Аннотация: Предыстория "Дороги по краю леса" - о юности отца Александра.
Исповедь отца Александра
--
Пролог. В Москве.
Господь, одно имя Которого способно творить чудеса, в великой милости Своей наделил нас способностью излагать мысли свои на письме. Как и многие иные его дары, этот может быть использован и на благо, и во зло. Не ведаю, к чему послужит этот мой труд, но надеюсь и верю, что благими будут плоды его.
Посредством его стремился я показать, рассказывая о случившемся со мною в далекой молодости, что все, сущее в нашем мире, может служить ко благу. Нет, я не собираюсь утверждать, как делают иные из латинских богословов, будто все, что творится в нашим мире - к лучшему. В нем много зла, и многое творится отнюдь не по воле Божией, а по нашей, человеческой, коей тоже одарил нас Он.
Но хочу я показать, и в первую очередь вам, ученики мои, что всякое деяние, которое сейчас - зло, может быть направлено к добру, если с разумом и верою использовать этот дар. Но верно также и то, что без истинной веры и доброго разума самое благое Его творение может послужить и ко злу, и в том тоже довелось мне убедиться. Однако повинны в том мы сами, не понимающие замыслов Его.
С первой таковой Его милостью, обращающей кажущееся зло во благо, столкнулся я еще в ранней молодости, когда без памяти полюбил дочь соседского боярина, но не сумел добиться ее благосклонности. И - думаю я теперь - по великой милости своей надоумил меня Господь отправиться в монастырь, хотя тогда казалось мне, что предпринял я этот шаг от безысходности. Я был молод и любил жизнь, хоть - могу нынче в том признаться - и у меня возникала мысль о сведении счетов с жизнью; но, по счастью, Господь удержал меня от этого.
О годах обучения в монастыре я рассказывать не буду, только напомню, что по окончании срока послушничества у послушника есть выбор: стать ли монахом, целиком посвятив себя служению церкви, или же остаться в белом духовенстве, священником в миру, идти служить людям. Во втором случае, правда, была закрыта дорога к высшим ступеням церковной иерархии, но мне всегда казалось опасным затворяться в одних стенах отрезанным от мира - не видя жизни вокруг, теряешь понятие, что же важно на самом деле.
Потому я выбрал второй путь. Правда, священник должен, во избежание плотского греха, жениться; сейчас, после недавних соборов, вообще холостым и вдовым священникам запрещают служить в церкви, - но в ту пору за соблюдением правил следили не очень строго; мне же было нелегко думать о том, чтобы связать свою жизнь с незнакомой женщиной, ибо память о первой моей любви была все еще жива, несмотря на минувшие годы послушания. Я выпущен был на служение холостым, ибо твердо считал, что жениться надлежит лишь на той, кого любишь. Любовь есть дар Бога, только через любовь можно постигнуть душу другого человека. "Возлюби ближнего своего" . Не всех, - а хотя бы одного. Одну.
Нынче мне трудно в полной мере восстановить юношеские свои ощущения - наверное, в них было много плотского; но нынче осталась только светлая тоска воспоминаний, и я могу спокойнее судить о том. Не потому раньше не так строго следили за соблюдением правил, что не понимали важности их; наоборот как раз - понимали, что и зачем вводилось, и применяли правило с разумом. Ну, а плоть можно смирять и другими способами. Ночные богослужения, молитвы и колка дров на морозе тоже хорошо отбивают похоть. Да и не в похоти дело - если ты отдаешься служению целиком, у тебя ни времени, ни сил не остается ни на что остальное.
Незадолго до посвящения - как раз в половодье, когда окрестные реки заливали пойменные луга грязными потоками, - я бродил по окрестным лесам и оказался возле моста через Яузу. Берег здесь был повыше, и на холмистой поляне, не затопленной водой, собралась артель зодчих, деловито что-то обсуждающих.
Руководил ими - скорее всего, купеческий сын. У боярских детей проглядывает обычно в походке, в движениях нечто родовитое, какое-то глубинное достоинство; вот у тех, кто выбился в люди исключительно благодаря отцовским или даже своим деньгам, почему-то появляется в отношении с недавно равными им хамское, возможно, от желания отгородиться от своего прошлого как можно сильнее.
Держался он в стороне, как бы с равнодушием оглядывая жаркий спор, который вели его подчиненные. А спор там действительно разгорался нешуточный. Молодой артельщик размахивал руками, указывая на реку и на мост, а прочие то и дело начинали возражать гулом голосов.
Я подошел поближе. Еще в монастыре мне попалась греческая книга о зодчестве. Я с увлечением ее прочел - если память мне не изменяет, это был трактат некоего Архимедоса "О поднятии тяжестей". С тех пор подобные вещи были мне небезразличны, и я, считая себя знатоком, решил даже, буде представится возможность, поучаствовать в споре.
Мое приближение не произвело никакого воздействия на спорщиков. Несколько человек мельком глянули в мою сторону, - и снова принялись слушать говорившего.
- Не потянет, - покачал головой пожилой бородатый артельщик. - Ежели еще сукновалку, да мельницу навесить - не потянет!
- Да, мах у него должен быть здоровый, - согласно закивали другие. Говоривший умолк на миг, смущенный.
- Тогда плотину подымем, - высказал, наконец.
- До каких же пор ты ее подымать собираешься? - с усмешкой вдруг подал голос стоявший в стороне хозяин артели. - Ты уже и так всю долину перегородил.
Как я сумел уяснить, не расспрашивая, смысл спора, он заключался в следующем. Хозяин артели решил завести себе водяное колесо и заставить его крутить мукомолку и сукновальню. Но, видно, оборот купца был неплохой, и размах обоих сооружений тоже должен был быть весьма значительным. Чтобы все это работало, и колесо должно быть большим, и выходило, что силы самой реки не хватит, чтобы его вращать. Надо было строить плотину, чтобы вода сперва нагнеталась наверх, в заводь - а потом падала сверху. Но и плотина выходила огромной, так, что поперек поймы ее пришлось бы тянуть на версту, а уж сколько земли бы она затопила выше по течению - это никому неведомо.
Наставник мой в монастыре показывал мне одну плотину в соседской деревне, где селяне соорудили водяную мельницу. И я предложил это решение артельщикам.
--
А вы плотину не поперек долины тяните, а вдоль.
Зодчие повернулись ко мне в недоумении.
- И далеко ты предлагаешь ее вдоль тянуть? - усмехнулся один.
- Так нет, - возразил я, - вы перегородите только саму реку, а вдоль берега сделаете обваловку - думаю, на полверсты вверх довольно будет, - вот у вас и запруда. Вам ведь пруда большого не надо? А коли разольется река - избыток в обход пойдет, вашей сукновальни не затронет.
Зодчие задумались.
- А он дело говорит, - высказал тот же, кто первым выразил и недоверие. Судя по всему, он в артели считался наиболее знающим.
Купеческий сын оглядел меня с ног до головы, точно собирался купить.
