Булгаков Руслан Раифович : другие произведения.

Отражения теней

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга "Отражения теней" является продолжением романа "Восхождение в бездну", но может восприниматься как самостоятельное произведение.

Руслан Булгаков

ОТРАЖЕНИЯ ТЕНЕЙ

Роман

   Ташкент-- 200384.(-44)
   Б 52
  
  
  
   Булгаков Руслан.
   Отражения теней. Роман. Т.: "Узбекистон"-- 2003 г. 288 с.

ББК 84(-44)

  
  
  
  
   ISBN 5-640-03171-9
   Предлагаемая читателям книга "Отражения теней" в какой-то степени может восприниматься как самостоятельное произведение, но на самом деле является продолжением вышедшего в 1993 г. романа "Восхождение в бездну", наследуя линии судеб его героев и персонажей, и продолжая во времени описанные события с 1985 до 1990 г. с максимальным приближением к реальности, часто сохраняя подлинные имена собственные, правда позволяя иногда перемещать место и время действия. Наверное обе книги во многом являются историческими, но описывают историю с ее теневой стороны. Так же автора больше интересуют теневые стороны человеческих душ, из которых, собственно, и складывается теневой мир общества, в котором проявляются свои умельцы, пытающиеся управлять нашими слабостями, чтобы использовать их в своих, далеко не бескорыстных целях. Однако в реальности у внимательного наблюдателя может сложиться впечателение, что даже отъявленные и хитроумные преступники не очень-то могут управлять и собственными судьбами, суеверно подозревая присутствие неких мистических сил, фатально толкающих или даже вернее несущих в потоках времени мнящих себя кукловодами умельцев по кем-то предначертанным руслам к порогам и обрывам, где мало кому удается уцелеть.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  

Џ Руслан Булгаков, 2003 г.

  

I

  
   У глинобитной стены мазанки на грубо сколоченном топчане под навесом, который сейчас утром не закрывал его от солнца, распластавшись на ватном одеяле, с полуоткрытыми глазами, будто следящими, не мигая, за поднимающимся светилом, не боясь ослепнуть, неподвижно лежал человек. Поза его была нескладной. То ли он все еще бежал куда-то, то ли в нелепом прыжке старался ухватиться за что-то, ускользающее от него, то ли, напротив, куда-то прыгал, надеясь увернуться от неминуемой и опасной встречи, так и замерев, лежа на животе, с вскинутой рукой, вывернутой шеей и полуоткрытым ртом. Совсем недавно, когда, вырвавшись из-за горы, вспыхнули первые лучи, отразившись в его зрачках, он перешел ту черту, которую так боялся и так ждал. В общем-то, ничего вроде бы и не произошло, но он словно выскольз­нул из собственного тела, потеряв над ним власть, и теперь то ли летел, то ли падал, то ли вверх, то ли вниз, что уже, впрочем, не имело никакого значения. Он летел, вдруг ощутив легкость, словно порвались путы, привязывавшие к так мучившему его в последние дни телу. И теперь он презирал это тело, этот страх, эту тяжесть. Ему наплевать было на то, где верх, где низ, летит он или падает. Ему хотелось только оставить это ощущение. Наверное, так начинается свобода! Вот были цепи, и они оборвались, вот были колодки, и они разрушились, а петля, сжимавшая и сжимавшая его горло до ужаса, до отчаяния, дойдя до конца, вдруг превратилась в узел, ни во что, в освобождение. И еще, если сначала он думал, что уходит, проваливается в темноту, в пропасть, то теперь, ощутив, что у этой пропасти нет дна, где-то там, внутри его оторвавшейся души, наступил покой. Какой смысл бояться пропасти, если у нее нет конца и, значит, нет никакой возможности разбиться. Лети и лети себе целую вечность в эту бездну без этой глупой, ненужной оболочки, требухи с костями, над которой столько лет трясся, то ли вверх, то ли вниз. Какая теперь разница? Без тревоги, без страха, но еще с оставшимся ожиданием и любопытством. Бездна, свобода, полет, вечность! И невозможность размозжить себе что-либо, потому что ничего такого больше не существует! Потому что размозжиться нечему!
   А потом появились искры, словно падающие звезды, только падали они отовсюду, со всех сторон, как будто всюду было неузнаваемое небо без планет, без созвездий, без галактик. Искр становилось больше и больше, и это радовало. Вечность и свет! Что может быть лучше вечности, наполненной светом, брызжущим неизвестно откуда? Да и можно ли сравнить это со звездным дождем, с погибающими метеоритами и кометами, с чьими-то обломками, сгорающими навсегда? Гордыня, гордыня! Какие там метеориты, потершиеся об атмосферу? Какие там кометы, распустившие павлиньи хвосты, а на самом деле тающие под солнечным ветром? Это он, человек, выпрыгнувший из собственного тела, притворившись для этого мерт­вым, летел в искрящейся вечности, словно зажгли в честь него несметное количество бенгальских огней и беззвучных фейерверков, вспыхивающих и исчезающих, будто существуют еще начало и конец. А потом пришло ощущение, что и его самого зажгли, как холодный бенгальский огонь, потому что и от него исходили эти мерцающие искры, разлетающиеся во все стороны, все ярче и плотнее, образуя вокруг уже сплошное холодное свечение, пульсирующее так, будто в нем еще билось беспокойное сердце. Выходит, вовсе не его приветствовали этой грандиозной вселенской иллюминацией. Выходит, сам он был частью парада огней, устроенного в честь кого-то могущественного и всесильного. Сознавать себя частью праздника было и радостно и обидно, потому что закрались подозрения, что используют его всего лишь как лампочку, и что вместе с искрами уходит почти зря его бесценная энергия, и что кванты и кварки, покидая его навсегда, превратят его скоро действительно ни во что, в пустое темное место. И это его, мнившего себя центром мироздания.
   А пока огни, разгораясь ярче и ярче, сливались в пульсирующие луны, которые, поглощая друг друга, превращались в нестерпимо блестящие солнца, набухающие и набухающие, постепенно заполняющие собой все это невероятное пространство -- эту бездну, эту вечность, в которой почти уже не оставалось места, свободного от невыносимого, все пожирающего света.
   Господи! Безмерно могущество твое! Как же мы живем всю нашу грешную жизнь с ощущением, что необъяснимо созданное тобой, видимое и невидимое, только и предназначено для нашей потехи?
   Господи! Сотворивший нас из праха и бросивший затем выживать на прекрасной планете не для того же, чтобы мы построили на ней химеру, где миллиарды нелепых скоморохов беспрестанно разыгрывают между собой глупый, обрыдший уже в поколениях спектакль -- "Кто кого главнее".
   Господи! Безмерно терпение твое! Или правда, от лукавого врага твоего в нас эта индюшачья важность, превращающая любого человека в кретина, успевающего за ничтожные дни свои ощутить себя чуть ли не властелином мира, и уж во всяком случае на планете своей, в пределах досягаемости, гадить, гадить необъяснимо, непонятно, бессмысленно, только для того, чтобы этой своей разрушительной бурной деятельностью привлечь к себе побольше самок. Во всяком случае, так утверждают психологи. Может, это и есть закон Химеры -- чем страшней и опасней угрозы и вредительские возможности пакостника, тем выше место в общественной иерархии. Страх, парализующий волю, -- залог порядка, где нет свободы и где царствуют жадность и предательство. Чего проще: деньги, власть и насилие, как в гигантском игорном доме, поднимают одних и опускают других, давая опасное преимущество нечистым на руку жуликам и аферистам, клянущимся твоим именем, прозрачно намекая на режиссера-постановщика этого затянувшегося лицедейства.
   Господи! Для чего же ты терпишь эту клоунаду?
   И вот теперь еще один нищий духом, чуть было не ступивший на дорогу смерти, почти что приготовился принять вселенский парад в свою честь, на том лишь основании, что успел скопить некоторое количество денежных знаков, видя в этом даже смысл своей земной, достаточно преступной деятельности, и не на шутку испугавшийся того, что бумажки эти на таком уровне вовсе ничего не значат. Не ходят они там! И это несмотря на бесчисленные попытки подкупа всевышнего! Не напрямую, конечно, но через администрацию. Администрация-то не против! Администрация-то в разных формах очень даже за! Плавно переходя от мнимого посредничества к реальному рэкету! С одной стороны, обнадеживая на вполне благоприятный исход разбирательства на страшном загробном суде и спасение, а с другой, запугивая неизбежным адом при отказе от взаимного сотрудничества, превращая при этом всемогущего в злобное и мстительное чудовище, которое за всеми подглядывает, все видит, все запоминает и непременно накажет, и будет еще целую вечность мучить непокорную душу.
   Господи! И ты допускаешь, что созданные по образу и подобию твоему, но уже испорченные люди и свою червоточину примеривают на тебя!
   А тем временем какая-то сила из прошлого вещественного мира, словно сжалившись над растерянной, скукоженной душонкой человека, вырвала его из ужасного великого блеска, оставив лишь впечатление гнетущей ничтожности и сопричастности этой огромной стихии света и энергии, чуть было не пожравшей и не растворившей его в себе. Значит, не время еще! Не время!
   В глинобитной стене скрипнула дверь, и из низкого проема, почти не пригибаясь, вышла маленькая, худенькая старушонка неопределенной национальности в почти новом цветастом платке и в слишком широком для нее, уже заношенном выцветшем платье. Вид у нее был встревоженный, она как-то даже сначала поозиралась по сторонам, потом, отогнав двух приветствовавших ее собак -- овчарку и коренастого рыжего беспородного пса, подошла к топчану, вернее к неподвижно лежащему на нем человеку и некоторое время что-то про себя охала и бормотала, словно не понимая, откуда и зачем на ее голову свалился этот симпатичный горожанин, словно ему и помереть больше негде было, как только у нее, в забытой богом и людьми мазанке. От одной мысли, что он действительно помер, ей становилось нехорошо. Что в таком случае с ним делать? Что говорить? Что объяснять? Она вспоминала всю эту ночь, его рассказ, снадобья, которые варила в большом котле. Она снова словно почувствовала силу, уходящую из его тела, и свои попытки вдохнуть в него новую жизнь, и вновь ощутила нехватку времени, из-за чего он действительно мог ускользнуть из этого мира, свалив на ее бедную голову хлопоты и неприятности, связанные с его бесполезным уже мертвым телом. Эти мысли придали ей решительности, и она уже деловито склонилась над бесчувственным молодым человеком.
   Сначала она взяла его за запястье вскинутой руки, потом, неодобрительно посмотрев на солнце и на приоткрытые глаза, в которых это слепящее солнце отражалось, вздохнула и закрыла веки так, как закрывают веки покойникам. Однако что-то ее все-таки смущало, и она, развернув голову лицом вверх, еще больше выкрутив шею, стала ощупывать пальцами горло, пока не нашла слабо пульсирующие сонные артерии. "Значит, жив", -- отлегло у нее от сердца. Теперь она снова засуетилась: таскала какие-то пучки трав, корни причудливой формы, то белые на изломе, то красные, то черные, то желтые. Потом варила какое-то варево, довольно неприятно пахнущее, потом вливала чайной ложкой это варево в еле приоткрытый рот. Причем для этого ей пришлось проделать кое-какие манипуляции с неудобно лежащим пациентом: повернуть его на спину, придав позу поприличней, без этих вскинутых рук и задранных, будто в прыжке, ног. Теперь перед ней лежал на спине больной, и она вливала в него лекарство, которое он никак не хотел проглатывать и добрая половина которого поэтому струйкой стекала на ватные одеяла. Но это ее не слишком огорчало.
   Солнце поднялось уже высоко, некормленные собаки проявляли свое недоумение по поводу непонятного поведения хозяйки, и она, будто вняв им, наконец прекратила свою суетливую деятельность, присев на крыльце и снова что-то напоследок обдумывая. Затем она накормила собак, вывела их за ограду и привязала на длинных веревках так, что теперь никто не посмел бы даже приблизиться к входу. Собаки, почувствовав веревку на шее, забыли все свое озорное благодушие от потерянной свободы и как-то сразу обозлились на весь мир, словно все вокруг были виноваты, замышляя какие-то козни, из-за которых и лишили их воли. Враги, кругом враги...
   Старуха, вернувшись к топчану, сняла цветастый платок и распустила свои жидкие седые волосы. Тут же порыв прохладного сентябрьского ветерка подхватил спутанные серебристые прядки, всколыхнул их, подняв над узкими, как у подростка, плечами, а затем, сразу ослабев, дал им опуститься на лицо, шею, сутулую спину. В знахарке снова оживала беспокойная ночь, когда она вскидывала руки, словно птица, заклиная злых духов отступить, сгинуть от губительных слов и звуков. Тогда она кружила за ними по маленькой комнатушке, загоняла в темные углы, куда почти не проникал мерцающий свет керосиновой лампы и зажженной ею специально свечи. Она корчила рожи, выпучивала глаза, и напуганные тени в страхе метались, ускользая от ее костлявых пальцев. Ночной мир в мазанке был полон враждебных человеческой природе сил. Они пришли за своей добычей, они нависали над неподвижной жертвой, проникая уже в ослабшие органы, нетерпеливо торопя свой час. А эта старуха портила все, наполняя мазанку отвратительным запахом и дымом.
   Она который раз вела борьбу со своими давними знакомцами, с которыми, впрочем, иногда уживалась и ладила. Что делать, если мир наполнен всякой нечистью, знававшей еще ее шаманящих на благословенном Алтае предков. Больше того, старухе порой казалось, что ее ушедшие пращуры сами превращались в духов, и она иногда узнавала тени своих бабушек и прадедушек, и тогда произносила не такие страшные и опасные для них заклятия, и в глубине души ощущала даже теплоту и любовь к ним, залетевшим вслед за ней в западные отроги Тянь-Шаня, чтобы не оставлять ее одинокой хотя бы по ночам. Они являлись при полной луне, кидались ей под ноги длинными тенями, беспрестанно меняя очертания, то притворяясь кустом, то скалою, а то срубленным и изувеченным деревом. А иногда они входили в ее убогое жилище, и на этот случай она для них специально просыпала то сахарку, то муки, то соли, которыми и должны были угощаться ее гости.
   Так и сидела старушка на топчане, рядом со своим Бог весть откуда взявшимся пациентом, глядя через распущенные волосы своими выцветшими глазами на Восток, то ли на горы, то ли в прошлое, а может быть, в свой не существующий на самом деле в реальности мир, толком не ощущая время и не обращая внимания на заливистый лай собак, иногда прогонявших отдыхающих в профсоюзном доме отдыха горожан, прослышавших про лекарку и стремящихся попасть к ней на прием. Как знать, может, и вправду сумеет избавить от столь надоевших болезней. Так уж повелось, что отдыхающие на природе горожане, особенно пожилые, только и говорят, что про хвори, про наполняющие города выхлопные газы, нитраты и ядохимикаты, доводя себя до отвращения, а теперь, на чистом воздухе, ударяясь в другую крайность. Действительно, вот здесь, где-то рядом, растет целительная, чудодейственная травка, которая может излечить и вернуть молодость и силы. Надо только ее найти. А к кому же лучше обратиться за советом и помощью, как не к этой странной, полудикой старухе, которую даже местные жители суеверно побаиваются и сторонятся.
   Однако в этот день страждущим пришлось испуганно ретироваться. "Надо же, ведьма, каких зверей напустила, такие и разорвать могут на мелкие кусочки. Потом никакой городской хирург костей не соберет!"
   Дело шло уже к вечеру, когда лекарку вывел из оцепенения крик ее ближайшего соседа Эргаша:"Турсуной! О, Турсуной!" Потом голос Эргаша переключился на лающих собак, помнивших, правда, его палку и поэтому не особо рисковавших приближаться к нему. "Этот врежет так, что искры из глаз посыпятся, да и не особо он чужой, почти свой даже, так что если и пройдет в дом, ничего страшного не случится. Сколько раз раньше проходил -- и ничего. Хозяйка даже не ругала". Но совсем молчать не давали старые обиды . Так они и приближались к калитке втроем -- две пятящиеся лающие собаки и сердито ругающийся на них сосед с толстой палкой, похожей на посох.
   Эргаш был крепкий, среднего роста, с угреватым лицом казах, лет тридцати -- тридцати двух. Жена у него была и вовсе русская, из шахтерского поселка, где добывали урановую руду. Впрочем, одевалась она как местные, органично восприняв здешние традиции и образ жизни. Ловко управлялась с коровой и другой живностью, ездила верхом на лошади, и к тому же на ней были и огород, и сад, и виноградник, не говоря уже о трех вечно чумазых светлоглазых малолетних чертенятах, непоседливо живущих в своем счастливом детском мире.
   Эргаш работал в местном лесхозе лесником, занимался лесопосадками, присматривал за яблоневыми садами и орешниками, которые, надо сказать, осенью давали ему неплохой доход. Еще ставил капканы на сурков, барсуков и дикобразов, охотился на кекликов, но пуще всего любил большую осеннюю охоту на кабанов и горных козлов, мясо которых солил и вялил, и долго потом еще вспоминал все перипетии и обстоятельства своего древнего мужского промысла, чем-то похожего то ли на поединок, то ли на игру с засадами и погонями, волнениями и разочарованиями, когда, выслеживая дикого зверя на заснеженных уже горных тропах, он сам становился таким же диким и чуял еле уловимые запахи, ориентируясь уже не только по следам, но и примеривая на себя заботы и характер своих будущих жертв. Здесь бы вот на месте кабаньего выводка он заночевал, а в скалистых арчовниках самая кормежка для козлов. Другое дело, если бы не ружье, никогда бы ему не справиться с крупной дичью. Слишком слаб в одиночку перед ней человек. Но знания предыдущих поколений, эти оружейные заводы, давали ему страшное, убойное преимущество при встрече, и он уж старался не промахнуться.
   Дом Эргаша и его участок примыкали к краю оврага, который и был естественной границей верхнего кишлака. На другой стороне кроме двух узких, низеньких мазанок, почти врытых в крутой склон, одна ниже, другая повыше персикового сада, больше человеческого жилья не было. Дальше были только горы, постепенно переходящие в скалистые хребты, сходящиеся к водораздельной конусообразной вершине Кызыл-Нура, над которой почти всегда было чистое небо, потому что тяжелые тучи редко берут высоты более трех тысяч метров и потому что здесь был такой климат с минимальным количеством пасмурных дней. Мазанки когда-то построил покойный мулла Буранбай, живший в них почти отшельником, без электричества и прочих благ цивилизации, так же, как когда-то жили его далекие предки, молясь Аллаху и добывая себе хлеб насущный тяжелым трудом, с благодарностью принимая дары природы и божью милость. На старости лет, уже после того, как община признала его муллой, он привез сюда эту лекарку, работавшую в Чирчике в военном госпитале санитаркой, принявшую мусульманство и имя Турсуной. Еще до смерти Буранбая старуха постепенно стала заниматься знахарством и ворожбой, и даже у особо почитаемой в этих местах священной чинары, рядом с жертвенным котлом, она все чаще и чаще стала произносить вместо правоверных молитв какие-то свои заклинания, адресованные то ли духам предков, то ли силам природы, то ли просто каким-то чертям или нечистой силе. И огромное дерево, все в поминальных лоскутках, и родничок, бивший из-под толстых змееподобных корней, терпеливо сносили всякую ересь, только иногда неодобрительно покачивая ветвями под злыми порывами дикого ветра, видимо, тоже связавшегося когда-то с нечистью и поэтому не знавшего с тех пор покоя. Родничок же, только что вынырнувший из мрака на свет божий, был по-детски глуп и игрив, мутнея и вздуваясь от проливных дождей и таяния снега, потому что кто-то же должен хоть иногда наводить муть и смешивать с грязью первозданную чистоту, данную нам Аллахом -- великим и всемогущим.
   Крепкий и смелый, Эргаш неодобрительно относился к образу жизни своей новоявленной соседки, но и суеверных кишлачных сплетен тоже не разделял. А то как-то получалось, что ни напасть в кишлаке -- так виновата Турсуной. Будто до нее никто не болел, и не умирал, и не ссорился. Эргаш гордился своей разумностью и справедливостью и часто осаживал совсем уж ошалевших женщин верхнего кишлака. Благо, степенные старики поддерживали его в этом, хотя бы ради светлой памяти муллы Буранбая.
   Теперь же около дома лесника уже более суток стоял автомобиль с ташкентским номером, чудом, поднявшийся по крутой дороге к самому краю оврага. Вокруг него все время вертелись кишлачные сорванцы. К тому же в доме соседки, судя по поведению собак, творилось что-то неладное. Вот и решил Эргаш после консультации с женой навести справки: что за человек приехал? Зачем? Надолго ли? И что вообще творится в этом странном доме, в котором старуха рано или поздно доиграется до беды.
   Пропустив, наконец, в калитку соседа, собаки потеряли к нему интерес, решив, вероятно, что хозяйка в доме сама с ним разберется. И Эргаш, пройдя несколько шагов уже в тишине, но еще не успев собраться с мыслями, вдруг оказался в трех шагах от старухи, сидящей с распущенными седыми волосами рядом с лежащим на спине молодым, хорошо одетым мужчиной, видимо, приехавшим на стоящей у его дома машине.
   Вечернее солнце, перед тем как нырнуть за верхушки деревьев, напоследок сверкнуло своим уже не горячим светом, заставив лесника привычно прищуриться раскосыми глазами, чтобы потом, отмахнувшись от надоедливых, будто собаки, лучей, наконец разобраться в темных делах своей соседки. Потому что должен же быть хоть какой-то порядок в их маленьком кишлаке? Или эта полоумная ведьма всех здесь с ума сведет. Благо, в большом городе хватает сумасшедших, которые перед ней заискивают, кланяются, благодарят за что-то, да еще и подарки возят и деньгами ее уже, наверное, засыпали. Это особенно бесило местных жителей, добывающих свой нелегкий хлеб в поте лица: "Ну, за что столько денег этой пришлой ведьме?"
   А ведьма действительно сидела, как полоумная, с распущенными серебристыми волосами, тихо покачиваясь и глядя на него через седые жидкие пряди, будто не узнавая. Будто и не стоял он, Эргаш, в трех шагах напротив нее, желая задать ей свои законные и справедливые вопросы. Пауза затянулась. Старуха так же смотрела сквозь него, вовсе не интересуясь его личностью. "Ну что ей в таком состоянии говорить? И ведь не наркоманка она". Это он знал точно. Сколько раз проверял. Не было в округе никакой такой заразы. И на участке ничего подобного не росло.
   "А этот лежащий? Может быть, с ним пока потолковать?" Храбрый Эргаш, уже чувствуя себя не так уверенно, подошел к спящему на топчане человеку. Он дернул его за штанину раз-другой. Потом ударил ладонью по щеке. Пощечина получилась смачной. Голова лежащего запрокинулась набок, словно отвернувшись от такого неделикатного обращения местного хама. Видимо, и этому не было никакого дела до него, до его законных справедливых вопросов. Наплевать им было на порядок в их маленьком кишлаке! Наплевать, похоже, было и на них -- обитателей этого кишлака! Словно была особой эта территория, огороженная плетнем вокруг этих жалких мазанок, куда даже не удосуживались провести электричество. Ну что тут было особенного? Что давало им право жить своей непонятной жизнью? Ну ладно, старый Буранбай был мулла, Коран читал, да и вообще был добрый, безобидный человек. Но ведь при нем не было ничего такого. Что же после его смерти происходит? Вот теперь его, ближайшего соседа, в упор не признают! От обиды и неопределенного положения в чужом все-таки доме у лесника защемило в груди. С другой стороны, с какой стати он тут разошелся? Вот незнакомого человека по лицу ударил. Ну, спит он себе и спит. Что, в уголовном кодексе это запрещено? Ну, не хотят с ним разговаривать! И это тоже не преступление. Кто он такой? Прокурор, что ли?
   От этих мыслей Эргаш совсем растерялся и стоял, оглядывая то старуху, то спящего, пока в нем вновь не взяло верх возмущение: "Нет, порядочные люди себя так не ведут. Здесь все-таки надо разобраться". Он сосредоточился на бабке и позвал:
   -- Турсуной! О, Турсуной!
   Старуха вроде бы посмотрела на него, но как бы снова не на него, а сквозь. Может быть, кишки его рассматривает, а может, опять от пустого места отличать не желает! Тогда он подошел к ней вплотную и ударил точно так же, как перед этим бил ладонью лежащего, может быть, прибавив немного обиды, потому что легкая как пушинка старуха, запрокинув голову, слетела с топчана, глухо ударившись о жесткую, как камень, землю.
   Сам не ожидавший такого эффекта лесник кинулся было поднимать, должно быть, разбившуюся соседку, но не успел он еще наклониться над ней, как та с необъяснимой резвостью, взвизгнув и отмахнувшись от него, исчезла в темном проеме мазанки, хлопнув за собой дверью и, видимо, запершись изнутри на засов.
   Тут уж у Эргаша на лбу выступила испарина. Несколько мгновений обождав, он кинулся к запертой двери.
   -- Турсуной! О, Турсуной! Это я, твой сосед, Эргаш. Ты не думай, я не хотел так тебя. Просто ты молчишь и молчишь. Турсуной! О, Турсуной! Открой дверь, не бойся.
   Но за дверью была тишина.
   -- Да открой ты дверь, старая ведьма! -- вовсе уже заорал лесник.
   Ржавые петли постанывали под его натиском, внутренняя щеколда билась о косяк. Тут снова залаяли встревоженные собаки, а сверху, с низкой крыши, покрытой рубероидом, на него уставился здоровенный круглоголовый кот с желтыми немигающими глазами.
   Справедливому Эргашу стало нехорошо. Что же это он делает? Пришел вроде бы узнать про хозяина машины, а сам вон какой дебош закатил. Ударил человека, потом на пожилую женщину руку поднял, теперь вот дверь в ее доме ломает, словно грабитель или еще того хуже.
   Он закрыл лицо руками и сел на землю возле двери, о которую только что бился. "Ох!"-- вырвался из его груди глубокий вздох. С ума он тоже, что ли, сходит? Или, правда, колдовство здесь какое?
   Солнце тем временем, игриво помелькав позади деревьев, уже покраснело и напоследок зависло над горизонтом, словно сигналя по давно уже заведенным правилам, что пора просыпаться сумеречным обитателям земли, которые поклонялись другому светилу, и холодный серебристый свет которого никого не мог согреть, но подчинял себе все земные жизненные циклы.
   Прохладный вечерний ветерок, слетевший с гор, зашумел листьями, заставив качнуться верхушки тополей, прошелестел по траве, наткнулся на глинобитную стену мазанки и, желая проверить в ней двери, встретил сидящего на земле лесника. Старый знакомец, получив в лицо пылью, поежился, чихнул и, наконец, начал соображать, старясь уже не давать волю обидам, раскаяниям и прочей чепухе, мешающей им, простым людям, отличать плохое от хорошего и нужное от ненужного. Вот уже заходит солнце, жена, наверное, справилась со скотиной и готовит ужин, а он не может решить для себя простые вопросы: во-первых, кто этот человек, поставивший машину у его дома, и, во-вторых, что они тут делают со старухой? Вопросы, правда, эти были не обязательными, но он почему-то продолжал считать, что имеет на них право. Ведь здесь, в кишлаке, соседи почти все друг про друга знали, и не любили, и опасались вещей непонятных и событий, причины которых не могли объяснить за вечерним ужином перед сном, после тяжелого трудового дня.
   От старухи, по разумению лесника, сейчас толку было мало. И он подошел к лежавшему в том же положении горожанину с отвернувшимся, словно от обиды, лицом. "Надо же -- недотрога", -- подумал Эргаш и стал шарить по его карманам. А в карманах он обнаружил документы на машину, права и паспорт на имя Бартока Валерия Эдуардовича, 1953 года рождения, прописанного в городе Ташкенте. Документы были в полном порядке. Затем он извлек довольно большую пачку сторублевых купюр. На его взгляд -- целое состояние. И тут снова появились сомнения. Снова он заволновался так, что испарина покрыла лоб. То ли потому, что такую кучу денег он никогда еще не держал в руках, то ли еще по каким-то причинам.
   "А жив ли он вообще?" -- наконец-то пришел ему в голову законный, но уже почти корыстный вопрос. Тело было, правда, податливым. Он-то знал, как и любой сельский житель, сковывающие тело тиски смерти. Для нее ведь без разницы, баран ты, корова или человек. Сколько раз после его выстрелов сильное, красивое животное испускало дух в его руках. И эти руки на ощупь знали, как входит в свои владения смерть.
   Его пальцы явственно ощущали эту неумолимую хватку, от которой коченели еще теплые мышцы, с каждой секундой теряющие свою эластичность. И тогда он гнал от себя необъяснимый страх, и в нем просыпалась алчность -- столько-то килограммов мяса, столько сала! Он становился мясником, по правилам кромсающим некогда грациозное животное. Хотя кто в такие минуты думает о красоте?
   А этот, скорее всего, был спящий. На всякий случай он взял человека за горло. Сонные артерии медленно отстукивали свой ритм. Против этого факта возразить уже было нечего. Горожанин был жив или пока жив, правда, в глубоком сне или бессознательном состоянии. Второй вариант ему понравился больше: "Бессознательное состояние!"-- был в этих словах некий смысл, подразумевающий, может быть, даже и преступление и уж вполне оправдывающий действия лесника. Пока же Эргаш решил забрать деньги и документы себе, до выяснения, так сказать, обстоятельств. Хорошо, что почти все будет у него на глазах, да и машина стоит у его дома. Значит, всегда можно будет приспособиться к обстоятельствам. Ну, и извиниться в крайнем случае, если так дело обернется.
   На том он и порешил. Потом крикнул Турсуной, через закрытую дверь объяснив покороче, что документы взял пока себе. Так что пусть человек зайдет к нему, когда проснется. Турсуной не отвечала, и лесник, потоптавшись еще немного в нерешительности у двери, сплюнул и пошел к выходу, снова встреченный лаем двух собак, отчего пришлось вернуться за палкой и всыпать рыжему, пытавшемуся укусить его за ногу. Обеспокоенная жена уже с полчаса ждала его с вопросами. Конечно, за разговорами ужин их затянулся допоздна. "Поди-ка, такая куча деньжищ! А хоть бы этот человек и вовсе умер!" Такие вот крамольные мысли посетили их напоследок. "Никто ведь не видел и не докажет. Другое дело, если придет в себя. Тогда придется отдать". Этот последний вариант был не таким привлекательным и не так будил фантазию. И они даже сожалели, что человек у Турсуной может прийти в себя и потребовать назад свои документы и, конечно, деньги. Тут уж ничего не попишешь! Что они, воры, что ли?
   Неуверенность и даже страх, держащие целый день старуху за горло, слетели в одну минуту, в то самое мгновенье, когда она через грязное, вмазанное в глинобитную стену стекло увидала пачку денег в руках своего соседа. Вернее, она видела больше, чем просто пачку денег, она ощутила, почти на себе, пробуждающуюся страсть в душе еще не осознающего этого справедливого Эргаша."Теперь этот будет молчать, -- улыбнулась старуха.-- Не побежит в милицию и сам прикроет от чужого интереса. Зачем теперь ему лишний шум? Вон уж и деньги в карман запихать успел. Теперь он союзник". Если бы в эту секунду лесник оглянулся на мутное окошко и увидел сквозь распущенные волосы торжествующее лицо своей соседки, он бы, наверное, вздрогнул. Уж очень не любит грех корысти свидетелей. Ведь и ничего такого преступного не совершил, а вон, озираться начал, и не правды и огласки теперь хотел, а сумрака и тайны . "Зачем людям столько знать? У них своих дел хватает". Так уже мыслил честный лесник, переходя через овраг и поднимаясь по крутой тропке к себе домой.
  

II

  
   Ночь, ночь! Пришла черная самка со своими запахами, от которых становилось тревожно и щемило в груди. Порочная тайна с мерцающими блестками в распущенных косах. Словно кто-то немыслимо добрый надарил бриллиантов этой похотливой и распутной шлюхе, просто так, без особой корысти, только чтобы, неизбежно приходя в свой срок, еще больше томила и волновала, щедро покрывая вершины и пропасти, склоняясь над высоким и низким, чтобы каждый, раз почуяв себя господином, глядя вслед уходящему солнцу, тайно ждал встречи с ее податливой темной наготой, окунувшись в дурман сладострастных предчувствий.
   А что за темень без порока? А что за душа без темных уголков? Господи! Ты наше солнце! Но куда ты уходишь, бросая нас во мраке наедине с собственными страстями?
   Турсуной не любила себя днем, так же, как давно уже не любила смотреть на себя в зеркало. Реальность настолько не совпадала с ее внутренними ощущениями, что она никак не могла примириться с этой грубой правдой. Днем, особенно на людях, она чувствовала себя словно перед зеркалом. Вот она, маленькая, худенькая, с выцветшими глазами и блеклыми седыми прядями уже не густых волос, суетится за какими-то вовсе необязательными делами по хозяйству. Все это у нее не очень-то хорошо получается, и люди, скорее всего, это замечают. И попробуй быть при этом значительной, как подобает ее положению. Оттого она еще больше суетилась, говорила и делала глупости, и не было с этим никакого сладу. Другое дело ночь!
   Вот и Эргаш ушел. Будет со своей женой сейчас деньги считать. Разволнуются! Долго заснуть не смогут. Ведь честный человек. И вот -- туда же! Как, впрочем, и все. Что, не из того мяса сделан, что ли? Сейчас, наверное, уже мечтает, чтобы не проснулся никогда этот, на айване. А она, злая ведьма, на их честный взгляд, уже сутки в него жизнь вдохнуть пытается, ни за что рискуя собой, словно родственник он ей или сын. Ведь если не дай Бог... Тут даже в мыслях она остановилась, страшась представить, как будут злорадствовать ее многочисленные недоброжелатели, обвиняя ее в чем попало, и как жалко и неубедительно она будет выглядеть перед ними, не желающими даже слушать ее объяснений. Нет, только не это. Уж если сутки протянул парень, то, Бог даст, дальше тоже что-нибудь она придумает.
   Она сидела, склонившись над ним, гладила по волосам. Даже напевала потихоньку что-то. Где он сейчас? Куда ушел? Что делает? Любит или мучается? Ну, любит-то обязательно. Как же без этого. Да и мучается тоже. Одно без другого не бывает. Может быть, в эту минуту он уже целый день прожил. Кто знает -- как? По-другому там время течет, по-другому. Она заулыбалась мечтательно. Это не то, что здесь старой мышью жить. Ведь и принцессой была, и красавицей. От каждого ее взгляда такие ребята немели. Вот, не хуже этого. Только пустой он сейчас, никчемный. Потом тоже ему муторно станет. Не для него это. Но тут не до выбора.
   Качаясь из стороны в сторону, она задремала, перекликаясь с залетающими сюда тенями:
   --Не ваш он, жив еще, жив.
   Тени сомневались. Вздыхали, проверяли что-то по-своему. Недоверчиво заглядывали ему внутрь, вопрошая:
   -- Душа-то где? Где душа?
   -- Ваше какое дело? -- отвечала спокойная Турсуной.--Летает где-то. Может быть, себе другую жизнь завела на стороне. Что, права не имеет?
   -- Имеет, -- соглашались тени.-- Мы это так просто, интересуемся. А когда вернется она?  -- не унимались они.
   -- Он это, он! -- обозлилась Турсуной.-- Мужик! Не видите, что ли?
   -- Видим,-- тянули время  надоедливые.-- Мы про душу. Душа-то ведь у всех женского рода...
   -- Женского,-- согласилась неуверенно Турсуной, не слишком разбиравшаяся в грамматике, стараясь различить этого дохлого умника, которого даже после смерти отовсюду повыгоняли, за занудство, наверное. Точно, при жизни был очкариком, сучок! Он и мутит беспокойных. Держит здесь, навредить хочет.
   -- Так вернется когда?-- въедливо ухнуло что-то расплывчатое.
   -- Вам-то зачем?-- почуяла недоброе старуха.-- Да и как время считать? Здесь, может, час пройдет. А там, месяц. А может, и год даже. Так вы по какому календарю ждать будете?
   А сама соображает, как бы эту пакостную компанию пугнуть без особых хлопот. Можно, конечно, дыму напустить. Могильник-исрык, например, особенно если его с могил праведников набрать, этих беспризорников в чувство приводит. Гонит их аж до тухлых костей. Но это вставать надо, суетиться, траву жечь. Черт бы их побрал!
   -- Зря вы так с нами недоброжелательно, -- забеспокоились тени. -- Но ведь и наше любопытство понять можно. Может быть, душу родственную ищем.
   -- Да и случай, надо сказать, экстраординарный, -- опять умник влез.
   -- Это кто кому родственник? Вам, что ли? Шпана беспризорная! -- почувствовала силу Турсуной.
   -- А то, можно подумать, ангела вы пригрели? -- влезла какая-то пакость. -- Да через него сколько людишек с вашего света в наш до срока им отпущенного перешли! За деньги причем. Истинно корыстные преступления! Тонко сработанные, но ведь убийства. Никуда от этого не уйдешь.
   -- А еще женщина одна жаловалась... -- захрюкал другой голос. -- Безвинная праведница, а он из ее могилы склад анаши догадался сделать!  Бизнес у него по молодости такой был -- могилы анашой начинять. Из покойников наркоманов делал. Так что вполне нам душа родственная, вполне. И любопытно даже, за что ей такие привилегии? За какие такие красивые глаза?
   -- Так сложилось, значит, -- задумчиво буркнула Турсуной, неприятно озадаченная услышанным.-- Да и не вам судить! Тоже Страшный суд нашелся! Тьфу, -- плюнула она, целясь в очкарика. -- Ты, что ли, судить будешь? Хочу я так! Воля моя такая!
   Не объяснять же им, что выхода другого у нее нет. Старуха почувствовала себя могущественной. Ощущение это наполнило ее после многих дней суетливой ничтожной жизни. И тут словно крылья выросли у нее. Ну, чем не королева? Хочу -- сохраню, а захочу -- оборву эту ниточку. Пусть эта свора его в преисподнюю утащит. Только ради этого ощущения стоило повозиться. Но потом она поостыла. Действительно -- стоило, не стоило. Королева, не королева? От нее вроде не больно и зависело. Просто так сложилось. Или ее затравят, или пусть живет.
   Тени тем временем метнулись куда-то. Так что разговор их оказался оборванным на неприятной, враждебной даже ноте. И не то чтобы она боялась или опасалась этого, но тяжелый осадок все же остался. Действительно, зачем ссориться?
   Она открыла глаза. Пациент ее сидел и смотрел на нее холодным, пустым взглядом, не мигая и не шевелясь.
   -- Ну, ну, милый, -- вовсе не обрадовалась Турсуной.
   В голове у нее еще было свежо впечатление от криминального прошлого этого непрошеного гостя. И она даже трусливо посмотрела на его руки. Такой придушит и не моргнет! Не сразу отогнала она женскую слабость. Ей-то чего бояться его прошлого? Для него она сейчас -- вторая мать, потому что заново на свет божий народила. И ой как нужно еще с ним повозиться, пока он хоть немного в этой жизни не освоится. Пока же хоть сутки, двое попридержать бы его, водичкой подпоить, сам ведь не сможет. Он со своим большим телом, как дитя малое, не сможет справиться. Уберечь бы его. Да как? Люди еще вокруг шастают. Надо обязательно его перетащить в верхнюю мазанку.
   Против ожидания пациент оказался в этот раз на редкость податливым и послушным. Маленькая Турсуной подлезла ему под руку, понемногу подвинула его к краю айвана, первая сползла на землю и сразу потянула его на себя, обвив его рукой свою шею. Он нетвердо стоял на ногах, но все же поплелся за ней, время от времени спотыкаясь и повисая на ее шее.
   Миновав домик, тропинка взяла вверх, идя параллельно ручейку, словно повторяя его изгибы, мимо раскидистых талов и многочисленных персиковых деревьев, уже отдавших свои роскошные плоды.
   Турсуной не могла точно определить, сколько длилось это их путешествие, во время которого, прислушиваясь к дыханию своего спутника, она старалась угадать, насколько ее воля, навязанная чужому телу, может управлять им. Не подчиняется ли оно каким-нибудь другим сигналам? "Нет, совсем пустой",-- заключила она в результате, с облегчением сваливая слишком тяжелую для себя ношу на пыльные ватные одеяла -- единственно, пожалуй, полезные вещи в заросшей паутиной комнате с низким фанерным потолком в давно уже необитаемом жилище -- верхней мазанке, в которой, по правде говоря, вряд ли вообще кто-нибудь когда-нибудь жил. А ведь строилась она как помещение для гостей. Какая-никакая, а крыша над головой.
   Старуха упорно старалась приспособить это вполне приличное, на ее взгляд, жилье под соответствующий ее известности и положению стационар. Внизу, как в приемном отделении, она могла бы делать предварительный осмотр, а при необходимости, особенно приезжающих издалека, отправлять наверх, для более длительного наблюдения. Но это помещение, несмотря на побелку и почти новые ватные одеяла-курпачи, было как заговоренным. Никто не хотел оставаться там более одной ночи. Это была загадка, которую Турсуной разрешить никак не могла. После проведенной здесь ночи в глазах больных вместо вчерашней надежды на исцеление царил ужас. Люди, почесываясь, конечно, извинялись, но оставаться там далее отказывались наотрез, срочно перебазируясь в более привычные для себя условия дома отдыха или вообще улепетывали домой. Уходили они чертыхаясь, без давешнего оптимизма и веры в чудотворную лекарку, невыспавшиеся и проклинающие неких вампиров и вурдалаков.
   Целительница для проверки сама несколько раз оставалась там спать, но ничего такого особенного не находила. И даже нечистая сила ей не являлась, хотя гостям не давала покоя точно. Неспроста же ничем не связанные между собой гости упоминали эту загробную пакость, прежде никогда здесь не водившуюся. Не читавшая книжек, в общем-то неграмотная лекарка стала расспрашивать образованных своих посетителей, удивляя их поначалу предметом своих интересов. Но потом они увлекались, стараясь покрасочней представить встающих по ночам из гробов покойников, их клыки и жадные взгляды, пересказывая прочитанные когда-то книжки и ставшие доступными фильмы ужасов. Простодушная Турсуной охала, всплескивала руками, возбуждаясь от услышанных мерзостей, представляя этих самых законченных грешников, выползающих из собственных могил, чтобы попить крови, но по-серьезному в это не верила. Она за свою непростую жизнь насмотрелась на всякую смерть, поездив санитаркой с прифронтовыми госпиталями по Европе. Да и сюда, в Среднюю Азию, она попала с эвакуированными ранеными. Но кругом покойники вели себя тихо, из могил не вылезали и на людей не бросались. Другое дело, на кладбищах собирались бродяги, среди которых бывали и уголовнички, и мародеры. Но это совсем другая история! Здесь-то, в тихом месте, чего они привязались к этим вампирам и вурдалакам? Не могла же она всерьез подумать, что славу ее похищали ничтожные насекомые, живущие в многочисленных щелях и трещинах глинобитных стен и непонятно как сделанного потолка. Они-то по ночам и набрасывались на несчастных горожан, маленькие, но ужасно злющие, жаждущие свежей теплой крови, чтобы оставить потомство и жить вечно, наполняя эту вечность теплой человечьей кровью. Однако многочисленные клопы, невидимые ни днем, ни ночью и поэтому порождавшие в измученном сознании гостей призраков, не доставляли никаких неприятностей хозяйке, привыкшей за долгие свои годы к ядовитой слюне, не вызывавшей на ее сухой коже ни отечности, ни зуда, и потому просто не существовали для нее. Горожане же, раздиравшие свою нежную кожу ногтями до язв с сочившейся оттуда прозрачной жидкостью, может быть, и смогли бы перетерпеть эти неприятности, если бы еще не бесполезная борьба с кровососами и не страх, усиленный ночным ожиданием нападения. Клопы же проявляли прекрасную охотничью сноровку и, дождавшись своей минуты, когда жертва засыпала, безжалостно расправлялись с ней и с надеждами своей хозяйки на придание своему жилью статуса лечебного учреждения. Вместо этого, в связи с разговорами пострадавших, напротив, закреплялись за знахаркой подозрения в связях с нечистой силой и всякие обидные прозвища -- ведьма, например, или колдунья, а иногда и вовсе -- карга или чертова бабушка. Благо, что произносилось это за глаза.
   Сваливая бесчувственное тело пришельца на запылившиеся ватные одеяла, старуха надеялась, что ей удастся удержать в мазанке горожанина один, а лучше два дня. Без этого было никак нельзя, а на большее она не надеялась, исходя из своих многолетних наблюдений. Больше двух дней и одной страшной ночи не выдерживал здесь еще никто. Лишь бы он раньше не сбежал, как сбегали остальные. И это хорошо, что бесчувственный, ему не до сказок про вампиров, а то быть беде.
   Устроив кое-как своего нежданного пациента, старуха принялась шарить в нише над дверью и вскоре достала оттуда ржавый навесной замок с вставленным в него ржавым же ключом. Было уже совсем светло, когда она закрыла дощатую, с щелями, самодельную дверь, навесила замок и с трудом повернула в нем ключ. Затем она некоторое время думала, что делать с ключом. Взгляд ее задержался на вмазанном в стену на уровне ее головы грязном стекле, которое служило окном. Стекло сантиметров на пять было утоплено вглубь. Вот на этом-то подоконничке Турсуной и оставила, облегченно вздохнув, ключ.
   Все! Трудная ночь была позади, оставшись в прошлом, в воспоминаниях, последней пока черной бусинкой в длинном ожерелье почти бесчисленных, уже прожитых ею за многие годы ночей.

III

  
   Не страдавший неврастенией и бессонницей Эргаш спал в этот раз плохо. Мало того, что легли они с женой уже за полночь, ему еще приснились всякие мерзкие рожи. Они чего-то хотели от него, или наоборот -- это он требовал от них каких-то признаний, понять было трудно, но крепкий, с железными нервами лесник несколько раз просыпался весь в поту. Когда же после очередного такого пробуждения он решил прогуляться во двор, справить нужду, то вдруг наткнулся на того самого здоровенного соседского кота, который так нагло и даже осуждающе смотрел с низкой крыши на бьющегося в дверь Эргаша, позорно преследовавшего пожилую женщину. Кот спокойно сидел на столе, будто имел на это право, а глаза его угрожающе горели в сумраке комнаты. Во всяком случае, видимо под впечатлением ночных кошмаров, леснику стало страшно. Ноги его сделались ватными. Он как-то весь обмяк, почувствовав себя грешником на Страшном суде. И пред всевидящим горящим оком впервые в жизни он понял, как на самом деле у него мало шансов попасть в царство божье. Он стоял в трусах перед этим котом, на негнущихся ногах, заискивая и пытаясь что-то ему объяснить, словно застигнутый на месте преступления некоей сверхъестественной силой, принявшей сейчас облик животного, которого, по правде говоря, Эргаш в душе уважал. Было в них что-то общее. Может быть, страсть к охоте?
   Светло-серый, в темную крапинку кот действительно промышлял мышей и полевок по всему кишлаку. Когда же он тащил, зажмурившись от охотничьего счастья, свежезадушенную крысу домой, выбирая ради зрителей путь поизвилистей, ему уступали дорогу даже соседские собаки, не говоря уже о своих. Молодая овчарка Джек и рыжий беспородный крепыш Арапат восхищенно встречали героя, прыгая вокруг бездыханной добычи и представляя перипетии недавней схватки, распаляясь от этого до простодушного повизгивания и поскуливания. От такого приема сердце серого таяло, и он, даже не будучи сытым, щедро отдавал свою добычу вечно голодным друзьям. Впрочем, на охоте сходство кота с лесником, пожалуй, и заканчивалось. Его любили все кошки в округе, остерегались, боясь побоев, коты, а соседские собаки почему-то прощали ему наглость, никогда не преследуя по-настоящему. Словом, кот жил такой свободной жизнью, которая и не снилась Эргашу. Может быть, потому он смотрел так свысока немигающим взглядом на кругом зависимого лесника, пока тот, наконец, не пришел в себя и не запустил в него, озлобившись, своей сандалией.
   Нет, все, достаточно! Он еще выведет их всех на чистую воду, имея в виду и соседскую ведьму и ведьминого кота тоже. Однако спокойно помочиться с крыльца ему тоже не удалось. Там, за оврагом, кто-то кричал и бился о запертую дверь. Голос был мужской. Начинал с протяжного "а-а-а-а", потом переходил на подвывающее "у-у-у", кончаясь то ли вздохом, то ли стоном и ударом в дверь верхней, вечно пустующей мазанки.
   Сытый по горло мистикой лесник, если бы не нужда, ретировался бы сразу. А так ему пришлось поневоле вслушиваться в вой этого полудохлого оборотня, дрожа под зябким ветерком и поднимая босую ногу с холодного цемента. Больше Эргаш не ругался и не матерился. Плечи его опустились, и он смиренно поплелся досматривать свои гнусные сны, не желая уже никого выводить на чистую воду, бормоча про себя только арабские слова какой-то мусульманской молитвы, смысла которых тоже толком не понимал, но сейчас надеялся на их защиту от всякой разбушевавшейся вокруг нечисти.
  
   Турсуной проснулась чуть свет, как только запели петухи. Не раскачиваясь, она сразу засуетилась по хозяйству. Принесла из ручья воды, разожгла в очаге огонь, вдыхая едкий дым и привычно утирая рукавом слезы. По утрам она давно уже не умывалась, а зубы не чистила даже в молодости, когда у нее собственно были зубы, а не нынешние полусгнившие болезненные огрызки, за­ставлявшие сто раз подумать, прежде чем выпить что-либо холодное или горячее или тем более съесть сладкое. Так что утренний туалет ее в общем сводился именно к туалету. Но сейчас она и эту нужду отложила, не считая ее первоочередной, разыскивая на пыльных полках какие-то пучки трав, обнюхивая их и бесцеремонно кидая поближе к очагу на земляной пол. Вода в котле наконец закипела, и склонившаяся над ним Турсуной, разминая пальцами сухие растения, стала сыпать их в бурлящую воду.
   Она была спокойна. Теперь ей не хотелось спорить ни с какими духами, парить над ними орлицей и пугать страшными заклинаниями, находить в темных углах и укорять в недобрых намерениях, припоминая также прошлые злодеяния как в плотском, так и в бесплотском обличие. Да и духов, по правде говоря, сейчас никаких не было. По крайней мере они не объявлялись, видимо, испугавшись этой ведьмы. Комнатушка постепенно наполнилась запахами переходящих в раствор и потому оживающих соков растений, готовых в последний раз отдать свою жизненную силу не безгрешным погибшим мертвым уже стеблям и листьям, а тому, кто выпьет этот отвар, поглощая с водой энергию, терпеливо накопленную под солнцем и луной, и просто бездонным мерцающим звездным небом. Когда варево набрало силу, она стала собирать его кружкой, не обращая внимания на горячий пар, в глубокую фарфоровую чашку, отодвигая в сторону распаренные уже безжизненные растения. Наполнив чашу почти до краев, она поплелась с ней наверх. Дощатая дверь в верхней мазанке была распахнута, на ней жалко болтался выдернутый с потрохами из дверного косяка ржавый замок, а пациент ее, слава Богу, сидел рядом прямо на земле, опираясь спиной о глинобитную стену, свесив голову на грудь.
   "Вот свалился на мою шею шебутной", --   пробормотала про себя облегченно лекарка.  Все-таки не сбежал никуда, а главное, живой ведь, и похоже, что смерть его не так крепко к себе прижала. Может, потискает, потискает да отпустит. Все равно ведь никуда не денется, ей достанется. Но уж лучше пусть попозже и не здесь, не при ней. Нет, в этом доме никак не должно это случиться, ее и так местные не любят, а тут и вовсе со свету сживут, засудят! И Буранбая больше нет, и вообще некому на этом свете за нее заступиться. "А тебе, смерть, какая разница, сейчас или потом? Время ведь такая штука, что тебе и сто лет как миг, и миг как сто лет. Я-то знаю: как захочешь, так и будет. Ведь с рождения ему в ушко дышала, то ближе, то дальше. А теперь и вовсе обняла, как любимого. Но помучила его, помяла и хватит. Успеешь еще..."
   Так бормоча и уговаривая, лекарка подняла податливую голову пациента и дала хлебнуть еще горячую жидкость. Он глотнул и не обжегся. Впрочем, в него сейчас хоть гвоздь забивай, может быть, и не почует. Не в себе еще человек, не в теле своем.
   Видимо, со стороны это было странное зрелище: высокий, хорошо одетый молодой мужчина и маленькая, сухонькая, нелепая старушонка, мелко семенящая за ним, когда тот зачем-то вышагивал по участку, то и дело упираясь в колючую ограду, сооруженную из сплетенных сухих веток. Тогда он подолгу стоял, глядя куда-то вдаль, куда не пускал его колючий забор. Лекарка в эти минуты присаживалась прямо на землю и, качая головой, то ли уговаривала, то ли попрекала его в чем-то, не получая, впрочем, ответа и не удостаиваясь даже взгляда. Но это не мешало старой женщине по-своему любоваться своим подопечным. Двухдневная щетина на лице, растрепанные, коротко подстриженные волосы, слегка помятые и испачканные в пыли черные брюки и рубашка, расстегнутая на груди... Все это даже шло полудохлому. В таком виде он и мертвый смотрелся бы так, что все бабы завыли бы, как волчицы. Но сейчас, пока жив, смущали его глаза. Все дело было в этих пустых глазах, которые превращали красавца в убогого калеку. И от этого у старухи наворачивались слезы, и так ей было его жалко, что она подходила к нему, обнимала и гладила по спине, уткнувшись мокрым лицом куда-то ему в бок. Так и стояли они подолгу в обнимку втроем: две старухи-соперницы -- смерть и лекарка и этот неизвестно откуда взявшийся полуживой, которого они не могли поделить.
   Поглаживая его рукой вдоль позвоночника, Турсуной временами ощущала ладонью легкое тепло, но поймать его, подключиться к его слабо струящейся энергии она не могла. Или слаб был ручеек, или сил ей не хватало, чтобы вдохнуть в него жизнь. Но где, где была эта преграда? Кто этот хитрый и умный, постигший тайну жизни и заключивший союз со смертью?
   Думай, Турсуной, думай! Надо понять, каким образом его толкнули к смерти. Знавшая, как ворожить, как притянуть к другим любовь или деньги, ей было страшно войти в эту роль, надеть на себя наряд палача и захотеть чьей-то гибели. Так захотеть, чтобы не жалко стало своей жизни и своего бессмертия, потому что, ступив на эту дорогу, прийти можно только в преисподнюю.
   Теперь вспомнить бы, что говорил он вначале. Какой-то сторож в доме отдыха, Фатхуллой, кажется, зовут. И что убивал он по заказу за деньги. Хитро убивал, подсыпал что-то под гипнозом, а человек через несколько дней болеть начинал. Обычно болел, как все, только не выздоравливал, несмотря на все усилия врачей. Она, недолюбливавшая этих важных в белых халатах, ухмыльнулась: "Куда им со своими таблетками?" Так вот, молодой со старым что-то и не поделили! Тут она припомнила этих, почуявших падаль пакостников, которых пришлось отгонять ночью. "Выходит, одного поля они ягодки с этим Фатхуллой".
   Сторож, значит, в доме отдыха. Был такой вроде, стала припоминать она желтоватое припухшее лицо, с тусклыми глазами, внимательно смотревшими на нее, когда она проходила через ворота по пути в единственный здесь магазин. Появился он в кишлаке недавно. Тихий такой. Даже голоса его она припомнить не могла. Зато удивляло ее, что стали меняться собаки у сторожей чуть ли не каждый месяц. Тогда она это не связала с новеньким. Да и вообще он в глаза не бросался. Если б не нынешняя ее головная боль, она бы в жизни его не вспомнила. А тут надо же, какие вещи всплывать начали. Значит, неспроста собачки пропадали. Были, выходит, причины! Без причин никакие собаки никуда не исчезают!
   А болели, говорит, заказанные по-разному. Этот Усман его, что ли, задохнулся. Кликуша тихо угасла, потеряв силы и интерес к жизни. У кого-то там отеки пошли на ногах, а затем и вовсе почки отказали. Вот, вот... И этот вроде бы на тяжесть в ногах жаловался.
   Она присела у его ног, задрала штанины, спустила носки. От резинки осталась глубокая борозда. Потыкав пальцем, какое-то время смотрела на оставшиеся еле заметные ямочки. Затем, закрыв глаза, стала раскачиваться, все время повторяя: "На смерть, на смерть, на смерть"...
   Полоумный стоял у ограды, уставившись на горы своими пустыми глазами. Турсуной же вдруг, перестав качаться, привстала и, ухватившись за брючный ремень, стала тянуть его вниз, пока тот не сел прямо на землю. Удерживая его за плечо одной рукой, другой она залезла ему под брюки, стараясь приладить свою ладонь к крестцовому отделу позвоночника.
   Да, со стороны это было странное зрелище! Волосы ее растрепались на ветру. Поза была неудобно нелепой: старуха словно обнимала молодого человека вдоль спины, ухватившись за плечо и за задницу, прижимаясь при этом к нему щекой, выпятив в сторону свои мослы, бывшие когда-то ягодицами. "Здесь, здесь зарождается поток. Сюда идет огонь его желаний, отсюда ползет огненной змеей страсть, повторяя изгибы позвоночника, к затылку. Там уже, в голове, огонь возбудит чувства, запутается в мыслях и снова вернется к железам в виде похоти, чтобы замкнуть круг. И если где-то этот круг разомкнуть... Только где удобно поставить плотинку? Где эта трещинка, в которую мягко, как в масло, вошла заноза? Как бы я, наполнившись злобой, могла извести это глупое животное?"
   Ладонь ее с сомкнутыми пальцами, как плоская голова ядовитой змеи, медленно елозила чуть вверх, чуть вниз, нащупывая тепло, которое Турсуной пыталась втянуть в свою руку, ускоряя импульс по движению к своему плечу, чтобы он, не задержавшись в ее сухоньком теле, проскочил сквозь плечи, рассеявшись и слившись с другой, разлитой в пустоте жизненной энергией.
   Если где-то здесь запруда, то, вытянув излишки пониже ее, можно возобновить приток, и тогда это почувствовалось бы горячей свежей волной. Но, несмотря на все ее усилия, ничего подобного не происходило. Тепло шло еле заметной струйкой, грозящей иссякнуть в любую минуту, если вдруг закроется последняя щелочка. А куда этой щелочке в конце концов деться? В застойных органах, где нет обновления, разбухнет и поднимется слизь, похожая на тину. И тогда... Запах тины, как гнилостное дыхание смерти, почти явственно пахнул на обнимавшую полоумного лекарку, чтобы не забывала, что они тут втроем.
   Подробно обследовав крестец, змееподобная рука вылезла из штанов и потихоньку попятилась вверх, возвращаясь иногда, как бы для проверки, ненадолго вниз, чтобы затем чуть быстрее прежнего проделать пройденный путь, пока наконец в районе лопаток Турсуной не почувствовала себя скованной в крайне неудобной позе. Выкрученная рука отдавала болью в плече. Ладонь ослабла и, соскользнув с позвоночника, уцепилась сбоку за рубашку. Уставшая старуха опустилась на колени и, прижавшись своим худеньким телом к широкой спине умирающего убийцы, отрешилась от всего, набираясь сил.
   Нет, негде здесь зацепиться! Там, внизу, у него все в порядке. Самец в расцвете сил! Пущенная по кругу ядовитая стрела прошла через его чрево, унесенная похотливым потоком, ничего здесь не повредив. Значит, воткнулась выше. И она, подняв выгоревшие глаза, уставилась в затылок. Теперь змеиная голова поползла пальцами вверх между лопаток. А лекарка, морщась и мигая каждые две-три секунды, посылала свои жизненные силы по левой руке, концентрируя их у плеча и затем разгоняя через локоть к кисти, так чтобы импульс прошел в чужой позвоночник и, возмутив в нем спокойствие, погнал волну, как порыв ветра на водной глади, ускоряя и ускоряя, пока не натолкнется она на препятствие и не отразится назад. По идее, правда, ничего никуда отражаться бы не должно. Уйти должен был щедро посланный ею огонь, бесследно растворившись, как капля дождя в океане.
   Мигала и морщилась Турсуной непроизвольно каждый раз в момент разгона импульса энергии по руке. Вы­глядело это несерьезно, даже как-то по-клоунски, но она ничего поделать с этим не могла. Само так получалось. Конечно, на людях ей хотелось выглядеть поприличней. И она даже стеснялась своих гримас. Но зрители, на удивление, с пониманием воспринимали ее в эти минуты, чаще всего деликатно отворачиваясь или опуская взгляды. Причем тишина наступала сама собой. Боялись отдыхающие помешать непонятному для них таинству общения лекарки и пациента. Не решались нарушить возникающую на их глазах непонятную связь между ними.
   Между тем в ладони ее действительно возникло тепло. Причем, по мере продвижения вверх, тепло это увеличивалось, и в районе затылка рука уже просто горела, став совершенно мокрой от пота. Вот она -- запруда! Кажется, она нашла то, что искала. Но что делать дальше? Теперь она уже не посылала никакие импульсы, просто удерживая руку в прежнем положении, обхватив ладонью всю прильнувшую к ней затылочную область -- от шеи и почти до темечка. Тепло, впрочем, стало постепенно спадать, остановившись через несколько минут на уровне приятного, легкого жжения. Настолько приятного, что не хотелось вовсе убирать руку от тянувшегося к ней затылка. Тепло это было ее собственное, только отраженное. И старуха тянула время, боясь упустить достигнутое, и совершенно не представляла, что делать дальше. Тупик, как есть тупик, во всех смыслах.
   От того, что спасительные мысли наотрез отказывались посещать ее не сильно умную голову, она, расслабившись, снова прильнула своим худеньким детским телом к широкой спине полуживого, доверившись чутью, доставшемуся ей в наследство помимо ее воли от нежно любящих бабушек и дедушек, слава Богу не оставляющих и теперь ее одну в час испытаний. Подключенная к его потоку, она терпеливо ждала своей минуты, время от времени посылая пучок своей жизненной силы, формируя его уже не от плеча, а от паха. Тепло это так же регулярно возвращалось ей в руку, но это почти уже не интересовало ее. Там, внизу живота, зародилось желание, нежданное уже в этом нелюбимом высохшем теле, из которого она старалась выскочить при каждом удобном случае. Полная луна и -- чудно! -- лети, душа, резвись, проживая, как в театре, путаные роли, любя, и страдая, и дрожа от страха за свои новые эфемерные оболочки. Благо, иногда случалось ей побыть и красавицей. И подыграть ей могли герои, не чета этим настоящим, безвольно и трусливо плывущим во времени, вслед за секундной стрелкой, почти в такт сердцу, отбивающему отпущенный срок.
   Ах, как она ждала полнолуния, стараясь не беспокоить засыпающее тело. Еще не успевал подняться из-за горы огромный светящийся шар, а она чувствовала уже его притяжение. Как тут не оторваться от тела, если устремлялись к царице ночи -- и вода в океанах, и ночные бабочки, и летучие мыши, и души спящих? Только не противиться этому потоку -- лететь, встречаться, перевоплощаться. А потом мучиться от того, что всему приходит конец. Вспыхнет солнечный свет, и снова надо возвращаться в эту старую, сморщенную шкуру.
   Турсуной уже и не помнила, когда оживала в ней похоть. Конечно, ей нравилось смотреть на мужчин, особенно молодых. Но это ведь так, не по-настоящему. Теперь же, припав к сильному телу, покопавшись в его сокровенном и почти почувствовав запах его желез, она слилась с ним в единое целое. Ее чрево наполнялось огнем, и огонь этот поднимался из ее живота и полз вверх, заставив гореть грудь, лицо и уши. И она с новой силой старалась протолкнуть этот жар через свою левую руку, чтобы выбить преграду и замкнуть разорванный круг.
   Постепенно к ее морганиям стали в такт подключаться мышцы живота и спины, вовлекая все ее тело в волнообразные движения, становившиеся все более интенсивными. Так, стоя на коленках и ухватившись свободной правой рукой за рубашку пациента в районе живота, она припадала к нему своим чревом, затем втиралась в его спину грудью и потом откидывала назад голову, совершенно ничего уже не соображая и отдав себя во власть безумного потока, объединявшего его -- убегающего от возмездия убийцу, и ее -- ненормальную тщедушную ведьму, жизнь которой теперь зависела от того, хватит ей сил для спасения или нет. Так уж чудно пересеклись их дороги.
   Боже, что это было за зрелище! Видел бы это справедливый лесник, или еще того хуже -- покойный мулла Буранбай! Какой жуткий удар по морали! Да осталось ли хоть что-то святого в этом мире?
   Но что было до того этим двоим, во что бы то ни стало решившим выжить, назло безвыходным обстоятельствам, сыгравшим с ними такую злую шутку.
   Одуревшая Турсуной вся покрылась испариной. Кожа ее, наполнившись влагой, ожила и заблестела. Сквозь стиснутые зубы с хрипом и стоном прорывались вдохи и выдохи, а по левой ее горящей руке все шли и шли волны, подстегиваемые теперь не только ее волей, но всем бьющимся в страсти телом.
   Где-то там, за ее пальцами, стало что-то плавиться и растекаться, и она, собирая все свои силы, налегла на дрогнувшую уже убийственную преграду, стон ее превратился в крик, что-то там за пальцами провалилось и потекло, а она еще какое-то время выла по-волчьи, плача и всхлипывая, как когда-то в детстве -- то ли от обиды, то ли от испуга. Подергивались ее детские плечи, онемевшие руки, как плети, повисли вниз, и обмякшее тело ее сползало по наклонившейся вперед широкой спине.
   "Будет жить, будет жить! -- отстукивало вместе с пульсирующей кровью в голове.-- Значит, будет жить!"
   Она так и лежала на боку, прижав к груди расцарапанные в кровь коленки, около сидящего прямо на земле пациента, пока покой их не нарушило вышедшее из-за тополя солнце.
   Лекарка поднялась, отряхнула от пыли платье и, потянув за руку своего подопечного, повела его в дом.
   -- Хоть бы попил чего, что ли. Опять же, может, и травки ему помогут. Почистят, силу свою отдадут. Глядишь, все и образуется!
   В мазанке снова закипела работа. Запахло дымком и травяными отварами. Турсуной хлопотала, уже не суетясь, точно понимая, что и как надо сделать, что с чем смешать и сколько дать выпить за раз.
   Поила она своего пациента из керамической чашки, старательно дула, остужая жидкость, и что-то все время приговаривала. То ли рассуждая сама с собой, то ли беседуя с кем-то посторонним, кому непременно нужно было все знать и во все вникнуть. А то вдруг натворит чего?
   Больной удобно лежал на ватных одеялах и высоких подушках уже с закрытыми веками. Никуда не рвался, ничего не хотел. И это вселяло покой и уверенность, что все идет как надо.
   К вечеру начались подергивания и судороги на мышцах ног и спины. Что, впрочем, нисколько не расстроило ведьму.
   -- Возвращается голубка! Плохо тебе в теле! Вот как бьется вольная птичка в клетке. Ничего, привыкай. Полетала на свободе, и будет. Все же не бесхозная ты. Приличная душа должна жить хоть иногда в собственном теле. Не станет тела, тогда дело другое. Тут уже никто ничего не возразит. А пока потерпи, потерпи до срока. А срок твой еще, видно, не пришел. Не время еще, не время...
   Так она уговаривала, умиленно улыбаясь, прилетевшую с воли душу.
   Сколько раз и ей противно было возвращаться в опостылевшее тело. Служить ему, переживать... Кушало --не кушало? Пило -- не пило? Что надеть? И как не замерзнуть? Целый день в таких заботах -- тоска. Трудно, конечно, с воли в неволю. Но что делать? Так он, всесильный, все это устроил.
   Пациент ее, наконец, вышел помочиться. Затем вернулся на свой топчан и уснул.
   -- Завтра есть захочет,-- улыбнулась уставшая Турсуной.-- Значит, все будет хорошо.
   Она вынесла по куску сала собакам, отпустив их, благодарных, на волю, и улеглась на воздухе на айване, закутавшись в курпачу и посасывая, как соску, кусок соленого барсучьего жира. Остальное все завтра, потом.
  

