Иду чуть ссутулившись, пригнув голову, чтобы не дуло в глаза. Под ногами серо, влажно, как и везде вокруг - это мокрый асфальт потемнел от дождя и времени, как-то угас, поблек под размеренными струями. Шорох капель заменяет тишину, заполняет, как она, улицы и переулки, стелется над дорогой. Иду по тротуару, обхожу лужи, в них отражение неба, иссечённого стенами домов, тоже серого, скрытого рябью дождя; вот он повис в вышине зыбкой мутью, а вот уже обрушился на зеркальную водную поверхность и расколол её на пляшущие круги. Иду, шаркая, срывая подошвами прибитые к асфальту оранжевые листья, и они, переворачиваясь, нехотя открывают свою тёмную изнанку. Один, запоздалый, срывается с дерева навстречу, толкается тяжело и упрямо в плечо, мокрый, плотный, как лист клеёнки, соскальзывает и ложится позади на асфальт.
Иду медленно, без спешки, никак не позволяют спешить окружающие меня стены, осенний океан глотает в мгновение ока всякую поспешность, суетливость, оставляя взамен ровный, усреднённый ритм: шаг, другой, снова шаг, под метроном разбивающихся о капюшон капель. Контуры вокруг чуть смазаны, и я сам среди них смазан, сделался нерезким, как фотоснимок. Фотография в медных тонах: листья в воздухе и на земле изваяны из меди - тончайшая, ювелирная работа - и покрыты плёнкой благородной патины, а на их влажной поверхности тусклый отблеск завёрнутых в решётчатую оправу уличных фонарей, тоже медных. Холодный воздух с запахом прелых листьев задувает в лицо, заставляя щуриться.
Иду, а из-за спины грозное крещендо, давно уже назревало там, позади, а сейчас приблизилось, стало осязаемым, и я отхожу к стене дома, чтобы пропустить грузного левиафана, который прокладывает себе дорогу через водянистую взвесь. Чудовищный первобытный титан проползает мимо меня, огромная угловатая машина с бронзовой краской на тяжёлом пластинчатом кузове. Кряхтит, взрёвывает, молотя колёсами тёмно-оранжевую массу, и струи воды стекают по её бокам. Резко ударяет запахом мокрого металла и дизельного топлива. Она, кажется, проржавела насквозь, до самых костей, истончилась, изъеденная водой, как салфетка, и вода хозяйничает на ней, кружась в водоворотах, стекая ручейками в бьющие с фар и с боковых стёкол водопады; или, может быть, это просто игра теней на шершавой поверхности в медном фонарном свечении. Становится тесно, когда она занимает половину мира своей неповоротливой громадой, но ненадолго: влезает, сжатая тисками стен, в арку, и пропадает в утробе медного города, и дождь своим трепещущим шёпотом вымарывает рокот её двигателя.
Сгорбившись, иду дальше. Шаг, другой, давлю сапогами танцующее в лужах отражение своего лица - с бровей капает. Перед глазами мельтешит блеклое оранжевое марево, и мне кажется, будто я потерялся в этом дождливом хаосе, не дорогу потерял, а сам себя, и наблюдаю со стороны, как обрушивающиеся с деревьев потоки листьев хоронят цепочки следов, стирая память о моём присутствии. А сам - иду, пробираюсь сквозь ржавые джунгли, тревожу поступью покой кирпичных галерей, заставляя эхо шагов гулко биться о мокрую штукатурку, врываюсь, как варвар, в молчаливую гармонию площадей и переулков, и нанесённые мною раны за моей спиной зарастают водой и листьями.
Выпутываюсь из цепляющегося за плечи тёмного лабиринта узких улочек, выхожу на открытое место и смотрю назад. Вдалеке ничего не видно из-за дождя, кроме колоссальной тени заводской трубы, парящей в медной дымке над крышами домов. С титаническим напряжением извергает она в зенит исполинские фонтаны плотного, тяжёлого, влажного, как мокрая глина, дыма, и он, будучи не в силах удержать в пустом небе свою свинцовую тяжесть, обрушивается обратно, погребая под собой, как под лавиной, трубы, цеха и складские помещения. Чудовищной тушей он оседает, разваливается, расползается, как умирающий левиафан, и уже никогда, кажется, не рассеется. Запоздало нагоняет острый запах гари и, сверкнув, растворяется, прибитый к земле холодными каплями. Отворачиваюсь, мотая головой - давит. Смена закончена, и ладно. Тяжёлая, под стать свинцовому дыму, работа: только собственным бездумным упорством под силу сдвинуть её с места, а если расслабишься, ничего не выйдет. Отработав, идёшь, и мысли у тебя тугие, непослушные, как натруженные руки. И все мы, как один, и каждый из нас единолично, слаженными движениями вращаем медные лопасти этого завода, а он передаёт крутящий момент медному городу, и тот живёт - напряжённо, натужно. Важная работа. Важно, чтобы кто-то всегда заботился о том, чтобы лопасти вращались - так нужно.
Темнеет. Подхожу к дому, и козырёк подъезда ножом срезает потоки воды. Ярко светит фонарь, колючая электрическая тень от моих ног бежит по сухому серому бетону, пересекает водораздел, ныряет в тёмно-оранжевую круговерть и пропадает из виду. Поднимаюсь к себе, закрываю за собой дверь, и она, старенькая, потёртая, выцветшая, запечатывает выход надёжно, как люк бомбоубежища. Снимаю плащ, страшно тяжёлый от воды, иду на кухню. Дождь кончиками пальцев робко барабанит по стеклу.
Сижу, согреваясь. Свет дешёвой люстры - сияние прямиком с небес, спокойное, ровное, выхватывает мельчайшие детали обстановки, придавая ей надёжность и неподвижность: ничто не закрутится в хаосе капель и не затуманится серой моросью. Чайник клокочет, закипая. Слушаю его бодрое ворчание, полуприкрыв глаза.
Где-то там, за неприступными стенами, бушует осенняя стихия, а за границами её владений непременно происходит что-то ещё: где-то солнце яростным белым огнём выжигает под собой землю, заставляя её темнеть и трескаться, где-то ясная безоблачная ночь горстями швыряет с небес звёзды, и они плавают в океане, окружённые запахом морской соли и криками птиц. Где-то кто-то живёт в разноцветном круговороте событий, ярких, блестящих, как драгоценные камни, а где-то чьи-то непринуждённые дни сменяют друг друга, тёплые и золотистые, как пыль, плавающая в солнечном луче. Что мне до них?
Здесь моё утешение. В этих кухонных вечерах, в компании квохчущего чайника и кряхтящего старого радио. В бесконечном спокойствии тесных стен, обклеенных невзрачными обоями. Здесь моё пристанище, и мне нет дела до дикого калейдоскопа красок снаружи. Здесь я будто муравей в янтаре, с благородным достоинством взирающий сквозь оранжевую дымку на суетливый хаос внешнего мира. А когда мне надоест, я встану, надену свой тяжёлый плащ и выйду вон, чтобы там, осознавая свою микроскопическую, но незаменимую роль, вновь приводить в движение скрипучие колёса медного города. И всё будет на своём месте.