- Так ты, значит, понимаешь в этом кое-что? Я-то думал, попы только в церкви петь умеют. Ступай заместо этого ротозея в мою артель!
Молодой артельщик испуганно захлопал глазами, переводя взгляд с меня на хозяина.
- А я? - наконец, выдавил он. - Моргун, я-то как же?
- А ты можешь гулять обратно в свой Новгород.
На поляне появился осанистый купец. Моргун в развалку направился к нему:
- Слышь, батяня! Я надумал этого строителя выгнать, а вот того, - он указал на меня, - на его место взять.
- Делай как знаешь, - отвечал купец. - Как наберешь артель, да построите колесо - я договорился, вас на башню Кремника возьмут. Справишься с башней - князь обещал примерно тебя наградить. Может быть, даже в княжеские дворяне пожалует.
- Дворян у него и так пруд пруди; мог бы и боярином сделать, - хмыкнул Моргун.
- Раздобудешь себе вотчину - сделает и боярином, - отвечал купец спокойно.
Я внимательно смотрел на них - не столько потому, что речь шла и обо мне, сколько потому, что поражен был разницей меж ними. Купец явно добился в этой жизни всего сам; и видно было, что добился он многого. Сыну же его богатство и богатые возможности, с ним связанные, свалились даром - и он не мыслил жизни без них. Однако отметил я не без ехидства, что наличие бояр, перед которыми должен был он снимать шапку, сильно Моргуна задевало.
- Нет, какой из меня зодчий, - произнес я. - Я и впрямь больше петь в церкви приучен. Строить должен тот, кто камень чувствует.
- С этим чувством не рождаются, - принялся убеждать меня старший купец - тогда как Моргун, кажется, сразу ко мне охладел. - Научишься. А дальше ведь вы не колеса строить будете - крепость в стольном граде! И почет, и награда - дело верное.
- Награды да почет меня мало заботят, - улыбнулся я.
- Но ты подумай, прежде чем отказываться, - посоветовал купец.
- Я подумаю, - пообещал я.
И до вечера я бродил в тех окрестностях, размышляя - а что, если и вправду согласиться? Никто еще не обязал меня посвятить свою жизнь Церкви, обетов я пока не давал, срок послушничества заканчивался. Разве плохое дело - быть зодчим? Хорошее, но вот начальник мой будущий мне совсем не нравился. У него были большие возможности - прежде всего, из-за богатств его отца, - и он знал об этом, и, как видно, не привык к отказам.
Большие возможности развращают прежде всего потому, что человек не знает, куда их применить. Натешившись вволю, он понимает, что ему дано много - значит, с него и спрос больший; но случается это не скоро, и до того он успевает много наворотить.
О ком я не думал - это о молодом зодчем, которого Моргун выгнал из артели.
С такими мыслями вышел я к реке - и успел заметить на мосту человека. Намерения его сомнений не оставляли. Солнце уже село, но взошел месяц, почти полный - и в его свете я ясно увидел привязанный на шее человека камень.
- Постой! - не помню, как я оказался на мосту раньше, чем тяжесть камня увлекла человека через поручни моста на дно реки, и успел схватить его за ворот и за волосы. Но камень, навешенный им, тянул, и он бы, хоть и не утонул, но задохнулся; однако я сумел как-то перехватить одной рукой вместо волос несчастного веревку - и втащить его с камнем на мост.
Тут я узнал в человеке того молодого зодчего, которого утром сегодня из-за меня выставили из артели.
- Это опять ты! - прохрипел парень, с ненавистью сбрасывая веревку. - Даже умереть спокойно не дашь!
- Что же тебя так торопит умереть? - удивился я.
- А что мне еще делать! - вскричал парень со слезами. - Куда теперь податься? Домой мне хода нет; а тут я хотел к князю поступить - так меня отправили: "сперва покажи, что можешь". Вот, одна эта артель взять готова была - так ты появился!
- Я, как появился, так и обратно уйду, - отвечал я. - Ну, а ты, ежели утопишься, так на службу к князю точно не попадешь.
Парень поглядел на меня с недобрым чувством - но взгляд его понемногу смягчался.
- Уйдешь?
- Уйду. Пойдем, сейчас прямо я о том и скажу вашему купцу, и попрошу, чтобы тебя обратно взяли.
Парень доверчиво пошел со мной. О многом я успел передумать по дороге; в общем-то, не мог я решать за купца, возьмет тот зодчего обратно или нет. С младшим - Моргуном - говорить я вовсе не хотел, а вот убедить старшего надежда была.
По дороге я узнал, что зовут зодчего Иваном, он из Новгорода, там в пору московского нахождения он примкнул к сторонникам москвичей, за что все родные и близкие теперь - когда войско князя ушло - его и на порог не пускают. А купца, нанявшего их, зовут Егором Ермолиным, а сына его - Киршей, по прозванию Моргун.
Ермолин был известным купцом, даже я про него слышал в стенах монастыря. Не гнушался любой работой, и любое дело доводил до конца. Оттого, видимо, и в делах был удачлив.
Коротко говоря, побеседовал я с купцом, и тот взял Ивана обратно. А мне предстояло подумать о собственном будущем. Теперь уж путь мой был мне ясен - я буду сельским священником в каком-нибудь дальнем селе, где еще слаб дух христианства, и где предстоит его укреплять и нести дальше, в глухие лесные села. И я решил отправиться на север.
Окрестные князья - тверской, рязанский, - ходили под рукой Москвы, и даже казанский хан стал ей покорен; Иван, князь московский, - а давно ли сам был одним из множества таких же князьков? - теперь спорил с огромным литовским королевством, чью власть признавала и древняя Польша; со Швецией, которая вскоре сделает Варяжское море своим внутренним озером, и уже носились идеи Третьего Рима, приплывшие к нам после падения Царьграда вместе с беглецами - греками. Последняя земля, мнившая себя вольной - Новгород - покорилась Ивану, и Великий князь многих своих бояр и слуг направил на новые земли - обживать или приводить к покорности, смотря по тому, было ли там кому противиться.
Так вышло, что и я попал в эту волну. Игумен нашего монастыря отпустил меня с Богом. Я получил сан священника и мог идти проповедовать средь пермяков или осесть в каком-либо селении, построить церковь и поселиться там.
Север, благословенный Север! С искристыми ручьями, прозрачными и бездонными глазами озер, с огромными мшистыми соснами, заслоняющими небо. Дух захватывало от встающих перед взором картин лесного бескрайния, тянущегося до великих восточных гор. И вот я оставил шумную суетную Москву, тщившуюся мнить себя Третьим Римом, и отправился по Ярославской дороге в сторону Волги.
--
Часть 1. Заволжские леса.
--
Глава 1. Деревня в лесу.
У Ярославля двое рыбаков - отец и сын - согласились взять меня с собой при условии, что я буду грести наравне с ними, и вскоре я очутился в Костроме. Эта древняя крепость московских князей была им надежным убежищем в дни смут. Через Кострому шла вся торговля с севером. А север жил только торговлей: охотники добывали пушнину, столь ценимую в других частях света, хлеб же в лесах почти не родился. И потому осень и зима - время отдыха у селян на юге - были временем страды для северных охотников. Зато весна и лето оставались у них свободными.