IV

  
   Утро выдалось уже по-осеннему зябким. Ветер нагнал в горы тучки, которые там высоко, обняв скалы, разрыдались, жалуясь на свою бродячую долю, но потом передумал и погнал сопливые стада куда-то дальше. Так что ненастье в серебряной долине не состоялось. Капнуло несколько капель, запахло смоченной пылью, защекотало носы и улеглось. Ожидание бури было, а вот самой не случилось. Обошлось, так сказать, без скандала и истерики.
   Горожанин спал беспокойно. Временами метался и стонал, произносил какие-то несвязанные слова, выгибался и бился о глинобитную стенку, но потом затихал, на время проваливаясь в забытье, находя, видно, убежища, где мог затаиться хоть ненадолго, прячась от своих мучителей.
   Знахарка же, напротив, провела дивную ночь, отдохнув и наполнившись силами и уверенностью, что все будет хорошо и нежданная беда ее сама собой отвяжется. Во всяком случае, мертвая хватка ее уже ослабла настолько, что, пожалуй, придется ей искать другое пристанище.
   Буря не состоялась! Не здесь, не в ее логове оборвется путь чужого человека из большого, непонятного для нее города. А значит, не будет милицейских протоколов и злорадства не любивших ее обитателей верхнего -- да что там!-- наверняка и нижнего кишлака. Вот, мол, долечилась! Убила здорового парня! И сошлись бы все на том, что давно ожидали такого исхода. Живи как все, а то возомнила себя целительницей и гребет деньги лопатой. Благо, что эти горожане чокнутые, совсем помешались на дикой природе. Будто и не видят ее дремучести и не­образованности.
   Но теперь уж не дождутся. Проехали! А то моду взяли помирать к ней приходить! Что, мест в больницах больше нет? Профессора перевелись?
   С такими мыслями хлопотала Турсуной по хозяйству. Наварила яиц вкрутую. Бросила пять кусков сахара в крепкий ароматный чай. Размочила лепешку. Нарезала колбасы. Эх, чем не жизнь! Есть и в этой жизни свои радости. А этот пусть дрыхнет. С ним она еще успеет разобраться. Дальше все само собой образуется, только не мешать.
   Не успела она додумать эту приятную мысль, что все теперь само образуется, отхлебывая из большой пиалы горячий, сладкий чай, как вдруг громко залаяли собаки, залаяли разом, бросившись к забору, стремясь в самом начале остановить вторжение на свою территорию. Овчарка Джек аж захрипел от злобы. А старуха, напротив, закивала головой, заулыбалась, откусывая от круглого ломтя остропахнущей колбасы с островками свиного жира, к которому, несмотря на свое нынешнее мусульманство, она была неравнодушна: "Вот оно и избавление, вот и славно".
   Действительно, свирепость в собачьих голосах пропала, лай преобразился в дружелюбное гавканье -- приветствие, а затем вдруг прекратился вовсе. "Получили угощение, -- снова кивнула головой знахарка.-- Значит, и они теперь колбасу трескают, -- заулыбалась она.-- Точно такую же -- вареную, по два двадцать, с жиром". Было ли это предвидением, предчувствием, телепатией -- неизвестно. Но только собаки с упоением и даже восторгом жевали одуряюще пахнувшую дешевую колбасу, осторожно принимая куски прямо из рук худощавого, среднего роста молодого человека в потертых джинсах и голубой клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Аккуратно постриженный, с черными усиками, белокожий, с чуть азиатскими глазами и довольно крупным носом, на вид лет двадцати пяти, жилистый, с рюкзаком через плечо, приехавший первым утренним автобусом из Ташкента горожанин и должен был, по мнению Турсуной, избавить ее от столь хлопотного пациента, создавшего для нее столь мучительную ситуацию, представлявшуюся еще сутки назад почти западней, ловушкой, из которой уже и не надеялась выбраться. Казалось бы, что такого? Пришел к ней бедолага за помощью, а умри он -- вся ее жизнь пошла бы под откос. И это на старости лет! И позор, и следствие, и суд! Господи, сохрани! И самое главное, ни за что ни про что. Просто так. Судьба! Жребий! Рулетка!
   Но теперь, через сутки, Турсуной с аппетитом ела колбасу, запивая сладким чаем, довольно ожидая гостя, которого еще не видела, но была ужасно рада. Впрочем, она не кинулась во двор, не бросилась навстречу избавителю, не повисла у него на шее, чтобы не ушел, вдруг забыв что-то или передумав. Зачем? Всему свое время. Пусть собак покормит. Все, что должно быть, то случится. И она спокойно жевала своим беззубым ртом мягкую колбасу с жиром и улыбалась. Сейчас, сейчас придет родненький сам, а она деланно удивится, вскрикнет, заохает, засуетится, побежит ему навстречу, будет обнимать, спрашивать, предлагать чаю, все повторяя: "Ростик, Ростик".
   Как старуха угадала? То ли по интонации собачьих голосов, то ли правда было в ней что-то такое, но только и вправду это был Ростик -- можно считать, ее ученик, часто гостивший у них и получивший в полное свое распоряжение, в подарок от муллы Буранбая, верхнюю мазанку, в которой, впрочем, по непонятным причинам, не ночевал, но использовал для сушки и хранения корней и трав, которые приносил с гор. Вообще он был парнем беспокойным, на одном месте не сидел. Утром с рассветом уходил в горы, приходил вечером, иногда уже преодолевая последний отрезок пути в темноте, хорошо, что на пять километров вдоль сая от дома отдыха шла вполне приличная бульдозерная дорога. Не асфальт, конечно, но тем не менее даже отдыхающие пенсионеры ног там не ломали, а пасечники везли по ней свои прицепы с ульями и домиками на колесах.
   По ночам уставший за день ученик часто разводил костерок, подолгу смотрел на танцующие языки пламени и на звезды. Так и засыпал на воздухе, если погода позволяла, загадывая желание и думая о чем-то своем.
   А бывало, что оставался днем и присутствовал на приеме больных. Тогда знахарка особенно выделывалась: старалась говорить умные фразы, напускала на себя важность, не вязавшуюся с ее комплекцией. Ну, в общем, цирк не цирк, а представление получалось на стыке жанров. Театр абсурда и еще Бог знает что. Причем клоунами по большей части выглядели и горожане, которых она заставляла целовать землю, ползать на коленях, бормоча всякие заклинания. Почти все подчинялись, с ужасом представляя, как они выглядят со стороны, но потом доверчиво пили травяные отвары и бережно прятали в сумки пучки трав, по несколько раз переспрашивая, как их готовить и принимать. Турсуной, которую русскоязычные отдыхающие из дома отдыха звали Евдокией Романовной, а старые знакомые просто Дусей, сначала объясняла все с энтузиазмом. Показывала, каких духов трава будет изгонять, от каких оберегать, как будет притягивать удачу, и любовь, и богатство. Но потом при переспросах сама запутывалась, какая трава гонит, а какая притягивает, что, впрочем, не портило общего впечатления. И от непонятности, даже напротив, росло у горожан доверие, и они с охотой оставляли ей свои десятки, пятерки, а она отпихивалась от них, а они умоляли ее не обижать, и что, мол, от чистого сердца. В общем, довольными оставались все, кроме молча следившего за всем этим многочасовым представлением зрителя. Иногда же разошедшаяся старуха и вовсе переходила на откровенную ворожбу. Шаманила, металась из стороны в сторону, нелепо размахивала руками, произносила обрывки различных молитв и заговоров, щедро обещая вернуть любимых, отогнать врагов, устроить личную жизнь. Разомлевшие пациенты и особенно пациентки, которых было во много раз больше, готовы были молиться на кудесницу, впервые, наконец, поняв, откуда все их неудачи и несчастья. И вот она, волшебница, все объяснила, разложила по полочкам и дала травы-избавительницы! И что же им раньше столько головы морочили, травили таблетками да уколами? Многие бросались ей в ноги, старались целовать костлявые немытые руки. А она -- сама скромность. Нет, святая да и только!
   В эти моменты у ташкентского ученика аж желваки начинали ходить от злости. Он стискивал зубы и с трудом терпел, стыдясь за бабку, и за пациентов, и за себя, чтобы не прекратить все это безобразие и издевательство над здравым смыслом. Нет, здесь не пахло ни учениями "Дао", ни тибетскими холодными трактатами, ни индийской древностью, ни соединителем Востока и Запада Авиценной, ни вообще ничем приличным не пахло.
   И он в конце дня тактично, стараясь не обидеть пожилую женщину, пытался прояснить -- почему она разным больным, с разными болячками дала одних и тех же сорняков, которые надергала при нем еще в прошлый раз прямо у могилы Буранбая? А теперь раздает как панацею от всех болезней. Глупо ведь! Вон у женщины давление высокое. Так ведь сколько бозбаша принес. Все пастухи, все егеря только этим бозбашем и бредят. Чудеса рассказывают про него. Да и сам на себе испытал, как тянет от него спать и приходит покой и расслабление. Так дайте людям! Специально же на верхотуру лазил в начале августа к самым ледникам. Так нет, как лежал бозбаш кучей, так и лежит нетронутый. Да и другие травы так же. И корни, которые копал, мыл, резал, сушил как положено -- только пользуйтесь!-- сгребла, как мусор, в кучу! Назло, что ли?
   И он по книжкам с рисунками показывал, читал ей. Она смотрела, устало улыбаясь, кивала головой, отхлебывая чай и разглаживая скомканные купюры, сортируя их любовно: десятки с десятками, пятерки с пятерками, трешки с трешками. Случались и четвертаки, и редко полтинники, так их она не показывала, считая, что не для чужих глаз такие деньги.
   А он показывал ей молочай -- вот, мол, смотри, что ученые установили, или вот -- золотой корень.
   -- Вон я тоже принес, накопал за Кызыл-Нурой на камнепадах. Там копать легче, сдвинешь камень, он сам вниз летит, да еще за собой другие тянет. Так корни и оголяются -- только бери. А вот смотри, от скольких болезней помогает. И других сколько -- все тебе принес.
   Та кивала головой:
   -- Молодец! Спасибо! Как далеко ходишь! Туда и пастухи не ходят, только охотники за козлами и ты за травой. Молодец!
   -- Так что людям не дала? Жалко тебе, что ли?
   На что она, занимаясь своими делами, презрительно отвечала: "Профессор!"-- вкладывая в это слово столько иронии, что дальше говорить было уже не о чем.
   А еще, бывало, он приставал к ней с переводами тибетских трактатов.
   -- Вот, смотри, расшифровали сколько рецептов, и растения определили, и вот таблицы, в каких случаях использовались. Ты же с Алтая. Там же предки твои лекарством занимались. Может, вспомнишь? Ведь среди твоей родни тоже знающие были.
   И он показывал ей рисунки с растениями и органы, на которые они влияют.
   А та даже с интересом разглядывала картинки. И про лам говорила одобрительно:
   -- Умные люди, грамотные. Большим уважением в народе пользовались. И молились, и лечили. И животного ничего не ели, а силу не теряли. И пели хорошо. Потом разогнали всех. Не прижились они на Алтае. А ты молодец, учись. Книжки читай. Тоже умным станешь. Ученым -- профессором!
   Вот и весь сказ! Казалось бы, что толку с этой знахаркой столько лет время терять молодому ищущему парню? Чему учиться? И так все ясно! Если бы не одно "но"... Слишком часто, для простого совпадения, приходили те же люди снова. Да с подарками! Да с благодарностью: и с болячками полегче, и с близкими получше. Тут как быть? Не видеть -- нельзя! Не верить -- глупо! А еще, бывало, покажет он ей травку, а она ей такую точную характеристику даст в двух словах, что все написанное в книжках потом киселем тянущимся кажется. Чтоб в нескольких словах и силу определить и направление, это случайно не бывает. Это знать надо, чувствовать! Так вот почти десять лет и собирал ташкентский книжник по крупицам то, чего в книжках не было.
   А то, что сорняки людям раздавала, так это под наговор. Просто потому, что с нужной могилы. Это он тоже не сразу понял, успев сто раз с бабкой переругаться. Так и цапались! Он ей свою правоту вычитанную доказывал бесполезно, а она ему нет-нет да и подскажет невольно что-нибудь реальное, как в жизни переменчивое, растущее и угасающее. Как это в книжках объяснить? Пока сам не поймешь, не выстрадаешь. Пока не оживут растения, не заговорят, каждое с характером, то в настроении, то не в настроении, то в силе, то в бессилии, то в любви, то в горе, то стремящиеся жить, то готовые умереть, обреченно ожидая своего часа, то отдающие излишки, то желающие впитать чужое. И все важно в них: и из чьего праха взошли, обретая от ушедших силу и слабость, волю, и связь с землей и небом, и много ли страдали, выйдя из семени, натерпелись ли холода, голода, жажды. И готовы ли дальше терпеть, чтобы жить.
   Так вот, среди абсурда и стыда, иногда случались прозрения. Часто не сразу, через время, посреди бессонной ночи, в бесплодных попытках помочь больному, подобрать к нему ключик, вдруг приходит ощущение родства всего живого, общности жизненной энергии. И оказывается, что вовсе не выше человек растения и не из другого теста слеплен. Вместе из праха восстали, и после прах их смешается в земле. И один источник напитал их силой, дав волю к жизни и готовность удобрить собой почву для следующих поколений, для продолжения себя в вечности. И нужно-то всего малость: подпитать недостающее, восстановить нарушенное равновесие, вывести из тупика. Дать этой энергии свободно наполнять наше тело беспрестанным движением, потому что нет без движения гармонии. А без гармонии нет здоровья.
   Конечно, наделять растения духовной жизнью -- это даже в некотором роде поэзия. Но, может быть, именно поэзия приближается к глубинной сути вещей и процессов, наполняясь мелодией и ритмом, и струясь затем чарующей песней, пусть не всегда понятной, но пульсирующей в каждом сердце: бу-бу-бу, бу-бу-бу, так-так-так, так-так-так -- гулко так, ясно, и с тоской, и с надеждой, и со слезами. И рождаемся -- плачем, и уходим -- плачут. Как же без этой соленой влаги? Оттуда она -- из океана, нашей прапрапраколыбели.
   Да какой лекарь не поэт? И Ростик был поэт. Пока в горы идешь, все переплетется, все перемешается -- и ритм шагов, и стук сердца в висках, и дыхание в пересохшем горле, и бредовые мысли, и воспоминания. В этом котле все перекипит, а затем, глядишь, и родится под звездами что-нибудь такое: "Узелочек с серебром тихо плачет: динь-бом-бом, словно жалуясь окрест. На холме же белый крест, и измученный Господь. Сердце пикой уколоть. Серебром блеснет она. Вот тебе, Господь, цена!" Да, чего только не родится под звездным небом! Это, наверное, от отчаяния. Непостижимо это небо! Вой, задрав голову, ори! Сочиняй стихи-- это все одна песня про наши истоки, оттуда мы, наверное, оттуда. И еще, наверное, связывает нас невидимая пуповина с общей мамой, не такой уж холодной и равнодушной, каким кажется космос. Ведь наполняет же нас любовью и примиряет с жизнью. А кто что поймет в этой жизни и вынесет из нее, так это уж судьба -- каждому своя.
  

V

  
   Словом, не так уж и гладко складывались лекарские отношения. Не все воспринимали они друг в друге: старая и молодой. Разность времен, несовпадение поколений. Ну, а связывал корыстный интерес: старая боялась одиночества, молодой пытался выведать ее тайны. Не уносить же ей их с собой. У него был азарт, у нее стремление заполнить пустоту. Не была она матерью -- не сложилось. Такая вот страшная расплата.
   Ростик, еще перед спуском в овраг, обратил внимание на нелепо смотревшуюся здесь, на кривой грунтовой скошенной дороге, подходящей к дому Эргаша, белую новенькую "Волгу" с ташкентскими номерами. Даже потоптался возле нее, преодолев желание погладить ее рукой.
   "Значит, ташкентский гость у бабки. Богатый, и специально приехал. Не из отдыхающих. На лобовом стекле толстый налет пыли. Неужели ночует здесь?" Затем он спустился, встретил собак у калитки приготовленными заранее кусками колбасы. Такую и бабка любила, ну и собаки, конечно, тоже.
   Калитка фиксировалась металлической петлей, наброшенной сверху на столбик и крайнюю торчащую доску, так что ни ключей, ни отмычек не потребовалось. Собаки путались под ногами, вымогая угощение. Тропинка довольно круто взяла вверх. Справа был колючий забор из сухих веток и проволоки, слева в еще не скошенной высокой люцерне копошились, добывая себе корм, куры. Из дымохода вился дымок. Дверь в мазанку была приоткрыта. Он, пригнувшись, вошел. За дощатым столом в полумраке завтракала старуха, как всегда с растрепанными волосами, свисающими в беспорядке седыми прядями на плечи и лицо. Пару мгновений она смотрела на него, как бы не узнавая, а затем заохала, засуетилась:
   -- Ростик! Ростик приехал! Молодец, не забыл старую! А я уж и не ждала.
   Засмеялась почему-то, обнажая редкие почерневшие зубы. Ее детское тело легко подалось навстречу ему. Он обнял ее за плечи, прикоснувшись виском к ее уху:
   -- Как ты? Живая еще? Здравствуй, здравствуй! Вот, продукты тебе привез.
   Он снял с плеча рюкзак, открыл его, стал выкладывать лепешки, консервы, колбасу, сало -- знал, что она любит, хоть и не положено. Даже при живом Буранбае имела запас, но говорила, что это барсучье или баранье, ну, а колбаса словно и не имела происхождения, кто его знает, из чьего она мяса. Мулла, конечно, это не ел, но и не ссорился, как бы не замечая бабкиной хитрости. Видно, большим грехом это не считал. Не колбасой и салом души губят. В желудок чего не закинь -- все перемелет, а бес-шайтан страстями живет, из них плетет капканы и ловушки, петли да удавки. И приманка у него не свиная колбаса, это бы ничего. Голодному поесть естественно и даже нужно. А вот желать того, чего не заслужил, на что права не имеешь, -- тут уж реальная зацепка. Из этого такую игру-охоту затеять можно -- вволю натешишься.
   За салом, впрочем, пошли печенья, пряники, конфеты, кусковой сахар. Словом, харч по полной программе.
   Ростик к своим двадцати семи годам твердо усвоил, что за все надо платить. И за знания тоже, и даже за знания особенно. Что и говорить, нормальная философия, особенно если знания эти кормят.
   Старуха по ходу дела харч куда-то успевала прятать. Такая была у нее манера. Не всегда она жила сытно. Ну, вот и остались привычки, а это уже вторая натура, не изменишь.
   Покончив с этим, Ростик сел за стол, бросив рюкзак на земляной пол. Пока бабка наливала ему в пыльную металлическую кружку чай, он огляделся, привыкая к полумраку. Там в углу на топчане кто-то спал, прямо в одежде, распластавшись на ватных одеялах.
   -- Кто это тут у тебя дрыхнет?
   Лекарка замешкалась, не зная, как объяснить поточнее.
   -- Черт принес. Умереть здесь хочет.
   -- Ну?!-- только и выдохнул ученик.-- А ты что?-- чуть не поперхнулся горячим чаем.
   -- Я ничего. Я против.
   -- Ты что, объявление давала, что у тебя здесь помирать хорошо?-- оживился, ехидничая, Ростик.
   -- Какое объявление?-- не поняла бабка.
   -- Сколько дней он уже у тебя?
   -- Третий день сегодня будет. Две ночи прошло.
   Ростик бросил свой чай и заинтересованно подошел к топчану. Внимательно осмотрел поросшее щетиной лицо, послушал довольно тяжелое, но ритмичное дыхание, нашел на запястье пульс, бегущий ударов под сто в минуту, и заключил:
   -- Вроде жив твой клиент, хоронить пока рано. А то я бы тебе яму выкопать помог. Видишь, лицо белое, не землистое, значит, пока в землю рано.
   Отойдя от спящего, он подошел к котлу, в котором целительница варила свои травы, стал доставать со дна по одной размокшей травинке, нюхая, разглядывая и даже пробуя на зуб каждую. При этом неодобрительно морщился и сплевывал на пол распробованные травинки-стебельки.
   -- При таком лечении он у тебя долго еще проспит, а если не пожадничаешь и еще столько же ему дашь, то, глядишь, и вправду он у тебя крякнет, причем не приходя в сознание. Поняла, Дусь? А?
   -- Типун тебе на язык! Чего мелешь-то!
   -- Я-то знаю, чего мелю. Как-то у тебя этой дряни напробовался, подглядел, что ты сама себе наварила, ну, и допил остаточки за тобой. Правда, там погуще было. Так тебе хоть бы хны, а я только на вторые сутки в себя пришел, да еще и вспомнить долго не мог, кто я и где я. Такая вот точно дурь была -- по книжкам судорожный яд. Можно, конечно, понемногу принимать с пользой для нервов, ну, и при спазмах, но ты что-то перебарщиваешь! Точно тебе говорю, доиграться можешь! Опять небось по кладбищу шныряла. Тоже луга нашла, нивы. Урожай в закрома тащишь! На Буранбаевской могиле уже, наверное, ни одной былинки не осталось. Все заготовила. Скоро землю таскать начнешь. Смотри, отдаст концы твой пациент, не отвертишься!
   Последнюю фразу он сказал уже без иронии и даже с досадой, что невольно и ему придется во всем этом поучаствовать. Надо же было так влипнуть! Это он уже понял. Тут теперь не до шуток. Шутки кончились. Помрачнев, он сел на скамейку, перебирая возможные варианты развития этой неприятной истории...
   Лекарка же, налив себе из чайника, стала размачивать привезенные печенья, и когда они становились мягкими, осторожно вынимала их из пиалы и опускала сверху в открытый рот. Чай при этом стал мутноватым, а она раз за разом продолжала размачивать желтоватые четырехугольники, по-настоящему увлекшись этим процессом, иногда отхлебывая мутный напиток, пока пиала не опустела.
   -- Так что делать-то будем, Дусь!?-- подал голос Ростик.
   -- Забери его в город. Пусть там лечится. Теперь-то не умрет. Проскочили. А то свалился на мою голову. Да еще Эргаш чуть было шум не поднял. Хорошо, что забрал у него кучу денег. Теперь молчит. Ждет, как дело повернется. Придурок! Ты чего там уселся? Иди поешь, попей с дороги. Успеешь еще себе голову поломать. Он еще долго спать будет.
   Ростик снова подсел к столу, отхлебнул из кружки. Чай был вкусный. В голове его что-то не складывалось. Доза в котле была не опасной, действительно лечебной, но варево было свежим, а что было до того, так этого он пока не знал. Самая простая версия, пришедшая на ум, была такой: приехал пациент, бабка не рассчитала, с дуру дала ему лишнего, тот и уснул. Теперь ей надо было его выпроводить. Но, во-первых -- слишком долго спит, во вторых -- ехал он специально к ней, не в дом отдыха, а то бы машину оставил там, а сюда пришел бы пешком, как все. И еще -- какого черта лесник в карманы ему лазил? Не такой он человек. Это он и решил прояснить.
   -- А чего это Эргаш шманать твоего клиента вздумал? Что-то на него это не похоже.
   -- Ишак он, твой Эргаш!-- не могла простить старуха оплеуху.-- Так и передай ему, что он ишак!
   -- Ладно, и в морду ему дам. Скажу, что ты передала!
   -- И в морду дай!-- обрадовалась лекарка, не уловив подначки.
   Ростик неторопливо жевал, а бабка долго поносила своего соседа последними словами, отметив и его угреватую кожу, мол, прыщ гнойный, и много еще чего, явно несправедливо и с перебором, пока ее не перебил протяжный стон с топчана. Пациент ее выгнулся, как при эпилепсии. Видимо, стало сводить мышцы спины.
   Ростик мигом бросил еду и оказался у топчана, с интересом наблюдая за страданиями больного, стараясь понять, что с ним происходит и отчего пена изо рта не пошла. Спина быстро расслабилась, потом он подергал ногами, напрягая мышцы бедер. Выходило что-то вроде синдрома судорожной готовности, что совпадало с бабкиным зельем, особенно если представить, что за двое суток он принимал его в больших дозах и неоднократно. Отметил он и идиотскую, умиленную улыбку на лице лекарки. Плюнул, выругался про себя и пошел говорить с соседом, надеясь, что тот как всегда в здравом уме и не заразился шизофренией. Хотя, если учесть, что он начал лазить по карманам, то...
   Эргаш уже ждал его у машины. Ростик бегом пересек овраг и, чуть запыхавшись, поздоровался с лесником, пожав его крепкую смуглую руку. Эргаш был мрачен, в глаза не смотрел, а на дежурный вопрос про дела не ответил, молча протянув сверток, в котором оказались документы на машину, права, паспорт и пачка денег. Неловкость продолжала висеть в воздухе. Один не знал, с чего начинать расспросы, другому было не по себе от мучивших его все это время кошмаров. Однако, избавившись от денег, лесник стал обретать свое привычное душевное равновесие. Он глубоко вздохнул, поднял глаза к небу, почти беззвучно шепча по-своему, словно благодарил кого-то там сидящего наверху. Теперь он не должен был ждать смерти богатого горожанина, теперь эти деньги перестали мучить его. Алчность ушла из его сердца, и он снова становился справедливым Эргашем, каковым ощущал себя сам и каким считали его соседи. А это было так важно для него, жившего в маленьком сообществе, где все друг про друга все знали, и про родителей, и про дедушек-бабушек. А чертов дом отдыха с непонятными праздными горожанами только путал мысли и сбивал с толку. И этот вот с усиками, в потертых джинсах и клетчатой рубашке, сейчас раздражал своим вторжением в его прочный, понятный мир. Но он все же не решался сказать ему грубость, потому что, в сущности, тот ему ничего плохого не сделал и даже, наоборот, в каком-то смысле выручил его.
   Не дождавшись вопросов, лесник наконец заговорил -- слова сами потекли, складываясь в довольно ясную картину, вполне оправдывающую вмешательство соседа в эту темную историю. Правда, свое грубое поведение и всякую чертовщину, вроде взгляда кота, он опустил, зато подробно описал лежащего без сознания молодого мужчину, который только за сутки до того самостоятельно приехал из Ташкента, вырулил по тяжелой дороге аж до самого края оврага, ну и прошел через овраг явно не умирающий. Потому и пришлось залезть в карманы, благо, что эта чокнутая, которую многие считают целительницей, ничего не соображала, видать, нахлебавшись какой-то дряни вместе со своим гостем. Теперь же вот все в сохранности, и деньги, и документы, пусть хозяин пересчитает. Ключи от машины он оставил в карманах. Так что пусть садится и катит в свой город. Затем он стал подробно описывать, как эти полоумные шарахались по участку, обнимаясь и вытворяя невесть что, но собеседник слушал его уже невнимательно. Все подтверждало его первоначальную версию, и он пытался найти выход из этого дурацкого положения, потому что и старуха, и этот хитрый абориген с видимым облегчением свалили на него все свои проблемы.
   Вон как торопливо избавляется от пачки сторублевок, будто руки они ему жгут, будто зараза это, чума. Слушая вполуха монотонный рассказ, он листал с нарастающим чувством досады документы: права, паспорт. Необычная фамилия, имя, отчество, год рождения, затем прописка... И тут его осенило: вот оно решение! Ехать богатенький сам пока никуда не может, так, значит, нужно найти по адресу его родных, пусть забирают его к себе и сами с ним определяются. А то сейчас крайним получился он, и нужно всего-то перекинуть ответственность на людей действительно близких. К тому же пока он будет ездить туда-сюда, глядишь и клиент бабкин в себя придет.
   А главное, поскорее из этого дурдома, чтобы глаза больше не видели ни эту вредительницу, ни этого блюстителя кишлачного порядка, оживившегося от описания творившихся на его глазах безобразий, размахивающего сейчас руками, сощурив и без того узкие свои глаза от утреннего солнца, в лучах которого отчетливо проступали многочисленные дефекты его кожи.
   "Прыщ гнойный!"-- всплыло со злостью припечатанное бабкой клеймо. "Действительно прыщ, один сплошной прыщ!"
   -- Поеду я в город. Родственников найду,-- перебил говорящего Ростик.-- Отдохнуть хотел, в горы сходить. Да, видать, не получится. Опять теперь в автобусе париться.-- Это он дал понять, что делает одолжение. Пусть ценят.-- Паспорт я возьму, а деньги и остальное пусть пока у тебя останутся, а то еще вытащат в толкучке, сам знаешь, какая в пригородных автобусах давка.
   Сверток перекочевал обратно честному защитнику природы от не менее честного горожанина. Это тоже надо было подчеркнуть. А то в их сознании мы все распутники, бездельники и аферисты. Так вот, пусть утрется нашей деликатностью и чистоплюйством: и отдыхом жертвую, и руки и мысли чисты! Сплошное такое огромное одолжение!
   Лесник обрадовался решению, правда, без охоты приняв деньги назад. Опять будут мучить и искушать, невольно возбуждая фантазии, что теперь и пригородный автобус разобьется, и этот псих, не приходя в сознание, и бабку пришибет и себя. Чертовы бумажки! Лучше их вовсе не иметь! Обменивали же раньше мясо на зерно и одежду. Вот бы и сейчас так!
  

VI

  
   Турсуной план приняла спокойно, будто это и так был вопрос решенный. Без эмоций, радости и благодарностей. Давай, мол, дорогой, езжай побыстрее и там, в городе, долго резину не тяни.
   "Моль старая!"-- плюнул про себя книжник, развернулся и пошел налегке, положив чужой паспорт в карман своей клетчатой рубашки.
   Который уже раз сегодня пробежал овраг. Собаки на него теперь не реагировали: "Угощения больше не даст, ну и чего за ним туда-сюда бегать?" Затем машина, махнувший ему рукой Эргаш, крутые улочки верхнего кишлака, забор, яблоневый сад, коттеджи, утопающие в тени роскошных деревьев, асфальт, политая свежесть райского уголка, цветущие розы, ласкающие взгляд и обоняние, сторож в окошке, металлические ворота... Площадка, на которой с трудом мог развернуться маленький, похожий на буханку хлеба желтый автобус, кстати, стоящий сейчас с открытыми дверями в ожидании пассажиров.
   Ростик сразу забрался в салон, уселся на жесткое кресло. Все! Теперь спешить было некуда. Когда тронется, тогда и поедет. Расписание здесь было только на бумаге и для бумаги, а царь, бог и начальник был в одном упитанном лице водителя. Как решит, так и будет. Повлиять со стороны было уже невозможно. Местные это знали и выражали полную покорность и даже безразличие: "Когда поедет, тогда поедет". А пришлые, бывало, возмущались безобразию, но это как плевать через пропасть на скалу. Во-первых -- не переплюнуть, а во-вторых -- как со стороны все это выглядит!
   А пока в салоне было несколько местных женщин, тихо, прохладно, хорошо. Время подумать и разложить свои впечатления по полочкам, пока по дороге не станут набиваться на каждой остановке люди, чем ближе к Паркенту, тем больше, до крайней степени сжатия и переплетения тел, рук, ног, перекошенных шей и неудобно торчащих голов. В основном женщины с сумками и тазами, дети, пожилые мужчины, едущие в мечеть или на базар, а скорее и туда, и туда, да зайдут еще обязательно к родным в гости. Потом так же назад. Ростик знал, что уже на первой остановке в нижнем кишлаке он уступит место какой-нибудь приятной молодой женщине с ребенком, а потом зацепится за поручни и постарается, чтобы его не сбивали с мыслей толчеей, запахом пота и помытых когда-то кислым молоком волос и разговорами до самого райцентра. А потом опять на время покой, тишина до самой посадки в большой автобус -- экспресс на Ташкент, где места были согласно купленным билетам.
   Пока же, при разборе своих впечатлений, он отметил как менялось его ощущение времени. Он выбирался из оврага, как из омута, черной дыры в параллельный мир, который на самом деле не должен был существовать даже в виде этих двух жалких мазанок, населенных призраками, клопами и одуревшей от одиночества и тяжелой жизни старухи, которая с трудом притворялась, что существует на самом деле, почему-то не решаясь еще уйти из этого мира навсегда. Затем этот кишлак, живущий почти натуральным хозяйством, с людьми, не желающими перемен, которые могли разбить их надежный, сложившийся жизненный уклад, где все понятно и незыблемо, как эти горы.
   А потом за оградой островок столичной жизни, искаженный бездельем, как в кривом зеркале, и смешно, и уродливо, и противно, потому что бездельничать красиво надо привыкнуть, постоянно ведя праздную жизнь. А тут собрались трудящиеся мужики и женщины, вырванные из своего привычного мира и не знающие, что теперь делать со своей скукой через несколько дней. Ну, искупались, позагорали, поели, выпили, растормозились и стали выходить из рамок приличий, особенно если были без семьи, особенно если без детей, которые точно никому скучать не дадут.
   Вообще насчет времени у Ростика была целая теория, и он носился с ней, вечно ища подтверждения и примеривая все на себя. Началось все с увлечения историей, что само по себе подразумевало путешествия в прошлое, которые, впрочем, были умозрительными, информативными и ни к чему не обязывали. Пока он не стал задавать себе вопросы. Ну какого черта один народ поперся неизвестно куда, чтобы побить людей, которых никогда не видел? Ну не ради же барахла, которое тоже надо было тащить на себе и которое почти всегда не стоило тех жертв и расходов, бывших в итоге настоящей реальностью.
   А втягиваясь в события и ставя себя то на одно, то на другое место, он почти неизбежно чувствовал себя полным психом, и погружаясь глубоко и ныряя поближе. Но зато появилось это ощущение временных пластов, которое почти кожей он осязал в повседневной жизни.
   Что же касается теории, то, может, она и не была оригинальна. Ну кто не замечал, что время бежит по-разному, то ускоряясь, то почти останавливаясь? Просто Ростик привязал время к массе. Чем меньше масса, тем время, как правило, для нее течет медленней, и наоборот. Так, для мотылька день -- целая жизнь, почти вечность, а для планеты и миллион лет -- мгновение. По-разному течет время для микроба и человека. Притянул он это и к медицине. Так выходило, что даже для разных клеток время текло по-разному. Разные у них жизненные циклы. И, уж конечно, текло оно несравненно медленнее, чем ощущал его человек в целом. Получалась полная многоуровневая временная автономия. Внутри нас были и армии бойцов с дисциплиной и командирами, которые тоже могли при злоупотреблениях выродиться в банды мародеров. И не хуже, чем дикие завоеватели. Были и рабочие, и перевозчики, и почтальоны. Они рождались, учились, работали, умирали, образуя, в свою очередь, взаимодействующие друг с другом системы, даже если у них был разный отсчет времени. Все как в точно настроенном часовом механизме, где разной величины шестеренки, соединяясь, вращаются с разной скоростью. Но кто же так настроил этот механизм? Мы большие, внутрь себя не смотрим, а, в свою очередь, может быть, люди в своей весовой и временной категории лишь выполняют определенные функции в более мощном живом организме, как клетки в нас. Кто знает?
   Что же касается практической пользы от всего этого ... Зная рычаги воздействия, лекарь получал возможность ускорять или замедлять процессы в определенных системах, влияя тем самым и на весь организм в целом, тормозя или, напротив, подгоняя стрелки биологических часов. В целом же осязание временных пластов, часто перемешанных в нашем мире, развлекало. И это было уже больше, чем игра. Это стало мироощущением. В конце концов все вышло из прошлого, и любопытно было встретиться с заблудившимися в чьих-то головах средними веками. Это как встретить себя на улице в детстве или в прошлой жизни.
   Переполненный автобус уже был в Паркенте, медленно проезжая мимо базара к конечной своей остановке. Все напряглись в ожидании скорого освобождения из этой давки. И вот, слава Богу, стали расплетаться руки, ноги, тела, тазы, мешки, сумки, ведра, грудные дети. Все это протискивалось мимо, пока не освободилось пространство для выхода на волю, под свежий ветерок, впитавший в себя ароматы горных и степных растений, смешанных с испарениями от нагретого асфальта и пылью. А это уже совсем другие запахи!
   Купив билет на экспресс, Ростик еще с полчаса побродил вокруг автостанции, наслаждаясь свободой и тишиной. Выбравшись из переплетенных в замкнутом пространстве "Пазика" тел, больше не хотелось думать о спутанных пластах времени, о глупой нашей истории. А зачем людям знать про собственную глупость, когда легче найти виноватого в своих бедах на стороне. Или целый народ обвинить или группу лиц. И все это много раз, как заезженная пластинка, крутится во всех временах, в разных странах, в разных этносах, время от времени бросающихся в злобе друг на друга под влиянием массовых психозов, одержимых заразной тягой к насилию и суицидам. Вся человеческая история -- как история болезней в архивах психиатрической больницы. Буйные народы и тихие помешательства, ремиссии и обострения, а главный врач развлекается и никого не лечит...
   На скамейке под навесом появились симпатичные девушки в мини. Они о чем-то говорили, смеялись, притягивая внимание и взгляды мужчин. Местные качали головами и цокали языком: "Ах-ах-ах! Какое бесстыдство, но как к нему тянет!" Ростик тоже буравил их взглядом, будто пытался заглянуть под короткие юбки, словно так важно было открыть небольшие участки тела, прикрытые лишь облегающей тонкой тканью и едва скрывающей эту жгучую тайну, замок, вложив в который ключ, можно завести механизм размножения. Мысли сами собой приняли другой оборот.
   Началась посадка в автобус. Высокие спинки кресел ограничивали обзор, и Ростик, удобно устроившись, почему-то стал вспоминать прошлый свой приезд недели три назад, когда вместо того, чтобы идти к Кызыл-Нуре, как планировал, за бозбашем и родиолой, он накопал в окрестностях на обрывистых склонах ферулу, свиные лапки, горную брюкву, красных корней, прихватывая по ходу всякую мелочевку: и луковички, и клубеньки, и корешки. Давалось все это без усилий, почти даром. Щедры были обрывы, сами обнажающие для травника добычу. Через два часа рюкзак был полон. Пришлось возвращаться. Прогулка получилась приятной. Добыча была обильной, настроение приподнятым. А что до бозбаша, то его и так уже целый стог накопился. И дался ему этот бозбаш! Если бы не восхищенные рассказы пасечников и пастухов, глаза бы его сто лет не видели! Сбивает давление не надежно, успокаивает на копейку, только голова тяжелая, а лазить за ним надо на самую верхотуру. Так уж людям кажется, что чем труднее доставать, тем должно лучше помогать, тем непременно эффективнее. Или чем страшнее яд, тем больше тянутся к нему мысли тяжело больных. Вот и пьют с надеждой мочу, превозмогая свою брезгливость, достают убийственный аконит, преодолевают страх, глотая настоянные на спирту капли, особенно интеллектуалы, приобщенные к "Раковому корпусу" Солженицина, излеченного от опухоли, кстати, в Ташкенте. Да и мало ли еще какую дрянь впихивают в себя, прислушиваясь к собственным ощущениями и напрасно ожидая чудесных исцелений.
   Так вот, корни помыл и разложил сушиться за час. Потом ел, спал, маялся от безделья. Разговор со старухой не заладился, и он оставил ее морочить голову нескольким пенсионеркам, вполне интеллигентной наружности, что предвещало особо экстравагантные выходки вошедшей уже в артистический раж Турсуной. Будет теперь, дура, корчить из себя всемогущую, не к месту вставлять умные, на ее взгляд, словечки, ну и так далее, по полной программе. Чтобы не раздражаться, поплелся к дому отдыха. Посидел на скамейке. Народ подтягивался к столовой ужинать. Взгляд все больше останавливался на молодых женщинах, он оценивал, придумывал по повадке характер, норов, все больше чувствуя себя одиноким охотником, терпеливо ждущим свой шанс. Ужин кончался. Семьи уходили в коттеджи проводить свой досуг вместе, подвыпившие мужчины группировались, не собираясь останавливаться на достигнутом. Сытые самки не знали куда себя деть, томясь от несбывшихся ожиданий. Все они ехали в надежде на романтические приключения. Смена места, смена лиц. Надоевшие повседневные хлопоты позади. Так где он, принц, рыцарь, кавалер? Он оценит привезенные наряды, развлечет галантными беседами, восхитится вкусом и умом. Они потянутся друг к другу, души наполнятся обожанием, сердца затрепещут, как мотыльки. Но проходят дни, ничего не происходит. Новые знакомые -- чаще женщины с детьми -- просят помочь по хозяйству, втягивая в привычную суету, в быт! Так и отпуск пролетит! Так и жизнь пройдет! Как же это? Где справедливость?
   И вот с наступлением темноты причесанные, подкрашенные, разодетые они потянутся к танцплощадке и будут томиться в ожидании там, пока, потоптавшись, не разочаруются в реальности и не соберутся в открытом летнем кинотеатре сопереживать чужим вымышленным чувствам, втайне все же продолжая на что-то надеяться, пусть не такое красивое и романтическое, но хоть на что-то!
   Опытный Ростик, за много лет не раз искавший здесь коротких и неутомительных развлечений и легких побед, давно уже понял, что сюда в темноте, как бабочки к мерцающему экрану, соберутся девушки, истомившиеся от скуки, на самом пике безрассудной уже готовности. Бери их голыми руками и тащи в укромное место, кстати наверху были незаселенные фанерные коттеджи, похожие на карточные домики с легко открывающимися дверями или в крайнем случае низко расположенными окнами. Перед началом сеанса он обычно занимал место на последней скамейке и разглядывал входящих, особенно ожидая опоздавших, казавшихся красивей в полумраке от мерцающего света.
   В этот раз его привлекла не сильно опоздавшая русоволосая девушка в короткой юбочке и ситцевой блузке. От нее должно было пахнуть мылом и недорогими цветочными духами вполне уместными здесь среди запахов роз, лаванды, полыни и мускатного шалфея. Она села на несколько рядов впереди, почти с краю, продвинувшись лишь до первых сидящих зрителей, видимо, не решившись их беспокоить.
   Что именно потянуло к ней? Сказать было трудно. Но склонного доверять своей интуиции охотника обдало теплой волной. Он готов был поклясться, что ночное томление сделало ее сейчас почти безумной. Невостребованная страсть, как натянутая тетива лука, готова была сорваться от одного прикосновения. Только помани -- на все пойдет.
   Он еще подождал минут двадцать, любуясь ее профилем и длинной шеей. Там, на экране, благородный красавец Зорро совершал подвиги, и она не отрывала от героя глаз. Наконец он пошел к ней. Подсел с краю близко, почти касаясь. Она напряглась, а его рука коснулась на скамейке ее мизинчика. И он не отдернулся, покорно оставшись покрытым его мизинцем. Чуть наклонив голову, она осмотрела его боковым зрением, и он, почувствовав запах цветочных духов, заулыбался. Это было согласие, это был знак -- интуиция не подвела. Нога его коснулась ее ноги, и теперь его возбуждение было не виртуальным --физическим. Она коснулась его плечом так же молча, не поднимая головы, затаив дыхание от напряжения. Правая ладонь Ростика, оставив мизинец, скользнула по ее спине, задержавшись на застежке лифчика, и далее по позвоночнику, медленно, по изгибу к талии, затем ниже к резинке трусиков, потом по круглой попке и... Черт! Его как холодной водой окатило -- там была еще чья-то рука! Он посмотрел. К нему удивленно повернулась смуглая голова парня, сидящего с другой стороны от нее.
   Ростик чуть не захохотал в голос. Он слишком долго любовался ее профилем сзади, смакуя свое охотничье волнение, и опоздал. А бедная девушка! Ей-то было каково! То никого, то вдруг сразу пара! Она сидела и не могла выбрать. Да и как выбирать? Рассмотреть как следует и то неудобно, даже можно сказать -- нескромно!
   Ростик великодушно уступил смуглому. Убрал руку и, смеясь, пошел из зала, радуясь своему конфузу. Так и заразу подцепить можно! Тоже, охотник до легкой добычи! Тоже, интуиция!
   Теперь девушки в мини на автостанции и его стойка охотничьего пса напомнили ему недавнее поражение, и он снова заулыбался, глядя в окно на проносящиеся мимо тополя, одноэтажные постройки, хлопковые поля со зреющим урожаем и согнутые спины дехкан, кланяющихся этому богатству.
  
  

VII

  
   Домой Ростик решил не заезжать. Чего зря мать беспокоить? В горах он для нее. Так, Бог даст, к вечеру снова там будет. Скорее бы только уладить старухины художества. Вышел он на кольцевой дороге при въезде в город, как только миновали мост через Чирчик и затянутые сейчас водорослями озера с почти пустующими пляжами. Город он знал хорошо. Адрес в паспорте был несложным, и через полчаса он уже шагал по указанной, усаженной фруктовыми деревьями улице с одноэтажной застройкой.
   Наконец, нужный дом, высокий забор, металлические ворота. На секунду замешкавшись, позвонил, подбирая нужные слова для непростого разговора. Залаяла собака, хлопнула дверь, послышались шаги. Походка была легкой. Потом тревожный приятный голос:
   -- Кто там?
   Вот и объясняй теперь кто -- конь в пальто!
   -- Я к вам насчет Бартока Валерия Эдуардовича.
   Зависло тревожное молчание.
   -- В паспорте он по этому адресу прописан.
   Щелкнул замок, открылась дверь.
   -- Кто вы?
   На него испуганно смотрела красивая молодая девушка в джинсах и синей джинсовой рубашке навыпуск. Светлые волосы до плеч, голубые глаза. Он не ожидал.
   -- Я человек случайный. Собственно, меня это не касается.-- Протянул ей паспорт: -- А вы кто ему будете?
   -- Да что с ним? Умоляю, не тяните! Я жена.
   -- Что с ним, точно не знаю.
   -- Жив он? Жив? Да проходите!
   Она взяла его под руку и почти силой втащила внутрь, закрыв сразу калитку, будто опасаясь, что, отдав ей паспорт, он уйдет, толком ничего не объяснив. И он оказался нос к носу с недобро зарычавшей овчаркой, которую ей пришлось с трудом оттаскивать в сторону.
   -- Да не молчите же вы!-- почти закричала она.
   -- Жив. По крайней мере утром был жив, да и сейчас скорее всего ему даже должно быть лучше.
   -- Проходите в дом.-- Она успокоилась, голос уже был без надрыва. -- Проходите, проходите. А то я долго этого охранника не удержу.
   У нее немного отлегло от сердца, но дальше с вопросами она тянула, боясь, что вслед за хорошей новостью пойдут плохие. Заодно она оглядела пришельца. На уголовника вроде бы не похож. Да попробуй отличи теперь уголовника от неуголовника. Валера ее тоже был не похож. Она тяжело вздохнула. Гость был худощавый, среднего роста, жилистый, чуть сутулился, с черными усиками, а волосы светлее, будто выгорели на солнце. Он нерешительно вошел в просторную застекленную веранду, выполнявшую роль и прихожей, и гостинной, и столовой. К ней примыкали кухня и ванная комната. Посередине стоял большой овальный стол, покрытый белой клеенчатой скатертью. Вокруг восемь стульев. В углу большой японский телевизор из чекового магазина. 
   "Наш, ташкентский. Не провинциал",-- решила хозяйка. Отпустила собаку и вошла следом.
   -- Садитесь. Сейчас чай поставлю. Вы, наверное, с дороги?-- прозондировала она.
   -- Спасибо, не откажусь. Вас как зовут?
   -- Наташа. А вас как?
   -- Меня Ростик. Вот и познакомились.
   Он улыбнулся. Голос у него был доброжелательный, держался спокойно. Самые тревожные мысли отступили. Она решилась двигаться дальше и крикнула с кухни, гремя чайником:
   -- Так где он?
   -- В горах. В Кумышкане. Дом отдыха там, знаете? Вернее, он не в самом доме отдыха, а выше, у старухи одной, лекарки. Евдокия Романовна ее зовут, или Дуся, или Турсуной, на выбор. Как кому удобно.
   Сердце у нее опять сжалось. Она вышла с кухни с чашками. Стала выставлять на стол разные вкусности. Ростик действительно с дороги проголодался, но у него было правило -- в гостях по возможности не есть. Из вредности, наверное, было правило. Его уговаривают, а он ни в какую --с принципами.
   -- Вы не беспокойтесь, я чаю попью, а есть не буду.
   -- Ничего, ничего. Покушайте,-- снова она тянула время.-- Не просто же воду хлебать.
   Ростик отметил, что Кумышкану она не сильно удивилась. Но хорошего все еще не ждет.
   -- Я утром сегодня туда приехал, рано. С первым автобусом. Ну вот, пришлось назад возвращаться.
   -- Что с ним?-- лицо ее снова побледнело.
   -- Я, в общем-то, точно вам сказать не могу. Бред какой-то. Ну, он спал в это время. Так, судороги небольшие были. Может быть, старухины лекарства не подошли, не знаю. Я травы эти посмотрел. Если в них дело, то ничего опасного нет. Думаю, сегодня к вечеру уже в себя придет. Ну, потом с памятью будут проблемы. Но это временно, конечно. Постепенно нормализуется.
   -- А вы там часто у старухи этой бываете? Вот, вроде бы в травах разбираетесь.
   -- Разбираюсь немного. Я как бы ученик у нее. Вообще учиться люблю. Век живи -- век учись, и дураком помрешь,-- он попробовал разрядить атмосферу.
   Вообще разговор шел легче, чем он ожидал. Не такой уж неожиданностью оказалась для хозяйки его новость. И похоже, что ждала она еще худшего. Но это -- женская манера ждать худшего. Так, видно, они устроены.
   Действительно хотелось пить. И отхлебывая горячий чай, Ростик постарался в точности все пересказать: как было, что видел, что слышал от Эргаша.
   -- Кстати, там у него осталась пачка сторублевок, ключи от машины, права, техпаспорт. Вы не волнуйтесь, он парень честный, все сохранит и вернет в точности.
   Хозяйка кивнула, усаживаясь напротив.
   -- Так вы, значит, тоже врачуете? Давно уже?
   Самолюбивому Ростику в вопросе послышалось подтрунивание -- намек на его молодость. Ну, и действительно глупо все это. Современный человек, травы, знахарство, бабка какая-то дремучая.
   -- Вы вот все вопросы мне задаете,-- он принял вызов.-- А я отвечаю. Даже оправдываюсь в чем-то.
   -- Нет, нет! Я ничего такого не хотела сказать.-- Наташа испугалась, что гость ее договорит фразу, встанет и уйдет, оставив ее один на один с Валериным паспортом, страхом и сомнениями. Действительно, миссию свою он выполнил.-- Я вам очень благодарна. Вы и так свое время потратили, а тут еще допрос я учинила. Вы, пожалуйста, не бросайте меня сейчас одну.
   Вид у нее был испуганный. Она нервно ломала пальцы. Наверное, не часто ей приходилось просить об одолжении.
   Ростик и так предполагал вернуться назад. Но сейчас само собой выходило, что он, человек свободный, ничем никому не обязанный, действительно может помочь в трудную минуту молодой, очень привлекательной женщине. Можно было, конечно, притвориться перед собой, что привлекательность здесь не играет никакой роли. Но перед собой выламываться он не любил, давно уже определив для себя, что в любых отношениях между мужчиной и женщиной эта самая привлекательность, играет ох какую не последнюю роль. Другое дело, во что это выльется. Может быть, в дружбу или в симпатию, а может быть, и ни во что не выльется, оставшись эпизодом в жизни без продолжения. Мало ли было этих эпизодов, в общем, вся жизнь из эпизодов -- с продолжениями или без. Словом, из мелочей.
   Тем не менее он выдержал паузу, вопросительно глядя на разволновавшуюся красивую хозяйку богатого, очень богатого, на его опытный взгляд, дома.
   -- Я хотела вас попросить, если вы, конечно, согласитесь, поехать в этот самый Кумышкан со мной. Я найму машину. Мы быстро доберемся. Понимаете, мне сейчас больше не к кому обратиться.
   -- Хорошо,-- не стал мучить ее Ростик.-- Только вы мне теперь объясните, какого черта ваш муж поперся туда? Что он забыл у старухи? Ведь, похоже, именно к ней ехал специально. Ни в какой ни в дом отдыха. На машине прямо к оврагу вырулил. Значит, дорогу знал, значит, раньше бывал. А я про него что-то ничего не слыхивал.
   Теперь пришла очередь отвечать на вопросы Наташе. Ну, бывали они там. Это она рассказала сразу в подробностях. И про пасечника дядьку Ивана, и про Валерины дурачества с бабкой. А вот причину нынешнего визита объяснять было долго. Да и стоило ли рассказывать незнакомому человеку про художества ее мужа? А иначе как объяснить? Не всякий к тому же захочет в темную историю влазить.
   Ну и Ростик расспрашивать дальше не стал, вполне удовлетворившись услышанным.
   Наташа засобиралась, сделала несколько телефонных звонков из другой комнаты, взяла сумочку, надела кроссовки и как была в джинсах и рубашке навыпуск в считанные минуты была готова к дороге. Даже подкраситься успела.
   Ростик же с разрешения сходил в туалет, умылся и был приятно удивлен расторопностью, а еще больше элегантностью своей новой знакомой.
   Наташа поймала машину, быстро договорившись с таксистом. И вскоре они уже ехали, сидя вдвоем на заднем сиденье. Сначала возникла неловкая пауза. Они даже почти не смотрели друг на друга. Но потом она тронула его за руку.
   -- А правда, чему вы учитесь у этой самой Евдокии Романовны? Только не обижайтесь. Для меня это очень важно сейчас.
   Дорога предстояла длинная. Тема была интересной. Почему бы не сформулировать для себя даже самого, чем же он таким занимался и чему учился у полусумасшедшей знахарки? Да и собеседница все больше располагала его к себе.
   -- Я, знаете ли, тоже лекарь. Травник, как сейчас говорят. Изучаю восточную медицину. Сейчас этим уже интересуются люди, а десять лет назад, когда я начинал, меня все друзья, да и я сам иногда тоже, дураком считали. Не потому, что я глупей их был, а уж очень неожиданно это увлечение жизнь мою повернуло, да еще против течения, против ожиданий близких мне людей, желавших бесспорно мне только добра. В институт престижный поступил. Вступил, так сказать, в гонку. Карьера впереди, материальные блага. Кто больше ухватит. А тут я по тормозам. Да еще с четвертого курса ушел. Добровольно, значит, гонку покинул. В никуда ушел. В чистое подполье, бессознанку. "Аюрведу" и "Чжуд-ши" изучать. Смех да и только. Люди плечами пожимали, пальцем у виска крутили. А тут еще эта моя учительница полоумная -- Дуся. Это похлеще тибетских трактатов будет. Это вам не Авиценна, не Парацельс с Гипократом. Вы ее видели? Получили удовольствие? Так чему у нее научиться можно? А дикости! Одичать у нее пытаюсь!
   Фраза произвела впечатление. Заинтригованная Наташа широко раскрыла глаза.
   -- Как это дикости?
   -- А так!-- Склонный к литературе Ростик остался доволен собой.-- Чуять учусь. Без чутья, без ощущения первозданности, никак нельзя. Много умных людей про жизнь, про здоровье кучу умнейших книг написали. Так вот, все это надо забыть на время. Заново на этот свет народиться! Чтобы ничто не встало преградой между мной и всем сотворенным миром. Сотворенным таким, какой он есть на самом деле. Не придуманным, не утилизированным под наши нужды. А для этого пришлось научиться чуять. Ведь чует же муха ваш недобрый взгляд, когда вы стережете ее с мухобойкой. И потом, когда вы отвлечетесь, поменяется с вами ролями и будет охотиться на вас, и даже нагадит издевательски. Казалось бы, и мозгов у нее не разглядишь, а в этой игре не дурней нас, высокоумных, будет.
   Наташа согласно кивнула головой.
   -- И каждую травинку почуять надо. Вы будете смеяться, но в нас одна и та же жизненная энергия циркулирует. Ничуть мы, люди, не выше в этом смысле. Точно такое же жизненное начало, только воплощается в разные формы. Травнику научиться общаться с растениями -- самое главное. Нужно понять друг друга, а для этого и полюбить, и разочароваться, и зауважать. Одна и та же трава такой может быть разной: и мощной, и слабой, и отдающей, и берущей, и связанной энергией с луной, и с солнцем, и со звездами, на взлете и перед смертью, веселая и в тоске.
   Тема эта была любимая. Рассказчик вдохновился, заговорил громче, заинтересовав даже таксиста, который стал оглядываться на молодую парочку. Нет, сидят на расстоянии. Между ними сумка. Она красавица, а он любопытные вещи говорит. Во что это выльется? Неужели целоваться не станут?
   -- А бабка, между прочим, не такая уж и дура, как кажется,-- продолжил он.-- Она на самом деле из шаманского рода. Так что у нее в крови это ле?карство. Она это с рождения как совершенно естественную вещь впитала, как молоко, как воду, как еду, как нормальное общение с другими. Это мне переучиваться надо. Шаманству, конечно, досталось от добрых буддистов. Они его каленым железом выжигали. Даром, что животных монахи не убивали. Как столкнулись мировоззрения, как сшиблись в борьбе за души, весь гуманизм как ветром сдуло. Шаманство психологически победить ведь нельзя. Ну, и решили проблему старым способом.
   Умный Ростик давно для себя определил веру Дуськиных предков как "Черный бон". От примитивного шаманства "Черный бон" отличался ясным пониманием механизмов, способов и путей воздействия на сокровенные жизненные шифры, заложенные во все живое. Воспринимая все человечество как единую общность связанных между собой невидимыми энергетическими и информационными каналами людей, продвинутые мастера могли использовать эти пути для воздействия на расстоянии, не гнушаясь и вредительством, используя свое умение как оружие для достижения власти и влияния. Особенно ценились связи с потусторонним миром. Именно вся эта за­гробная нечисть делала жрецов "Черного бона" такими могущественными, парализуя суеверных противников. Еще бы, в их армиях служили покойники, и тут уже не до смеха. Насланные злой волей мертвецы легко проникали через крепостные стены прямо в души, забирая удачу у несчастных и поселяя страх, разъедающий железную до того волю.
   Что оставалось бедным ламам, когда им предложили такое поле боя, на котором выиграть они не могли? Тогда и стали искать умельцев и резать их вместе со всеми жителями деревень, чтобы не ошибиться, убивая этим и свое бессмертие и перспективы в земном мире. Такая вот аннигиляция. Но как вычислить всех? Так ламы и не пробились в Сибирь, теряя силу на Алтае и в Саянах, медитируя в монастырях, пытаясь искупить пролитую человеческую кровь, и держа нелегкую оборону от взбесившихся мертвых, приговоренных и убитых ими уже по несколько раз. Для себя механизмы старухиной ворожбы ученик ее иллюстрировал более доступными примерами связей на расстоянии близнецов, или матерей с детьми, чувственно соединенных невидимой пуповиной, ну, и многими получившими огласку фактами.
   А с другой стороны, если есть между людьми невидимая связь, почему бы не пользоваться ею? Другое дело -- с какой целью и какими способами.
   Заметив интерес таксиста, разгорячившийся Ростик разговор замял и про "Черный бон" размышлял уже про себя, да и его спутница ушла в свои тревожные мысли, разглядывая через стекла знакомые с прошлой поездки пейзажи.
   В проезжаемом кишлаке старики тянулись к мечети, и мысли неравнодушного к истории религий, пытающегося одичать книжника переключились с "Черного бона" на мусульманство. Интересно ведь -- Бог один, а молятся ему кто как. Каждый пророк пробил к истине свое окошко и протоптал свою тропку. Так по разным дорожкам люди и идут за ними, искренне думая, что путь этот единственный.
   А Мухаммаду он симпатизировал, представляя, как, выгнувшись в эпилептическом припадке в дугу, в неимоверном напряжении, он прогибал пространство, соединяясь с первозданной энергией творца, а потом без сил, почти в нирване, дрейфовал на волнах времени: то в прошлое, то в будущее, то вверх, то вниз, без труда, без усилий, то к потомкам, то к праотцам. Узнавая знакомых, он пропел "Ветхий завет" как песню, суру за сурой, после каждой встречи с пророками.
   Вот пришел к Аврааму: "Здравствуй, Ибрагим. Это я, Мухаммад, носящий твою кровь, прапрапрапраправнук Исмаила, сына твоего любимого от наложницы твоей Агари, которых ты выгнал умирать в пески. Посмотри на меня, не бойся".
   И седой патриарх поднимал на него грустные свои глаза. Зря, наверное, он послушался Сару и прогнал сладкую и покорную египтянку с его первенцем. Не думала ревнивица, что выживут они в пустыне и передадут обиды своему неожиданно обильному потомству, разделенному теперь пропастью с детьми чудом рожденного на старости лет Сарой Исаака.
   Вот уходит на восток любимая женщина с любимым ребенком, а он молчит и боится позвать их, отчего его сердце стало тяжелым, как камень.
   А теперь этот, рыжий, нашел его в вечности, и он невольно залюбовался им. Шутка ли, сколько надо выстрадать, чтобы гулять по вечности. Столько взвалить на свои плечи. Но он -- молодец, крепкий, сразу видно, чья кровь! Сердце его размягчилось, а в глазах появились слезы. Наверное, песка надуло ветром.
   "Слава тебе, Господи, что не допустил страшного! Не убило солнце моего мальчика! Жив он остался! Слава тебе, Господи! Жив".
   А в следующий раз Мухаммад пошел к Моисею. Не мог не пойти -- уж слишком любил свободу. А кто поднял свободу выше хлеба, выше золота, выше жизни? Как он мог не обнять безумного? "Здравствуй, Мусса, это я, твой младший брат, пришел к тебе с миром по волнам вечности. Я теперь часто ухожу из дома. Путешествую. А люди говорят, что я болен. Правда, один родственник все время пишет. Даже если я хриплю или вою. Потом он, конечно, сделает все красиво, назидательно, без этих моих хрипов и стонов. Так, на его взгляд, пристойней и понятней для людей".
   Полуголый Моисей все время боялся заснуть. Только закроет глаза, и они ропщут, бунтуют, разбегаются, давно уже считая его сумасшедшим. А иначе зачем он держит их в самых гиблых местах? Ладно, бежали из плена, от рабства. Сзади эти, в бронзовых шлемах, на колесницах, с заточенными пиками. Сам божественный, подобный солнцу, преследует их, хочет крови. Как воевать с ними? Голыми руками? Толпой? Кусать лошадей за ноги? Зубами грызть их копыта? Теплый ветер дул им в лопатки, знойное марево не могло согреть от леденящего ужаса. А впереди вода убегала из-под ног, разделяя их страх и дрожа под напором набирающего силу урагана.
   Тогда, конечно, он был молодой, красивый, выросший у трона рядом с небожителями, раздвигающий волны перед их босыми стопами. А они -- как лодки, а их спины -- как паруса. Легкие. Только перебирают ногами, без усилий, без напряжения. Быстрей, быстрей! Пусть лучше убьют их в полете. Тогда вырастут крылья, и они полетят в небо, без цепей, без кандалов, без унижений! Свободные и счастливые! Они не станут таскать камни, чтобы обессмертить величие мертвых, еще при жизни складывающих себе из валунов и чужих жизней надгробия. Не будут править их покорными костями вяленые чучела в царстве смерти.
   Они летят, а их следы на мокром песке снова покрываются пеной. Колесницы вязнут в грязных волнах. Кони не слушаются плетей. Божественный бросил свое войско тонуть. Пылающий от стыда Бог Ра уступил и покорился высшей воле, слепившей и его и другие звезды из небытия. Отец, создавший нас из праха, поднял жизнь над смертью, и жизнь объявил свободной, потому что иначе никому не нужно счастья, ни терзаемым подозрениями мучителям, ни проклинающим свою долю рабам.
   Господи! Что за праздник ты сотворил! Впереди шел их прекрасный вожак, дружный с всесильным, по воле которого движутся звезды, и которому послушен огнедышащий Ра. Они кричали от радости и плакали от полноты чувств, поедая по пути загустевший сладкий сок растений -- манну и уставших от долгого перелета перепелок, тучей опустившихся с неба. А он ударил посохом в землю, и пошла вода, чтобы утолить их жажду, и потом полез на гору, на вершине которой загорелся куст. А спустился с заповедями. И это была плата. Что значит не прелюбодействуй? Что значит не чревоугодничай? Что значит не завидуй? Тогда сразу надо выколоть глаза, а затем отрезать руки, детородные органы, набить желудки глиной, и, не убивая, умереть самим, только тихо, чтобы не заподозрили в гордыне. Что он принес им? Чем такая жизнь лучше рабства? И они тащили за собой домик для Бога, как только не обозвав его, и себя, и Моисея, стареющего с годами, но не теряющего силы и упрямства.
   Он целыми днями возился с детишками. Обучал их грамоте, счету, военному делу. Потом они ловили ящериц, искали воду, заодно копали корешки и набивали себе брюхо саранчой. На утренней и вечерней заре слизывали росу с растений, а днем прятались в прохладных норах. Эти бесенята его боготворили, не отступали от него ни на шаг, счастливо визжа и задираясь, не знающие страха и другой жизни. Зимой он их согревал своей любовью, а их родители с тоской вспоминали Египет, крышу над головой и запах свежеиспеченного хлеба. Но как бросить собственных чад? А он, собака, только и ждет их смерти. Они у него -- кость в горле!
   Ведь ему разумные вещи говорят. Есть же земли побогаче. На них и жить можно по-человечески. Дома можно построить. А он, упрямец, хитро щурится смеющимися глазами, глядя из-под накидки, скрывающей белые пятна на лице. Эти камни и песок никто не захочет у них отнять. Здесь даже купцы не хотят идти со своими караванами. И никто не захочет их ограбить, потому что у них нет ничего. А детям хорошо. Они растут здоровые и крепкие, на бегу ловят зайцев голыми руками, на лету сшибают куропаток.
   Иногда он приводил их к речке и показывал на сады и виноградники с той стороны. Туда они пойдут жить после его смерти. А он постарается умереть последним из тех, кто вышел из прошлого. У него хватит терпения. Потому что эти хитрецы непременно станут искать легких путей и заведут их в ловушки. Там, на "Земле обетованной", живут сильные и коварные греки. А его любимые дети пойдут туда не в слуги наниматься. И он не даст их погубить. Там кто кого. Или -- или.
   Как бы он хотел увидеть их победы, оборотившись птицей или какой-нибудь другой тварью. Но неумолимый Бог не хочет пускать его в будущее. Потому что нельзя выйти из своей собственной жизни. Зато тень прошлого всегда останется с ним. Каждое мгновение его нелегкой и трудной судьбы. Непонятый и многократно преданный своими соплеменниками, спорящий с самим Богом, как с равным себе, он был бы обречен на полное одиночество, если бы его душу не наполнили любовью чистые ручейки детского смеха и тепло их сладких загорелых, беспокойных тел.
   Ах, Мусса! Кто сказал, что на земле нет счастья? Твоей любовью наполнилась железная воля гордого народа, подобно тебе поднявшего свободу выше смерти. Они соз­дадут великое царство и храм для Бога. А ты избежишь неволи могильных плит и надгробий, и полетишь свободный в вечность беседовать с Богом, которому, конечно, не нужен никакой ковчег. А храм и прочее,-- они будут хитро улыбаться над наивными,-- это для людей. Они не могут без этого.
  

VIII

  
   Наконец приехали. Таксист плавно подрулил к воротам. Занятые каждый своими мыслями пассажиры встрепенулись. Ростик вышел сразу. Его спутница расплатилась с таксистом в машине. В ворота вошли также молча. Дорога все круче забирала вверх. Вышли к верхнему кишлаку. Наташа несколько раз останавливалась отдышаться. Она замкнулась в себе, а Ростик с разговорами не лез. В кишлаке за ними увязалась стайка ребятишек. Петляющая грунтовая дорога привела к машине, пыльные стекла которой были расписаны и разрисованы пальчиками сорванцов, ведущих себя одинаково на любой точке планеты во все времена. Все, дальше они пошли по косой тропинке, спускающейся в овраг. Ученик лекарки громко крикнул:" Эргаш!" -- и бегом спустился вниз. Он давно уже решил не брать лишних проблем на себя. Его дело отогнать собак и обеспечить встречу заинтересованных лиц. А его вполне устроит роль стороннего наблюдателя. Больше втягивать себя в эту темную историю он не позволит. В общем, он с болезненной неловкостью предвкушал сцену достойную психиатрической больницы. "Что они будут говорить друг другу? Как будет выкаблучиваться старуха? Да ладно, поживем -- увидим".
   Но, к его удивлению, все прошло спокойно. Старуха вела себя степенно, даже чинно и благородно. Дамы сидели за дощатым столом. Старухин пациент, он же муж красавицы-горожанки, сидел на топчане и смотрел непонимающим взглядом сквозь них, через стенку в пространство, наверное, населенное для него некими персонажами. Впрочем, в бреду могут представляться очень даже занимательные истории. Другое дело -- это зрелище для одного.
   Потом пришел Эргаш с документами, ключами и деньгами. Нерешительно поздоровался и сразу выложил все на стол. Заранее заготовленные наставительно-обличительные речи он забыл, растерявшись в присутствии ташкент­ской гостьи. Не ей же выговаривать всякие гадости про ее мужа и эту ненормальную ведьму. Пусть сами разбираются! Какое его дело? И он только предложил пересчитать деньги, отступив под насмешливым взглядом Турсуной.
   Наташа милостиво его поблагодарила и, почти не глядя, убрала все в сумочку, даже не подумав проверить кристальную честность лесника. Тому почему-то стало обидно, но всем было явно наплевать на его бессонные ночи, на искушение жгущих ему пальцы сторублевок. И еще ехидно-насмешливый взгляд этой ведьмы. Да чего там говорить! И он дурак дураком простоял все время, не решаясь уйти, как бы еще надеясь, что оценят его заслуги, надежность, ну, и все такое, о чем он недавно еще думал про себя.
   К своему неудовольствию, и Ростик понял, что проблема опять плавно сваливается на его плечи. Так уже сложилось в головах этих двух столь непохожих женщин. Этого невменяемого придурка знахарка пересадила на его шею и успокоилась этим, как только он вошел рано утром в дом. Ну, а ташкентская элегантная блондинка, кажется, даже и не сомневалась в нем, видимо, сознавая степень своего влияния на мужчин, кто бы они ни были.
   "Да, Эргаш! Не один ты здесь стоишь идиот идиотом. На самом деле нас здесь таких двое. Хотя я еще делаю вид, что это не так". Не успел он додумать эту не такую уж веселую мысль, как его новая знакомая, перед которой он вдохновился на рассказы в такси, повернулась к нему, поймала взгляд и робко так попросила:
   -- Вы ведь поможете мне отвезти его в город?
   Было ли в этой фразе больше вопросительности, или утвердительности, или даже повелительности? Это уже не важно.
   "Все! Так оно и есть!" -- покорился судьбе пытающийся одичать ученик лекарки. Он все-таки выдержал паузу и потом кивнул: 
   -- Хорошо,-- заметив при этом, как заулыбалась старуха -- сложилось по ее воле, как она загадала.
   Турсуной подошла к своему нежданному пациенту, в которого ей пришлось вложить столько сил, взяла его за руку, и он послушно пошел за ней. Как теленок за маткой. Его тихая покорность как-то даже неприятно ошеломила присутствующих, двинувшихся вслед за этой парочкой сначала из мазанки, затем мимо айвана, затем вниз по тропинке в овраг, потом из оврага к машине, размеренно, не спеша, лицом к солнцу, повернувшему на запад.
   Наташа села за руль. Ростик, приняв руку больного, разместился на заднем сиденье.
   Водитель, мягко говоря, был неопытным. Машину дергало то взад, то вперед. Вокруг бегал Эргаш, что-то крича и показывая руками. Наконец, с горем пополам развернулись и поползли вниз по извилистой грунтовке, пару раз заглохнув и поцарапавшись о чей-то забор. Затем выползли на асфальт домотдыховской аллеи. Кажется, Наташа чуть успокоилась, успев даже смахнуть испарину со лба и поправить прическу. Ворота были закрыты. На третий сигнал вышел сторож, не спеша взял десятку и, довольный, уже засуетившись, выпустил их на волю, глядя еще какое-то время им вслед: "Надо же люди! Деньги для них, как мусор. А ведь это три килограмма баранины на базаре. Шутка ли! И за что?"
   Ехали тихо, километров шестьдесят в час, притормаживая на поворотах и спусках, уступая дорогу всем, разве что только ослы их не обгоняли.
   Уже в Паркенте Ростик расслабился: "Если сюда до­ехала, дальше точно доедет -- дорога прямая, с указателями". Солнце зависло над горизонтом, слепя глаза. Бабкин пациент временами тяжело дышал, но сидел тихо. Видать, старуха хорошо поработала над ним.
   С заднего сиденья можно было спокойно, не отводя глаз, любоваться своей новой знакомой. Это нехитрое занятие сделало путешествие весьма приятным. Он почти не думал о своем непредсказуемом соседе, никак не воспринимая их как мужа и жену. Этот заросший щетиной, неопрятный мужчина, в испачканной и измятой одежде, даже не замечал их существования, изредка постанывая и охая от каких-то своих переживаний. Выходило, что в складывающемся треугольнике одна сторона была как бы в другом измерении, никак не соприкасаясь с ними -- двумя остальными. И потому они тоже оказались в полуреальности. Но он был нужен этой очаровательной женщине, а она все больше занимала его. Уже подъезжая к их дому, неглупый Ростик встрепенулся... Чего это он! Ишь как его повело! К черту, к черту их всех! Вон как ведьма лихо от них избавилась! Это неспроста. Никаких таких треугольников и многоугольников! Если уж он, молодой, стал так необходим этим богатеям и если старуха от них шарахается, как от чумы,--значит, дело у них дрянь. Уж ее-то  чутью он доверял.
   К дому подъезжали уже в сгущающихся сумерках. Наташа, видимо, гордилась собой, как начинающий водитель, выдержавший нелегкое испытание. Уже находясь в собственном дворике, она радостно трепала за загривок собаку, приговаривая всякие приятные для нее слова. А мужчины стояли рядом, один весь в черном, небритый, с ввалившимися глазами, с пугающе отрешенным выражением лица. Сейчас он вполне соответствовал тому зловещему промыслу, который, как оказалось, и принес ему богатство и болезнь. " В таком виде хоть сразу в преисподнюю!-- подумалось ей. -- Еще бы и второго мерзавца прихватил",-- это она про желтолицего подельника.
   А ее новый знакомый, которому она была сейчас искренне признательна за помощь, переминался с ноги на ногу со своим полупустым рюкзаком, в клетчатой рубашке, и подергивал своими черными усиками, видимо собираясь уходить.
   И это ее поразило еще больше, чем вид собственного мужа, зависшего между тем и этим светом.
   Она поняла, что теперь остается одна со своим невменяемым суженым, ничего не понимающая и приходящая в смятение от собственных мыслей и вопросов, на которые не знала ответов. А то, что приходило ей в голову, наводило ужас и запутывало еще больше. Так что вся надежда была сейчас на этого таракана с усиками, благо, что впечатление он произвел вполне благоприятное: тактично не приставал с вопросами и был настолько ненавязчив, что, кажется, только и ждал момента, чтобы ускользнуть. И если бы не ее женское обаяние, это она почувствовала, он давно бы уже растворился, как призрак, так же неожиданно, как и появился в ее жизни днем. "Так говорит, что он лекарь!"-- пришла спасительная идея. Она нащупала в сумочке сторублевку и, зажав ее в руке, пошла к нему.
   -- Вы себе не представляете, как я вам благодарна!--Она мило улыбнулась, взяв его под локоть. --Я не знаю, что бы без вас делала. И, честно говоря, не знаю, что буду делать дальше. Вы ведь говорите, что лечите травами. Я, кажется, что-то про вас уже слышала.
   Она говорила неправду, но ведь это вполне могло быть на самом деле. Да и мало ли кто сейчас лечит травами, вполне могла и перепутать. А ему приятно слышать, что про него говорят в городе.
   Сторублевку она положила в нагрудный карман рубашки, придержав пальчиком, чтобы он не отшатнулся назад, и твердым взглядом подавила его протест.
   -- Вы ведь не откажете мне в помощи? Мне правда больше не к кому обратиться. А тут, знаете ли, случай не вполне классический, ну, в общем, не совсем медицинский,-- она замялась, подбирая слова.
   Но молодой лекарь не заставил себя упрашивать, решив про себя: "Почему бы и нет?" И сторублевка в этом решении тоже сыграла свою роль. Он не корчил из себя святошу. И этот ее пальчик, коснувшийся груди, и теплая волна, поднявшаяся к его лицу...
   -- Я к вам завтра приду. Хорошо? Поговорим подробно. И давайте ему побольше пить воды или еще лучше сладкого чаю. А пока отдохните. День был тяжелый.
   И он попятился к воротам, потом развернулся и, легкий, спортивный, нырнул в приоткрывшийся проем и исчез, оставив хозяйку дома в смятении, но с надеждой, что этот знахарь в потертых джинсах вытащит их из удушающей трясины, уже готовой поглотить ее мужа. А к врачам он уже ходил. Видимо, обученные по науке двадцатого века, они не готовы были воспринять мистический бред, намекая на консультацию у психиатра, впрочем, настаивая при этом на глубоком обследовании пациента. И это было правильно. Но насколько она теперь знала, этот правильный подход не спас ни одну жертву желтолицего, ну и ее драгоценного супруга, который явно не желал отправляться на тот свет вслед за ними тем же маршрутом.
   Выглянув для чего-то на улицу, она закрыла на ключ дверь и пошла к своему суженому-ряженому, стоявшему сейчас у крыльца, как черная тень. По мере приближения к нему страх ее проходил. Она вспомнила, как покорно он шел за старухой. Взяла его так же за руку, и повела в дом, поджидая на ступеньках, и затащила в конце концов, применяя силу. Страх ее сменился раздражением, с которым она и усадила его на диван, неприятно пораженная запахом пота и мочи и грязью на одежде. Она стаскивала с него рубашку, затем брюки, обратив внимание на приподнятое состояние его детородного органа. Это ее почему-то развеселило.  "На кого это он так возбудился, уж не на старуху ли? Глядишь, и отобьет у меня Дуська мужа! Или он, кобель, в таком виде перед господом Богом предстать решил! Показать -- кто в доме хозяин. Так это вряд ли. Значит, есть еще у него силы. Кстати, за все время болезни ничего такого за ним не наблюдалось. Ну, бабка! Ну, молодец!" Она стащила с него вслед за брюками трусы и какое-то время любовалась зрелищем. Весь обмяк, вонючий и обоссанный, и только в этом месте держался орлом. "Хорош! Не на пустое место, значит, она соблазнилась. Пусть обоссанный, но орел! Даже беркут! Козел драный. Тьфу!"
   Носки снимались туго. Ноги были отечны, однако не как раньше, перед отъездом. Это тоже ободряло. Может быть, еще выкарабкается.
   Потом она отмывала его в ванне, многократно намыливая и поливая душем. Затем, уложив в постель, поила сладким чаем с ложечки. Брезгливость и раздражение ее прошли. Она причесала его волосы, гладила ладонью по обросшим щекам, жалела, что-то приговаривая, так как если бы он был приболевший маленький мальчик, а она его мама. Потом она сама приняла душ и, надев чистую пижаму, легла рядом. Будь что будет. Он ее муж, она его жена, и жить им вместе, что бы ни случилось. Усталость взяла свое, и она задремала, уже надеясь на лучшее...
  
