крупные слезы. - Наконец-то! На, - она передала мне телеграмму. - Зачитай!
Я откашлялся, прочел, как стихи, с чувством, с толком, с расстановкой:
Телеграмма!
Поздравляю тчк!
Счастлив вами тчк!
Разберусь болезнью тчк!
Ждите скоро тчк!
Повертел в руках листок. Осталось понюхать и пожевать. Свершилось чудо. Дядя выздоровел и едет к нам.
Здесь еще число - семнадцатое июня и время - двадцать часов. Все. - Я свернул телеграмму и убрал в карман брюк.
Ликованию не было предела. Семья воссоединится в полном составе, - не зря пили - в родовом гнездышке. Что может быть прекрасней в жизни? Сколько людей ходят, ищут друг друга на обширных пространствах, петляют и не могут найти! Сколько Иванов не помнящих родства впотьмах бродит по России, шарят руками на ощупь, спотыкаются как посыльный.
- Прошу! Прошу за стол! - Пригласила его мама. - Порадуйтесь с нами. Выпейте за братца!
Отец наполнил стакан до краев.
- Стопочечку!
- Благодарствую! Мне работать еще! - застеснялся посыльный, но сделал решительный шаг к столу. - А! Была не была! Разве только стопочку!
Я заворожено следил, как выливается стопка в виде граненого стакана в глотку вестника, как тычет вестник вилкой в тарелке с солеными грибочками, как леденяще душу, скрежещет вилка...
Еще выпили стопочку в тринадцать граней "под завязочку", потом еще.
- Чеерный ворон! Что тыыы вьешсяааа - затянул отец любимую песенку.
- Над моейуюю головоой! - душевно подхватил посыльный, снимая очки. Но тотчас смолк, словно нажал на тормоза.
- Черт!
- Что такое? - перекрестившись, полюбопытствовала мама.
- Ха! - сказал посыльный. - Гм! Придется еще...ха! Стаканчик! У меня для вас - он потянулся к уху отца и громко зашептал: еще одна! Телеграмма!
- Телеграммочка! - удовлетворенно кивнул отец.
Посыльный жестом фокусника вынудил из кармана пиджака скомканный листок. Он явно хотел потрафить. - От доктора! Распишитесь!
Мама взглянула на листок с отпечатанными буквами, ручка выскользнула из ее руки.
- Что? - я едва успел подхватить маму, усадить на стул. Мама тыкала телеграммой воздух.
- На ...читай...братец...помер...
Я капал в воду валерьянку, тер мамины виски нашатырным спиртом, выкидывал из дома посыльного, вслед ему его черные очки, и все это время в мозгу свербило, что когда мы пили за здоровье дяди, мы пил за здоровье покойника...
И еще мыслишка крутилась около. Не созревшая, вроде эмбриончика. Даты!...
Вышвыривая вестника, я его ударил.
- На халяву нажраться хотел, сволочь! На, жри!
- Я виноват, что у вас два дяди? - скулил посыльный. - Один скончался, другой приезжает, а я виноват!
- Один у меня дядя! Один, понял! Теперь ни одного!
Посыльный выплюнул с кровью зуб.
- Вьедная у меня работа! Ушел бы, да дгугой в этой дые не найти! Посмотьите на числа. На вьемя отпгавления телегам. Доктол отпгавил свою в шестнадцать часов, а дядя ваш - в двадцать! Если ассуждать логически, а нам пгидется ассуждать логически - смегть одного вашего дяди, упокойничка, наступила до шестнадцати часов, о чем и доктол пишет, втогой же дядя - вы читали внимательно - живешенек как огугчик и едет к вам в гости.
Посыльный ушел, замешивая на крови слюни и сопли. Я стоял в недоумении. Рациональное зерно в словах посыльного, конечно же, было. Получалось, дядя отправил свою первую телеграмму через четыре часа после смерти. В голове фонило. Какая-то важная мысль хотела прийти и не приходила. "Конечно, телеграфистки перепутали" - отмахнулся от нее я.
4.
Спали в двух комнатках, которые едва успели расчистить от хлама. В "бухгалтерии" разместили кровати для старших, в центре - столы, покрытые вылинявшими скатертями, лавки. На одну из кроватей с панцирной сеткой уложили пьяного отца, на другую - напичканную снотворным маму. Вторую комнату - дядину детскую - отвели мне, жене и ребенку.
