Легко идти по кромке пшеничного поля, вдоль дороги, отмеряя шаг за шагом под молчаливым вниманием полуденного солнца. Вокруг никого, величественная тишина, царящая, огромная, тишина, владеющая этим полем, небом, дорогой, и мною; слышно, как дует ветер где-то далеко, но он не нарушает тишину, а играет в аккомпанемент ей. Сухие травинки хрустят под моими ногами. Я иду давно, с самого утра, я лично встретил солнце у горизонта и проводил его до самого зенита. Утром было прохладно и, кажется, ещё тише, чем сейчас. Выходя, я продрог до костей, и ветер бесстыдно заглядывал в распахнутый воротник моей рубашки, заставляя ёжиться, но сейчас мне жарко: воздух, жёлтый и неподвижный, прогрет, как вода в аквариуме. Мои руки пусты, я иду налегке, как бродяга, но лёгкая усталость всё равно даёт о себе знать.
Легко идти по кромке пшеничного поля, и тем легче, если знаешь, что скоро привал. Я вижу впереди черепичную крышу и трубу на ней: они своим кирпичным цветом дерзко разрывают привычную жёлто-синюю гармонию горизонта. Я знаю, что это крыша фермерского хозяйства, которое называется Полдень, и мне весело от того, что я нанесу визит хозяину как раз в полдень. Я вижу, как он сидит на крыльце, в вожделенной тени, крепко сбитый, статный, внушительный в своей особенной какой-то человечности; вот он, настоящий, удивительно сообразный своему ремеслу и своему окружению, с грубыми ладонями и чертами лица.
Я подхожу ближе, по тропинке, через калитку - доски забора сухие, старые, выщербленные солнцем, будто древоточцем, скрип калитки, когда я открываю её, горячие шершавые прутья под пальцами, - хозяин фермы замечает меня и встаёт, приветствуя. Он ни о чём не спрашивает меня - ему нет дела до того, где я был раньше и где буду потом, важно, что сейчас я здесь - он сажает меня на крыльцо, а сам идёт, неторопливый, спокойный, к колодцу и размеренно крутит рукоятку. Я осматриваюсь, отдыхая. Ступеньки крыльца подо мной истёрты временем и чьими-то ногами, дверь прочертила на досках тёмную полукруглую борозду, но они крепкие, надёжные, как и сам дом. Я чувствую запах сена, навоза, влажной - в тени у колодца, - и сухой земли - на солнце у калитки, - и старой древесины. Ветер всё ещё носится где-то там над полем, на пару с солнцем, и я вижу взволнованную им пшеницу, но ему до меня уже не добраться. Фермер даёт мне кружку, пахнущую прохладой и влагой, и мы молча сидим на крыльце: я пью, медленно, осторожно, остерегаясь вяжущего колодезного холода, а он жуёт травинку, разглядывая меня.
А что, спрашиваю я, далеко ли от сюда его соседи? Он смотрит на меня своим выцветшим глазом и спрашивает, неужто уже наскучила мне его обитель. Нет, отвечаю, просто интерес. Тогда он шумно чешет поросль на лице, размышляя, и говорит, что, пожалуй, уже который год как нет у него никаких соседей, и будто бы и не было, мол, не помнит он толком. Разве что если двигать на запад, то наткнёшься на Четыре Озера, но какие ж это соседи, если до них полдня пути. А если на восток? А если на восток, то рано или поздно доберёшься до Мельниц. А ещё дальше? А дальше, когда минуешь Водораздел, уже до Рудников рукой подать. За Рудниками? За Рудниками стоит Медный город, а если и его миновать, будет Музей. За Музеем раскинулся Пустырь, но если пройти через Пустырь, окажешься у подножия Белогорья. Если и Белогорье одолеть, то там уж, пожалуй, прямая дорога лежит в Северный Край. Из Северного Края, кроме как назад, никуда и не выйдешь, разве что можно спуститься в Лощину, и тогда в дне пути от тебя окажется Красная Роща, а рядом с ней - Лотос. А если пройти и через Лотос, то, почитай, снова выйдешь на Четыре Озера.
Я прошу его рассказать подробнее, и он начинает, поминутно почёсывая бороду, вспоминать, ворошить пыльные, паутинистые закрома своей памяти, но всё там серо, всё потускнело от времени и подёрнулось патиной. И тогда он машет безнадёжно рукой, ворча, что это было ужасно давно, и он, дескать, много где побывал, и может ружьё показать, и в самом деле ведёт меня в дом и показывает: вот оно, над камином, большое, тяжёлое, с тёмной лакированной поверхностью приклада и затейливой вязью на спусковом механизме, и он привёз его издалека, но откуда - не помнит. Но что за беда, что было вчера, когда сегодня уже время обеда, а стол пустой. С этими словами он уходит в соседнюю комнату и начинает греметь там склянками и тарелками, как церковный звонарь, а я остаюсь сидеть, глядя по сторонам. Всё здесь древнее, всё будто бы мелкой-мелкой пылью покрыто, только это не пыль, а дни один за другим въелись в стены, столько их минуло. И воздух стоячий, сухой, молчаливый, но не потому, что он мёртвый, как в склепе, а потому что очень старый, остепенившийся, словно бы даже седой. Но нет ни тени тлена, ничего не ветшает с годами, и стол, огромный, неподъёмный, испещрённый щелями и трещинами, ещё крепче, чем дуб, из которого он был срублен в незапамятные времена.