   Ростик вкусно поужинал и, устроившись на своем застекленном балконе, размышлял о странных событиях трудного дня. Его мама, не одобрявшая поездки сына в горы, тем более к Дусе, радостно хлопотала на кухне. "Вот и хорошо, утром уехал, вечером приехал. Вполне бодрый, правда, с пустым рюкзаком. А то приезжал весь убитый, да еще искусанный клопами, в прямом и переносном смысле расплачиваясь кровью за гостеприимство чокнутой ведьмы".
   А у молодого лекаря не шел из головы запах корней горной патринии -- сильного успокоительного средства. Утром этого запаха в помине не было. А вот когда он приехал с Наташей, свежесваренной патринией пропахла вся мазанка. Но это для тех, кто понимает. Значит, после тех утренних трав она решила утихомирить своего пациента. И учитывая дозу, патриния успокоит его часов на восемь-десять. Собственно, никакого другого лечебного действия в этом корешке не было. Тяжелая голова и безразличие. Впрочем, этого она и добивалась, видать, заботясь уже не о нем, а о тех, кто будет за ним ухаживать. Сама-то она сбагрила беспокойного с видимым облегчением, которое он почувствовал, как только вошел к ней утром, вместе с запахами зелья, которое другим пациентам обычно не давалось. Это он знал точно. Это зелье было для ворожбы, для путешествий в полнолуние. Когда-то -- лет восемь назад -- он нахлебался подобного отварчика, подсмотрев, как ведьма готовит его для себя. Сначала попробовал капельку, затем еще, и еще, разочарованно не чувствуя в себе никаких перемен. В конце концов допил все до капли, даже отжав вываренные стебли и пожевав их, чтобы запомнить неприятный вкус. Тогда-то, еще жуя эту дрянь, он почувствовал, как его повело. Никогда не подводившее его сознание до конца боролось и фиксировало в памяти происходящее, но через несколько часов он все-таки заснул, свернувшись калачиком на засаленных ватных одеялах, еще ощущая их несвежий запах.
   Потом он долго старался разобраться в своих сновидениях. Вернее, это были даже не совсем сновидения. Может быть, записанная в его генах жизнь предков всплыла в глубинной памяти фрагментами, наполненными страхом и страстью, запахами крови и любви, вкусом соленых слез и ключевой холодной воды. Он мок под дождем, среди травы по пояс, согнувшись и втянув голову в плечи. Однако сейчас он не очень помнил детали. Даже женщин, которых любил, он, вероятно, теперь не признал бы, не говоря уж о других, тамошних знакомых. Язык, на котором он общался в параллельном мире, был диковатым, но он вполне его понимал, другое дело, что теперь не определил бы даже похожесть его на что-то знакомое.
   Так же, как, возвращаясь в жизнь реальную, он многого не узнавал, к тому же ему было больно и неспокойно в собственном теле, власть над которым была потеряна более чем на сутки. Это он узнал потом. А тело его все это время делало что хотело. Ходило, о чем-то говорило, впрочем, вело себя очень даже координированно, нигде не споткнувшись и не упав, не ощущая ни боли, ни голода, ни жажды. Страдания начались позже, по возвращении блудной души. Им снова пришлось привыкать друг к другу. Потом какое-то время восстанавливалась память, безотказностью которой он раньше так гордился. А тогда пришлось даже испугаться. И глядя на хитро улыбавшуюся ведьму, он проклинал себя за легкомыслие. Ведь что хорошо было для этой кочерги, для него вполне могло обернуться весьма плачевным исходом.
   Больше ему и в голову не приходило экспериментировать подобным образом. Однако здесь получалось, что старуха специально загнала своего пациента в параллельный мир, разделив его душу и тело. А для этого у нее должны были быть ох какие веские причины. В случайности и ошибки он давно уже не верил. У лекарки была своя железная логика, пусть даже со стороны это могло выглядеть как угодно. И эти причины ему предстояло выяснить. А сторублевку он на всякий случай возьмет с собой и, очень даже может быть, вернет ее очаровательной новой знакомой, чары которой, надо сказать, корней в его душе не пустили, потому что там и так была смута. И он еще не переболел недавним своим увлечением, потрясшим его так, что он до сих пор тайком ходил ночами под балкон бетонного дома на окраине непрестижного района, пытаясь уловить тень на втором этаже. И сердце его ныло, ныло. И он уже привык к этому щемящему чувству, утрамбовывая часами площадку под балконом, умом понимая, что не судьба.
   Что же касается Наташи, то почему бы и не полюбоваться красотой. Она ведь манит, притягивает любого, одухотворяя живое и неживое. Потому и деньги за красоту платят, чтобы иметь при себе. Но всегда ли это к счастью? Это вопрос!
   Свежепомытый Барток лежал на спине с открытыми глазами, глядя в потолок так же, как глядел, не мигая, на восходящее солнце, брошенный на грязных курпачах дощатого айвана, примыкавшего к стене мазанки. Сверху был, конечно, навес, но утром он не защищал от вы­плывшего из-за горы светила.
   Теперь это солнце жгло двумя расплавленными шарами ему оба полушария мозга, иногда сливаясь в одно раскаленное блюдце, и мозг тогда становился одним целым ожогом, не делясь больше на правую и левую доли. Свет становился нестерпимым, и из глаз полились слезы, будто они могли потушить эту адскую плазму, влившуюся в череп через открытые зрачки. Слезы скатывались по обросшим щекам на подушку, а он выл про себя, не умея еще выразить звуками свою боль. Но что-то нужно было делать с этой мукой, а соленые капли катились не в ту сторону. Если б они наполнили его череп, то огонь зашипел бы и погас, потому что любой огонь боится влаги.
   К тому же его жаркое дыхание высушило язык, и он противно ощущался в глотке, как кляп из какой-то грязной тряпки. Он попробовал захрипеть и услышал этот хрип, а это означало, что он был жив. И раз так, то намерен был цепляться за эту жизнь всеми силами. Только бы не попасть в этот огонь, только бы не пожрала его эта расплавленная масса, попробовавшая было уже втянуть его в себя, лживо обещая поначалу торжественную встречу с музыкой и фейерверком.
   Встревоженная Наташа снова склонилась над ним и снова вливала ему ложечкой сладкий чай, которым больной чуть не захлебнулся, кончив хрипеть, но зато начав надсадно кашлять, весь сотрясаясь и покраснев от напряжения. Горячая кровь, прилившая к лицу, просочившись влагой-испариной, смягчила вдыхаемый воздух, и во рту появилась слюна. Он оживал! Он чувствовал, что уцепился за жизнь, чуть было не ускользнувшую из его тела, вовсе еще не желавшего разлагаться, вонью привлекая мух. Он готов был терпеть мученья, он даже хотел сейчас страдать, чтобы страданиями купить себе обратный билет из бездны, в которой у него не было никаких приемлемых перспектив. Он сжал одубевшие пальцы, потом выгнул позвоночник и, прекратив кашлять, завыл уже сознательно, выразив тем самым свое отношение к действительности.
   Испуганная Наташа сидела рядом, чуть дыша, не понимая, хороши или плохи происходящие на ее глазах перемены.
  

IX

  
   На следующий день Ростик проснулся поздно. Долго еще лежал, раздумывая о том о сем. Затем приводил себя в порядок, завтракал уже в обеденное время. Потом размолол на кофемолке травы, перемешал несколько видов, завернул порошки. Так что у Наташи появился уже во второй половине дня.
   Та же, проведя бессонную ночь, уже и не чаяла увидеть его, обзывая себя дурой за то, что не записала телефон или хоть какие-то координаты. Она все время старалась поить мужа сладким чаем, благодаря Бога, что тот не отказывался, но мучений его это не облегчало, напротив, он все больше стонал, выл и даже начал материться. Последнее ее обнадежило, и она в ответ тоже себе позволяла выражения довольно ядовитые и даже обидные для мужского достоинства, которое еще ночью она прикрыла спортивным костюмом, но на пути в туалет ее драгоценный муж не донес свою начинку до унитаза. Пришлось его снова отмывать, после чего она уже лично пристроила засранца на унитаз. И тот честно тужился, краснея и выпучивая глаза, просидев в таком положении часа два, пока она силой не стащила его, на ходу подмывая и подтирая, прежде чем снова одеть в чистое. Уже засветло он забылся ненадолго, и ей тоже удалось чуть подремать. Словом, сиделка из нее получилась образцовая и самоотверженная. Она даже начала гордиться собой, подтирая дерьмо с пола и застирывая изгаженные вещи.
   Теперь, наконец, пришел Ростик, на которого она продолжала надеяться. Он так же чуть сутулился, но одет был даже щеголевато: светлые брюки и в тон им рубашка и туфли. Он обстоятельно расспросил о проведенной ночи, сам осмотрел затихшего больного, подержал пульс, проверил отечность на ногах, приговаривая:
   -- Ничего, ничего, ничего...-- На рассказы о ночном конфузе заулыбался: -- Хорошо. Это очень хорошо. В общем, все системы худо-бедно функционируют, со сбоями, но все же вполне прилично справляются. И сердце, и почки, и печень, и кишечник.
   А вот о причинах сбоев он хотел бы поговорить отдельно и по возможности подробно, потому что во всем этом слишком много странного. И причин, лежащих в основе, он пока не знает. И в их интересах рассказать все, особенно про то, что погнало бедолагу в горы к старухе, потому что это явно не случайно. Да и Турсуной его странно лечила, не как всех, и что-то за этим кроется, чего он не знает, а не зная, и не подумает брать на себя такую ответственность. Наташе даже приятна была наблюдательность молодого лекаря. Да у нее самой уже накипело на душе, и она испытала что-то вроде облегчения от возможности поделиться хоть с кем-то той страшной правдой, которая лишила ее покоя и превратила из вполне благополучной и удачливой красавицы в пойманную в ловушку беззащитную жертву, у которой, как ни разложи, не было шансов на благополучный исход.
   Начала она с желтолицего. Говорила, что тот умеет убивать не то заговорами, не то гипнозом, не то еще каким-то другим способом, но человек он был страшный и опасный, потому что убивал за деньги -- она рассказала о бедной женщине из Хорезма и дальше описала гибель госте­приимного соседа Усмана, узнавшего про его художества. Потом она рассказала о бизнесе своего мужа, тощего наркомана Эдика и этого Фатхуллы, который сам родом вроде бы тоже из Хорезма, но жил в кишлаке около небезызвестного дома отдыха и работал там сторожем. Это она точно знала. Тут ей вспомнилась их первая встреча, у ворот, когда они попытались не узнать друг друга, потому что когда-то они с Валерой отсиживали вместе в местах не столь отдаленных и вроде бы там уже занимались своим чудовищным промыслом, чему был свидетелем знаменитый Кузьмич, на которого не так-то было легко страху нагнать, и тем не менее ему недавно тоже пришлось напугаться и даже откупиться от ее мужа в виде карточного проигрыша.
   Ростик слушал и ушам своим не верил. Впрочем, он вспоминал желтолицего в сторожке и разговоры Мамикона, ставшего вдруг мнительным до паранойи. В этом он сам убедился, отпивая при нем половину своего порошка, прежде чем вторую половину выпивал знаменитый гангстер, обложивший данью почти всех коммерсантов и цеховиков Ташкента и не только Ташкента.
   Тогда Ростик даже испытал облегчение, обидевшись на недоверие пациента, а тот тоже не настаивал на дальнейшем лечении. Видать, страх за жизнь беспокоил его куда больше, чем болезни, с которыми он вполне мог жить еще сто лет.  И вот теперь надо же с какой стороны все проясняется! Чудеса, да и только!
   А она рассказывала, как заболевали жертвы, как силы покидали их. Как их лечили лучшие врачи. И как ее муж к кому только не обращался: и к профессорам, и к экстрасенсам, пока не поехал к Дусе. Видимо, считал ее своей последней надеждой. И вот теперь последней надеждой был он, Дусин ученик. Не зря же так совпало. Она верит в судьбу.
   Всякого ожидавший Ростик был совершенно сбит с толку. Из услышанного он понял только то, что имеет дело с криминалом. Само это его вовсе не испугало. Почти все более или менее крупные состояния имели криминальное происхождение. В такой они жили стране, где на пути обогащения всегда стояли какие-нибудь законы. Само предпринимательство было уголовным преступлением! Чего уж тут говорить! Кстати, и его промысел был незаконным. Со знахарством всерьез не боролись, не до того, видать, было, но штрафануть могли, особенно если бы он принимал на дому, создавая беспокойство для соседей и участкового милиционера. Это он учел сразу и потому делал визиты сам. Да и пациентам так было удобней, и времени он мог уделить им столько, сколько было нужно для их взаимного удовольствия, докапываясь до истоков болезней и учитывая индивидуальность. Медицина ведь наука не точная: один от кофе спит, другой -- не спит. И так во всем. Тут пойми каждого. Собственно, потому к нему и обращались, что в поликлинике из-за очередей врачи были как спортсмены на гонках и, тоже дай Бог им здоровья, успевали лечить при этом.
   Так вот, в лекарской работе очень важно было докопаться до причин. Здесь же случай был исключительный. Чем больше он узнавал, тем меньше понимал. "Выходит, то ли заговором убивают, то ли гипнозом, то ли еще как-то. Прекрасно! Сразу все стало ясно! Значит, и лечить так будем: заговоры с гипнозом и ворожбой. Теперь понятно, почему к Дуське он ездил. Тут она вне конкуренции! Так сказать, точное попадание. Нет, надо отдавать стольник и прощаться. Гудбай, май лав, гудбай!" Это он, конечно, про себя рассуждал. Вслух же он начал тщательно подбирать слова:
   -- Видите ли, здоровье такая вещь, что при лечении желательно не ошибаться. Наверное, какую-нибудь деталь на станке можно испортить, выкинуть и сделать потом новую. У меня, к сожалению, нет такого права. Потом, скажу вам честно -- возможности любого лечения, в том числе и того, что я могу вам предложить, ограничены. Есть способы влияния на те или иные процессы, но не всегда удается преодолеть негативные изменения и особенно обвальные, быстро развивающиеся разрушения. Вы сейчас как раз мне рассказывали о таких, к сожалению, фатальных случаях. И еще, мы с вами не вполне понимаем механизмы, приведенные в действие этим сторожем. Я, кстати, припоминаю его. Он такой мешковатый, желтолицый, молчаливый. Но ничего такого, о чем вы говорите, за ним вроде бы не замечалось. Дуська, конечно, человек в округе известный, а вот про сторожа я вообще ничего не слыхал, хотя впечатление какой-то странности он оставлял. Но дело не в этом...-- он среагировал на протестующий жест хозяйки.-- Вполне может быть он и обладает столь редким, даже исключительным умением отправлять людей на тот свет, развивая губительные процессы, похожие на естественные. Это, кстати, очень даже любопытно. И скажу вам откровенно: кое-какие слухи, обеспокоившие и людей могущественных, до меня доходили. В эту мистику, конечно, трудно поверить, но допустим...
   -- Вы не должны мне отказывать!-- В этой фразе была и просьба, и отчаяние, и приказ.-- Я вас так ждала! Так надеялась!
   Ростик посмотрел ей в глаза, и его решимость избавиться от этого свалившегося ему на голову наваждения, стала таять.
   -- Вы понимаете, Дуся ведь тоже сплавила его от себя. А у нее, скажу вам, есть чутье! Я дома анализировал ее действия, ну, это по травам, которые она давала вашему мужу. И надо сказать, что озадачена была она не на шутку. То, что она делала, это ведь от безысходности, чтобы время заморозить, перевести проблему в другую плоскость, в другое измерение, что ли. Может быть, в этом есть рациональное зерно,-- он, задумавшись, замолчал.
   -- Но ведь ему лучше стало. Я вижу это.-- Она вспомнила возбужденный детородный орган, который так развеселил ее ночью.-- Пусть он плохо сейчас соображает, хотя вы говорите, что это от Дусиных трав и скоро пройдет, но физически перед отъездом он был хуже. А ведь более трех суток прошло. Он за это время вообще мог силы потерять. Вы ведь знаете, что старуха ему давала, так продолжайте в том же духе!
   -- В том-то и дело, что продолжать в том же духе нельзя. Этот этап, по временному отделению души от тела, пройден. Путешественница нагулялась. Теперь, грубо говоря, идет заново заселение заблудшей. Что там она наколдовала над пустышкой, я не знаю. А впрочем, ладно. Давайте так договоримся: я буду делать что могу, по-своему разумению, но если вдруг не буду справляться, то придется подключать официальную медицину: больницы, реанимацию и так далее, или кого вы сами захотите.
   -- Так далее -- это морг, что ли?-- у Наташи отлегло от сердца, и она была в состоянии теперь даже шутить.
   Ростик шутку оценил. Хмыкнул, покачав головой: "Эта девушка не из слабых, не истеричка. Может, и есть смысл попробовать. Будь что будет! Старая мне его перепульнула, теперь молодая повесила! Шея у меня, что ли, подходящая или вид дурацкий?"
   Он развернул черный полиэтиленовый пакетик, достал оттуда порошки, помеченные какими-то знаками, развернул один из них, высыпал мелко измельченную траву в пустую чашку, налил туда граммов пятьдесят холодного чая из стоящего на столе заварочного чайника, покрутил чашку в руках, пока не размешалась трава, отхлебнул немного сам и протянул остатки хозяйке.
   - Давайте тогда приступать. Я на всякий случай подготовился. Тут энергоносители. Сердце подкрепит, иммунитет, ну и мочу отгонит, а то у него ноги отечные. Это нехороший признак. Постараемся помочь. Ну и абсорбенты там слизистые на всякий случай, чтобы яды выводить.
   -- Спасибо.
   Наташа взяла чашку и подошла к мужу, свернувшемуся калачиком на диване. Он лежал с открытыми глазами и, похоже, слушал их разговор. Во всяком случае он сам сел и безропотно, без всякого сопротивления, выпил содержимое чашки, разжевывая и глотая остатки травы во рту.
   Ростику приятно было видеть такое послушание больного, ведь лечение против воли превратилось бы в муку для всех, да и толку от него было бы куда меньше. Другое дело, когда на вас устремлен преданный взгляд, но тут тоже были нюансы -- в этом случае от него ждали чуда, которое он не всегда мог предложить, но когда чуда готовы были ждать долго, пациенты потом сами его находили -- радуясь даже небольшому улучшению, даже тому, что не стало хуже.
   -- Так, значит, жить хотите?-- Лекарь подошел к пациенту.-- Это хорошо. Это очень хорошо!
   Он взял Бартока за руку. Рука была теплой, пульс частил, но был ровным, без сбоев, и это тоже ободряло. "Черт с ним!" Он внимательно оглядел хозяйку. Она была в домашнем платье, белом в синюю полоску, и это шло к ее голубым глазам. Мягкий хлопок облегал ладную фигурку, повторяя ее формы до пояса, и затем падал струящимися складками почти до коленок. Взгляд его скользнул ниже -- до щиколоток, до пальчиков, сверкнувших лаком, выглядывавших из шлепок, до розовых пяток. Он отдавал себе отчет, что снова попал в поле влияния ее чар. Но все же постарался трезво подбить итог. Что он имеет? Частое общение с красавицей, к тому же вполне к нему расположенной, ведь с ним она связывала очень важные для себя цели. Его будут обхаживать, поить чаем, кормить пирожными, еще будут давать деньги. Ну чем не жизнь? И это всего лишь в обмен на некоторый риск и малоприятное контактирование с этим опасным преступным типом, который, по словам жены, занимался редким промыслом, освобождая клиентов от тягот этой жизни. За деньги, разумеется. Причем большие деньги.
   Ростик еще раз оглядел обстановку в доме. Значит, предприятие у них было процветающее. Почта по отправке душ к прародителям. Не быстро делали, но надежно, давая помучиться, чтобы не тянуло назад. И услуги эти куда дороже твоих, жалкий лекаришка! Говорят, мокрушники особенно за жизнь цепляются -- страх у них перед смертью. Может быть, комплекс вины? Неловко, наверное, с жертвами встречаться. А у такого холеного просто должен быть ужас, что тело его испортится в яме. "А ведь гонорар за лечение тоже из тех денег... Да и на хозяйке, и в доме все тем же убийственным клеймом отмечено!" Но это так -- мало ли что в голову лезет.
   Между тем пациент его порозовел, лицо его покрылось испариной, вены на висках набухли, как бывает при крайнем физическом напряжении, например, при запоре или подъеме штанги. "Как бы ты, парень, не обделался! Чего так тужишься?" Ростик снова взял его руку --сердце прыгало, как ненормальное. Теперь уже испарина появилась на лбу лекаря. Что-то, видать, он делает не во­время. В принципе правильно, но момент не почуял. Где же нам момент чуять, когда он самкой занят, ее-то куда приятнее обнюхивать. Нет, дружок, работа -- это работа. Будь добр выкладывайся, а мокрушник он или просто жулик -- это тебя не касается, это должны компетентные органы разбираться. Они с этого живут. Все мы в доле. Раз потекли денежные потоки, много кто к ним прилипнет. А пока, значит, будем исправлять ошибки. "Несвоевременно, невпопад, не вовремя!"-- стучало в его голове.
   "Так вот, значит, почему патринией пахло. Покой ему пока нужен, передышка. Ай, Дуська! Ай, профессор! Вот что значит мозгами не пользоваться. Чуять нужно болячку чужую, на себя примерить. Вот и почуешь тогда, как болит, где болит, как тошнит, где тянет. Вот сейчас -- оба вспотели, и, может быть, это начало нашего взаимопонимания. А то умняк гоним -- "сердце поддержать, яды выводить..." Какие яды?! Нет давно уже никаких ядов! Отработали они свое. Сейчас душа заново заселяется в тело. Тесно ей, душе, после воли. После воли любое тело -- тюрьма. Пока вольная птичка привыкнет к клетке. А я ей энергию. А она давай биться. Так и убиться может, или клетку сломает и улетит. Тоже радости мало. То же самое получается в итоге. И патринии у меня нет. Но ничего, есть другие средства".
   Ростик довольно невозмутимо, снова покопавшись в пакетике, нашел нужный порошок, так же развел его в чашке и поднес пациенту, который снова не заставил себя упрашивать, выпив все даже с жадностью, сжав фарфоровую чашку так, что побелели суставы на пальцах.
   -- Что-то сил у нас чересчур много,-- это он обратился к хозяйке. Когда мужик в силе -- что плохого? Но когда ею не управляют -- тоже ничего хорошего. Может что-нибудь повредить.
   Мало что понимающая Наташа кивнула головой, не зная, что и сказать. Но она была рада, что наконец-то они предпринимают какие-то меры. Наконец-то они его лечат, спасают.
   Ведь от самого лечения неизвестно как больному, а близким точно легче. Они даже готовы мучить своих дорогих, даже деток родных доводить до крика и истерик, лишь бы предпринимались меры. И лучше меры кардинальные. Теперь бы только, спасая, до смерти не затерзать!
   Часа два Ростик не мог угомонить своего разбушевавшегося пациента. Тот стал рваться куда-то,-- пришлось даже выпустить его во двор.
   Овчарка, бросившаяся было к хозяину, виляя хвостом, ткнулась ему носом в руку, а потом, поскуливая и поджав хвост, отошла в сторонку.
   "Вот она чует, не хуже старухи. Чует что-то не то!--еще раз подтвердил свои мысли лекарь.-- Ну ничего, и мы будем нюх держать по ветру. Исправимся. А ошибки даже на пользу иногда идут. Иногда даже нужна такая провокация, чтобы разобраться в происходящем. Будем считать, что это диагностирование,-- успокаивал себя Дуськин ученик.-- А по этой провокации выходит, что среагировало сердце, запрыгав, как сумасшедшее, ну и продолговатый мозг, и, может быть, даже сердце отозвалось на выброс стрессовых гормонов или возбудился блуждающий нерв, а он, как серый кардинал, в подоплеке почти всех болезней участвует. Иногда его роль и не разглядишь, а потом оказывается, что он был главным, нарушив равновесие в ту или иную сторону. Ну, вот и проявил серого кардинала. А на него тоже управу найдем. И судорожную готовность снимем..."
   Пока эти мысли крутились в голове, Ростик шутил, рассказывал анекдоты. Затем они высаживали больного на унитаз, причем иногда успешно. Лекарь тоже обратил внимание на периодическое возбуждение детородного органа. Причем засек, что это происходило примерно через каждые полтора часа, как в режиме глубокого сна. Но это совсем не было связано с болезнью, напротив, скорее это было Дуськино лечение. И он заулыбался: "Ах, старая! Ах, ведьма! Неужели вместе путешествовали? И Эргаш что-то такое рассказывал. А там Дуська могла стать и молодой, аппетитной, и очень даже привязать к себе, опутать, подбодрив себя его чувственной силой, которая, собственно, совпадала с основной жизненной энергией, струящейся по невидимым каналам и связывающей наши органы друг с другом, и нас -- людей -- друг с другом и с мирозданием..."
   Пациент к вечеру затих, свернувшись калачиком на диване. Дыхание его было ровным, пульс в пределах допустимого, отечность на ногах небольшая. Он даже поел манную кашу и кислое молоко.
   Хозяйка не знала, как угодить спасителю. Она готовила вкусные бутерброды, а вот с пирожными Ростик не угадал, и пока пришлось обходиться вафельным тортом. Он не любил есть у людей, но сейчас сделал исключение, ему ведь придется здесь бывать часто и подолгу. И он вспомнил вслух фразу врача из фильма "Формула любви":  "Когда врач сыт, больному легче".
   Ближе к полуночи он собрался уходить, объяснив, когда и какие порошки нужно давать, и оставив свой телефон. Хозяйка сжала ему руку. Наконец-то ей было на кого опереться. Он в ее глазах сейчас был чуть не посланником судьбы, наконец сжалившейся над ней. Когда она закрывала за ним дверь, на глаза ее навернулись слезы. Потом она сидела под душем, направляя теплые струи на лицо, плечи, грудь, живот. Вода смывала мыльную пену, и тревога уходила из ее сердца, а взамен в нее вошло томление и усталость. Она обмотала себя большим полотенцем и, покачиваясь, пошла в спальню, бросившись на чистую простыню. "Завтра он придет, и все будет хорошо". Сон уволок ее из реальности, может быть, в параллельные миры, близкие тем, по которым сейчас путешествовал ее муж, да и мало ли еще кто там бродил. Туда едва не каждый время от времени отправляется поначалу туристом, и потом насовсем.
   Ростик поймал такси, но поехал не домой, а к своей прелестной знакомой. Надо было сбросить напряжение, а то за последние два дня он слишком много думал об этой голубоглазой жене убийцы. И не только думал, но и смотрел, находясь слишком близко, в поле действия ее притягивающих сил. Он даже разглядывал этот ее генератор, наполняющий ее тело лучистым светом, обаянием и так далее. Мало ли во что может трансформироваться животная энергия, идущая из крестца. А ему вовсе не хотелось сейчас увлечься, потерять равновесие и наделать кучу глупостей. Он должен быть сейчас холодным, как змей. Никакой лирики -- профессия обязывает. Ведь еще и другие больные ждут его помощи. А охота за болезнями на самом деле захватывает ничуть не меньше, чем охота за женщинами. Здесь еще больше неизвестных составляющих, меняющихся во времени как угодно. Тут азарт покруче, чем в картах. Здесь жизнь и смерть на кону -- правда, чужие. Ну, и заработок тоже неплохой. Так что профессия его вполне устраивала. И знакомая, к которой он сейчас ехал, была ой как занятна и норовиста. У нее ведь с ним тоже своя игра, пока к взаимному удовольствию и наслаждению. А дальше? Поживем -- увидим.
  

Х

  
   Ростик заходил к своим новым пациентам почти каждый день. Больной чувствовал себя все лучше и лучше. Он уже вполне обрел чувство реальности, но выглядел каким-то затравленным, ушедшим в себя. При этом он был послушным, ел, пил, мылся по команде, с большой охотой употреблял лекарства, тщательно смывая осевшие травинки со стенок чашки. Отвечал на вопросы коротко: "да, нет, хорошо, ладно", сам почти не разговаривал. Иногда у него начинались головные боли. Он обхватывал руками голову, закрывал глаза и раскачивался, сидя на диване, постанывая и подвывая. Потом у него текли слезы и ему становилось легче. С разрешения лекаря Наташа давала ему анальгетики, меняя их и комбинируя, стараясь подобрать те, которые реально и быстро могли бы облегчить состояние. Но если честно, она не замечала какого-либо положительного влияния таблеток, так же как и травяных порошков, которые рекомендовал пить при болях Ростик. Приступ длился около часа, начинался в любое время внезапно и заканчивался слезами и сном. В такие мгновения ей было очень жалко его, и когда он засыпал, она тоже глотала слезы, поглаживая его так, как если бы он был ее сыночком, и приговаривала всякие успокаивающие слова. Однако вскоре она стала ощущать запах анаши от одежды и от волос, почти всякий раз, как тот выходил во двор. Сначала она думала, что ей это показалось. Но потом ее сердце снова ожесточилось: "Горбатого могила исправит!" Она все рассказала Ростику. Тот только пожал плечами:
   -- Болезнь и страх, конечно, повлияли на вашего мужа, но другим человеком он не стал. Трудно начать жить с чистого листа, даже невозможно. Чем лучше он будет себя чувствовать, тем больше будут возвращаться к нему старые привычки, в том числе и вредные. Словом, его личность будет приобретать прежние качества и особенности. Ну, в общем, он станет тем, за кого вы и выходили замуж, а замкнутость и затравленность, видимо, тоже пройдут через какое-то время. Но это будет происходить постепенно. Наберитесь терпения. Прямых угроз для жизни сейчас нет, а вот насколько быстро удастся избавиться от головных болей, это я сказать сейчас не могу.
   Примерно через неделю, когда Валере было уже много лучше и он был уже вполне вменяемым, Наташа привезла его мать и дочку. Она постаралась создать непринужденную атмосферу, наготовила всяких вкусностей, придумав для родных какие-то объяснения вроде осложнения после гриппа.
   Мария лечение травами одобрила:
   -- Чего химию-то глотать? Бог нас всех из одного материала создал. Чего не хватает, при понимании можно найти и в растениях.
   Вообще новая сноха нравилась ей все больше и больше. Она верила, что ее сын переменился к лучшему с новой женой. Еленка смотрела мультфильмы по видео, хохотала, ела и охотно подыгрывала развлекающей ее мачехе. Так обзывала ее Наденька, уточняя, что добрых мачех не бывает даже в сказках.
   Звонили подруги, знакомые. Стали приходить гости. Дом зажил почти прежней жизнью. Люди сочувствовали, рекомендовали хороших врачей, записывали телефон молодого травника. Действительно, лечение травами теперь стало модным, даже шиком, как и экстрасенсы.
   Дней через десять Ростик снова поехал в горы. Старуха заулыбалась, узнав, что ее трудный пациент жив и поправляется, а к вечеру, когда он пришел уставший, с полным рюкзаком, она уже напилась водки, которую ей принесли отдыхающие для приготовления целебных настоек. Теперь, после смерти муллы, она позволяла иногда себе расслабиться, вернее возбудиться. Она что-то кричала, размахивая руками, бегала во двор, потом крушила тазы и кастрюли в мазанке. Ей нравился грохот, убегающие от нее куры, она выражала этим что-то важное для себя, но окружающие ее не понимали, и она гремела и кричала еще громче, чтобы, наконец, хоть кто-то услышал, как ей плохо и одиноко на этой чертовой горе, в этой убогой мазанке, больше похожей на нору, в которой ни одна человеческая душа, даже больная, не хотела оставаться на ночь. Испуганно почесываясь, все удирали от нее, а ведь она обещала им удачу и успокоение. Она действительно могла им помочь, а они, не зная ее могущества, сдержанно улыбались и пятились, пятились, уходя через овраг, спотыкаясь и цепляясь за землю руками, и потом, утирая пот, пачкали себе лица. Они, носящиеся со своими болячками, язвами и астмами, не хотели ни счастья, ни освобождения, ни понимания. Они боялись боли, они боялись ее, они боялись остаться с ней на ночь.
   И этот, молодой, вечно спорил с ней, тыкая ей под нос какие-то книжки с картинками. Она даже не могла прочитать, что там было написано, и чувствовала себя неграмотной дурой. Ведь если бы она была умной, она сама написала бы книги, и сидела бы важно в городе в большом чистом кабинете с портретами начальников, и давала бы указания -- этому отрежьте, этому зашейте, а этому делайте уколы. А она, работая в военных госпиталях санитаркой, мыла полы, туалеты, выносила мусор и подносила судно, стыдливо пряча свое настоящее умение. Иногда, когда какой-нибудь больной сильно стонал, она подходила и снимала ему боль, а обрадованный лечащий врач назначал эти же уколы другим, и ей приходилось помогать им тоже. Конечно, некоторые догадывались о ее умении и потихоньку приглашали к себе в дом. Она, волнуясь, смотрела на себя в зеркало, репетируя жесты и важные слова, которые скажет. И ее потом благодарили и дарили подарки, но, надо сказать, что кроме Буранбая никто ее до конца не понял за всю ее долгую, трудную жизнь. Но мулла не захотел жить дольше восьмидесяти четырех лет. Его дорога на этой земле кончилась, и он тянул еще некоторое время, чтобы не оставлять ее одну. И даже подарил верхнюю мазанку этому шустрому с рюкзаком, чтобы хоть иногда был рядом, но ему еще рано было понимать многие вещи, а когда он поймет, ее уже не будет на этом свете, ее легкое, почти детское тело закопают в яме на кладбище под Чирчиком, куда перед смертью привезут старые приятели по госпиталю и -- она это знала -- не поставят даже камня у ее изголовья. Так и будут нежиться ее белые косточки под покрытым травой холмиком. Могильник опутает ее своими черными корнями и укроет от пекла в самую сушь, когда другие травки иссохнут и будут ждать дождя. Она видела свою могилу и рассказывала про нее мулле. Но ему трудно было уже управлять ослабшим телом, и она решила отпустить его. И это все равно, что их похоронят в разных местах. Это для их встречи не имело никакого значения. А теперь мулла укоризненно смотрел на нее пьяную, и она злилась и кричала от этого еще больше.
   Уже смеркалось. Ее ученик, по-хозяйски расположившись во дворе, кипятил себе чай. Захваченная куражом старуха взяла топор и прошмыгнула в мазанку. Затаившись у дверного проема, прижавшись острым плечиком к дверному косяку, она больше не произнесла ни звука, ни полного вдоха, ни выдоха. Этот обнаглевший, потерявший всякое уважение и стыд нахал жрал ее яйца, прихлебывая чай из металлической кружки. Вслед за сумерками ночь в горах не заставила себя ждать, войдя вместе с зябким ветерком из расщелин и старых ущелий. Костерок догорел, и красные мигающие головешки, почернев, покрывались пеплом. Ростик, ожидавший продолжения дебоша, крутил головой, разыскивая эту пьяную каргу. Потянувшись, он бросил еду собакам и, походив вокруг притихшего домика, пригнул голову, чтобы войти в низковатый дверной проем. Сделав шаг, он для чего-то выбросил правую руку вверх, и об нее-то ударилось древко топора. Тяжелое топорище кувыркнулось и, вылетев из Дусиных рук, с приглушенным звоном ударилось о земляной пол. Дусина тень метнулась на ватные одеяла, потом она рванулась к полкам с посудой. Посыпались металлические чашки и кастрюли, она схватила какую-то шумовку и готова была отбить ею любое нападение.
   Ошарашенный происшедшим, Ростик нагнулся, поднял топор и так стоял с ним, ничего не понимая и не зная, что делать. Потом он крикнул "дура", плюнул в сердцах, повернулся и ушел, прихватив свой рюкзак.
   Уже в дороге ему, книжнику, вспомнились Раскольников и старуха-процентщица Достоевского. Он заулыбался: все как у них, только наоборот. Это Дуська, видать, заела себя вопросом,  кто она -- моль или право имеет. Наполеон не Наполеон, а что-то вроде Екатерины II . О происшедшем он решил никому не рассказывать. Толку с этих рассказов. Самому бы разобраться.
   Протрезвевшая Турсуной сидела на айване и плакала. Она благодарила своего дорогого мужа. Это он, Буранбай, перехватил топор, уже опускавшийся на безвинную голову. Она это точно видела -- рука белого муллы метнулась из темноты и не допустила страшного. Видать, зажилась она на этом белом свете. Нужно уходить по-доброму, тихо. Это второй раз ей знамение. То ей могли приписать убийство, то сама чуть не убила. И если первый сам был по уши в крови, то второго и упрекнуть было не в чем. Старается лечить. Ну, вредный, с характером. А как же иначе? Иначе нельзя...
   Ростику же чудился желтолиций сторож. Он уже несколько дней не выходил у него из головы. Вот ведь гнида! Надо бы расспросить про него. Все равно приходится мотаться через кишлак. Узнать адрес ничего не стоит. Посмотреть бы на него другими глазами, когда он дома, в гнезде, с семьей...
  
   Мария с Еленкой погостили дня три и попросились домой. Мария помогала ухаживать за сыном. Мало что понимающая Еленка объелась шоколадом и скучала без своих подруг. Наташа отвезла их вечером. Расцеловалась с обеими, даже всплакнула. С ними ей было хорошо. Она была все время занята, и в голову не лезли всякие жуткие мысли. Она даже забыла про страшный промысел своего мужа. Ей передалось отношение к нему свекрови, как к больному маленькому мальчику, которому нужны забота и уход родных и близких. А кто родней и ближе, чем мать, жена и дочь? Вот они втроем и старались, каждая по-своему. Три заботливых женщины. Но теперь она опять одна в большом пустом доме, с почти чужим ей теперь человеком, его пустыми глазами, суеверным страхом и щемящим ожиданием беды. Но она уже почти свыклась с этим и готова была нести свой крест.
   Валера дремал на диване у телевизора,-- она снова уловила запах анаши. Почистила зубы, искупалась, оглядев себя внимательно в большое зеркало. Она гордилась своим телом, давно, еще со школьных времен, замечая, как пожирали ее взглядами ребята. Эти взгляды прилипали к ней, и она чувствовала их на ногах, под платьем в паху, на груди. Их мысли тянулись к ее соскам, они облизывали губы и сглатывали слюну. Их адамовы яблоки подпрыгивали, поднимаясь к глотке и снова опускаясь. Они хотели ее грудь так же, как когда-то, будучи грудничками, хотели грудь своей матери. И иногда она в ужасе представляла, как все эти десятки, сотни жадных губ впиваются в ее груди, как по ним текут их слюни с розовых языков, облизывающих ее белую кожу. Тогда ей хотелось бежать в душ, чтобы смыть все эти липкие взгляды. В душе ее руки скользили по мыльному телу, повторяя все его изгибы, и ей было хорошо от чистоты, от смываемой пены, от того, что она желанна, от того, что эти дураки разыгрывают перед ней глупые сцены, ахая, охая и почти исполняя птичьи ритуальные танцы, лишаясь рассудка напрочь, движимые в этот момент ритмами, исходящими из вспотевших яиц.
   Сон, скапливаясь теплом под одеялом, стал входить в нее через гудящие ноги, поднимаясь по коленкам к животу, и потом замутил ее уставшую от тревог голову, нырнув в потаенные уголки, где хранилось до сих пор ее неосознанное ожидание счастья и откуда выходили в ее снах герои, владеющие ею по праву ночи. И она была покорна им и хотела их прикосновений и страсти. Но иногда ночные призраки были холодны и безучастны, тогда ей было страшно. Тогда она пугалась этого холода, как угрозы, и куда-то бежала, бежала...
   Чьи-то грубые руки ползли по ее ногам, они снимали с нее трусики, ночная рубашка задралась на лицо. Тяжесть тела, придавившая ее сверху, лишила свободы. Но спина ее чуть выгнулась, голая попка вынырнула из мягкого поролона и простыней, приподнявшиеся ноги раскрылись, как створки над цветком, для того, чтобы вошел туда властитель и слился с ней в первородном грехе, которого подспудно она все время сладострастно ждала. Он, упругий и теплый, толкал ее и терся в такт пульсирующей в висках крови, в такт бьющемуся и прыгающему сердцу. Влага стала выходить из ее тела, гонимая горячими волнами, ритмично идущими с каждым ударом вверх, к животу, плечам, лицу. Пот сделал ее кожу блестящей и скользкой, и внутри тоже все стало скользким. Она содрала с себя мешающую ночную рубашку, выгнувшись при этом еще больше и тяжело дыша, открыла глаза и узнала в нависшем над ней небритом и пахнущем паленым табаком и коноплей своего мужа. Это чуть не сбило ее с приятного томления, но она снова закрыла глаза, погасив свой протест. А кто же еще? А он имеет право, и это даже ее долг. Это она должна. И какого она хотела увидеть демона или принца ночи, фаворита ее ночных ожиданий? Она продолжала глубоко придыхать и биться своим телом навстречу его ударам, уже не открывая глаз и не отвлекаясь на глупости. И в ее воображении вдруг появился этот с усиками, нахальный и дерзкий. И ей от этого бесцеремонного вторжения стало хорошо. Она застонала и напряглась, сжимая бьющегося в ней и пытаясь его поймать, помогая при этом мышцами своих ягодиц, живота и спины. А он, не теряя мощи, бил ее и бил, даже утратившую силу и обмякшую с самыми своими сладострастными стонами. Потом она снова стала набирать силу, и в этот раз затих он, и теперь она одна билась с ним, пойманным и слабеющим. Она была сильней, и, даже лежа внизу, взяла над ним верх, и снова напряглась, согнав всю кровь к своему лону, и снова застонала, наполняя каждый свой выдох уже победным пульсирующим в ней торжеством. Потный муж ее бессильно развалился на ней, и это было уже неудобно и неприятно. Она скинула его на бок -- пусть валяется сам по себе,-- а сама убежала смывать с себя все эти запахи. А в голове возникло :"И при чем здесь этот с усиками? Тоже мне призрак лекаря..." --она пожала плечами. Под теплыми струями было хорошо. Она вытиралась влажным полотенцем, к ней возвращались ночное томление и усталость. Ей хватило сил постелить себе на диване в гостиной, где она иногда позволяла себе вздремнуть днем. И не разгоняя сон всякими мыслями, она провалилась в ждущий ее мрак, надеясь увидеть какое-нибудь продолжение своих сновидений
   Утром, проснувшись, она какое-то время повспоминала ночное вторжение. Никаких угрызений совести,-- ей было хорошо и спокойно. И вообще за сны и приведения никто никакой ответственности не несет. А про этого лекаришку с усиками она недавно навела справки. Про него с некоторых пор вовсю шушукались в парикмахерских и косметических салонах. Говорили всякое: и кого, и с кем, и как. Ну, как обычно про тех, кто попал на язычок. А сейчас эта тема модная -- травы, магия, колдовство, секс. Что у людей в головах творится? Хуже, чем средневековье! И не поймешь толком, про что рассказывают -- то ли лечил, то ли еще что? Совсем у девчонок крыши съехали. Что же касается ее личных впечатлений, то вел он себя вполне пристойно, никаких фривольностей себе не позволял, приятно удивляя эрудицией и мягким юмором. "Надо будет еще ему денег дать,-- решила она.--Да и результат его лечения уже налицо. Ну, налицо не налицо, а совсем в другое место,-- скаламбурила она, заулыбавшись.-- Тогда все встанет на свои места: я плачу, а он отрабатывает. А то, нахал, начал уже в личную жизнь вторгаться. Так и не поймешь потом, от кого забеременела.-- Это ее еще больше развеселило. Она бодро встала с постели. -- Жизнь продолжается!"
  
   Ростик с любопытством отмечал перемены совсем другого рода. Времена наступали разнузданные. Даже интеллигенция заговорила на блатном жаргоне. "Вор" уже было не клеймо прокаженного, а нечто вроде графского титула, даже для людей нормальных. Накипела жажда наживы. В обществе сложилось устойчивое мнение, что государство их долго обманывало, держа в страхе и нищете. И вот теперь все хотели компенсации, быстро и любым путем. Время летит, как психованное, и может так всех кинуть, не хуже государства, что никакой шикарной жизни снова можно не увидеть. Фраернут шикарную жизнь обыватели. Так лохами и сдохнут, облизываясь на телевизионные изображения вкусных продуктов, модной одежды и солнечных пляжей. Ай, обидно! Ай, сволочи! Ай, комсюки и коммуняки! Ай, снова грабят!
   Лекарь, не задействованный ни в каких официальных структурах, был свободен в своем выборе. Вернее, выбирали его. И все чаще он общался с людьми, ухватившими удачу за задницу. И уж если бедолаги работяги с пенсионерами были недовольны поликлиниками и больницами, если пролетариат в них идти не хотел, то что же было делать человеку приличному, которому не на что было путно истратить слишком быстро копившуюся денежную массу? Ну, ходим каждый день, чаще чем на работу, в чековые и валютные магазины, сидим вечером в частных, почти подпольных шашлычных, пьем армянский марочный коньяк, жрем жирную пищу до тошноты, до рвоты ругаем советскую власть, а ночами еще преферанс и азартные игры, загулы с разгулами и развратом, и бандиты лезут в карманы и в глотку не только коммерсантам и барыгам, но и друг другу. И все это растраченное здоровье потом лечить у участковых врачей? В очередях сидеть в обшарпанных коридорах? Ну, Кремлевка -- дело другое. Это престижно, хоть и дорого. Наши-то партийные бонзы себя любят! Хотя мертвяк и оттуда покатил сплошь. Не поймешь -- члены политбюро или похоронная комиссия, генеральный секретарь или председатель по увековечиванию памяти, во здравие или за упокой. Классическая музыка воспринимается с нездоровым оживлением. Кто там? Моцарт, реквием? Очень интересно. Заслышав Бетховена, стали заключать пари. Главное, быстро сделать ставки. Кто? Обнаглевший и распоясавшийся народ наслаждается черным юмором. Обожравшиеся за шумным застольем гости перебивают диктора, забубнившего за кадрами еще играющего шестую симфонию Чайковского оркестра. А одуревший хозяин орет, затыкая гостей: "Тихо, бакланы. Прекратите базар! Если вы будете себя так вести, никто больше не умрет!" Пошли аплодисменты под довольный женский визг. Остряк становится героем дня и даже знаменитостью. Фраза идет по салонам и по компаниям, обрастая подробностями в ряду черных анекдотов.
   Но Кремлевка все же в цене, пусть продукция у них с запашком. Люди понимают -- возраст. Но туда не наездиться. Можно, конечно, по местным правительственным больницам пошарахаться, но об этом даже рассказывать не так интересно, как про кремлевскую таблетку, которая, словно космический зонд, путешествует по всему вашему ливеру и оздоравливает его, оздоравливает. Обидно только, что через сутки зонд этот должен с дерьмом выйти из задницы. Некоторые умники отмывали даже и запускали по второму разу, а то как-то по-человечески жалко такие деньги уплатить, такие связи поднять, а потом взять и спустить дорогую вещь в канализацию. В общем, в моду вошли альтернативы. Пили уксус, мочу и еще всякую дрянь, разве что бутерброды фекалиями не намазывали. Участвовала в этом и доверчивая, склонная к мазохизму интеллигенция. Но люди здравомыслящие тянулись все-таки к природе, к травам, а у кого фантазия побогаче -- еще и к экстрасенсам, смешивая все это с магией, чертовщиной и разрешенной нынче религией. Коктейль получился гремучий, и, главное, ждали от этого практической пользы. Зато отсутствие положительного результата часто скрывали: уж очень лихо было закручено в теории --с выходом чуть не к инопланетянам.
   Вот в этом бурно кипящем котле и оказался востребованным молодой, неглупый, склонный к поиску книжник, тем более, что учился он у бабки, не то что вызывающей доверие, но суеверный интерес уж точно. А способный парень, при желании и терпении, может вполне освоить опыт поколений. Вон в цирке даже медведей учат кататься на велосипедах, так что и этот, если не глупее медведя, тоже чему-нибудь толковому научиться должен. И при общении вполне благоприятное впечатление оставлял. И "Чжуд-ши" читал и другие трактаты, и выводы всякие трезвые делает, и осторожность проявляет: ничего экстремального, ни голодовок, ни прорубей, ни мочи. Очень даже можно и довериться, и поддержать материально. Пусть работает, развивается. Вреда от него нет, а на помощь есть основания надеяться. Почему травки не попить? Дело не хлопотное. Это ни настаивать, ни заваривать не надо. Выпьешь порошок раз или два в день, и все. Потом сравнивай, как было и как стало.
   Так вот оказалось, что Ростик разве что чудом не встретился раньше со своим новым пациентом. Во всяком случае его первую жену --Наденьку он уже пользовал от последствий инфекционного гепатита, и еще нашел ее нервную систему и психику в крайне разболтанном состоянии, что, впрочем, случалось довольно часто при бракоразводных процессах и всех тех малоприятных выяснениях отношений, предшествующих и сопровождающих еще долгое время раньше любивших друг друга людей. И он даже припоминал навязчивый бред молодой, соблазнительной, чересчур раскованной, но не очень умной пациентки о мести ее бывшего, но до сих пор горячо любимого мужа. Тогда он так и не понял из ее несвязных рассказов, то ли он уже травил ее, то ли только собирался отравить. И это при банальной желтухе. Но боялась она искренне, хотя и это тоже бывает, особенно если учесть, что муж ее поймал с поличным в момент супружеской измены, да еще и при многих отягчающих обстоятельствах морального свойства.
   И еще интересней, что пригласил Ростика к ней небезызвестный в городе старый карточный шулер -- Кузьмич. К нему, в свою очередь, его привела несостоявшаяся пациентка, отношения с которой, вопреки правилам, стали развиваться совсем не в том направлении, как они оба рассчитывали. Это было какое-то цунами или землетрясение, потрясшее даже еще до того, как он прикоснулся к ее руке, чтобы послушать пульс, в свою очередь ставший на глазах убыстряться так, что он понял -- ощущения у них были общие, трясло и ее, и, может быть, не меньше чем его.
   Когда они подошли к ее дому,-- он, конечно, вызвался ее проводить от подружки, у которой они и встретились,-- оба со стучащими зубами не стали притворяться, что это было от холода. Не было уже никакого смысла притворяться, потому что от каждого прикосновения их било довольно сильными разрядами, больше того, от этого их тянуло, как магнитом, и при входе в подъезд они уже стали прилипать всеми частями своих трясущихся тел. На темной лестнице руки его уже скользили под юбкой, а губы прошлись по длинной шее, щеке и отыскали ее губы, прервав на время прерывистое дыхание. В долго не открывавшуюся дверь ввалились, толкая друг друга, и при этом не могли расцепиться. И это было только начало ночи, которая длилась так долго и промелькнула, как одно мгновение, к утру все же разрядив обессиленных любовников, еще недавно не ждавших ничего подобного и не подозревавших, что внутри них, до того приличных и воспитанных, сидели, затаясь, психи, одержимые неутомимой жаждой наслаждения. И теперь эти затаенные психи встретились и готовы были затерзать друг друга до смерти. Он являлся к ней каждую ночь, но вскоре она стала придерживать его, а потом и вовсе отталкивать и объявила, что появился человек, сильный и обеспеченный, который ее очень любит, и теперь у нее есть небогатый выбор -- стать через неделю-другую инвалидом или жить спокойно под крылышком или, как еще говорят, за каменной стеной, и реализовать свои способности и таланты, до которых ему, лекарю-калекарю, вообще нет дела.
   Ростик не сразу понял, а потом ужасно обиделся. Теперь ночами он пытался как-то себе это объяснить и приплел для чего-то даже физику, по которой выходило, что сначала между ними возникли сверхмощные ядерные силы, притягивающие плюс к плюсу, а потом они истощились, выродившись в обычное электрическое взаимодействие, а тут, конечно, одноименные заряды уже отталкиваются. Еще он притянул черные дыры, космические пульсары, гибель галактик, миры и антимиры, и их аннигиляцию при соприкосновении, но из этого никакой стройной теории все равно не получалось, и он так и топтался ночами метрах в пятидесяти от ее балкона -- физик не физик, лирик не лирик, дурак дураком, следя за тенями, мелькавшими за занавесками.
   Так вот, Кузьмича и его больное, изношенное сердце он не лечил. Старый паук вел себя странно: был госте­приимен, ласков, но чего-то явно опасался. При этом позаказывал травы для жены и почти всех своих молодых знакомых, населяющих вечерами его дом, с любопытством присматриваясь к результатам и участливо расспрашивая новоявленных пациенток. Он объявил им, что они больные и их надо лечить, лечить непрерывно, потому что исправить все по-настоящему все равно не удастся. Дурами они останутся, но в данном случае дурами под наблюдением врача, так сказать, медперсонала, который и будет часть их дури отвлекать на себя, облегчая ему, старому, существование.
   Теперь Ростик стал понимать смысл странных фраз, которые он принял за неудачный юмор или на которые вовсе не обращал внимания и которые теперь сами всплывали, складываясь, как мозаика по фрагментам, по кусочкам, в одну цельную картину. А то как было понять, что любящий и ценивший деньги и свою репутацию шулер-игрок взял да и спустил состояние за десять минут дилетанту, да еще в присутствии свидетелей. И этим не то чтобы гордился, но считал, по-видимому, выгодной сделкой и вздыхал с облегчением, как бы подводя какую-то черту под чем-то. Отправил он его, щедро заплатив, и к Наденьке, но она на него глядела поначалу со страхом, пока не прошла тошнота и слабость и тело, сбросив желтизну, вновь не стало мраморно-белым, почти светящимся. Она снова вертляво выставляла то плечико, то ножку, то грудку, то попку, довольно замечая, как жрут ее мужские глаза. Тогда лекарь заключил, что это компенсация после неудачного замужества. А теперь выходило, что таким образом она убегала от страха смерти, дыхание которой уже почувствовала было совсем рядом, прямо у своего красивого ушка.
   Мало того, ведь и у "крестного отца" -- Мамикона он видел точно такой же испуг перед травой, какой поначалу наблюдал у вертлявой кокетки. Но тогда больше говорили про тощего. Наташа называла его Эдиком. Теперь сложилась вся эта троица: желтолицый -- исполнитель, вальяжный Барток -- идеолог и автор идеи, а тощий, судя по тому, что он засветился больше всех, искал клиентов и брал с них деньги. У него,  уголовника, это должно было лихо получаться. Такая вот преступная группа, объединенная корыстным жлобским интересом. И как часто бывает, неполадившие между собой компаньоны начали сводить счеты друг с другом.
   Ничего хорошего лекарю от общения с этими людьми не светило. Зато, к большому облегчению, Мамикон и законник Зимогор перестали к нему обращаться, а то и так он, общаясь с ними, уже слишком много знал и даже не раз попадал в двусмысленное положение, когда хищники при нем намечали жертву, а он эту жертву, чаще из цеховиков, знал, вернее подлечивал. Предупредив жертву -- выставишь себя предателем и стукачом, промолчав, что еще хуже, становишься соучастником, а сгоряча скажут, что еще и навел. Но теперь раз испугавшиеся волки станут осторожничать. Когда Мамикону в ресторане принесли уже заранее открытую бутылку коньяка, он перевернул в ярости стол. Глядишь, так и заваривать чай будут на его глазах, причем заваркой, которую он сам лично принесет. Паранойя -- вещь серьезная. Он ведь и сам мучается и других мучает. И слава Богу, что не ему -- лекарю -- это лечить.
  

XI

  
   Необычный пациент в целом шел на поправку. Отечность с ног практически сошла, постепенно восстанавливалась память, и он уже не только свободно ориентировался в далеком прошлом, но и припоминал мельчайшие детали недавно происшедших событий. Однако приступообразные головные боли продолжали периодически навещать его, так же начинаясь с мерцающих блесток в глазах, которые разрастаясь, превращались в огненные шары, плавящие и выжигающие его мозг, испепеляя терпение и выдержку. И тогда он выл и катался по полу, пока не появлялись на глазах обильные слезы, обещая скорое прекращение пыток, которые, видимо, оставляли свой след на облике и поведении когда-то обаятельного и раскованного в общении даже с незнакомыми людьми щеголеватого мужчины. Теперь на нем была печать испуга и даже затравленности, сделавшая его замкнутым и не расположенным к общению не только с малознакомыми людьми, но даже и с близкими. Такие перемены в нем были почти не заметны для окружающих, но вызывали раздражительность у Наташи, которая все чаще позволяла себе резкости и упреки, получая иногда в ответ фразы, обильно усиленные матерными словами, чего раньше никогда не бывало. Таким образом, отношения между молодыми супругами со временем грозили выродиться в тихую ненависть, что само по себе могло отравить жизнь и сделать ее невыносимой. Впрочем, довольно много супружеских пар живут, презирая и унижая друг друга, разыгрывая при этом на людях спектакли, имитируя по памяти теплые чувства, которые, бесспорно, когда-то и объединили до того чужих людей в семью.
   Настырный Ростик подбирал и комбинировал травы, не вполне понимая причины столь мучительных и длительных приступов, и потому пытался по аналогии разо­браться в механизмах возникновения и развития мигреней и даже эпилептических припадков. Перелопатив кучу самой разнообразной литературы, он опять привлек физику, подозревая нарушение электрической проводимости мозговых структур, приводящих к образованию дополнительных очагов напряженности. Он вспомнил школьный прибор, состоящий из двух металлических шаров, на которые подавалось напряжение от крутящейся ручки. Так вот, рост напряжения в конце концов приводил к молние­подобному разряду, проходящему, к удовольствию учеников, с треском и вспышкой. Еще можно было провоцировать разряды, сближая шары, но это были уже детали, которые, кстати, тоже пытался использовать книжник, сравнивая, казалось бы, столь разные процессы. Выходило, что приступ и есть та самая разрядка, провоцирующая еще и спазмы мозговых сосудов и, главное, возбуждающая болевые центры и нервные ветки, вовлекающиеся в процесс в зависимости от локализации очагов напряжения в головном мозге. Может быть, подобные аналогии что-то и проясняли, но практического толка он пока не получил, впрочем, не было особой пользы и в таблетках, которые пациент пожирал горстями -- и анальгетики, и спазмолитики, и успокаивающие, и даже противосудорожные препараты. Они пытались установить периодичность возникновения припадков, записывая время и продолжительность в особую тетрадку, куда были собраны и другие объективные исследования --анализы крови и мочи и цифры артериального давления, которое, однако, никак не удавалось замерить в критические моменты. Не скручивать же воющего мужика, которому и без того было невыносимо больно.
   Идея ехать снова к старухе в Кумышкан созрела у Валеры, подавленного бесконечным ожиданием боли и еще жившим в нем страхом смерти. Наташа принялась названивать Ростику, который вовсе не обрадовался этой идее, вспоминая топор и инстинктивно почесывая шею пониже основания черепа, куда этот топор и должен был опуститься, хрустнув перебитыми шейными позвонками, а потом чавкнув хлынувшей кровью. Ему уже снилось, как он лежит, перевалившись через порог, со страшной раной и повисшей головой, залитой вязкой, приторно пахнущей жижей. Он ссылался на собственную занятость и холод в горах, но положенные недавно в карман купюры заставили его быть более сговорчивым, и он уступил настойчивым уговорам, сразу, впрочем, найдя и свой интерес в этой поездке. Таковы уж свойства эрудированных книжников, что они во всем могут найти и плохое и хорошее, и вредное и полезное, причем преподнести это с одинаковой убедительностью и эмоциональной окраской.
   Октябрьское утро, после прошедших дождей, выдалось солнечным и теплым. Как обычно, после первой серьезной непогоды, стали вывозить студентов на сбор созревающего хлопка, так сказать, на помощь трудолюбивым дехканам, вырастившим это белое золото, очень приятное, кстати, на ощупь. Вытащенный из коробочки белый комочек ощущался на ладони как теплый, пушистый птенчик, почти не имеющий веса. Студенты были рады и не рады этому событию. Кто-то собирал медицинские справки, чтобы откосить, кто-то готовился расстаться с невинностью где-нибудь на хирмане или в камышах у дренажного канала. Пьяная романтика подневольного труда, временно превратившая умников и умниц, под угрозой исключения из вуза, в рабов и рабынь, еще долго будет оживать в почти анекдотических историях, вызывая восторженный хохот и обрастая смешными подробностями, выдумками и остротами.
   Поехали на "жигуленке", за рулем которого озабоченная, хорошо выглядевшая и стильно одетая хозяйка чувствовала себя более уверенно. Барток пока машину не водил, опасаясь внезапного приступа и вообще много чего теперь опасаясь. Общительный Ростик был молчалив. Ему пришлось отменить несколько визитов, да и предстоящая встреча с Дусей его не радовала. Он никак не мог отделаться от детской обиды на нее, не понимая причин ее страшного поступка. Отношения их, правда, складывались не всегда ровно, но в целом были пронизаны взаимной симпатией и теплотой. Другое дело, ему бывало за нее и стыдно, и досадно, и он раздражался на ее неестественные попытки изображать из себя всемогущую волшебницу или, еще того хуже, светскую даму. Она, наверное, чувствовала это и раздражалась в ответ, пытаясь произносить колкие и ехидные, на ее взгляд, слова. Но никогда, ни при каких обстоятельствах, даже в страшном сне он не мог бы предположить, что старуха, дружбой с которой он гордился и считал себя ее учеником, захочет лишить его жизни, да еще таким ужасным способом. Да и за что? Что он такого сделал? И даже если бы сделал, какого черта! По какому праву? Он вспоминал и вспоминал все эти долгие годы знакомства с ней, все обидные слова и ссоры между ними, но не мог найти ответов на вопросы, пульсирующие в его голове. Иногда ему снился Буранбай, весь в белом, с белоснежной бородкой, с прищуренными добрыми глазами. Он ласково улыбался ему и подбодрял русскими словами с приятным акцентом: "Ничего, молодец, улым, хорошо". После этого Ростик просыпался спокойным и с хорошим настроением. Общение с белым муллой его действительно всегда успокаивало и раньше, еще при его жизни, и он на какое-то время даже забывал свою обиду на его непутевую и взбалмошную Турсуной. Да и правда, чего на нее обижаться? Она ведь как ребенок. Но потом он представлял себя мертвым и свою мать, убитую горем, и в голове снова начинало пульсировать: "Какого черта? С какой стати? По какому праву?" И потом: "Дура! Ненормальная ведьма"--и так далее. Он еще вовсе не остыл, и предстоящая встреча его в какой-то степени пугала, а если честно, то он боялся, что схватит эту ведьму за шиворот и вытряхнет из нее всю гадость, которая накопилась в ее злобной душонке. И ему вовсе не хотелось этого делать при свидетелях, которые ничего не знают, ничего не поймут, да и понимать им ничего и не надо!
   Снежные шапки гор стремительно надвигались на них, мчащихся почти по пустой дороге мимо знакомых тополей и почти уже узнаваемых жующих морд ослов, баранов и коров. Те тоже, будто здороваясь с приятелями, поворачивали головы и, махая ушами, провожали стремительных знакомцев, следуя древним традициям восточного госте­приимства: "Добро пожаловать в наши благословенные края! Мир вам и благополучие!" Опавшие листья вихрем поднимались из-под колес и, кажется, тоже шуршали что-то доброе и ласковое: "Шур-шур-шур, шур-шур-шур", красиво играя на солнце празднично нарядными желтыми, красными с зеленью, коричневыми с желтым красками.
   Наконец подъехали к закрытым воротам дома отдыха. Просигналили. Сторож не шел. Просигналили еще раз. Ростик вспомнил про желтолицего. Его попутчики тоже заметно напряглись в ожидании. Наташа побледнела, склонив голову к рулю, который крепко сжала двумя руками, а у Бартока заходили желваки на скулах, и он для чего-то просунул правую руку к внутреннему карману своей кожаной куртки. "Уж не ствол ли у него там?-- мелькнуло в лекарской догадливой голове.-- Этого мне еще не хватало". Участие в перестрелках, бандитских налетах и тому подобных сведениях счетов вовсе не входило в его планы. "Ну и компания здесь собирается! Еще не подъехали к старой идиотке, работавшей по совместительству еще и палачом, а тут уже банда наемных убийц готовится к разборке". Эта неожиданная точка зрения немножко приободрила и даже развеселила обладающего воображением и склонностью к литературе книжника. "А я у них, значит, наемный лекарь -- "лепила" по ихнему! А кто тогда эта красотка за рулем? Просто водила? Или роль ее более существенна в этом явно преступном сообществе? Уж очень хороша, чтобы быть без пятнышка. Ведь вокруг красоты столько соблазнов и заманчивых предложений легкой и красивой жизни. А то, что умна, так это еще хуже. Не зря же ее прибило к этому богатому, удачливому и красивому самцу. Уж очень тонкий промысел у мерзавца.  Вполне могут и не подкопаться к нему. Вполне, по нынешним временам, может выглядеть прилично и даже достойно, вращаясь в имеющемся у нас лучшем обществе". И травник почему-то вспомнил красивый аконит с нежными цветочками, на самом деле наполненный страшным, смертельным ядом. Может, и к Дуське не зря мотается этот Валерик с композитор­ской фамилией, а впрочем, почему только композитор­ской, и он вспомнил красивую польскую легенду "Барток и смерть", но Барток, кажется, там был врачом, и смерть-чума похожа на старуху. Но если не вдаваться в содержание, название вполне подошло бы и к этой истории, в которую волей-неволей втягивают и его. "Но это уж дудки!"-- решил он. Ни в какие такие игры он не играет. Пусть каждый идет своей дорогой. Худо-бедно, а его лекарская судьба вполне ему по душе: трудный хлеб, но чистый.
   После третьего сигнала, наконец, вышел сторож. Все облегченно вздохнули. Рука Бартока опустилась на сиденье. Наташа непринужденно заулыбалась, держа двумя холеными пальчиками скомканную денежку. Заспанный охранник подсуетился, открывая ворота, и почтительно поклонился, принимая щедрую плату у неправдоподобно красивой девушки:  "Вот бы такая во сне приснилась! Да еще чтобы сон был пооткровеннее. А то снится всякая дрянь".
   Асфальтированная аллея кончилась, и, выехав на еще не подсохшую от растаявшего снега грунтовку, машина зарычала, заскользила и заглохла, словно обидевшись на не­опытного водителя, действия которого, видимо, воспринимались умной техникой как издевательство.
   Оставив "жигуленка" тут же неподалеку, процессия из трех человек двинулась пешком, причем возглавлять шествие уступили Ростику, как будто это ему больше всех надо было сюда переться и это он их потащил из теплого города в промозглые октябрьские горы. Спускаясь в овраг, Ростику просто пришлось ловить заскользившую красавицу. Она почти обняла его за шею, а он, держа ее за талию, почувствовал упругую мягкость ее груди и тонкий теплый запах духов. Настроение его снова изменилось, потеряв озлобленность и агрессивность. Чего злопыхательствовать? Судья он кому, что ли? Нет, у него совсем другая работа. А старуха тогда пьяная была, сама не соображала, что делает.
   Он достал конфеты для лающей, бегущей ему навстречу овчарки. Рыжего Арапата не было видно, и это тоже было плохой новостью. Неужели старый верный пес заболел или еще того хуже?.. Гуляющие в нескошенной люцерне куры закудахтали, приняв собачий лай на свой счет, и побежали скорее наверх к дому, чтобы не злить лохматого. Получив конфеты из знакомой руки, собака завиляла хвостом, и они уже вчетвером поднялись к мазанке, из печной трубы которой шел дымок. Ростик без стука толкнул дверь, он знал, что старуха давно отслеживает их в мутное окно, но вошел не сразу, как бы опасаясь снова склонить голову в низкий проем, но потом, взяв себя в руки, заулыбался над своей трусостью: "Надо же, как теперь бережем себя!" Он ввалился в затхлый, задымленный полумрак знакомой комнаты, отыскивая маленькую, тщедушную тень: "Где тут она затаилась, старая ведьма?"
   Дуся действительно сидела на топчане у мутного окошка, повернув голову к входящим, но, похоже, не узнавала гостя.
   -- Кто это?-- голос ее был неуверенным и приглушенным.-- Ты, Эргаш?
   -- Нет, это не Эргаш. Это я, Ростик.
   Впервые за много лет старуха не признала его. И это не было розыгрышем. Он почувствовал перемену, происшедшую в ней. Бившая в ней обычно через край суетливая энергия будто оставила ее сухонькое, почти детское тельце, и от этого она стала казаться еще меньше и тщедушней, утопая в каких-то своих нелепых пестрых одеждах.
   -- А, это ты,-- в тоне ее не было эмоций --ни радости, ни страха, ни вины.
   -- А где Арапат?
   Это действительно волновало привыкшего за много лет к самостоятельному, умному и преданному псу часто бывавшего здесь Ростика. Ему даже нравилось, что, несмотря на обильные взятки, рыжий так и не признавал его своим хозяином, выдерживая дистанцию сам и подавая пример более молодому и легкомысленному Джеку.
   -- Умер Арапат,-- так же тихо, почти безразлично ответила старуха, не меняя позы.-- Буранбай умер, и Арапат тоже теперь умер.
   Наконец в дверной проем стал нерешительно протискиваться Барток, подтолкнув так и стоящего у порога лекаря.
   -- Я тут тебе гостей привел...-- Старуха не отреагировала.-- Помнишь, в предпоследний раз ты мне своего пациента перепульнула? Так вот, это он с женой решили навестить тебя и проконсультироваться по поводу его головных болей. Приступы у него время от времени. Говорит, огонь в голове жжет и слепит. Очень больно, даже плачет мужик. Надеется на тебя. Он помнит, ты ему тогда жизнь спасла.
   Дуся еле заметно кивнула:
   -- Я совсем не стала видеть. Пусть подойдет.
   Ростик подтолкнул замявшегося и забывшего поздороваться пациента к топчану.
   - Идите, садитесь рядом, рассказывайте подробно, что беспокоит и как болит.
   В освободившемся дверном проеме появилась аккуратненькая фигурка Наташи.
   -- Добрый день, Евдокия Романовна. Мы тут вам гостинцев привезли. Всякого сладенького. Я знаю, вы любите.-- Подойдя к дощатому столу, она стала выкладывать из сумки плитки шоколада, пакеты с конфетами и прочими лакомствами, которые могли удовлетворить любой и более изысканным вкус.-- Еще бы чайку приготовить, так и попробовали бы сразу.
   -- Насчет чая -- это самовар нужно растопить.
   Ростик взял запачканного пузана за ручки:
   -- Это идемте мы с вами во дворе похлопочем. А они тут пусть беседуют. Может быть, и правда какой толк получится.-- Выйдя на солнышко, не желающий сейчас дичать и уходить в первобытную жизнь лекарь вздохнул: -- Ну и жизнь у нее в этой норе. Не позавидуешь. Да еще совсем одна осталась.
   -- И что, близких никого нет?-- поддержала разговор Наташа.
   -- Похоже, что нет...
   Он налил из ведра воду и стал расщеплять топором доску, зачем-то иногда поднимая топор над головой, затем картинно его опуская, чуть придерживая вначале, а потом резко ускоряя, пока он с глухим звоном не втыкался в деревянный чурбан, легко отсекая при этом от доски тоненькую щепку. Такая резкость была вовсе не обязательна для подобной работы, но молодой лекарь вошел в раж. Лицо его стало злым. Еще он при ударе для чего-то скалил зубы, и его черные усики от этого двигались под носом, как у таракана.
   Наконец самовар был растоплен, и из его трубы тоже заструился веселый дымок. Ростик давно уже заприметил фигуру наблюдавшего за ними соседа. И теперь, посчитав свою миссию здесь выполненной, извинился перед новой хозяйкой и почти побежал через овраг к леснику, который наверняка заждался уже возможности поделиться с горожанами своей озабоченностью будущим последней обитательницы этого убогого жилища за оврагом. К тому же, если не объявятся наследники, желающие поселиться в этих норах, то домовитый Эргаш вполне мог бы присоединить этот участок к своему хозяйству, провести туда электричество, сделать загон для скота, ну, и так далее. С другой стороны, покойный мулла говорил, что подарил этому шустрому горожанину верхнюю мазанку. Документов, подтверждающих это, конечно, никаких не было, как, впрочем, и вообще любых документов на собственность. Так что юридически эти мазанки не существовали вовсе. Если бы там было электричество, то их хотя бы зарегистрировал энергосбыт. А так, он узнавал, этот самострой можно было пока считать дикими, правда еще обитаемыми пещерами. С моральной же стороны, если Турсуной при свидетелях завещает свое хозяйство шустрому, то, хочешь не хочешь, придется с ним договариваться о совместном пользовании. Жить-то здесь постоянно он все равно не станет. Но этот последний вариант был не по душе привыкшему к самостоятельности леснику, которого уже захватили планы по переустройству довольно крупного соседнего участка. Теперь он с волнением ожидал бегущего к нему через овраг горожанина, к которому в общем относился с симпатией, хотя и не понимал его жизни.
   Оставшись одна, Наташа посидела какое-то время на айване, греясь на солнышке и поглядывая на закопченные бока самовара, который вскоре начал издавать булькающие звуки. Наташа вдохнула напоследок полной грудью чистого свежего воздуха и пошла за посудой, раз уж решили устроить чаепитие на природе да еще со сладостями. Она снова нырнула в проем и тихо, как мышка, втянув даже голову в плечи, чтобы не мешать лечебному таинству, стала собирать замасленные кружки и заварочный чайник. Муж ее сидел на ватных одеялах, ссутулившись и свесив с края ноги. За ним, почти прижавшись к его спине, стояла на коленях спасительница, уцепившись костлявыми пальцами правой руки за плечо, а левой поглаживая пациента вдоль позвоночника. Иногда она останавливала руку и зажмуривала от удовольствия глаза. Тепло струилось сквозь ее пальцы журчащим ручейком, поднималось к предплечью и, наконец, горячей волной накрывало ее бьющееся, как птичка в клетке, сердце. Когда-то она, напрягая все свои жизненные силы, вдохнула в него весь жар своего измученного долгими годами трудной жизни тела, доставшегося ей от нежно любящих ее до сих пор предков. А теперь опустошенная, на излете своей земной сущности, она согревалась теплым потоком молодого, нашпигованного дурными желаниями самца. Она спустила ладонь к его крестцу и наполнилась жаром вся, потому что поднялось из тины в последний раз ее желание. Ей было хорошо от его покорности, она прильнула головой между лопаток и, чуть покачиваясь телом, запела какую-то молитву, слова которой вскоре кончились, перейдя просто в подвывание или постанывание, как если бы она укачивала ночью так и не родившегося у нее ребенка.
   Собрав необходимые на ее взгляд ножи и ложки, Наташа выскользнула на свет божий, намереваясь это все еще мыть и протирать. Она сбегала к ручью за водой и уже резала вафельный торт, когда из сумеречного проема вывалились, держась за руки, ее муж с лекаркой. Но на ее предложение присаживаться к чаю они не отреагировали, молча прошли гуськом мимо нее и завернули затем на скользкую тропинку, ведущую вверх. Она пошла за ними вслед, но, дойдя до угла мазанки, остановилась, поняв, что ее там вовсе не ждут. У них своя компания, как, впрочем, и у этого молодого лекаря с усиками. Черт бы его тоже побрал! Все деловые! Она одна как дура, ничего здесь не знает и не понимает.
   Разговор с Эргашем тем временем от дежурных вежливых фраз стал переходить к сути.
   -- Она и раньше плохо видела в темноте, а теперь и днем, по-моему, ничего не видит. По звукам ориентируется, по шагам, по памяти. Но день от ночи отличает. И еще после того, как ты в прошлый раз уехал, она тихая стала. Как будто силу свою потеряла. Мне приходится и огонь ей разводить, и еду носить. Но зимой еще трудней станет. Слава Аллаху, недавно приезжали ее друзья из Чирчика. Она оттуда ведь к нам переехала. Так вот они обещали забрать ее скоро. Там будут лечить в госпитале, где она работала, там, скорее всего, и похоронят. Сразу видно, добрые люди. Русская женщина, такая крупная, и худенький мужчина на старом "Москвиче", наверное, муж ее.
   -- Насчет доброты ты не сомневайся. Турсуной ведь только с виду бедная, а денег у нее хватит и на лечение, и на новый дом в Чирчике. Они у нее в ватник зашиты, так что греют ее теперь день и ночь.
   Недобрый огонек, вспыхнувший в раскосых глазах, вскоре погас.
   -- Нужно будет этим сказать. Пусть знают, что мы в курсе.
   -- Скажи, Эргаш, скажи. Только, видно, это судьба, что они приехали. Видать, покойный Буранбай о ней печется.
   Сделавшийся суеверным лесник испугано поглядел на горожанина. И он туда же. А может быть, и есть в этом правда? Вон поплелась, явно на прощание, к поминальным чинарам, где мулла под молитвы приносил в жертву животных, задабривая и ублажая чьих-то предков. А еще вчера даже во двор не могла выйти. Но если что, тот, дурной, ее дотащит. В ней и весу-то не осталось. Если что, поддержит, допрет...
   Вслух же он произнес короткую мусульманскую молитву: "Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного",-- и словно умыл натруженными ладонями свое угреватое лицо. Ростик повторил это движение. Не будучи религиозным, он все больше и больше ощущал на своей жизни влияние сил мистических, и теплившаяся в нем вера в сверхъестественный, всепроникающий, всемогущий разум, давший начало всему, стала приобретать вполне уже осмысленный и сложившийся характер, впитав обширные знания книжника, из которых и строилось постепенно, как из кирпичиков, новое мироздание, состоящее теперь не только из видимого и постигаемого, но и из еще более потрясающих, пока непознаваемых сфер, порождением которых мы собственно вместе со всеми звездами и планетами являемся. Огромные и таинственные энергии, ощущаемые им лишь в минуты просветления, как движение или присутствие каких-то теней из какого-то потустороннего мира, вполне могли на самом деле манипулировать им, единственным и неповторимым, как марионеткой в кукольном театре. Это ведь только кажется, что мы сообразно своему разумению движемся куда-то, встречаемся с кем-то, совершаем поступки. А если присмотреться, то плывем мы, сердобольные, как по течению, в потоках времени, в руслах своих судеб, и с кем столкнемся, того и встречаем, в кого упремся, того и видим, и ждут нас подводные камни, о которые можем разбиться, а можем, и сохранить свою хрупкую, как скорлупка яйца, жизнь. Так вот, кто же управляет этими потоками, кто спасает нас от безвременных крушений, а кто, напротив, гонит нас в ловушки, заманивая, как крыс в капканы бесплатным сыром или колбасой? Что за возня там, за невидимой ширмой? Что за интерес у мерцающих теней к нашим судьбам? Предки ли умершие болеют за нас, или эти кукловоды имеют совсем другую, нечеловеческую природу? Но только как сложится там у них, так потом у нас в миру и отзовется, как эхо. И выходит из того, что никакие мы не покорители вселенной, а лишь послушные отражения теней, что само по себе было бы неплохо, если бы только удалось осуществить контакт с легкокрылыми, если б они объяснили свой замысел и наметили цели, чтобы не вступать нам с ними в противоречия. Ну, и обратную связь завести бы -- пусть и они услышат наши желания. Ведь не зря нам дана Всевышним воля, и не зря в нас заложено стремление к свободе. Неужели нет возможности договориться, если есть у них к нам интерес?
   Тут Ростик натыкался на неразрешимые противоречия между волей и неволей, свободой выбора и фатальной определенностью. Непреодоленной пропастью в построениях его мироздания была пока и непонятная связь между живой и неживой энергией. И дело было даже не в том, что первично, а что вторично, хотя и это было жутко важно: мысль, упорядочившая энергию, воплотив ее в поля, волны, температуры и вещества, или материя, вышедшая из космического хаоса и уже в этом хаосе начавшая приобретать причудливые формы, существующие теперь по стихийно сложившимся правилам, и породившая биологическую жизнь и мир духовный? Каким образом -- непонятно. А может быть, это два параллельных мироздания, на стыке которых и образовалась эта почти беспорядочная суета, роль которой мы так склонны преувеличивать.
   Человек -- как связующий элемент между двумя мирами!
   К этому последнему варианту пока и склонялся молодой лекарь. Может быть, потому он оставлял место для контакта. Раз уж мы на стыке существующих разных энергий и суть материального мира уже почти описали формулами, то почему бы не приступить теперь, пусть по крупицам, к сбору информации о мире непостижимом пока, чтобы потом тоже вывести закономерности, объясняющие его изменения и в конце концов его суть.
   Был, правда, еще и вариант существующей абстрактно гармонии, которая, наполняясь энергией, правила постигаемой материей.
   Да мало ли что еще было и могло быть?
   Пока же по скользкой тропинке вверх, держась за руки, шли столь непохожие две судьбы, теперь по разным причинам уцепившиеся друг за друга.
   Турсуной вслед за теплом почувствовала легкость и, улыбаясь, шла в последний раз к поминальной чинаре, чтобы там с намоленного муллой места поговорить с ним и понять, что она должна сделать в оставшемся ей земном отрезке перед тем, как они соединятся уже окончательно, уже навечно, легкие и красивые, какими и представлялись ей иногда в добрых снах.
   Барток в присутствии лекарки проявлял редкую покорность. Ему казалось, что каждое движение, каждое слово были адресованы ему и должны были бороться с его болезнью. И теперь, когда немощная старуха ради него поплелась в столь нелегкий путь, он был искренне тронут и готов был нести ее даже на руках, лишь бы она освободила его от этой страшной, плавящей мозг боли, так же, как еще недавно освободила его от смерти, дышавшей ему уже внаглую в лицо.
   Там, на намоленном месте, у девятиствольной чинары, он вслед за кудесницей поглаживал дерево, трогал ветки, поправляя тряпичные выцветшие лоскутки, пил ледяную воду из веселого родничка, бившего прямо из- под змееподобных переплетенных корней. Дерево разговаривало с ними, шурша еще не облетевшими бурыми листьями. И старуха слышала в этом шуршанье свое, плакала и улыбалась, что-то бормотала пляшущим отражениям в игривой воде. Все будет у нее хорошо -- без позора и унижения, без страха, боли и голода...
   Белый мулла уладил уже за нее все земные хлопоты и разложил по отрезкам оставшуюся ей здесь дорогу, чтобы не было тяжело подниматься ей к нему наверх и чтобы ее сухонькое тело нашло свою уютную норку рядом с простыми и добрыми соседями в тихом тенистом уголке, куда, как эхо, еле слышно будут доноситься слова молитв из мечети, которой еще не было, но которую вскоре построят, потому что так захочет Буранбай.
   Ростик же напоследок решил, не теряя времени, удовлетворить свое любопытство:
   -- Слушай, Эргаш, ты не помнишь сторожа в доме отдыха? Желтолицый такой, рыхлый, с заплывшими глазами. Ты ведь всех тут в округе местных знаешь.
   Эргаш поднапрягся, вспоминая, а потом облегченно акнул:
   -- А-а, это ты про этого... Так он никакой не местный. Его Ахмат откуда-то привел для своей окривевшей племянницы, чтобы не жила она одна. Ну, чтобы муж у нее был, понимаешь. Женщине нельзя одной жить в кишлаке. Вот он и привез его для Юлдуз. Я с ней в школе вместе учился. Тихая такая, скромная, а мы, пацаны, издевались над ней. Зря, конечно, но сам знаешь, пацаны какие.
   -- Так что, этот желтомордый так и живет у нее?
   -- Жил раньше, а теперь исчез. Правда, денег оставил для жены. Молодец. Но никому ничего не сказал. Был еще недавно, а теперь нет его. Даже с работы не увольнялся.
   -- А ты не мог бы проводить меня сейчас к своей однокласснице? Вопрос есть у меня про желтомордого. А то когда я еще здесь появлюсь?
   Эта последняя фраза была воспринята хозяйственным лесником с облегчением, и он с радостью отозвался на просьбу великодушного горожанина, не ставшего претендовать на участок, к которому он уже мысленно прикипел. А идти тут двум молодым здоровым мужикам минут тридцать, а то и меньше.
   В нижнем большом кишлаке они довольно быстро нашли нужный дом, во дворе которого звучала народная приятная песня, ей вторил живой мелодичный голос. Эргаш толкнул незапертую дверь, и они вошли, оборвав на полуслове засмущавшуюся довольно молодую женщину в платке. Вокруг нее копошились куры, которых она, видимо, и кормила, а у крыльца жевала свою жвачку белая коза, удивленно уставившись на пришельцев, бесцеремонно нарушивших их покой. В присутствии мужчин распрямившаяся было хозяйка растерялась и даже немного ссутулилась, на глазах став меньше и как бы незначительней. Но, узнав лесника, приветливо поздоровалась, понимая, что кем бы ни был второй горожанин с усиками, Эргаш ничего плохого для нее не допустит. А раз так, она стала приглашать гостей в дом, как она могла теперь себе позволить, и, как и положено по святым законам гостеприимства, усадила их по-европейски за стол и захлопотала, заваривая чай и готовя угощение.
   Одноклассник тем временем по-узбекски спрашивал ее про здоровье, про жизнь. Интересовался - нужна ли помощь по хозяйству. Юлдуз отвечала односложно, радуясь про себя общению и тому, что может достойно принять гостей, выставляя мед, и сливочное масло, и свежие, ароматно пахнущие лепешки, и самодельный козий сыр. Эргаш сам наливал в пиалушки черный индийский дефицитный чай, налегая на угощение, но воспитанная женщина так за стол с ними и не села, то неслышно появляясь с какими-нибудь конфетами, то так же неслышно исчезая на кухне. Настороженному до того Ростику было хорошо в ее присутствии, и он решил не портить теплую атмосферу, объяснив свой интерес тем, что про уважаемого Фатхуллу спрашивают в городе и интересуются, может ли он помочь больным. Ну, отчитать молитвами или какое-нибудь приготовить снадобье.
   Юлдуз, неуверенно говорившая по-русски, ничего такого не слыхала. А то, что набожным был ее муж и лучше любого другого здешнего муллы Коран читал по-арабски - это точно. Это она может подтвердить. А святая молитва, вовремя прочитанная, вполне может изменить жизнь к лучшему, как у нее, и здоровье, кстати, тоже. Действительно, лицо ее в последнее время, после отъезда мужа, разгладилось, и только когда она улыбалась, еще чуть-чуть тянуло уголок рта, но это ее почти не портило. И удивленный этим Эргаш даже отметил про себя, что стала она симпатичной и обрела в движениях плавность и женственность, чего за ней он никогда раньше не замечал. "Надо же, и ее желтомордый муж оказался лекарем!"
   Но ответить, когда уважаемого можно будет застать дома, хозяйка не смогла, отметив, что и раньше за ним приезжали из города и увозили его, бывало, что и надолго. И он возвращался уставший и молчаливый, даже ел без аппетита, видимо, от переутомления. Но в этот раз он уехал сам, и она теперь волнуется, не случилось ли с ним чего плохого в этом сумасшедшем Ташкенте. Все-таки муж ее был уже в возрасте. И она не знала, куда обратиться, потому что уже несколько месяцев от него не было ни привета, ни весточки.
   Глядя на похорошевшую и почти счастливую одноклассницу, Эргаш озаботился исчезновением ее мужа, к которому отношение его тоже переменилось к лучшему. И он посоветовал обратиться в милицию и написать заявление, ища поддержки у грамотного горожанина. Но тот только пожимал плечами:
   -- Мало ли какие дела могли быть у человека. А может быть, у него родственники заболели? Или он по святым местам ходит. Но, впрочем, это на усмотрение хозяйки.
   Последнее предположение про святые места успокоило хозяйку, и она даже прониклась симпатией к горожанину, так точно понявшему набожного человека. А то, что он так внезапно появился в ее несчастной, кривой жизни, нежданно изменив ее к лучшему, и то, что внезапно исчезал, так на все воля Аллаха, всемилостивого и милосердного. И при чем здесь милиция? Она вспомнила вечно подвыпившего толстого участкового. Нет, пусть будет как будет, по божьей милости, которую она уже испытала на себе и теперь верила, что Бог не оставит ее и все у нее будет хорошо. Втайне она надеялась на ребеночка. Но ждать этого чуда от пожилого Фатхуллы она давно перестала. Теперь же, после его исчезновения, может быть, жизнь ее еще наполнится настоящим счастьем и она прижмет свое теплое сокровище к налившейся молоком груди.
   Гости тем временем собрались уходить. И удивленный ее одноклассник почти уже не отводил от нее заинтересованного взгляда. Она чувствовала это, и ей было приятно.
   Подружившиеся напоследок лесник и лекарь, чуть запыхавшись, вернулись к оврагу. На айване сидела, испуганно поджав ноги, Наташа, видимо, опасаясь недобро рычащего на нее Джека, который уже слопал весь вафельный торт и продолжал вымогательство, притворяясь злым сторожем. Понявший это Эргаш, решивший быть сегодня дамским угодником, побежал по скользкой тропке и смачно шлепнулся, проехав на боку до самого дна, где еще и завяз в грязи. Он рассвирепел и, размахивая руками, орал что-то по-узбекски на собаку, которая, признав уже нового хозяина, виляла хвостом и, кажется, даже шкодливо улыбалась Наташе, поскуливая и строя глазки. Гости почти разом захохотали, отчего грязный и еще не выбравшийся из тины лесник разорался еще больше, пока смех не одолел и его.
   Тем временем лекарка со своим пациентом, так же гуськом, взявшись за руки, возвращались от поминальной чинары. Старуха радовалась свежему ветерку, теплу в своем сухоньком теле, легкости в ногах. Ей даже казалось, что она стала различать силуэты, которые узнавала по памяти, и получалось, что снова видела их. Надо же, какой замечательный получился день. Дойдя уже до плетенного из сухих веток забора, они услыхали заразительный смех и радостное полаивание пса и, не зная причины веселья, тоже стали смеяться. Так они все и сошлись у айвана со слезами на глазах, и еще время от времени охая и подвывая, глядя на чертыхающегося неугомонного лесника, что-то еще выговаривающего развеселившемуся, прыгающему Джеку.
   Наконец, настало время прощаться. Ростик обнял за плечи свою учительницу и, склонившись к ее уху, шептал добрые слова. Он ей много раз сказал "спасибо", прослезившись от добрых чувств, наполнивших его. Старуха молчала, чуть кивая головой и как бы соглашаясь со сказанным. И в конце, когда услышала от него: "Все будет хорошо", она ответила: "Да".
   Потом он пожал крепкую ладонь лесника, тоже обняв его и произнеся: "Может, и свидимся". А растрогавшийся лесник приглашал его, как новый хозяин: "Приезжай в любой момент. Я тебе рад буду. Вместе будем в горы ходить". Это он уже крикнул вдогонку не ставшему дожидаться и длить прощание лекарю.
   Уже в машине по дороге назад Ростик размышлял над резко сдавшим здоровьем Евдокии Романовны. Он решил, что теперь так будет вспоминать ее. Эти вечные путешествия беспокойной души, слишком часто бросавшей не нравившееся ей сухонькое, невзрачное тело и бродившей в пространствах и временах, меняя обличие как заблагорассудится, расшатывали связи ее с мозгом и разрушали тело. И то, еще в детстве протоптавшая свои дорожки в другие измерения, она могла договориться с реальностью, подпитываясь вечной энергией непостижимого мира. Но теперь, когда на излете пути она готова была ускользнуть навсегда, бросив собственные косточки в тихом уголке под свеженасыпанным холмиком земли, Ростику показалось, что на самом деле прерывается очень важная связь между мирами. И что действительно это космическая утрата и мировому разуму труднее теперь будет общаться со своим материальным воплощением. Потому что в других контактах, в виде созданных им людей, почти не было взаимопонимания, и даже не ясен был язык общения, и вовсе не было никаких дорожек, и люди все путали и перевирали, тяготея все больше к набиванию брюха и к примитивной игре в главного, уходя в последний путь нищими духом, но даже прах свой украшая дорогими изваяниями.
   Сидя один на заднем сиденье, он еще раз оглянулся на знакомые, до кровавых мозолей исхоженные силуэты гор, рваными черно-белыми заборами нависшие над затуманившейся долиной и сходящиеся под конец, снова приобретая плавность линий, в конусообразной водораздельной Кызыл-Нуре, сейчас уже окончательно накрытой мягким и серебристым, как драгоценный мех, снегом. Больше он сюда никогда не придет, подведя черту под целым отрезком своей жизни. Он будет искать новую долину, с другой стороны хребта, иногда почти подходя к знакомым тропам, но не вступая на них, так, как если бы он встретился со своими детством и обрадовался бы ему, но не стал туда входить взрослым, потому что это само произойдет потом, когда остановится время и он сможет быть и маленьким и большим одновременно. Тогда соберутся все его противоречивые отражения, рвущие его на части, и вместе им будет хорошо, потому что рядом будут мама и бабушка, и все те, продолжением которых он, собственно говоря, и был. И они постараются, чтобы жизненный ручеек, перетекающий из поколения в поколение, не прервался на этом упрямом и своенравном их мальчике.