Детская была без пола. Видимо, доски в свое время сгнили, снять их не успели, а настелить новые не хватило ни времени, ни средств, ни желания. На дворе стояло лето, ребенка жена воспитывала в спартанском духе, и поэтому, мы водрузили родовую кровать - ложе с массивными резными спинками в форме мифических гидр прямо на утрамбованную землю без бурных эмоций. Вколотив в потолок крюк, я повесил рядом с кроватью люльку. Жена бережно опустила в люльку наследника.
- А-а-а-а! Баю-бай! - улегшись в кровать, запела она, качая люльку. Не прошло и минуты, колыбельная сменилась ровным раскатистым храпом здорового человека со спокойной совестью. Белая пухлая рука спящей в дрожащем пламени свечи напоминала фарфоровую куклу. Кукла двигалась, словно в сценке из кукольного спектакля, качала - как бы независимо от тела - люльку.
Не спалось. Лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в незнакомые звуки нового жилища. "Сплю на новом месте, как на духу, приснись невеста жениху!" - шутливо загадал, но тотчас вздрогнул, представив, что приснится Клотильда: сны были моей территорией, не хватало, чтобы та, опостылевшая, которая властвовала в яви, овладела и ими.
Я перевалив через тело жены, отправился бродить по дому. Куда шел, зачем, вряд ли тогда знал. Я брел как лунатик, действия мои были почти бесконтрольны, единственное, за что отвечаю полностью: я был в здравом рассудке. Я шел по коридору, открывал двери в комнаты, заставленные сундуками и комодами, заваленные тюками и ящиками и не заметил сразу, что комнат почему-то стало больше, чем днем. "Кругами хожу!". - подумал я, но в неверном свете свечи не обнаруживал собственных - по многолетней толстой как снег пыли - следов. Я разыскивал "бухгалтерию" - "Отец, верно, не спит, его мучит сушняк и бессонница!" - не хотелось быть одному. Узкий коридор петлял своротками, я уже беспокоился, что потерялся в его лабиринтах, когда очутился перед нужной дверью. Я приоткрыл ее.
Совсем трезвый отец сидел за столом рядом с матерью, они разговаривали.
- Вы что полуночничаете? - спросил я, тут только заметив еще одного человека - у окна.
Дядя! - воскликнул я. - Приехал! Ну посыльный! Ну прохвост! - хотел броситься ему в объятья, но остановила неуловимая необычность происходящего. Была ночь, но в комнате переливчато струился яркий свет. Свеча стала ненужной. Молодые лица родителей одухотворенно озарялись невидимым источником света, но нигде не было видно ни включенных лампочек, ни каких-либо других осветительных приборов. Дядя был непривычно юн и красив, его лицо - ангелоподобно. Они оживленно беседовали, меня не замечая, а я их не слышал.
Мама! - крикнул я снова. Но сидящая за столом женщина, судя по возрасту, еще не стала моей матерью. Ей что-то померещилось, почудилось, подуло сквознячком от двери ,она взглянула удивленно в мою сторону, но крик моей души, не обретшей еще плоть не распознала Я бросился вон из комнаты, бежал коридорами и единственное пульсировало в мозгу : "Меня нет !" В темноте стукнулся лбом о низкий потолок. В голове прояснилось: "Больно, значит, существую !"" "Так что же я такое?"-спрашивал сам себя, вспомнив, что оставил в бухгалтерии свечу.
Возвращаться не хотелось, но опасаясь пожара, я все таки повернул назад. С чувством мыша, добровольно шагающего в мышеловку, открывал дверь в бухгалтерию. Смутно надеялся, что отвечу на мучивший, как вскочившая шишка на лбу, вопрос. Но в комнате не было ни отца, ни матери, ни дяди Паши. Свеча мерцала там, где я ее оставил. Екнуло сердце - я спутал ее с огонечком. За столом печатала на пишущей машинке женщина, с волосами, стянутыми в пучок. В разбитое окно влезла ветка бузины. Женщина повернула ко мне голову, что-то произнесла. Я опять не слышал, но понял по губам: "Тебе чего, мальчик ?"
Я вспомнил последнее посещение дяди в больнице.