Я встаю, чтобы проверить, как там Фермер, а он уже пятится из дверей мне навстречу, нагруженный какими-то кастрюлями, и вот я сижу, глядя, как в миску передо мной льётся горячий, дымящий суп, а в руке у меня мягкий пахучий ломоть хлеба.
Мы обедаем, болтая и перешучиваясь, будто старинные друзья, которые всю жизнь знакомы; говору и звона посуды как от целой обеденной залы. Он хвастается всем, чем может похвастаться. Урожай в этом году будет такой, что придётся надстроить амбар. Колодец, было, истощился, но в начале лета вдруг снова наполнился чуть не до краёв, и вода в нём ещё вкуснее, чем была. Камин на днях прочистил, так что он как новенький. Кстати, о камине. Он даёт мне подержать ружьё, тяжёлое, монолитное, и уверяет, что только засыпать в него порох, и можно перестрелять всех ворон в окрестностях, и даже лезет в комод в поисках пороховницы, но я усаживаю его обратно за стол. Теперь уж моя очередь разглагольствовать, и я от души расхваливаю ему места, которыми прошёл, потому что мои воспоминания ещё свежи как парное молоко, и каждая деталь, каждая мелочь сияет в них, как драгоценность. Но ему, кажется, не особо интересно, осточертели, мол, эти побегушки от одного горизонта к другому.
Яркий квадрат наполненного солнцем окна медленно ползёт к нам по полу и вскарабкивается на стол, меняя цвет со слепяще белого на бронзово-золотистый; это солнце успело перевалить через зенит и вознамерилось опрокинуться за горизонт. Тогда мы выходим на улицу, чтобы устроить светилу достойные проводы, и усаживаемся на плетёных креслах на задней веранде. Холодает, и откуда-то издалека доносятся тягучий гулкий звук, словно кто-то дует в исполинских размеров медную трубу - это ветер добрался до поросшего камышами берега и взывает к нам, теребя жёсткие стебли. Я смотрю на лес вдалеке, пытаясь пробиться через него взглядом и увидеть, что там дальше, подняться и обозреть сверху простирающиеся вокруг земли, добраться до Четырёх Озёр и дальше, дальше, пока, сделав полный круг, не вернусь.
Помню, вдруг говорит Фермер, старые времена. Смутно. Тогда Земля была гораздо больше. И людей было больше, неописуемое количество. Странные были времена. Суетливые, шумные. Куда не глянь, всюду копошение, всюду кто-то кому-то выкручивает руки, чего-то от него пытаясь добиться. А потом успокоилось, утихомирилось. Забылось.
Почему, спрашиваю его, так стало? Я ведь и сам помню, что когда-то всё было не так, всё было огромное, сложное, но скоротечное - раз, и нет, уже пришли новые времена, а старые канули, - и сам я тогда вертелся словно белка в колесе, а зачем - не помню. Воспоминания неприятные, но не то чтобы тяжёлые, а неудобные скорее, смущающие, заставляют морщиться и беспомощно, жалко улыбаться им. Это сейчас весь мир, от края до края, тихий и солнечный, как летний день. А тогда... С тех пор ужасно много воды утекло.
Не знаю, отвечает он, почему так стало, да и разве важно? Если уж минуло время, так, стало быть, на роду ему было написано минуть. Он не жалуется. И я не жалуюсь. А причин много можно придумать. Может, как говорили в старину, это награда, дарованная людям за их добродетель. Только это причина плохая, неубедительная, мы оба с ним помним, что никогда люди особой какой-то, достойной вознаграждения добродетелью не светили. Может, это им, людям, кара, да только нет у нынешнего времени карательного эффекта, не причиняет оно ровным счётом никакого страдания.
А может, говорю я, это извинение, откупная за то, что сотни сотен лет приходилось людям на Земле копошиться, как червякам в банке, суетиться, заботиться обо всём на свете каждый божий день, да так, что конца и края не видать этим заботам. За то, что им приходилось быть жалкими, или жадными, или чёрт знает какими плохими им удалось за всё это время побыть. За то, что всякая их добродетель была через силу и вопреки, чтобы что-то доказать или, может быть, что-то исправить. За всё это им, не в награду, а как бы в утешение, маленький, тихий, солнечный мир.
Фермер молчит, и я гляжу на него искоса - не заснул ли - но он не спит, он, как и я, смотри наверх, на чёрное небо, с которого уже сполз закатный румянец. Ночь дышит нам в лица, тайно внимая моему монологу. Может быть, она знает ответ на мой вопрос, а может, ей, как и мне, по большому счёту всё это не так важно. Менее важно, чем сиюмитное, яркое, менее существенно, чем удобное скрипучее кресло, в котором я сижу, закинув ногу на ногу, менее реально, чем мой старый добрый Фермер, который сдержанно улыбается своим - или, возможно, моим - мыслям, медленно мешая остывший чай. Завтра утром, или сегодня ночью, если будет настроение, я распрощаюсь с ним и отряхну с ног пыль его обители. Я ещё не думал о том, куда пойду, но дорога сама ляжет мне под ноги, когда понадобится. Мир, хоть он и невелик, всё ещё огромен для одного меня, а я пока не видал и малой его части. И даже если наступит момент, когда я обойду его весь, он всё равно не разочарует меня.