XII

  
   Действительно, после поездки приступы на некоторое время затихли, но потом возобновились снова. Анаша Валеру уже почти не расслабляла, видимо, он к ней уже прикурился, и, чтобы гасить свой страх перед болью, бедняга стал пробовать черняшку, сначала осторожно, а потом, преодолев тошноту, смелее и смелее. При этом ему казалось, что боли стали приглушенней, а огненный шар не таким ослепительным и горячим. Однако достаточно скоро появилась зависимость, и он все больше заботился о заначках, потому что в нем поселился еще один страх - перед ломкой
   Наташа, естественно, про опиум ничего не знала, больше того, она все реже улавливала надоевший ей запах жженой конопли и радовалась этому, тем более, что вскоре после поездки она забеременела и теперь мучилась и тревожилась  -- не отразится ли болезнь мужа на здоровье ребенка, зачатие которого уже изменило для нее весь мир, наполнив ее страхами и надеждами.
   Ростик приезжал к ним все реже, привозя измельченную в порошок траву сразу на месяц или два. Некоторое умиротворение и снижение остроты приступов Наташа посчитала заслугой травника и рассказывала о нем всем своим знакомым, представляя даже как друга семьи. Про травника слушали с интересом, особенно незамужние подружки, но вопросы задавали больше ехидные... И в каком месте он хороший? И как он ей понравился? И не делает ли он массаж? И как осматривает перед лечением? И надо ли раздеваться полностью? А то иначе они не согласны! Ну, в том же духе, под смех и подмигивания.
   Барток, неприятно пораженный скоростью таяния своего капитала, попытался вести прежнюю жизнь, предполагая заниматься коммерцией, или проще говоря -- спекуляцией. Но старые знакомые его почему-то сторонились, и вообще он чувствовал вокруг себя пустоту и настороженность. Не хотели коммерсанты иметь дело с хищником, который напугал даже людей могущественных, не им, барыгам, чета. Ну, прикормят они этого волка, а он их рвать начнет! Нет уж! Лучше от греха подальше! Неопределенность слухов и даже их мистический оттенок, и трупы, трупы, трупы и деньги, маячившие за этими слухами, действительно пугали опытных людей. Зато запах мертвечины будоражил интерес людей криминальных: бандитов, налетчиков, кого он вообще раньше и за людей не считал. Так вот и получалось, что жирные и гладкие от него бежали, зато следом, правда пока на почтительном удалении, увязывались гиены да шакалы. Такая вот собиралась компания. Ни вам интеллигентных врунов и обманщиков, ни веселых цеховиков и завмагов. И все больше вокруг тупых, алчных, кровожадных взглядов. Однако выход нашелся сам собой. Цыгане, у которых он покупал опиум, вовсе его не сторонились, а, напротив, даже привечали. Да и он сам всей своей прошлой жизнью настолько соответствовал бродягам -- и наркотиками торговал, и краденым барахлом,-- что ему только и оставалось серьгу в ухо вдеть да жениться на цыганке. Причем последнее тоже складывалось само собой: к нему прилипла смуглая золотозубая молодуха с большими черными глазами. Вдова - не вдова, потому что выдали ее за законченного наркомана, мало того, вскоре севшего в тюрьму, но еще перед тем наделавшего долгов, которые и повисли на смуглой шейке девятнадцатилетней Вали, проклинающей и судьбу, и своих родителей, и уж особенно этого придурка, сделавшего ее женщиной, счастье которой состояло теперь в том, чтобы возить ему в зону передачи, то есть наркоту и деньги, которые и там, за колючкой, он был уже всем должен.
   Так она и вцепилась в красавца в черном, поселившись в однокомнатной квартире, почти без мебели. А то, что он черняшкой балуется, так это по чуть-чуть, это ничего. Не сравнить же с ее наркоманом, шагу боявшимся сделать без шприца и раствора.
   Весной отмучился астматик, наводивший ужас на всю Империю своим синюшным загробным видом и свистом в бронхах. Он как бы еще раз подтвердил ленинский тезис, что этой страной может править кто угодно, как угодно, и, выполнив свои миссию, отвалил в лучший для него мир, где не надо дышать. Проводивший исторические аналогии с короткими папскими правлениями народ ахнул, обратив внимание на родимые пятна на лысине нового председателя похоронной комиссии. "Ой, гладко говорит молодой! Ой, гладко хоронит! Ой, всех перехоронит!" Миллионы пытливых умов принялись расшифровывать географические очертания метки, как назло, ничуть не похожей на заветные три шестерки. Десятки миллионов глаз буравили высокий блестящий лоб главного хоронителя. "Мишка меченый! Мишка меченый!"-- сразу прилипла кличка к шустрому, симпатичному мужичку, в меру упитанному и в расцвете сил. Потом уже, после того, как того закопали, а этого назначили, он говорил часто, много и искренне про прошлые ошибки и светлое будущее, без свиста и придыханий, очаровав этим практически все население, расслабившееся весной в ожидании тепла и солнца.
   Апокалипсические пророчества суеверно-религиозных старух отошли на второй план и звучали злобно и приглушенно, как бы из-за кулис, а на сцене деловые люди взяли старт под кооперативные реформы и кинулись делать деньги, все ускоряясь и ускоряясь. Живые кредиты под воздушные замки и откаты, откаты. Пять, десять, двадцать процентов сразу, быстро, наличными деньгами! Комсомол рванулся в бизнес, вспоминая Ленина и НЭП, аферисты рванулись в комсомол, продолжая проклинать комсюков и коммуняк. При каждом предприятии кооперативы-пиявки, организованные руководством, отсасывали все, что можно было отсосать. Роскошные секретарши в жутком декольте и мини у персональных компьютеров. Господи, как можно было на это смотреть, не трогая! Господи, как было не одуреть от дурных денег, о которых раньше даже и не мечтали! А меченый все говорит и говорит: "Ускоряйтесь и перестраивайтесь, перестраивайтесь и ускоряйтесь". И пошли анекдоты. "Ты перестроился?-- Нет еще.-- А почему?-- Шифер еще не достал!" Старые цеховики побросали производство. Какие цеха? Зачем мучиться с леваком? Чичиков! Мертвые души! Фантазии Манилова на бумаге и взятые под них деловыми бабки! Гениальный классик почти за полтора века в деталях предсказал, если не накаркал, будущее.
   Нет, все это не могло не покрыться радиоактивным пеплом. Но головы им посыпали не те, и снова забубнили пророчества: "Антихрист! Антихрист! Знамение! Кар! Кар! Кар! Будет голод! Кар! Кар! Кар! Будет чума!" СПИД, наверное, имели в виду. Никто уже почти не работал, все обсуждали. Да и когда работать, если такое творится?! Полки в магазинах пустые! Да еще сухой закон подоспел. По виноградникам бульдозеры пошли, как по сердцам тех, кто их возделывал. Все! Нет больше ничего святого! Баста! Гуляй, братва! Гони самогон и гуляй! А знающие историю люди сразу соединили: сухой закон у нас - и революции, сухой закон у них - и расцвет мафии. Разгул преступности уже пошел, будет и остальное, и мафия, и перевороты, тем более, что "Меченый" уже уверенность потерял и путает, туманит, заговаривается, вызывая уже злобу не только в винных очередях.
   Но кто бы тогда подумал, что рухнет Империя?! Даже старые карги скорее имели в виду крушение Земли, взрыв Солнца или мор в Америке, но Империя, ранее выносившая все издевательства, должна была стоять незыблемо. Оттого и не боялись раскачивать лодку, что не было страха. Страна в нашем сознании была нерушима, а люди с резиновым терпением. Но и оно должно будет лопнуть. Да ладно бы переворот, и ладно бы преступность! Будто раньше такого не видали. Но мафия приобрела этнический, родоплеменной, тейповый оттенок, и она, сросшись со своими политическими элитами, хотела не только денег и власти, но еще и полной базнаказанности, а для этого нужны были убежища, пусть в слабых, но громко кричащих про свой суверенитет республиках свободных, раньше навеки соединенных в союз нерушимый.
   Но это все еще будет, а пока в Ташкенте сочиняли анекдоты, изображая грабительские визиты опричников из Москвы: "Гдлян! Гдлян! Гдлян! Открывайте: Иванов у вас будет порядок наводить, готовьте скорее деньги и ценности, а то с этим мусором порядка у вас никогда не будет". Непонятно было только, с каким мусором - Гдляном или Ивановым. Следственная группа разрасталась, и в республике уже всерьез опасались, что на ее аппетит не хватит ни белого золота, ни желтого, ни запасов дензнаков. Уж очень распоясались честные москвичи, шманавшие невзирая ни на должности, ни на авторитеты, а посаженных увозили и увозили в столицу, подальше от родных мест. А из воюющего Афгана вместе с трофейным барахлом полезла наркота. Наверное, сначала стихийно полезла, но и это тоже потом приберут к рукам люди организованные и силовики. В преступной войне и бизнес преступный. А война все спишет -- и черные гробы, и мародерство, и героин, про который раньше знали только из иностранных фильмов и из статей про их ужасную жизнь. Поползли слухи, что в цинковых гробах везут белый порошок. Народ ужаснулся этому цинизму, как бы смакуя жутковатость сочетания - везут смерть в смерти. Белая смерть вцепилась мертвой хваткой в погибших неизвестно за что пацанов, чтобы на их родине расползтись чеками по-тараканьи и собрать обильную жатву, потянув за этим цинком еще тысячи и тысячи гробов деревянных, пахнущих сосновой стружкой.
   Люди, конечно, не знали, что за несколько лет до того некий Валерий Барток уже хранил наркоту у мертвецов, правда не героин, а всего лишь анашу, и не у павших солдат, а у простой доброй женщины в могиле. Но способ был не запатентован и приоритет его не доказан. Да и вообще говорят, нечто такое уже было у американцев в шестидесятых -- начале семидесятых во время войны в Индокитае. Не зря же "золотой треугольник" зарос белым маком, а почти вся творческая молодежь, и не только творческая, в цивилизованном мире присела на иглу. А при перебоях с поставками студенты и хипари выходили, возмущенные от ломки, на демонстрации, но требовали чего-то другого и зачем-то громили витрины, жгли автомобили. Но действительно, что это за демократическое издевательство, что за буржуазные порядки, когда спецслужбы везут сотни тонн героина и сажают двадцать миллионов на иглу, а потом устраивают перебои в снабжении?! Политики, правда, поняли, что это покруче сухого закона, и, напугавшись, обеспечили бунтарей дозой, а то быть бы анархии. И революции пошли бы гулять, превращая сытые благополучные страны в пепелища. И Ленин бы встал в своем мавзолее и дополнил бы свою теорию победы мировой революции элементом героиновой детонации, потому что сухой закон может по-настоящему потрясти только сильно пьющие нации.
   Но надо отдать должное, спецслужбы обеспечат плавный выход из ситуации, терпеливо дожидаясь естественного вымирания за пять-десять лет бунтарей, не допуская в то же время слишком большого вовлечения в эту орбиту нового сопливого материала. А на следующем витке наркоэкспансия будет направлена на север от вновь созданного многоугольника. И задавали себе вопрос: откуда такое качество продукта в отсталой мусульманской стране? Не те ли умельцы из Индокитая лапу приложили? И сопротивление моджахедов оплачено, и их стратегический противник, не имеющий иммунитета к этой заразе, может не перенести этого подлого убийственного удара. Но это, впрочем, детали технологии. С этим бывший Союз столкнется только лет через десять, а пока в Ташкенте была середина восьмидесятых...
   Наташа подошла к телефону и была неприятно поражена веселым, игривым тоном Наденькиного голоса, ничего хорошего ей не сулившего.
   -- Привет! Как дела?
   -- А, это ты. Ничего, спасибо. Как у тебя?
   -- У меня хорошо. Вот мужиков тусую. Никак Валерику замену путевую не найду. Хотела было любовницей к нему пристроиться, ткнулась, а место уже занято.
   Она остановилась, ожидая реакции на первую бомбу. Но жертва, неприятно пораженная таким началом разговора, не охнула, не поперхнулась, и, правда все-таки сделав небольшую паузу, так же игриво отреагировла:
   -- Вечно у тебя все невпопад. То замуж вышла за молодого, и любовника завела старого, а надо было наоборот. Сама понимаешь. А теперь и вовсе замутила: в любовницы к бывшему, а на месте пожилого мужа у тебя опять неизвестно что -- очередь какая-то да тусовка, словом, толпа собирается. Выходит, ты Валерика в эту очередь поставить хочешь? Молодец! Лихо у тебя получается.
   -- Да ты не поняла! Это мне надо к нему в очередь место занимать. А там у них в таборе никакого порядка, разве там протолкнешься к заветному месту.
   На другом конце провода опять возникла пауза. Наташа никак не могла понять -- при чем тут табор? Табор-то зачем эта дура приплела? Но, с другой стороны -- дыма без огня... И информатор у нее вполне квалифицированный, пусть даже она и напутает все и переврет как всегда.
   -- А ты, как муха, все говно от меда не отличишь! Чего же лезть на засиженное место? Найди себе цветочек и пей нектар. И пахнет хорошо, и выглядеть будешь на цветке романтично. А то, сама представь, как ты со стороны смотришься на навозной куче. Вонь и грязь! И заметь, это все прилипает, а потом еще и не отмоешься!
   Наденька выматерилась про себя: "Надо же, сучка ядовитая, ты у меня еще попляшешь!",  но продолжала в том же тоне:
   -- Ты опять не поняла. С головой у тебя что-то, что ли? Дело ведь не во мне. Это ты в навозной куче живешь, вместе с цыганками таборными. Так что ты за свое насиженное место должна переживать. У них ведь там дело общее -- они теперь, наверное, вместе ханкой барыжничают. Валерику ведь не привыкать. Он с этого начинал -- этим и кончит... 
   Это была, конечно, не ее фраза, это клеймо поставил Кузьмич.
   Тут Наташа припомнила маковый запах, который несколько уже раз уловило ее чуткое обоняние. Раньше в доме такого не было. Раньше были конопля с табаком и спиртное. И скорее всего это действительно не булочки и не рулеты. Это было уже серьезно. Но она сделала вид, что не поняла.
   -- Чем тебе цыганки-то не угодили? Уж не в национал-социалистки ли подалась? Может быть, и к еврейкам у тебя отвращение?-- Это она загнула, выпячивая национальный вопрос, который в Ташкенте в общем-то практически не существовал.
   -- Была, кстати, у него и еврейка. Надо узнать, не пошел ли и к ней. Он ведь как волк, одними и теми же тропками ходит. Территорию, наверное, метит. Значит, и ко мне придет скоро. А что касается насиженного места, то ведь оно у нас, милочка, общее. Только не знаю, как ты, а я все больше снизу любила, по-бабьи, как перепелочка...
   Дальше слушать было уже бесполезно. Все, что у нее было, она уже выложила, и этого вполне хватило для головной боли. Особенно это касалось маковых ароматов, которые никак не увязывались с ее беременностью. И это плюс к неизвестно какой отраве, наверняка наложившей свой отпечаток на здоровье ее муженька, который, впрочем, судя по всему, может еще ей заразы венерической принести, как настоящий семьянин -- все в дом, все в дом.
   -- Вот что, перепелочка! Ты пока лежи на тарелочке, жди своего петушка, если он пошел по шлюхам, то к тебе непременно зайдет. Это точно. Да я и не возражаю, я даже за! Пусть в грязь окунется, может быть, ценить хорошее станет больше. Но, с другой стороны, в этой луже он уже побывал, и если выбрался из нее, то, значит, хреново ему там было, не хрюкалось. Но это уже на его вкус. Я в это не вмешиваюсь. Так что пока!
   И Наташа положила трубку, оставив за собой последнее ехидное слово и решив про себя в течение трех-пяти дней принять окончательное решение о сохранении своей беременности. Она вовсе не хотела рисковать здоровьем своего будущего драгоценного чада. А в голове у нее пульсировало: "Ну дурак! Ну козел! Ну сволочь!" Попадись он ей сейчас под руку, она бы ему, гаду вонючему, сказала все, что о нем думает. Но ее гад вонючий теперь редко бывал дома и даже не думал отчитываться, где он бродит и с кем. Так вот развивалась ее семейная жизнь, и с этим нужно было что-то делать. Советоваться с подружками -- веселить город -- ей не хотелось. С родней отношения были напряженными, но это особая история, это то самое пятнышко в прошлом, которое предположил молодой травник. Его-то и выбрала огорченная Наташа для консультации. Все-таки понимает в медицине и уже был для нее опорой в трудную минуту. К тому же она вспомнила, как он смотрел на нее. Что говорить, это было приятно. И теперь, когда он месяцами не заглядывал к ней, ей этого не хватало. Да и обида ее, требовавшая компенсации, подталкивала к мести, которая в зависимости от обстоятельств могла принять любые формы. Она решительно набрала номер. Но моложавый голос его матери ответил, что Ростик приходит поздно, да и вообще она его редко видит, но если хотите, она передаст сообщение. В голове у Наташи мелькнуло: "Не судьба",-- и, поблагодарив, она сказала, что позвонит еще раз позже сама.
   Что же касается судьбы, то эта не очень понятная фатальная предопределенность, тем не менее явно имеющая свою логику, предоставила молодому и свободному во всех смыслах лекарю роль утешителя совсем в другой истории, по-своему удивительной и показательной. Удивила эта история своей неожиданной развязкой, и показала то, что в человеческих отношениях может быть несколько уровней неправды, даже в образцовой, на первый взгляд, семье.
  

XIII

  
   Они познакомились еще в музыкальном училище, а подружились уже в консерватории, куда поступили вместе, и уже никто и никогда не воспринимал их по отдельности. Так прочно соединились они в своем сознании, как, впрочем, и сознании окружающих.
   Одна небольшого роста, с тонкой, почти осиной талией и пышными формами, кареглазая, с черными вьющимися волосами, небольшим аккуратным носиком и пухлыми губками, белокожая, вечно в еле прикрывающем круглую попку мини и обязательно на высоких каблуках, при этом чрезвычайно острая и ядовитая на язык, что имело огромное значение, потому что молчать она практически не умела и поэтому непрерывно совершенствовалась в колкостях и злословии, не прерываясь на отдых, кажется, и ночью. Имя Лена, данное ей родителями, ее не очень устраивало, и она предпочитала, чтобы ее называли Оленой. Почему-то на "О", а не на "А".
   Называвшие ее как-то иначе, даже родная довольно строгая и властная мать, замечали недобрые искорки в ее глазах и вместо ответа по существу натыкались на ядовитые, похожие на недружеский шарж характеристики в собственный адрес. Впрочем, не стоило спрашивать и о ее росте, как и много еще о чем, и даже храня абсолютное молчание, все равно можно было ожидать какой-нибудь очаровательной гадости, потому что что-то же надо было сказать, а вылетавшие непроизвольно из ее миленького ротика слова сами собой складывались в какое-то ехидное сочетание.
   Вторая -- Полина, напротив, высокая, длинноногая, сероглазая, с модной стрижкой блондинка, чрезвычайно раскованная, с чуть хрипловатым голосом, что придавало ей даже шарм, потому что сочеталось с дымящейся сигаретой и не вполне пристойными анекдотами, которыми она так и сыпала, где-то все время отыскивая свежие.
   Если придирчиво присматриваться, то можно было отметить и несколько крупноватый нос картошкой, и длинноватые руки, и широковатые плечи. Да мало ли что еще! Но в целом, особенно учитывая вольности в ее поведении, например, способность запросто раздеться в компании или поцеловать крепко, до смущения любого, скажем, именинника, в губы, она производила сильное впечатление, которое еще более усиливалось в присутствии ее закадычной подруги. Подзадоривая друг дружку, они легко завоевывали внимание мужской части компании, чему не всегда были рады остальные девушки, которым еще приходилось вздрагивать от вставляемых время от времени шпилек, и еще делать вид, что им от этого весело и хорошо. Такие они, мол, самокритичные, что могут вполне вместе со всеми посмеяться над собой.
   Разбить же эту парочку или поссорить никому не удавалось, может быть, потому, что комплексы каждой воплощались с точностью до наоборот в драгоценной подружке, превращая ее в идеал. Так, одна мучилась все свои подрост­ковые годы, не желая быть дылдой, от своего бурного рос­та и жутко завидовала маленьким ладненьким фигуристым девочкам с миниатюрными ножками и ручками. А другая, напротив, подкладывала себе в обувь дополнительные стельки потолще, готова была ходить на носочках и на любых каблуках, лишь бы быть хоть капельку выше. Да к тому же эти бедра, и пацаны, лапавшие ее за рано развившиеся груди. И мать, не признающая диет, подливающая сметанку в наваристый борщ и потом еще выставлявшая на десерт пирожные. И учителя, выгонявшие ее за каблуки. Господи! Весь мир, состоящий сплошь из врагов, пытался отравить ее существование. Даже пианино мучило ее, потому что она не всегда дотягивалась до педалей, поднимая свой вертящийся стул, чтобы выглядеть высокой и парить над клавишами, как птица, ударяя по ним крыльями и извлекая звуки, не предусмотренные никакими нотами.
   И вот к семнадцати годам, когда из "бомбочки" и "жирпромсосиски" сложилась эффектная и чрезвычайно аппетитная маленькая женщина, а "дылда, швабра и кочерга" округлилась, приобретя плавность линий и форм, они вцепились друг в друга, ни за что не желая расставаться больше чем на день. И уж если не получалось видеться, то они часами висели на телефоне, раздражая родителей и получая тумаки -- одна от старшего брата -- жлоба и обжоры, а другая -- от старшей сестры, как назло высокой, ладной и покладистой, сосредоточившей к тому же на себе почти все родительское обожание.
   Несмотря на явный интерес к ним ребят, подружки долго не могли расстаться со своей невинностью. Это уже превратилось для них в проблему. И они решили, что домашние, приличные, воспитанные мальчики просто побаиваются их, так круто смотрелись они со стороны, что ухажеры к решающему моменту просто перепивали спирт­ного, и мало того, что были уже ни на что не способны функционально, но еще и норовили наблевать, бывало, что и частично запачкивая своей отвратительной рвотой прекрасное белое тело, готовое к ласкам и наполненное вожделением. А тут вместо сладостного греха им приходилось утирать чужие сопли и чувствовать себя вовсе не куртизанками, а скорее сестрами милосердия. Проблему решили каждая по-своему.
   Одна заманила пахнущего потом и дешевой бормотухой уличного хулигана, который больно, до синяков, тискал ее груди и еще ударил в отчаянье ее по лицу, ничего не в силах поделать с этой самой пресловутой соп­лей, регулярно скатывавшейся у него из ноздри, которую он, шмыгая носом, так и гонял туда-сюда и еще размазал ее по щеке, видимо, подчеркнув этим штрихом свой романтический образ героя-любовника.
   Олена чувствовала себя гадко и неумело изнасилованной и даже готова была наказать как следует придурка, но потом вспомнила, что это была ее инициатива и выбор, собственно говоря, был тоже ее. Но зато теперь терять ей было уже нечего. Это кровавое пятно на простыне стоило того, чтобы несколько минут потерпеть на себе эту вонючую, сопливую и жалкую скотину. Другие, с виду получше, ведь и на это были не способны. Она вырезала ножницами квадратный кусок простыни с пятном, свернула его и убрала в шкатулку с бижутерией. Потом она долго мылась, привычно направляя горячие струи душа в заветные места, возбуждавшие ее эротические фантазии. "Нет! Все-таки есть разница!" Какие только красавцы, большей частью киногерои, не добивались здесь под шум воды ее благосклонности, с кем только мысленно она не разделяла первородный свой грех. Это было красиво, но этого не было. Это была любовь с призраками, не по-настоящему. Она уже засуетилась, убегая от неудач в реальности в ванную или под теплое одеяло, а теперь, наконец, порвала вместе с девственной плевой не пускающую ее в настоящею жизнь, словно заколдованную, пусть и призрачную, пелену. Теперь, прорвавшись, она протопчет свою дорогу и еще подергает за яйца настоящих кобелей, не чета этому первому. Но и этого, первого, она еще не раз прижмет к груди, и он больше не будет таким гадким и грубым, и даже станет ее охранником и защитником на улице,-- на такое приятное продолжение она даже и не рассчитывала.
   Потрясенная Полина рассматривала вырезанный кусок запачканной материи, понимая, что это стопроцентное доказательство грехопадения подруги, и слушала возбужденный рассказ про то, как она избавлялась от остальной, основной части простыни. А на самом деле это действительно превратилось в историю, да еще и с неожиданными последствиями. Сначала свежепомытая, с еще мокрыми волосами грешница хотела ее сжечь и даже подпалила с края, разведя во дворе страшный дым и ужасную вонь. Потом она кинулась все это тушить, сначала затаптывая ногами, потом ударяя какой-то палкой, и, наконец, залив из ведра водой, подняв еще большую вонь. Затем она принесла из гаража канистру с бензином, но, вовремя передумав, отнесла ее назад. В конце концов ей пришлось выкопать с края цветочной клумбы яму и похоронить там эту грязную, горелую, смердящую, скомканную тряпку, еще более отвратительную, чем весь этот ее недавний секс. Потом она снова пошла мыться. Затем снова взяла лопату, стараясь выровнять получившийся словно могильный холмик. И еще она утаптывала ногами разрыхленную землю, опять испачкав ноги, и ей снова пришлось мыться. Но самое смешное, что уже на следующее утро, когда в доме никого не было, подглядывавший за нею сосед раскопал, в надежде найти клад или страшную улику, злополучную тряпку и, разворачивая ее трясущимися руками, был настолько разочарован находкой, что брезгливо бросил ее рядом. Он стал копать землю глубже, а потом, услышав скрип открывающихся ворот, в панике полез через забор, зацепился штанами за ржавый, гнутый гвоздь и, матерясь по-узбекски, в отчаянии рванулся, порвав не только плотную ткань, но и кожу пониже ягодицы.
   Заминки и шума, однако, хватило для того, чтобы хозяйка, плотная и решительная женщина, успела засечь последний отчаянный рывок соседа. Его вскинутые ноги, глухой удар о землю и отборный мат произвели на нее сильное впечатление. Теперь пришел ее черед подозрительно копаться в яме и разворачивать и обнюхивать отвратительную, грязную, дырявую тряпку, в которой она в жизни бы не признала свою накрахмаленную белоснежную простыню. Не найдя внятных ответов на поставленные собой же вопросы, она почему-то испугалась, что на нее и вовсе было не похоже, и даже вызвала с работы мужа, который, бросив все свои дела в цеху, мигом при­мчался, услышав взволнованный голос своей далеко не пугливой жены. То есть, напугать кого угодно она могла сама, но чтобы у нее задрожал голос, это надо было действительно чему-то случиться. Уже дома он тоже, впрочем, пришел в замешательство, ничего не поняв из подробного рассказа размахивающей руками своей драгоценной супруги, и тоже тупо уставился на прорезанную четырех­угольную дырку в горелой плотной хлопчатобумажной ткани -- уж в текстиле-то он разбирался -- пытаясь найти смысл в абсурдных действиях соседа.
   -- Нет, Люсь, послушай! Это ведь была почти новая простыня. Зачем он ее порезал? Можно подумать, что у них там куча лишних простыней.
   -- А зачем он ее жег?-- получил он вопрос на вопрос.-- И зачем он ее закапывал у нас? Да еще тайком. И что он вообще здесь закапывал, в этой тряпке?
   Это последнее в ее голосе получило какое-то зловещее звучание. Им померещились убиенные младенцы. Сделав небольшую паузу, чтобы переварить ужас от собственных же сделанных предположений, она продолжила уже более решительным тоном:
   -- Марик! Надо звать милицию!
   А ее муж, внимательно рассматривавший запекшуюся кровь на заборе, сразу вспомнив недавние допросы в ОБХСС, набычился и, медленно развернувшись, резонно ответил:
   -- И кого же ты, Люся, будешь сажать? Меня?
   -- Нет, их!
   -- А их за что?
   -- А тебя за что? При чем здесь ты?
   -- Вот это мы и будем долго объяснять товарищам на очных ставках.-- И сделав паузу, он уставшим голосом добавил: -- Я так и знал, что моя жена будет сотрудничать с органами.
   Вконец растерянная Людмила Михайловна разволновалась. Ее пышная грудь волнами поднималась к вырезу ее цветастого платья. Все в ней перемешалось: и растерянность, и обида за сомнения в ее преданности, и страх перед органами, и страх за мужа. И уже чуть не плача она спросила:
   -- Так что же нам делать?
   А ее умный до гениальности Марк Семенович как всегда нашел простой выход:
   -- Иди к ним и все спроси сама, без фуражек.
   Но без фуражек спрашивать оказалось не так просто. Соседи по забору выходили воротами на другую, параллельную улочку, но там запыхавшуюся Людмилу Михайловну встретила нисколько ей не уступавшая ни в габаритах, ни в характере Феруза Искандеровна, собственно и пославшая своего мужа на раскопки и теперь, обозленная собственной глупостью, порванными штанами, раненой мужниной задницей и неудобством перед добрыми соседями, решившая принять удар на себя. В общем, разговор у них не очень получился.
   -- Привет, Ферузочка, ты не подскажешь, где твой муж?
   -- А чего это ты, Люся, моим мужем интересуешься? У тебя свой муж есть. Иди к нему.
   Ее мощная фигура, и так загораживавшая почти весь проем калитки, чуть заметными движениями перекрывала те небольшие щелки, в которые старалась заглянуть раскрасневшаяся соседка.
   -- Да я хотела спросить: зачем он к нам через забор лазил и какую пакость хотел в клумбе закопать.
   Глыба в проеме изобразила крайнее удивление.
   -- Так мало того, что мой муж, оказывается, к тебе через забор лазит, так еще ты за ним в калитку бегаешь.
   Это было, конечно, уже незаслуженное оскорбление, которого преданная своей семье Людмила Михайловна перенести не могла. Она вся покрылась потом, раскалившись еще больше, как спираль электроплитки до красноты, почти добела. Глаза ее, и так чуть навыкате, стали круглыми и полезли из орбит.
   -- Ну, дрянь! Ну, семейка! Надо было, чтобы и ты своей толстой задницей тоже села на гвоздь.
   Она еще что-то долго говорила ругательное и еще много дней вспоминала и не могла успокоиться. Короче говоря, больше добрые соседи друг с другом не разговаривали и не здоровались, что причиняло много неудобств и портило настроение обеим сторонам многие годы. Благо, что ворота их выходили на разные улочки и у них было место для маневра, чтобы разминуться и не встретиться лоб в лоб, лицом к лицу, даже в магазине или на базарчике. И самое удивительное, что обе стороны так и продолжали подозревать друг друга в страшных преступлениях. И им чудились почему-то призраки убитых или закопанных заживо младенцев. И это каждый раз пугало и вызывало отвращение к бывшим друзьям.
   Конечно, всех этих подробностей с соседями Олена не знала и рассказывала только про себя потрясенной подруге, которая тоже решила больше не терять времени зря в своих фантазиях и, наконец, схватить руками за причинное место хоть какого-нибудь мужичка и не отпускать до тех пор, пока оттуда хоть что-нибудь не брызнет. Но на шпану у нее надежды было мало, учитывая, что отец у нее был подполковником милиции. И будучи реалисткой, она тут же решила отдаться отцовскому же другу и сослуживцу, давно уже пожиравшему ее своими масляными заплывшими глазками. Она явственно представляла себе, как противно он будет сопеть и лапать ее белое тело своими потными волосатыми руками. Но что же делать, других реальных вариантов у нее сейчас не было. И она, вместе с охнувшей от изумления подружкой, принялась разрабатывать план действий, который, похихикивая, они обозначили как "Покорение целины". Хотя настоящую целину, напротив, покоряли не менты и хулиганы, а нерешительные, в их понимании, комсомольцы.
   Тут же, не теряя времени, она позвонила кандидату, отыскав его служебный номер в записной книжке, и, притворившись пьяной, сообщила ему, онемевшему от изумления, что завтра ее родители едут на дачу, и она будет скучать одна.
   Конечно, присутствие подруги ее подзадорило. Сама бы она в жизни не стала звонить этому мерзавцу, но теперь отступать было некуда. И пусть всю ночь Жан Поль Бельмондо без своей обычной улыбки уговаривал ее и укорял за измену, но она все же решила, что Жан Поль каждую ночь приходит к миллионам девушек и не заметит, если одна из них днем изменит ему с чудовищем, к тому же ночью или под утро они снова встретятся, и снова у них будет все романтично, красиво и чувственно остро. И еще, после этого она будет ему отдаваться с еще большей страстью, замаливая таким образом свою вину перед ним.
   Назавтра ей действительно пришлось напиться водки, и, может быть, потому после ее сильно тошнило, и она плакала навзрыд так, что испуганный возможными последствиями баловник стал обещать ей бриллианты, и действительно вскоре притащил какое-то колечко. И потом еще дарил ей духи и подарки, то ли откупаясь, то ли покупая. И из этого возникла новая игра, приносящая подружкам массу удовольствия и веселья.
   Полина неподражаемо изображала ужимки толстяка, а Олена хохотала до слез, до подвывания. Кстати, и здесь с испорченной простыней возникли проблемы. Но после нескольких дней хранения на балконе ее просто засунули в дымящийся мусорный бак, поднявшаяся вонь заставила жильцов окружающих домов не раз выругаться, как бы подводя итог всей этой гадкой и некрасивой истории, кстати, сплотившей подруг еще больше.
   Однако вскоре родители обеих были уже напуганы чересчур часто меняющимися кавалерами, и, на их взгляд, слишком вольным поведением своих дочерей, на практике усиленно шлифующих навык реального обращения с крупным рогатым скотом. Так они определили мужчин вообще, но с оговорками: крупный -- не всегда, рогатый-- как правило, а скот -- сто процентов! И действительно, если не усложнять все самим, предоставляя инициативу домашним­­­­­­­­­, ­но все-таки животным, то даже с приличными мальчиками стал получаться толк. Но чтобы с приличными мальчиками выходило все как надо, им пришлось приобрести значительный опыт с неприличными. Потому что эти рефлексирующие неврастеники требовали в обращении с собой особой точности и железной руки. А это уже высший пилотаж! К тому же и те начинать предпочитали с такой примитивной дряни и грязи, впрочем, часто этим и заканчивая -- хоть и компенсируя это прекрасными отношениями с Мерилин Монро или дикторшами телевидения,-- что девочкам со вкусом нужно было проявить и терпение, и предугадать возможный заскок, и склонность к бегству в последний момент. Словом, нужно было чувствовать себя охотницами и даже дрессировщицами, а для этого действительно необходим практический навык, постепенно переходящий в искусство. Так что они доросли до хороших мальчиков, став испорченными и циничными девочками, для чего им пришлось полазить по помойкам и понять, что это все-таки грех.
   Правда, им случалось видеть счастливых людей и без грязи. Когда никто никого не совращал, никто ни за кем не охотился, а просто складывались прекрасные отношения от взаимного притяжения чистых и высоких чувств. Но сколько можно было ждать этих совпадений? Год? Два? Десять или двадцать? Впрочем, этот вопрос подружками был уже решен, и они стояли совсем перед другим выбором. Им подобрали вполне приличных женихов из хороших семей, подходящих им по образованию и по росту. В виде приданого за невестами выставили трехкомнатные квартиры с обстановкой, машины, ну, и некоторое денежное содержание, пока молодые семьи не встанут на ноги. Итак, терпеть скандалы и постоянный террор со стороны объединившихся родителей или отделиться и иметь дело уже конкретно со своим законным мужем один на один? Да еще и скрывавшая это Олена, кажется, влюбилась в своего жениха. Так что свадьбы были сыграны одна за другой, не дожидаясь, пока девочки закончат учебу.
   Потом так же друг за дружкой они родили чудных малышей. Полина -- мальчика, а Олена -- девочку. И все дружно объявили их деток женихом и невестой. Словом, счастливые бабушки и дедушки не могли налюбоваться неожиданной для них идиллией в молодых семьях, не жалея для них ни сил, ни денег.
   А развязка в этой истории грянула внезапно, как гром с ясного неба, разметав и покорежив судьбы всех членов этих образцово-показательных и обеспеченных семей. Горячо любимый, до обожания, муж Олены, невысокого роста, плотный, черноволосый, коротко подстриженный, но с мефистофельской бородкой и лукавым, умным выражением глаз вдруг собрал свои вещи и исчез -- соответственно с Полиной и ее вещами. Соответственно же были оставлены две короткие записки, в которых, почти синхронно, сообщалось, что на самом деле они уже несколько лет, практически с самого знакомства, еще до их свадеб, были любовниками. Просто тогда им не хватило воли и решимости сделать рокировку, в которую к тому же не вписывалась другая пара. И вообще это бы выглядело как предательство. Но теперь это, видимо, выглядит еще хуже, и поэтому они просят прощения, хотя и не ждут его, сознавая всю тяжесть нанесенных душевных ран. Однако когда-то это все равно должно было обнаружиться, и лучше это сделать сейчас, чем жить дальше во лжи. К тому же скоро, как только уладят формальности, они отправятся на "Землю обетованную", где и собираются начать новую жизнь.
   Потрясенная, но еще не поверившая до конца писульке, где-то в глубине души еще надеясь, что это чудовищный розыгрыш или месть за какие-то ее злые проделки, Олена принялась названивать своему свекру, безумно влюбленному уже несколько лет в Полину, с которой он встречался в квартире своего сына под покровительством поощрявшей эту связь снохи, оставлявшей их регулярно один или два раза в неделю днем наедине, пока она ходила на свою непыльную преподавательскую работу, не дававшую ей окончательно увязнуть в быту.
   В результате месяца через три несчастный свекор слег с тяжелейшим инфарктом и балансировал между жизнью и смертью, а его сноха оказалась в неврологическом отделении правительственной больницы, совершенно потеряв сон и аппетит и дойдя до полного нервного и физического истощения. Бывший Полинин муж вовсе уехал на Украину, откуда он и был родом, и долго не давал о себе знать, даже не интересуясь судьбой ребенка, почему-то решив, что и он не от него.
   Оленины родители, остро чувствуя свою вину за столь неудачно устроенную ими личную жизнь дочери, конечно, полностью взяли на себя заботу о внучке, и еще приглашали лучших психиатров, и нашли даже психоаналитика, но толку от них пока не было никакого, и они докатились уже до народных целителей, и в частности опытный Марк Семенович почему-то остановил свой выбор на молодом Ростике, о котором хорошо отзывался недавно украденный цеховик Михаил Аблуллаевич. Но это уже другая история, характеризующая катастрофическое падение нравов в раньше честном подпольном или, по-другому, теневом бизнесе.
  

XIV

  
   Она с удивлением смотрела на этого молодого человека, которого прислал для нее отец, предварительно подготовив и рассказав все о нем в подробностях. Входя в полумрак коридора, он представился лекарем, а на ехидный вопрос, кого он собирается лечить и каким местом, объявил, нисколько не растерявшись, что с этим местом у него тоже все в порядке, и, может быть, от этого тоже бывает лечебный эффект, но даже несмотря на то, что она, ожидая его, приоделась и подкрасилась, он все это портить и мять не собирается, потому что лечит травами.
   -- Травами?-- удивилась хозяйка.-- Фи, это так неромантично. Травами травят. А лечат совсем другими способами, особенно брошенных жен. Брошенные женщины, знаете ли, страдают, но отомстить могут только одним способом. Впрочем... -- она сделала паузу,-- впрочем, есть и еще способ, если вы травите травами.
   Они уже прошли через зал на застекленную лоджию, где стояли удобные кресла и круглый полированный столик.
   Однако приглашенный жестом сесть Ростик не подчинился и, оставшись стоять, разглядывал через окно густо заросший пустырь, подбирая слова, чтобы, не обидев молодую и красивую хозяйку, ретироваться.
   -- Видимо, ваш папа ошибся, обратившись ко мне. В вашей ситуации, по большому счету, травы действительно не помогут. Тут важен фактор времени. А то, о чем вы говорите, может несколько отвлечь, и даже я посоветовал бы вам кем-то заполнить образовавшуюся пустоту. Знаете ли, если бьют ниже пояса, лучше и лечить ниже пояса, хотя некоторые думают, что проблемы в голове.
   -- Да? А что, разве не в голове? Я тоже думала, что в голове. А вы все испошлили! Ниже пояса! Заполните там пустоту! Нет, папа мой не ошибся. Вы меня даже заинтриговали. Ну, так объясните, что там такого надо делать ниже пояса, чего я без вас не знаю!
   Она сама удобно устроилась в кресле, закинув ногу на ногу, и закурила, приготовившись, видимо, к продолжению разговора.
   Теперь, при дневном свете из застекленных полированных рам, Ростик разглядел синие круги под глазами и дрожь в пальцах, держащих сигарету.
   -- В крестце,-- коротко произнес он.
   -- Что в крестце?-- искренне удивилась хозяйка.-- Не поняла.
   -- Вы спросили где, если не в голове? Я ответил.
   Лицо Олены стало озорным, и она левой рукой полезла щупать себе крестец.
   -- Так это же попа! Я, знаете ли, похудела на двенадцать килограмм, но все равно здесь у меня попа. Даже если и вся усохну, она у меня начнет рассасываться в последний момент. И вы говорите, все дело в ней? Как интересно! Я думаю, это ваше открытие тянет на Нобелевскую. А с другой стороны, какое же это открытие? Сколько поговорок ходит в народе: "И дело в этом месте и чуют этим местом". Так что извините -- это не открытие, это плагиат!
   Ростик наконец рассмеялся. Теперь, когда он окончательно для себя решил, что это не его пациентка, ему стало легче. Прошло напряжение и ощущение неловкости. Просто он был в гостях у милой и остроумной женщины, и они пикировались друг с другом, обмениваясь колкостями, пытаясь выворачивать слова наизнанку, и в этой изнанке находить не очевидный таившийся там смысл.
   -- Знаете ли, я не имел в виду ваши шикарные ягодицы. Просто между ними у вас должна быть одна извилина не извилина, а как бы  мимическая морщинка. И возможно, что вы ею даже мыслите, и возможно даже, что там сосредоточена ваша мудрость, как, впрочем, и мудрость народная. И вы зря улыбаетесь. Я вполне серьзно говорю. Нащупайте то место, где у вас должен быть бы хвостик. Это копчик. А повыше -- это крестец. И именно там заложен самый глубинный наш инстинкт продолжения рода и, следовательно, самая глубинная мудрость, данная природой или Всевышним,-- это как вам угодно.
   Продолжавшая придуриваться хозяйка подвигала рукой взад-вперед и, откинув голову и закатив глаза, сказала:
   -- Все равно секс получается. И как это приятно, что у меня сохранилась вся моя мудрость. А вот сиськи похудели. Но это ничего, когда-то же я начну спать и кушать. А уж если я начну спать и кушать, то буду кушать и спать непрерывно. И, наверное, даже одновременно.
   -- Вы еще какать начните одновременно!
   -- Нет, какать мы будем врозь. Какать одновременно -- это не секс, хотя, конечно, тоже большое облегчение.
   -- Так я пойду.
   -- Куда? Туалет там.
   -- Да нет. Я правда пойду. Очень приятно было с вами познакомиться, но, видимо, я вам практически помочь не смогу. То есть я могу, конечно, для вас приготовить успокоительное или что-нибудь для аппетита...
   -- Но пить я этого не буду!-- закончила прерванную фразу слишком остроумная больная.-- Только вы не уходите, мне с вами интересно, и к тому же я хотела спросить про Михаила Абдуллаевича. Вы, наверное, в курсе. А то мой папа охает, ахает, а толком ничего не объяснил.
   -- Да я тоже точно не знаю. Украли его рано утром у гаража. Он, знаете ли, на работу, как все старые цеховики, к шести утра ездил, а к полудню возвращался домой. С его четырьмя инфарктами, осложнениями после перенесенной в Каракалпакии, кажется, в семидесятом году холеры, переломом позвоночника, ну и так далее, он дорогу домой стал хорошо помнить. Да и вообще, кажется, решил, что на его жизни приключений уже достаточно. Ему ведь шестьдесят лет как раз исполнилось. Пенсионный возраст. Даже цех свой решил продать и практически уже договорился с клиентом. Но, видно, не судьба.
   -- У нас прямо дикий запад начинается. Как это украли! Он что, кошелек, что ли? Кто украл?
   -- Пока я вам точно сказать не могу. Тут многие себя странно ведут. И милиция, и компаньоны. Но случай для Ташкента неслыханный. Говорят, что наступили новые времена. Теперь и не такое будет возможно. Говорят, это только начало.
   -- Папа говорит, что вы ходили узнавать про него к законнику.-- Тон Олены теперь потерял игривость. Она спрашивала с заинтересованностью, которую Ростик связал с личным знакомством.-- И что вам там сказали?
   -- Сказали, чтобы я не лез не в свое дело. Исполнителей наняли из уголовников. Так что это денежные разборки. Наверное, с продажей цеха связано.
   -- И что, сейчас просто можно нанять уголовников? И сколько же это теперь стоит?
   -- Я этого не знаю. Но следующей ночью попытались угнать его почти новую "Волгу". Видимо, это тоже была часть оплаты. К тому же ключи от гаража были у Миши в кармане. Только выезд там был сложный, они в темноте в арык въехали. Ну и вытащить не смогли. Из-за этого соседи милицию и подключили. А то его жена, Роза, хотела своими силами разбираться. Он ведь двоюродной сестре записку прислал, чтобы деньги к тоннелю у железной дороги в районе Тезиковки принесли ночью. Но за выкупом никто не пришел. Я думаю, старика и за деньги бы живым не вернули. У него ведь характер был такой, что еще недавно он молодым шпанюкам задницы ножом порезал. Пришлось ему же от милиции и откупаться.
   -- Как это порезал?-- удивилась Олена.
   -- Ну, он вышел ночью гостей провожать, в майке, в трусах семейных, сам худенький такой, щуплый. А там человек пять пацанов бормотуху глушили. А Миша шумный, балагуристый, они на него внимание обратили. Форма его одежды их привлекла. У тебя, дед, мол, трусы на коленках протерлись, штопать надо. А он им: "Ребята, вы не уходите, я сейчас приду. Может, и вам что-нибудь штопать придется". И пошел быстро так домой. А они ему горланят, мол, быстрей, дед, беги, а то догоним, только в трусах не запутайся. В общем, двоим досталось, остальные убежали. У Миши ведь страсть к холодному оружию была! Он всю эту дрянь коллекционировал: и сабли, и кинжалы, чего только у него не было в квартире. И еще у двух предыдущих жен кучу оставил. Он из-за резкости своей жен бросал как есть, в комплекте с детьми, с только что построенными домами и всей начинкой. Такой характер -- решит и все. Он и по молодости десятку за убийство отсидел: в драке кого-то пырнул. И при этом никогда ни о чем не жалел. Заново, говорит, то же самое сделал бы. Впрочем, в случае со шпаной сильно сокрушался, что остальным метки не поставил, так неучеными и остались. А двое теперь бывалые. Все видели, перевидели -- вся жопа в шрамах!
   -- Ну вот, опять вы к этому месту все свели!-- повеселела хозяйка.-- Но теория ваша про мудрость мне нравится. Очень мило, красиво и доступно для понимания. И с извилиной между ягодицами тоже хорошо вышло. Правда, вы говорите, у меня там мимическая морщинка. Так неправда ваша. Я вам потом покажу. Вы убедитесь.
   Она провожала Ростика, дружелюбно улыбаясь. В полумраке коридора взяла его за руку:
   -- Вы мне свой телефончик оставьте. Я вам позвоню скоро. Пожалуй, мне еще пригодится лекарь. Придете, если позову?
   -- Приду,-- ответил Ростик, назвал номер и потом, затянув паузу до неловкости, мягко высвободил руку и вышел, все же нахватав зайчиков. Так он называл флюиды, определяя под этим дыхание, взгляды, запахи и еще что-то необъяснимое, тянущее и остающееся в памяти. Уже в подъезде он тряхнул головой: "Ничего себе штучка". И потом уже на улице, обернувшись на окна: "Интересно, что из этого выйдет?" И как бы доверившись судьбе, прибавил шагу, думая уже о своем пропавшем пациенте. "Хорошо бы хоть похоронить его по-человечески. Не- справедливо, если он так и останется гнить, закопанный на какой-нибудь помойке. Но как отыскать его?" К уголовникам он больше не пойдет. Они все связаны одной нитью -- своей волчьей правдой. Были голодными и за­грызли человека. А свидетели и улики им не нужны. От всего этого они избавляются, потому что еще не устали от воли.
   Она позвонила дня через три, на ночь глядя:
   -- Привет. Я думала, ты сам догадаешься прийти. Жду, жду, а тебя все нет.
   -- Я звонка ждал. Как договорились.
   -- Ну, дождался?
   -- Да.
   -- Тогда приходи.
   -- Хорошо, минут через двадцать буду.
   В трубке пошли короткие гудки... Ростик, бросив свой поздний ужин, схватил, безуспешно пытаясь обмануть мать, пакет с лекарствами и, крикнув, чтобы его не ждали, выскочил, как угорелый, на улицу.
   До ее дома было километра два. Смысла ловить позднее такси не было, и он, легкий на ногу, быстрым шагом как раз уложился в назначенное им время.
   На стук открылась дверь, и он вошел из темного подъезда в темный же коридор. Тень приблизилась к нему, и он, ухватив ее за талию, привлек к себе. А она, обвив руки вокруг шеи, встав на цыпочки, нашла его губы и прижалась к нему своим телом.
   "Все готово",-- мелькнуло у склонного к анализу лекаря. Под халатиком ничего нет. И кончики волос еще влажные после душа, и все условия, и чистая постель. И полный набор удовольствий. Такие у нас красавицы. Все как в красивом французском фильме. И мы, кажется, в нем почти в главных ролях. По крайней мере в этой сцене. Что ж, значит, придется соответствовать высоким стандартам, а это по нынешним временам около часа приятных физических, но несколько монотонных нагрузок, чем, однако, он чувственную хозяйку не удивил. И вообще, она с закрытыми глазами, вероятно, была не с ним, и даже скорее всего, прикусывая губы, что-то доказывала в это время своему раскаивающемуся мужу. Ростик не любил оставаться в чужих квартирах, чувствуя себя там неуютно, как приживалка. Ему почему-то казалось, что кто-нибудь может постучаться и уличить их в чем-то нехорошем. И вообще, все это было не его, и он был в гостях. А побыв в гостях, положено через какое-то время идти домой,-- другое дело, если человек вдруг решил, что все это его и он здесь будет жить. Но в таком случае его могут и носом ткнуть и попросить держаться поближе к выходу. А так, в своей норе он мог спать спокойно, на своем диванчике. И он знал, что это его логово. И это было так важно в жизни -- иметь свое надежное логово.
   Прощаясь в коридоре, они условились о новой встрече, и так встречались один или два раза в неделю, чаще уже ночью, как удобно было хозяйке, да и ее нового любовника это тоже вполне устраивало. Но однажды, находясь в соседнем доме у своей пациентки, он спросил молодую и успешную спекулянтку, или как она сама себя называла барыгу, про ее соседку, и оказалось, что та не только хорошо ее знает, но и имеет с ней общие интересы. В общем-то Ростику не было до этого дела, но из любопытства он все-таки поспрашивал якобы про новую свою больную, и Вика -- так звали высокую и уверенную в себе деловую женщину -- охотно сообщила много интересного.
   Оказалось, что тяга к бизнесу у Олены проявилась давно. Да и вообще, это особый женский кайф -- лететь первой, как на крыльях, к только что привезенным откуда-нибудь из Польши баулам, набитым бельем, платьями, обувью, духами. И все это примерять, прикидывать, торговаться, покупать, покупать, насколько позволяли значительные, но все же ограниченные средства. Потом что-то оставлялось себе, а что-то выгодно перепродавалось в ближнем кругу женщинам, одуревшим от пустых магазинов и потому утоляющих свою жажду покупок, смиряясь с накрученными ценами, особенно если это были вторые или уже третьи руки. Больше всего радовало нормально жадную начинающую преподавательницу музучилища то, что приглянувшиеся вещи доставались ей в итоге почти бесплатно. И на работу ее тянуло, и она ходила бы туда даже чаще положенных ей на полставки трех раз в неделю, потому что и там, в дамском коллективе, непрерывно прикидывали, покупали и продавали, распаляя себя новыми журналами и каталогами, мысленно примеряя на себя еще и бриллиантовые колье, и часики с браслетами, и колечки с сережками, сверкающими на глянцевых страницах, словно просясь на шеи, пальчики, ушки, запястья. Олена занялась бы и ростовщичеством, финансируя челночные поездки, но ее муж -- начинающий юрист, был категорически против. А теперь не было ни мужа, ни его занудных запретов. Теперь ему назло она с головой нырнула в стихию подпольных товарно-денежных отношений, еще упоминаемых в уголовном кодексе как незаконное предпринимательство или спекуляция. Тянуло ее и к золоту, и камням, а это была уже более серьезная статья, с риском общения с КГБ, в сфере интересов которого находились не только шпионы, но еще в большей степени и валюта, драгоценные металлы и идеологические диверсии, включая привезенные и озвученные гнусавыми переводчиками, специально до неузнаваемости менявшими свой голос, и многократно переписанные видеокассеты с боевиками, эротикой и порнухой, что бесспорно подрывало мораль не только советского народа, но и лучшей его части, все это изымающей, конфискующей и по служебной необходимости просматривающей. Конфискованное, слава Богу, продавалось через своих же завербованных агентов, а иначе как внедриться во вражескую среду? Иначе было нельзя.
   Ювелирные изделия чаще привозили с Кавказа, где их изготавливали умельцы в кустарных условиях, тем не менее добиваясь неплохого качества, копируя сережки и колечки со страниц тех же самых каталогов. Проблема была в сырье. Ворованное золото с приисков и заводов, использующих драгоценные металлы, шло нарасхват. Еще золото сплавляли с каких-то военных приборов, и ради этого приборы похищались и безжалостно ломались. И все для того, чтобы дамочка где-нибудь в Баку, Ленинграде, Хабаровске или Ташкенте нацепила на себя цацки и понесла себя гордо, как королева, на чей-нибудь юбилей или свадьбу, привлекая оценивающие опытные взгляды и вовсе не подозревая, что подрывает этим безопасность государства. Так что вокруг профессии ювелиров, как, впрочем, и зубных протезистов, был неоднозначный ореол: с одной стороны, умные, талантливые, со вкусом и при этом богатые, но с другой стороны, за сделанным ими полумесяцем, крестиком или золотой коронкой вполне могли стоять кражи, грабежи, разбои, убийства и выломанные челюсти у откопанных покойников. Возможно, это еще больше придавало романтичности: ведь пираты и благородные разбойники всегда нравились скучающим дамам, которым не хватало остроты ощущений от опасности и риска. Но в действительности авантюрные дамы чаще разочаровывались напряженными, вечно чего-то опасающимися золотых дел мастерами, но удовлетворялись доходом и тщательно оберегаемой репутацией надежных и приличных людей, которую не грех было и запятнать курортными романами или прочими слабостями. Это ничего, это клиентов не отпугивало.
   Заинтригованный Викиными рассказами Ростик решил навестить свою новую знакомую не в условленное время, тем более что был от нее в двух шагах.
   Открывшая дверь Олена ему не обрадовалась, но и не огорчилась, а он, отметив взглядом мужские туфли в прихожей, привычно пошел за ней в лоджию, где она обычно принимала гостей. Каково же было его удивление, когда он увидел сидящего в кресле элегантно одетого в черное, модно небритого Бартока, быстро заворачивавшего что-то на столике в платочек. Поздоровавшись за руку, они недобро глянули друг на друга, сразу угадав все про себя и про нее. Но фразу Барток бросил хозяйке примиряющую, расставляя все на места:
   -- Так ты что, болеешь? Тоже траву пьешь?
   Однако она за брошенную соломинку цепляться не стала.
   -- Что я, дура, что ли, гадость всякую глотать.
   -- Дура, Олена, дура! И не потому, что не лечишься. А почему, я тебе потом объясню,-- достаточно фамильярно отреагировал Ростик.
   -- А я вот всякие травы люблю. Мне, кажется, помогает,-- опять примиряюще продолжил Барток, вальяжно откинувшись в кресле и засовывая узелок в карман.
   Проинформированному уже Наташей о пагубном увлечении своего пациента опиатами лекарю нетрудно было понять второй смысл в этой фразе. Но это было в общем-то не его дело.
   -- А я вот таблетки пью. И могу, например, по справочнику проверить, что мне такого назначают. Так, знаете ли, интересно пишут, но в конце вечно какие-то побочные эффекты портят настроение. Вначале читаешь -- просто чудо! Просто замечательно! Болезням просто деваться некуда. Я прямо в науку влюбляюсь. Мне, знаете ли, нравятся умные, серьезные мужчины. Но потом они сами все путают. И лекарства у них то печени вредят, то почкам. Да и сами они после умных фраз похожи на импотентов. И при таком уме деньжат тоже могли бы побольше зарабатывать. Что это за ум, если не знает, где денег взять? А вот Ростик, хоть и травник, меня по-другому лечит. Понятно, в общем, как...
   Она словно специально нагнетала напряжение, которое мужчины вначале решили разрядить, не желая, по-видимому, из-за нее ссориться. И это было даже обидно. Хотя мордобою она бы тоже не обрадовалась. Но тут снова звякнул дверной звонок. И через некоторое время хозяйка привела еще одного выбившегося из графика посетителя. Он вошел вслед за ней и растерялся. Небольшого роста, кривоногий. Оказалось, бывший футболист, а ныне завскладом на какой-то товарной базе. Он робко поздоровался, а вошедшая в раж Олена крикнула ему хохоча:
   -- Ну, что стоишь, как пень? Рога, что ли, потерял? Так ты, милый, не волнуйся, я тебе новые поставлю!
   Ростика такая наглость даже восхитила, правда, не хотел бы он быть на месте только что вошедшего. А вальяжный Барток тоже расхохотался и снова разрядил обстановку:
   -- У тебя прямо конвейер здесь. Прямо многостаночница. Тебе удовольствие, а скольким людям сразу на голову украшение. Только ты не думай, что раз у человека рога выросли, то он обязательно бодаться станет. Для этого надо козлом еще быть или бараном. И если уж ты совсем шалавой решила себя выставить, то от этого и вовсе рога ни у кого не растут. От этого триппер передается!--Он встал и, обняв за плечи посерьезневшую хозяйку, снова засмеялся:-- Это я пошутил. Ты не обижайся. Но когда бабки делаешь -- сходняки не назначают. Дело -- это дело.
   А она, взмахнув руками, погнала гостей, двое из которых были и вовсе непрошеные:
   -- Давайте, давайте отсюда! Бодаться они не будут! Еще как будете. У меня подружка есть, так она, когда денег на шмотки не хватает, сразу с пятерых деньги на аборт берет. Так все пятеро еще и рады, что она рожать не решается. Прямо счастье у всех! Даже если ее полгода ни за какое место не держали. Скот! Сто процентов -- крупный рогатый скот!
   Барток в черном и Ростик в потертых джинсах вышли в хорошем настроении, а вот третий заупирался и, недовольно бормоча, словно оправдываясь, остался что-то доказывать Олене. Настроение у него было никудышное, но не боевое. И он вовсе не собирался отказываться от своих серьезных, даже очень серьезных матриманиальных намерений. Сейчас богатая невеста вполне могла бы его выручить от поджимавшего карточного долга. Ведь, судя по всему, для нее это тьфу, а ему уже и в долг никто не дает, и на работе сплошная недостача.
   От Валериного предложения подвезти его Ростик вежливо отказался. Теперь у него из головы не шел тощий, недавно прошмыгнувший мимо него из подъезда. Тогда он вздрогнул от колючего взгляда и облика быстро удаляющегося сутулого человека. Как это тогда говорила Наташа? "Эдик с мордой уголовника..." Или еще: "Уголовная рожа..." Точно, это про него. Это даже не характеристика -- это клеймо от долгих лет, проведенных в зоне. Отпечаток от скорбной и злобной жизни в неволе. Ну и от наркоты тоже. Не зря, значит, компания собирается. Им бы еще третьего сюда -- Фатхуллу, но вроде бы с ним у Бартока не сложилось. Но как знать, может быть, еще так сойдутся обстоятельства времени и места, что... Он не стал додумывать дальше. Зато ему вспомнились навязчивые вопросы о наемниках. Видать, далеко не перекипела еще обида, раз решила мстить так страшно. И он решил зайти к ней вечером еще раз, предупредив ее об этом по телефону. Это было уже не забавно и не смешно.
   Ожидавшая упреков Олена была неприятно удивлена догадками самонадеянного лекаришки.
   -- Так кому ты мужа заказала, дура? Если этому в черном, то плохи твои дела. Он может не обмануть, и тогда ты будешь соучастницей в убийстве.
   -- Да с чего ты взял? И вообще, какое твое собачье дело?!
   -- Или тощему? Эдику? Говори, несчастная идиотка!
   -- Какому Эдику? Этот тощий Абдулла, кажется,--проболталась она.
   -- Сколько ты ему задатка дала?
   -- Ну, тысячу. А что?
   -- Слава Богу. А то если бы задаток не взяли, быть бы трупу. А так просто без штуки ты осталась. Хотя может быть и продолжение. Он теперь то тебя, то его шантажировать будет. Так что на всякий случай еще деньжат приготовь. Им пригодятся.
   -- Да с чего ты взял, что они вместе? Я его совсем при других обстоятельствах встретила у цыган. Они, кажется, и не знакомы были с Валериком.
   -- А кто тебя к цыганам привез? Папа твой или мама?
   -- Ну, Барток привез. И что из этого выходит?
   -- А выходит, что ты только с виду умная. Но умом своим почему-то не пользуешься. Так что разницы для тебя нет. Умная ты или не умная, это все равно. И что тебе твой бывший как кость в горле? Ну, обидно, ну, очень обидно. Понимаю. Убивать-то зачем?
   Олена, отойдя к окну, повернулась к нему спиной.
   -- Тебе этого не понять. Я думала, он в руках у меня: и согласия на развод не дам, и разрешения на отъезд. У нас ведь ребенок общий. А без разрешения никуда его не выпустят. Ни за какие бабки. А он меня, сука, подловил. Пришлось мне и согласие письменное дать, и разрешение, и все бесплатно. И папе скорую через день вызывать.
   -- Как это он тебя подловил? На чем?
   -- Он парня одного подослал. Ну, за деньги или так по дружбе тот ему услугу оказал. Я, дура, поплыла, конечно. Хорош, гаденыш! Я думала, у меня матка вы­прыгнет. А он, тварь, все на диктофончик записывал. Я ведь, знаешь, какая разговорчивая. И наохала там, и наахала, и накомментировала сама: и туда он меня и сюда. В общем, повертел, как хотел. Потом мой кассету эту папе привез. Говорит: послушайте невинную дочку вашу. А если будет трепыхаться, то я это и внучке вашей дам послушать, и всем родственникам и знакомым по экземпляру разошлю. Ну, в итоге пришлось мне срочно бумажки эти у нотариуса оформить, только чтобы вой моих предков прекратился. Так он меня обставил. И до сих пор, наверное, они с моей драгоценной подружкой обсасывают эту историю, смакуют, удовольствие получают. И еще далеко не в узком кругу. Это точно. Так что им вот-вот уезжать. И вроде бы теперь не они паскуды из паскуд, а я шлюха и прошмантовка.
   Не ожидавший такого оборота дела, Ростик притих и какое-то время молчал, переваривая услышанное, а потом подытожил:
   -- Эту партию они у тебя вчистую выиграли. Это без вариантов. Так проигрывать тоже надо уметь. Чего ты в крайности бросаешься! Чего ты здесь спасти хочешь? Мужа вернуть? Чтобы мертвого его в лоб поцеловать! И напару с Полиной потом выть над ним бездыханным? Так и это не выйдет. И хорошо. Очень даже хорошо, что всего лишь на тысячу тебя кинули. Без тюрьмы и позора. О близких-то подумай! Что с родителями будет? Что с дочкой? Или тебе уже до них дела нет?
   -- Да пошел ты!-- только и изрекла побледневшая, с дрожащей сигаретой в пальцах, действительно униженная и оскорбленная хозяйка, никак не желающая смириться со своим поражением.
   Впервые Ростик видел, как слезы катились из ее глаз, размывая густо намазанную на ресницы тушь. Он поднялся и молча вышел в коридор, а напоследок обнял и поцеловал ее в лоб, все же предупредив, чтобы сама она ничего не предпринимала.
   Отношения их после этого сложились вполне дружеские. Иногда она просила его присутствовать при каких-то важных для нее деловых встречах. Или сопровождать ее, представляя гостям или соответственно хозяевам: "Это мой доктор". Со стороны это выглядело вполне пристойно и имело даже какой-то шик. Ведь не у каждого есть свой личный доктор, и тем более не каждого он сопровождает в деловых визитах или приемах. К тому же у Олены собиралась вообще веселая компания из соседних этажей, подъездов и домов. Тряпки и цацки были только поводом для остроумной перепалки и доброжелательных подтруниваний. Ко всему прочему в своих скользких делах Олена оказалась пунктуально честной, и ей на слово доверяли то, что не принято было уже доверять никому -- даже денежные расчеты. Говорила: "Оставьте под мою гарантию", и оставляли, словно ее слово -- это денежный залог или задаток. И в этом тоже был шик, которым она гордилась. Шутка ли --тысячи и даже десятки тысяч проходили через ее руки, и если не считать пропавшей тысячи у лжеубийцы, дела ее шли пока на редкость хорошо. Она даже занялась производством, наняв портних-надомниц, которые копировали наиболее продаваемые образцы модной одежды, снабжая их этикетками знаменитых фирм. Причем качество подделок было зачастую не хуже.
  