?-Помнишь, тетю Зину?" -спросил он. - Мы приезжали с тобой. Бухгалтер. - И сам себе ответил: Вряд ли. Она перед смертью вспомнила тебя.
-Меня? - я еще жил прошлым, воспоминания смутными образами не тревожили
-Ты зашел и спросил, где туалет? Помнишь? Она сказала, что думала о тебе с тех пор часто, и сама немогла уяснить, почему. То мгновенье, когда ты вошел в бухгалтерию, а она печатала и спросила: "Тебе чего мальчик ?, стало казаться ей прекраснейшим в жизни.
-Удивительно... - пробормотал я
Дядя помолчал.
-Я рассказал ей историю дома, объяснил, что ты наследник рода Ольявидовых. "Потому я и счастлива!" - успокоено вздохнула тетя Зина, выслушав мой рассказ. - Я увидала наследника дома, в котором проработала всю жизнь. Жизнь не на смарку - сказала она. Это были ее последние слова, вечером она угасла ...
-Тетя Зина! Тетя Зина ! - позвал я - и от голоса, от дуновения слов огарок свечи потух, но в бухгалтерии не стало темней, напротив, возле цветка столетника, расцветали два красных, как кровь, огонечка...
Выронив из рук свечку, я опять ломанулся коридором, прочь, прочь из этой ужасной бухгалтерии. Я искал детскую, где спала жена и мой ребенок. На пути выросла старуха с пустым ведром и веником. Я промчался мимо, думая, что сшибу ее с ног. Но старуха верно, ловко увернулась, так как я почувствовал лишь обратный порыв воздуха, будто пробежал сквозь нее. Коридор укоротился, я без труда отыскал свою комнату, перелез через жаркое жирное тело Клотильды и лежал тихо-тихо, пока не заснул больным сном. Снились огонечки. Во сне они были веселыми безобидными. Я бегал за ними по комнате, хотел накрыть ладошками, чтобы показать чудо ребенку, но огонечки ускальзали, ускальзали, ускальзали ...
5
На утро ощущение безысходности накладывалось на похмельное состояние как тени на веки. Яркий отчетливый сон, с подробностями, вырастающими в правильную логическую цепочку. - К чему бы это?
- Доброе утро! - приветствовала Клотильда, подтягиваясь. - Кисик! А здесь неплохо спится. Воздух, какой! Дерево дышит! - Длинная ночнушка задралась, обнажая мощные сильные бедра. Она вздохнула: быстрей бы все закончилось!
Сомнение отравляло желание, как неоплаченные налоги в рекламном ролике, и я перелез через сдобное пышущее тело, чувствуя, что секунду промешкаю и уже не перелезу, утопну в нем, как в перине, останусь на веки. Я отправился по своим ночным следам, но скоро наткнулся на стену. Бревенчатую, капитальную, сквозь нее человеку не пройти. ""Сон!"" - цепи, гири, оковы свалились с души, но чтобы окончательно и бесповоротно, я поплелся в бухгалтерию
В бухгалтерии стояли столы, стулья, на полу, на стульях, на столах вперемежку спали родственники. Отца с матерью не было. Я пригляделся: тюфяки, матрацы, сумки, веник, ведро. Огарка свечи не нашел. Неуместно насвистывая: ""Нам не страшен серый волк!серый волк!", повернул обратно. В коридоре возле дядиной детской, поскользнулся на свечке, чуть не упав. "Не сон!..."-холодок пронесся по телу. Но почему в коридоре? Стало вдруг одиноко и сиротливо,словно все, кого любил, бросили меня и я - маленький мальчик, и слезы вот-вот брызнут из глаз, и от сосущего под ложечкой ощущения брошенности и одиночества делалось сладко-сладко. И все же сам себя я уговорил: это сон, как иначе, иначе-бред, свечка выкинута кем-то другим, ведь валяется она в коридоре. Не в бухгалтерии. Легче не становилось. И только суета подготовки помогала забыть на время ночную головоломку. Трудности, связанные с похоронами, превзошли сложности выкупа дома у государства. Смерть дяди Паши означала откладывания на неопределенный срок капитальный ремонт, срок намечался воистину неопределенным. Кое-кто из прибывшей дальней родни настаивал похоронить усопшего на сельском кладбище, но деньги были израсходованы на обряд и траурные акксесуары, остатка от покупки дома не хватило, вопреки моим домыслам, даже на место под могилку, гроб, оградку, гробовщика. Занимать же - означало влезть в долги и надеть на грядущие поколения рода ярмо пожизненных должников. Поэтому решение похоронить дядю Пашу на огороде, примыкающему к дому, выглядело более чем логичным. Этот вариант устраивал всех, даже дальних родственников - ортодоксов, требовавших строгое соблюдение традиций. К тому же, практика хоронить ближних на огородах, в здешних краях, хоть и была вынужденной, но достаточно уже обычной. Имелся еще один довод, самый, пожалуй, убедительный. Именно дяде Паше пришла в голову безумная идея в то безумное время выкупить дом у государства, он просто бредил, мечтал, грезил пожить в нем. И если существуют души умерших, то душа дяди с умилением взглянет на собственные похороны возле дома и спокойно и чинно, как подобает душе, отлетит на тот свет.
