Путь до Лотоса занял не слишком много времени, и я оказался под его стенами ещё до полудня. Это был старинный храмовый комплекс, некогда выстроенный из розового мрамора сынами неизвестной мне страны. Ворота были открыты, и никто не встречал меня у входа: здесь, похоже, давно уже никто не жил. Я решил не задерживаться здесь надолго, чтобы к вечеру успеть добраться до ближайшего очага и избежать необходимости ночевать в одиночестве.
Во внутреннем дворе был обустроен небольшой тенистый пруд, заросший лотосом, и над ним склонилось старое белое дерево, чьи листья густо покрывали резную плитку и невысокие каменные скамейки. Вход в центральный храм располагался в глубине сада, и я направился к нему, осторожно ступая по усыпанной листьями дорожке.
На небольшом пьедестале у самого входа лежала древняя книга, обратив к молчаливым небесам бесстыдно распахнутые страницы, выцветшие и выжженные солнцем. Написанное уже почти нельзя было различить, да и язык был мне незнаком - тонкие изогнутые символы с угловатыми очертаниями. Я провёл пальцами по нагретым листам, прокладывая дорожки в мягкой невесомой пыли; истончённая временем бумага слабо скрипнула под моей рукой.
Люди, дни, года, целые эпохи сжаты, спрессованы безжалостно титанической тяжестью истории, втиснуты между двумя строгими датами в пожелтевших от времени книгах. И в каждой дате - миллионы миллионов душ, бесследно канувших без надежды даже на малый проблеск памяти о себе. Все они вместе с их жизнями, поступками, чаяниями и убеждениями стали пылью, и пыль эта сыпется мне под ноги с сухих страниц. Всё, что когда-либо было сказано или сделано, создано или уничтожено, всякое движение и событие упрощено до предела в отчаянной попытке донести до грядущего хотя бы крупицу былого. Время не щадит деталей и не делает различий, выжигая в умах память о минувшем и оставляя после себя лишь ровные строчки на страницах исторических справочников.
Время повсюду вокруг меня в этом месте, въелось серым налётом в мраморные стены, и на каждой - бесчисленные следы рук тех, кто когда-то невообразимо давно воздвиг здесь эти стены, а после стал прахом, не оставив имён и лиц. Все они без остатка уместились в этом своём каменном наследии, облагороженном веками, которые, как ювелир, шлифующий грани драгоценного камня, стёрли все их грехи, слабости и страсти, будто и не было их никогда, оставив лишь величественный дворец из розового мрамора.
Воздух внутри был сухой и прохладный. Царил полумрак; дневной свет проникал внутрь через отверстия в потолке и рассеивался, отражаясь от каменных выступов и не давая тени. Внутреннее убранство несколько напоминало музей: всюду были высокие вазы с тонкими вьющимися узорами, элементы доспехов на деревянных стойках, фрески и гобелены, рассказывающие истории о неизвестных мне правителях на забытом языке. Всё было блеклым, потемневшим и безжизненным, холодным на вид и на ощупь: прикосновения к экспонатам вызывали лёгкое беспокойство, как если бы я боялся подхватить от них какую-то болезнь, которая и меня приведёт к угасанию и стагнации.
В конце зала на массивном каменном постаменте что-то блестело, разительно отличаясь своим сиянием от прочей выцветшей утвари, наполнявшей зал. Я подошёл поближе. В широком ярком круге света на постаменте лежал церемониальный меч, чьё ослепительно сияющее лезвие и привлекло моё внимание. На безукоризненной металлической поверхности не было ни одного следа старения, ни единый изъян не нарушал её строгое совершенство. Блеск лезвия казался необычайно холодным и острым для тёплой солнечной погоды, что была снаружи. Неудивительно, подумалось мне, ведь этот меч помнит времена, которые были задолго до меня и до сегодняшнего дня, он хранит в себе детально точные описания древних битв и празднеств, которым он был непосредственным свидетелем. Сотни лет назад где-то произошло сражение, память о котором исчезла из наших книг, и две армии из тысяч и тысяч солдат, чьи имена мы забыли, схлестнулись ради великой цели, которая нам неизвестна. Случайная стрела убила лошадь под полководцем одной из армий, и солдаты его содрогнулись от ужаса и отчаяния, потому что он был мудрым и внимательным правителем, чьи доблесть и слава вдохновляли его людей и давали им сил не бояться смерти. Тогда он вынул свой меч из ножен и поднял его так высоко, как мог, и серебряное лезвие засияло в морозном воздухе, как второе солнце, и именно этот отблеск я видел сейчас, спустя столетия. Солдаты увидели, что их полководец ещё жив, что битва не окончена, и одержали победу в тот день. Много великих и подлых деяний повидал этот меч после, множество церемоний и сражений, многие ладони сжимали его рукоять, и кровь многих людей струилась вдоль его клинка. Он ничего не забыл, сохранил каждую крупицу, каждую тончайшую деталь пережитых им событий, и целая летопись крылась в узорах, вытравленных на его поверхности. Он был неподвластен истории, ибо был её творцом. И сегодня, когда цивилизация, создавшая его, пала, и огонь, в котором он был выкован, давно угас, он всё ещё был здесь, он не состарился ни на мгновение и дерзко бросал вызов времени, не желая отдавать себя на его произвол.