XV

  
   Как-то в очередной раз Ростик мило беседовал с очаровательной соседкой снизу,-- теперь Олена, словно заботясь о его личной жизни, даже невест ему подбирала. Вполне приличных, качественных невест, в которых и вредный лекарь мог бы влюбиться, если бы не его предубеждение против брака, часто замешанного на корысти, и, на его взгляд, лишающего обе стороны так ценимой им свободы. Так вот, пока он в лоджии слушал остроумные анекдоты и милые истории, из открытой двери зала донеслась фраза, произнесенная Михасиком -- сорокалетним ювелиром -- небольшого роста с круглой головой и очень вежливой манерой общения.
   -- Понимаете, это такая вещь... Здесь своя история. Такие ценности трудно даже предлагать. На такие ценности существует определенный, очень узкий круг покупателей, скорее даже коллекционеров. И выйти на этот круг, вернее войти в него, очень сложно. У нас в Ташкенте собственно и входить некуда,-- у нас для людей главное размеры и вес.
   -- Ташкент -- город большой...-- Это было сказано с армянским акцентом крупным мужчиной в белом костюме, одним из первых в городе открывшим кооперативный ресторан. Его, видимо, пригласили как потенциального покупателя для предлагаемой Оленой вещицы, которую они даже не могли оценить.-- Махач, говорят, разбирается в таких изделиях. И все входы и выходы в разные круги у него есть. И здесь, и в Тбилиси, и в Москве. К Махачу надо идти, пусть он скажет. Может быть, и сам себе в коллекцию возьмет. У него такой камень на полумесяце! Мы все с ума сходим! А он его под рубашкой носит. И перстень, будете смеяться, иногда камнем вниз поворачивает. Не каждому и не всегда, говорит, его видеть надо.
   -- Ни к какому Махачу я не поеду,-- твердо отрезала хозяйка.-- И дома держать это страшно. Не говоря уж...
   -- Пусть тогда он сюда к тебе приедет. Если Михасик ему подтвердит, что вещь любопытная, он не выдержит, обязательно приедет, потому что такие камни -- это та же болезнь: что в печени, что в почках, что в кольцах. Он про свои побрякушки такие интересные истории рассказывает. Как родословные на сто или даже двести лет назад. Про жизнь всех владельцев знает, и если выпадает какое-нибудь звено, он все архивы поднимет, пока не докопается, как ушел прежний владелец и при каких обстоятельствах произошла смена хозяев. У него свои заморочки есть: к счастью или несчастью, и почему у одного так, а у другого лучше или хуже жизнь с вещицей пошла.
   -- Ну и кто он, Махач ваш? Историк, что ли? И что это за имя такое? Или это кличка?
   -- Дорогая, город Махачкалу знаешь? Это в честь него назвали! Только не подумай, "кала"-- это не кал его, это крепость значит. Ха-ха-ха.-- Армянин был явно доволен своей шуткой, собираясь повторить ее на каком-нибудь застолье в присутствии самого, теперь получается, основателя дагестанской столицы.-- Историк! Ха-ха-ха! Конечно, историк! Старший научный сотрудник! Ха-ха-ха!
   Однако смеялся он один. Озабоченной и испуганной хозяйке было не до смеха, а озадаченный ювелир, кое-что слыхавший о чеченском авторитете, с трудом натягивал улыбку, еще раз внимательнее разглядывая побрякушку, которой только что дал такую высокую оценку. И представив про себя, как Махач презрительно засмеется, почувствовал, как ему стало нехорошо, и вещица потеряла свой ореол, и даже камень перестал играть электрическим светом. И кто знает, может, не было за ним никаких таких историй, и чеченец назовет имя ювелира, делающего этот антиквариат сериями специально для провинциальных знатоков, нанося на золото и старя черную эмаль.
   Но Олена прервала его неприятные мысли:
   -- Ладно, ладно! Я подумаю насчет вашего научного сотрудника.
   -- Старшего научного сотрудника!-- серьезным тоном поправил армянский акцент.
   Кооператор сейчас освободился от мучительной проблемы выгодного вложения своих накопившихся денег в антиквариат и теперь заигрывал с симпатичной, фигуристой, как он любит, хозяйкой. Хотя ему тоже хотелось бы щегольнуть в приличной компании уникальной вещицей и, привлекая внимание, нет, гипнотизируя играющим камнем и черной паучьей лапкой, держащей его, рассказывать истории, как турецкий пират ограбил корабль венецианского дожа и, отрубив палец аристократу, рассматривал вместе с пальцем на солнечном свету добычу, вдыхая приторный запах почерневшей, так и не смывшейся потом с золота крови. И уже не слыша завываний и стонов пленника, которого продадут перекупщикам для последующего получения выкупа, он прирастет к кровавому душой и черный перстень оставит себе, и потеряет его только с жизнью, которая у разбойников не длится слишком долго. И так дальше и так дальше, как это делал неоднократно со сдержанной улыбкой этот чеченец, с каждым словом возвышаясь над ними, набивающими карманы жалкими бумажками с портретом лысого вождя.
   -- Так если надумаешь, ты мне, милочка, позвони. Если не надумаешь, тоже позвони. А если не позвонишь, просто в ресторан приходи. Я тебе стол накрою, музыку послушаешь, потанцуем медленный танец. Ты будешь довольна, я зря говорить не стану.
   -- А после медленного танца, какая у нас будет программа?-- отпарировала нагловатая Олена, взяв в одну руку перстень и играя им в электрическом освещении хрустальной люстры, а другой рукой подбоченясь и как бы выставляя себя в противовес сокровищу, и оставшись удовлетворенной, потому что жадные глаза смуглого в белом костюме остановились все-таки на ее декольте.
   -- Как скажешь, дорогая. Как захочешь,-- зашептал он уже с придыханием.
   -- Ладно, позвоню, как захочу.-- Она весело засмеялась.-- А ты, Михасик, куда пошел? Ты останься. Я тебе вопросы задавать буду. А вам до свидания. Может быть, даже до скорого свидания. Как захочу!-- Она снова весело засмеялась.
   Дверь хлопнула. И постояв на полутемной лестничной площадке, кооперативщик решил: "Если Махач подтвердит и цена будет разумной, надо будет купить вещь. И эту тоже надо будет купить. Пусть иногда сидит рядом, кусает острым язычком гостей, если, конечно, тоже цена будет разумной". Он заулыбался этой своей мысли и довольный уже решительно пошел к своей иномарке. "Мерседес" есть "Мерседес"-- это он уже купил.
   -- Ну, что скажешь? Ты слышал?-- Олена вошла в лоджию, не выпуская из пальчиков черного перстня, все еще не выходя из явно понравившейся ей роли.
   -- Слышать-то слышал! Хорошо, что это твое блядство не видел!
   -- Чего, чего? Чего ты еще во мне такого не видел? Блядства не видел?-- Она снова весело захохотала, а потом посерьезнев, уже другим тоном произнесла:-- Ну, что это еще за Махач? Говори! Только правду говори! Если эта вещь пропадет, мне голову оторвут. А если продадим ее удачно, то...-- тут она замолчала.
   -- Ты послушай моего совета. Не лезь в это дело!
   -- Уже послушала! Ты про Махача говори. Так вы меня им заинтриговали, что даже теперь этот армянин, нафаршированный бабками, мне не интересен. Может быть, я еще этому вашему эксперту понравлюсь, если он, конечно, настоящий эксперт!
   -- Не понравишься. Ему Зоська уже нравится.
   -- Какая Зоська? Почему Зоська?
   -- Потому что Торчок повесился.
   Тут наступила пауза. Олена действительно потеряла логическую нить. Выходит, она не может понравиться интересному и богатому мужчине, потому что какой-то Торчок повесился.
   -- Так! А ну-ка теперь объясняй! Кто такой Торчок, кто Зоська и кто из них повесился. Шизофрения какая-то!
   Приняв от хозяйки перстень, красивая соседка Лара также подняла его к свету, и алый лак на ее ногтях показался впечатлительному Ростику каплями крови, и он в эту секунду даже готов был уже поверить в магическую силу стекляшек, возносящих и низвергающих судьбы людей. И какая разница, что это обычная человеческая жадность тянулась к сокровищам, а металлы с минералами сами по себе вовсе не тянули к себе ни счастье, ни несчастье. Результат был один -- действительно из-за побрякушки могли лишить жизни, и действительно, обладание этой в общем-то чепухой придавало вес в человеческом обществе ее владельцам и дополнительное очарование владелицам. Ведь ясно, что богатая женщина становится привлекательней, потому что привлекают к ней внимание и чувства не только ее тело и душа, но и дорого стоящие безделицы, и цифры и числа в уме, которые эти побрякушки только подтверждают. И это нормально. Обычное стремление к богатству и красоте. И очень хорошо, когда богатство и красота сочетаются в одном лице.
   -- "Торчок" -- это кличка джазового барабанщика Алексея Троцевского -- лауреата многих джазовых фестивалей, еще в Таллине признанного лучшим по технике, ну и по энергетике, что ли. А Зоська -- это его жена, теперь вдова, тоже певица, правда больше кабацкая. Она в "Саехате" пела до Давтяна, а теперь в гостинице администратором работает.
   -- Ну и что такого?
   -- Я же тебе говорю -- Зоська теперь вдова, и, похоже, Махач к ней посватается. Он тоже не женатый. Вернее, пока он долго сидел за свои камушки и валюту, жена его замуж вышла, с его согласия, говорят. Он ей оттуда сам разрешил и даже посоветовал -- чем сохнуть или перебиваться случайными связями, завести новую семью, где и их сыну будет хорошо.
   -- А-а, такой благородный. Ну и какая она из себя, певица, что от нее джазовый барабанщик повесился?
   -- Большая она. Понимаешь, большая русская женщина. Тип такой фольклорный, кустодиевский. А Торчок от музыки повесился, которую он вынужден был в ресторане играть каждый вечер. Джаз ведь не кормит. У нас тут "Объединение музыкальных ансамблей" организовали, "ОМА" сокращенно. И они такой разрешенный к исполнению репертуарный список утвердили, идеологически выверенный, что хороший музыкант даже обязан был от этого с ума сойти или повеситься. Правда, приходилось еще раз десять за вечер "Долю воровскую" исполнять, но от этого еще хуже выть хочется. Хотя, наверное, это и есть настоящий срез нашего времени -- уголовщина с комсюковщиной. От этой музыки и у Зоськи половина состава вымерла. Не всем же, как Порфенову --трубачу в оркестре у Лундстрема -- играть. Впрочем, тебе этого не понять. Ты хоть и закончила консерваторию, слава Богу, музыкантом не являешься.
   -- А кем же я являюсь? Только попробуй обозвать меня шлюхой какой-нибудь!
   -- Ну, это твое личное дело. Ты с этого не живешь. А профессионально ты -- барыга. И похоже, что скупщица краденого.
   Вежливо молчавший ювелир еле заметно утвердительно кивнул головой.
   -- Почему это краденого?
   -- А ты у Михасика спроси. Он тебе лучше объяснит.
   Олена вопросительно посмотрела на заулыбавшегося знатока.
   -- Видите ли, Олена, я, собственно, уже говорил, что для таких вещиц у нас в Ташкенте нет рынка. А значит, продать такую вещь здесь можно в лучшем случае за полцены. И если люди идут на такие потери, значит, у них есть на это причины. Значит, там, где есть рынок, эту вещь знают. Или это искусно выполненная подделка. Сейчас есть такие технологии, позволяющие состарить изделия, ну и клеймо подделать и надписи тоже.
   Вздрогнувшая Олена, выхватив у Лары перстень, тупо уставилась на него.
   -- Как это подделка? Ты же, Михасик, сам сказал, что все настоящее. В лупу свою больше часа смотрел, вертел туда-сюда. Что ты мне теперь мозги крутишь!
   -- Нет, вы не так меня поняли. Камень, конечно, настоящий. Чудный камень, и огранка гоняет лучи по нему так, будто он сам собой светится. Это в полумраке даже лучше заметно. Но чья это работа? К тому же приложенная история, родословная, что ли, вполне может не соответствовать действительности. Это очень трудно проверить. Почти невозможно. В музей или к легальным экспертам из "Алмазного фонда", скажем, вы ведь не станете обращаться, естественно опасаясь перспективы конфискации ну и ареста. Потому вам и предложили эксперта, так сказать, теневого, если угодно -- криминального. Он по своим каналам может вполне достоверную информацию собрать. Особенно если действительно вещь похищена была, ну или нечто в этом роде. Понятно?
   -- Нечто в этом роде -- это значит убийство, это понятно. Говори прямо -- настоящая вещь или нет. А истории я сама могу придумать.
   Ювелир, покрывшись испариной, снова попытался ей вежливо объяснить, но хозяйка почти его не слушала, думая о своем и подытожив в конце:
   -- Значит, нужно обращаться к этому вашему Махачу. Так ты его знаешь, что ли?-- Она снова обратилась к Ростику:-- Только не ехидничай. Дело серьезное.
   -- Я тебе про это и говорю. Не по зубам тебе это дело. Какой дурак вообще тебе его доверил? Или ты уже сама вещь выкупила?
   -- Я думала об этом, но страшновато что-то. Деньги немалые, да и продать потом, вы сами говорите, сложно. Я и не слыхала раньше про черненое золото. То на белое мода, то на красное. Добро бы женское кольцо было, так в крайнем случае сама надевала бы. А так что, этому придурку моему, жениху липовому, дарить? Он не откажется. Это точно. И спустит его, это тоже точно.
   -- Как это липовому?-- не выдержала вконец заинтригованная Лара. -- Это ты про Илюшу, что ли?
   -- Про него, козла, про него. Я ему даже денег подбрасываю. Лишь бы он к родителям со мной ходил. Он на них успокаивающе действует, как валерианка. Им приятно потом рассказывать, что я с женихом приходила. К тому же осел этот, насмотревшись на обстановку в доме и наговорившись про дела цеховые, каждый раз у них со слезами на глазах моей руки просит. Ну и все такое. Мед на их израненные сердца. Ради этого и терплю.
   -- Ну ты даешь!-- восхищенно выдохнула Лара.
   -- А что делать -- даю! Это ты порядочная, мужу не изменяешь. Раньше и я не изменяла. А теперь даю. Вот и Махачу этому наверняка дам, если спросит. Так они меня раззадорили.-- Она кивнула при этом на ювелира и лекаря.-- Говори, травяная твоя душа, что знаешь! Не томи сердце, а то убью.
   ... Ростик действительно стал про себя припоминать первую встречу с Махачом. Тогда на православное Рождество шикарный снег выпал. Просто сказка ожила, или с открыток пейзажи. Все чисто, светло, с неба белые снежинки падают, будто ангелы своей радостью с людьми делятся. К вечеру Зоська позвонила. Он ее после смерти Торчка опекал. То давление у нее, то печень, то желчный пузырь. Голос у нее был сочный, как и слова, будто сами собой складывавшиеся в рельефные образы, предметы и отношения к ним.
   -- Чувак! Тут меня старые друзья пригласили. Затаренные такие, упакованные. Хорошие люди в общем. Все у них есть. Теперь им клоун нужен -- это я. За столом буду их веселить, и лекарь -- это ты. После всего этого обжорства новогодне-рождественского лечить. Я как-то на предыдущем представлении им про тебя рассказывала, так они теперь загорелись. Ну и совместить решили, выпить, покушать, посмеяться, а потом и покакать хорошо. Как, ты еще клизмы ставить не разучился?
   -- Если жопа хорошая, упакованная и все у нее есть, почему не поставить? Поставим хоть трехведерную. Очень удобное лекарство. Затрат на полкопейки, сама знаешь: вода, амортизация инструмента, а гонорар по результату. Покакали, будьте добры рассчитаться!
   -- Ха-ха-ха! Люблю я тебя за понятливость! Это ты с виду такой малохольный, под умного косишь, а так ничего, понятливый. Слушай, там у них такая дочка на выданье, персик, лет шестнадцати-семнадцати.
   -- Опять ты мне старух подсовываешь. Что, помоложе ни у кого нет? К тому же если они за амортизацию персика твоего спросят?
   -- А ты сразу гонорар побольше запрашивай! Говнорарчик, кругленький такой, с нулями. Сразу и рассчитаетесь! И вообще ей после этого хоть бы что. Еще лучше будет! А у тебя инструмент потрется! Это же чистый не­обратимый износ!
   -- Да я сам переживаю. Кстати, может, мне на клизме жениться, раз она меня кормит!
   -- Ха-ха! И на твою наглую морду клизма найдется. Женишься еще. Ну ладно, я серьезно. Давай приезжай. Тебе пять минут на сборы, двадцать на метро. В общем, через полчаса я тебя жду. А они тут от меня недалеко живут. Посидим, повспоминаем молодость! Ах, да! Ты же два­дцать лет назад только в школу пошел. Ну ничего, щегол, посидишь, стариков послушаешь! Под столом ножку персику потрешь! Знаешь, так потихоньку, сначала будто случайно.
   -- Не учи ученого!
   -- Ага, съешь говна толченого! Не волнуйся, там найдется чего съесть. И толченого, и печеного, и копченого.
   Народу за действительно обильным столом было немного, видимо, только близкий круг. Зоськино появление встретили радостно, с криками "ура" и "наконец-то". Молодежь повскакивала с мест, выбежала навстречу обниматься, целоваться. Хозяин -- усатый, импозантный армянин вышел из-за стола с упреками:
   -- Почему прячешься? Почему не появляешься? Не дозовешься тебя, а мы скучаем.
   А она ему:
   -- Правильно, Гарик, ты сделал, что женился на русской. Пусть даже тебе всю кровь твои родственники выпили. Зато смотри, какие детки красивые получились. Иди сюда, Сурик, иди сюда, Лека.
   Она действительно залюбовалась высоким, стройным красавцем лет двадцати двух -- двадцати трех и сероглазой, русоволосой, белокожей, хорошо сложенной девушкой среднего роста в коротком платье с разрезами и вырезом, на котором волей-неволей у Ростика, да, наверное, не только у него, задержался взгляд. На него пока не обращали внимания, да и стоял он в тени большой Зосиной фигуры так, что не всем его было видно.
   А она продолжала:
   -- Надо закон такой издать, чтобы армяне женились только на русских. А то вон Артурик,-- она показала на мощного усатого племянника хозяина,-- черный какой-то, смуглый. Тьфу! Смотреть не на что!
   Артурик засмеялся в голос, хохотал даже с подвыванием и так заразительно, что Зоська решила продолжить тему:
   -- И сам ты, Гарик, и братишка твой Гриня...-- При этом атлет Гриша встал, чуть не перевернув стол, который подхватила его маленькая жена.-- Невзрачные вы какие-то! Тоже черные!
   -- Какие же они черные?-- вступилась за мужа светловолосая хозяйка.-- Это у них только морды загорелые, а кожа, особенно где трусы, белая, как у глиста. Скажи, Анжелка.
   -- Это для негров они белые, особенно когда они им в трусы будут лазить, а для нас, Светка, самые что ни на есть черномазые. Жаль, что без рогов! А то бы вышла чисто нечистая сила. Жаль вам, девчонки, было им рога понаставить? Жлобихи вы! Так и будут теперь они недоделанные людей пугать...
   Тут смех достиг уже стадии, когда у некоторых трясущихся покатились слезы. А их тем временем придвинули к свободным стульям. На что Зоська среагировала:
   -- Ну, наконец-то! Ближе к телу! А то стоим там, стоим. Жратва где, а мы где? Это уже издевательство -- такие паузы делать! И вообще, недобрые вы какие-то.-- А потом уже, громко стукнув кулаком по столу:-- Ну все! Хватит ржать! Может, они больные какие-то?-- Это она обратилась к незамеченному пока никем сравнительно тщедушному Ростику.-- Может, у них лихорадка, раз с неграми путаются, лишь бы их хоть кто-нибудь белыми назвал, или малярия какая-нибудь, или пляска святого Витта. Смотри, как трясутся! Или родильная горячка? Больные какие! Хотя да! Иначе они бы тебя не приглашали. Но, с другой стороны, предупреждать надо, что такие тяжелые. Нет, чувак, тебе их не потянуть. Ты задаток бери, вон жратвой хотя бы, и чухай подобру-поздорову! Мне даже неудобно перед тобой. Извини, что так получилось.
   Ростик тем временем, оторвавшись от усевшейся напротив Леки, разглядел худощавого, в сером костюме и сером свитере, гостя, который, пожалуй, единственный не смеялся в голос, а только, по-доброму улыбаясь, не­отрывно рассматривал шумную вновь прибывшую кабацкую певицу, одетую в черное платье с черной же шалью в знак траура на плечах. Он поднял рюмку, извинился, восстановив этим каким-то магическим образом тишину, и произнес тихим, спокойным голосом:
   -- Я еще раз извиняюсь. Давайте, не чокаясь, помянем трагически ушедшего от нас музыканта, супруга нашей уважаемой Зоси. Прими мои соболезнования. Попрошу всех встать. Пусть земля ему будет пухом. У нас, мусульман, как и у вас, христиан, это большим грехом считается, но я думаю, что есть обстоятельства, когда такой поступок достоин человека. И пусть эта гордыня -- тоже грех, что человек не хочет жить, не уважая себя, но без такого греха люди становятся червяками.
   Сам он стоя только пригубил из рюмки. Потом какое-то время все помолчали. А Зоська, по-вдовьи вздохнув, поблагодарила за добрые слова. Постепенно застучали и зазвенели ножи, вилки и тарелки. Застолье пошло своим чередом, а Зоська еще какое-то время вспоминала своего безвременно ушедшего барабанщика.
   -- Он ведь заикался сильно. Только матерные слова ему легче давались. Так и говорил-формулировал. Забавно получалось, смешно. А тут я на ночном дежурстве в гостинице была. И вдруг звонок: "Дорогая, я ухожу из жизни. Ты прости меня". А я ему: "Ты, придурок, мне твои шутки надоели уже!" А там гудки: "Пи-пи-пи", мерзко так, гнусаво. И тут я поняла, что он впервые в жизни ни разу не заикнулся. Гладко так, как диктор, сказал. У меня все и оборвалось. Я соседям звонить, чтоб в дверь тарабанили, Ростику, чтобы ехал быстро, в скорую. Сама такси взяла. Но было поздно. Шутник и богохульник Торчок уже выкинул свою последнюю шутку. Хотя в последнее время и чувствовал себя неплохо. Вон Ростик ему немного по здоровью помог. Даже нюх у него часа на два проклюнулся. У него с детства не было обоняния. Так он бегал, все нюхал: и туалет, и посрал специально, чтобы понюхать, и орал: "К-к-как вы, с-суки, ж-живете в таком в-в-онизме?" А потом нюх у него снова пропал. Он заулыбался, лег на диван: "Х-хорошо! Я т-торчу прямо. А то бы я э-э-т-того т-т-травилу убил бы". Это шутка, конечно, была. Он его уважал и побаивался даже, потому что в виде особого издевательства тот ему спиртное запретил. Пом­нишь, Ростик, как у него рука отнималась и как он задыхаться начинал при приближении к инструменту?
   Ростик кивнул, а Зоська продолжала:
   -- У него из-за больной руки психоневроз, страх возник, что играть больше никогда не сможет. И в такой вот форме мучил его. Потом уговорили, чтобы сыграл раненую, задыхающуюся птицу. Ему понравилось. Он сначала представлял это, а потом действительно стал подыхать за инструментом. Со временем тихо-тихо все прошло. Но вспоминал он это с удовольствием. Жалел, что не записал на магнитофон свое подыхающее соло. "Охреневающий лебедь", говорил. При всем при этом он ведь физически очень сильный был, крепкий, как медведь. Хотя и ухо одно у него не слышало, и как-то это с обонянием тоже связано. Видимо, в раннем детстве гнойный отит перенес или что-то в этом роде. Поэтому за инструментом он голову набок склонял, будто глухое ухо к плечу хотел прижать. А может быть, у него там в глухоте свои какие-то ритмы, пульсации возникали, к которым он и прислушивался, когда играл...
   Застолье продолжалось. Своим чередом приносили и уносили блюда, говорили тосты, чокались, смеялись, вспоминали забавное из прошлого. Ростик поглядывал на игривую Леку. Иногда их взгляды встречались, но ненадолго. Она мило смеялась, что-то говорила братьям. Те подтрунивали над ней ласково, чтобы не обидеть. Она чувствовала себя любимицей, и это ее вдохновляло. Ела она совсем мало, а налитое ей с разговорами и предупреждениями шампанское только пригубила. Смотреть было на нее приятно. И в лекарской голове вдруг сложилось, что девушка-то созрела. И теперь инстинкт ее набрал такую силу, что, пожалуй, никакими строгостями никто ее уже не остановит. Когда инстинкт набирает силу, это со стороны воспринимается как дурь или помешательство. Что вообще-то близко к правде. Но с другой стороны, без этого трудно пренебречь запретами и условностями. Не проснется эта дурь, не наполнит томлением тело, тогда лучше идти в монастырь. Без этого и самцам до нее дела не будет. А этой уж явно в монастыре делать нечего. Ой, оторвется девчонка, не удержите. Если уже не оторвалась.
   Почти не ел и элегантный мужчина в сером. То есть он ел, но очень красиво, медленно, отрезая серебряным ножом маленькие кусочки и потом долго, медленно пережевывал, за своими мыслями, видимо, и вкуса-то почти не ощущая. Он, как завороженный, не отводил глаз с Зоськи и чему-то по доброму улыбался. Зато Зоська не пропускала ни одного тоста, не отказываясь ни от водки, ни от коньяка, ни от вина, и ела с таким аппетитом, расхваливая вкусности и мыча от удовольствия, что опекавший ее Ростик стал неодобрительно поглядывать на нее. Когда же, придвинув к себе селедочницу, она потянулась за двенадцатым кусочком подряд, да с луком, да с уксусом, терпение его лопнуло. Он пихнул ее локтем в бок и, испепеляя взглядом, прошипел, как змея, тихо и угрожающе:
   -- Хорош жрать. Угомонись!
   На что она, поднеся уже вилку ко рту, зло среагировала:
   -- Пошел ты! Не твое ем! Сам чахлый сидишь и людям жить мешаешь.-- С этими словами она покончила и с этим очередным куском, блаженно прикрыв глаза и постанывая от удовольствия.
   -- Ты ненормальная! Это двенадцатый кусок подряд!
   -- А тебе делать больше нечего, как куски мне считать! Нет, посмотрите!-- она обратилась к притихшим за столом зрителям, видимо, всерьез разозлившись на неделикатного лекаришку.-- Он мне куски считает! А смотрит, гадюка, как! Не подавлюсь, не дождешься!
   -- Я тебе еще рюмки не посчитал! А вот давление твое за двести посчитал. Уже сто раз посчитал. И как печенку тебе лечить, если ты, молотилка, остановиться не можешь, пока хоть что-то на столе или в холодильнике осталось?
   Первая вмешалась хозяйка:
   -- Эй, эй! Хватит вам ругаться! А ты кушай, Зосечка. Для того и готовили. Сейчас еще сладкое будет. Лека такой торт испекла!
   А Ростик поймал на себе ледяной взгляд серого. Его выцветшие глаза, еще недавно лучившиеся добром, будто он глядел на ребенка, теперь были холодными. Ростику стало не по себе. Понял этот взгляд и хозяин.
   -- Свет, ты как раз хотела проконсультироваться у доктора. И проблемы у тебя те же, желчь да давление от этой желчи. Надо же! У всех баб одни и те же болячки.
   Напуганная Света быстро увела Ростика из зала и, понизив голос, зашипела:
   -- Это же Махач! Он специально ради Зоськи к нам пришел. Собственно, мы и Зоську ради него пригласили. А ты!
   -- Махач не Махач! У нее, дуры, гипертонические кризы один за другим да рвоты желчью! На хрена тогда она мне звонит?! Что, мне больше делать нечего, как ее блевотинами любоваться?
   -- Ты лицо Махача видел? Сейчас у нас всех криз гипертонический будет!
   -- Ну, видел. А кто он, ваш Махач?-- Раскипятившийся Ростик стал остывать.
   -- По одному его звонку чеченцы и в Москве, и в Тбилиси, и везде, где они только есть, могут любого замордовать, данью обложить или, наоборот, поддержать и деньгами и влиянием. Ты же знаешь, в какую силу сейчас эти волки входят. Тут и "воры" ничего с ними сделать не могут, и милиция. Плюют они и на тех, и на других.  Моему Гарику кое-какие дела нужно устроить. Мы и вспомнили, что Махач по молодости за Зоськой ухаживал. Ну и заманили его на нее, как на приманку. Он ведь сидел долго. Валюта, бриллианты, КГБ. Сейчас один, как сыч, живет. Может, и Зоське фарт выпадет. Она по нашим смутным временам за ним как за каменной стеной будет. Торч­ка нет, детей нет. Пусть свою жизнь устраивает.
   -- Ладно, я тогда пойду.
   -- Я тебе пойду! Расходился больно!
   -- А что делать-то?
   -- Ну, зайди, расшаркайся перед Зоськой. Мол, я за твое здоровье переживаю. Повежливей так, с почтением.
   -- Ага, как перед Махачмой Ганди!
   -- Вот, вот!-- обрадовалась Светка.-- Именно как перед Махачмой! Еще неизвестно, может быть, скоро мы все будем перед ней кланяться, заискивать, дружбы искать.
   -- Ага! Гордиться будем, что знаем ее. А что, в жизни всякое бывает. Иной раз судьба так высоко вознесет, а потом оттуда ка-ак...
   -- Нет! Нам этого не надо!
   -- Да я и сам не хочу. Чем моим друзьям лучше, тем и мне лучше. Это даже и с меркантильной, крохоборской стороны выгодно.
   -- Ты только про Махачму, -- она хихикнула, -- при нем не ляпни!
   -- Буду терпеть! А что делать?
   Они вернулись в зал, где Гарик рассказывал анекдоты.
   -- Ты, Зоська, в общем, меня извини,-- повинился Ростик.
   -- Да ладно, чувак! Это Светка во всем виновата. Понаготовила тут деликатесы. Попробуй удержись. Хотя я знала, что ты ехидный, но чтобы до такой степени! Чтобы у селедки куски считать! Это, конечно, ты загнул. Бедная твоя жена. Ты ей колбасу в холодильнике и ту замерять будешь. Метки на нее ставить, чтобы потом предъявить. Ты, мол, шесть с половиной сантиметров вчера схряпала!
   Все засмеялись. А она понеслась дальше, разряжая обстановку:
   -- Нет, Лека! Ты за этого жлоба не выходи! Пусть плачет, на коленях ползает. А ты стой, как скала. Ногой ему в морду бах! Он и ценники на шмотках собирать станет. Потом столбиком все подсчитает и в нос тебе будет пихать, мол, смотри, сколько получилось! Представляешь, гнусность какая!
   Попавшая в центр внимания Лека взвилась:
   -- А я тут при чем? Я замуж пока не выхожу. Да и кто тут передо мной на коленях стоит? Что-то я не вижу!
   -- Сейчас, сейчас мы его поставим! Куда он денется? А ну-ка, быстро на колени! Не понял, что ли?
   -- Под стол, что ли? Я пожалуйста. Очень даже выгодная позиция. Я ее там за ножки буду хватать, а она делать вид, что отбивается. Понял!-- Ростик сделал движение, будто правда лезет под стол.
   Лека, радостно-испуганно визжа, вскочила на стул.
   -- Эй, эй! Зато я не понял!-- вмешался Гарик.-- Тут кто кого за что будет хватать?
   -- Светка тебя за яйца! Не понял он! Дочку у тебя "лечила" сватает! Прямо сейчас решайся: "да" или "нет". А, впрочем, кто нынче тебя послушает? Так, пугаете сами себя.
   Лицо Махача снова стало добрым, и он заулыбался, как прежде, явно получая удовольствие от Зоськиных шуток.
   Потом принесли Лекин торт, продолжая за столом выставлять ее невестой, пускающей пыль в глаза.
   -- Глупая! Пока свекрови нет, чего выслуживаешься? Этот все равно не на торт, а на тебя облизывается. Гляди, укусит еще!
   -- Ну ладно, пусть укусит. Небольно только!
   -- Ах ты, нахалка! Куда укусит! Кто укусит! Первый раз человека видит! Что он про тебя подумает?
   -- Что ему думать? Кто его спрашивать будет? Как в общем, Лека, ты решишь, так и будет!
   -- Я подумаю,-- она игриво-скромно потупила глаза.
   И это было темой для шуток еще минут на двадцать, пока потяжелевшие и уставшие от застолья гости и хозяева сами собой не затихли.
   Тут Зоська охнула: вдохнула так громко воздух, а потом с голосом выдохнула:
   -- Ох! Вы, ребята, не поверите, а я вот сижу здесь и не врубаюсь, что не на поминках. Что просто светлый, хороший праздник сегодня людей за столом собрал, а не горе. А то ведь нет недели, чтобы кого-нибудь не провожали или не поминали. Мор вокруг меня, что ли? Сколько родных, близких, друзей-товарищей за последнее время ушло! Я уже сама подумываю отвалить к своим. Здесь уже почти никого не осталось.
   Махач прервал ее мягким голосом:
   -- Зря вы так, Зося. Видите, жизнь хорошая штука. И любят вас и ценят.
   Он смотрел ей в глаза. Не робкого десятка кабацкая певица потупила свой взгляд, скромно опустив голову, очень похоже на то, как это еще недавно делала Лека.
   Ростик, не обращая внимания на протесты, засобирался домой.
   -- Очень приятно было познакомиться. Спасибо.
   Тут снова пошли шутки:
   -- За что спасибо? Беги скорее! Спасибо потом Леке скажешь!-- и так далее.
   Он вышел в снежную ночь. На небе горели неестественно яркие звезды. Было хорошо, и он с наслаждением вдыхал морозный воздух и улыбался. В метро идти не хотелось, и он шел пешком, вспоминая Леку, Махача, потупившую взгляд Зоську, добрых хозяев, и потом думал про последнюю вдовью фразу, что вокруг нее смерть.
  

XVI

  
   Насчет смерти любой лекарь размышляет часто, особенно пытаясь разжать ее неумолимо удушающую хватку. А иногда она только пугнет игриво, будто давая понять -- кто здесь кто, и отвалит до поры до времени. Мол, куда мне спешить, все равно никто меня не минует, как бы ни изворачивался, и куда бы ни бежал.
   Как-то Ростик завис на скалистом карнизе -- ни вперед, ни назад. Да еще рюкзак полный, будто в спину толкает, пихая его в тридцатиметровую пропасть. Ну, подумалось -- все! Сердце как бешеное забилось, в висках кто-то как молотком отбивает, ноги-руки дрожат, не слушаются. А снизу какой-то голос к себе звать начал. Ну, он от любопытства поймал этот момент, кто это там его зазывает. Успокоился даже. Нет никого. Вроде бы показалось. Потихоньку рюкзак снял, бросил его вниз, провожая долгий полет и считая удары. Потом присел на корточки, зацепившись пальцами за скалистые выступы, приглядел внизу еле заметную тропку, которую он, собственно, и потерял, по невнимательности загнав себя в тупик. Ну, а там столько вариантов, только выбирай. Хоть так на нее спустись, хоть этак. И никакой даже это и не тупик, и не патовая ситуация, когда руки и ноги должны дрожать и не слушать команды. А после уже, найдя рюкзак, он продолжал размышлять на эту тему: "И ниоткуда она не приходит за тобой. Это она в каждом сидит внутри с рождения, а может быть, даже и с зачатия. У каждого своя. А если ее вычленить изнутри, представив только, то очень даже не хилый собеседник получается. Очень даже любопытно со смертью про жизнь поразмышлять, раз уж они так привязаны друг к другу. Ну, а уж если общаться с кем-то, может быть, есть возможность договориться. Все равно настанет время, когда жизненная ноша покажется невмоготу тяжелой, когда тело совсем не станет доставлять радости, а, напротив, будет причинять одни только страдания и муки. Тогда, устав от жизни и нащупав переход, и потребуется проводник, причем старый знакомый, с которым, в общем, и не разлучался никогда.
   А так, чего конфликтовать, раз уж мы вместе, если привязана, как и положено тени. Если можно пожить со смертью в радость. Если она неотъемлемая часть. А туда, в неизвестность, еще никто не опоздал. Рано или поздно все ступят на эту тропу. И опять же хорошо, что обнимет она, родная, своя. Все-таки не так страшно, и в дороге можно столько повспоминать. Конечно, чаще всего смерть наша прячется, таясь в сумерках потустороннего мира, к которому мы привязаны, но от которого до поры отделены. А душа наша очень даже шныряет туда-сюда, нащупывая свои пути-дорожки, пока тело спит. Но бывают моменты, когда мы подходим к краю, или зависает над нами угроза, пугая и внося смуту в сознание. Вот тут-то она, родная, и появляется. Иногда прямо в ухо дышит".
   Тогда Ростик и решил ее приручить, приглядев площадку над обрывом. А внизу еще водопад! Прозрачная вода, разогнавшись и теряя веками выточенное русло, кидается безрассудно с высоты, бьется о камни, разлетаясь сверкающими брызгами, со звуками, сливающимися в одной шипящей и рычащей песне. Потом все эти разъединившиеся струи и потоки соберутся в купели, как в общем ложе, в восторге после прыжка скручиваясь и переплетаясь, долго еще выпуская пузырьки воздуха, захваченного в послед­нем падающем вдохе.
   Площадка над водопадом ровная такая, гладкая, словно трамплин, а над ней почти отвесная скала, к которой, впрочем, тоже удобно спиной прижаться, подумать, поразмышлять. Камни, нагретые на солнце, ласковые. То ли тело к ним льнет, то ли они к телу своим теплом прижимаются. Ветерок еще порывами налетает.
   Так вот, приручитель, оторвавшись от камней, сделает шажок вперед, прислушается. Затем еще ближе к краю, пока внутри не начнется волнение. В этом волнении много чего переплетается: и чувства, и мысли, а главное -- стопор, сковывающий движения, так что дальше каждый сантиметр с трудом, особыми волевыми усилиями дается. И еще эта пульсация, и страх. А потом почуешь ее приближение за всем этим мандражом: то дыханием даст о себе знать -- ветерок как-то по-особому толкнется в спину или в лицо, то ли по коже какой-то холодок пройдет от поясницы к затылку. На самом деле, как эту тень ощутить? Если еще и невидимая. Призрак бесплотный и непонятный. Но только с этого неясного ощущения мандраж начинает проходить. Это ведь ужасно неприятное, даже унизительное состояние -- страх. И когда на смену ему приходит покой, даже безразличие -- это отрадная перемена. С этого момента, собственно, и появлялась связь. Нет, почти никогда не принимала она никакой облик или зрительно воспринимаемый образ. Так, беседовали тихо о разном, о том о сем. Как-то сами собой возникали вопросы и сами собой появлялись ответы, иногда его же словами, его мыслями. Иногда, это он точно осознавал, складываясь в откровения, в понимание до смешного простых вещей и отношений.
   Со временем, с привычкой потребности в площадке над водопадом не стало. И иногда он даже жалел, что не ходит больше ставшей родной и приятной тропой, ступив на которую, он уже входил в определенное состояние, умонастроение, что ли, уже на полпути находя собеседника и радуясь его неслышному, всегда вкрадчивому появлению. Как приятно соскучиться по своей смерти! Только он так и не решил: мужчина это или женщина. И путался потом, вспоминая про себя: то она, то он. В общении же этой проблемы не было вовсе. Так, общались, будто сам с собой. Ну и уж во всяком случае никаких страшных старух с косой, или там с гробами, крестами и прочими страшилками. Глупости это все, страх перед распадающейся плотью, остающейся к тому же здесь, с нами, в телесном, материальном мире, в котором для усопших строят целые города, думая что тут существует продолжение и переход в мир потусторонний.
   Тогда ночью, в православное Рождество, ему показалось, что есть некий смысл в Зоськином ощущении, что она притягивает к себе смерть. Сама живет, шутит. И люди тянутся к ней, радуются ее необычному сочному юмору. Потом передают друг другу фразы и ядовитые характеристики, будто клеймо, прилипающее к персонажам: "А про него Зоська сказала.... А про нее... Ха-ха, хи-хи". А может быть, и Зоськина смерть хохмачка? Шуточки у нее такие. Поглядим. Вон Махач как к ней потянулся. Прямо прилип взглядом и, видно, не только взглядом. Присох, или как еще говорят? Да, в общем, не важно. Похоже, что втягивается, свою жизнь с ее соединить хочет. Теперь бы смерти их между собой разобрались. У этого чеченца должен быть не слабый тейп за спиной -- и живых и мертвых.
   ... Иногда за минуту можно полжизни вспомнить. Воспоминания и мысли в другом времени оживают. Однако пауза затянулась, и Олена, чтобы вывести Ростика из затянувшегося молчания, неторопливо повторила свое требование:
   -- Ну, говори! Чего сидишь, как пень? Знаешь же про него! И знаком наверняка, а раз знаком -- знаешь! И меня познакомить можешь. Тем более дело такое есть.
   -- Какое у меня такое дело?-- наконец очнулся Ростик, посмотрев своим колючим взглядом ей прямо в глаза.-- Это у тебя дело. У Михасика. Вот, он остался, не уходит. Разбирается в этом. И наверняка у него тоже свой интерес выйти на круг Махача, на настоящие бабки. Или ты подумала, он на тебя запал? И у Бартока твоего с паленой вещицей дело. Кто тебе, кроме него, эту дрянь еще мог притащить? А у меня с вами дел нет! Я лекарь! Не ювелир, не скупщик краденого, не наводчик и не доносчик! Я болячками занимаюсь! Кто как покакал, пописал -- это меня интересует.
   -- Ну и пошел тогда, раз так! Я думала, ты друг! А ты...
   Она правда обиделась, тем более, что у нее было такое хорошее настроение. Она себя почти Анжеликой чувствовала из французского фильма. Сокровища, пираты, богачи вокруг нее. А тут еще образ Пейрака замаячил. Это же в жизни что-то настоящее могло произойти. А тут -- "Торчок повесился!" И этот, совсем нюх потерял, вместо того, чтобы быть верным и преданным слугой не слугой, но пусть другом, вдруг -- "это не мое дело"! Скотина да и только! На самом интересном месте настроение обосрал. Вон красивая Лара уже от зависти подыхала, а тут оживилась. Даже улыбается саркастически. "Ну, гад! Не прощу"!
   -- Вот как раз это в точку. Я пошел...
   Он был по-своему ошарашен и уязвлен. Не каждый же день его из дома выгоняют. К этому тоже привычка нужна. Но он себе давно зарок дал заниматься только тем, в чем разбирается, чему жизнь посвятил. Соблазнов ведь так много. Но это только кажется, что легко можно куш сорвать. На самом деле ничьих денег не бывает, и за все надо платить. Не так, так эдак. Все по счетам, по прейскуранту. А бесплатный сыр -- только в мышеловке. Остановить ее на скользкой дорожке у него не получилось, но и втянуть себя он тоже не даст.
   Он вышел из темного подъезда, постоял еще, решая, где скоротать время. В таком настроении домой идти не хотелось.
   После той рождественской ночи был Зоськин звонок:
   -- Чувак! Дело к тебе есть. Махач хочет, чтобы ты к нему пришел. У него проблемы. Вернее, не у него самого, а у сына. Но это он сам тебе расскажет. Завтра в четыре часа, смотри не опаздывай, он не любит. Адрес запиши, это в центре, сразу за магазином "Березка", дом девятиэтажный.-- Потом тон ее потерял официальность:-- Мне Светка сразу тогда про "Махачму" шепнула, не выдержала. Так я от неожиданности чуть не подавилась -- чем, ты думаешь? Правильно! Двадцать третьим куском селедки! Выходит, из-за тебя, ехидна, подавилась! Селедку он мне считать будет! Да я банку целую могу съесть! Этого чахлой твоей натуре никогда не понять! Умирать буду, а съем! Но кайф все-таки тогда ты мне сбил. Это чтобы селедка в горле у меня застряла! Такого я не припомню! И тебе это святотатство, так и знай, еще аукнется. Я тебя на Леке женю!
   -- Да ешь ты свою селедку! Угрожать-то зачем? Я тебе уже траву заготовил желчегонную. А ты меня ниже пояса! Брось, Зоська, свой бандитизм! Ну, подавилась раз, и ладно! А мне что, потом всю жизнь мучиться?
   -- А-а! Напугался!
   -- Так вы теперь с Махачем меня и на лягушке можете заставить жениться, не то что на Леке! И даже Гарик со Светкой согласятся. Куда они денутся? Но это уже не шутки. Ты это прекращай!
   -- Тогда верни взад "Махачму". Чтобы ни одна душа, гадюка, этой подлой клички больше не слышала!
   -- Поздно, Зоська, поздно! Лучше смирись. Светка по телефону уже минимум раз десять не выдержала, и там дальше еще пошло. Это же новость. Считай, что уже прилипло. Но ничего, Ганди жил же, терпел!
   -- Я все Махачу расскажу!
   -- Поздно, Зоська! Поезд ушел! Буду я молчать, не буду, даже если убьет меня чеченец, но тебе точно к кличке надо уже привыкнуть. Все-таки не "Пальма", не "Жучка" какая-нибудь, не "Джильда", кличка не собачья и не кошачья даже. Живи как человек, жри селедку в уксусе с луком...
  
   Квартира у Махача была не роскошная. На втором этаже. Дверь не бронированная. В комнатах ничего особенного. Видно было, что жил один. Ни женского этого особого уюта, когда одно подбирается к другому для гармонии. Но зато чисто. Оказалось, что соседи по общему коридору, две сестры пожилые, опекали его по хозяйству.
   Открыл сам хозяин. Он был в мягких вельветовых брюках и байковой клетчатой рубашке навыпуск. Теперь Ростик решил рассмотреть его повнимательней. Он был худощав, практически одного с ним, то есть среднего роста, где-то под метр семьдесят пять, чуть сутулился. Здесь они были похожи. Лицо было вытянутое, породистое, с морщинками и складками, следами пережитого. Короткие, светлые с проседью волосы, серо-зеленые выцветшие глаза с холодным, внимательным взглядом. Впечатление производил умного и волевого человека, умеющего ждать, терпеть и совершать поступки. Национальность по внешности определить было невозможно. Он мог сойти за немца, испанца, грузина, еврея, русского, да и мало ли за кого еще. На вид ему было около пятидесяти пяти лет, может быть, чуть больше, может быть, чуть меньше. Никаких перстней и колец на пальцах не было. На шее тонкая золотая цепочка, еле заметная под воротником рубашки.
   Ростик уже знал, что был он из высланных в Киргизию. Жил в Оше. Чего в детстве успел хлебнуть, можно только догадываться. Говорят, был дерзким и еще в юности выследил вороватого кооператора -- заготовителя шерсти или чего-то подобного и отнял у него портфель с деньгами. Нашел ту самую секунду, нанес короткий боксерский удар в солнечное сплетение, выхватил портфель и исчез -- без трупов, стрельбы и шума. Так что кооператору самому пришлось ставить себе синяки, чтобы поверили в ограбление. Потом он переехал в Андижан, но вечно мотался в Киргизию. Там, говорят, попутно с урановой рудой разрабатывали месторождения рубинов. Причем камни попадались очень качественные и потому потенциально дорогие. Были и другие самоцветы, но с дивных нелегально добытых рубинов Махач начинал, и потом колесил еще по Союзу: и в Якутию, и на Урал, и в Москву, погрузившись в завораживающий мир бриллиантов, изумрудов, валюты, золота, ювелиров. И затем, как следствие -- КГБ, тюрьма, допросы и долгие, мучительно тянущиеся годы страданий, ненависти, раздумий и смирения. Там он понял ошибки свои, узнал про чужие, вошел в круг подобных себе людей.
   Без лишних предисловий они устроились за круглым столом.
   -- Понимаешь, Ростик, просьба у меня деликатная. Не хотелось бы лишней огласки. Хотя, конечно, это трудно долго держать втайне.
   Лекарь напрягся, на глаз не находя в собеседнике, в смысле здоровья, ничего такого тайного, но затем вспомнил, что речь пойдет не о нем лично.
   -- Это, собственно, не меня самого касается, хотя я, конечно, не самый здоровый человек. Возраст уже и все такое. Но вот сын мой присел на наркоту. Знаешь, сейчас с Афгана полезла эта напасть, стала доступной. Это за водкой, вином очереди. Пацаны самоуверенные, им кажется, что в любой момент соскочить смогут. В молодости все переоценивают себя. Смерти еще не нанюхались. Ну, мой дурачок тоже. По моим предположениям, около года уже, если не больше. Еще он не признается, в последнее время избегает меня. Я специально сейчас ему новую "девятку" купил, не ругаю, с интересными людьми знакомлю, чтобы контакт не потерять.
   Он тяжко вздохнул. Это стало его главной болью, не отпускающей ни ночью, ни днем.
   -- У нас в Киргизии наркоманов отпаивали травами, я слышал. Конечно, тогда не было героина. Опий жрали, или курили, или это варево из соломки хлебали. Шприцы, ангидрид, димедрол -- это попозже пришло. Ну, в общем, сможешь помочь?
   Ростик пожал плечами:
   -- Я что, ему друзей менять буду?
   Хозяин встал из-за стола, стал ходить по комнате.
   -- И тут тупик... Он с женщиной живет. Ну, как семья у них. У нее девочка есть, четырехлетка, от первого брака. Она у бабушки, дедушки. Но не в этом дело. Мой ее, то есть бабу свою, тоже на иглу пристроил. Теперь они дружно живут -- полное совпадение интересов. И первого мужа тоже пристроили, чтобы не создавал проблем. Я ему про тебя вчера стал говорить. Он, оказывается, уже слышал. Ты Зимогоренка отпаивал. Тоже старику на старости лет радость. Думаю, что шестнадцать лет Колымы для него полегче были, чем наследника своего сейчас наблюдать. Тому хоть лет в семнадцать какая-то, ну неважно, родила. Дед задаривает ее не к добру. Дура, из кабаков не вылезает, трется с кем попало. Наша гниль к воровскому дому таким образом через нее примазывается. А как балбес сейчас?
   -- Понимаете, они когда до высоких доз доходят, не совместимых с жизнью, -- пугаются. Или еще, если кто-то из друзей от передозировки не проснется. Когда страх невыносимым становится -- бегут лечиться, ломку терпят. Это, конечно, можно разными средствами сгладить. Ну, родители счастливы, удивляются силе воли. Страдания хотят облегчить таблетками, капельницами. Так месяца полтора-два держатся. Затем, в лучшем случае еще месяц-другой, удерживают угасающий страх и благие пожелания. А потом, как правило, заново с маленьких доз, пока опять до потолочных не дойдут. Замкнутый круг, почти без выхода. Причем по времени круг у каждого свой, как и потолочные дозы. И время ремиссии разное: у кого-то счет идет на годы, у кого-то на месяцы. Кто-то справляется без врачей, кто-то по больницам шарахается или до больницы не доживает.
   Хозяин согласно кивал головой, видно, примерно так- же понимая ситуацию и ужасаясь ее безвыходности.
   -- Так что же делать?
   Ростик снова пожал плечами.
   -- Но какие-то же в мире есть наработки? Как-то ведь лечат?
   -- Обязательно лечат. Методик много, но все их можно разделить на три направления. Социально опасных через суд, под контролем полиции, сажают на методон --это суррогат героина, кайфа не дает, отупляет, но и ломку снимает. В общем, дают тихо сдохнуть за несколько лет, чтобы голову не морочили и общество не беспокоили.
   Во втором направлении эксплуатируют появившийся страх смерти. Раздувают и закрепляют его под гипнозом или другими средствами, а параллельно проводят медикаментозное лечение с абсорбцией, транквилизаторами, витаминами, ну и так далее.
   В последнее время в частных клиниках разрабатывается третье направление, где кроме страха и таблеток нащупывают позитивную мотивацию для каждого, чтобы видели, как свет в конце туннеля, какие-то важные для себя вещи, ради которых стоит терпеть и физическую боль, и душевные муки во время психических срывов и депрессий. Занимаются реабилитацией бывшие наркоманы. Они могут понять бедолаг, ну, и для них это социальная адаптация.
   -- "Колония прокаженных"...-- Махач стоял у окна, повернувшись спиной. И рассуждающий на умные темы лекарь был не уверен, слышит ли он вообще его разглагольствования. Судя по реплике, оказалось, слышит. --С моим тяжело. Эти "бывшие" доктора его не уговорят. Скорее он их опять на иглу пристроит. Такой характер. Я хотел его за границу на лечение вывезти, но, выходит, даже если я его уговорю, по нему там методон плачет. Он, видишь ли, социально опасный. Ну, а что с Зимогоренком все же?
   -- У него страх тогда принял форму психоза, с сердцебиениями, метаниями, истериками. Это не только с психикой связано, с неврозами, там еще идет выброс стрессовых гормонов -- гормонов страха. С этим пришлось возиться, пока не сгладили. А может быть, у него и само прошло. Психоневрозы ведь явление загадочное. Протекают как хотят и делают что хотят. То затихнут, потом ни с того ни с сего заново вылезают, могут и другую форму еще принять.
   -- Зря ты его лечил. Лучше бы пацан боялся.
   -- Я тоже так думал. Но оказалось, что в итоге его буйства кончались поиском новой дозы. Общими усилиями он около полугода вытерпел, а сейчас не знаю, исчез из моего поля зрения.
   -- Я понял. Хорошо, что ты честно рассказал. У меня-то иллюзий нет. Хорошо, что и у тебя их нет. Если не видишь перспективы, добрые намерения ничего хорошего в результате не дают. Как это говорят? Добрыми намерениями выстлана дорога в ад.-- Он горько улыбнулся.-- На всякий случай я дам твой телефон. Чем сможешь, помоги ему, не отказывай, если позвонит, конечно. Всякое ведь в жизни случается. Будем надеяться на чудо.
   Он взял с книжной полки деньги и сунул их Ростику в карман джинсов. Причем, если бы он не видел это глазами, то наверняка не почувствовал бы -- таким быстрым и точным было движение. На том и распрощались.
   Через несколько дней позвонил Альберт -- сын Махача. Жил он неподалеку, в длинной девятиэтажке, на втором этаже. Звонок не работал, а на его стук в массивную железную дверь послышались шаги, потом пауза, потом дверь открылась, и он увидел примерно своего ровесника -- в роговых очках, делающих его похожим на инженера или сотрудника НИИ, худощавого, сильно сутулившегося, под метр восемьдесят ростом, неспортивного молодого человека, с вялым пожатием влажной руки. За его спиной женская фигура в длинном синем халате прошмыгнула в другую комнату и прикрыла дверь. Разговор был коротким, про то, про се. Альберт пожаловался, что сильно похудел в последнее время, ну, а про остальное отец уже рассказал.
   Ростик предложил ему порошочки. Тот с любопытством их развернул, попробовал на язык, потом засыпал в рот насухую, пожевал и только затем пошел запивать водой. В итоге он спросил про Арсена Зимогоренка. Лекарь не­определенно пожал плечами. Договорились, что по мере необходимости Альберт будет звонить, рассказывать, как и что, а Ростик будет делать, что сможет.
   Еще через несколько дней вдруг позвонил Зимогоренок. Встретились в кафе. Посидели за столиком на воздухе. Взяв пакет с лекарствами и поговорив на общие темы, тот тоже поинтересовался Альбертом, причем интонации в его голосе прорезались недобрые, и лицо этого красивого двадцатилетнего паренька стало жестким.
   -- Что, тоже лечится?
   -- Отец попросил, я отнес. Вот и все.
   -- А живет там же? Привет передай.
   -- Если соскучился, сам передай.
   Арсенчик заулыбался:
   -- Ладно, сам передам. Обязательно передам. Так ему и скажи.
   Ростик тоже рассмеялся:
   -- Ладно, скажу, когда работу поменяю и на побегушках у вас буду бегать.
   Потом, уже задним числом, он узнал причину взаимной неприязни своих пациентов, которым он по-настоящему и помочь-то не мог.
   А обстановка на тот момент складывалась такая. В словах Махача о полном совпадении интересов у его сына с его сожительницей было слишком много правды.
   Встретились они случайно. Она принесла шмотки на продажу. Он был в гостях. Все время, пока разглядывали и примеряли вещи, она чувствовала на себе его хищный колючий взгляд. И когда она наклонялась, и когда курила сигарету, и когда старалась непринужденно смеяться. Это и пугало ее и привлекало к нему. Она даже что-то спросила его, он ответил. Голос был теплым, даже с нежностью. Познакомились: "Нина!"--"Альберт". Он предложил отвезти ее с сумками домой. Машины еще у нее тогда не было, она согласилась. Потом он позвонил. Они стали встречаться.
   В неглупой криминальной голове Альберта давно уже созрел план, суть которого заключалась в том, что уезжали люди. Ехали в Израиль, через Австрию и Италию в Америку, покидая насиженные, иногда очень насиженные места, продавая дома, квартиры, цеха, кооперативы, кафе и рестораны. Рубли официально перевести в доллары было нельзя. Неофициально по курсу черного рынка было несложно, но зато за границу валюту трудно и опасно вывозить, так же как и антиквариат, драгоценности и настоящие произведения искусства. Вообще на этой волне отъезжающих кто только не нажился: и аферисты, и чиновники, и таможенники, и спекулянты. Предлагали какой-то змеиный яд, рисунки и наброски знаменитых художников, ноу-хау. Да чего только не предлагали. И надо сказать, что покупали, не зная, что делать с пачками денег за проданное жилье и все остальное, что со слезами оставляли в добром и теплом городе. В конце концов к стремительно приближающемуся дню отъезда собирались огромные и многочисленные сумки с дорогими вещами, которые нельзя было бы сносить при всем желании и за десять лет. Да что там сносить! Вряд ли кому-то удавалось даже по разу надеть все это в новых краях. И в Израиле и в Лос-Анджелесе меховых шуб, может быть, и не носят, не принято в жару в мехах ходить. Так эти тюки потом и пылились. И картины никто не брал, и матрешки, и бинокли с фотоаппаратами тоже почти ничего не стоили. А змеиным ядом оставалось только отравиться, или жене подсыпать, чтобы прекратила вздыхать и охать: "Как было там! Как было тогда! А здесь одни жлобы". Так вот, по плану Альберта все эти приготовленные и тщательно упакованные сумки перед отъездом следовало... "изъять". И не надо шариться в шкафах и на полках, поднимать паркет и выстукивать кафель! Все приготовлено и удобно сложено! Приходи и забирай! Все, кроме билетов и документов, чтобы у людей оставался выбор: или ехать через несколько часов налегке, или получать удовольствие от ежедневного общения со следователями, посещая столь нелюбимые организации в качестве уже предавших Родину потерпевших. В выборе сомневаться не приходилось.
   Именно в лице Нины он увидел ключик, с помощью которого задача практически еще больше упрощалась. Она же продавала шмотки, и никто дату и время отъезда в тайне от нее не хранил. Словом, время, место, расположение, характеристика лиц, кто соседи, кто будет провожать, есть ли охрана или спортсмены среди провожающих -- все было на слуху. Подробнейшая диспозиция, причем не требующая никаких усилий. Бабы языками молотят так, что их и спрашивать ни о чем не надо. К тому же взятое барахло она же и оценить и продать может, как бы замыкая этот круг "изъятия".
   И еще... Пока он у себя на квартире тискал волшебницу, уже почти успев полюбить ее, у отца объявилась троица из Тбилиси, и прятались они, судя по всему, не только от правоохранительных органов, но и от своих, видимо, что-то не поделив и доведя ссору до крови. Таким деньги нужны позарез. Это для них Гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?" Альберт им только намекнул. Эти волки за ним как щенята побежали, преданно в глаза смотрят. Только оружие выдай -- своего нет. А там рассчитаемся, и ищи ветра в поле.
   И вот, чувствуя себя полководцем и поглаживая Нинку по голой попке, он расспросами да намеками психологически ее уже подготовил. Она еще ломалась и отнекивалась, в страхе боясь перейти уже осязаемую пугающую черту. Но оказалось, что они и делать ничего сами не будут, а получат все, не снимая белых перчаток. Очевидная простота и выгода плана ее нового возлюбленного сделали свое дело. Она все же после очередного оргазма сказала: "Ладно", опустив уже занесенную ногу за чертой. Никогда еще она не чувствовала себя такой защищенной и любимой. Никогда еще так трудно собираемые раньше деньги не казались ей такой легкой и соблазнительной добычей. А от ее мужа толку, кроме ребенка, не было никакого. Выпить, посидеть в ресторане -- пожалуйста, с большой охотой. Вещи, приготовленные на продажу, надеть -- это тоже в его манере. Еще на ее деньги к шлюхам сходит, на гитаре им поиграет, споет. Здесь, кажется, она тоже черту переступила. Все -- хватит! Не добытчик, не защитник. Кроме триппера еще ничего в семью не принес!
   Назначенного дня она ужасно боялась. Но потом, когда приехала и увидела шесть огромных сумок, да еще горсть золотых украшений, ее охватила алчность. Они пили специально уже приготовленное шампанское, плясали под музыку голые и хохотали. Потом любили друг друга на небрежно раскиданном дорогом барахле. Правда, ее несколько огорчило, что водилой пришлось быть самому повелителю. Но такой успех! Ничего почти не делая, сняли куш! И еще выходит, что искать наверняка никто не будет. Нет уже хозяев! Улетели! Продали Родину, но улетели без серебреников. Бог даст, к лучшей жизни.
   Грузины легли на дно, оставив себе только наличные деньги, которые, однако, довольно быстро испарились. Героин, жратва, бабы, ночные развлечения -- такая лежка требует больших затрат. Стали приходить мысли о доле в барахле -- вышел скандал.
   Альберт, уже изъявший у них стволы и спрятавший понадежней вещи, вел себя жестко, явно завышая цифру наличных денег и уменьшая стоимость барахла. По его подсчетам выходило, что это ему они были еще должны тысячу-другую-третью, что возмутило донельзя честных уголовников, схватившихся было за ножи, но быстро присмиревших под дулом вороненого ствола. На том и разошлись. Нельзя сказать, что гости были сильно рады, получив три дня на отъезд из щедрого и гостеприимного города. А дальше возникла эта постоянная головная боль с исполнителями. Желательно было иметь дело с гастролерами. Но где их брать? Время шло, краденые вещи распродавались. Благодарные за приемлемые цены люди разъезжались. Пришлось Альберту самому ехать в Грозный, чтобы успеть к отъезду крутых Нинкиных клиентов. Там нашлись отцовские родичи, ну, и другие люди, знавшие Махача не понаслышке и с удовольствием принявшие его сына.
   За неделю ему удалось подобрать опять троих дерзких ребят, которым надоело зарабатывать трудные деньги на шабашках и которые, по их словам, уже имели некоторый криминальный опыт в России. За бутылкой план казался до гениальности простым. Еще для чего-то муссировался еврейский вопрос, наверное, в виде оправдания. Так выходило, что они чуть ли не на благородное дело идут, наказывая изменников.
   Но в этот раз все вышло не так гладко. Пришлось открывать стрельбу. Крутые родственники отбывших все же возбудили уголовное дело. Разбой  есть разбой. При расчетах опять возник скандал. Но, учитывая возросшую активность милиции, чеченцы согласились, чтобы их по одному отправили через Чимкент восвояси, тем более что добыча, по правде говоря, была даже больше того, на что они рассчитывали, собираясь в гостеприимный Узбеки­стан. Но радость отравляли драгоценности, снятые ими с красивых женщин, и величина сумок, в которые они так и не заглянули. Нинку тоже вызвали на допрос как свидетеля. Она помогла следствию описывать похищенные вещи, уточняла список и ужасно нервничала, потеряв в конце концов сон. Пришлось Альберту, чтобы избавить себя от ее истерик, подмешивать ей в сигареты героин. Сам он давно уже принюхался к этой заразе, стараясь для собственного успокоения делать это не регулярно. Еще его возлюбленная в качестве материальной компенсации за моральный ущерб получила новенького "жигуленка", седьмой престижной модели. Это ее не только обрадовало, но и отвлекло. Вождение для начинающих -- такая порция адреналина, что они и говорить-то могут только про это, и во сне им снится, как путают педаль тормоза с газом. Добычу решили как минимум на год замариновать, в итоге, конечно, не выдержав и половины благоразумно отведенного срока.
   Альберту пришлось успокаивать и по-хорошему и по-плохому вечно пьяного от обиды бывшего мужа, формально еще остающегося законным супругом. В результате ему выдавали немного денег, и вместо жены он получал другое удовольствие в виде шприца, которому и остался по-настоящему верен до конца своей оказавшейся впоследствии недолгой жизни.
   К тому времени сынок законника Алика Зимогора собрал вокруг себя шайку шпанюков, примкнувших к нему благодаря известному воровскому имени отца, таким образом как бы приближаясь к воровскому клану. Почти все моложе два­дцати лет, непуганые, не сидевшие, разных национальностей, разного воспитания, восставшие против родительской опеки и возомнившие себя благородными разбойниками, плюющими на семейные традиции, не желающие быть ни рабочими муравьями, ни волами, ни баранами, а желающие всего и сразу, даже если придется это отнять у лохов. Так презрительно они определяли для себя все остальное человечество. Они -- волки, остальные лохи. И никто их в этом еще не переубедил, потому что все шло не дальше пьянок на родительские же деньги, мелкого мордобоя и ничего не стоящих деклараций, выражающихся в том, что на словах и тех они..., и этих туда... Весь мир, в общем, нагнули, потом опустили, а сами тем самым возвысились. Это все на словах. Но как бы они ни подзадоривали друг друга, как бы ни пыжились, без денег, настоящих денег, их всерьез никто не воспринимал. И пусть Зимогоренок ловил такси и ехал пятьсот метров, чтобы важно вывалиться из машины перед пацанами, и намекал на дело, которое он еще не придумал и тянул потому резину, над ним начали уже посмеиваться за глаза и уже в глаза, и было уже трудно этого не замечать. В карманах его купюры не шуршали, и в голове, кроме сквозняка и почти сказочных мечтаний, ничего конкретного не было.
   Как-то они встретились в старом городе ночью, в "яме", на шашлыке, курнув из фольги героина за столиком у подманившего его одного к себе Альберта, которого за очки и вечную угрожающую настороженность иногда называли "коброй". Залежавшийся без дела змей устал уже про себя подсчитывать упущенную выгоду. Теперь же, будучи в хорошем расположении духа, он неосторожно предложил Зимогоренку работу, коротко обрисовав суть дела и особо подчеркнув удобства в изъятии ценностей и вещей, а также безопасность ввиду отлета терпил за границу на постоянное место жительства. Время и место действия Альберт предусмотрительно заранее не назвал, дав около недели на отбор исполнителей, которых по условию должно быть не более четырех, включая водилу. От "кобриного" оружия Арсенчик отказался, своего, мол, девать некуда. Он был почти счастлив, рассказывая пацанам о предстоящем деле, попутно присвоив и авторство идеи, представляя истинного нанимателя лишь как наводчика и скупщика краденого. Отобранные друзья были в восторге, чистили на снятой квартире волыны и еще для чего-то натащили туда гранаты, обрезы охотничьих ружей и много еще всякой колющей, режущей и палящей мишуры, словно они должны были накрыть не мирную еврейскую семью, а по крайней мере взять охраняемый банк или склад с боеприпасами. Отмороженные подростки с идиотскими выражениями лиц, чему-то улыбаясь и ухмыляясь, кажется, действительно готовы были стрелять и убивать. Они уже сделали свой выбор, став на край пропасти, и готовы были сделать следующий гибельный шаг. От этого они жили все эти дни и ночи как в бреду, потеряв счет часам, и ощущали в себе какие-то перемены, на глазах становясь от этих перемен взрослее, не чувствуя в себе, однако, никакой возможности хоть что-то изменить, став винтиками заведенного механизма.
   Умный Альберт быстро понял свою оплошность, но и у него, похоже, не оставалось приемлемых путей к отступлению. И он готов был бы пойти на конфронтацию с зимогорятами -- не такие уж они опасные -- если бы не неизбежная огласка, которую остановить он никак бы уже не смог. И еще у него была одна заготовка, которую он придумал для следующих гастролеров-исполнителей, чтобы избежать, наконец, скандалов при дележе, грозящих в один прекрасный момент перерасти в стрельбу или поножовщину. Теперь эта мулька должна была сработать против Арсенчика и его людей, неизбежно прекратив возникшее нежелательное сотрудничество. Их партнерство должно будет развалиться само собой -- в один миг, и он еще постарается сделать их виноватыми, так что вопрос о дележе тоже будет исчерпан сам собой. Оставалось подготовить только упирающуюся Нинку, которой сейчас он не давал героина, и к нужному дню она будет, это он знал точно, готова на все. Теперь у него был к ней ключик, а этим ключиком пользоваться он научился. Уже несколько месяцев это было делать несложно.
   Так вот, по плану налет на частный дом должны были совершить днем в масках, затем водила с сумками должен будет приехать к недавно открытому индийскому магазину "Ганга", где в это время было всегда полно народу и машин, как на базаре, и где он должен будет перегрузить добычу в Нинкину "семерку" и ехать к ней домой для справедливого дележа. Все так и произошло. Но не успела Нинка тронуться, как перед ее машиной возник милиционер, потребовавший документы. Паренька бросило в пот, потом в дрожь. Он трясущимися руками, тихо согнувшись, сбросил ствол под сиденье, затем так же тихо открыл дверь и, выскользнув из машины, сначала шел, а потом бежал что было мочи, пока не кончились силы, тяжело дыша, и с облегчением определив, что его никто не преследует. Это потом, уже в кругу друзей, он вспомнит, что милиционер был какой-то не такой. А тогда... Словом, стали искать Альберта с его кралей, безуспешно устраивая в течение недели засады, сначала все больше распаляясь, а потом, устав от бесплодных поисков, все разбрелись отлеживаться по своим домам, чувствуя себя обманутыми, тем более, что денег взяли мало, а за краденое золото цыгане назначили и вовсе смешную цену.
   А дней через десять, наконец, возник Альберт с какими-то уголовными рожами и стал требовать с Зимогоренка компенсацию, потому что, по его словам, он по вине спалившегося водилы не только потерял награбленное, но еще и заплатил десять тысяч, чтобы замять дело и выручить Нинку из тюрьмы. К тому же он не мог простить подставы со стволом. Напор его и возмущение были так сильны, он так размахивал руками и брызгал слюной, что вызванные на разбор пацаны вынуждены были признать, что по крайней мере сброс ствола был жестом неблагородным, что же касается остального, доказать что-либо ни та, ни другая сторона не смогла, и в присутствии тех же рож спор остался неразрешенным, причем большую неудовлетворенность выказывал Альберт, злобно угрожая, что он не простит намеки на его связи с ментами, и он им еще покажет, и они у него еще наплачутся, и так далее...
   Быстро потратившие деньги шпанюки в качестве реабилитации решились на подобную операцию сами, но, столкнувшись с охраной, еле унесли ноги. Трижды пронесшийся по городу слух вынудил отъезжающих быть осторожными. Собственно, тема была исчерпана, и Альберту даже нравилось, что он перевел стрелки на беспутных зимогорят, которые, чтобы не выглядеть в чужих глазах неудачниками, сами намекали: мол, предыдущие разбои --тоже их рук дело. Разошедшиеся слухи привели к арестам. Однако по последнему эпизоду уголовное дело заведено не было ввиду отсутствия не только потерпевших, но и даже их обращения, или вернее заявления в правоохранительные органы. По делу же возбужденному свидетели пацанов не опознали, так что пришлось всех выпускать, впрочем, не извиняясь ни за побои, ни за нанесенный моральный ущерб, ни тем более за перенесенную ими ломку.
  