В Костроме я пристал к обозу, идущему в Великий Усть-юг; но собирался дойти с ним только до Галича, а оттуда свернуть к истокам Вятки, в глухие Заволжские леса. Оказалось, впрочем, что кроме меня, к Вятке направляется и еще один монах - инок Заволоцкого монастыря Питерим. Разумеется, я не мог не полюбопытствовать, что погнало монаха столь спокойного и далекого монастыря в долгий путь. У меня в голове встало даже ревнивое видение, как именно он, а не я, обращает заблудших язычников к истинной вере; однако долго испытывать мое смирение он не стал, сразу открыв, что послан отцом Иосифом, настоятелем их монастыря, дабы упорядочить церковные дела в столь далекой епархии.
Соответственно, передо мной был мой будущий начальник. Почему это настоятель одного из дальних монастырей, а отнюдь не митрополит, посылает своих людей наводить порядок в церковных делах, тогда меня не взволновало; ну, а потом я и сам это понял - только, боюсь, слишком поздно.
В Галиче мы оба стали искать попутчиков в дорогу до Вятки. Начальник мой, будучи старше и потому несколько более искушенным в делах не только церковных, но и мирских, вскоре разузнал, что туда на днях выходит обоз человек из десяти: в основном, охотники за пушниной. Мы отправились с ними.
Разгоралось лето; здесь, на Севере, только в этот недолгий отрезок года путь по лесу был открыт всем непосвященным; весной и осенью даже опытные охотники не рискнули бы пробираться по разлившимся болотам, а зимой могли передвигаться лишь те, кто владел умением ездить на лыжах. Каюсь - за время, проведенное в монастыре, я этим навыком не овладел; правда, за последующие годы жизни я кое-как научился ими пользоваться.
Как я уже сказал, вокруг нас были по большей части охотники, двое из них двигались с семьями. Видно, тоже искали лучшей доли на новых землях. Приглядевшись к главам семей, я понял их главную особенность: они предпочитали спорам с людьми - споры с природой. Один вез семейство из жены, деда и троих сыновей на телеге; второй с женой шел пешком. Оба были молчаливы и покорны. Когда менее смиренные их спутники попросили первого, чтобы тот потеснил свое семейство и предоставил им место на телеге, первый безропотно согласился. С шутками двое охотников залезли на телегу.
Рядом со мной шел высокий круглолицый добытчик пушнины. Он все оглядывался на бредущую позади женщину - жену второго, о ком я уже говорил, - и переводил взгляд на едущих на телеге охотников.
- А ведь коли ты пешим пойдешь - небось, не переломишься, - не выдержал, наконец, мой спутник, обращаясь к тому, кто был помоложе.
- Тебе, что ли, место уступить? - вскинулся тот.
- Не мне. Вон, баба еле бредет.
- Да что вы, я дойду, - засуетилась та, смутившись, что речь идет о ней.
- Дойти-то дойдешь, - кивнул мой попутчик, - да вот велика ли от тебя потом помощь мужу будет? Вот и мыслю я - лучше будет, коли ты поедешь, а этот молодец своим ходом пойдет.
Парень нехотя принялся было слезать с телеги, но его удержал второй, постарше.
- А ты что, самый умный, что ли, чтобы нам указывать, кому идти, кому ехать?
- Ну, самый - не самый, а кое-кого поумнее буду, - Лукоян - так моего спутника звали - выразительно поглядел на него.
- Так че, может, отойдем, поговорим? - продолжал кипятиться охотник на телеге. Я с тревогой глянул на Лукояна - как тот ответит? - а Лукоян внезапно спокойно пожал плечами:
- Отойдем, поговорим.
И тот внезапно сник.
- Так че, ты, что ли, самый умный? Ну, правильно, у тебя тут, небось, дружков полно. А вот ты бы к нам в деревню приехал, там бы мы с тобой поговорили...
- Ты место уступи, - напомнил Лукоян спокойно и твердо. И те оба молча слезли с телеги.
- Позволишь? - спросил Лукоян хозяина телеги.
- Конечно, о чем речь, - ответствовал тот, видно, удивленный, что его попросили, а не просто уселись, чуть не скинув с телеги старого деда, как первые двое.
Немного испуганно озираясь, муж с женой - оба довольно молодые, но очень измученные на вид - подошли к телеге, и муж помог жене влезть наверх. Двое изгнанных поспешили отстать и всю остальную дорогу брели в хвосте.
Я смотрел на эту молодую семью и вздыхал про себя. И видно было, как он ее любит и заботится о ней - а не может он ее избавить от страданий. Если бы не вмешательство Лукояна, так бы и брели они рядом, с трудом переставляя ноги. О том, что и я точно так же мог бы попросить пустить их на телегу, мне тогда и в голову не пришло - а ведь все обошлось бы куда более мирно, к словам священнослужителей обычно с большей охотой прислушиваются, чем к словам равных себе. Но тогда во мне сидела очень глубоко эта заповедь, что все мирское - далеко от истинного служителя. И как бы идет он по жизни, ничем ее не возмущая - и оставаясь не задетым ею. Словно бы наблюдая со стороны - и не вмешиваясь ни во что.
Сам Лукоян отнюдь не ставил собственный поступок себе в заслугу, как я понял, заговорив с ним. Собственно, он и говорить о том не стал - пожал плечами и промолчал, усмехнувшись. Тогда я полюбопытствовал о том, что погнало его в дорогу - к этому человеку я невольно чувствовал большое уважение.
- Тебе, святой отец, наверное, без надобности мирские наши невзгоды, - предположил он, видно, тоже надеясь уйти от ответа.
- Как же - без надобности? - удивился я. - О чем молятся служители церкви, как не о прекращении ваших мирских невзгод; но надо же знать, о чем молиться!
Лукоян рассмеялся.
- Это верно.
- Что же ты ищешь в этом северном крае?
- Живу я тут. Дочь у меня. Не тут, вернее, а еще несколько дней пути. Я зимой ушел, пошел до Костромы, думал, до распутицы вернусь - ан пришлось лета дожидаться. Боюсь, как бы дочка волноваться не начала: мне часто случалось подолгу пропадать, но уж нынче я особенно задержался.
- Почему же ты ходил так далеко?
- Да как тебе сказать, отче? Из жадности, наверное; но, вообще-то, не за себя одного старался. К нам ведь раньше, лет еще пять назад, множество купцов наезжало, десятка по два их в городе, бывало, собиралось. Ну, и добытчики смотрели, кто больше за пушнину дает, тому и несли. И один из купцов все время хорошую цену давал, сколько другие ни предложат - он втрое перебьет. Все, ясное дело, к нему шли. Другие купцы пытались тоже набивать цену, да, видно, с ним тягаться не могли, а он мог себе такое позволить. И вот - перестали к нам другие ездить, и весь сбыт теперь через него идет. А он, как увидел, что отвадил всех прочих купцов - так и стал свою цену снижать, а теперь и вовсе чуть не за гроши у нас меха покупает. А что нам делать? Сколько даст - столько и возьмем. И вот, обидно мне это стало, и решил я сходить в другие земли, с купцами там поговорить, пусть они к нам опять ездят, пусть знают, что очень нам этот наш скупщик не люб.