Само собой, разумеющимся, было и то, что поминки собрались устроить в доме. Что - то символическое мерещилось в параллели: поминки по дяди - поминки по непутевому прошлому дома, прошлому без нас.
Сумасбродные дни подготовки казались спектаклем непрофессиональных актеров. Лица мамы, двоюродных тетушек, сестер и бабушек, многие из которых я видел впервые, неправдоподобны, скорбны и печальны. Мама тихим ровным голосом отдавала распоряжения, следя за их выполнением. Странно, покупка дома и смерть дяди - великая радость и великое горе - расправили ее плечи навсегда. Она держала их так вызывающе прямо, словно воспитывалась в институте благородных девиц. Мы с отцом ездили в город, занимались добычей провианта, заказывали венки, ленты, деревянный крест. На гроб не хватило. К вечеру намаявшийся отец раздавливал втихушку пол-литра и засыпал сном младенца. Впору было прибивать к потолку еще один крюк и вешать еще одну люльку.
Малыш - надежда на возрождение рода - сосал соску, гукал, когда жена делала ему козу рогатую и сыкал в памперсы. Он не понимал, что произошло, в силу своей детскости, а может, наоборот, он был мудрейшим из нас, улавливая взаимосвязь вещей в природе: родился он - умер дядя. Хотя это и странно, виделась еще ниточка: выкупили дом - скончался дядя.
- Это правда, что дядечку положат вместе с нами? В нашу комнату? - спросила жена.
- Да, мама распорядилась уже, - я старался быть равнодушным. - А куда еще? В комнате родителей - гости, шагу не ступишь.
- Я боюсь, кисик! Дядя будет спать с нами...Его тело...всю ночь. Эта близость... - жена не могла объяснить.
- Ну, полно, полно! - я даже погладил ее по плечу. - Мне самому тошно. Что делать? Расчищать другие комнаты от хлама и мусора просто нет времени.
- Ужасно!
- Ничего,ничего! Это не надолго - подбадривал жену. Близость с покойником являлось единственной сложностью в подготовке к похоронам,разрешить которую было нельзя, разве что пережить. И мы всячески настраивали себя на ночь, всего на одну ночь с мертвецом. Доводы, что это не просто разлагающейся труп, а родной дядя, балагур, весельчак, всегда желавший нам добра не казались нам убедительными ни Клотильде ни мне. Они бодрили, как гозировка, покуда тело не привзли из морга и не положили в белом, сшитом из простыней, саване на стол, крытый пурпурной материей. Уж очень э т о было не похоже на дядю. Отличавшийся экстравагантностью поступков, родственничек после смерти остался верен себе. Покрывшееся, как мхом, буро - зелеными пятнами, лицо раздулось до неузнаваемости, взбухшие водяеисто - синие губы складывались в едва заметной ухмылки в тонкую темную щель, из которой казалось, веяло сыростью. Глаза также не закрывались плотно и создавалось впечатление, что покойник следит из - под век за происходящим в комнатке. Тело положили таким образом, что откуда не смотри, думалось одно: дядя просто прилег отдохнуть, вот - вот поднимется и начнет с вечными своими прибауточками помогать нам в хлопотах. Удивительно, оттого, что дядя не вставал, я, всякий раз, перед тем, как вспомнить, что он мертв, ловил себя на легкой досаде.