XVII

  
   В такой неудачный для лечения наркомании момент Ростик и встретился с сыном Махача. Что же касается самого чеченца, то он все-таки приехал к Олене смотреть перстень, в присутствии того же ювелира Михасика, ресторанного армянина Арарата, на этот раз в красном пиджаке, и элегантно одетого, как всегда в черное, Бартока. Олена готовилась к этой встрече, как к экзамену. Перемерив все свои вещи, все же купила подходящее, на ее взгляд, к этому случаю вечернее платье. Потом подбирала духи, кольца, серьги, слова, позы, интонации. Но вошедший в полумраке коридора Махач даже не взглянул на нее, оставив краснопиджачному щеголю расточать комплименты, вздохи и надежды на более близкое знакомство. Зато на поднявшемся из кресла Бартоке взгляд его задержался, однако руки ему он не подал, кивнув издали и пригласив жестом войти из лоджии в зал, сразу приступая таким образом к делу, определив настоящего хозяина вещицы, которую заочно, с видом знатока, употребляя характеристики Михасика, ему расхваливал в своем ресторане его нынешний спутник, не теряющий еще надежды в случае удачного расклада самому по дешевке прибрать к рукам черный перстень, о котором в последние дни он только и говорил и думал, все больше и больше поднимая для себя планку той суммы, которую он готов был бы выложить.
   Михасик предусмотрительно включил настольную лампу и пододвинул к ней стул. Не теряющая еще надежд Олена, покачивая бедрами, вошла в комнату, держа перстень двумя пальчиками у своей полуобнаженной груди. Она так постояла несколько секунд, ожидая зрительской реакции, однако бледный, худощавый, в джинсах, коричневом свитере и роговых очках клиент был невозмутим, а вздохи армянина ее в данный момент трогали мало. Не для него она разыгрывала сейчас спектакль, действительно забыв даже о корысти, при том что справедливо считала себя жадной до денег, как, впрочем, и до всего остального. Чеченец даже не протянул руки, к которой она заранее планировала чувственно прикоснуться. Он опять кивком молча показал на стол к лампе, куда обескураженная хозяйка дома и положила вещь, про себя обозвав его "старым ослом". Михасик услужливо предложил лупу, с чего, собственно, и начались смотрины. И чем дольше коллекционер вертел перед собой перстень, тем больше теплело его лицо. Он мягко заулыбался. Примерно так он смотрел за рождественским столом на Зоську, правда без лупы, Зоську и так было хорошо видно. Набравшись впечатлений, он поманил мигом наклонившегося Михасика.
   -- Сейчас так не гранят. Сейчас делают больше граней. Но тут, смотри, если свет падает под этим углом, вот так,-- он показал на просвет между черными лапками тоже увлеченному с прошлого раза ювелиру, -- или еще вот сюда, то луч, как пойманный, начинает бегать по кругу. Как в манеже. Видишь, я повернул -- он вспыхнул, и еще потом свет держит, не отпускает тут же. Я не сразу понял, почему так расположились грани. Думал сначала, просто форма камня так диктовала.
   Михасик смотрел, как завороженный. Он придвинул стул рядом, перехватил лупу и перстень и стал ловить этот угол, пока не поймал вспышку, засияв, как младенец, получивший долгожданную игрушку.
   -- Вообще-то это рассчитано на свет свечи. При свечке может высветиться знак,-- предположил Махач.-- Есть в доме свечка?-- он обернулся к хозяйке.-- Принесите свечку! В черных лапках может быть смысл заложен.
   За спиной у него сопел армянин, который, почуяв кульминацию действия, отвлекся даже от хозяйки квартиры.
   -- Что, Миша, правда вещь хорошая? Старая. Вон даже эмаль на углах протертая. Золото просвечивает.
   Надо сказать, что по неизвестным причинам в глаза Махача называли Мишей или дядей Мишей. Так, видимо, ему самому больше нравилось. Другое обращение он воспринимал как фамильярность, и ничего хорошего дерзнувшему это не сулило. Фамильярность всегда разрешается довольно близкому кругу, к которому в данном случае некого было и причислить. За глаза -- дело другое, всем языки не обрежешь. К тому же Миш было много и их нужно было определять еще каким-нибудь качеством. Например, Миша Горбатый или Миша из комиссионки и так далее. А Махач в двухмиллионном городе был один. Впрочем, наверняка этому городу, кроме узкого круга лиц, не было до него дела. Зато уж в этом узком кругу про него рассказывали легенды, потому что и воля его и слово многое могли решить. А людям этого круга было что терять, был и неудержимый аппетит к еще большему обогащению, так что складывались иногда довольно любопытные ребусы и комбинации, при том, что все друг про друга почти все знали.
   -- Стоящая вещь, а?-- повторил вопрос обладавший как раз недюжинным аппетитом хозяин ресторана.
   Сквозь стекла роговых очков он встретился с холодными выцветшими глазами чеченца, уяснив для себя, что шансов у него практически нет.
   -- Да, стоящая. Очень даже стоящая.
   Выходило, что вместо того, чтобы сбивать цену, потенциальный покупатель сам ее, эту цену, поднимал, что противоречило всем правилам коммерции, в которой оба были далеко не дилетанты.
   Если бы коллекционер замялся, пожал плечами, сказал "так себе", это уже бы означало многое. Но ведь и вел он себя как ребенок, вовсе не скрывая своего интереса и демонстрируя Михасику уникальные качества камня, про которые нынешние хозяева,-- он все-таки не списывал до конца со счетов привлекательную хозяйку,-- и знать не знали. Больше того, и умный знайка-ювелир этого не углядел. Неужели бывалый чеченец так увлекся, что потерял над собой контроль? Поверить в это было трудно. Значит, предлагалась игра, которой он, успешный коммерсант, не понимал. В этой игре, значит, цена не имела решающего значения, а это было уже выше его сознания. Это шел какой-то высший пилотаж, про который ходили какие-то слухи, о непредсказуемости гроссмейстерских ходов, но, честно говоря, сам он в жизни ни с чем таким не сталкивался. Но по логике вещей, подставляя ферзя, то есть свой карман, покупатель, то есть Махач, должен был иметь в запасе разящий удар, неожиданный и беспощадный.
   Наконец принесли и зажгли свечу, погасив по просьбе коллекционера остальное освещение. Барток и Олена напряглись, подойдя вплотную, испугавшись фокуса с подменой или еще чего-нибудь такого из арсенала аферистов. Мысль такая мелькнула и у ресторанщика. Однако Михасик с Махачом буквально прилипли к перстню, поочередно передавая друг другу лупу, переглядываясь и переговариваясь. Через некоторое время ювелир восторженно вскрикнул:
   -- Есть! Поймал! Вот этот знак! Вот, свет должен идти отсюда!
    Он показал пинцетиком точку и стал отмерять угол, под которым должна находиться грань по отношению к пляшущему от дыхания и сквозняка огню. Махач перехватил у него перстень и, казалось, замер над огнем.
   -- Правильно! Огонь должен попадать немного снизу! Ты видел, как играет знак? Он меняется! Может быть, получится слово!
   Олена уже подозревала и Михасика в сговоре. Что они мелят? Какое слово? Сказала бы она им свое слово. Да не хочется обижать. На нее ноль внимания, словно она пустое место. И этот в красном пиджаке -- туда же, как будто что-то понимает. Аж шею вытянул и покраснел сам, как пиджак. "Пиджакорожий, -- пришло ей на ехидный ум.-- Скоты! Сейчас в итоге еще и обманут. Натуральные гады! Дурой выставят! Потом весь город будет злословить. Мало было позора с мужем, так сказать, на семейном, личном поприще, теперь, пожалуйста, грозит продолжение в делах денежных. А это уже перебор. Что они, хотят заставить меня повеситься? Не дождетесь! В конце концов перстень этот Валерин, пусть сам и расхлебывает кашу, которую думали варить вместе".
   От этой мысли ей полегчало. Она снова заулыбалась, но все же зажгла свет.
   -- Все, господа! Смотрины окончены! Если сойдемся в цене, дома полюбуетесь,-- она многозначительно посмотрела на Бартока.-- Так берете вещь?
   Чеченец нехотя положил черный перстень на стол, хотя к нему протянул открытую ладонь Барток.
   -- Да, беру.
   -- И какую же цену вы дадите?-- голос Олены снова стал игривым.
   Она переглянулась со своим компаньоном, потому что по идее должен был последовать встречный вопрос: "А сколько вы хотите?" Или: "Сколько вы просите?" Или: "Почем отдадите?" На это надо будет назвать число. Назвать должна была Олена по заранее заготовленному сценарию. При ее внешности нули должны были бы легче перевариваться. Но теперь Барток сам должен был назначить цену, по логике вещей увеличив ее в несколько раз. Однако ответ прозвучал, подействовав на всех, как ушат холодной воды на голову.
   -- Да какая разница?-- голос чеченца был спокоен.-- Вы тут поразмышляйте между собой. Три дня вам хватит? Я через три дня приеду.
   Теперь удивление перешло в испуг. Теперь добра от чеченца не ждали. Армянин интуитивно понял, что коллекционер выигрывает партию, правда, пока не знал как, но чуял, что это настоящая игра мастера. В свете этой за­хватывающей игры блеск Олены поблек для него, а элегантный Барток, про которого ходили тоже невесть какие слухи, выглядел на фоне этого худенького, в очках, свитере и джинсах, в общем-то невзрачного пожилого на вид интеллигента, просто растерявшимся мальчишкой, если не сопляком. Да и они все, включая его самого, разряженные и выхоленные, выглядели как-то несерьезно. Не то птицы расфуфыренные, не то скоморохи ряженые. Если еще и продолжение будет таким, то это да! Тогда он чеченца в ресторане год будет кормить бесплатно. Если получится, конечно. В данном случае можно было безнаказанно давать такие зароки, потому что Махач подарков ни у кого не принимал, но, кстати, и чаевых слишком больших в ресторане тоже не оставлял. "Тоже мне лорд английский! В зоне его так вышколили? Или действительно его камни так облагораживают!"
   Армянин было поплелся нехотя за Махачем в коридор, но потом передумал. Все равно хитрый чеченец ему своих ходов не откроет, а на этой стороне он хотя бы посмакует сцену, Михасика поспрашивает про тайные знаки в камне. Сам на это поглядит,-- это же невозможно так взять и уйти в неведении. На самом интересном месте! И раз игра коллекционера для него недоступна, так хотя бы приобщиться как зритель, с этой стороны. Может быть, сообща они фокус и разгадают. Все может быть. А этот сноб даже в его "Мерседес" не сел. На своем "жигуленке" приехал. Значит, за ровню не держит. Это неприятно осознавать, но факт  есть факт. И по сегодняшнему вечеру можно было это неравенство констатировать.
   Дверь хлопнула, и все ринулись к ювелиру.
   -- А ну-ка, Михасик, показывай тайные знаки! Ты их действительно видел, или тебя чеченец подговорил?
   Олена чиркнула спичкой, зажигая свечку. Перстень держал уже посвященный в тайну специалист. А лупу взял Барток, слушая подсказки и пытаясь поймать этот сокровенный угол. Олена смотрела на его напряженное лицо, а сзади к ней прильнул хозяин ресторана. Крупные ладони его скользнули снизу вверх от ляжек и бедер к животу и остановились, слегка сжав ее груди. Возбуждение было в этот вечер таким, и еще этот запах духов, и пышные вьющиеся волосы до плеч, и фигура, как он любил, очень женственная, с пышными формами...
   Олена мягко освободила сладострастные тиски, но обнадеживающе откинула вверх голову, так что склонившееся над ней лицо зарылось в ее волосах. Потом она оглянулась и тихо шепнула: "В двенадцать".
   Сердце под красным пиджаком запрыгало, как сумасшедшее, как будто ему было шестнадцать лет. Да, это не официанток своих принуждать к сожительству. Он для этого, время от времени, новых набирал -- для разнообразия. Хотя и эта победа была легкой, но похоже, что он втягивался, и удержать эту победу в руках тоже будет нелегко. Язычок ее ехидный он уже оценил, и рот ей не закроешь. Не целовать же ее в губы постоянно взасос. И повадка у нее царственная. Ничего, нахалка, не боится. А вот перед Махачем сробела. У него свой интерес. Ну и черт с ним! А ему эта конфетка даже больше, чем камень, нравится. И деньги сохранит и удовольствие получит. Жить так жить! Каждому свое: чеченцу -- джинсы и свитер, а ему -- шик и блеск!
   Армянину тоже дали посмотреть в лупу. Но он так ничего и не разглядел. Зато все убедились, что никакой подмены не было, что, впрочем, не только не снимало интриги, но, напротив, закручивало ее еще больше. Только еще убедившись, что их на данный момент не обокрали, Олена и Валера почувствовали проснувшуюся жадность. Действительно, какую сумму называть? Сто тысяч? Полмиллиона? Миллион? Сколько нулей вмещает этот ответ: "Да какая разница..."? Есть же пределы разумного. Не доводить же дело до абсурда?
   Разошлись уже около полуночи, перебрав все возможные и невозможные действия покупателя, включая налеты, подлоги, ограбления и так далее и тому подобное. Остановились на том, что в подобной ситуации возможно все. И потому решили перстень, цена которого стала в их глазах огромной, из Олениной квартиры убрать. Но это уже, как и дальнейшие действия, должен будет предусмотреть сам Барток,-- опыт у него на всякие хитрости был немалый. Но покой он все же потерял. Хотя знал, как приведет себя хотя бы в относительное равновесие. Теперь, когда Валера унес перстень, Олена вздохнула с облегчением. Одно дело, когда у тебя в доме десять тысяч, а совсем другое, когда миллион. Бедные наши миллионеры! Как они живут? У капиталистов хотя бы банки есть, а это же прямой путь в дурдом. Это же всех подозревать сразу начинаешь и во всем! Абсолютно во всех грехах, нарушении всех десяти заповедей, данных Моисеем! И убьют! И украдут! И соблазнят, не говоря уже о зависти. Господи! Все эти грехи можно почувствовать в один момент, только примерив на себя шкуру нашего бедного, многострадального миллионера. Да за такие пытки при жизни после смерти сразу должны их награждать райскими кущами. Это бедняки живут-блаженствуют. И со сном у них все в порядке, и с настроением. Конечно, совсем другие перспективы: терять нечего, а найти вполне могут. Очень даже в перспективе могут. Например, у миллионера отнять и поделить!
   Но теперь с плеч долой, из сердца вон! К тому же скоро полночь. "Мерседес" где-нибудь за углом стоит, шофер в нем от нетерпения секунды считает. Ресторанщик и так весь вечер то ногой терся, то попу втихаря гладил. А мимика какая! Какая пляска бровей! То губы надует в мнимом поцелуе, то вздохнет. Забавный, сил нет! А если еще у него и в постели что-нибудь путное получится, то цены ему, дорогому, не будет. Интересно, презерватив у него тоже какой-нибудь красный или в полоску будет? Надо же, заинтриговал. Поди простой гандон ему носить нехорошо, несолидно! Люди его неправильно поймут. А Махач -- злыдня! Ушел Махач! Полное фиаско. Добро бы еще денег принес. А то если и там опрокинет, то это уже не чеченец -- это подлец!
   ... Машины были припаркованы на площадке рядышком. Говорить больше было не о чем, и так уже по десять раз все обсудили. Попрощались и стали разъезжаться. "Мерседес" немного замешкался, потом медленно тронулся и остановился неподалеку у кустов живой изгороди. Водителя шикарной машины мучил переполненный мочевой пузырь. Теперь, облегчась в зарослях, он ощутил, как ему стало по-настоящему хорошо. Он глядел на пасмурное небо, задрав голову и вдыхая свежий ночной воздух полной грудью. Но время поджимало, и он, вернув автомобиль на прежнее место, решительно направился к темному подъезду, откуда совсем недавно выходил, пробовать на вкус сокровище, закружившее ему, опытному и циничному, голову так, как будто ему было не за сорок, и не было за его спиной ни капиталов, ни связей, ни многочисленного имущества, делающих человека важным и степенным, ни его покладистых официанток...
   В увлеченности профессионального ювелира Михасика этим делом не было почти ничего меркантильного. Здесь, в провинции, ему приходилось до тошноты хвалить высокий вкус своих клиентов, заказывающих массивные тросы, кресты, наручникоподобные браслеты, перстни, похожие на болты, серьги, гармонировавшие с зубами.
   Его душа хотела песни, высокого вкуса и изысканности, поднимающейся над модой и над временем. Он хотел быть причастным к чему-то настоящему. Теперь все его симпатии были на стороне понимающего коллекционера, но с практической точки зрения тот не нуждался в его услугах. Что касается продающих, то все они тоже были людьми симпатичными. Особенно на него произвел впечатление настоящий владелец вещи в черном. Ему казалось логичным, что у необычной вещи должен быть не­ординарный хозяин. В любом случае, возникшая интрига при смене хозяев захватила все мысли и фантазии профессионала, понимавшего, что ничего такого в его жизни еще не было и, возможно, не будет. Зато он будет рассказывать эту историю, развязки которой еще не знал, и это будет интересно даже через пятьдесят лет. Именно такие вещицы обрастают легендами, сталкивая судьбы не­обычных людей...
   Что же касается Бартока, то он садился за руль своей "Волги" в подавленном состоянии. Казалось бы, на первый взгляд все складывалось замечательно. Реальная цена перстня, который он выменял у старой цыганки Нади Перчик за полкило опия, могла возрасти по крайней мере в несколько раз. Больше того, если вдруг сделка с чеченцем по каким-либо причинам не состоится, наготове был армянин, уже не раз пожалевший, что этого чеченца привел. Еще он с трудом подавлял желание оставить вещицу себе, но она жгла ему не только палец, но и карман, вселяя беспокойство в его и так неспокойную душу. Откуда могли быть у Нади Перчик драгоценности некриминального происхождения? Можно, конечно, выведать, откуда у нее взялась такая редкость, чтобы знать, кто может за ней прийти и кого следует опасаться. Это теперь и собирался сделать Валера в отведенные клиентом три дня.
   Что же касается пренебрежительного по отношению к нему поведения Махача, то это можно было бы пережить, если б он не почуял за этим затаенную угрозу, принявшую еще более неопределенную и смутную форму ввиду неясной игры покупателя на повышение цены, что на деле граничило с сумасшествием. Однако он, опытный спекулянт, имевший дело, вернее с кем только не имевший дела, включая и знаменитых аферистов и игроков, мог поклясться, что чеченец собственно ни в какие игры не играл. Он был искренен. И эта его искренность и сделала ситуацию фантасмагорической, неправдоподобной. В роли, где коллекционер должен был врать и изворачиваться, ища и находя реальные слабости в его, хозяина вещи, позиции, ради выгоды, ради нее -- главной движущей силы в развитии человеческой цивилизации, Махач себя вел так, будто не пребывал в этой роли покупателя, а находился в музее, где ценители могли абстрактно, без корысти, охать, ахать и восхищаться. Выходит, Махач не был жадным, во что трудно было поверить, зная страсть коллекционеров к накопительству, принимающую иногда гипертрофированную и болезненную форму. В любом случае, начало было непонятным, а продолжение могло быть каким угодно. Одно Валера знал точно -- через три дня у чеченца будет вся информация о нем, которую только можно получить в городе. А если уж возникло у них сейчас противостояние с первых минут, как далеко оно зайдет в будущем, можно было только гадать. До сих пор в его жизни было только два таких противостояния. Одно с Кузьмичом. Но тот, обремененный заботами о потомстве, тогда не готов был к борьбе на уничтожение и просто откупился деньгами, что вполне устроило обе стороны. Второе, с Фатхуллой, чуть не приведшее его к гибели. Теперь, в третий раз, можно было только гадать, какие ставки готов был делать коллекционер и в чем заключалась его игра. И это должно было стать ясным через три дня, которые нужно было еще пережить.
   Домой Бартоку ехать не хотелось. С некоторых пор его жена вела себя так, будто он полное дерьмо, то есть наркоман, убийца и распутник, а она жертва, силой обстоятельств попавшая в его паутину. Терпеть это было достаточно обидно, но мотаться с перстнем в кармане по городу он не решился, к тому же подходило время подлечиться. Испугавшись разрушительного действия героина, он употреблял более дорогой, но менее убийственный чистый опий, который недавно выгодно купил у своего старого подельника -- туркмена Ахата, похоронившего, кстати, уже двух своих племянников, некогда помогавших заготавливать компаньонам анашу.
   А ближайшие три дня он еще решил покопаться в прошлом своей жены, подозрительно отстраненной от собственной семьи, и особенно от своей старшей сестры, очевидно, не желавшей с ней общаться. И у этого должны быть веские причины. С такими мыслями он подъезжал к собственному дому, где сам же завел себе если не врага, то противника, вынуждавшего его хитрить и прятаться. И это за свои же бабки!
   Не заходя в дом, он сразу же направился к пристройке во дворе, в потайном подвале которой у него в многочисленных тайниках хранились оружие, наркотики, валюта, деньги и прочая всякая всячина, в существование которых не обязательно было посвящать Наташу. Сначала он покурил специальную китайскую трубку, сразу почувствовав благотворные перемены в своем настроении. Тревога и подозрительность куда-то отступили, наверное, затаясь в потайных уголках его сознания. Но в любом случае завтра он намеревался следовать намеченному плану, а пока, еще раз полюбовавшись перстнем, он засунул его в металлической трубочке глубоко под перекрытие, откуда ее можно было вытащить только специальным металлическим крючком. А вообще в надежность тайников он не верил. Под пытками открывались и самые изощренные хранилища, точно так же, как и более простые заначки.
   Хотя когда-то на кладбище чужая могила сохранила мешки с анашой, которые и вытащили его из бедности и привели в его нынешнюю жизнь. Он улыбнулся про себя: действительно, только мертвые умеют хранить тайны. Сейчас, в сыром подвале, напоминавшем склеп, ему стало неуютно. Жив он пока еще, жив! А ведь вполне мог бы уже сгнить в деревянном ящике. Да спасибо старухе, спасшей его в последний момент,-- будто задержала его у края пропасти. Значит, суждено ему жить. И жизнь ему вовсе еще не надоела. И пусть опять тучки появились на горизонте, он будет жалить сам, первым, неожиданно, как проклятый Фатхулла, с которым снова появилось желание встретиться на секунду. Только для того, чтобы нажать на холодный, послушный под пальцем курок, без слов, без упреков, без объяснений.
   Холодные мурашки побежали по его спине, и, щелкнув выключателем, он, согнувшись, полез по деревянной лестнице вверх, открыв люк головой. Сверху на место люка он придвинул шкаф и все-таки направился в дом, хотя у него и было желание заночевать в пристройке. Неужели надо было дважды жениться, чтобы наконец осознать, что он один в этом мире, без вариантов, а вся эта женская любовь и верность с надежностью, просто способ жить за его счет, да еще вытеснять из его же жизненного пространства, приспосабливая захваченное для собственных нужд.
   Однако сегодня Наташа была спокойна, элегантна и приветлива. Вкусный ужин ждал его на столе. Черт его разберет... Может быть, и есть в браке свои плюсы. Не он же один залез в эту петлю, и другие лезут, и не все они полные дураки. В этом умные от глупых ничем не отличаются...
   Махач, приехав со смотрин, еще часа три в задумчивости ходил по своей квартире, ничего нового, кстати, так и не надумав. Вещь была настолько паленой, что казалось, чья-то кровь еще капает с нее, издавая приторный запах предательства и смерти. И уже мстители рыщут, вынюхивая следы и определив почти точно заинтересованных лиц. Теперь нужны доказательства. И сдуру жадные исполнители сняли с покойника свой смертный приговор. И лучше им самим сейчас идти сдаваться в милицию. Так, возможно, проживут на полгода дольше. А этот, в черном... Что-то он слыхал уже о нем пакостное... Схватил все же, падальщик, на свою задницу приключение, а потом испугался, но еще корчит из себя, шакал, аристократа. Бабу нашел для шика, театр изображают, сами себе нравятся.
   Он уже несколько раз подходил к телефону и наконец набрал московский номер. В трубке отозвался женский голос.
   -- Аллё. Я вас слушаю.
   -- Добрый вечер. Пусть Ильяс подойдет. Скажите, его из Ташкента беспокоят.
   -- А кто спрашивает?
   -- Пусть подойдет. Он узнает.-- Вдобавок что-то приветливо сказал по-чеченски.
   На том конце голос засмеялся и замолк, а потом появился другой, хрипловатый мужской голос:
   -- Аллё. Кто там из Ташкента меня вспомнил?
   -- Это я, Ильяс...
   -- Миша! Ушам своим не верю! Что ты там до сих пор делаешь? Здесь такая жизнь завертелась, такие бабки гуляют, хозяина ищут. А ты там на юге отдыхаешь.
   -- Дела у меня здесь еще есть, так сказать, личного характера. Надо черту подвести. А деньги никуда не убегут, ты это знаешь. Они еще много раз хозяев поменяют, пока к надежным рукам не прилипнут. Так даже интересней -- не на помойке их находить. Но я не к тому тебя беспокою. Ты мне лучше скажи -- было ли несчастье в последнее время с кем-нибудь из понимающих. Здесь один перстень всплыл с мерцающим двухкаратником.
   -- Миша! Какой ты молодец! Не зря про твое благородство до сих пор здесь знающие вспоминают. А несчастье было -- Рамаза заказали. Именно этот мерцающий двухкаратник теперь главный свидетель. Его родичи только за его след объявили миллион долларов награды.
   -- Это не мой хлеб, Ильяс. Что ты из меня наводчика делаешь.
   -- Ты не обижайся, я не к тому. Это просто для полноты информации. Завтра же у тебя его старший брат Рауль будет. Ты его знаешь. Он тоже из наших. Так я ему дам твои координаты? Ты не представляешь, что ты для них делаешь! Они только этим живут! Рауль говорит, что где-то эта тварь среди своих, из ближнего круга.
   -- Хорошо, Ильяс. Я свое слово сказал. Чем смогу, помогу. Надо раздавить гадину, чтобы другим неповадно было.
   -- Ой, времена. Я всякое видел, но то, что сейчас здесь творится, это полный беспредел. Приезжай скорее, сам увидишь. С этим что-то надо делать. Ты не можешь даже представить, какая мразь в люди лезет.
   -- Приеду, Ильяс, приеду. Не на мразь смотреть. Я этого добра за свою жизнь насмотрелся. К вам приеду, подведу здесь черту и приеду.
   Потом они говорили о чем-то по-чеченски, вспоминали. Гортанные звуки горского языка часто перемежались русскими словами. Голос Махача стал мягким, а глаза влажными. Он даже смахнул набежавшую слезу. Украдкой, будто стесняясь самого себя.
  

XVIII

  
   Проснулся Валера поздно, вялый. Еще долго лежал с открытыми глазами. Было какое-то предчувствие надвигающегося приступа, но он сдержал трусливое желание нажраться опия и отключиться до вечера. Ограничивать чуть не постоянно присутствующую потребность становилось все трудней и трудней, но даже несмотря на жесткое решение не поднимать дозу, она все равно незаметно выросла почти втрое, причем сами собой находились этому приемлемые объяснения: то качество стало хуже, то день тяжелый выдался, но главное, страх перед надвигающейся болью сметал его благие пожелания. Пришлось сознательно готовить себя к встрече с огненным шаром, одни воспоминания о котором приводили его в глубокое уныние или даже депрессию. Теперь обстоятельства заставляли его собрать волю в кулак, потому что, пустив события на самотек, он рисковал проспать не только перстень, но и все свои остальные накопления, как это бывает обычно с наркоманами. Отдаст часть -- начнут рвать остальное. Еще и менты обязательно подключатся. В природе охота на легкую добычу, падаль другими словами, кого только не привлекает. Сначала и сильные хищники не побрезгуют, урвут самое лакомое, а потом всякая мерзость налетает, пока голые кости не отполируют. Ну, а наркоман -- того хуже, обычно умирает весь в долгах. На его похоронах эти долги и обсуждают. Чего себя обманывать? И Валера пытался до последнего смотреть правде в глаза, не теряя понимания реальности, от которой, собственно, и прятались бедолаги, внушая себе из последних сил, что это и есть кайф.
   К вечеру, как всегда элегантный и холеный, Барток ехал без звонка к старой цыганке Наде Перчик, чтобы прояснить, у кого она выменяла диковинку, невесть как попавшую на окраины империи. То, что это был именно обмен на наркоту, как, впрочем, и в его случае, можно было не сомневаться. Сколько краденых ценностей и ворованного добра за бесценок попадало в гнездо этой сороки-вороны, можно было только представить. Ходили слухи, что вообще она спит на матраце, набитом вместо ваты ювелирными изделиями. Так и мучается каждую ночь, узнавая уже на ощупь каждое колечко или браслет по отпечаткам на своей коже и определяя величину камушков с точностью до десятой части карата.
   Приняла она его в той самой большой комнате, сидя на заветном бугристом матраце, покрытом алым шелковым покрывалом. Но разговора особого не получилось. Все время к ним кто-то входил, что-то громко спрашивал, потом выходил, еще громче сообщая что-то важное всему дому по-цыгански, далее толпа заглядывала переспросить только что услышанное так же громко, словно перекрикивая друг дружку, дабы быть вообще услышанными. Так и сновали туда-сюда дети, женщины, мужчины разного возраста, но связанные все родственными узами, всей толпой подстраховывая на всякий случай старшую в своем роду. Это был отлаженный веками прием при вторжении к ним чужих: отрепетированные до совершенства суета и мельтешение, как тип защитной реакции, как если бы это было на птичьем базаре или в каком-либо другом многочисленном и шумном сообществе. Причем все настороженно пытались уловить тревожные интонации в ее голосе, чтобы тут же гурьбой кинуться на выручку, шумом и гамом сбивая чужака с толку.
   Так вот, пока Надя Перчик, путаясь и начиная сначала, рассказывала, как еще на Украине, когда они стояли табором в донских степях, ее прабабушка, тоже Надя, у костра ночью подарила ей, тогда еще девчонке, на счастье это колечко, потому что самой прабабушке Наде это самое колечко подарила ее прабабушка, тоже Надя и тоже на счастье. А теперь из-за бедности вот пришлось с ним расстаться. Барток не стал уточнять, зачем девочке мужской перстень, хотя естественно было бы его подарить наследнику, будущему барону, которому предстояло править столь суетливым и многочисленным родом, а может быть и племенем. Он просто, развалясь на бордовом велюровом кресле, смотрел на исхудавшее желтое Надино лицо, которое с их недавней встречи еще больше исхудало и пожелтело, так же как и ее почти уже коричневые узловатые пальцы, беспокойно лежащие на вздутом животе, унизанные безвкусными массивными кольцами с тусклыми рубинами и грязными изумрудами вперемежку с бриллиантовой мелочью. От этих быстрых перемен в баронской вдове сильно попахивало скорыми пышными похоронами, и мнительному Валере уже даже чудился запах тления, как тогда в раскопанной им могиле, и он поморщился, отказываясь от предложенного ему чая.
   -- Ты мне, Надя, лучше скажи, почему врача не зовешь, или знахаря-травника, или знахарку? Не из ваших, конечно. Вы только гадать да ворожить мастерицы, а чтобы лечить, я что-то такого не слыхал. Или втайне своих врачевателей держите?
   Старая цыганка стала серьезной.
   -- Мне ведь правда, сынок, худо. Это ты точно заметил. Но, боюсь, врачи мне уже не помогут. Как девчонки карты ни бросят, вокруг меня одни кресты. Может быть, надо было раньше к врачам идти. Но теперь что толку вздыхать. А если знахаря какого знаешь, то пришли, будь добр. Я тебе благодарна буду.
   -- Меня ведь, Надя, не так давно отравили. Я думал -- уже все, крышка. Ноги как у тебя вот стали, не ноги, а колотушки, набитые ватой. И силы уже ушли. Чтобы встать или шаг сделать, я всю волю собирал. Благо, в последний момент дошел до машины...
   Он замолчал, вспоминая свое резиновое обессилевшее тело, не желавшее больше слушать команды мозга. Что было делать с такой обузой? Бросить дохлым, а самому улететь. И улетел бы, если бы не напугался так. И эта боится. Значит, и ему и ей есть чего страшиться за чертой, в неведении. Значит, они должны будут цепляться до конца, из последних сил. И он уже ругал себя за то, что прекратил пить травы, снова плюнув на свое здоровье, разрушаемое к тому же пагубной привычкой.
   -- И кто же, сынок, кто тебя спас?-- не на шутку заинтересовалась старая цыганка.
   -- Евдокия Романовна.
   -- Евдокия Романовна...-- повторила она тихо, словно уже в этом имени заключался некий таинственный смысл.-- Наверное, хорошая, набожная женщина тебя вылечила.
   Барток улыбнулся:
   -- Наверное...-- А потом после паузы добавил:-- Ведьма она была. Не хуже тебя. Молилась, конечно. Духи у нее на службе были. С ними она договаривалась.
   Надя аж наклонилась к нему через столик.
   -- Скажи, сынок, ее адрес. Если тебе помогла, может быть, и мне поможет. Я отблагодарю. И тебя отблагодарю и ее.
   Валера, закинув голову, глядел в потолок.
   -- Ладно тебе, Надя. Ты и так в таких обстоятельствах. Даже прабабушкину память и ту скинула.
   Старая цыганка поняла. И теперь обдумывала цену своего вопроса. Наступила пауза, заполненная шастающими туда-сюда молодыми женщинами, некоторые из них, впрочем, были вполне симпатичными. А одна игривая, совсем юная озорница и хохотушка, и вовсе пришлась по сердцу ищущему теперь женской ласки вне дома Бартоку.
   Хохотушка, представившаяся Галей, почуяв его интерес к себе, взмахнула густой гривой черных вьющихся волос, откинув их этим движением за спину, и, хитро улыбаясь, подсев к нему на подлокотник кресла, спросила:
   -- Как там Валя? Она ведь нам родственница. По вкусу ли цыганочка? Сладкая?
   -- Где-то сладкая, где-то горькая. Как все бабы. Для праздника хороши. Но пока пляшут да сманивают, как коня, приманки ставят, сами в это время путы на ноги вяжут и хомут на шею прилаживают. Так что кто на кого охотится, еще разобраться надо. Вот я на тебя глаз положил, или ты мне голову морочишь?
   Он крепко сжал ее локоть. А та, давно уже под бабкиным строгим взглядом позволившая себе слишком много вольностей, вырвалась и, соскочив с подлокотника, заугрожала:
   -- Смотри, выйдет Валькин муж, вспорет тебе брюхо. Попробуешь цыганского ножа. И тебя, и Вальку прирежет!
   -- Насчет ножа не знаю, а шприц у него острый. Это точно.-- Валера расхохотался.-- У вас пацаны теперь лихие, крови и прививок не боятся. Вот выдадут тебя скоро замуж, тоже будешь жить как в процедурном кабинете.
   Надя Перчик, уже перебивая его, шумела по-цыган­ски и даже размахивала руками, и потом, после того как девчонка вышла из комнаты, сокрушалась, что молодые совсем от рук отбились. Делают что хотят, а на стариков просто плюют. И никто им даже кнутом по вертлявым задницам не стеганет. И сразу без перехода снова к делу:
   -- Приезжие они, из уголовников. Подошли к нашим девчонкам на базаре в Старом городе. Они там, сам знаешь, золото скупают. Мало ли, алкаш из дома вытащит или подростки в долги залезут.
   -- В общем, краденое за четверть ломбардной цены золотого лома.
   Старуха согласно кивнула головой.
   -- Когда они перстенек показали, девчонки даже не поняли, что там золото и бриллиант, и на смех подняли душегубов, но все же назавтра им встречу назначили, и шуструю девчонку следом пустили. Оказалось, они там неподалеку в мазанке с земляным полом ютились у какого-то бедолаги. Потом их сюда притащили. Ну, я им героину дала и денег. Пополам получилось. Они настаивали на деньгах. Говорили, что им ехать надо, далеко ехать.
   Барток, подражая старухе, тоже согласно кивнул головой. И она, ободренная этим, продолжила:
   -- А я из-за этого перстня прямо сна лишилась. И так худо мне, а тут еще эти рожи из головы не выходят. Им ведь, похоже, терять нечего. Такие могут любого на куски порезать. Так и кажется, что они за этим перстнем вернутся. Ну, я объявила девчонкам, что надо его продать. Валька тебя и привела.
   Барток снова кивнул головой.
   -- Героина им надолго хватит?
   -- Ну, смотря как его жрать.
   -- Значит, надолго. Они с таким грузом не поедут. Будут здесь на дне отлеживаться. Куда им ехать? Их везде ищут. Они кого-то грохнули из крутых, судя по вещи. Я теперь тоже решил сплавить вещицу.
   -- Правильно, сынок, отдай. У меня предчувствие нехорошее...
   -- Ладно тебе каркать! Где твои предчувствия раньше были? А Евдокия Романовна умерла в Чирчике. Говорят, сначала ослепла, а потом преставилась. Говорят, тяжело уходила. Пришлось ее успокоительными колоть, обезболивающими. Так ничего не брало. Очень смерти боялась, как ты. Да и я тоже.
   Вспыхнувшая было надежда угасла в глазах больной женщины. Валера в качестве компенсации стал рассказывать про ученика Евдокии Романовны, но после того, как выяснилось, что тот с духами не связан, цыганка совсем потеряла интерес к теме, хотя и взяла бумажку с его телефоном. Это ведь так важно -- успеть. Этот красавец в черном вскочил в последний вагон уходящего поезда и вот жив, здоров, бриллиантами торгует. А ей, видать, не удалось. Не совпало ей ухватиться за соломинку. Уплыла эта соломинка раньше. И тут нет никакой разницы -- на минуту опоздала или на вечность. Значит, там, куда она наведывалась в бреду, уже подписали ей приговор. Пошептались и решили дать пинка ее ангелу-хранителю, несмотря на то, что ангел Надин был шустрым и скорее походил на бесенка. Но это не так уж и важно -- крылышки или рожки. Это мы сами себе напридумывали, будто теням нужны крылья, а то без них им не летается, или рога, чтобы бодаться.
   Больше не теряя времени, Валера оставил утомленную цыганку и поехал в ресторан, где музицировал на гитаре Наташин зять, кстати, страшно удивившийся приглашению в перерыве подсесть за его столик. Специально для него заказали отбивную и графинчик водки, который обрадовал, а затем успокоил нервничающего музыканта, не на шутку побаивающегося своего почти родственника, про которого ходили разные слухи, не пролетавшие мимо чутких музыкантских ушей.
   Чтобы не тянуть долго время, после двух-трех вступительных фраз Барток перешел к делу, напустив на себя важности и строгости.
   -- Ты, Славик, не можешь внятно объяснить, почему твоя жена не общается с моей?
   Гитарист решил, что сбываются его худшие предположения. Впрочем, он давно ждал и даже готовился к этой разборке, решив уже сейчас не юлить и не оправдываться.
   -- Ты знаешь, это как дурной сон, как наваждение, как болезнь...
   Он до краев налил и залпом выпил рюмку, поморщившись и закрыв глаза не столько от выпитого, сколько от поднятой и, видимо, ужасно неприятной для него темы. Барток же вообще был удивлен таким началом разговора и решил блефовать, раз уж так Славик затрясся. Он напустил на себя еще больше строгости.
   -- Я-то знаю. Но ты мне сам расскажи. Подробно, в деталях, чтобы я понял.
   -- Мы тогда только с Иркой поженились. У нас ведь и чужие праздники в кабаке как свои. А тут загудели и не можем остановиться. И еще Новый год вдобавок. Всю ночь здесь развлекались, девчонки растанцевались. Наташе тогда еще шестнадцати не было. Стройненькая, хорошенькая. За ней прямо охота среди гостей началась -- наперебой танцевать приглашают. Еще подвыпившие все. Ну, она чуть что, ко мне бежит, за моей спиной прячется, что-то мне на ухо говорит, смеется. Ну, меня и понесло. Я свою Ирку просто замечать перестал, к тому же она выпила лишнего и час-другой на воздухе освежалась. Под утро я специально Наташу подпоил, а когда домой приехали и все вповалку повыключались, я к ней на диван подобрался. Сначала думал только погладить слегка. А там в голове у меня щелкнуло. Я такой хитрый, осторожный стал. Когда она глаза открыла, охнула, было уже поздно. Я ей еще рукой рот прикрыл. А потом уже в ванной сказал, что на нее свалю, если она шум поднимет. Так и стали жить... Я ее шантажировал, что Ирке все расскажу, если она ерепениться будет. Мне даже приятно было, что я власть над ней такую взял. Но, видать, пережал я. Она перед сестрой сама в конце концов повинилась. Что тут началось! Мне пришлось из дома уйти. Но вместо того, чтобы Ирку поджидать, беременную к тому же, я Наташку караулил. Говорю же, как болезнь, будто мания. И чем больше меня вокруг позорят, тем больше к ней тянет. Потом, когда Наташка меня ножом ударила на улице, я напугался. Но, честно скажу, пока она за тебя замуж не вышла, я за ней следил. Теперь хоть по морде не получаю. А то ведь у нас в семье это уже нормой стало. Я и сам понимаю, как это с моей стороны мерзко и даже преступно. Но, похоже, я с этим и сдохну.
   -- Раньше сдохнешь, Славик! Это я тебе обещаю.
   Гитарист, вытряхивающий последние капли из графина, сделался белым. А Валера, вправду не на шутку разо­злившийся, шипел дальше:
   -- Не волнуйся, я тебя вылечу. Яйца тебе отрежу и заставлю сожрать. Это в таких случаях помогает. Сам еще убедишься. Будешь спокойным и домашним.
   -- Валера! Я же говорил. После того, как вы поженились, я даже близко к ней не подхожу!
   -- Вот я тебе и помогу, со своей стороны. Это ведь от инстинкта. Нет инстинкта, нет маний. Даже мыслей не будет. Или так сдохни. Это гладко произойдет, заболеешь, а месяца через два...
   -- Не надо, Валера! Я тебя понимаю. Но клянусь...
   Опьяневший от водки и собственных раскаяний музыкант был близок к истерике.
   Барток бросил на стол деньги для официанта и ушел, долго еще матерясь про себя. Называя гитариста падалью и представляя, как он будет унижаться и умолять перед смертью о пощаде. А потом, поймав себя на этом, он зло расхохотался, уже входя в подъезд. "Чего это я? Фатхуллы-то ведь нет. И никто поэтому корчиться и подыхать, слава Богу, не будет".
   Молодая цыганка Валя радостно бросилась ему на шею, расцеловав и в губы, и в щеки, и в ухо. От нее пахло чистотой и тонкими духами, а вспомнилась ему почему-то еще более юная Галка, нахально усевшаяся на подлокотнике бордового кресла. "Или это болезнь музыканта стала заразной?" Барток тряхнул головой и еще раз рассмеялся, на этот раз легко, без злобы, с облегчением.
  

XIX

  
   Примерно в то время, когда продавец перстня разговаривал со старой цыганкой, к предполагаемому покупателю позвонили в дверь. Собственно, дверь была не заперта. Махач давно стал фаталистом и не верил, что замки и бронированные двери могут спасти жизнь. Потерять же имущество он тем более не боялся. За порогом стоял плотный седой мужчина, с небритой много недель щетиной, которая превратилась уже в седую бороду. Одетый по-домашнему хозяин жестом пригласил войти и затем, прикрыв дверь, они, обменявшись рукопожатием, все-таки по-восточному обнялись, почти коснувшись друг друга щеками с каждой стороны. Гость начал с благодарности:
   -- Ты не представляешь, Миша, так мы тебе признательны за весточку. Притом, что почти с тобой не знакомы, мы слыхали о тебе. В любом случае наша семья в долгу у тебя.
   -- Входи, Рауль. Я свободный человек. У меня нет должников, и я никому не должен. Можеть быть, это и плохо, потому что долги, говорят, привязывают к жизни, но такой у меня характер. Все, что делаю, не для вас, не для других -- для себя.
   -- Понимаю, брат. Но у меня сейчас такие обстоятельства, что только этим живу. Рамаза ведь заказали. Исполнителей по идее тоже должны были убрать. Но что-то, видать, у них не сложилось. Когда Ильяс сообщил, что ниточка не оборвана, я всю ночь не спал. Мы войны не боимся и не избегаем ее, но когда не знаешь врага, становится страшно. Я тебе честно говорю, что боялся. И еще всех подозревать начинаешь -- и своих и чужих.-- Он замолчал.
   Махач, разливая только что заваренный душистый чай, согласно кивал головой. Потом он коротко рассказал, как вышел на перстень. И как, пока рассматривал его, представил убитого человека, и как с него, мертвого, сдирают падальщики работу великого мастера, сохранившего в камне тайну, подражая самому Богу, сотворившему этот загадочный и непостижимый мир. Дальше он дал короткие характеристики всем, кто присутствовал тогда на квартире у Олены, под конец остановившись на Бартоке, как предполагаемом владельце на сегодняшний момент.
   -- Понимаешь, я тут узнавал... Про него много всякой чуши рассказывают. Почти мистические истории, всегда с покойниками под конец. Может быть, он сам их и сочиняет, изображая из себя мистера "Х". Но если всю мишуру убрать, то получается барыга и наемный убийца в одном лице. Выходит, ему все равно, чем торговать: наркотой, барахлом или человеческими жизнями. Наверное, это современно. Действительно -- какая разница!-- он недобро улыбнулся.-- Но одно только мне было непонятно -- каким способом убивает этот коммерсант, пока вот сегодня уже Кузьмича не расспросил. Это его выкормыш оказался. Честный игрок гиену воспитал! По его словам, действительно есть у него тайное оружие. Некий Фатхулла -- профессиональный отравитель. Совершенно непонятный отморозок. В общем, барыга ему жертв поставлял за бабки и технически подстраивал условия для их контакта, а тот то ли подсыпал что-то, то ли -- врут, наверное -- завораживал глазами, но только через месяц-другой человек заболевал и умирал вроде бы как своей смертью. Кузьмич сам этого Фатхуллу на зоне приметил, но приручил его молодой этот Бартоломео.
   Слушавший, затаив дыхание, гость облегченно вздохнул.
   -- Нет, в нашем случае все проще было. Наняли двух уголовников, их менты уже по пальчикам вычислили. Обычные разбойнички, не из умных, но им тоже все подготовили и рассчитали. Мой Рамаз девчонку себе завел лет тринадцати. Сейчас это модно. Литература в жизнь вошла. Помнишь, у Набокова Лолита? Юная и развратная. Ребенок и шлюха в одном лице. От этого чувства путаются. Столько фильмов про это. Причем именно нужна маленькая развратная женщина. Когда просто ребенок, это не так интересно. Это для насильников и восточных деспотов. А нужно, чтобы она совращала, заманивала тебя. Не умом, конечно. Инстинктивно, природным кокетством. А опытный мужчина должен играть роль папочки, которого ребенок втягивает в страшный грех.
   Махач понимающе кивнул головой и заулыбался, представив себя в роли папочки, а большую Зоську в роли ребенка, с петушком во рту. Вышло забавно. По-своему понявший эту улыбку московский гость продолжил:
   -- Рамазик штук двадцать малолеток перебрал, и беспризорниц, и из семей, пока в Кишиневе случайно в ресторане не подцепил эту юную молдаваночку. Думал сначала, что на одну ночь за десять долларов, а потом сама собой пошла эта игра, когда он, уставший и разочарованный, про жизнь размышляет, а она с конфеткой во рту вроде бы подаренную куклу спать укладывает, но так, чтобы через разрезики то попка мелькнула, то грудка. И так изовьется, и так вывернется. Волосы роскошные, глаза черные, а кожа со смуглинкой, сам представь, какая в тринадцать лет кожа бархатная. И глупая -- прелесть! Это очень важно, чтобы грех первозданым был, не от ума.
   Он ее на даче своей поселил, и по десять раз на дню по телефону звонил, и засветло старался приехать, чтобы она не скучала. И еще разодел ее, как куклу. Охрану он, конечно, с дачи снял, от греха подальше. Даже я, когда в гости приезжал, чувствовал, как девчонка эта меня втягивает. Юбочка почти до трусиков, а сама с куклой Барби, и еще подвыпившая часто. Конечно, это все только в близком кругу знали. Вот на этой слабости и сыграли. В дачном поселке все за заборами. В доме охраны никакой. Девчонку изнасиловали по очереди, конечно, избили. А Рамаз, как открыл ворота, так сразу получил пулю, потом еще всю обойму в него вогнали в кураже.
   Инструкций грабить, видимо, не давали, но те не удержались от шмона, вытащили из карманов деньги, запали на перстень. А может быть, уже тогда решили за вознаграждением не ходить, почуяв неладное. После убийства, говорят, интуиция даже у таких уродов обостряется, появляется истинное понимание каких-то простых и важных вещей. Вот ведь удалось им до Ташкента добраться и на дно здесь лечь. А ведь их, кроме нас и заказчиков, вся милиция ищет. И все, поверь мне, сейчас стараются взять эту парочку первыми. Им ведь все равно не жить. Но только наши конкуренты постараются их грохнуть сразу, а нам нужно, чтобы они перед смертью обязательно сказали несколько слов. Упираться особо они не станут. Им уже какая разница? Им никого не жалко, себя по-большому счету тоже. Потому брать их надо по-умному, без стрельбы и шума. Но это мы еще продумаем, главное, выйти на их след.
   Хозяин квартиры еще раз понимающе кивнул головой.
   -- Послезавтра в шесть часов мы встречаемся в ресторане с этим Бартоломео. Перстень, скорее всего, он туда не принесет, но это без разницы. На этом, ты пойми меня правильно, мое участие заканчивается. Остальное -- это ваше дело.
   -- Конечно, конечно, Миша! Мы и так тебе по гроб жизни обязаны.
   -- И еще. Если вы растрепались там про Ташкент, то скоро здесь появятся ваши конкуренты.
   -- Да, я об этом не подумал.
   -- Ты на всякий случай предупреди своих, пусть проследят, не отлучится ли кто из Москвы на день-другой. И лучше оповестить об этом всех, пусть знают.
   Седой небритый гость сидел, ссутулившись, то ли пощипывая, то ли поглаживая отросшую за дни траура бороду.
   -- Что за времена?! Все хотят друг друга убить. И ты будешь смеяться, из-за этих вонючих денег.
   -- Раньше тоже так было.
   -- Раньше только хотели, а теперь нет дня, чтобы кого-то не завалили. Война на улицах и в офисах.
   -- Что, должники кредиторов отстреливают?
   -- И это тоже,-- Рауль вздохнул и, махнув рукой, продолжил:-- Ты бы видел наши арсеналы! Только танков нет и авиации. Особенно ваши к оружию неравнодушны. И стреляют сразу, уже не предупреждая, чтобы не давать лишнего шанса. Скоро вообще все будут молчать, как немые, а говорить будут только стволы да взрывчатка. Хоть здесь у вас тихо.
   -- У нас тоже Мамикона с Вали застрелили. Значит, будут перемены. И вообще пахнет большими переменами. Этот ваш, с пятном на лысине, всех боится, а на окраинах к власти приходят сильные, самолюбивые люди. В один прекрасный момент пошлют они его к его же матери. Чтобы при такой власти все время врать и изворачиваться, тоже причины нужны. Откуда такой страх?
   -- Да нет. Такая махина вечно стоять будет. Эта Империя все пережила. Хотя в чем-то ты прав, конечно. У нас на Кавказе уже сейчас считают, что центральной власти и нет. А скоро и вовсе никакой власти не останется.
   -- Говорят, батька Махно о таком времени мечтал. Это анархия.
   Оба засмеялись. Потом московский гость, помолчав, все же решил затронуть деликатную тему.
   -- Просьба есть у нас одна. Мы втроем прилетели без стволов. Мои ребята в гостинице ждут. Я позвоню. Завтра еще пять человек прилетят, тоже, сам понимаешь, без оружия. Если бы ты помог нам в этом, для подстраховки. Хотя бы пару волын.
   Махач задумался. Он понимал, что, ввязавшись почти без нужды в эту историю, он уже предопределил чьи-то жизни, вернее смерти. И теперь делать вид, что совсем не имеет к происходящему отношения, было глупо и непо­следовательно. Его уже втянули против его воли в войну, где трупы только начались. И пусть это не входило сейчас в его планы, реальность была именно такова. Он уже участвовал в схватке кланов на стороне мертвого Рамаза, которого в глаза не видел. И очень даже допускал, что погибший скорее всего заслужил свою пулю. Немного успокаивало отношение к этому Ильяса. Видимо, его чеченцы не враждовали и скорее были союзниками этой богатой грузинской семьи. Он ведь сразу почуял от этого злополучного перстня запах мертвечины. Эта весточка с того света взывала к мести и, найдя его, понимающего язык камня, больше чем за три тысячи километров от столицы, вовлекала в события, вовсе его не касавшиеся никаким боком, вопреки его планам и даже вопреки его правилам -- не лезть в чужие дела. И вместо того, чтобы сейчас неопределенно пожать плечами и умыть на этом руки, пока не поздно, он нашел себе оправдание и даже скрытый смысл понесшего его течения, которому он все-таки решил довериться. Значит, и ему пора в Москву -- к настоящим делам и настоящим деньгам. Пока не опоздал, пока бурлят страсти и в мутной воде ловится настоящая золотая рыбка. И вскоре, когда он со своей Зоськой приедет в Москву, его встретят не только его чеченцы, уже порядком подзабывшие о нем, но и новые могущественные друзья, имеющие перед ним долг, и даже лучше, что он, так сказать, морального свойства. И он представил, как удивленная приемом его большая и теплая женщина восхищенно выматерится и потом, дымя сигареткой, скажет: "А че, суки, оркестр не пригнали, раз уж ты такой крутой?" А он ей ответит тихо: "Если бы дохлого встречали, был бы оркестр и пионеры с цветами. Но я пока живой. А музыку мы можем послушать в консерватории или по твоему желанию в джазовом клубе". В общем, получалось не слабо. И ради этой фразы еще две или три пары трупов было не так много.
   Он подошел к телефону, набрал номер и, дождавшись ответа, стал говорить по-узбекски. Потом, уточнив, в какой гостинице и в каком номере остановились гости, просто, словно покупка оружия была обычным в этих краях делом, сказал:
   -- После десяти часов будь на месте. Тебя вызовут вниз. Там сами договоритесь.-- Остановив жестом многословие благодарившего, он продолжил:-- Если Бартоломео в ресторан не придет, тоже ничего страшного. Мне сказали, что у него в любовницах цыганочка из рода Перчиков. Думаю, что через нее падальщик на перстень и вышел. Может быть, и враги ваши додумаются скупщиков краденого потрясти. Они у базаров пасутся. Шепчут, будто про себя: "Золото куплю, золото куплю". Так вот, учитывая цыганскую почту, у них каждый цыганенок про эту историю знает и за пару бумажек прямо за руку приведет к старой Наде Перчик. Потому что дорогую вещь в этом роду обязательно к ней подгонят. Завтра своих ребят с утра на базарах выставь за цыганятами присмотреть, а вечером к Наде сходим, за ее домом присмотрим или сразу с ней поговорим.
   Гость оценил сказанное. Умный чеченец перескакивал сразу через два звена, к тому же, подтверждая свое бескорыстие в вопросах чести, предоставлял возможность им действовать самим, без его участия. Получив максимально полную информацию, гость засобирался, предполагая еще поручить своим ребятам присмотреть за центральными гостиницами и проконтролировать прибывающие рейсы из Москвы. Так же как при встрече, по-восточному обнявшись и коснувшись щеками друг друга с двух сторон, они расстались, причем с самого начала ведущий себя особо деликатно москвич вежливо напросился прийти к уважаемому хозяину завтра.
  

ХХ

  
   Домой Барток приехал уже под утро. Дорвавшаяся до сильного и богатого мужчины Валя, кажется, потеряла голову. Еще совсем недавно она жила в нищете и кляла свою несчастную судьбу и долги доставшегося ей в мужья придурка. А теперь даже белье на ней было такое, что хоть раздевайся на людях. Обидно было прятать такую красоту, благо, что и платья и обувь были тоже из валютного магазина. И еще этот красавец в черном высвободил, наконец, ее женскую страсть, разбудив молодое, истосковавшееся по любви тело. И вот, бросившись на шею своему золотому, она почти до утра не давала ему даже задремать, умудрившись еще и покусать его за разные места, так что он взвывал от боли, зато потом она долго жалела его и, приговаривая ласковые слова, зализывала и зацеловывала свои укусы, что-то нежно нашептывая по-цыгански. И все больше ей не давала покоя красивая светловолосая жена ее возлюбленного. Это было против здравого смысла, и она вполне сознавала разрушительную силу своей ревности, по-настоящему отравлявшей долгие часы ожидания. Теперь и в картах закружилась в страшной схватке красная и черная масть. Ее смуглая кожа покрывалась мурашками, стоило только представить, как голубоглазая обвивает шею ее Валерика белыми холеными руками, и они, как змеи, оплетают его и тянут из него мощь, делая его безвольным и вялым.
   Она уже подкараулила ее и подсмотрела. И, честное слово, лучше бы этого ей не делать. Грациозная, как белая лебедь, соперница была чудо как хороша. Теперь Валя жалела, что не читала книг и не все понимает в умных разговорах, и может ляпнуть что-нибудь невпопад, выставив себя дурочкой. Но вместо самообразования она часами рассматривала себя в большое, недавно купленное зеркало, висевшее на стене, в полумраке отражавшее их любовные игры, и в которое даже в порыве страсти успевала заглянуть цыганочка, наблюдая как бы все со стороны, как в кино, только еще с возможностью поймать собственный взгляд, который подстегивал ее и так неукротимое желание. Перед этим же зеркалом она оставалась долгие часы в одиночестве, и обнаженная, и наряжаясь, шепча ему сокровенное, словно там, в нем, за стенами, жили еще их тени, сплетенные друг с другом и стонущие от наслаждения. Однако одна она себе то нравилась, то не нравилась, не то что в любви, когда прильнув к мужскому сильному телу и загораясь от этого, со стены на нее поглядывала прекрасная смуглянка с пышной гривой черных вьющихся волос. Значит, тянет его в ее черный омут, если бежит он от белой своей красавицы. От этих мыслей у нее в грудях и внизу живота становилось тепло, и она тогда старалась рассмотреть-увидеть в зеркале маленькое существо, которое своими ручками объединит их судьбы навсегда и в этом мире, и там, за серебристой блестящей пленкой.
   Измученный, обкурившийся и выжатый, как лимон, безудержной Валиной страстью Валера, шатаясь, ввалился в дом, удивившись накрытому столу с остывшим ужином и еще больше нарядной Наташе, встретившей его с улыбкой и ласковыми интонациями в голосе, что-то говорившей ему доброе, помогая раздеться и снять обувь. Не ожидая столь быстрого результата от своего разговора с музыкантом, он собрался с мыслями и напрягся, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, подготовленную враждебно настроенной женой. Но его, замерзшего, поили горячим сладким чаем и, действительно проголодавшегося, кормили пусть остывшей, но чудно запеченной в духовке курицей, и еще впридачу со всякими салатиками, зеленью и разносолами. Наташина старшая сестра, Ирина, напуганная несвязным рассказом своего пьяного мужа, в неподдельном страхе и слезах прибежавшего раньше обычного домой, звонила практически каждый час, сначала просто по просьбе стоящего перед ней на коленях и плачущего благоверного, передавая его мольбы о пощаде, а потом, когда тот уже уснул, напуганная не на шутку еще и тем, что зять не приходил домой и, возможно, уже осуществлял свои угрозы, отправившись за убийцей, сама набирала трясущимся пальцем номер и что-то объясняла и объясняла Наташе, переходя на просьбы и плач с истерическими жалобами на свою несчастную судьбу. Причем с каждым звонком Иринины оценки роли сестренки в своих несчастьях менялись от разлучницы, интриганки и соблазнительницы до невинной жертвы похотливого развратника, каким, собственно, и являлся ее Славик, еще недавно, кстати, заразивший ее гонореей.
   Тема эта была слишком важна для Наташи, до сих пор тяжело переживавшей отлучение от семьи. Не было дня, чтобы она не плакала и не находила собственной вины, сотни раз прокручивая в голове эпизоды, в которых вполне могла дать повод, спровоцировать и обнадежить этого подонка. И под таким углом действительно получалось, что это она чуть ли не соблазнила и вправду вызывавшего в ней тогда симпатию раскованного музыканта. И потом, когда он ее принуждал, шантажируя, к сожительству, она находила, что пусть через страх, пусть через отвращение к себе, но возникало в ней сладострастное чувство, которого тем более она не могла себе простить до сих пор. Теперь же устами ее сестры была наконец озвучена совсем другая точка зрения, куда больше соответствовавшая истине, и она почти чувствовала, как плавится многолетний лед в ее груди, особенно после двух ночных звонков матери, наконец-то получившей возможность излить свою душу любимой и гонимой годами дочке, пусть даже перед ужасом возможной страшной мести непонятного ей второго зятя.
   К тому же выходило, со слов напуганного гитариста, что Валера сам все уже давно знал и просто теперь потребовал уточнить детали. И скорее всего знал он первую, Иркину версию, и взбесился, узнав, как все было на самом деле. В таком случае невозможно было не оценить деликатность и такт мужа, не намекнувшего ни разу на эту грязную историю, даже когда у них испортились отношения. И привыкшая чувствовать себя виноватой Наташа тут же сменила одну вину на другую. Теперь ей казалось, что из-за нее, под давлением страшной тайны, в ожидании мести, соскользнул ее Барток на преступную дорожку, чуть не поплатившись за это жизнью, и уж тем более в этом была причина его появившегося пристрастия к опию. И не важны были нестыковки со временем, сейчас это было для нее несущественно.
   В таких чувствах она и встретила вернувшегося к утру мужа, решив во что бы то ни стало спасти его и тем вымолить себе прощение. Да, да, любовью, только любовью она может растопить холод, возникший в их отношениях, и увести его с гибельного пути. Куда-то исчезло ее презрение и откуда-то вынырнула, казалось бы, давно забытая страсть. Словом, попав из одних пылких объятий в другие не менее пылкие, и слушая рассказы жены, и глядя, как она целует его испачканные в курице руки, он, честное слово, не знал, радоваться этому или нет. Во всяком случае сил у него сейчас не было никаких, ни физических, ни моральных. Но он интуитивно почувствовал, как где-то там, куда он чуть уже однажды не угодил, что-то замкнуло и переключилось. И его уже не будет так тянуть в этот сверкающий холод, до сих пор преследовавший его в виде мучительных приступов головной боли, после которых он долго не мог прийти в себя, теряя поначалу даже зрение и координацию. И если ангел-хранитель, отвернувшийся было от него, после старухиных увещеваний вновь взял его под свое крылышко, то он опять готов поверить в свою удачу. И со своими женщинами он разберется. Главное, им не мешать, а они уж сами уравновесят друг дружку. Белая и черная. Как во всем мире, как в космосе, они будут сталкиваться и бороться, перемещаясь поочередно, как полоски на зебре, как свет и тень, как день и ночь.
   Наташу же с ее родней он успокаивать не стал, не реагируя на просьбы и не отвечая на вопросы. Зачем? Если мнимая угроза так благоприятно повлияла на обстановку в его доме, который из убежища и норы превратился с определенного времени в поле для враждебного противостояния, и он, по правде говоря, не знал, что с этим делать, пока ему не пришла в голову спасительная идея покопаться в прошлом. При таком развитии событий и наметившееся противостояние с чеченцем не казалось теперь слишком опасным. Он готов был принять вызов, правда не знал еще как. И с другой стороны, вовсе не обязательно было продавать перстень. Не было таких обстоятельств, чтобы спешить. А пока его одолевали усталость и сон. И он лег в белоснежную разостланную заранее постель, а рядышком примостилась теплым калачиком его прелестная жена в симпатичной пижаме, делавшей ее тело еще более соблазнительным и по-домашнему уютным...
  
   Видимо, почти не спавший ночью Рауль еще до полудня приплелся к Махачу. Под плащом карман пиджака ему тревожно оттягивал пистолет "Макарова" с полной обоймой. Наблюдения за гостиницами и аэропортом ничего не дали. Зато прибыли еще пять человек, связанные с ним не только деловыми отношениями, но и родственными узами. Теперь этого было достаточно даже при не­ожиданных осложнениях. Только бы никто не спугнул раньше времени отморозков, которые прежде чем расстанутся со своими жалкими жизнями, должны будут еще назвать имена нанимателей, описав до деталей все обстоятельства их гнусной сделки. Каждую черточку каждой гнусной рожи, каждое слово и каждую интонацию или акцент.
   Махач был в благодушном настроении. Опять предложил гостю чай и сладости, отметив про себя перекошенный от тяжести пиджак гостя. Но тут зазвонил телефон, и в трубке он услышал встревоженный голос сына:
   -- Папа! Они удавили Нинку. Ты слышишь? Ее нашли в своей машине в пригороде, в Келесе. Я их уничтожу! Ты слышишь, я их всех уничтожу.
   Махач еще не все понял и не знал, как реагировать на горе своего сына.
   -- Подожди, подожди. Как удавили? Кто удавил?
   -- Она не пришла ночевать. Я всех обзвонил, и ее первого мужа, и родителей, и подружек. А утром пришли менты. На рассвете позвонили местные. Ну, меня уже в морг повезли. У нее ничего не взяли. Документы, деньги, золото -- все при ней. На горле след от удавки. Они мне еще заплатят!
   -- Кто они? Нет, ничего не говори, приезжай. Только пока ничего не предпринимай сам. Вместе разберемся. Ты не должен ошибаться.
   -- Ладно, я еду.
   Рауль, слышавший разговор, только развел руками:
   -- Мои соболезнования. И у вас то же самое.
   -- Убили сожительницу моего сына. Удавили в машине. Ничего не взяли.
   -- Миша, если нужна помощь, можешь на нас рассчитывать.
   -- Спасибо. Мы сами разберемся. Лишь бы мой сын дров не наломал. Вовсе не хочется, чтобы он в тюрьме по этому делу сгнил. Может быть, попозже я его к вам отошлю...
   Москвич согласно кивнул головой:
   -- Будем рады принять его. И тебя, и кого скажешь. Места у нас на всех хватит.
   -- Но завтра ничего не меняется. В шесть часов подъедете ко мне. Мы договорились на полседьмого. А пока извини.
   -- Да, да, конечно. Я понимаю. Если что, мы в гостинице.
   Уже на лестнице Рауль, не веривший в совпадения, стал искать подвох, провокации и хитрую свою игру слишком уж доброго Махача, но ничего такого не находил, кроме того, что запахло милицией и на всякий случай нужно быть аккуратней с оружием.
   Что же касается чеченца, то и про него нельзя было сказать, что он сильно расстроился. Первое,что он почувствовал, это даже некоторое облегчение, и ему пришла мысль, что появился свет в конце туннеля или выход из тупика. Он действительно в последнее время мечтал о потомстве. И присевшая на героин Нина никак не вписывалась в эти его планы. На освободившееся место он сам подберет здоровую деревенскую девчонку, а Альберта предварительно подлечит и с полгода подержит взаперти, пока организм не очистится от наркоты. А потом вовсе им не обязательно вместе жить. Дальше он с большим удовольствием сумеет позаботиться и о ребенке, и о матери, потому что в свои собственные перспективы он тем более уже не верил. И не потому, что у Зоськи не было детей от первого брака и возраст ее тоже в любом случае не располагал к материнству. Просто за последние двадцать пять лет это была расплата за грехи его молодости. Так он решил для себя. Так что света в конце его собственного туннеля не было вовсе, как тут не трепыхайся. Про художества своего сына он тоже был наслышан. Земля уже горела под его ногами. И хорошо, что неприятности начались не с него самого. А теперь у них всех есть очевидный повод рвать отсюда когти.
   С такими мыслями он и встретил свое чадо, имевшее взъерошенный и жалкий вид. Убедить отложить вопросы мести на некоторое время было несложно ввиду пристального внимания к его персоне следствия. Больше того, и в квартире этой Альберт оставаться тоже не должен, так как отношения их были юридически не оформлены и в права наследования вступал законный муж покойницы, что безусловно было справедливо. Кроме того, деньги и ценные вещи, хранящиеся вне дома, нужно было передать родителям покойной, которым предстоит еще воспитывать ребенка. Они же в будущем будут еще помогать им материально. Но теперь даже прямое участие в похоронах было бы некрасивым жестом и только будоражило бы сплетни и кривотолки над еще не опущенным в могилу телом. Неудобно как-то, чтобы за гробом вместе шли муж и любовник.
   Альберт молча выслушал железные доводы отца и согласился пока переехать на дачу к матери. Его еще несколько раз допрашивал следователь, записывая односложные ответы. А похороны и поминки организовал и щедро профинансировал отец, предоставив сыну лишь издали наблюдать за процессией, в надежде выследить убийц, иногда, по слухам, испытывающих непреодолимое желание поглядеть на своих жертв, якобы тянущих преступников вслед за собой.
   Он, циничный и хладнокровный, не ожидал сам, что будет так страдать и мучиться, потеряв всего лишь женщину, которой управлял, которую использовал и по большому счету к которой не испытывал возвышенных и романтических чувств. Потому и сделал ее наркоманкой и даже теперь не сожалел об этом. Просто она стала не подобием, а его частью, о которой он заботился как о себе самом. И свои потребности он автоматически переносил на нее. Теперь же, когда ее отсекли от него таким варварским и жестоким способом, ему было больно и обидно, и чем дальше, тем больше не хватало Нинкиного голоса, ее покорности и непокорности, и просто ее присутствия. Он все время ждал ее, и она стала к нему приходить. Во сне, в героиновом бреду и на совсем свежую голову. Он беседовал с ней, и иногда она была веселой, как раньше, но чаще испуганной и обиженной на то, что он бросил ее одну и не хочет прийти к ней, чтобы соединиться навеки. Тело ее казалось теперь еще соблазнительней, личико детским и непосредственным, но на шее всегда виднелся этот след от удавки, и из-за него Альберту хотелось выть, кричать и еще убивать, потому что он решил, что теперь понимает, что значит выражение "смыть кровью". Именно кровь убийц должна была смыть этот страшный след. И после этого Нинка будет как прежде. И он не станет ее стыдиться и сможет целовать куда захочет, не вздрагивая от ужаса.
   И еще, чтобы не оставаться ночью одному в пустой даче,-- от присутствия матери или отца он категорически отказался,-- Альберт садился за руль своей новенькой "девятки" и ездил по ночному городу, невольно останавливаясь в местах, где за окнами могли мелькнуть тени его врагов. Так он мог часами высиживать и выглядывать до боли в близоруких глазах, пока от утренней свежести не запотевали очки, и сырость и холод не вползали под его одежду, пробирая до самых костей и вызывая противоестественно сильную дрожь, пока теплый воздух из печки, включенной на полную мощность, не смягчал эту сумасшедшую пляску в ногах и руках. Причем конечности начинали его слушаться, только когда прекращался лязг зубов. Такой вот получился охотник и мститель, благо, что никто его не видел таким, сидящим в засаде. Однако машину его вычислили, и зимогорята решили на время разбежаться, вдруг одновременно начав слушаться своих родителей, принявшихся без промедления их лечить от пагубных привычек. А что делать? Деньги-то быстро кончились, а преследование только началось. В таком положении лучше лежать под капельницей, глотать транквилизаторы, и чтобы вокруг обязательно толпился народ.