- Ну и как - поговорил?
- Поговорил, - вздохнул Лукоян. - Свои-то меха, что с собой захватил, я продал, а вот к нам поехать никого не уговорил. Видно, не хотят связываться. Видно, силу этот купец большую набрал. Может, и ты слыхал - Егором Ермолиным его зовут.
Я был так поражен, что едва удержался от возгласа. Странное было совпадение: тот человек, из-за которого ушел я из Москвы, оказывается, и здесь, за сотни верст, в краю, куда я направлялся, тоже вел свои дела. Мне в тот миг почудилось в этом какое-то указание, но какое - я не смог понять, сколько ни думал.
- В общем, не знаем мы, что делать. Большинство смирилось - не бросать же привычный промысел! А и то - его да его приказчиков обойти трудно, я с ними чуть не в каждом городе да остроге по пути встречался. Но, правду сказать, мы пока не голодаем - так что, может, только из жадности я в дорогу и отправился. Ведь, ежели подумать, по собственной глупости мы в такую неприятность попали - нечего было других купцов стороной обходить! А тогда тоже, видно, жадность глаза затмила - нет бы подумать, чего это он такой щедрый, да долго ли так продолжаться будет.
- Откуда же знать заранее, что иной человек замышляет? - возразил я. - Это даже с хорошей стороны о вас говорит, что вы от своего благодетеля вреда не ждали; ну, а его совсем не красит.
- Ну, благодетель он нам - не благодетель, - покачал головой Лукоян. - А нам, конечно, урок: с купцами надо держать ухо востро. А тебя, отче, что погнало в эту дорогу?
Я поделился с ним своими мечтами о несении света Истины в языческие северные племена. Он внимательно выслушал, а потом сказал:
- Послушай, отец Александр, иди в нашу деревню. Мы, конечно, не язычники, но слово Христово редко слышим. До ближайшего города несколько дней пути, дороги часто вовсе непролазны, и вот хорошо ежели на Рождество или Пасху в церковь выбираемся. А мы тебе дом поставим сразу, а потом и церковь справим - нам, конечно, теперь победнее живется, нежели ранее, но тоже еще не по миру идем. А в нашу деревню и чудь, и пермяки заходят порой - вот и с ними сможешь поговорить, наставить их на путь истинный.
Он вдруг стал меня убеждать с такой горячностью, что я уже боялся обидеть его отказом. В общем-то, такой путь ничуть мне не претил; кроме того, зацепило меня любопытство, случайно ли вновь пересеклась моя дорога с купцом Ермолиным. И я согласился пойти с Лукояном, только вначале мне пришлось поставить о том в известность отца Питерима.
Инок Заволоцкого монастыря сам начал расспрашивать меня, когда мы пришли в Галич, о том, куда я собираюсь отправиться дальше. Я поведал о решении своем стать священником в деревне Лукояна. Питерим покачал головой.
- Негоже священнику быть холостым. Сказано ведь у апостола Павла, что священникам следует иметь одну жену; а холостой может творить блуд.
Я поморщился, ибо не любил, когда начинали играть святыми словами, забывая о духе, с которым они произносились, и пытались увидеть в сказанном буквальный смысл. Но покорно ответил, что при первой возможности заведу семью.
Питерима также взволновал вопрос о церковном взносе, который должен был платить новый приход. На сей раз я искренне изумился:
- Я полагал, что приход живет пожертвованиями прихожан; чем же он будет делиться с церковью?
Питерим хитро усмехнулся, словно он раскусил во мне опытного в денежных делах человека.
- Конечно, на первое время новый приход от подати будет освобожден, но через два года надо будет обсудить возможности прихода и установить, сколько должен ты будешь вносить в церковную казну.
Ничего почти не слышавший о подобных отношениях за годы жизни в монастыре, я начал несколько горячиться и тоже вспоминать Писание:
- Христос ведь говорил: "никогда не берите денег, но трудящийся достоин пропитания". Разве мы работаем за плату?
Питерим недовольно скривился, словно я наступил на его больную мозоль:
- Ты не у Нила Сорского в монастыре был?
Как оказалось, ему приходилось уже вести подобные споры, и далеко не всегда он выходил из них победителем.
В то время споры эти только начинались, а чуть позднее они охватили всю православную церковь. Я так и не могу решить для себя, что же произошло. И есть у меня подозрение, что отнюдь не Божественная воля возобладала в Церкви; впрочем, сказано ведь, "что Я воздвиг, никто не одолеет", так что, возможно, и тут есть некий промысел Божий, пока непонятный мне.
Суть спора сводилась к тому, имеет ли право Церковь вмешиваться в мирские дела. Ибо сказано: "Воздайте кесарево кесарю, а Божье - Богу". Подробнее это выглядит так: может ли Церковь владеть мирским имуществом и могут ли мирские власти силой принуждать инакомыслящих верить по канону. И, соответственно, наказывать упорствующих.
Нил Сорский - человек большой святости - полагал, что владение имуществом гибельно для церкви. Монахи, ранее вынужденные трудиться для добывания себе пропитания, теперь, когда они оказывались хозяевами земельных угодий и даже крестьян, впадали в грех лености. Правда - уверяли они - теперь их зато ничто не отвлекает от молитв за души грешников. И - тоже сильный довод - кто лучше Церкви позаботится, чтобы эти блага попали в руки тех, кто в них нуждается? Они получают пожертвования от богатых мира, и раздают имеющееся тем, кто беден. Если б это было так, то все было бы нормально: мы не владеем имуществом, лишь временно управляемся с ним и при первой возможности от него избавляемся; но увы - оно могло задержаться у монастыря очень надолго, отнюдь не стремясь попасть в руки нуждающихся.
В свое время, позарившись на богатства монастырей, сам Великий князь Иван Васильевич поддержал Нила Сорского и прочих нестяжателей. Но - воистину, избави Бог от лукавых союзников! Сами ведь нестяжатели говорили, что ни Церкви в мирских делах не место, ни мирянам незачем вмешиваться в церковные раздоры. Однако, почуяв поддержку князя, увлеклись - а князь взял и передумал. И покатились головы нестяжателей с плеч.
Там был еще один спорный вопрос, кроме имущества: можно ли еретика наказывать силой? Нестяжатели полагали, что вера - это личное дело каждого; церковь может указывать, учить и разъяснять, а уж кто как верит - можно только молиться, чтобы покинули они свои заблуждения. Ну, а противники их - назывались они Иосифлянами, по имени Иосифа Волоцкого, - как раз настоятеля того самого Заволоцкого монастыря, откуда шел Питерим, - тоже старца большого ума и святости, поездившего по Западным странам и многого оттуда набравшегося - полагали, что не только можно, но и нужно, дабы отступники не соблазняли других; и надо наказывать примерно, чтобы прочим неповадно было.