6
Улучив минутку, когда Клотильда вынесла из комнатк ребенка и с дядей я остался один, ко мне, нет, к нам подошла мама. Она обняла меня. Я почувствовал неловкость. Первым желанием было освободиться - мама не обнимала меня с тех пор, как я выпал из люльки и самостоятельно пополз.
- Хочу открыть тебе тайну, - сказала она.
Я как - то еще раздраженно подумал, что не время и не место для тайн и душеспасительных бесед, но мама продолжила:
- Страшную тайну... - и, помолчав, собираясь духом, добавила:
- Дядя Паша тебе не дядя, сынок!
- Тетя? - юмор черный, но мама молола чушь.
- Он твой... отец. Я...я виновата перед тобой.
- Отец? - бред, параноидальный бред услышал я. Никогда не поверю. Ха! - Ха! - Ха! Дядя Паша младше матери на десять лет, он брат ее. У нее есть муж и она не способна на. ... Но зачем ей врать в эти скорбные дни? Значит...Ай, да мама!
- Эту тайну я хронила всю жизнь. Я лишила отца - сына, сына - родного отца.Но я очень любила брата. С самого его рождения. Он рос озорным. Мне было десять, я качала его в люльке, а он норовил выпасть. Было двадцать, ему - десять, когда читала ему сказки на ночь, а он не мог уснуть, не дернув прежде меня за косу. Потом я вышла замуж за твоего отца ...ненастоящего, как ты теперь понимаешь.Унас не сложилось. Он пил, он и сейчас пьет В характере его есть что - то жалкое, мелкое его нельзя было любить, как мужчину. А так не хватало любви! К тому времени братец вырос, стал красив, статен, с обоятельной насмешливой улыбкой. Как - то шутя он обнял меня на кухне и поцеловал в шею. Может, он дурачился, может, не смог сдержать порыв, но я затрепетала - вся - вся! - и ждала продолжения. Продолжения не было. Был тупик для последней электрички. Я влюбилась в своего млачшего брата. Я знала, что любовь эта бесплодна и зла, что грех, я мучилась, страдала, но я жила, дышала любовью, я говорила его словами, мыслила его мыслями, мечтала о выкупе дома его мечтами... Но безысходность терзала меня. И однажды, напоив братца, легла с ним в постель. Было немного стыдно, но больше всего насвете я хотела его. Эту ночь я никогда не забуду.
Пусть он был пьян и на утро ничего не помнил, я была счастлива!
- Он знал, что я его сын?
- Нет, я не успела сказать. К тому же: зачем? Он так любил тебя как сына.
Я - плод порочной и пьяной любви - слушал мать и смотрел на покойника, ставшим покоиником раньше, чем моим отцом.
- Па - па!
Какие страсти кипели в семье - тайно, украдкой - невообразимо представить. В строгой, скрытной, склонной к старости женщине - сколько незримого огня, сколько жертвенности! Мама и папа, теперь уже лже - папа, отчим поженились одна тысяча девятьсот семдесят такого года. Мама, урожденная Ольявидова, фамилию не сменила, так как у братца ее семьи не было. Отчим взял фамилию мамы, потому что его собственная фамилия была Малафуйкин. Это мне больше всего говорит о том, как он любил маму. Редкий мужчина возьмет фамилию жены. Он ночами простаивал под окном роддома, цветами - нарцисами выкладывал на асфальте ее имя. Мама любила желтые нарцисы - цветы измены, вила из отчима веревки и вынашивала ему чужого ребенка - меня . Говорят, едва родившись, я стал орать:"Маа! Маа!" Знал бы подноготную сразу, уверен, что родившись, первое бы, что я закричал: "Тетя! Тетя!"
Во мне вскипали гнев, обида, ненависть. Хотелось бежать подальше от матери, разыскать - увы - отчима, сказать, что навсегда для меня он останется отцом, а эту суку - мне было больно и сладков миг тот произносить"эта сука!" - что растоптала его любовь, покалечила его жизнь, предала с ним и меня, гнать надо прочь с глаз долой, хоть и мать она мне!
Я нашел отчима в чулане. Он сидел на старом сундуке, тихо плакал.