XXI

  
   Решивший из любопытства участвовать в торгах перстня импозантный хозяин ресторана организовал назначенную через три дня встречу у себя. Эта его новая ядовитая симпатия -- Олена, потерявшая практический интерес к купле-продаже, не хотела, однако, выходить из некой киношной роли, впервые в жизни попав в круг мужчин такого калибра, где могли вращаться сказочные сокровища, ну, и понятно, сказочные состояния. Именно такого окружения требовала ее амбициозная женская натура. Она понимала, что женская красота в этих самых кругах тоже должна рассматриваться как определенная ценность и предмет торга, и теперь ей важно было решить для себя, чего она в этом смысле стоит, абстрагировавшись от бесценности человеческой жизни как явления космического. Люди, испорченные большой властью и большими деньгами, вернее властью больших денег, слишком хорошо на практике разобрались в товарно-денежных отношениях, навешивая инстинктивно ценники на все, с чем соприкасались: дома, страны, ландшафты, удовольствия, женщин, мужчин. Их раздражало соприкосновение с явлениями, на которые они не в силах были не то что повлиять, но даже и сносно объяснить для себя. Многие, конечно, делали попытки приобрести себе место получше и в загробном мире, покупая расположение священников, строя церкви, мечети или синагоги и даже помогая бедным и больным, тем более, что служители культа как-то умудрялись объяснять, по каким схемам конвертируются и переводятся деньги из этого продажного мира в мир иной, в общем, не доступный для понимания. Можно было, конечно, принимать на веру, как аксиомы, прописанные в священных книгах некоторые откровения, не замечая, впрочем, другие, где просто говорилось, что богатому не видать царства божия. Но человеку рассудительному и трезвому иной раз надо было в это втянуться, скажем, подкинув денег на строительство монастыря, испытав при этом бесспорное облегчение и даже гордость за себя, как если бы дать взятку генеральному прокурору лично или еще того выше... Тут и денег не жалко, сам факт того стоит. Тем более, что строить монастырь и дачу чиновнику -- это не одно и тоже. Но в извращенном сознании... Словом, сделав несколько приличных вкладов, трудно потом даже подумать, что деньги перевели не на тот счет, что схема в принципе может не работать, что мы даже не знаем, во что в конце концов должны обернуться сокровища земные там, на небе. И пусть благими намерениями выстлана дорога в ад, но благие дела ведь это совсем другое. К тому же на стене будет бронзовая табличка, что такой-то построил то-то, чтобы там, наверху, не запамятовали, чтобы всегда можно было предъявить на Страшном суде неоспоримые факты, явно говорящие в пользу ответчика. Черт бы побрал все эти суды! Страшные и не очень. Кому сдались эти камни в мире, где нет плоти? Может быть, теням умерших, чтобы прятаться от беспощадного солнца в подвальной сырости, столь похожей на сырость брошенных ими могил. Но при чем тут царство небесное?
   Впрочем, Олена вовсе не думала еще о подкупе Страшного суда. Не было у нее еще таких средств, чтобы об этом думать, но зацепиться за этот круг она решила, пустив в ход все, что возможно... Надев на себя шикарное красное платье, понятно с вырезами и разрезами, красные туфли на высоченном каблуке, ну, и в тон губки, ногти, гранатовое ожерелье на шее, и многие часы, проведенные у зеркала, где подбирались слова, интонации, многозначительные взгляды... Опять же, пригласили ювелира Михасика, который не портил компании и даже, напротив, соответствовал поводу. Они пришли пораньше и пока, разместившись в кабинке, говорили вдвоем о пустяках. Гостеприимный хозяин сновал туда-сюда, то присоединяясь к ним, тая от удовольствия и расточая комплименты, то убегая на кухню, чтобы дать какие-то особые распоряжения поварам. Ухаживали за ними очень миловидные официантки, почему-то начавшие раздражать Олену, уловившую их перемигивания и красноречивые взгляды. Чем она и поделилась с Михасиком:
   -- Все-таки официантами должны быть ребята. Это выглядит куда солидней, а девчонок сколько ни учи --все равно будут задницами крутить. Надо будет сказать Арарату, пусть поменяет.
   Ювелир, хорошо знавший клиента, улыбнулся:
   -- Когда ориентацию поменяет, тогда и девочек заменит на мальчиков.-- Но увидев Оленину гримасу, спешно добавил:-- Шутка. Это, конечно, шутка.
   -- В которой, конечно, доля шутки. Но и то хорошо выходит. Представляешь, что про него говорили бы, если бы он набрал ребят!
   Они оба захихикали.
   -- А так, как петух разряженный в своем курятнике.
   -- К тому же они ему еще и яйца несут. Не его яйца, а ему яйца, то есть деньги.
   Пришедшие в этот день пораньше музыканты заиграли потихоньку простую певучую мелодию. Так что создалось впечатление, будто они не в пятидесяти километрах от скалистого Тянь-Шаня, а в Кавказских горах, в каком-нибудь сложенном из розового туфа хлебосольном доме, хозяин в котором кларнетист со сладким голосом, а остальные члены семьи делают все, чтобы гостям было еще приятней, и барабанщик, и аккордеонист, и еще вкусные запахи, вместе с музыкой кружащие в пространстве, настраивая на праздничный лад.
   Чуть раньше намеченного срока появился Барток, как всегда весь в черном. Его взбесившимся женщинам для излияния хлынувших потоком чувств все время требовалось его присутствие. И даже не просто присутствие, но и по возможности активное участие. И он уже всерьез опасался за свое здоровье, не выдерживая ни эмоциональных, ни физических нагрузок. И еще приходилось ездить туда-сюда, потому что каждая из них, и белая, и черная, способна была, оставшись без контроля, наделать глупостей, и тогда вся их огромная, но все же позитивная пока энергия страсти могла, изменив знак на отрицательный, превратиться в поток обиды и ненависти, чего должен был опасаться любой опытный мужчина в здравом уме, если он не хотел умереть раньше срока или стать инвалидом от инсульта или инфаркта. Конечно, все это должно было через одну-две недели выровняться, лишь бы они не сталкивались друг с другом, потому что иначе... Ну да ладно о страшном. А пока он вяло опустился на стул рядом с Оленой, не сделав ей даже комплимента и, кажется, даже не поняв, что это она, с претензией чуть не на главную роль во всей этой истории. Глаза ее загорелись, и она стала наполняться ядом, чтобы в удобный момент выплеснуть все свое ехидство на, как она еще предполагала, не совсем бывшего любовника, и не обязательно даже на него, а вероятнее всего на любого, кто подвернется ей под руку, вернее под язычок.
   Подошедший в кабинку хозяин заведения уловил перемену в настроении Олены и, правильно связав это с появлением черного наемного убийцы -- это он узнал от знающих людей,-- вежливо попросил его пересесть на противоположный край стола, чтобы они случайно не соприкасались коленками и тому подобное.
   "Ну вот, хоть один настоящий мужчина!"-- оценила про себя Олена, мило, как бы с благодарностью улыбнувшись ему с еле заметным кивком.
   Но тут прибежала запыхавшаяся завзалом, строгая кабардинка лет сорока пяти, и почему-то шепотом объявила:
   -- Они приехали.
   Арарат извинился и пошел встречать гостя, который, однако, оказался не один. Не снимая в гардеробе верхней одежды, они на ходу протянули по очереди для рукопожатия руки, ограничившись только этим холодным по восточным меркам приветствием.
   Несколько обескураженный хозяин тем не менее с той же радушной улыбкой, расхваливая уважаемых за королевскую точность, подвел их к нужной кабинке, сообщая, что все уже в сборе и что вообще это такая неслыханная радость принимать у себя таких гостей.
   Чеченец, вошедший первым, мгновение оценивал диспозицию, и потом, подтянув к себе один из трех оставшихся пустыми стульев, сел с торца, ближе к углу, со стороны сидящего посередине Бартока. Вошедший следом за ним небритый седой кавказец, вовсе не похожий на телохранителя, остался стоять за спинкой его стула, заложив правую руку за отворот черного кожаного плаща. Продолжавший говорить что-то приятное для всех хозяин заведения протиснулся к Олене, чтобы занять единственное свободное с этой стороны место, но замолчал, оставшись стоять, под строгим взглядом заговорившего Махача.
   -- Я не хочу отнимать время у собравшихся, поэтому сразу приступлю к делу. Если вы помните, дама,-- он кивнул в сторону Олены,-- видимо, уполномоченная на это продавцом,-- он кивнул в сторону вялого Валеры,-- предложила мне назначить самому цену прекрасному перстню с удивительным бриллиантом, а я сказал, что это не так уж важно, доверив вам самим, подключив фантазию, установить число с устраивающим вас колличеством нулей. Теперь я не буду спрашивать, как Бендер Балаганова --сколько вам нужно для полного счастья, потому что вы не Балагановы, я не Остап, и потому что вряд ли через этот перстень вы к этому счастью приблизитесь. И все равно вы скажете что-нибудь не то, не соответствующее моменту. Потому я возьму на себя смелость объявить условия сделки, которая в любом случае состоится.-- Он поднял руку, предваряя тем самым возражения.-- Предыдущий настоящий хозяин этой вещи отдал этот перстень вместе с жизнью. Вот так высоко поднята в настоящий момент планка.
   В наступившей гробовой тишине не сразу недоумение сменилось парализующим шоком, первой от которого оправилась вышедшая из дела Олена:
   -- То есть, вы хотите сказать...
   -- Да, я хочу сказать, что брат убитого,-- он жестом указал на человека за спиной,-- заберет перстень вместе с жизнью убийц. Если убийца среди вас, то мы все увидим сейчас справедливую развязку этой трагической истории.
   Покрасневший и одновременно вспотевший Арарат замахал руками:
   -- То есть как, Миша! Какая развязка? Здесь ресторан! Здесь люди кушают и выпивают!
   Из-за стоящего небритого кавказца вышли еще двое молодых, спортивного сложения мужчин и, следуя кивку старшего, встали за спиной совершенно растерявшегося от неожиданности Бартока.
   -- На этом прошу меня извинить, мое участие в этой некрасивой истории заканчивается.-- Махач поднялся со стула.
   Потерявший самообладание Валера тоже вскочил с возгласом:
   -- Но я никого не убивал!
   Получив тычок стволом в спину, он фразу не продолжил и был усажен на место. Махач же только снисходительно улыбнулся, глядя на него, повторил вопросительно: "Никого?" Потом, оглядев всех остальных: бледного и без того тихого ювелира, еще красного, но уже не такого возбужденного короля общепита и единственную не потерявшую самообладания даму, впрочем, ничем не рисковавшую и потому твердо встретившую взгляд, он продолжил, уже глядя на смелую женщину:
   -- Если у вас в этом бизнесе есть свой интерес, то, думаю, вы тоже получите свою долю.
   Самообладание быстро улетучилось,-- женская наглость тоже имеет свои границы.
   -- Нет, нет. Я просто искала клиентов,-- голос ее дрогнул.
   -- Хорошо. Думаю, вам следует поверить. Но постарайтесь не делать неблагоразумных поступков впредь. -- Потом, повернувшись к морщившемуся от боли Бартоку, он добавил:-- Если не убивал, покажи, кто убивал. Будет справедливо, если вы дойдете до конца вместе, чтобы не осталось на душе осадка или сомнений, что тебя обманули.
   На этом он развернулся и, переглянувшись с небритым, ушел.
   Вместо него вошел юноша лет семнадцати-восемнадцати. Небритый что-то сказал по-грузински. Вошедший улыбнулся и кивнул головой. Стоящие над Валерой грубо вытащили его из-за стола и, прижав к перегородке прямо под светильником, исказившим ярким близким светом и так перекошенное лицо жертвы, вдавили ему в шею ствол пистолета. Человек с пистолетом зашипел злобно, с характерным акцентом, выпучивая глаза:
   -- Если, шакал, трепыхнешься, убью сразу, без разговоров.
   Олена, вообразившая, что это произойдет сейчас на ее глазах, раскрыла рот, чтобы крикнуть, но сделать этого не смогла. Во рту у нее пересохло, руки и ноги онемели, и внизу живота закрутило, как если бы ей срочно захотелось в туалет. Тем временем Барток еще получил от второго чем-то жестким по ребрам, выдохнув от этого удара хриплый стон и согнувшись вперед. В этом движении его подтолкнули, направив в сторону выхода, и вслед за ним, полусогнутым, вышли из кабинки сначала двое спортивных, потом седой-небритый.
   Сидевший тихо, как мышка, ювелир облегченно вздохнул. У Олены полились из глаз слезы, тронувшие ее нового обожателя до глубины души. Лицо ее было бледным, как смерть, с большими жгучими глазами, обрамленное черными вьющимися волосами. И это при красном платье, в тон ему помаде на губах и белой волнующейся груди в глубоком вырезе. В этой ужасной фантасмагорической сцене она была единственным украшением. Слабая белокожая красавица посреди грубых черных мужчин, жаждущих насилия и смерти.
   Растроганный Арарат с фужером минералки, стоя на одном колене, словно в рыцарском романе, уговаривал даму своего сердца отхлебнуть водички, и когда она, наконец, сделала глоток, он облегченно вздохнул, будто и вправду оживил ее этим глотком, и дал волю своим чувствам.
   -- Никогда больше не буду иметь дело с чеченцами! Что это за свинство? Цену он назначил! Что это за цена? Полный ресторан убийц. Что ли мы так договаривались? Где так дела делают -- с пистолетами и мордобоем?
   -- В Москве,-- ответил тихий спокойный голос.
   Все разом, втроем, они обернулись на звук. В углу стоял тот самый юноша, вошедший в кабинку последним после ухода Махача.
   Он, красивый, волоокий, своим спокойствием подействовал на них, как холодный душ, установив в кабинке тишину, затягивающуюся до неловкости. Как бы отвечая на вопросительные взгляды, он двинулся из угла и сел на стул, сдвинутый к торцу стола чеченцем.
   -- Банкет продолжается. Я почти сутки не ел. Что у вас там было по программе на горячее?
   -- Форель, запеченная форель.
   -- Пусть будет форель с белым вином. Это замечательно. Жизнь продолжается. Все пока живы-здоровы. Давайте выпьем за это. За это, по-моему, стоит выпить.
   Арарат кивнул вошедшей наконец официантке:
   -- Тащи форель.-- А потом наорал на появившихся вышибал:-- Вовремя пришли! Как раз к выносу тела! Дурак я, что вас держу, дармоедов! Все, что вы можете, --это пьяного отколотить. Вон отсюда! Чтобы не видел вас больше никогда!
   -- Зачем вы так с ними? Мы их предупредили заранее. Сказали, что вы в курсе дела.-- Молодой наливал в фужеры шампанское.-- Я извиняюсь, что навяжу вам часа на три свое присутствие. Думаю, за это время все будет кончено.
   -- Что кончено? Как кончено?-- неприятно удивился приходящий в себя кавалер.
   -- Ну, найдут "Лявого" и "Гнидого". Это они нашего Рамазика убили и от жадности перстень с него сняли. Менты их по пальчикам пробили. Им все равно не жить. Теперь их все ищут. И заказчики, и менты, и мы.-- Он поч­ти насильно раздал фужеры с шампанским и, трижды чокнувшись, произнес: -- За жизнь!-- А потом добавил:--И за смерть!-- Выпив пузырящееся вино до дна, с удовольствием отметил:-- Хорошее у вас в Узбекистане вино. Даже в сухой закон хорошее.
   Отхлебнув из фужера, Олена для чего-то спросила:
   -- Гнедой -- это какого цвета?
   Молодой рассмеялся:
   -- Я тоже сначала спросил. А потом мне объяснили, что он в тюрьме лобковых вшей у себя выковыривал. Гнид--личинок их -- искал. Так к нему и прилипло. Только гнидой в лицо опасались называть отморозка, а при другом ударении тому даже понравилось. Масть такая лошадиная. Вроде такой конь с яйцами. Животное не позорное, не козел, не петух. Но на зоне потом все равно узнали, откуда кликуха-погоняло.
   -- И что, нам отсюда теперь выходить нельзя?-- продолжила Олена, прислушиваясь к урчанию в животе, присоединившемуся к резям.
   -- Почему нельзя. Можно. Но ментам звонить не советую и цыганам тоже.
   -- Так вы знали, что это не он! Зачем же было спектакль разыгрывать?
   В охрипшем женском голосе появились нотки негодования.
   -- Ваш любовник с большим гонором. Думает, что сильно умный. Вот вас пытался использовать, хотя не мог не знать, что берет у цыган паленую вещь. Зачем ему давать время на всякие уловки? Он исчезнет на полгода. И где его потом искать вместе с перстнем?
   Неприятно задетый сочетанием "ваш любовник" ресторанщик автоматически перешел на сторону москов­ских гостей:
   -- Да, это явная подстава. Это нехорошо. Он всех нас втягивал. Вы, наверное, сын убитого?
   В это время две официантки внесли блюда с форелью, запеченной до розовой корочки и обложенной ломтиками лимона, маслинами и зеленью.
   -- Нет, я дальний родственник. Если бы я был сын, то поджаривал бы вас всех без разбора в это время на сковородках, вот как эту рыбу, только вы бы у меня не молчали...
   Его юношеское красивое лицо стало непроницаемым, а глаза ледяными. И присутствующие вполне допустили, что так бы оно и было, и с отвращением смотрели, как молодой с аппетитом поедает белое мясо, представляя, что на месте рыбы могли быть и они.
   Олена встала и ушла, наконец, пока не поздно, в туалет. Музыканты играли что-то эстрадное, бравурное. Арарат тоже засобирался по своим делам, а жующий юноша, задержав рукой официантку, передал ей скомканную сторублевку и попросил:
   -- Это для музыкантов. Пусть, пока я здесь, играют мугамы. Сегодня такой вечер, у вас хороший кларнетист. А вы почему не кушаете? Очень вкусно,-- он обратился к тихому Михасику.
   Они остались в кабинке вдвоем. Ювелир стал отщипывать кусочки от рыбы и медленно их разжевывать.
   -- Действительно вкусно,-- ответил он. И потом, с облегчением вздохнув, согласился: -- Будем жить. И кларнетист хороший и еда вкусная.
   Так и не представившийся молодой человек разглядывал этикетку на бутылке с белым вином, потом плеснул себе в фужер, попробовал и, одобрительно цокнув, налил до края в фужер сотрапезнику и затем себе тоже до края.
   Арарат с Оленой ушел к себе в кабинет и под горячую рыбу сообщил ей горячую, только что услышанную им от буфетчика новость про удавленную в собственной машине сожительницу сына Махача. Жующая Олена не сразу сообразила, о ком идет речь, а когда поняла, что это конкурентка Нина, попросила коньяку, а выпив фужер, крякнула и изрекла:
   -- Сам, скотина, и удавил. Говорят, он не признавал ее и старался не встречаться. Для него мы барыги. И ты, Арарат, тоже. Мы для него дрянь, мусор. А он волк, и когда захочет, будет давить нас поодиночке. А если взбесится, передавит всех сразу, кто под руку попадет.
   Под коньяк это было сказано чересчур сильно, но в чем-то верно. И опытный мужчина, поразмышляв, в конце концов согласно протянул:
   -- Да-а. Может быть даже и так. Очень даже может быть.
  
   Примерно в это время кавалькада из двух автомобилей подкатывала к дому Бартока. К Валере в "Волгу" подсели трое: седой и та пара здоровяков, начавших издеваться над ним еще в ресторане. Вообще такого унижения и такого обращения с собой он не припоминал. Даже когда его в юности много лет назад брала милиция с анашой. Даже в тюрьме и зоне ему, молодому, везло с покровителями. Теперь же не проходило минуты, чтобы он не получил жесткий удар кулаком или тычок пистолетным стволом в ребра или спину. И это при том, что он сразу не оказывал никакого сопротивления и в общем был на все согласен: и отдать этот злополучный перстень, и отвезти их к Перчикам. Пусть грузины с цыганами разбираются между собой -- толпа на толпу. У него было одно желание: чтобы поскорее вынырнуть из этого кошмара в свою налаженную, привычную жизнь, где окружающие, да и он сам, считали его важным, состоятельным и даже опасным человеком, а вовсе не дрянью, о которую можно ноги вытирать. С другой стороны, что ему оставалось делать? Устраивать перестрелку или драку без шансов для себя? Нет, это было наваждение, черный день в жизни, который надо было во что бы то ни стало пережить.
   Седой устроил ему допрос: сколько человек в доме, привязана ли собака. Снова пистолет больно вдавили в его горло. На все про все ему дали десять минут. Открывая трясущимися руками дверь рядом с воротами, он подбирал слова для жены, чтобы сразу загнать ее в дом, потому что вошедшие во вкус мучители вполне могут попытать и ее, удовлетворив тем самым разжигаемую безнаказанным насилием похоть.
   Подбежавшую с лаем овчарку он схватил на руки и почти бегом передал ее Наташе, уже вышедшей на крыльцо:
   -- Забери ее, пожалуйста, в дом, чтобы не мешала. Нам нужно во дворе переговорить. Люди по делам приехали из Москвы. Я им должен помочь.
   Наташа, затаскивая упирающуюся собаку за ошейник в дом, все же успела приветливо поздороваться с гостями и спросить у мужа:
   -- Стол накрывать?
   -- Нет, нет. Мы сейчас уедем. Нас люди ждут. Ты лучше не беспокойся сама и нас не отвлекай.
   Наташе все это не понравилось, да и собака продолжала грозно лаять даже в доме.
   Испугавшись в этот раз не за свою шкуру, а за жену и даже за собаку, Валера наконец нашел точку опоры и, обретая достоинство, уверенно крикнул этой троице, уводя их скорее к пристройке:
   -- Идемте, нам туда.
   Руки у него все еще дрожали, но с замком он справился довольно быстро. Потом, включив свет, они полезли в подвал. Седой остался наверху, а эти двое, выполняя инструкции, шли за ним, как привязанные, еще и придерживая его руками на всякий случай, чтобы не вы­скользнул. Крючок, как назло, не цеплял металлическую трубку, а грузины, почуяв опийный запах, оживились.
   -- Что, есть ханка?
   -- Есть.
   -- Так давай, браток, подогрей. А то мы уже сутки болеем.
   В их голосах появились дружелюбные интонации. Но Барток, наконец-то вытащивший перстень, теперь не был расположен к такого рода беседам.
   -- У цыган возьмете. Мы сейчас к ним поедем.
   Первый маленький отпор еще больше вдохновил Валеру, и он вылезал из подвала другим человеком, способным держать удар и прямо смотреть в глаза.
   Седой вертел какое-то время поблескивающую улику -- весточку от его мертвого брата. Он думал, что характер у Рамаза и там не изменился. При жизни он был злопамятным и мстительным, и теперь, передав эту черную метку, хотел крови, пригнав их аж в Среднюю Азию и разложив все как по полочкам. Так что им оставалось только следовать указанным курсом.
   Отчаянные бандиты и головорезы, как правило, бывают суеверны, безропотно принимая знаки свыше и покорно следуя затем уготованной судьбе.
   -- Ну что, идем?-- поторопил Барток, желая поскорее увести непрошеных гостей из своего дома, пока жена, почуяв неладное, не подняла панику.-- Перстень ваш. Едем к Наде, она знает, где прячутся ваши мокрушники.
   -- Ну, едем,-- согласился седой, удивляясь про себя прозорливости Махача. "Надо же, как все совпало! Но куда ты меня тащишь, Рамаз? Что ты мне готовишь?-- Жесткое лицо младшего брата появилось перед ним. Он был неумолим.-- С другой стороны, кого закажут завтра?" Эта мысль вернула ему решимость.-- Едем!
   Через двадцать минут они подъехали к Перчикам. Около дома было темно. Барток пошел вперед, ему хотелось побыстрее закончить эту историю. Теперь, после того как у него отняли перстень и он привез их к Наде, у грузин не было никаких оснований делать из него виноватого. Напротив, теперь он становился пострадавшей стороной -- и морально, и материально. И еще он обдумает вопрос о компенсации.
   Дверь открыла юная Галка, еще в окошко узнавшая "Волгу" и фигуру запавшего в душу черного принца ее сердца.
   -- Что, Валерик, соскучился?-- Она притянула его к себе за руку в полутемной прихожей.-- А я тебя жду, жду. Думаю про тебя, Вальке завидую. Она, как дурочка, зубы скалит, хохочет от ерунды. Раньше никто и улыбки ее не видел. Значит, можешь бабе угодить. Но я лучше. Смотри на меня, я лучше всех.
   Она обняла его за шею и, прильнув, поцеловала в губы. А потом, услыхав шаги за дверью, быстро отпрянула.
   Не ждавший такого приема Барток не знал, что ему делать. С бабами у него был и так перебор. Еще больше усложнять себе жизнь с этой нахалкой он не собирался. Но сам факт закружившейся от него еще одной женской головы он определил как добрый знак, хотя еще час назад уже перестал верить в свою удачу. Резко качнувшись вслед за ней и прижав к стенке, он шепнул ей на ухо:
   -- Не бойся. Ничего не бойся. Просто у людей к твоей бабке есть вопросы. Ничего худого они вам не сделают. Это из-за черного перстня. Его с убитого сняли.
   В это время в приоткрытую дверь вошел седой, а за ним еще две фигуры.
   -- Ну, что тут у вас?-- прошипел старший.
   -- Идем, Галка. Проводи нас к бабке.-- Голос Валерин был ласковый и даже нежный, как если бы он заманивал ее в постель. Он сам пошел вперед, а ее потянул за руку.--Где народ-то ваш? Куда все подевались? И тихо. Плохо, что ли, старухе? Черная она у вас какая-то стала.
   Испуганная девчонка, не ожидавшая такого поворота событий, потихоньку приходила в себя и, уже подходя к залу, вырвалась и закричала:
   -- Что вам от нас надо? Зачем вы пришли?
   Но мужчины уже вошли в ярко освещенную комнату. Старуха дремала на своем бугристом ложе, укрывшись большим пуховым платком. Открыв на внучкин крик глаза, она увидала троих незнакомых ей кавказцев и незваного своего гостя с красными гематомами на шее. Барток, предостерегающе подняв руку, первым подошел к постели. Его вовсе не устраивал вариант с ударом, приступом или, не дай Бог, старухиной смертью. Ему нужно было быстрее выйти из этой, недобро пахнущей мокрухой, истории.
   -- Не бойся, Надя. Это из-за перстня. За этим перстнем убитый. Теперь его родичи тоже хотят убить.
   Приподнявшаяся на локте, и вправду чернеющая день ото дня, цыганка лихорадочно думала, как защититься от налетчиков, и пока, ничего путного не придумав, тянула время.
   -- Ну, ты слышала?
   Седой, отодвинув Валеру в сторону, сам подошел к кровати.
   Увидев надвигающегося заросшего щетиной, в черном кожаном плаще налетчика, она упала на спину, вцепившись узловатыми пальцами в шелковое покрывало, и решила, что это конец.
   Галка завизжала как резаная, и один из молодых с матом кинулся к ней, чтобы зажать рот, но девчонка больно цапнула его за палец и успела-таки, отбиваясь, поцарапать ему лицо. Удивительно, но похоже, что в шумном и многолюдном доме кроме них сейчас больше никого не было. Толпа ушла то ли на сватовство, то ли на свадьбу. И только юная красавица, заупиравшись, осталась с больной, наворожив себе свидание с милым и уже поверив в силу своих чар, но вовсе не рассчитывавшая на такое продолжение.
   Разнервничавшийся и уже обретающий свою повадку Валера отодвинул нависшего над Надей Рауля, и та прохрипела:
   -- У меня нет никакого перстня. У меня ничего нет. Мне плохо.
   -- Перстень я ему уже отдал. Покажите ей.
   Рауль протянул к ней на ладони сверкнувшую в свете улику.
   -- Теперь нужно показать, где прячутся эти двое, про которых ты мне говорила. Ну, помнишь, у которых ты выкупила его.
   Видя, что старуха все понимает, но тянет время, он пытался максимально облегчить ей задачу. Всего-то и нужно было ей сказать: "Да, помню",-- и послать провожатой ту самую девчонку. За ней они могли заехать с Галкой.
   -- Если ты будешь тянуть время, они отсюда не уйдут. Они специально из Москвы приехали. Так что лучше не зли людей. Прикажи Галке. Мы заберем вашу следопытку, которая выследила их нору, и все! Живите спокойно!
   Кажется, до старухи стало доходить, и она быстро что-то заговорила по-цыгански. Внучка, высвободившись из тисков спортивного парня, еще попыталась врезать ему по морде, но тот уклонился по-боксерски со смехом, разрядившим гнетущую обстановку:
   -- Ну, ну, киска, хватит. Влюбилась в меня, что ли?
   -- Я тебе еще глаза выцарапаю, узнаешь, киска я или львица.
   Она замахала руками, выгоняя всех из комнаты, а сама, прихватив пальто, что-то еще обговаривала по-своему с бабкой. Потом кивнула и, надев сапожки, вышла последней, захлопнув за собой дверь.
   Она села вперед, показывать дорогу, рядом с Валерой, на которого больше не глядела, удивившись еще машине с людьми, тронувшейся за ними:
   -- Целая армия у вас, что ли? Война, может, началась.
   -- У них свои разборки, Галка. Я не воюю. Это из-за моей и твоей бабки жадности нас в эту историю притянули.
   А Рауль, зажав в руке черную весточку от своего брата, вновь отметил про себя, что им опять практически ничего не пришлось делать. Все как бы происходило само собой. И он уже побаивался этого перстня: мало ли что там его Рамазик придумает. Он и при жизни был человеком колючим и, мягко говоря, неуправляемым. А там, разобиженный и обозленный, вдруг вовремя не остановится, и они сами собой по очереди прямиком к нему скуку разгонять последуют. Он тряхнул головой, пытаясь отогнать эти привязавшиеся к нему дурные мысли. Конец восьмидесятых двадцатого века! Люди в космос чуть не каждый день летают. А он...
   Не прошло и нескольких минут, как машины въехали прямо в толпу цыган, перегородивших практически проезжую часть улицы. Гвалт был слышен даже через закрытые стекла.
   -- Надя позвонила,-- усмехнулся Валера и открыл дверцу.
   Выскочившая Галка что-то тараторила окружившим ее женщинам.
   -- Ну, это надолго,-- с досадой добавил он, и пошел к старшему Надиному сыну, объяснять и ему, чтобы не тянули время, пока всех тут не перестреляли.
   Тот понял, что-то заорал на женщин, и в конце концов те подтолкнули вперед худенькую девчонку в пальто лет двенадцати, занявшую в машине место Галки. Еще через двадцать минут они были на месте -- на узкой грязной улочке у длинного глинобитного дома, в котором, видимо, ютились несколько семей. Такие дома подлежат сносу, но до этого бульдозер пока еще не добрался. Раздолбанные, перекосившиеся деревянные ворота практически только обозначали границы дворика, в который они и вошли. Из незакрывающейся колонки струилась вода. Барток нагнулся и плеснул себе в лицо ледяные брызги.
   Девочка показала пальцем на дорожку, выложенную из кирпичей, ведущую через заросший садик к светящемуся грязному окошку. Валера взял ее за озябшую ручку и повел прочь, решив, что пора бы этому кошмару и кончиться. Водитель "Жигулей", нанятый еще с утра и радовавшийся сначала легкому заработку, теперь забеспокоился, почуяв неладное, и явно тоже не собирался дожидаться дальше приключений. Посоветовавшись, седой машину отпустил, добавив еще денег, и велел отвезти девчонку, а вот Бартоку пришлось остаться в окружении троих боевиков. Рауль и еще четверо снова нырнули в темный дворик. Хлипкая дверь еле держалась на чахлом крючке и не могла быть серьезным препятствием. Обдолбанные "Лявый" и "Гнидой" дрыхли в грязной убогой комнатушке, где было жарко от газовой печки, а в спертом воздухе пахло уксусом и табаком. Грязный шприц валялся на еще более грязном, заваленном объедками столе.
   Никаких тайн разбойники хранить не пытались. За пятнадцать минут они многократно ответили на заданные вопросы под парализующими волю стволами. Потом их оглушили и поволокли из конуры, служившей им последним убежищем. Седой сел впереди рядом с Бартоком, а на заднее сиденье в середину впихнули дурно пахнущих, вырубленных "Лявого" и "Гнидого", свалив их друг на дружку, а по краям разместились те самые то ли борцы, то ли боксеры, все время ходившие с седым, который, что-то приказав по-грузински остальным, уже по-русски озадачил Бартока:
   -- Давай куда-нибудь за город, в промзону, в карьер. Есть же у вас здесь что-нибудь такое.
   Упираться было бесполезно, и, рванув с места, "Волга" помчалась в другой край города, в конце концов выехав к карьерам недалеко от протекавшей южнее реки, носившей воробьиное название Чирчик. Стрелка часов еще не подошла к цифре девять, то есть время было детским, а казалось, что уже прошла вечность. Пустая "Волга", с включенными фарами и работающим двигателем, освещала спуск в песчаный карьер, по которому, спотыкаясь и матерясь, четверо тащили двоих пришедших уже в сознание и понявших свою участь упирающихся убийц, вовсе не желающих сейчас быть тоже убитыми. "Лявый", захрипев, рванулся и, покатившись с откоса, попал в вязкую тину на дне вырытой экскаватором ямы. Одна пуля угодила ему в спину, а вторая в голову. "Гнидому" проломили череп куском ржавой трубы. Звук от ударов был глухим, словно били по ватному матрацу. Размозжив голову до неузнаваемости, труп спихнули в ту же яму.
   У Бартока особенно задрожали колени, но и все тело тоже вибрировало, как тростинка от ветра. Смерть маячила перед ним -- ужасная, уродливая, почти неизбежная. Зачем им свидетель? Зловонная сырая могила вполне годилась для троих. И так бы оно и случилось, жизнь его во всяком случае никому из присутствующих не была нужна и обесценилась до одного удара ржавой трубой. Результат он только что видел и слышал, так что вполне мог представить, как будет с ним. Он не вспоминал сейчас о любящих его женщинах, и ему не жалко было расставаться с нажитым добром. Перед его глазами замаячили уставшая мать и незаметно подросшая дочь, которых со времени болезни он месяцами не навещал. Наверное, за это и долж­на была отомстить неизвестно как попавшая сюда железка, нежданно-негаданно сыгравшая не предназначенную ей высокую, но отвратительную роль. Удивительно, как может извернуться злодейка-судьба, неумолимо втягивая в свой водоворот людей и предметы, казалось бы, вовсе не созданные для роковых развязок. Но спасли Валеру даже не его самые родные, как оказалось, на этом свете люди: мать и дочь, пришедшие к нему ужасной промозглой ночью в тяжелую минуту не с упреками, но с истинной любовью, а мертвые уже "Лявый" и "Гнидой", менее чем за час до того описавшие человека, говорившего с выраженным грузинским акцентом и, главное, имевшего на шее шрам. Этот шрам и решил судьбу Бартока, оставив место в яме совсем для другого человека, а ему еще раз предоставив роль водителя. Во всяком случае после переговоров грузины, увязая во влажном песке, потащили его обратно наверх к урчащей машине, подсмеиваясь над его неловкостью, как если бы только что они не людей убивали, а просто выбросили в яму мусор.
  
   ... В ресторане в директорском кабинете была допита бутылка коньяка. Видимо, этот марочный армянский коньяк дурно повлиял на Арарата, до того в сложной обстановке показавшего себя по-рыцарски галантным кавалером. Но под влиянием спиртного возвышенные чувства превратились в животное желание обладать этой обольстительной женщиной, за довольно короткое время превратив защитника в грубого насильника.
   Получив отпор от нерасположенной в такое время и в такой обстановке к сексу Олены, разгорячившийся армянин не пожелал остановиться, зверея во хмелю от того, что она ломается и изображает из себя невинность. Лапая ее жирными руками за возбуждающие его места, он тянулся масляными пухлыми губами к ее белой шее, но она отклонялась и довольно жестко упиралась, как оказалось, сильными ручками в его подбородок, пока он не догадался развернуть ее к себе спиной. Приложив почти все свои недюжинные силы, ему удалось все же ее нагнуть, стукнув при этом лицом об стол, только случайно не попав в тарелку с рыбными объедками. Но это чертовое красное зауженное платье стало почти непреодолимым препятствием на пути его страсти. Оно не желало задираться на особо богатые особенности женской фигуры, да еще в такой позе. Даже гладкие черные колготки не помогали. Платье трещало по швам, но не сдавалось. Пожалуй, только обтягивающие джинсы защищают женскую честь надежней, чем зауженное книзу платье. И если бы Олена решилась прийти в них в ресторан, то вряд ли бы ее новое увлечение закончилось так быстро и некрасиво. Но эти разрезы на платье создавали обманчивое впечатление доступности женского обольстительного тела.
   Однако эта позорная возня на столе была прервана более чем настойчивым стуком в дверь. Так нагло колотить в директорскую дверь не решился бы никто из персонала, и, припоминая наглые рожи налетчиков с пистолетами, тяжело дышащий, опять потный и раскрасневшийся Арарат, на ходу застегиваясь и заправляясь, поспешил щелкнуть замком, огорчившись своей проницательности. Снова столкнувшись с этой бандой, предприимчивый армянин невзлюбил уже не только чеченцев, но и всех грузин, никогда до того в Ташкенте не проявлявших себя как сколько-нибудь значительная криминальная группировка. И вообще, особенно после смерти Мамикона, неглупый Арарат стал побаиваться, что из теплого города в конце концов выпрут всех обнаглевших кавказцев без разбора. Во всяком случае такие настроения уже улавливались у местных авторитетов.
   Поправившая здоровье прихваченным в каморке героином не поместившаяся в "Волгу" четверка разыскивала парня, оставшегося в кабинке с ювелиром. Михасик, без особого желания слушавший под заунывную музыку философские рассуждения о жизни напивающегося юнца, отпросился в туалет и после, взяв в гардеробе свое пальто, с двойным облегчением выскользнул из почти полного пьющих и жующих гостей ресторана. А тот, оставшись без компании, бесцельно шарахался по залу, присматриваясь к красивым девочкам, и почему-то матерился, выражая таким образом свое отношение к симпатичным и веселым людям, приятно проводящим вечер.
   В конце концов, подсев за столик к двум девушкам нетяжелого поведения и заказав бутылку коньяка, выпивая и дымя сигареткой, он увидел вернувшихся четверых, но не дал знать о себе, хотя они явно искали его. Он вообще не знал, что ему делать, и потому не делал ничего.
   Налетчики хищно пялились на растрепанную Олену, и быть бы групповухе, если бы не подбежавшая официант­ка, сообщившая, где сидит их молодой друг.
   Тут-то и озабоченный Арарат понял, что пора заканчивать дразнить судьбу, пока его самого не нагнули в его собственном же кабинете.
   Настроенная поначалу войти в высший аристократический круг Олена почти бегом уносила ноги, полная незабываемых впечатлений от увиденного, услышанного и перенесенного унижения. Отныне она навсегда избавится от иллюзий, что большие деньги у нас могут хоть как-то соприкасаться с высоким полетом благородной души.
   Молодой растранжирил выпавший ему шанс. Вскоре ему дадут взятую в подсобке лопату, и он, зажатый с двух сторон на заднем сиденье, поедет к заброшенному карьеру, где, подойдя к краю ямы, попытается различить трупы, а ему в это время, обняв сзади, воткнут в сердце нож, а потом, как жертвенному барашку, перережут горло, свалив затем в ту же самую яму, закапывать которую почти до утра будут спортивные ребята, пока не получится холмик, удовлетворивший седого, мрачно наблюдавшего за работой в темноте, потому что оставленный без присмотра Барток почти сразу удрал и гнал, не разбирая ям и ухабов на извилистой и расхлябанной дороге, и долго потом, даже в городе, опасаясь преследования, петлял по улицам, пока, наконец, не приехал к матушкиному дому, грязный, с мокрыми ногами, как когда-то в детстве выслушивая упреки за грязные ботинки и дурную голову, которая нашла- таки лужу для грязнули поросенка.
   Ему стало спокойно от горячей воды и поданных ему старых трусов и майки, прождавших его здесь, казалось, с самой юности. В кровати тихо, как мышонок, спала его дочка, а ему постелили на старом диване и еще подали горячего молока с испеченной в духовке булочкой. Господи! Разве еще недавно, дрожащий под зябким ветром, там в карьере, думал он попасть в теплое, защищенное мамой детство! Наверное, он действительно плохо себя вел, если ему являлись наяву по ночам такие кошмары. Мама говорила по телефону с Наташей, а он засыпал под родной убаюкивающий голос.
  

XXII

  
   Седой пришел к Махачу под вечер. Усталось и стакан водки сморили его на рассвете в гостинице. Теперь, побрившись и приведя себя в порядок, он закруглял свой визит в Ташкент с того, с чего его и начал. Нельзя сказать, что Махач обрадовался гостю. Он мог себе представить, что вчера успели натворить мстители. Одно это бритое лицо говорило о крови, снявшей наконец траур. Теперь по следам этой крови к нему домой вполне могли явиться сотрудники уголовного розыска, кстати, неплохо еще работающего в отдаленной от разваливающегося центра республике. Однако, сказав в этой грязной истории уже и "А" и "Б", глупо было теперь шарахаться от запаха крови, который присутствовал здесь с самого начала. И не вздрагивать же ему на каждый стук, как испуганному подростку, впервые нарушившему закон. О законах у него давно сложилось свое мнение, как и о людях, для которых они были писаны. Организовав, не выходя из дома, похороны Нины, он ждал сына и пока мог выслушать бритого Рауля. Выслушать то, что тот захочет рассказать. А он будет сидеть, не задавая лишних вопросов. Честно говоря, вся эта история завертелась из-за его злополучного звонка в Москву. И в глубине души он предполагал, что именно так звонок отзовется здесь, в Ташкенте.
   -- Мы улетаем сегодня ночью.-- Гость залез в карман и протянул ему в открытой ладони сверкнувший бриллиантом черный перстень.-- Это тебе, Миша.
   Он так и стоял с протянутой рукой посреди комнаты, а Махач, стараясь не глядеть на гипнотизирующий его отблеск, отступил на шаг и с улыбкой отказался:
   -- Я не могу это взять. Это дорогая вещь. Пусть будет тебе память о брате.
   -- Рамазик сказал, чтобы он был твоим. Ты не можешь отказаться.
   "Рамазик сказал"-- это был убедительный довод. Когда покойник говорит живому, это что-нибудь да означает: или покойник не совсем спокоен, или живой не совсем в своем уме. Но не об этом теперь думал видевший всякое за свою сложную жизнь коллекционер. Он думал о могуществе. Есть в мире миллионы вещей, вокруг которых ничего не происходит, так же как, впрочем, существуют миллионы людей, не способных за всю свою жизнь вызвать даже легкой волны в тихом омуте своей жизни. Теперь перед ним была сделанная кем-то посвященным безделица, одним своим появлением вызвавшая шторм, переместив одних людей за тысячи километров, чтобы сокрушить судьбы других людей, не по праву забравших себе сокровище. Значит, не каждому по плечу приручить тайную силу, заложенную в предмете постигшим нечто непостижимое мастером. Теперь на его глазах эта тайная сила отторгает нового законного владельца, или, напротив, этот не самый трусливый в мире людей человек суеверно старается избавиться от дорогой вещи, которую наверняка до того желал иметь при себе. Так же давно поверивший в неизбежность некоторых знаковых событий чеченец отступил еще на шаг, как бы проверяя эту неизбежность еще раз.
   -- Это очень ценная вещь и очень дорогая память. Отдай его детям, есть же у него наследники.
   Рауль только тяжко вздохнул, продолжая стоять с протянутой рукой.
   -- Скоро его наследники захотят моей крови. Это наша дурная мегрельская традиция так все запутать, чтобы потом сам черт себе шею свернул. Мы легко братаемся и так же легко становимся кровниками. Ты, наверное, догадался, что Рамазика убили из-за денег. Из-за чего еще убивать богатого человека? И еще, убивает кто-нибудь из близких. Тот, кто много знает и может эти деньги забрать. Но наши...
   Он подошел к столу, перевернул ладонь, и на полированную поверхность со стуком выпал пока непринятый подарок, подпрыгнув еще раз-другой и закрутившись, подмигивая игриво лучиком, перед тем как остановиться. Оба собеседника, думавшие каждый о своем, смотрели на чертенка, пока он не остановился камушком в сторону чеченца. Опять увидавший в этом знак мегрел -- он сам отделил себя от грузин -- продолжил:
   -- У нас все не как у людей. Я уже говорил про эту малолетку. И до нее тоже наш Рамаз ни в чем себе по этой части не отказывал, при том что знал, какая у него ревнивая жена. В общем, она на его деньги на него же и охотилась. Особенно доставалось его женщинам. Когда брат понял, что сам же финансирует этот террор, то отправил жену с детьми в Сухуми, в большой дом под опеку нашей сестры. Ты себе не представляешь, Миша, что там у них началось! А потом она вдруг смирилась... Ну, мы так все подумали. Короче говоря, Рамаза заказал родной старший брат его жены. Теперь Нателла с детьми -- прямые его наследники. После похорон, понятно, они ни в какой Сухуми не поехали и не поедут. Сейчас вокруг нее родственников -- как мух на помойке. Покойный Рамаз их терпеть не мог. Мы, кроме "Лявого" и "Гнидого", вчера сына этого ее брата убили. Так все совпало. Ты знаешь, я не суеверный, не особо верующий. Но вчера у меня ощущение было, что брат мой сам за нас все устроил. Даже яму на три трупа организовал, для двоих она великовата оказалась. Мне ведь здесь и делать ничего не пришлось, а там, в Москве, ну, и у нас на родине, все только начинается. При этом Нателлу я трогать не могу, чего бы эта гадюка ни делала. И все равно она детей так настроит, что моя кровь для них смыслом жизни станет, и для девочек и для мальчиков,-- он опять тяжко вздохнул.-- Знаешь, я ведь правда хочу, чтобы ты этот перстень взял себе. Я его все равно носить не буду.
   Махач снова переглянулся с блеснувшим ему в ответ бриллиантом, но согласия своего никак не выразил, ни жестом, ни словом. Пусть не думает, что он уже хозяин в его сознании. Как дикому злому жеребцу, он еще даст ему столкнуться с железной волей и терпением настоящего мужчины. Пусть сам зайдет в свое стойло, пусть поклонится, уговорит его принять бездомного.
   -- Мне все кажется, что Рамаз никак не успокоится. Он и при жизни сложным человеком был, а после смерти и вовсе его характер испортился. Со мной его люди приехали. Так не поверишь, все до одного говорят мне потихоньку, что Рамаз к ним приходит, разговаривает, жалуется на что-то. И не зря к цыганам пришли "Лявый" с "Гнидым". Цыганки, говорят, могут с неуспокоенными душами общаться. Наверняка через них он и подсуетился.
   Махач тем временем усадил гостя за стол, достал из бара коньяк, рюмки, шоколадные конфеты. Весь этот бред о связях с потусторонним миром на самом деле соответствовал мыслям коллекционера, давно не слишком доверявшего случайностям и потому особенно тщательно вникавшего в простые, казалось бы, совпадения, ища в них тайные знаки и пытаясь в этих знаках увидеть сокровенный смысл и даже определить посылавшего, чаще всего, конечно, не из материального мира. При этом бы еще выявить причину интереса к собственной персоне. Его самолюбие не позволяло чувствовать себя пешкой в чужой игре. Пусть даже игроки эти мертвые, а он живой. Появилась навязчивая мысль, что таким образом, войдя в контакт с духами, он сможет пользоваться их возможностями и со временем научится ими управлять. Ведь если им, бедолагам, что-нибудь нужно от него, то по справедливости за это полагается ответная услуга. А иначе он был не согласен. Он, мнивший себя игроком, и в желании перстня остаться у него увидел почти явное стремление потусторонних сил связаться с ним. А если удастся расшифровать знаки, складывающиеся от игры света в бриллианте, который отражал в гранях черные паучьи лапки, то, возможно, он получит заклинание или ключ к Нему, вызывающему тени, стоящие за золотом, покрытым черной эмалью. И это тоже был символ -- тайное могущество, укрытое ночью. А кто, с другой стороны, как не князь тьмы, истинный повелитель золота?
   Нехлипкий мегрел, в свою очередь размышляя, сидел напротив, испугавшийся этого перстня, потому что за ним для него все время будет маячить его мертвый брат, требующий мести. Хотя и без этого все уже предопределено. Вслед за убитым юношей должен будет умереть его отец. Потеряв брата, сумасшедшая Нателла тем более не остановится. У нее своя правда: убивая мужа, она делала это для его детей. Во всяком случае, ей так было удобно думать. Дальше, прикрываясь их интересами, она пообещает денег, или затащит кого-нибудь из друзей покойного к себе в постель, или сделает и то и другое. И в этом свете свои позиции уже сейчас не казались Раулю такими уж незыблемыми. Качели кровной мести могут возвратиться намного раньше, чем вырастут его племянники. А из волчьего бизнеса их потеснят, пока они будут убивать друг друга. Те же соплеменники Махача отгонят ослабевших хищников и займут их место. И почуявший это мегрел пришел искать дальнейшего сотрудничества с новым своим союзником и хотел предложить долю, чтобы не потерять все.
   Они сидели друг против друга и пили коньяк.
   -- Я хочу, чтобы ты приехал к нам, Миша.
   -- У тебя есть конкретное предложение?
   -- Да.
   -- Ты хочешь, чтобы я со своими чеченцами встал на твою сторону?
   -- Да. Мы отдадим вам половину.
   -- Почему не попросил Ильяса?
   -- Ильяс сейчас на подъеме. Он подмял под себя рынки, теперь его интересуют банки. Может быть, он сначала и возьмет половину, но потом ему этого будет мало. Ему нужно все. Такой почерк. Вашим уже мало денег, они хотят власти. Это опасный путь. Даже если эту слабую власть подомнут под себя, им ее не удержать, это точно.
   -- Ваш Сталин удержал же. Почему наши хуже?
   -- Ну, тогда он морочил голову интернационализмом. В это верили.
   -- Особенно те, кого сюда, в Среднюю Азию сослали. Хорошо, что добрые люди нам здесь не дали с голоду умереть всем.
   -- Что вспоминать. Грузины, армяне, осетины... Мы теперь все люди кавказской национальности. Нас всех объединили русские, как общую угрозу. Они объединили, а мы между собой грыземся.
   -- В чем ваш бизнес?
   -- Ну, ты знаешь, сейчас каждое предприятие или учреждение, даже НИИ какой-нибудь при себе кооперативы-посредники открыли, через которые деньги перекачивают. Ну, схем не так много, деньги легкие. За них даже как следует и не цепляются. Наше дело отнимать, под предлогом защиты от других.
   -- Ага, а другие защищают от вас. Рэкетом это называется.
   -- Точно. Рамаз успел под свою крышу хорошее стадо собрать, но сам понимаешь, насколько быстро после его смерти может все перемениться. Заберут наших овечек, пока пастухи друг другу горло режут. В один миг голое место останется.
   -- Сколько, интересно, такой бизнес продолжаться будет, когда пастухи -- волки? Овец порвут. Работягам и так уже зарплату не дают. Год-два -- и никакая экономика этого не вынесет. Вот увидишь, скоро все рухнет.
   -- Ну, тогда что-нибудь новое начнется. Кто сейчас больше ухватит, тому и дальше будет легче. Сейчас год или два -- большое время. А ты, сидя здесь, можешь опоздать.
   -- Здесь тоже нечто похожее происходит. Но я приму твое предложение.
   На самом деле прежде, чем сейчас дать согласие, Махач уже много раз обдумывал происходящие в государстве перемены. Деньги и власть стали вопросом общим. Вот месхетинцев отсюда погнали. На место убитого Мамикона бакинский вор Рудик приехал после армянских погромов в Азербайджане. К своему дню рождения собрал что-то вроде сходняка. Прибыли двадцать три законника, в кафе недалеко от вокзала пышно подтвердили передачу власти в городе. Кавказцы расстрелянного узурпатора перешли к новому королю. Но никого из местных на сходняке не было, только сумасшедший мог этого не заметить. А сегодня утром ему позвонили и посоветовали посмотреть местные вечерние новости, где покажут захват силами КГБ новых приближенных Рудольфа Аганова в кафе возле Педагогического института при получении ими крупных сумм денег от деятелей кооперативного движения, помеченных предварительно правоохранительными органами для подтверждения факта вымогательства. Скорее всего эту постановку сочинили и сняли на камеры по заказу, а значит, после наступающего 1989 года никаких Рудиков, как, впрочем, и других кавказских воров, в городе не останется: ни армян, ни грузин, ни азербайджанцев, ни осетин, ни персов, ни дагестанцев, а чеченцев еще раньше, при Мамиконе, стали выдавливать из южного и небедного города. Мамикон боялся чеченцев, потому что ни разу не смог с ними ни о чем договориться, и, однажды проявив к ним враждебность, ждал возмездия. Откуда ему было знать, что убьет его бывший друг-еврей, решивший однажды, что так дешевле отвязаться от непомерно растущих запросов сходящего с ума от мании величия узурпатора. Так что, по предположениям Махача, все равно ему вскоре выпадала дальняя дорога. Соплеменники давно ждали его, и предложение этих выходцев из западной Грузии он воспринял как знак.
   -- Мы поможем вам и в Москве, и в других городах, и на Кавказе, но играть будем в открытую, по-горски, без кинжала за спиной.
   Произносящий эти слова пожилой уже, худощавый, в мягкой домашней одежде, в скромной двухкомнатной квартире в многоэтажном доме чеченец действительно выглядел могущественным человеком. Признанным одним из вожаков в набирающей силу чеченской волчьей стае, подминающей под себя все и везде, где пахло добычей.
   Но лежащий на столе бриллиант недобро сверкнул, встретившись с гордым жестким взглядом нового хозяина. В отличие от мегрелов он, видимо, не готов был покориться, не хуже волка обезумев от пролитой уже обильно крови. Вошедшие в раж хищники убивают не для того, чтобы есть, а потому, что не могут остановиться. Хотя в жизни за это расплата бывает неизбежной. Ужаснувшись от зверств, пострадавшие люди собирают все силы и все свое желание жить, чтобы уничтожить бешеных, в ответ ожесточаясь и забывая про жалость и сострадание.
   Еще один вопрос интриговал коллекционера:
   -- Что там с Бартоломео? Если жив, то как себя повел? Тут интересные вещи про него рассказывают. По нынешним временам этот умелец мог бы нам пригодиться, тем более, что я лично против него ничего не имею. А то, что краденое покупал и продавал... Так прикидываться, что в своей жизни я с пионерским галстуком на шее все покупал в магазине с приложенными чеками, тоже глупо. То, что наркотой торговал... По прежним меркам, конечно, западло, но теперь все изменилось. По старым законам всех воров нынешних надо поубивать. Время святых чертей кончилось. Нет больше идеи. Вон ваши... Раньше каждый третий себя к княжеским фамилиям причислял, а теперь поняли, что на всей Земле столько княжеств нет и не было, полезли примерять воровские титулы. Тоже своего рода бизнес. И, похоже, нетитулованных так или иначе грузин скоро не останется. Смешно, но, кроме них самих, в эти сказки никто уже не верит. Но это ладно. Если человек не хочет работать, ему тоже нужно идеологическое прикрытие. Вот и выходит: страдать никто не хочет, работать никто не хочет, все хотят кайфовать. А при том, что ничьи деньги уже расхватаны, а легкие скоро кончатся, польется большая кровь. То, что сейчас происходит, это еще не война. Война начнется через пару лет, когда у голых лохов уже ничего не останется и придется отнимать друг у друга. А еще через пару лет бабки сконцентрируются у умных, и тут, кроме открытой пальбы, самый раз придумать что-нибудь необычное. Так что похоронный бизнес этого Бартоломео может стать покруче, чем мы даже можем себе представить. Это своего рода гиперболоид, которым можно шантажировать весь деловой мир...
   Глаза холодного чеченца загорелись от безумной идеи, недавно озарившей его сознание. Он уже чувствовал парализующее действие страха на разбогатевших умных, слишком ценящих собственную жизнь, чтобы рисковать и связываться с неизвестно как вползающей смертью, особенно если им давать возможность откупаться. Этот мегрел, конечно, этого еще не понял. Да и хорошо, что не понял, но слушал загоревшегося идеей Махача с облегчением. Ведь поначалу место в большой яме он определил для этого самого Валеры, и уж только потом ему брат нашептал про Нателкиного племянника, который в любом случае был бы не на их стороне.
   -- Убежал ваш Бартоломео. Чудом ускользнул...
   И дальше он примерно рассказал, как все происходило, многократно подчеркивая поразительную быстроту и многочисленные совпадения, позволившие уладить столь щекотливое дело фактически в течение трех часов, не считая, конечно, земляных работ в карьере.
   -- Ладно, может быть, это и хорошо, что вы его напугали. Дальше будет сговорчивей и не станет претендовать на роли, которые ему не предназначены. Нынче все хотят быть хозяевами. Где же тогда брать исполнителей?
   Наконец-то явился с похорон Альберт. У Махача отлегло от сердца: хоть на кладбище не устроил перестрелку. Рауль, выразив свои соболезнования, откланялся, пообещав звонить своему новому компаньону.
   Альберт подошел к столу и, взяв в руки черненый перстень, зацокал языком:
   -- Какая вещь! Неужели бриллиант? Как играет! Я такого не видел.
   -- Ты лучше расскажи, как похороны прошли.
   -- Закопали. Шли, шли и закопали. Землей засыпали.
   -- Ладно. Никого из зимогорят не было?
   -- Нет. Скоро их никого не будет. Тоже закопают.
   -- Ага. И прокуратуру тоже всю перестреляешь? Или живыми уроешь?
   -- Я сказал, что им не жить.
   -- Такие вещи говорить не надо. Про такое надо молчать. Стиснуть зубы и молчать. Научишься терпеть, будет с тебя толк.
   Альберт, надев перстень на палец, любовался мерцающим в электрическом свете бриллиантом.
   -- Хорош. Где взял? Неужели этот чудик принес?
   -- Этот чудик без лишних разговоров этой ночью трех человек убил. Хотел убить четырех, но четвертый ускользнул. Видимо, есть у него еще не сыгранная роль.
   -- Ага. А режиссер будешь ты. Слушай, дай поносить вещицу.
   -- Потом поносишь, когда по милициям таскать не будут. Да я еще сам как следует ее не разглядел. Там лапки паучьи в какие-то знаки складываются. Вещь необычная. Старой работы. Может быть, даже китаец делал. Или у них кто-то учился этой технике работы с эмалью по металлу. Так что я с этим камушком сам посидеть хочу.
   -- Поседеешь еще с камушком этим,-- скаламбурил Альберт, нехотя снимая с пальца восточного красавца, да еще с тайными знаками. Да, отец его в этих вопросах эксперт. Просто так говорить не станет.-- Так сколько отдал за него? Наверное, страшная цена. Сколько нулей? И еще, наверное, валюту отдал.
   Махач невольно вздрогнул на слова сына и повторил тихо:
   -- Страшная цена.-- А потом, помолчав, добавил:-- И еще не все заплачено...
   -- А-а. Ну это даже хорошо, что в кредит. Пока то да се, может быть, и кредитор крякнет. А, пап?
   -- Ты не представляешь, как близко к правде то, что ты сказал.
   -- Ясно, значит, много кто еще крякнет.
   -- Коньяк хочешь? Хороший, из старых запасов.
   -- Нет, не хочу.
   Этот ответ сына огорчил отца. Значит, он по-другому уже успел себя поддержать. Кайф себе портить не хочет. Он стиснул от бессилия зубы. Похоже, что только недавно начавший взрослую жизнь парень погряз уже в трясине и не оставлял ему шансов. Но он заманит его скоро в столицу и будет держать с полгода в каком-нибудь комфортабельном бункере, а потом отдаст ему здоровую деревенскую девчонку и будет их держать взаперти, пока она не забеременеет. И пусть не сомневается, у него хватит терпения и воли, чтобы выполнить свой план. А потом пусть катится куда хочет, и делает что хочет. Это будет уже не так интересно, а они с Зоськой будут взращивать посеянное семя и слушать джаз.
   -- Тогда я скажу соседкам, пусть накормят тебя. Я на сегодня заказал куриную лапшу. Слушай, они так здорово готовят. Такую лапшу делала моя мама, когда разживалась курочкой. У нас это был праздник. Я старался есть очень долго, медленно разжевывал мягкие кусочки и закрывал глаза, чтобы не отвлекаться...
   Действительно, проголодавшийся за целый день Альберт дал себя покормить и разрешил о себе заботиться двум пожилым одиноким сестрам, которые волею судеб поселились в соседней квартире и со временем привыкли к всегда уравновешенному и уверенному в себе соседу, почувствовав инстинктивно его покровительство и защиту. В свою очередь они заботились о нем как о брате, с удовольствием приняв на себя уборку, готовку, стирку, покупки и прочие хлопоты, наполнившие их жизнь ощущением семьи. Правда, странных гостей они не всегда одобряли, а вот иногда приходившего к отцу Альберта полюбили, как собственного внука, и радовались ему, великодушно разрешавшему себя обнимать и целовать в щечку.

XXIII

  
   Совсем дурно почувствовавшая себя цыганка Надя вспомнила про телефон, который ей чиркнул на бумажке Барток, правда, предварительно практически убив последнюю надежду. Она бы поверила так некстати умершей ведьме-старухе, Евдокии Романовне. А теперь обращалась к ее ученику больше от безысходности. Визит к врачу и обследования ультразвуком подтвердили наихудшие предположения: неоперабельная опухоль печени, успевшая дать метастазы в брюшину и кишечник, неизбежно нарушая их функции, что приводит уже к самоотравлению, превращающему остаток жизни в тошнотворную муку. К тому же эта суеверная неуверенность в потустороннем благополучии своей души сделала не слишком чувствительную раньше торговку опием суетливой и обидчивой. Ей казалось, что ее дети и многочисленные родственники вовсе и не думают о ее излечении, а давно настроены на другой лад, с интересом поглядывая на ее ложе, напичканное столь любимым цыганами золотом, как всегда еще приумноженным в алчных мыслях до невероятных размеров. К тому же давно не скрываемая конкуренция между вероятными наследниками накалила обстановку в большой и шумной семье.
   Пережив правда благополучно для нее завершившийся налет кавказцев, она больше не разрешала отлучаться своим дочкам и внучкам, все еще вздрагивая при стуке в дверь или доносящихся до нее незнакомых мужских голосах. Кому верить? Если даже среди своих -- половина законченные наркоманы, всегда готовые переступить через ее почерневший уже при жизни труп. Наконец сыновья привезли несолидно выглядевшего худощавого паренька с усиками. Он неуверенно шел позади дружно горланившей гурьбы, в которой старшие громко уговаривали младших не шуметь, потому что бабушка болеет. Разместившись на услужливо пододвинутом стуле напротив приподнявшейся с трудом пациентки, молодой лекарь, обретая уверенность, поздоровался, представившись Ростиком.
   Больная отметила его внимательный колючий взгляд, остановившийся на вздутом животе и отечных ногах ровно настолько, чтобы зафиксировать это недоброе предзнаменование. В итоге выражение его лица стало жестче, и, не растягивая время, он определил ситуацию.
   -- Ваш сын сказал, что вы приболели немножко. Что-то, говорит, с печенкой. Теперь вы мне сами расскажите, когда вы начали желтеть, ну и подробно, что беспокоит. Если есть анализы, снимки, результаты осмотров, то тоже принесите, я посмотрю.
   -- А сам ты, сынок, диагноз не сможешь поставить?
   -- В вашем случае, пожалуй, смогу. Только мне тогда самому неприятные вещи говорить придется. Вы можете не согласиться, обидеться. А так, когда на руках объективные данные, то и мне легче, и вам спорить не надо.
   -- А ну их, объективные данные. Говори сам, а я послушаю.
   -- Ну, тогда дайте мне руку.
   Надя протянула почерневшую узловатую кисть, под конец повернув ее неожиданно розовой ладонью вверх, словно для гадания.
   Ростик нащупал трепыхавшийся и частивший пульс, попросил показать оказавшийся с желто-коричневым налетом язык и, вздохнув, произнес:
   -- Зря вы, наверное, ко мне обратились. Иногда лучше жить в иллюзиях, думать о хорошем. Вот развлекаться с внучками, как будто вам еще столько же жить, как им.
   -- Какие развлечения? Я голову не могу толком поднять. Плохо мне. Задыхаюсь, тошнит все время. Не то что есть, пить уже не могу.
   -- Ну, а траву тогда как будете пить?
   -- Ничего, я как-нибудь выпью. Хотя бы мне тошноту снял.
   -- Ну, тошноту проще простого! И еще одышку. Это простые вещи. Да вы хоть понимаете, откуда они взялись? У вас в брюхе два ведра жидкости скопилось. Это минимум. Асцит это называется, или по-простому водянка. Я куда эту жидкость дену?
   -- Отгони. Дай мочегонное.
   -- А то вы мочегонного не пили. Просто у этого асцита тоже свои причины есть. Вот и подошли к самому главному. Как ваш сын Юра говорит,-- приболели немножко.
   -- Ты не злись. Я узнавала, ты Поле Оглу удушье снимал.
   -- Так это у нее приступы астмы были. Особенно когда до утра своим гаданием занималась. Это совсем другая история.
   -- И мне отдышку сними.-- Надя хитро зажмурила глаза, как бы проверяя убежденность молодого лекаря.
   -- Да я же вам уже говорил про водянку. Что, цирроз печени опредилили?
   -- Хуже. Опухоль, говорят. Но резать не стали. И химию не прописывают. Может быть, как раз травы мне и подойдут. Если ты мне эту водянку уберешь,-- она снова хитро прищурилась,-- я тебе перстень с бриллиантом подарю. Видел, какой перстень у меня Валерик взял? Так вот, тебе не хуже достанется.
   Ростик понял, про что она говорит. Из-за этого перстня его как раз погнали из одного дома. Теперь и из этого чего доброго попрут.
   -- При чем здесь перстень?
   -- А при том, что таких вещей нет ни у кого. А у тебя будет. Я тебе подарю.
   -- Мы, наверное, друг друга не понимаем. Это что, плата за дурноту и за одышку?
   -- Нет, ты мне водянку убери и опухоль эту.
   -- Запросто!-- снова сыронизировал лекарь.-- Ладно. Давайте попробуем траву. Я буду делать что смогу, а лишних разговоров не надо. Случится чудо, так и само это чудо меня богатым человеком сделает. Вы представляете, какие толпы вокруг меня начнут собираться. А пока...
   Он развернул черный полиэтиленовый пакетик и достал оттуда бумажный конверт, в котором были аккуратно завернуты порошки с пометками на уголках. Он отобрал один из них и попросил принести немного водички или чаю. Чай был уже готов, и его на подносе принесла молодая, симпатичная, с вьющимися черными волосами почти до пояса, видимо, внучка больной. Поставив поднос на столик, она обернулась и в упор посмотрела на лекаря:
   -- Вот чай, вот варенье. Пейте, кушайте.
   Ростик налил из чайника граммов тридцать в чашку, потом всыпал туда мелко измельченную траву и протянул чашку пациентке. Та села, спустив с кровати ноги, выдержала паузу и, крякнув, отпила чуть-чуть. Все в комнате смотрели, как она глотает лекарство, если не с ожиданием немедленного чуда, то по крайней мере с суеверной надеждой, что сейчас что-нибудь обязательно произойдет необычное. После того как вся трава была допита, включая осевшие на стенках травинки, которые аккуратно смыла струйкой чая эффектно склонившаяся над столиком Галка, послышались облегченные вздохи и пожелания, чтобы пошло на пользу.
   -- А что, Валерик тоже у вас лечился?-- снова развернулась Галка в сторону лекаря.-- Чем это он таким болел?
   -- В трудное для него время он к моей учительнице Евдокии Романовне обращался, а потом как бы по наследству ко мне перешел. Но сейчас, кажется, сам себя лечит. По-своему.
   -- Неужто так плохо ему?
   -- Я бы не сказал. Просто некоторые виды лечения тоже можно считать болезнью.
   -- А-а. Ясно,-- согласилась ничего не понявшая цыганочка, на которую вовсю уже стали шипеть взрослые, явно недовольные ее вопросами.-- Значит не инвалид он.
   Ростик, не склонный за глаза обсуждать здоровье пациентов, промолчал. Он отобрал из конверта несколько порошков и, объяснив, как их принимать, засобирался домой.
   -- Если будет чуть легче, позвоните, я еще привезу.
   Надя осталась довольна сделкой. Она ничего не теряла, а вот насчет пользы даже уже и не думала.
   -- Приезжай, сынок, хоть каждый день. Я тебе, может быть, покажу интересные вещички.
   Юра, обещавший по дороге заплатить за визит стольник, куда-то исчез, понятно, по важным делам. Так что пришлось лекарю добираться обратно в промозглую погоду самому, не раз припомнив по дороге контраст между страшной, почерневшей, обессилевшей ведьмой и особенно хорошенькой на ее фоне игривой внучкой, очень похожей, судя по фотографии на стене, на старуху в молодости. Как знать, не видят ли они, глядя друг на дружку, как в зеркале, себя через пятьдесят лет. Только одна смотрит в прошлое, а другая, не сознавая того, пророчит себе будущее. И если б знать тогда молоденькой Наде, что жадность и страх сделают с ее красотой и свежестью, может быть, и не стала бы она скупать краденое и продавать наркоту. А впрочем, и тогда она вряд ли бы смогла изменить что-либо в своей жизни, потому что жизнь сама вела ее от одной добычи к другой. И разве признается себе Галка, что в родной скрюченной бабке, как через дыру во времени, видит собственный ужасный портрет. В молодости нет страха перед временем. Напротив, молодость погоняет часовую стрелку, спеша побыстрее наделать ошибок. Так же, как и Галка, не разуверившаяся в собственных чарах, притянувших желанного, пусть даже не одного, а с целой бандой, в редко пустующий дом, где в полумраке прихожей ее дрожащее и благоуханное тело успело на мгновение прильнуть к нему, чтобы навсегда -- она это знала -- он запомнил это. Подкараулив перед самым Новым годом своего красавца в черном у нового Валькиного жилища, вся озябшая, еще более очаровательная с покрасневшим носиком, потянется она к нему, не смеющему отступить, хотя они оба знали, что из окошка на пятом этаже, замерев от ужаса, глядит на них бывшая бедная родственница Перчиков.
   -- Брось ее, прогони. Я лучше. Ты это знаешь, и она это знает. Возьми, глупый, меня, или тебе не жить.
   Барток рассмеется на эту угрозу, но не оттолкнет ее.
   -- Что же это за время такое, что все меня убить хотят?!
   А сверху Валька уже тарабанила по стеклу, пытаясь открыть задраенное от холода окно.
   Но это было только начало бури, которая ждала Бартока наверху. Валька, втащив его почти силой в коридор и захлопнув дверь, стучала по его спине кулаками, а потом, сняв черное пальто, целовала его, смеющегося, в шею и подбородок, утирая заплаканные щеки о его черную рубашку, и, шмыгая поминутно носом, то ли угрожала ему, то ли признавалась в любви. Но после близости, обнаженная, побежала на кухню и, вернувшись, нависла над разомлевшим любовником с большим ножом с деревянной ручкой, которую ухватила двумя руками, вдавливая острие в только что зацелованную шею. И на секунду Валере даже показалось, что она готова сделать послед­ний, гибельный для него для него рывок. Он перестал смеяться, и, как недавно у края карьера, холодок прошелся по его спине и заныло под ложечкой.
   -- Ты бы меня хоть перед смертью поцеловала,-- простонал он, посерьезнев.
   Валька впилась ему в губы, отодвинув мешающий ее порыву нож вбок. Этого оказалось достаточно, чтобы крепкая рука до боли сжала ей кисти. Еще через мгновение она перевернулась вниз, и они, поменявшись местами, поменялись и ролями, только в отличие от него она просила смерти, и вправду желая умереть от его руки сейчас, молодой и красивой, не дожидаясь, когда он выбросит ее и растопчет.
   -- Ну, ты прямо испанка!-- прошипел обозленный, но не потерявший чувства юмора Валера.
   -- Что, горячая или ревнивая?-- видимо, сравнение понравилось цыганке, что-то припомнившей про Кармен.
   -- Там провинция есть одна. Эстремадура называется. Так вот, это твоя родина, должно быть.
   Валька не стала разбирать по слогам название провинции, ей хотелось целоваться и признаваться в любви. Потом она простодушно расскажет про это сохнущим от зависти подружкам, а те, догадавшись, начнут хохотать и станут дальше в глаза дразнить ее испанкой и за глаза называть "Валька-Эстремадура".
   Вообще наступающий праздник превратился для Бартока в испытание. Ведь, как оказалось, эта новоиспеченная испанка мало того что поколотила свою юную родственницу, но еще и стала подкарауливать Наташу, да так, что та не могла на это не обратить внимания, сразу припомнив ядовитые намеки Валериной первой жены, черт бы ее побрал.
   А тут эта нахалка прямо у ворот дома принялась гадать ей по руке, почти силой сдернув перчатку. И, понятно, заойкала и стала сначала намеками, а затем прямым текстом ей гадости говорить, что не видать ей своего мужа, что дело это решенное, и пусть лучше сама от него бежит, пока несчастья не обрушились на ее белокурую голову.
   Испытывавшая подъем чувств по отношению к мужу Наташа отдернула руку, назвав самозваную гадалку дурой психованной, но было уже поздно -- ее подозрения обрели реальные очертания в лице этой миловидной, со вкусом одетой, пышноволосой, черноглазой соперницы.
   Бедный Барток попал под еще один шквал и даже, в сердцах, хотел пришибить ставшую неуправляемой любовницу. Но та даже обрадовалась его гневу и испугалась, только когда он замолчал и успокоился, махнув рукой и согласившись безразличным тоном:
   -- А, делай что хочешь. Надоело мне это. Хуже дуры только другая дура.
   А ей откликнулось обидное из Эстремадуры. Так ведь и действительно она его потеряет, если от нее одни огорчения. Еще чуть-чуть, и он от нее бегать станет, как от чумы, и тогда никакими силами она его уже не вернет. Но понять -- это одно, а вот затихнуть хотя бы на время -- это совсем другое дело.
   Сначала Наташа хотела справлять Новый год в ресторане, но на рестораны у Валеры еще не прошла аллергия. Слишком живы были в памяти унижения, и казалось, что официанты раструбили про то, как с ним обращались кавказцы, по всем подобным заведениям. Он знал, как быстро циркулируют там слухи и сплетни. А ведь по сути получалось, что его впервые в жизни внаглую ограбили, избили и еще чудом не укокошили. Сразу ведь у него возникло недоброе чувство к чеченцу. И если бы не жадность, он доверился бы своей интуиции. А теперь, если он не ответит Махачу, в городе так и решат, что с ним таким образом можно обращаться. Выходило, что Махач должен умереть. И эта задача не шла у него из головы.
   В конце концов решили позвать Наташиных молодых друзей к себе в дом, и он делал вид, что веселится вместе с ними. И еще часто, под зорким взглядом жены, глотал шампанское, только ломавшее ему опийный кайф, отчего стал дерганным и беспокойным, вздрагивая от телефонных звонков, ничего хорошего от них не ожидая. И после встречи московского Нового года пошел спать, явственно представляя, какую горькую обиду переживает сейчас его черноглазая цыганка, влезшая все-таки в его душу. Но, честное слово, он не знал, что ему предпринять, чтобы хоть чуть-чуть исправить положение, пока его не осенило под утро, якобы проснувшись, отвезти домой засобиравшуюся к ребенку молодую супружескую пару. Сделав на обратном пути крюк, он забежал на пятый этаж, но квартира была пуста, что обрадовало и огорчило одновременно. Значит, заливает среди своих сладким вином горькую обиду Валька, а он теперь упрекнет ее, что не ждала. Ох, что за время для него настало: грабят, в морду бьют, кому не лень убить хотят, а теперь и бабы еще ждать не желают. Неужели стареет? Неужели удача покидает его, с трудом вернувшегося с того света.
  