Как легко заметить, спор не совсем честный. Если побеждают нестяжатели, то иосифляне расстаются со своим имуществом. А ежели побеждают последние - то первые расстаются с жизнью. Как, - скажу, забегая вперед, - увы, и получилось; впрочем, я не собирался говорить об этом споре подробно, лишь постольку, поскольку он касается моего повествования.
Таким образом, я оказался в числе последователей Нила Сорского, чем сильно раздосадовал своего собеседника.
- Ты, я так понимаю, вообще ничего не намерен брать со своих прихожан?
- Только то, что необходимо мне для жизни, - ответил я осторожно, решив не гневить Господа слишком поспешными обетами.
- А как же будут спасать братьев своих священники в других местах? Как будут жить наши братья среди язычников, которые вряд ли станут их кормить?
- Своим трудом, отец Питерим, - отвечал я. - Для чего нам мирское добро?
- Хотя бы для того, чтобы избавить от соблазна им владеть иных мирян. Кто лучше, нежели церковь, может распорядиться, куда направить средства?
- Не наше это дело, - покачал я головой. - "Воздайте кесарю кесарево".
Питерим внезапно стих и посмотрел на меня с любопытством.
- Увы, вам, молодым, полным жизни, трудно даже понять, как может быть в тягость самая простая вещь в жизни. У вас все просто: так - правильно, а так - нет. А вот, хочет человек так жить - а не может... Что же ты, прикажешь бросить его на погибель? Нет, мы должны все силы приложить, чтобы удержать его на правильном пути; а такое служение требует больших сил и очень много времени; где же взять еще силы на добывание хлеба насущного?
- Может быть, - я был смущен, но не убежден. - Но, по-моему, ежели хочет человек удержаться в лоне Христовом, то уже сам Бог позаботится о нем, чтобы не ослабло в нем это желание; а мы должны идти и пробуждать такое желание в других, кто еще не слышал слова Божьего; или, может быть, слышал, но не обратил внимания. Кто продолжает себя утешать, что живет праведно - хотя погряз во зле; ведь именно их Бог и накажет!
- Бог никого не наказывает, - строго заметил Питерим. - Сами себя они наказывают. Выбрав мирские блага - в обмен на отказ от спасения души - они уже не могут покаяться, и сами себя загоняют все ниже, и все тяжелее становится их посмертие. Они не смеют взглянуть Господу в глаза, и оправдывают себя, оправдывают свои грехи - и все дальше отходят от Спасителя.
- Так ведь таких и надо спасать прежде всего! Остальные, кто еще кается - они спасутся, а эти...
- Попробуй. Думаешь, ты первый, кто кричал об этом? Но еще Христос говорил - мы стучимся в двери, а открыть нам или нет - это воля хозяина.
Мне казалось, Христос говорил как-то иначе, но тогда у меня под рукой не было Святого писания, и я смирился перед мнением старшего. Не знал я тогда, что вскоре мне и вправду придется выбирать, кого спасать.
- И вот, - продолжал Питерим, увлекаясь, - мы, чем тратить время на бесполезное увещевание безнадежно больных, лучше приложим силы - и спасем тех, кто готов все отдать ради спасения.
Я ощутил почти телесную тошноту от услышанного. Более всего напомнили мне эти рассуждения - торговлю спасением. Того, кто может - или хочет - заплатить за Спасение, мы будем спасать, а прочие пусть спасаются, как знают. Только приученное в монастыре смирение перед старшими заставило меня смолчать. Я поклонился и осторожно произнес, что отдаю должное опыту своего собеседника, но все-таки не могу почувствовать своей неправоты.
Питерим победно усмехнулся.
- По молодости каждый думает, что сейчас расскажет истину всему миру. Посмотрим, что ты скажешь лет через пять. А сам для себя человек всегда остается прав. Даже когда он бьет себя в грудь и кричит "Моя вина", он как бы разделяется на двух человек, отделяет одного из них от себя, говорит про него: "Вот, это не я виноват, это он, сейчас я его накажу". Даже наказывая себя, он остается правым.
Тут он говорил верно, как я сейчас понимаю. Когда я нынешний осуждаю себя тогдашнего - действительно, я как бы отрекаюсь сам от себя, и удары моих обличений приходятся как бы и не по мне. Но ведь в том и смысл раскаянья - чтобы отречься от себя - неправедного, отказаться от ложного пути и встать на путь истинный.
- Наведайся ко мне через годик, расскажи, как дела, - сказал Питерим на прощание, благословляя меня в путь. - Я буду тут.
С легким сердцем я отправлялся в путь с новым своим знакомцем, Лукояном, все больше углубляясь в бескрайние северные леса. На четвертый день пути через лес, где сухой сосняк перемежался с березняком, а порой и вовсе хлюпало под ногами болото, мы подошли к деревне.
Деревня стояла на небольшом холме, отгородившись сырой лощиной. В лощине разлилось озеро, на южном конце переходящее в болото, заросшее березняком и ивняком. Хорошо, что меня вел Лукоян - один навряд ли я нашел бы путь через топи.
--
Глава 2. Великий предок.
Лукоян обитал в доме вдвоем с дочерью Марьей - девушкой на семь лет моложе меня. Мы добрались к нему домой под вечер четвертого дня. Лукоян - пока у меня не будет своего дома - предложил остановиться у него, и, поскольку идти мне было не к кому, я согласился.
У ворот к хозяину с радостным лаем бросилась рыжая собака, по размерам - с хорошего волка, но с удивительно добродушной мордой и загнутым крючком хвостом. Сперва я основательно испугался огромного зверя - но по приказу Лукояна собака внимательно меня обнюхала и принялась лизать руку. Собаку звали Трушкой, как я выяснил позже - сокращение от Ватрушки.
Войдя в дом, я с радостным облегчением заметил в красном углу икону Богородицы. Почему-то, пока мы шли, я представлял себе, как живут здесь люди, вовсе позабыв христианскую жизнь.
Марьи дома, когда мы пришли, еще не было. Лукоян покачал головой, но ничего не сказал. В печи он нашел горшок со щами и усадил меня за стол; меж тем появилась и Марья - высокая стройная девица с русой косой; в окошко было видно, как она прощалась у калитки с подругой.
Марья принесла из леса туесок с ягодами. Увидев отца, бросилась его приветствовать, но, заметив постороннего, несколько смутилась.
- Ну, как ты тут без меня жила? - спросил Лукоян, без особого, впрочем, любопытства, довольный, что дочь жива и здорова. - Это вот отец Александр, он будет у нас священником - будет нас причащать, исповедь принимать и проповеди читать, - наскоро перечислил он мои обязанности, заметив, что дочь внимательно разглядывает меня.