- Па, ты чего? - спросил я. Он уткнулся мне в грудь. Плечи бесшумно задергались.
- Сыночек! - всхлипывал он. - Сыночек!
""Может , он все знает?" - закралось сомнение.
- Успокойся, па! - я успокаивал, а на душе кошки скребли.
- Пашка - то! Поверить трудно...
- Ну, будет, будет! - ""не знает!"" - словно гора с плеч. - пойдем к маиери, папа.
Отчим поднялся с сундука, избегая моего взгляда. Губы его тряслись.
- Да... ей вдвойне тяжело!.. Пойдем...
Меня бросило в жар от двойственности сказанного: "вдвойне!" -он знает?", но отец добавил:
- Она потеряла брата...
В коридоре он остановился, достал из кармана четвертинку, из горлышка опустошил. Поморщился, пожевал губами и затянул
- Чеорныый воорон!..
Отчим имел неплохой баритон, но пел так грустно, что щемило сердце. Я держал его за руку и вел к маме.
Которая его никогда не любила.
7
Переделав намеченные на день дела, мы засиделись в бухгалтерии дольше обычного, хотя ни я, ни Клотильда особо не задумывались о неприятном соседстве. Пили чай, вполголоса вспоминали прошлое, тени прошлого, обитателей дома, обговаривали дела на завтра. Ничто не единит родственников, как чувство утраты. И все же, я был по-своему одинок. Все думали, что хороню дядю, а я хоронил новообретенного отца. Мама знала, но ей было не до меня: она хоронила любимого. И, должно быть, себя.
Спать мы отправились только когда не пойти было неловко. Тетки, двоюродные бабки уже храпели в кроватках, на тюфяках, раскладушках. Отчим сжался клубком под одеялом. Матушка, сотворив молитву, широко зевнула, осенив рот крестом.
В дядиной " детской "" в углу у образка Богородицы горела лампадка, тихий дрожащий свет ее лишь силуэтно высвечивал из мрака стол, кровать, тело дяди на столе. Я перекркстися: "Господи! Помоги мне пережить этот кошмар!" и по стенке, обходя стол с покойником, чуть не задел табурет, на котором граненый стакан с водкой накрыли ломтиком хлеба.
- Тише ты! - зашипела жена.
В постели я крепко прижался к жаркому огромному телу Клотильды, так крепко, как не прижимался с первых дней медового месяца. Клотильда механически покачивала люльку. Я обнял ее ногой
- Не надо ...- прошептала она. - Я не могу так...
Я убрал ногу ткнулся носом в ее мягкую подмышку. Она терпко пахла потом. Сознание замутилось несвязными обрывчатыми картинами подсупевшего, как облегчение, сна: лица, лица, лица. Венок из лиц... как вдруг - будто взрывом сознание вернули в реальность: в комнате кто - то громко заходился в плаче. Сонный, я уселся в постели и тупо уставился на труп дяди - отца. " Позно, папа, плакть!" - я грустно усмехнулся. Ночью, во мраке когда очертания предметов вокруг размыты, не верилось, что это - мой отец. Странно, с кровати не было видно, чтобы рот покойника шевелился, а рев, меж тем, не прекращался. Со страхом я покосился на жену. Клотильда, свесив с перины ноги, совала большую бледно белеющую в отсвете лампадки, грудь жадно орущему рту младенца. Я упал головой на подушку, отер испарину навлочкой. " Спать! Спать!" - все, что я хотел в эту ночь в доме с покойником,"Спать!Спать!" - я закрыл глаза - мерещились огонечки, я удирал от них вдоль комнат коридором, прятался за стулом секретарь - машинистки, печатающей на печатной машинке. Глаза открывал, - видел перед собой на столе белый саван. "" Спать!Спать!" - и сон сошел на меня теплом от трех сторон - теплом жены, теплом от одеяла и перины, и - самое успокаивающее - теплом огт иысли, что между мной и трупом есть большая неохватная помеха - тело Клотильды. Как - то в глубине души, я отдавал себе отчет в том, что переживу, если с дорогой супругой моей что - нибудь случится. Нет, я не жаждал смерти ее, просто считал Клотильду достойным выкупом за собственную жизнь.