Повинуясь этому видению, я взялся за рукоять и поднял меч над его ложем. Сияющее лезвие издало металлический стон, скользнув по пористому камню пьедестала, и, отяжелевшее от времени, нехотя всколыхнуло пыльный воздух.
Не успел я сделать и шага, как кожаные ремни, обмотанные вокруг рукояти меча, расползлись в моей ладони как гнилые тряпки. Рукоять надломилась, выплюнув облако серого тлена, раскрылась, будто рваная рана, и лезвие грянуло о мозаику, украшающую пол, с оглушительным звоном, который волной пронёсся по коридору и заставил дрогнуть седые стены; отскочило, вибрируя, изгибаясь, как танцовщица, снова рухнуло, гремя бесстыдно и бесславно, будто жестяной поднос, и блеск его, казалось, осыпался серебристой трухой, обнажив тусклую облезшую поверхность. Я выронил обломок рукояти - он ударился торцом и раскололся в щепки - и отступил на шаг, потрясённый своим преступлением. Звон ещё не утих, бился, как умалишённый, наверху, застряв в мраморном своде, а я уже пятился к двери, втянув голову в плечи, ожидая наказания от невидимых наблюдателей, которые, должно быть, лишились на мгновение дара речи, поражённые моим святотатством, но их не было. Меч лежал у подножия своего пьедестала, невзрачный, никчёмный, бракованный кусок железа, его внутреннее сияние исчезло, и он слился с фоном.
Паника охватила меня. Этот блистательный пришелец из дремучего прошлого, ветеран, переживший тысячу войн, посланец бесчисленного множества мёртвых императоров, вдруг перестал быть в мгновение ока, разрушенный безвозвратно по моей вине. Тяжести моего существования, ничтожной, как пылинка на странице истории, хватило, чтобы сокрушить его древнюю мощь и развеять его по ветру. Я пробирался к выходу, шаря руками перед собой, как слепец, потому что мне страшно было поднять глаза на беспощадные мраморные стены. Я был узником, а они были моими тюремщиками, они заперли меня в своих прохладных сумрачных недрах, а время там, снаружи, мчалось, как ураган, без устали перетирая в пыль знакомый мне мир. Я кинул взгляд на свои ладони - мне казалось, что и они вот-вот станут прахом, иссохнут, растрескаются, разлетятся, как истлевший пергамент, и что лишь случайность, короткая, как удар сердца, оберегает меня от забвения в пучине времён. У меня не было шансов. Лишь тлён был моей участью, ведь если даже целые цивилизации, увековеченные в своих величественных артефактах, были бессильны против такой судьбы - изъеденные внутри минувшими столетиями, готовые распасться от легчайшего дуновения ветерка - на что было надеяться мне?
Дрожа от могильного холода, заполнившего мраморный дворец, я вырвался наружу. Всё было по-прежнему. Ветер шептал над выцветшими письменами в книге на постаменте и трепал крону согнутого в поклоне дерева с белыми листьями.
Один из лепестков неслышно оторвался от своего соцветия, скользнул вниз, невесомый, мелькнул перед глазами и мягко лёг в подставленную ладонь. Он лежал в ней, бело-розовый, прозрачный, с тончайшими, ювелирно аккуратными прожилками, нежный и беззащитный, будто новорождённый, свежий, как в первый день Творения. Я выдохнул, с содроганием выпуская из лёгких ледяной воздух мраморного дворца. Пахло лотосом. Солнце пробивалось сквозь тенистую крону и мозаикой падало на розовые каменные стены. Не было в них ничего угрожающего - они были молчаливые и равнодушные, не помнящие старины и ни о чём оттого не жалеющие.
Ветер сорвал лепесток с моей ладони и бросил его вперёд - он прочертил белой искрой спираль и исчез за воротами, растворившись в солнечном мареве. Страницы книги всколыхнулись на ветру и сами собой перелистнулись; вьющиеся строчки на неизвестном языке, ещё различимые, открылись солнцу и озарились его слепящим сиянием, готовые растаять в нём.
Страх более не владел мной. Я не мог вспомнить, что же так страшило меня минуту назад. Монументальное спокойствие этого места наполнило меня, и я, отстранившись, благожелательно и снисходительно наблюдал собственное мимолётное присутствие. Этот мраморный храм, это дерево с белыми листьями и этот пруд с цветами лотоса будут здесь и после меня и даже не заметят мой уход. Теперь и я разделял их мнение. Что мне за дело до отведённого мне срока, который так до смешного короток? Какое моё переживание и какая беда смогут оставить хотя бы легчайший след на этих стенах? Покой, овладевший мной, был сильнее и значительнее любой неурядицы, которая только может произойти со мной когда бы то ни было. Всякое моё беспокойство, всякая неудача - всё бессильно против ослепительного дневного света, который был здесь до меня и пребудет после: ничто не рухнет и не прервётся, ничего не заберу я с собой навсегда. Яркая вспышка моей жизни останется незамеченной в нерушимой сияющей гармонии, которая окружала меня сейчас.
Я вышел за ворота и пошёл прочь, обновленный и умиротворённый, как один из вечно юных лепестков на дереве с белыми листьями. Лотос остался у меня за спиной и, должно быть, стоит там до сих пор.