- А у нас же церкви нет? - Марья словно почувствовала неловкость за свою деревню.
- Построим, - уверенно ответил Лукоян.
- Ты будешь нам рассказывать о Вечной жизни и о том, какими мы должны быть? - Марья прошла к столу, поставила туесок. Я кивнул, улыбаясь. С Марьей в избу впорхнули летнее счастье и беззаботность.
- Только какими вы должны быть, я вам говорить не буду. Я даже не знаю, каким должен быть я сам.
Для ночлега мне отведена была лавка у окна. Марья спала за занавесью, разделяющей дом на две комнаты, а Лукоян улегся на нерастопленной печи.
Село стояло на высоком пригорке, в окружении сосняка, и, хотя я слышал об обилии комаров в этих лесах, всевозможного гнуса тут было значительно меньше, чем в иных местах под Москвой. Спать было спокойно и уютно, и через прикрытые ставни виделось мне так и не темнеющее небо.
С утра я был представлен тутошним жителям. Лукоян собрал у себя с десяток мужиков и они, молча переглядываясь, рассматривали меня. Я сидел как на иголках. Мне хотелось вскочить, начать говорить им о Боге, об Истине, о Великих таинствах, о том, что надо любить друг друга - но я промолчал и, как понимаю теперь, правильно сделал. Они и сами все прекрасно знали. Никто, конечно, не возразил против того, чтобы я остался в деревне. Но раз они принимают меня - значит, они должны выстроить мне дом, и не просто дом, где можно жить, но и чтобы в нем можно было служить службу и слушать проповеди. Потому мужики, не высказывая явного ропота, косились-таки на меня с недоброжелательством.
- Ты, Лукоян, верно придумал, - вдруг подал голос Кузьма, молчаливый приятель Лукояна. - Нам своего священника надо иметь. Грешно церковь забывать; а то вон, что в том году было?
- Да ладно, более такого не повторится, - возразил другой, - а как семью в город вывезешь на несколько дней? Жить там негде, добираться тяжко. Пусть к нам соседи приходят.
- Пожалуй, что и так, - согласился с ним Данила, которого Лукоян представил мне как "некто вроде старосты" - самый зажиточный в деревне мужик, чье слово оставалось на сходках решающим. - Думаю, коли все вместе возьмемся, то за месяц управимся, благо, погода сейчас хорошая. Деревья наметить сегодня же можно, пока первые сохнуть будут, мы последние срубим. А пока первые будем вывозить, последние высохнут.
- За месяц не уложимся, - возразил еще один степенный селянин, Прохор. При этих словах я успокоился окончательно: раз принялись обсуждать, что и когда делать - значит, решили делать.
Подробно рассказывать о строительстве я на стану, ибо сам больше смотрел и помогал, чем строил - мало я, по правде сказать, в этом деле смыслю. Скажу только, что никогда за всю свою жизнь в монастыре - а там к послушникам относились очень строго - мне не приходилось так работать. Но и есть так, как кормили тут работников, ни в монастырской жизни, ни в придорожных корчмах, мне тоже не доводилось.
В день заготавливали и вывозили из леса пять-шесть бревен. Не желая прослыть неучем, я тщательно наблюдал за старшими своими сотоварищами и старался все делать, как делают они, хоть некоторые действия их казались мне странными. Место для своего будущего дома - и, соответственно, для церкви - я выбрал сам. Мне пришло в голову, что, поскольку построить высокую маковку мы вряд ли сумеем, надо укрепить крест на высокой сосне, росшей на краю деревни, и весь дом пристроить к ней. Строители качали головами, но не возражали, только Лукоян предупредил:
- Сосна - это не то дерево, на которое можно опереть свой дом.
- Я не собираюсь делать из нее опору дому, - возразил я.
- А я и имею в виду другое, - отозвался Лукоян, но не стал пояснять, что именно он имеет в виду.
Но к некоторым моим советам они даже прислушались и, как мне показалось, зауважали меня после них. Так, они обычно сначала укладывали бревно, а потом вырубали по его верху паз, в который должно было входить верхнее бревно. Я предложил делать наоборот: вырубать паз по низу того бревна, которое должно быть уложено. Это не так удобно, зато в пазу не будет собираться дождевая вода, проникающая через щели и швы. Мысль эта как раз пришла мне, когда начал накрапывать дождь и я заметил, как в только что прорубленный паз затекают капли. Поразмыслив, прочие строители согласились.
Вначале все бревна - их было около сотни, решили сделать двадцать пять венцов - собрали на опушке леса и, обработав, сложили сруб начерно, без подгонки и без основы, чтобы посмотреть, правильно ли подобрали бревна. Тут меня к работе почти не подпускали, я мог лишь любоваться, как знатоки своего дела - Пахом, Кузьма, Прохор - ловко вырубали соединения бревен "в лапу", зажимая одно в другом. Потом сруб разобрали и потащили по бревнышку к тому месту, которое я указал. Но, поскольку подошла пятница, начать строительство мужики отказались наотрез.
Я посмеялся - про себя, конечно, - над таким предубеждением, но спорить не стал. Дух этот - видеть в таких весьма поверхностных указаниях и приметах Божью волю - очень силен в нас, и осуждать его или пытаться изгнать есть занятие почти безнадежное. В конце концов, можно было и подождать.
Данила назначил торжественную закладку дома на следующий вторник. Подходила Троица, и стояли самые длинные дни в году. Строители отпаривались и отмывались в банях, готовясь к следующему шагу, а я старался пока присмотреться к своим будущим прихожанам.
Кузьма и Лукоян были давними друзьями. Оба участвовали в новгородском походе пятнадцать лет назад, еще при старом князе, а после похода Лукоян уговорил приятеля податься в его родные места, на Север. И Кузьма вслед за Лукояном с семьей переселился сюда.
Десять лет назад оба потеряли жен в моровом поветрии, оба в одиночку растили дочерей - одногодок: у Кузьмы - Наталья, у Лукояна - Марья. При том ни обликом, ни повадками оба друга не имели ничего общего: Кузьма - коренастый суровый дружинник, редко когда улыбавшийся, и Лукоян - веселый говорун, сочинитель баек. Обоим было уже лет под сорок, однако зазорным для себя общаться с молодым священником они не считали.
Лукоян умел рассказывать - порою привирая - и послушать его собирались многие.
- ...Правильно говорят - не гневите медведя зимой. А что делать, ежели ты у него в гостях, хоть и не по своей воле? А тут, говорят, надо орать как можно громче. Ох, ну я и заорал... Тут еще Трушка моя лает, захлебывается; медведь на нас в изумлении смотрит - кто его знает, что ему там спросонья привиделось? И тоже как заревет!.. Вот тогда я понял, почему говорят - "ревет, как медведь"; но, наверное, никому так реветь не доводилось, как этому моему знакомцу. В общем, сидим мы так в берлоге, ревем друг на друга; наконец, спасибо, Трушка первая сообразила, стрелой оттуда выскочила; я - за ней, а медведь, разумеется, за нами. Ну, у меня волосы дыбом, шапка где-то в яме осталась; я - к ближайшей сосне, оглядываюсь - а медведь во все четыре лопатки от нас чешет; тоже до дерева добежал - и наверх. Ну, я его уговаривать слезть не стал, убаюкивать да колыбельные петь - тоже; ох, наверное, много от него беспокойств потом лесному народу было! Чего смеетесь? Это сейчас смеяться хорошо, когда живым ушел; а тогда ни мне, ни Трушке не до смеху было.