И когда среди ночи часы в комнате родителей глухо пробили дважды, Клотильда судорожно затрясла меня за плечо, тревожно зашептала над ухом:
- Проснись! Проснись! Кисик! Сон приснился. Дядя твой пристает! На стол к себе манит! - я сделал вид, что сплю крепко и сладко, зачмокал в ответ и отвернулся на другой бок, к стенке.
Увы, спокойно проспать до рассвета, было не суждено. Проснулся от стука. Не сразу догадался, что стучу зубами. Было холодно, бил озноб, и как не прижимался к Клотильде, теплее не делалось.
- Не может быть! - страшная мысль прогнала остатки сна. Дотронулся до ее плеча - лед, живота, - лед, ляжек - мягко, но холоднее льда! Сел, поджав по-турецки ноги и тихо - беззвучно заплакал, ощутив жуткое соседство двух стылых тел. До людей, думалось, было так далеко, что не дойти. Перелезть через одно тело, потом пройти мимо другого - бррр! Уже первое казалось безнадежно невозможным. Непослушными губами шептал я молитву: "Богородица, Дева, радуйся!" И тут - где - то совсем недалеко - закопошилось что - то, заворочалось. Испуганно отшатнувшись, я пригляделся.
- Малыш мой! - радостно дрогнуло сердце. - Как я забыл о тебе? Сыночек!
Ребенок в люльке закряхтел, закапризничал. Первый порыв был взять его на руки, укачать, убаюкать, но, вспомнив о холодном теле Клотильды, о том, что пришлось бы через него перелазить, я остался на месте. Ребенок заплакал. Сначала негромко, как бы пробуя голос, как бы призывая к себе чуткую к его капризам мать, но Клотильда не слышала. Ребенок осип от крика и я не выдержал - перевалил через тело жены (оно - померещилось - вроде как слегка потеплело), и схватил люльку.
- А - а-а-а! - качал я. -А-а-а-а! - но рев не стихал, ребенок от натуги побагровел (при свете лампадки было видно, как потемнело его лицо), губы посинели. ""Не дай бог еще и он окочурится!" - думал я. Жена не двигалась. Набежали старшие, забегали, забаюкали - рев только усиливался. Никогда бы не подумал, что так могут орать маленькие дети. Казалось, вот - вот от рева очнется покойник.
И когда уже верилось, что ребенок зайдется, задохнется от крика, ушные перепонки лопнут, проснулась Клотильда. Она отерла ладонью лицо, словно сняла наважденье, привычно опустила руку на люльку - ребенок все еще захлебывался, но стал реветь спокойней, прерывистей. Клотильда села на кровать, дала младенцу грудь. Малыш зачмокал.
- Крепко я спала, - сказала Клотильда. Взгляд ее блуждал по детской, наткнулся на стол с саваном, прояснился на миг, будто она что вспомнила, опять затуманился.
- Утю - тю, маленький! Баю - бай! - качала она.
8.
Наступил третий день. Ждали гостей. Люди прибывали, чтобы отдать долг покойному: сослуживцы, земляки. Я бродил из кухни в бухгалтерию и обратно. Помощник из меня был никакой. Зайти в комнатку с телом дяди боялся. : Ничего ... ничего... - подбадривал себя - чуток осталось, перетерпим, перемелим!" Внимательно, долго как бы из подтешка изучал поведение супруги. Клотильда тоже была сама не своя, задумчива, роняла посуду, - наверное, к счастью. Если поблизости заговаривали о покойнике, потупливала взор; легкий румянец играл на ее щечках. Я бы сказал, что она влюбилась. Да, но в кого?
Клотильда попросила почистить картошку. Я надел фартук взял нож.
- Дядя всю жизнь любил меня! - сказала она.
- Еще бы! - ответил я, счищая кожуру с картофелины. - Мы близкие родственники - и, усмехнувшись, добавил - очень близкие. Только не на всю жизнь.
- Что?
- Чуть больше года - не вся жизнь.
- Да...а мне кажется, что я его знаю давно. Лучше даже чем тебя. Он любил меня как женщину. - Я зарезал очередную картофелину. Тяжело взглянул на Клотильду. Сам не ангел, чтобы верить жене, но изменять мне? И с кем?! И когда? У них и случая не было. Картофелина была садистки искромсана. Я внимательно смотрел на супругу.