XXIV

  
   После затянувшихся как всегда на две недели праздников Валера отыскал все-таки Эдика, подробно рассказав мучившую его историю.
   -- Слушай, ты, киллер недоделанный, нужно, чтобы этот чеченец сдох. Ты не видел его надменную морду. Я был перед ним как червяк, живущий в навозе. А он, лорд тюремный, джентльмен экспроприации, все равно приличные манеры соблюдал, будто не просто у меня перстень да и жизнь отнимает, а право на это имеет по закону. Прямо суд чести, а то я вонючего гноя за этой показухой не видел.
   -- Я слыхал про него. Был такой слух про ошского чеченца-коллекционера. Его не объявили в законе, но практически по положению он покруче многих коронованных особ стоял, к тому же вайнахам наплевать на законников, у них свои авторитеты, а этот высокую роль серого кардинала мог у них исполнить, столь редкие качества за ним признавали. Вот и ты его в лорды возвел. Хотя мне все равно кого мочить, были бы бабки,-- он состроил суровую морду хронического убийцы.-- Такой человек дорого будет тебе стоить.
   -- Ну и сколько возьмете?-- ехидно заулыбался Барток.
   -- Возьму все, что дашь,-- тоже заскалил гнилые зубы наркоман.-- Но ты, вижу, от своей жадности делиться незаконно нажитыми капиталами со мной не собираешься. Только грузин-чеченцев уважаешь. Им и золото, и бриллианты -- и без уговоров. Еще водилой у них холуйничаешь. Дай хоть двадцатку! Ну, и оружие обеспечь.
   -- Да ну тебя! Аферист несчастный. Хоть бы Фатхуллу нашел.
   -- Ага! Чтобы он меня на тот свет отправил. Еще, шакал, молиться станет, чтобы я в нужный котел со смолой угодил.
   -- Да я этого выродка еще поймаю! Там для него тоже сковородочка греется. Ну, так что делать будем?
   -- В Туркмению надо ехать, к Ахату, он в Чарджоу значительной фигурой становится, и в любом случае опийком у него разживемся, а если сложится, то Ахат подберет среди своих двойку-тройку ребят, из тех, кому за невесту калым нечем заплатить.
   Мысль была любопытная, и на следующий же день они отправились по наезженной за долгие годы дороге в соседнюю республику, ничуть не страдающую от сухого закона, где каждый пацан знает про вредность алкоголя для честного правоверного кайфуши. Действительно, набирающий денег и соответственно авторитета Ахат плохо соображал, но дорогих гостей принял как всегда пышно. Снова бедному барашку перерезали горло и, публично подвесив, содрали с него шкуру, что вызвало у Бартока нехорошие ассоциации. В жарко натопленной комнате, где они развалились на ватных одеялах, попивая зеленый чай, Валера попытался представить свою проблему как новый перспективный вид бизнеса.
   Помня, что дела его пошли в гору после того, как его старый друг невероятно просто объяснил ему, что анашой можно не только угощать, но и торговать, и лучше в больших количествах, Ахат внимательно слушал и находил, что так же, как и с наркотой, эта торговля жизнями тоже скоро станет нормой. И тот, кто станет заниматься этим первым, получит преимущества и подомнет под себя опоздавших. Он уже прикинул в голове, сколько бедняков-земляков смогут на "заработанные" деньги построить себе дома, обзавестись семьями и зажить по-человечески. В его плывущем мозгу сложилась уже целая идеология, которая даст шанс каждому туркмену на достойную жизнь, потому что каждый мужчина в конце концов может разок-другой пальнуть из обреза или пырнуть ножом, пусть только покажут, кого и где. Ну и рассчитаться должны по-честному, а в этом он Бартоку безусловно доверял. Теперь его мучил другой вопрос -- смогут ли обеспечить заказами желающих, которые будут вскоре толпиться у его дома, преданно заглядывая ему, Ахату, в глаза. А он будет посещать новостройки, брать на руки детишек и нюхать благоухающие розы, которые поднесут ему счастливые женщины, обретшие семейное счастье...
   После обильной и вкусной еды они обкурились опием и, бросив свои ватные тела у столика с объедками на ватные же одеяла, отправились бродить по бредовым коридорам, пугаясь карауливших их с детства призраков-страхов, и стремились спрятаться от них, испытывая потом невероятное облегчение, сравнимое только с оживляющей дозой после затянувшейся мучительной ломки. Очнувшись в ночи, они снова попивали горячий зеленый чай, облегчающий тошнотворное состояние и помогающий собраться разбежавшимся мыслям.
   Рыжеватый опий отличного качества, предложенный Ахатом, был афганского происхождения, как и пахнущий уксусом героин. Туркмен давно уже не отказывался от денег, с легкостью варьируя своими комиссионными в зависимости от клиента. Он был не жадным и мог не только умножать в разы, но и скромно прибавлять небольшой процент. Теперь же он и вовсе не занимался арифметикой. Его целиком захватили перспективы нового дела, предложенного гостями. Однако они не возвращались к ими же затронутой теме, и некогда поджарый, а ныне располневший под стать своему новому статусу Ахат заговорил сам, набивая цену:
   -- Я, к сожалению, сразу людей вам дать не смогу. Нужно хороших джигитов подобрать, так чтобы молчали, как в могиле. Наши городские ребята балованные, языки им не отрежешь. Надо к пастухам ехать. Они в городе как дети, даже здесь, в Чарджоу, не говоря уже про Ташкент. В общем, я подумал, вам придется дня три подождать, или кого-нибудь прислать за ними, или, что еще лучше, самим приехать. Я буду рад таким гостям.
   -- Не торопись, Ахат. В три дня мы сами не уложимся. Да и спешки никакой нет. Вот Эдик должен будет выследить человека, так чтобы самому еще не засветиться. Адрес, как в дом попасть, и все такое. Сам говоришь, что твоих джигитов нужно за руку водить. Покажем им человека, чтобы не спутали, привезем к подъезду, научим, как тихо войти, потом заберем и доставим обратно. Представляешь, какая это канитель. Когда будет все готово, дадим тебе знать. Так что время у тебя есть.
   Барток говорил, и в Ахатовской голове рушились воздушные замки, цветущие сады и счастливые семьи. Да при таких темпах не то что всенародного промысла не выйдет, но и в год по человеку прирезать не получится. Так что практически все гады будут сладко есть и спокойно спать, а честные джигиты жить впроголодь, как пастушьи псы, не видя женщин, отчего у молодого человека могут возникнуть дурные симпатии, например к козам или ослицам, за которых калым платить их родителям не надо. Нет таких в народе обычаев, чтобы за животное калым платить. Это удовольствие, конечно, предосудительное, но зато бесплатное.
   Гости тронулись в обратный путь глубокой ночью. Благо промозглая погода и обледеневшая дорога снижали дорожный риск для перевозчиков наркотиков. Но опасность случайных неприятных встреч с правоохранительными органами была реальной. Поэтому расчувствовавшийся Ахат сложил на дорожку руки книжкой и стал читать молитву, как будто Аллах, услышав ее, непременно окажет покровительство наркоторговцам и убийцам, но в остальном людям безусловно порядочным.
   Размякший, восхищенный Эдик, тоже сложивший руки книжкой и потом, словно умывшись, проведший ладонями по щекам, одобрил:
   -- Здорово у тебя получается! Совсем грамотный, скоро муллой станешь. А что, у нас честные воры и порядочные бандиты себе мечети строят. Правда, им материально зажиточные люди регулярно помогают. Ну, кто артачится, у тех машины угоняют. А что с этими жадными гнидами делать, если даже на мечеть денег им жалко? Потом бегают, упрашивают, умоляют. Сами предлагают крупные суммы, благодарят, что взяли. А в России братва за монастыри взялась. По большей части женские, конечно, возводят, а то мужские зону напоминают. Нехорошо это, всякая гадость на ум лезет.
   Растроганный Ахат, как всегда взглядом проводил машину, пока она не скрылась за поворотом. Вот опять не­ожиданно приехал его давний друг. Приехал и уехал. И как обычно у него после этого стало больше денег. И может быть, еще что-то изменится в жизни. Может быть, да, а может быть, и нет. На все воля Аллаха. А насчет мечети -- мысль хорошая. Надо бы собрать, кто сколько сможет. Что они, хуже других? И сама эта мысль стала достойным итогом приезда умного Бартока, и Ахат, замерзший, но довольный пошел спать в свой теплый перестроенный дом, в котором, однако, ему все чаще и чаще становилось тошно. И он решил -- построит мечеть, а потом привезет из дальнего кишлака молодую девчонку, стройную и резвую, как джейран. Конечно, она сначала будет пугаться и дичиться, а он будет осторожно, шаг за шагом, ее приручать. И это займет все его мысли на какое-то время, пока она не покорится окончательно, обремененная материнством, и он не потеряет к ней интерес. А чего волноваться, пока она преданно стоит в его стойле?
  
   Дело шло уже к весне, когда Ростику позвонила Зоська:
   -- Как дела, о уважаемый повелитель клизм?
   -- Ничего. Пока тебя не вижу, не слышу -- хорошо.
   -- Ты в своем эгоизме, как в говне, утонешь. Хорошо ему без нас! А нам плохо!-- Голос ее был серьезным. И, видимо, язвила она через не могу.
   -- Ну и что, если вам плохо, надо мне обязательно звонить, настроение обкакивать?
   -- У тебя роль такая. Жизненная позиция -- чужие экскременты подъедать. Унитазик ты наш!
   -- Даже если я и унитазик, то на твои размеры не рассчитан. Ты посмотри на свою задницу, чем ты меня придавить хочешь. Я против! Подкорректируй габариты и, пожалуйста, хоть орлом садись.
   -- Молчи, клистирная трубка! Что ты в габаритах понимаешь, в женской красоте? И вообще, будешь себя так вести, я тебя женю!
   -- Ладно, ладно. Чего угрожать-то.
   -- Я тебе говорила, что женю!
   -- Так ты же в шутку!
   -- Ну так считай, ты допрыгался. Лека согласна. Ей уже все равно, хоть за тебя придурка, лишь бы из дома от родительского террора слинять.
   -- В таком случае я у них комнату сниму и как кандидатура на вывод из родительского дома больше фигурировать не буду.
   -- Чего ты скользкий такой? Как жаба!
   -- Жаба женского рода. Сама жаба!
   -- Ну глист, в таком случае -- худой, противный. Цепень свиной. Паразит, одним словом
   -- Кстати, о женском роде. Я себе такую девчонку завел. В музучилище учится.
   -- Ну и чему она там научится? Сколько лет?
   -- Что, сколько лет учится? Не знаю. Оценок тоже не спрашивал.
   -- Идиот! Бабе сколько лет? Совершеннолетняя хоть? Доиграешься, посадят тебя за растление малолетних. Заявят на тебя родители!
   -- Да кто кого растлевает? В этом еще разобраться надо. Я же тебе говорю -- она из музучилища. К тому же восемнадцать ей уже исполнилось, ну, или исполнится. Какая разница. Но хороша -- кукла.
   -- Тогда, получается, девочка твоя уже в летах. Пожилая. То есть пожила уже черт знает с кем. Слушай, что в тебе бабы вообще находят? Ни посмотреть не на что, да еще зануда. Тьфу!
   -- Они думают, что я богатый. Меня один аферист научил. Таскай, говорит, побольше денег с собой и время от времени перекладывай их небрежно из кармана в карман. Ничего так на женщин не действует. Это только говорят, что бабы ушами любят. Глазищи у них, сама в курсе дела, как у орлиц зоркие, хоть и маскируют их тенями да тушью под декоративные изделия. Так, мол, любуйтесь. И ресничками хлоп-хлоп. Ну, я с того времени все свои накопления с собой таскаю. И знаешь, действует. Я с прессом в кармане сам себе красавцем кажусь. Даже походка меняется и выражение морды-лица такое -- небрежно-утомленное. Супер! Боюсь даже в зеркало смотреть, чтобы не влюбиться.
   -- Ну ладно. Глупости все это. У Махача сын разбился.
   -- Альберт?
   -- Да, да. Альберт.
   -- И в какой больнице лежит?
   -- Ни в какой. На кладбище уже лежит дней десять как.
   -- Черт побери! Как же так?
   -- Ночью на большой скорости в столб въехал. С ним в машине еще девчонка была. Оба насмерть. Махач ничего есть не желает. Ходит, бродит. С кем-то вроде бы разговаривает. С каким-то Рамазом. Меня тоже выгнал, но с тобой встретиться согласился. Ты ведь его сына знал. Наверное, тебе какие-то вопросы задать хочет. Запиши телефон, позвони ему. Может, травку твою попьет. Дай что-нибудь для аппетита. Поговори. А то и так худой был, куда еще худеть-то?
   -- Ладно. Так я и знал, что ничего хорошего в итоге ты мне не скажешь. Хорошие новости у тебя будут когда-нибудь?
   -- Ты не выпендривайся. Давай звони скорее. Потом мне все расскажешь, как было. Слушай, жалко мужика. И совсем не в деньгах счастье. Он бы с удовольствием нищим остался. Но тут никакими деньгами назад не выкупишь -- судьба.
   ... Смерть цепкого и умного до коварства Альберта была действительно неожиданной. Махач грешил сначала на зимогорят, от одной этой мысли сверкая глазами. Но, как оказалось, они еще раньше наделали глупостей от отчаянного безденежья, в масках совершив налет на катку, положив игровых на пол и подранив пару человек, чтобы легче расставались с деньгами. И добро бы там одни цеховики были да деловые. На пузе народу пришлось полежать, а некоторые схлопотали еще по пуле в мягкие ткани, вполне уважаемые в уголовном мире персоны, потом быстро вычислившие обнаглевший молодняк, по-пиратски взявший этот дом в пригороде, словно отделение банка. В итоге вышло, что ответ криминальных авторитетов был не слабее возмездия правоохранительных структур. Избитого Зимогоренка, лично не участвовавшего в налете, с трудом спас от худшего его уважаемый отец. А вот с остальными это худшее случилось: разобрались с ними по-своему. А кто успел схорониться, сто раз уже поклялся маме-папе быть паинькой и работать на заводе, строя коммунизм, пусть только двери никому не открывают и чуть что звонят участковому.
   Получалось, что убитому горем отцу не суждено было облегчить душу в страшной мести, хоть как-то заполнившей бы чудовищную пустоту, к которой он подошел в итоге своей нелегкой жизни. Зря он тогда так легкомысленно отнесся к смерти Нины. Она, удавленная, все же перетянула к себе милого друга, который, все больше пугаясь следа на шее и грустных укоряющих глаз, попытался занять ее место другими девчонками, ищущими легкой жизни. Но бежать ему оказалось некуда. Героин тащил его на свидание с мертвой, а без героина становилось совсем худо, и в наступающей ломке он прилаживал несколько раз пистолет у виска или запихивал себе в рот, однажды вызвав даже рвоту.
   Он, холодный, циничный и безжалостный, испугался и не знал, что ему делать, кроме как, все больше увеличивая дозу, в бреду почти не расставаться с покойной. Она присутствовала при его близости с другими, неодобрительно улыбаясь, глядя на его отчанные старания забыться в сексе. На самом деле он был в эти минуты так же холоден, как и его мертвая подруга: ни чувств, ни нежности, ни удовольствия. Он недобро хохотал, читая алчные мысли, не покидающие скудные мозги сладострастно стонущих под ним самок. Они пугались и вздрагивали от этого смеха, ничего хорошего не находя для себя в близоруких прищуренных глазах дьявола, вселившегося в обычного в общем-то с виду молодого мужчину. Потом этот испуг преследовал отвергнутых женщин, и они неудержимо тянулись к нему снова, как бабочки на огонь, согласные даже страдать ради яркости ощущений. Разве думала раскрашенная красотка после нескольких часов наслаждения, как опасен плывущий по волнам наркоман за рулем мчащейся на большой скорости машины. В результате тела долго выковыривали из искореженного автомобиля, зажавшего их в последних стальных объятьях. Кому-то пришла даже мысль так и похоронить их вместе, трансформировав остатки железа в общий гроб. Но мысль эту не одобрили. Да и Нинка вряд ли согласилась бы с этим. Впрочем, теперь они были по-настоящему вместе. А может быть, вместе с угасшим мозгом Альберта, настойчиво оживлявшим ее образ, оба они превратились в ничто, или жили теперь врозь в памяти ничем не связанных между собой близких, которых не объединило неслучившееся продолжение, соединившее бы столь разную кровь.
  
   Ростик, вышедший из метро на полчаса раньше, чем нужно, какое-то время прохаживался по центральному скверу, разглядывая "скверных" девушек, карауливших интуристов, но готовых за деньги коротать время и с доморощенными плейбоями, понимая, что иностранцев на всех не хватит. Денежный вопрос становился навязчивой идеей целого поколения. Зябкий ветерок, несмотря на южное солнышко, заставлял поеживаться, казалось бы, праздно шатающихся хищниц, расстегнувших зимние одежды и выставивших все свои приманки, рискуя заработать простуду.
   На Ростика внимания никто не обратил. Вероятно, вид у него был озадаченный, да и на плейбоя он не тянул. Так, муравей, труженик с короткой стрижкой, благо что не мент. Походит, походит и уйдет восвояси, так и не решившись ни к кому подойти и заговорить. Это была оценка, своего рода экспертиза. Будь он нафарширован деньгами, они бы это почуяли, и через минуту-другую кто-нибудь его бы уже прозондировал, попросив огонька и с близкого расстояния суммируя итоговую стоимость одежды и часов. Шли рыбки и на блесну в виде массивных золотых тросов и прочих атрибутов показного достатка. Клевали на блесну хищники и поопасней, зорко высматривающие добычу, потерявшую ориентировку, из нескольких стеклянных кафе-баров. Определив в очередной раз себе цену, Ростик, заметно нервничая, пошел к "Детскому миру", затем аптека, магазин и проход, прямо к нужной девятиэтажке. Уже перед подъездом он в последний раз попытался определить свою роль при встрече в "Титаном", который вышел из военного детства, выжил в голодной ссылке, вытерпел давление тюрьмы и зоны и не сошел с ума от этих рож по обе стороны колючей проволоки. Человек, не согнувшийся от стольких невзгод своей несправедливо трудной судьбы, наверняка давно не боялся столь часто смотревшей ему в глаза смерти и тем более болезней и хворей, к которым привык, как к неизбежности, как к плате за ошибки и за удачи. Привыкнув терпеть и страдать, он естественно рассматривал все это как ноющие старые рубцы и шрамы -- памятки его бурной и наполненной опасностями жизни. Может быть, он и сам не согласится расстаться с ними, как со старыми боевыми товарищами. Но зачем же тогда он, лекарь, понадобился железному человеку, стонущему сейчас от нестерпимой душевной раны, предательски нанесенной ему вконец озлобившейся судьбой?
   Поднявшись на второй этаж, он позвонил, ища и не находя нужных слов. Дверь открыл сильно постаревший, небритый, не пахнущий чистотой человек, которого прочили на роль серого кардинала или мозгового центра в наступлении чеченских тейпов на разваливающуюся власть в империи. Человек, научившийся не афишировать свои возможности, вполне мог бы помочь тихо прибрать к рукам реальные рычаги власти, в том числе финансовые, не размахивая руками, не объявляя войны, не брызжа слюной и почти не стреляя из автоматов. До сих пор не все понимают, что страх перед насилием куда эффективней подавляет людей, чем сама безудержная жестокость, заставляющая общество перешагнуть от мирной жизни к войне на уничтожение. Не каждому дано соблюсти хрупкие пропорции между угрозой и реальной смертью, сохраняя парализующее действие страха на массы не очень разбирающихся в происходящем людей.
   Коллекционер жестом пригласил лекаря войти, кивком ответив на приветствие. Раздевшись в прихожей, Ростик прошел в зал, разглядывая удобную, но неброскую обстановку холостяцкой квартиры. На полированном столе взгляд его остановился на знакомом черном перстне, весело сверкнувшем ему в ответ бриллиантом.
   -- Нравится? -- уловил его интерес хозяин.
   -- Да, знакомая вещь.
   -- Значит, ты видел ее у Бартоломео. И его лечишь?
   -- Лечил. Теперь он без меня обходится, своими методами. А перстень был в другом доме. Хотя и его в том самом доме, то есть квартире, я раньше встречал. Значит, он и был настоящий продавец?
   -- Да, скупщик и продавец краденого. Он у цыганки Нади Перчик на опий его обменял.
   Ростик вздрогнул.
   -- Что, и Надю тоже знаешь?
   -- Она недавно от рака умерла. В муках. Ужасная смерть.
   Махач призадумался. На пути этого чертенка одни покойники. Его ведь не крали, его с мертвого Рамаза сняли.
   Он подошел к столу и взял перстень, подняв его на уровень глаз.
   -- Тут из паучьих лапок интересные вещи складываются. Все время разные. Я когда-то в драгоценностях искал знаки царя Соломона. Говорят, Сулейман все обращал в золото, а золото всегда приносило ему счастье. Редкий случай. Обычно сокровища, драгоценности, богатство тянут за собой горе и смерть. Но люди хотят быть богатыми и счастливыми одновременно. Стать тяжелыми и в то же время легкими, как птицы. Где же этот путь к легким деньгам без петли на шее? Дело ведь в этой петле. Чуть дернешься, она душит. А веревку обрубать жалко. Вот и сидишь, как цепной пес, охраняешь побрякушки, всех ненавидишь, подозреваешь. И самое смешное, правильно подозреваешь. У меня сегодня ночью в чертенке сложился китайский иероглиф, означающий любовь. И я понял: только обладая этим талантом в большой мере, можно заставить служить золото хозяину, не прогибаясь под его тяжестью. Есть холод и есть жар. Если не наполнить носителей холода жизнью, они потянут к смерти. Другого не дано. Или счастье, или несчастье. Или к жизни, или на тот свет. Или свобода, или неволя. А я сейчас пустой. Чертенок перемигивается, но ни жадности, ни зависти, ни жажды власти, как у Рамаза, у меня тоже нет. Он злится. Но тепла у меня тоже нет. Значит, пока у нас с ним ничья. Хотя я не против сейчас уйти вслед за Альбертом. Здесь не смог, может быть, там смогу ему помочь. Я для чего тебя позвал? Мне говорят, что он заснул за рулем. Я в это не верю. Не такой он был человек. Ты его видел,-- он не из слабых. Хотели экспертизу провести на алкоголь, ну, и так далее. Я не разрешил. Одно знаю: он не мог уснуть, что бы там ни было.
   -- Вы ведь в курсе его пристрастия.
   -- Да какая разница! От героина он бы тоже не уснул. У него был холодный, трезвый ум и хватка, безмерное самолюбие. Не дал бы он себя побороть.
   -- Дело может быть не во сне. В таких состояниях как бы протаптывают дорожки в параллельные миры, в зазеркалье, в другую реальность. Наверное, это подсознание оживает. Затаенные страхи, забитое стремление к продолжению рода. Поэтому чаще или кошмары мучают, или любовь стремится к соединению со второй половинкой. Иначе не выходит продолжения, если потеряна вторая половинка. Да вы только что почти то же самое про перстень рассказывали.
   -- Значит, думаешь, это галлюцинации? -- Махач снова задумался, разглядывая игривого чертенка. Потом вздохнул и отрицательно покачал головой: -- Нет, галлюцинаций он тоже не испугался бы. По-моему, он не очень боялся смерти. Не было в нем такого страха.
   -- Еще в таком состоянии оживают комплексы вины. Близкие люди, чаще мертвые, могут одновременно присутствовать, вести беседу, звать куда-то, почти не искажая происходящего на самом деле.
   Опять повисла пауза...
   -- Значит, ты думаешь, это его мертвая Нинка позвала? Думаешь, он сам к ней захотел пойти? Из-за девчонок она обиделась, и ему обрыдло все. Я об этом не подумал, что он мог сам захотеть. Может быть. Бедный мальчик. Ему не хватало родительской любви, чтобы его удержать здесь. Да что теперь говорить об этом. В самые сладкие его годы, пока он рос, я сидел. А потом эту пропасть между нами мы уже не смогли преодолеть. У него на меня обида была. Так с ней жил и ушел тоже с ней.-- Он перевел взгляд с перстня на Ростика.-- Хочешь, я тебе этот перстень подарю?
   -- Я к этому отношения не имею. Ничего не понимаю в камнях. Фианит от бриллианта тоже не отличу. Меня травы интересуют, корешки. Я с ними больше общаюсь. Оживляю их, очеловечиваю. Чувствую их характер, силу. А уж как направить эту силу, использовать в своих целях, приходится каждый раз отдельно придумывать. К болезни примерять, к человеку. Искать их похожесть, общности и противоположности. Можно ведь силы противопоставить, а можно их соединить, слить воедино. Это зависит от подхода. Иногда нужно подразнить, выманить врага, раскрыть и потом мобилизовать все силы против него. А иногда чистить нужно, разгребать, проращивать, подпитывать слабые ростки, задавленные по разным причинам. Вы вот больших денег за перстень не пожалели, потому что за ним для вас целый мир открылся. И силу вы его определили, и свойства, даже имя дали, узнав характер. Я думаю, мы понимаем друг друга.
   -- Ничего я за него не платил. Мне эту черную метку мертвый Рамаз прислал. -- Коллекционер недобро улыбнулся.-- Брат его, Рауль, мстить приезжал. Потом перстня испугался и мне принес. А теперь уже почти месяц не звонит. Это плохой знак для него. Да ладно. Ты Бартоломео увидишь, скажи, пусть за ним придет. Я ему верну чертенка. Скажи, мы друг другу можем быть полезны.
   -- Я без вызова к пациентам не езжу, тем более по чужим делам. Если позвонит, передам ваши слова. Мне не трудно. Но я давно с ним не общаюсь, поэтому, возможно, и дальше еще долго не увижу.
   -- Это как сложится. Если судьба -- он сам к тебе придет. А если нет, то, значит, не судьба.-- Махач снова недобро улыбнулся. -- А правда, что Бартоломео смертью торговал? Хитро как-то устраивал отбытие. Почти естественным образом, только в заранее оговоренное время. Это ведь сейчас так актуально. Такое впечатление, что все хотят чьей-то смерти. Есть спрос -- есть и предложение. Но изысканную услугу предложить некому. Скоро в нашей несчастной стране уличные бои будут вести. Это так глупо, некрасиво. Нужно, чтобы человек тихо уходил, без скандала, окруженный докторами и родственниками, веря в них и надеясь на импортные лекарства. Жизнь должна быть тихой и мирной, и смерь должна быть такой, без ужасов. А бандиты скоро перебьют друг друга, хотя этого пушечного мяса еще лет на десять-пятнадцать должно хватить. Вон сколько бойцов из Афгана дуреют от тишины. Как ты думаешь, врет Кузьмич про Бартоломео или правду говорит?
   -- Зачем ему врать? Он в последние годы вполне может говорить правду. Любую, какой бы она ни была, красивой или некрасивой. А у Бартока вроде бы был такой промысел. Как вы говорите, предоставлял он эту изысканную услугу, редкую и необычную. Я много думал на эту тему. Действительно, теоретически есть такие возможности -- поторопить предопределенные в общем-то в будущем события. Как бы перевести вперед стрелки часов, искусственно ускорив бег времени, чтобы за месяц или два произошли процессы, запрограммированные на десятилетия. Меня, конечно, больше интересует, как эти разрушительные процессы замедлить. То есть максимально растянуть время. Это вопрос основной для лекаря. А тушение пожаров или починка барахлящих механизмов, то есть текущий ремонт, также вписываются в основную идею -- медленней стареть. Мы ведь с определенной периодичностью попадаем в переходный возраст, когда, особенно после сорока, вместе с гормональной перестройкой могут происходить просто обвальные разрушения. Так вот, сдерживая пружину, тормозя и отпуская ее плавно, можно реально избежать этих обвалов. Кстати, это и на внешности благотворно сказывается. А то бывает, что за два-три года человек так сдает, что можно и не узнать его сразу.
   -- Так, значит, дело во времени? Кто-то его сжимает, а кто-то разжимает. Вопрос -- до какой степени это может получиться? Если рычаги одни и те же, только поворачивать их нужно в разные стороны, то почему бы тебе не освоить механизм ускорения и перестройки в духе нашего времени. Это ведь по совсем другим расценкам оплачиваться будет. Люди свою жизнь не очень-то ценят, она и так есть, чего за нее платить, пока, конечно, звоночек не прозвенит и инвалидностью не запахнет. А вот за чужую смерть, тем более почти естественную, ох как могут не пожадничать. Молодец Бартоломео, правильно это учуял и ко времени сейчас.
   -- Я не понял. Вы мне что предлагаете?
   -- Я тебе предлагаю освоить новые технологии. Ты ведь умный и любопытный. Неужели не интересно? Хочешь -- сжимаешь время, хочешь -- разжимаешь.
   -- Вы из меня прямо господа Бога лепите. А это чистой воды мания величия, то есть психическое заболевание.
   -- Бог нас ведь по своему подобию сотворил. Значит, каждый из нас тоже может творить свой мир и вершить свой суд.
   -- Вы мне сейчас многое объяснили. Ведь у нормального человека должна быть своя правда, своя мотивация. Если себя так ощущать -- богоподобным, то, кажется, и право у вас есть. Но для начала создать что-нибудь нужно. Слепить из праха, пусть не за шесть дней, но что-нибудь путное. А там уж и суд вершить!
   -- Но ведь все равно люди убивают друг друга.
   -- Под каким бы соусом это ни подавалось, оправдания для любого человека не проблема, а уж эрудированный выкрутит дело так, что еще себя станет жалко. Жертвой ради друга или всего человечества преподнести любую пакость можно, но, однако, по всем религиям это грех страшный. Не дано такого права свыше.
   -- А животных убивать можно?
   -- Вот с этим согласен. Это сомнительное право сильного -- убивать, чтобы съесть. От этого, кстати, многие уже отказались.
   -- Вегетарианцы?
   -- Да. Хотя и растения ведь живые. Но их не так жалко. Все равно все овощи и фрукты, если их не употребить вовремя, сгниют. Другое дело -- дерево рубить. Это ужасно. Что мясник с топором, что дровосек. Думаю, природа из-за этого нас уже отторгает.-- Ростик разгорячился, рассуждая на интересующие его темы, размахивал руками и даже раскраснелся. -- Что же касается богоподобных психов, то они еще между собой начнут выяснять, кто у них главный в пантеоне. Ведь Фатхулла -- этот скорпион -- взбесился и своих подельников жалить начал. И Барток чудом зацепился на этом свете. Если бы не Евдокия Романовна, моя учительница, то ели бы его черви, тоже по праву сильных.
   -- Ладно, живи собирательством. Ешь овощи и фрукты, пока не сгнили. Среди людей тоже есть волки, и овцы, и скорпионы, как ты подметил.
   -- А я, по-вашему, кто? Себя, я думаю, вы определили.
   -- Не знаю.-- Махач сидел на стуле за полированным столом, выпустив из рук перстень и надев очки. -- Может быть, обезьяна. Китайцы считают, что эти животные могут быть мудрыми.
   Ростик даже обрадовался этому, на первый взгляд обидному, определению.
   -- Одичавший человек, наверное, и есть обезьяна! Вы не представляете, как угадали мой путь. Эта дорога к первобытным ощущениям животных и растений только кажется, что уводит к жестокой дикости. На самом деле это так актуально, понять себя, найти свое место в природе, восстановить с ней связи, не разрушая ее и не насилуя.
   -- Значит, Бартоломео сам работу не знает. Он только посредник, а исполнитель, ты говоришь, Фатхулла?-- перевел разговор на более интересную для него тему чеченец.-- Тогда похоже на правду: Бартоломео на мастера не тянет. А где живет этот Фатхулла?
   -- Оказалось, что какое-то время он жил рядом с этой самой моей Евдокией Романовной. Но Барток искал его там, хотел убить.
   -- Что, не нашел?
   -- Исчез куда-то, как призрак. Откуда-то появился и куда-то исчез. Денег у него много. Может хоть до конца жизни отсиживаться.
   -- Он долго не выдержит. Все равно скоро где-нибудь его работа всплывет. Если услышишь про такой случай, дай мне знать. Ты меня через Зоську всегда найти сможешь.
   -- Я пойду, пожалуй, -- засобирался Ростик. -- Мне звонок был неприятный,-- в больницу попросили прийти. Неудобно будет, если опоздаю.
   -- Держать не буду, иди. Спасибо, что пришел. Может быть, еще свидимся...
   Ростик пожал плечами, попрощался и вышел с неприятным ощущением, что он сболтнул лишнее, и что его волей-неволей втягивают в какую-то авантюру, не имеющую ничего общего с его попыткой стать мудрой обезьяной, живущей в гармонии с собой и с другими.
  

XXV

  
   Ростику действительно звонила красивая Лара и с тревогой в голосе сообщила, что брату ее Шурику очень плохо, что он в больнице, уже более трех суток не спит и грозится сдохнуть, потому что никакое лечение ему не помогает.
   -- Представляешь, в каком он отчаянии, если тебя вспомнил!
   Это она не съязвила. Шурик Шульман, тридцатитрехлетний шутник и весельчак, ведущий на еврейских, и не только еврейских, свадьбах, действительно скептически относился ко всякому лечению и уж тем более к экзотическим его формам в виде экстрасенсов, иглоукалывателей, знахарей и травников. Он и сестру свою укорял за легкомысленность, заявляя, что признает только массаж, но чтобы массажистка была молодая, симпатичная и без комплексов.
   Сбитый с толка беседой с чеченцем, опаздывающий лекарь взял такси, но все равно не успевал к назначенному времени. А ведь номер палаты он не спросил, и Лара со своим мужем Вовкой должны будут дожидаться его на улице, благо погода настроилась на весенний лад. После всех этих ужасных разговоров с Махачем у него не выходила из головы фраза про то, что Шурик грозится сдохнуть. Если бы он, гладкий, плотный, невысокого роста, с животиком, лысеющим лбом, блестящей плешью на затылке и торчащими кудряшками над ушами, говорил это дома с перепою или в гостях, со знанием дела выедая все самое вкусное со стола, то на это никто не обратил бы внимания. Но сам факт нахождения в больнице и эта угроза любимой сестре внушали сейчас действительно серьезные опасения.
   Выскочив из такси, Ростик почти вбежал во двор больницы, больше похожий на парк или сквер со скамейками для отдыха и не работающими еще фонтанчиками. У одной из скамеек спиной к нему стояли хорошо одетые молодые мужчины и женщины, в общей сложности человек семь. Кто-то из них наклонялся вперед, потом разгибался, дрожа в ознобе и тряся головой и плечами. Еще до спешащего лекаря донеслись звуки, похожие на плач с подвываниями, что заставило его сердце сжаться от неприятного предчувствия и сбавить ход. Подойдя ближе, он действительно увидел мокрые от слез лица и всхлипывающие носы, утираемые по-детски рукавами, только плакали они не от непоправимого несчастья, а от безудержного смеха, как если бы им одновременно щекотали под мышками или в других вызывающих смешливость местах. Не смеялся только один сидящий на скамейке в расстегнутом сером больничном халате несчастный Шурик, с выпученными глазами, надутыми щеками и напряженно ожидающим взглядом.
   -- Что тут у вас происходит? -- разозлился ошарашенный неожиданным представлением лекарь.
   На что заметивший его весельчак-свадебник весь содрогнулся и громко икнул. Это вызвало у стоящих новый приступ дикого смеха, с мужскими и женскими причитаниями: "Ой, не могу! Ой, держите меня! Ой, я сейчас сдохну!" Или просто подвываниями типа: "А-а-а! У-у-у! А-у-у! А-у-у-а!" -- и тому подобными вариациями.
   -- Ты посмотри, что эти твари делают! -- возмущенно вскинул руки Шурик, как бы охватывая стоящих перед ним посетителей, пришедших, кстати, с апельсинами, фруктами и прочими вкусностями, и снова, дернувшись, как от удара током, громко икнул, что вызвало новый всплеск хохота, невольно заражающего и ничего еще не понимающего лекаря, что обидело больного еще больше.
   -- А ты чего зубы скалишь? Ты че, такой же придурок, как эти? -- и он снова громко икнул, подстегнув спадающую было звуковую волну.
   Тогда свадебник в отчаянии вскочил ногами на скамейку и, снова дернувшись, будто его подстрелили, икнул, да так, что даже кудряшки его над ушами подпрыгнули, а сам он, как подкошенный, повалился на скамейку, за которую уцепились уже руками несколько трясущихся друзей и родственников, в изнеможении присевших на корточки с мотающимися головами и искаженными лицами.
   -- А водичку ты, Шурик, пил? А-а-а! -- выдавил из себя худой и долговязый зубной врач Яша.
   -- Каждый день два ведра выпиваю! И-и-к! -- больной опять дернулся, будто его, уже лежачего, добивали из маузера, как в американском вестерне.
   -- А-а-а! У-у-у! О-о-о! Прекрати сейчас же! О-о-о!
   -- Мне от этой воды еще хуже. У меня в животе от нее булькать начинает, как в водовозке... -- Он громко вдохнул воздух полной грудью, издав звук, похожий на "о-оп", и, надув щеки, напрягся, выпучив наполняющиеся страхом глаза, но секунд через двадцать все это с шумом взорвалось, поддержанное притихшими было в ожидании этого кульминационного момента зрителями: -- И-и-ик!
   -- Ха-ха! Ой! Уй! У-у-у!
   -- Гады! Сволочи! Все вон отсюда! И ты, Гипократ недоделанный, давай вали отсюда! Я из-за вас в три раза чаще икать начал!
   Но тут подошла его жена Ленка, переключив его гнев на себя, несмотря на то, что заранее закрыла смеющееся лицо ладонями.
   --Ты, психическая! Я с тобой разведусь, злыдня! Что ты лыбишься? Что ты лыбишься? И над гробом моим, твари, тоже так себя вести будете? Ведь припретесь все. Идиоты! И-и-ик!-- Он снова дернулся, как от очередной пули, и повернулся на бок, лицом к выгнутой спинке широкой деревянной, еще не окрашенной к сезону скамейки.-- Все, я вас сейчас убивать стану!
   -- Шурик! Ты и так нас почти убил! Шурик! Прекрати, а то сейчас к нам санитаров пришлют! Шурик! Мы все из-за тебя будем сидеть в дурдоме с буйными в одной палате!
   -- А-а! -- вскочил он ногами на скамейку с поднятым вверх кулаком, как вождь на трибуне перед соратниками. И набрав воздух полной грудью, раздул щеки и застыл в напряжении, выпучив глаза, заставив всех тоже затаиться в ожидании, в наступившей тишине снова разорвавшейся сотрясающим "и-и-ком" и дружным хохотом.
   -- Шурик! Ты знаешь, что "ик"-- это заблудившийся "пук", -- сострил Вовка. -- Представляешь, если бы ты так пукал?
   -- Придурок! Разве можно это сравнивать? Когда человек пердит -- он наслаждается от облегчения. И уж во всяком случае спать это не мешает.
   Пытаясь сдерживаться, понявший проблему Ростик задал вопрос:
   -- И давно это у тебя?
   -- Пятые сутки пошли.
   -- И с чего все началось?
   Шурик опять надул щеки и замер, выпучив глаза, а ответил за него его зять Вовка, утирая слезы:
   -- Он обожрался, как свинья! Мы решили сделать шашлык: свининку замариновали, сам понимаешь, кашерную, баранинку с ребрышками. А этот вызвался у мангалки жарить и еще, как оказалось, из морозильника бутылку водки упер. Ну, пока жарил, половину съел в одиночку! Ты представляешь, там десять человек могли обожраться. И еще бутылку всю почти выпил! Пришел к нам веселый, как "зюзик". Я спрашиваю: "Харя! Где остальное мясо?" А он еле дышит и врет: я, говорит, только попробовал, готово или нет. Ну, тогда, говорю, если голодный, ешь с нами. И эта свинья стала опять жрать и еще водку пить и ехидничать по поводу моей расчетливости, обзывая меня по-всякому.
   Застывший в напряжении больной взорвался, кажется, не только "иком", но и возмущением, сделавшим этот рефлекторный звук особенно громким и сотрясающим его тело. Он дернулся и сел на скамейку.
   -- Сам свинья! Сам харя! Жлобина несчастная! Ты это мясо взвешивал?
   -- Я палочки посчитал во дворе пустые. И водку ты тоже не стырил?
   -- Я не твою водку пил! Это водка моей родной сестры! Да, Ларочка? Пил и пить буду! И жрать тоже буду!-- голос его стал обиженным и визгливым.
   Растроганная Лара с потекшей тушью на щеках бросилась его обнимать:
   -- Жри, Шурик, жри! Нам не жалко. И пей сколько хочешь, но только икать брось.
   Вовкин друг, Ленька, обрадованно предложил:
   -- Ребята, надо клин клином вышибать! Я сейчас шашлыка притащу и водки. Что ему жопу колют дрянью всякой? Что это за лечение! Ему скоро сидеть не на чем будет! Береги жопу, Шурик! Не подставляй ее кому попало!
   -- Что тебе колют?-- поддержал тему лекарь.
   -- Успокоительные всякие,  и "галоперидол", и "промедол" даже сделали за бабки. Ничего не берет. Сколько новокаина выпил, таблеток всяких. Они мне жрать не дают! -- это он крикнул с отчаянием. -- Ростик, скажи им, что это не лечение, это издевательство! Даже их гадкую кашу мне не приносят!
   Он снова икнул и заплакал. Ленькина жена, Тала, вручила ему только что очищенный апельсин:
   -- Ешь, Шурик, ешь. Ростик разрешит. Ростик, ты же не гад? Ты же не станешь больного человека голодом пытать?
   Плачущий больной вцепился зубами в апельсин. Кажется, ему становилось легче. Во всяком случае к пятому апельсину икать он стал реже и тише.
   -- Вовка, забери меня отсюда -- жалобно попросил он. -- Или я тебе и в гробу икать буду и во сне являться и пугать.
   Вовка бросился его обнимать и, крикнув Ларе, чтобы она забрала его шмотки, побежал за машиной.
   По совету Ростика Вовка катал его несколько часов, пока измученного бессонницей больного не укачало и он не уснул, положив голову на колени своей сестры, плачущей теперь от любви и облегчения.
   Похоже, что самое смешное представление в своей жизни Шурик закруглил, хотя, конечно, его долго еще будут вспоминать благодарные зрители, заглатывая с шумом "о-оп" воздух, надувая щеки, выпучивая дурные глаза и дергаясь затем в конвульсиях. Явление это в определенный период приобрело почти массовый характер, что пугало людей непосвященных, особенно пожилых, считавших это хулиганством и невоспитанностью. И что это за лошадиное ржание и гоготание, портившее праздничную и пристойную атмосферу банкета или даже свадьбы? Еще пошла мода таким образом здороваться, пожимая друг другу руки, и опять же вдыхая и задерживая воздух со звуком "о-оп", и дальше все по сценарию -- с надуванием щек, дурным взглядом, застыванием и сотрясающим "и-иком" в кульминации и довольными мордами в конце. По первому звуку "о-оп" увлеченных новой модой стали называть опупенчиками или опупевалами, а по кульминационному "и-ику" икунами или иконами. Получалось что-то вроде: "Вон иконы идут, сейчас опупевать будут!" Единственным, кто эту игру не поддержал ни разу, был основатель и родоначальник нового движения Шурик Шульман, но опупенчики и опупевалы и без того восторженно приветствовали появление своего духовного лидера, выстраиваясь перед ним в шеренгу и преданно совершая дружный вдох "о-о-ооп", вдобавок ко всему еще выпячивая вперед животы, подражая прекрасной Шурикиной фигуре. Худым и тощим для этого приходилось невероятно выгибаться в надежде, что их великий идеолог и основатель нового философского и даже где-то религиозного направления благосклонно приложит свою мягкую теплую ладонь к тому месту, где располагается пупок. И эта отмеченность "Великим" считалась счастьем и предметом гордости для молодых мужчин, часами дома репетировавших перед зеркалом, к ужасу своих близких, стойку и дурной взгляд с надутыми щеками. Но ради этого нового смысла жизни кто станет обращать внимание на брюзжащих родственников или родителей. Им этого не понять.
   Кстати, со временем возникла новая мода -- при опупевании выпячивать еще нижнюю губу, но на совете апостолов постановили -- на этом особенно настаивал зубной врач Яша -- беспощадно бороться с ересью, потому что ничего подобного у Шурика ни в добольничный период, ни в больнице не наблюдали. А истину только начни искажать, и неизвестно вообще до чего так можно докатиться.
   Что же касается религиозного аспекта, так тот же Яша настаивал, что во время транса, в который входили опупевающие при длительной, конечно, тренировке, возможно общение с могущественными потусторонними силами, которые, однако, могут проявиться только при достижении состояния полного идиотизма. То есть нужно стереть сначала всю ненужную и даже вредную информацию из своего сознания и уже затем ждать, как на чистом листе незасоренного мозга проявятся знамения и откровения сил сверхъестественных, с которыми и следовало осуществить контакт, развивая со временем взаимовыгодное сотрудничество и накапливая опыт их позитивного влияния на нашу суетную жизнь.
   Таким образом в творческих муках формулировались программа и устав опупенчиков, которые, однако, не набрали подобающую им силу из-за массовой эмиграции в Америку и Израиль, где опупевать "верным" было уже некогда. Там, в этих суетливых странах, всю энергию приходилось направлять на добывание денег и прочих составляющих материального благосостояния, что и нанесло смертельный удар новому откровению Шурика Шульмана на иноземной почве. Не вынес нежный росток истины грубой пересадки. А ведь какие складывались перспективы! Будь в запасе у Яши и апостолов лет десять-пятнадцать, и, глядишь, опупевать стали бы на одной шестой земного шарика, плавно заменив уходящую коммунистическую идею, и снова сплотив двести пятьдесят миллионов человек под новыми портретами, на которые те привычно таращили бы глаза и преданно надували щеки.
  
  

XXVI

  
   В начале лета Ростику позвонила Зоська. Голос ее был тихим и даже встревоженно-придавленным, что побудило лекаря сразу спросить:
   -- Кто еще умер?
   -- Так тебя уже вызывали?
   -- Куда?
   -- В прокуратуру.
   У Ростика появилось неприятное ощущение в животе.
   -- С какой это радости?
   -- Радости никакой. А кое для кого, например для меня, это даже горе.
   -- А при чем здесь прокуратура?
   -- Так ты что, точно ничего не знаешь?
   -- Ну, я много всякого знаю. Ничего -- это ты загнула. Но пока связь между собой, тобой и прокуратурой не улавливаю.
   -- Ничего, еще уловишь. Твой телефон тоже в записной книжке был.
   -- В какой записной книжке? Ты говори толком! Что ты меня прокуратурой сразу пугаешь!
   -- Махачу голову отрезали. И теперь следователь вызывает всех, кто с ним общался. Меня, например, уже три раза вызывали.
   -- Что, подозревают тебя, что ли? -- у Ростика вконец испортилось настроение. Он представил эту сцену: отрезанная голова чеченца в луже крови и нелепо выглядевшее без головы тело. -- И потом, как это голову отрезали?
   -- Ну, не совсем, конечно, но почти. Что за азиатское варварство! Ужас!
   -- Слушай, это действительно ужас!
   -- Представляешь, сначала Нинка, потом Альберт, а теперь Махач. Мне страшно.
   -- Ну, ты не член семьи. Тебе чего бояться?
   -- Нинка тоже была не совсем член, а ее удавили. Кстати, у Альберта после аварии, говорят, тоже голова была почти оторвана.
   -- Что ты хочешь сказать, что по Нинкиной метке на шее и отца и сына... На один почерк намекаешь?
   -- Да ни на что я не намекаю, но у моего Торчка покойного тоже на шее след был, если помнишь, а уж он точно был член моей семьи. И вообще мне страшно.
   -- Слушай, кто бы это решился на Махача руку поднять? Я что-то здесь таких смелых не знаю. И вообще, кто сейчас с чеченцами ссориться станет?
   -- Что ты меня спрашиваешь? Откуда я знаю? Приезжай, подумаем вместе что делать.
   Ростик согласился и, прихватив свою аптечку, через десять минут уже трясся в метро, пытаясь осознать происшедшую трагедию и осмыслить подмеченные Зоськой аналогии, но связей никаких не находил, тем более, что ко всем этим убийствам она приплела еще своего Алика. Где джазовый барабанщик и где авторитет преступного мира? В общем ничего у него не получалось, и ничего путного сказать он не смог дымящей сигаретой Зоське, но дал ей порошки от давления и немного успокоительного.
   Зато они пришли к выводу, что преступление, видимо, не имело корыстных мотивов, отметив, как музыкальный термин "мотив" странно сочетается с преступлением. Будто выродки не человека убивали, а песню напевали. Зоська, считавшаяся еще недавно Махачмой, точно знала, что сокровища свои коллекционер дома не хранил и ценностей особых в его квартире не было. Полумесяц с бриллиантом зацепился цепочкой за порезанное горло, утонув в луже крови. Перстень, который он носил на безымянном пальце левой руки, убийцы с него сняли, но почему-то бросили на пол, как бы побрезговав или рассмотрев и убедившись, что это не то, что они искали, отбросив, как ненужный хлам.
   Не было только "чертенка", обычно лежавшего на полированном столе в зале. Оставалось предположить, что именно он и стал причиной трагической смерти Махача. Выходило, что мотивом этой смерти стала золотая побрякушка, черненная эмалью, с паучьими лапками, цепко держащими двухкаратник, играющий светом так, что из отражений складывались какие-то знаки. Однако, по словам Махача, перстень ему подарил старший брат прежнего законного владельца -- Рамаза в благодарность за помощь в поимке убийц, участь которых в любом случае была предрешена. В итоге разумный Ростик сделал вывод, что "чернец" попал к Махачу в результате доброй воли законных владельцев, и потому никакого даже намека на "мотив" для расправы над человеком он не находил.
   Откуда ему было знать, что проницательный Рауль ошибся в своих предположениях относительно взбесившейся Нателлы. Он ожидал, что вдова, заказавшая своего мужа, будет сманивать людей убитого, в том числе пользуясь своими женскими чарами и уловками. Уж очень велик будет соблазн для какого-нибудь простого деревенского парня из охраны занять место своего покойного шефа, наследуя его власть, богатство и красивую темпераментную жену, чтобы не закружилась у простодушного голова. Не ожидал он только, что это уже произошло при жизни Рамаза, и не с одним охранником, а со многими. Она сманивала молодых жеребцов, как опытный цыган-конокрад, завораживая их и лишая воли, делая покорными и послушными, словно путами связывая предательством и смертельной угрозой расплаты за него. Так что пока Рамаз развлекался с девицами-подростками, его опытная жена платила ему той же монетой. И только изоляция в Сухуми, сделавшая ее заложницей ненавистной золовки, вывела ее из себя и заставила действовать решительно, то есть повести из своего плена войну на уничтожение. Таким образом в свите Рауля оказался ее человек, участвовавший в допросах и казни "Лявого" и "Гнидого" и видевший, как убивали несчастного юнца -- племянника Нателлы. Рауль и не подозревал, что каждый его шаг, каждое намерение моментально становились известными его злейшим врагам. И обеспечивая свою безопасность, он строил себе западню. Вопрос его смерти был лишь вопросом времени, в течение которого дети Рамаза убедятся в подлой и зловещей роли их дядьки, на которого до кучи свалят еще и братоубийство.
   Махач, еще в конце зимы правильно почуявший за молчанием Рауля его гибель, тоже недооценил безудержную мстительность распоясавшейся Нателлы. Многократно повторенные рассказы о всех деталях ташкентской экспедиции лишь распаляли дурной нрав и ожесточение вдовы. Почти в том же составе, но в другом карьере, под Москвой, на глазах Нателлы ее старший брат воткнул в сердце Рауля нож, а затем перерезал ему горло, столкнув затем в глубокий сугроб. Перед смертью, под пытками несчастный еще раз пересказал все, что происходило в Ташкенте, часто возвращаясь к злополучному черному перстню, именно на него сваливая все свои несчастья, заинтриговав вдову мистическим контактом через бриллиант с беспокойным Рамазом. Назвал он и телефон и адрес Махача, из-за звонка которого Ильясу и пролилась не только кровь наемных уголовников, но и любимого племянника. Так или иначе стремление обладать черным перстнем окрепло за весну. Ненасытная Нателла жаждала продолжить свои отношения с Рамазом. И пусть видит через этот бриллиант каждый день, по нескольку раз в день, как она сладострастно стонет, отдаваясь его верным друзьям и охранникам.
   Она намерена была окончательно отравить ему и за­гробную жизнь так, чтобы он, зависший в пустоте, сам попросился в ад, в самую преисподнюю, чтобы только не видеть ее наслаждений и своего позора.
   К тому же ее старший брат все равно собирался к лету в Ташкент с той же бригадой, кроме двоих запачканных невинной кровью, которым еще до Рауля отрезали головы, а трупы утопили в коллекторе. Надо было перезахоронить мальчика. Брат с пониманием отнесся к желанию своей сестры и начал свой визит в южный город с расправы над чеченцем. Бартоку снова чудом удалось избежать смерти, потому что разыскивали и его, но дом его не запомнили, а цыгане встретили грузинских гостей на этот раз в штыки, подняв такой гвалт, что тем пришлось подобру-поздорову уносить ноги, пока в чужом городе их не загребла не менее чужая милиция. После недолгих поисков злополучный карьер все же удалось отыскать, и нужда в поиске скользкого скупщика краденого отпала. Разложившийся труп юноши упаковали в резиновый мешок и на купленной подержанной "Волге" повезли в Западную Грузию, уже гудевшую, как котел перед закипанием, для перезахоронения на родовом кладбище под молитвы священников и плач родичей.

XXVII

  
   В любом случае Ростик не горел желанием ходить по прокуратурам, сидеть часами в узких коридорах и отвечать на вопросы, загоняющие свидетеля в положение оправдывающегося. Придя вечером от Зоськи, он собрал свой рюкзак и рано утром, чуть рассвело, отправился к автостанции, и вскоре уже ехал по знакомой дороге, еще по холодку, до наступления жары добравшись до Паркента. Там он пересел в "Пазик", похожий на фаршированную людьми буханку, ехавший в Невич. Ростик, отторгнутый старухой, вернее ее оживающими в бреду духами, больше не ездил в Кумышкан, уважая волю Евдокии Романовны -- Турсуной, к которой после ее смерти стал относиться без прежней иронии и раздражительности, благодарно вспоминая ее фантастическое умение жить сразу в двух мирах, путешествуя по проторенным тропинкам из одной реальности в другую, запросто при этом сжимая и разжимая время. Он даже ожидал от нее той же способности и после погребения ее маленького и ветхого тела. Почему бы ей не шастать и в обратном направлении по тем же самым тропинкам? Но она его пока не беспокоила, и он за это ей был тоже благодарен, пытаясь жить в гармонии с самим собой и с окружающим миром. К тому же, встретившись когда-то: она на излете своей земной жизни, а он в самом начале своего осознанного пути, они почти ни в чем не пересеклись. Ни он не подчинился ее воле, ни тем более она. Происшедшее отторжение Ростик рассматривал теперь как естественный процесс удаления друг от друга разных людей, идущих своими путями.
   Он не унаследовал ее духов и ее жизненное пространство, намереваясь завести свою собственную горную долину, в которой камни, растения и ручейки будут узнавать его и приветствовать, радуясь встрече и делясь прохладой, влагой и жизненной энергией. Несколько раз он выбирал новые маршруты из Паркента, доезжая до Сукока, Невича или Шампани на одинаково переполненных автобусах-буханках, и с удовольствием отметил, что в течение светового дня он изо всех этих населенных пунктов мог добраться до водораздельной Кызыл-Нуры, щедро спускавшей по ручейку в каждую долину, примыкающую к ее красноватой конусообразной вершине. Ручейки эти собирали роднички-притоки и падали водопадами с крутых скал, разбиваясь вдребезги и разлетаясь, как бриллианты, брызгами, летящими с высоты в гладкие, выбитые в камнях ванные, кипящие и бурлящие, как котлы, как если бы под ними была раскаленная лава или горел невероятной силы огонь. Каждый раз меняя маршруты, он к вечеру подбирался к красному конусу, на северной стороне которого даже летом не стаивал снег, и оттуда, уставший от набранных по высоте двух с половиной тысяч метров и двадцати, а то и двадцати пяти километров пути, выискивал для себя перспективу на следующий день, куда он отправится после холодной звездной ночи, которую проведет на мягких одуряющих островах бозбаша и в течение которой он, не сомкнув глаз, буравил взглядом холодную бездну, пытаясь найти и понять потоки живой энергии, связывавшие теплую Землю с холодным беспристрастным космосом, сначала представлявшимся безжизненной пустотой, а потом огромным океаном -- праматерью или праотцом всего живого. Потому что неживого, как оказалось, во вселенной ничего такого нет.
   С рассветом Ростика каждый раз тянуло идти, не теряя времени, по скользкому гребню хребта, на восток, к заснеженным исполинам, рождающим настоящие реки, в которые впадали в том числе окрепшие саи Кызыл-Нуры. Каждый раз он забирался по крутому склону красноватого конуса, не доходя несколько метров до верхней точки, чтобы не покорять ставшую родной вершину, и глядел, глядел на хребты и снежные шапки, раскачиваясь на ветру и вдыхая холодный опьяняющий воздух.
   В это утро он все же решился и несколько часов шел по еле заметной, теряющейся в скалах тропинке, но, не имея запасов воды и пищи, благоразумно вернулся и спустился в знакомую уже долину, где несколько оползней оголили корни растений, избавив его от необходимости выковыривать их из твердой каменистой почвы. Нельзя сказать, чтобы лекарь радовался этим разрушительным и опасным процессам, однако как истинный собиратель он не мог упустить случая взять обильную добычу, почти не прилагая для этого усилий. И с моральной точки зрения было даже правильно подобрать обреченные на высыхание многолетники, чтобы накопленную ими силу использовать, помогая людям, если, конечно, эти силы правильно применить. Оголенные корни принимали причудливые формы, и Ростику казалось, что они куда-то бегут или, скукожившись, прячутся от его взгляда и от солнечного света, напоминая очертаниями людей, животных, насекомых и особенно часто змей. Действительно, часто в змееподобных корешках был яд, и от некоторых сначала сладких на вкус крахмалистых корней начинало сводить язык, или сквозь сладость проступала неприятная горечь. У высокогорных гордецов был сложный характер. Днем их мучило жестокое палящее солнце, сильно разогревающее камни, а ночью вползал холод, выстуживающий соки, которые превратились бы в хрупкие кристаллики, если бы не вязкие смолы и пахучие эфирные масла, не дающие влаге днем испаряться, а ночью замерзнуть. Эти стабилизаторы давно привлекли внимание лекаря. Ведь для гармонии в организме так необходимы равновесие и стабильность. Сейчас он увлеченно собирал корешки и клубни, теряющие при высыхании токсичность. Засушенные, они меняли свой вкус, цвет и запах, как бы давая согласие быть полезными на излете своей жизни. Дома при обработке он разложит вершки и корешки и постарается к направленной силе присоединить стабилизатор, который не даст раскачать и без того разболтанную систему многочисленных взаимосвязей в организме больного.
   Когда-то он никак не мог понять занудные рассуждения в древних трактатах про сухость и влагу, жар и холод, пока не уразумел, что речь идет об управлении спасательными реакциями. Естественно при остром воспалении, при сухом жаре стимулировать противовесы -- охлаждающие слизи и пот, а затем в ослабленном болезнью теле, когда даже при легкой нагрузке больной покрывался холодным потом и температура опускалась временами ниже нормальной, так же естественно подключить согревающие средства и по возможности связать излишнюю активность саморазрушительных защитных реакций. Восприняв процесс лечения как стремление к гармонии и стабильности, молодой лекарь пересмотрел свое отношение к травам, раньше привлекавшим его своей силой, а теперь одновременно пугающим способностью сдвинуть баланс в пользу одних реакций в ущерб другим. Чувство меры, чувство меры! Об этом он теперь думал больше, чем о чудодейственной энергии, способной быстро подавить врага. Даже умерщвленная смерть заставляет обезумевшую жизнь пожирать себя. Смерть смерти -- такая же непоправимая утрата, как гибель жизни. Два дерущихся друг с другом дракона, два противоположных начала старался представить Ростик, собирая травки и корешки, быстро наполняющие его рюкзак, через короткое время ставший неподъемно тяжелым. Сделав вылазку по гребню на восток и потеряв на этом время и силы, лекарь с тревогой смотрел то на склоняющееся к западу солнце, то на тянущую к земле добычу. Спрятать в камнях рюкзак и бежать, прыгая с камня на камень, до ближайшего кишлака, чтобы все равно не успеть на последний автобус, или провести вторую холодную ночь без сна в легкой курточке, правда получив теперь возможность разжечь костерок, искры от которого будут лететь к звездам навстречу падающим время от времени метеоритам.
   Проковыляв еще за два часа не больше двух километров и выбрав удобное местечко рядом с приветливо журчащим ручьем, собиратель трав отставил наконец двадцатикилограммовый рюкзак и, напившись холодной воды, пошел собирать сухие ветки, иногда поглядывая на покрасневшее, зависшее над горизонтом солнце. Зная, как быстро темнеет в горах, он старался не расслабляться раньше времени и собрать побольше топлива, чтобы хватило до утра. Даже маленький огонек здорово согревал холодной зябкой ночью. На этот раз сушняка было достаточно. Видимо, оползни погубили много кустарников и деревьев, и весной бурные потоки понесли их вниз, разметав среди валунов в узкой долине.
   Натаскав приличный запас и расцарапав руки, Ростик соорудил из подходящих камней очаг, поставил котелок с водой, как мостик между камнями, и, чиркнув спичкой, зажег тоненькие сухие ветки под ним. На самом деле ему предстояло решить нелегкую задачу: как компенсировать нарастающий голод растущей усталостью, достигнуть внутреннего покоя и не замерзнуть, путешествуя в прошлое и созерцая вечность. Подбрасывая веточки потолще в огонь, он отлил, обжигая пальцы, часть согретой воды в алюминиевую армейскую фляжку, разболтал там остатки меда и, отхлебывая по глотку сладкий напиток, развалился на жестком ложе, приложив голову к бугристому рюкзаку, который поставил так, чтобы одна рука свободно дотягивалась до костра, а вторая до сухих веток. В закипающую воду он побросал крахмалистые клубни и белые, легко ломающиеся, сладковатые на вкус корешки, предусмотрительно рассованные по внешним карманам рюкзака еще там, наверху, на открывших их оползнях.
   Как обычно, в горах быстро стемнело, и проявились первые звезды, весело подмигивающие наконец отвлекшемуся от очага путнику. Ростик улыбнулся звездам и, подтянув к себе котелок, стал выедать не очень вкусное и не очень питательное варево, обсасывая и выплевывая листочки и стебельки и разжевывая и глотая размягшие крахмалистые клубни и корни. Потихоньку он входил в состояние дрейфующего по укачивающим волнам бревна. В его голове сменялись обрывочные мысли и воспоминания, сначала касающиеся впечатлений от проведенного дня, а затем нырнувшие в потаенные закоулки памяти, где оживали не прожитые им самим переживания, и возникали образы и лица, с которыми в реальности он не встречался, но тем не менее почему-то носил в сумраках своего сознания или под этим самым сознанием, в областях, о которых мы ничего почти не знаем, кроме того, что там живут не дающие нам погибнуть страхи и продолжающие нас в детях инстинкты.
   Этой ночью перед Ростиком гнали дикие табуны не менее дикие его предки, которых он узнавал по, в общем-то, незнакомым, но родным лицам, отзывающимся при встрече с потомком одобрительными улыбками и наполненными любовью взглядами. Они вместе с табунами передавали свой жизненный огонек из поколения в поколение для того, чтобы его перехватил от своих отца и матери этот худощавый, ершистый, вечно ищущий свои пути-дорожки человечек и, не загасив и не испортив дурными поступками и мыслями, передал его в руки и сердца своих обожаемых детей. Он не мог себе представить того, кто затеял эту эстафету любви. Но всемилостивый и милосердный присутствовал в этом огоньке и жил в каждом из них в прошлом, настоящем и будущем, сохраняя и не давая погубить хрупкие и нежные чувства.
   У Ростика хватило воли, чтобы вынырнуть из взявшего его в плен потока воспоминаний и подбросить веток в угасающий огонь. Журчащий ручей, отражая свои всплески и бульканья от скал, заполнил узкую долину своей легкомысленной болтовней и переживаниями. Каменистые горы, тянущиеся к звездному небу, шурша живущими на них растениями, излучали вверх тепло и пахли пряными травами и хвоей арчи и можжевельника, в ветках которых запутывался ветерок, бегающий в долине от валуна к валуну, то налетая, то прячась, как бы слушая духов, населяющих эту тишину. Интересующийся религиями лекарь много раз укорял себя в язычестве, но потом все-таки решил, что можно, конечно, не замечать одушевленности природы и сделать вид, что эта горная долина, пустыня, степь, озера и океан бесчувственные и безразличные, не связанные с нами миллиардами соприкосновений, и не живут с нами общей жизнью на этой планете, и не сопереживают с нами радости и невзгоды, не умываются одним и тем же дождем и не покрываются ласковым и пушистым белым снегом, бережно скрывающим от мороза логова и норы животных, крыши домов и почву, переплетенную корнями и усеянную затаившимися семенами, ждущими своего часа, чтобы прорасти к солнцу и небу, к Луне и звездам, связываясь с ними и наполняя пространство этими многочисленными связями, через которые и происходит обмен энергией и информацией. И разве это противоречит тому, что великий и всемогущий сотворил все именно так? И разве он против того, чтобы разнообразно устроенная жизнь общалась и перекликалась между собой? Можно, конечно, надоедать всемилостивому и милосердному просьбами, чтобы он наполнил чашу нашей жизни благодатью, и не замечать, что чаша эта и так полна и нужно только уметь насладиться общением и одновременно свободой, которую добрый Бог не отнял у сотворенных им жизней, как это сделал бы властолюбивый и жадный скопец. Кто оценил эту щедрость, не отнявшую ни свободу мыслей, ни свободу поступков?
   Господи! Какое это счастье, что ты такой, какой есть! И даешь совершать нам ошибки самим и самим же их исправлять. И позволяешь пытаться познать непознаваемую вселенную и расшифровывать так просто и одновременно сложно структурируемую тобой материю. И почему бы нам не раскодировать этот шифр, путешествуя по завитым в спирали генам, чтобы понять твой язык и общаться на нем с тобой, постигая сокровенные замыслы, заложенные в основу твоего мироздания, хотя бы для того, чтобы не противоречить им и не пилить сучьев, на которых сидим. Наш духовный мир самовоспроизводится вокруг нас, материализуясь в помойки или храмы, а духовное нездоровье воплощается в болезнях тела. Оборванные связи с природой скукоживают внутренний мир, населяя его призраками убитых и исчезнувших навсегда животных, птиц, деревьев, растений и тем более специально или не специально погубленных подобных себе жизней.
   Ростик закрыл глаза. Он был умиротворен и счастлив в этой тихой долине, не часто ощущая себя здесь в горах своим. Не инородной частью чужого и враждебного мира, а именно частью скалистых гряд у подножия Кызыл-Нуры, живущих в своем времени, не схожем с календарем городов и поселков. Какое дело было журчащему ручейку до больной Империи, которая, громыхая своими окраинами, вкатывалась в последнее десятилетие века, чтобы там, в девяностых, развалиться на части, бросив своих бывших сограждан на произвол судьбы, ехидно надеясь, что поодиночке они не выплывут в бурном море экономических невзгод и междуусобиц и приползут на коленях к бывшей метрополии, умоляя заменить их свободу на привычное рабство.
   Тогда, накануне нового тысячелетия, ничего этого никто не знал и даже не предполагал, по привычке веря в незыблемость великого государства, даже если оно превратилось в химеру, пронизанную ложью, жадностью и предательством. Может быть, и нужно было всем этим переболеть для того, чтобы человеческий календарь, отсчитывающий время для общества и отдельных людей, хоть в чем-то совпал со временем гор и равнин, морей, рек и маленьких ручейков, у одного из которых сейчас отдыхал молодой лекарь, давно пытающийся одичать для того, чтобы общаться с растениями, находя в них силы и путь к гармонии и покою, чего так не хватало не только ему, но и всем живущим суетливой, часто бестолковой и суматошной жизнью в мире, где объявили, что в природе нет призраков и духов, то есть она не одухотворена, и прошлое не живет в настоящем, и что люди знают, чего хочет Бог.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ваши отзывы прошу направлять по адресу: r-bulgakov@yandex.ru
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   112
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"