- А ты запомнил, где его логово было? - отсмеявшись, спросил Кузьма.
- Ты, никак, на медведя собрался? - рассмеялся Игнат, добытчик мехов, помоложе их, постарше меня.
- Надо бы, - произнес Кузьма, в упор поглядев на Игната - и вдруг замолк, и замолкли все, кто сидел у Лукояна.
- А ну-ка, Марьюшка, - окликнул Лукоян дочь, - налей нам кваску.
Я видел, что Кузьма в тот день ушел задумчивым, и стал опасаться, что он в одиночку решил отправиться на медведя. Опасениями своими я поделился с Лукояном; тот выслушал меня очень рассеянно.
- Кузьме такое не внове, - ответил он. - Медведей он на своем веку один на один, одной рогатиной, завалил немало. Спать, я думаю, пора.
В воскресенье я устроил первый крестных ход, обойдя всю деревню по окружности с крестом в руке - тем самым, который собирался потом укрепить на верхушке сосны. Я шел, читая молитвы - и ко мне незаметно стали пристраиваться селяне, так что назад к Лукояну мы вернулись большой толпой, где были почти все жители деревни. Я, наверное, впервые увидел их всех, и стариков, и подростков, и женщин, и детей, и порадовало меня, что они с такой готовностью приняли участие в крестном ходе. Как раз начиналась Троицына неделя.
Кузьму я в тот день не видел, а мужики, встретив меня в понедельник, как-то странно косились, и я чувствовал, что вокруг меня строится какой-то заговор, но понять, что было его причиной, не мог, как ни старался.
Во вторник я проснулся довольно рано и, встав, поспешил к месту своего будущего дома. Придя туда, я застал собравшимися нескольких мужиков; Кузьма как раз вылезал из ямы, выкопанной для закладки основания дома, и строители стали спешно забрасывать ее землей.
Подбежав, я успел заметить блеснувший на дне череп.
Мне стало нехорошо. Я оглядел окружающих меня людей, точно пытался пересчитать их, и с ужасом понял, что Лукояна среди них нет.
Едва не вскрикнув, я бросился назад - но, по счастью, Лукоян уже сам спешил ко мне навстречу.
- Опоздал, - недовольно покачал он головой. - А ты, отец Александр, зря сегодня так рано встал, мог бы и выспаться. День будет трудный.
- Как это понимать? - я встал перед ним с вызовом. - Кого вы там закопали?
Все замолчали, и только Кузьма устало произнес:
- Медведя.
- Почто?!
- Так мы и думали, что ты не поймешь, - вздохнул Лукоян. - Я сейчас тебе все объясню.
- Не надо мне ничего объяснять! - вспыхнул я. - Ясно мне, что все это - бесовские ваши обычаи, от того, что забыли вы дорогу в церковь. Надо же такое удумать - кровавую жертву класть в основание церковного храма! Выкопайте немедленно.
- Ты все-таки послушай, - Лукоян взял меня за руку и отвел в сторону. - Не только ведь для тебя дом строится. Ты сам в нем - только служитель. Храм - для всей деревни. А деревня - в лесу. Церковь - основание деревни. А бор, - он понизил голос, называя древнее, Истинное имя медведя, - хозяин леса. Церковь должна покоиться на его крови, чтобы стояла крепко.
- Не может на крови ничего хорошего покоиться! - мне тут же полезли в голову все рассказы, слышанные мною от настоятеля. - Созидатель последнюю жертву в мире принес, чтобы не было более в мире кровавых жертв, - а вы такое говорите...
- А ты все-таки выслушай, прежде чем осуждать, - продолжал Лукоян спокойно, словно не замечая моего гнева. - Созидатель, конечно, хочет добра всем, но тут, в этом мире, очень много разных сил, и все они, как и мы, тоже хотят жить. Так что с ними надо уметь договариваться. Думать нам Созидатель не запрещал. Говорю тебе - плохая примета, что дом у сосны стоит. Не было на моем веку, чтобы удача была в таком доме. Но хоть так - надо договориться с духом леса, как охотник тебе говорю - нельзя дело начинать, не заручившись поддержкой хозяев того места, куда идешь.
- Да кто вам такое сказал?! - продолжал возмущаться я.
- Не первый год в лесу живем, - произнес Кузьма. - Сами не дети малые.
- В общем, так, - сказал я как мог тверже. - Доставайте это оттуда. Не будет в основании храма лежать мертвечина.
Лукоян посмотрел на меня и, встретив на моем лице твердую решительность, нехотя полез в яму.
- Не позволю! - спрыгнул за ним следом Кузьма. - Не ты его клал!
Лукоян оттолкнул Кузьму, тот бросился на друга с кулаками. Я тоже спустился в яму, влез между ними:
- Да вы что, с ума посходили? Прекратите сейчас же! - и летящий тяжелый кулак Кузьмы припечатал мою челюсть к земле.
Драка тут же стихла. Оба поединщика стояли надо мной, пристыженные, и внимательно разглядывали, цел ли я.
Я сел.
- Видите, что бесы ваши делают! - наставительно произнес я, держась за заплывающую скулу. - Немедленно убирайте! Вы же друзья - а чуть не поубивали друг друга из-за бесовских поклонений!
- Ну, не поубивали бы, - заметил Лукоян. - Чай, не в первый раз.
Он вытащил череп и хотел отбросить подальше, но Кузьма решительно у него забрал:
- Отдай! Сам похороню.
Мы выбрались из ямы. Лукоян все качал головой:
- Не будет хорошего, если мы с самого начала обычаи нарушим.
- В лес нельзя ходить, лешего не задобрив, - подал голос Кузьма. Я в удивлении оглянулся на него.
- Какие лешие, Кузьма? Нет никаких леших!
- С чего ты решил? - Лукоян, мне показалось, обиделся.
- Ну, я, во всяком случае, никаких леших не видел.
- Не больно здравая мысль: объявлять то, чего не видел - будто его вовсе нет, - заметил Лукоян.
- А ты видел? - спросил я его.
- Я - нет. А ты князя московского видел? Однако ж не будешь сомневаться, что он есть?
- Так его дела на каждом шагу в Москве: указы, храмы, крепость, воеводы, холопы...
- А вот ты по лесу сам сперва походи, приглядись, какие там дела делаются, а потом и решай. Я, положим, лешего не видел, я дела его знаю; а вот ты, поди, с бабкой Прасковьей поговори - она много всякого такого на своем веку повидала.
- Неужто она походила по лесам больше твоего? - удивился я. Лукоян взглянул мне в глаза:
- Хочешь знать мое мнение? Я не знаю, как его назвать - черт ли, леший ли, или еще как, - он внезапно понизил голос, - но у леса есть свой хозяин. И у озера есть. И у реки.
- И что же - вы думаете, что можно хозяина леса убить, закопать под храм, и этим сильно его обрадуете?
Кузьма безнадежно махнул рукой, Лукоян все еще пытался объяснить.
- Это не мы придумали. Давно так наши предки строили, издавна так заведено.
Видя их решительность, я задумался. То есть, конечно, вернуть череп на место не позволил, но захотелось мне хоть что-то выяснить, прежде чем в следующий раз безоглядно запрещать.
Уставшие от спора и драки, мужики расположились вокруг ямы, а я отошел, чтобы поговорить с кем-нибудь еще. Хоть с той же бабкой Прасковьей.
Но вместо нее я встретил Марью, несшую слишком рано сбежавшему из дома Лукояну легкий завтрак - крынку молока и краюху хлеба.
- Маша, - обратился я к ней, - а ты тоже считаешь, что у леса есть хозяин - медведь, или леший?
- Есть, конечно, - ответила она, подумав. - Ведь должен же кто-то следить, чтобы мы не набезобразничали, не нарубили деревьев больше, чем надо, не нарвали цветов, не настреляли зверей.
И тогда мне вдруг ясно представилась странная, незнакомая доселе картина древней жизни предков наших. Они не знали Христа - но в их жизни было отнюдь не только бесовское. И я понял великую мудрость, как поддерживалось это равновесие, соразмерность жизни человека и окружающего его мира.
Было, конечно, всякое безобразие; но, пытаясь быть честным перед собою, Богом и людьми, я должен признать, что и в нашей христианской жизни безобразия не меньше. Порою мне кажется, что слишком опасными были слова о том, что мы - дети Божьи, и потому более всяких прочих тварей. Мы стали думать, что весь мир - для нас, и брать от него непомерно много. Но, все-таки, у нас есть надежда на прощение. У них, у предков наших, этой надежды не было. Все люди делились на хороших и плохих: тот, кто поступал по заветам предков - хороший; нарушивший завет - не может быть прощен. Может быть, это жестоко; но думаю, что прощение - это только Божья милость, только его удел. Человеческих сил порой не хватает, чтобы простить. И, как бы ни было это тяжело, но лучше соблюсти древний закон - чем нарушить его, возомнив себя любимым детищем Божьим.
Я смотрю на наших правителей - увы. Хоть они строят церкви и усердно бьют поклоны на молитве - в душе они остались язычниками. Как должно священнику, я возношу свои молитвы о снисхождении на них благодати, но молитвы мои остаются бесплодными, видно, слишком много в словах моих от обязанности, и слишком мало души. Язычники - я имею в виду не речи, которые они произносят, а то, что вкладывают они в эти речи. Христа они могут поминать постоянно, но смысла Его жертвы они не понимают. Они верят в закон сильнейшего, они пытаются обхитрить судьбу и самого Созидателя, забывая, что, как бы ни были они хитры, Он все равно предусмотрит на шаг дальше, чем они. И с этой точки зрения, добрые язычники, те, что верят в Хозяина леса, Предка их селения, желающие добра и ему, и своим ближним - будут куда большими христианами.
Было все-таки в этих обрядах - по святому убеждению моих новых прихожан, данных им предками - что-то странное, не вязавшееся с моим представлением о мире. Не понимал я, как можно умилостивить Хозяина, принеся его в жертву. Или откуда взялись обряды, в которых куклу - пусть куклу, а говорят, раньше живую девицу! - топят в воде, или сжигают на костре, или хоронят... Как-то это было явно не от светлого мира, а от темного. Словно кто-то, владеющий умами и душами людей и ранее учивший их обрядам светлым, теперь, чтобы не упустить эту власть, дал им другой обряд - темный, и этим обрядом привязал их души к себе.
Со странным этим смешением христианской веры и древних обрядов мне еще не раз пришлось столкнуться. Пока же мы занялись освященным веками действом - сотворением Храма.
--
Глава 3. Колодец.
Когда лето перевалило за середину, я перебрался, наконец, в свой дом; у селян же появился храм для проведения служб. Я с благоговением достал из дорожной котомки принесенный из монастыря алтарный покров - анамнис, - освященный нашим епископом; его я хранил как раз для этого дня. На вершине сосны торжественно водрузили крест, для чего приделали к дереву длинную лестницу. Лестница так там и осталась прибитой к сосне. Когда я вселился в дом - мне по случаю новоселья подарили кота и настояли, чтобы первым в дом вошел именно кот, - я не спеша начал возводить высокую кровлю над церковью, куда, по моему разумению, надлежало перенести крест в скором будущем. Как возводить кровлю в виде шатра, я разрабатывал по книгам, и, когда выдавалось свободное время и был погожий день - а это не так часто тут бывает - я набивал сверху еще несколько досок, укрывая работу от дождя под слоем коры.
Совершение таинства в церкви было для меня делом сложным. И сложность состояла не только в том, что для полной службы священнику необходимы помощники. Добровольные помощники очень быстро нашлись - младшие дети, не занятые помощью родителям, с охотою прибегали помогать мне, и вскоре у меня появилось два постоянных служителя и слушателя. Дело было во мне самом. Казалось бы, я неоднократно продумывал все, как и что надо делать, и ясно представлял себе каждый шаг - но, как, наверное, бывает у всех, начинающих впервые новое дело, все оказалось совсем не так, как я себе представлял.
Так, например, проповеди я, как мне казалось, прекрасно представлял, как читать. Выбирается место из Святого писания, читается прихожанам, а затем разъясняется, какое это имеет отношение к нашей нынешней жизни. Все это легко, но оказалось, что нашу нынешнюю жизнь - вернее, жизнь своих прихожан - я представляю очень плохо.
На помощь мне неожиданно пришла бабка Прасковья - та самая, которую мне представили как близкую знакомую местного лешего. Она пришла в новую церковь первой, я едва закончил устанавливать алтарь и только что накрыл его анамнисом.
Бабка мне понравилась. Сейчас она усердно помолилась Богу, а потом пойдет в лес и на всякий случай снесет лепешку "Велесу на бородку" или другому языческому божку. А зачем с ними ссориться? Разумно. Мне кажется, что в этом, в таком понимающем отношении ко всему, что только есть под Солнцем, кроется мудрость, недоступная нам, книжным людям (нет, не буду обобщать, лучше скажу - недоступная мне, зажатому рамками книжных словес).
- Ты, батюшка, верно, прямо из монастыря к нам? - обратилась она ко мне, старательно перекрестившись на все иконы, которые я выставил вдоль стен, - хоть, конечно, это я ей годился во внуки, а то и в правнуки.
- Из монастыря, - приветливо кивнул я, присматриваясь к гостье.