Кто-то засмеялся. Ситников Александр Иванович - сгорбившийся семидесятилетний старик, пенсионер, вышел в подъезд чтобы посмотреть - кто. Он был чем-то похож на старого филина - с такими же густыми седыми бровями, чьи маленькие белые волнистые волоски накрывали полуслепые глаза, руками, которые на нем болтались как ненужные крылья на птичьем чучеле, которыми стоит только раз взмахнуть и с них осыпяться все перья, лысиной, которую окаймляли клочки взъерошенных волос беспорядочно торчавших во все стороны, так что если бы не возраст его можно было бы представить образцом классического лентяя, который не и умывается, не причесывается и не чистит зубов (а зубов, кстати говоря, почти и не было - вместо них остались одни желтенькие обточенные горошины) неделями и свежей синей щетиной на безвольно обвисших щеках и подбородке.
Одет он был в домашние туфли, коричневого цвета брюки с глубокими топырившимися боковыми карманами, изнутри неоднократно штопанными, синюю рубашку в полоску и стоптанные тапки, которые он еле-еле с шерканьем передвигал по полу.
Александр Иванович огляделся: на лестничной площадке никого не было. Он подошел к перилам лестницы и посмотрел вниз, надеясь увидеть на них, длинными зигзагами вокруг узкой щели уходящих вниз вместе с лестницей, чьи-нибудь цепляющиеся за них при спуске пальцы. Однако, пальцев не было. Он посмотрел на кнопку лифта - она не горела, значит, последние полторы минуты лифт не был занят.
Прикрыв дверь своей однокомнатной квартиры, он подошел к противоположной соседской двери, у которой под ногами лежал резиной коврик с паутинообразным орнаментом и позвонил.
Через некоторое время с той стороны подошла домохозяйка с в фартуке и платке - судя по ее виду и съестному запаху, тянущемуся из квартиры, что-то готовившая, отперла замок, сняла с двери цепочку и открыла дверь.
-Добрый день,- поздоровался Александр Иванович. - Вы меня простите за беспокойство...
-Добрый день,- машинально ответила она, употребив совсем не свойственное для себя выражение: обычно она говорила - "здрасте".
-Вы меня простите за беспокойство... Вы не смеялись?
-Что? - спросила она.
-Вы не смеялись?
-Нет.
-А, ну тогда извините великодушно.
-А что такое?
-Да ничего страшного. Прошу прощенья, что побеспокоил. Извините. Я только хотел спросить.
Когда хозяйка захлопнула дверь, Александр Иванович повернулся и позвонил в другую квартиру, и когда ее открыли - а не открывали ее довольно долго. Старик четыре раза позвонил и хотел уже уйти- задал тот же вопрос.
Молодой парень недоуменно посмотрел на него, всерьез задумался - смеялся ли он за последние часы и твердо ответил - "Нет".
-А, ну тогда извините, - сказал Александр Иванович. - Всего доброго.
-А что, кто-нибудь смеялся, - спросил парень. - может пьяные какие-нибудь?
-Нет, - ответил Александр Иванович с кроткой старческой улыбкой на лице: - вполне вероятно, что я мог ошибиться. Глохну - старик.
И молодой парень закрыл дверь.
Александр Иванович засеменил к своей квартире. Он не торопясь шеркал своими изжеванными тапками, изнутри покрывшимися тонким гладким слоем жира - это происходит с любой обувью, которую долгое время носят на босу ногу, оттого что человеческая кожа постоянно выделяет пот, и хотя Александр Иванович не надевал их на голые ступни как минимум десять лет - однако, тапки были настолько стары, что помнили своего хозяина с сорокалетнего возраста, когда он даже зимой в квартире не надевал носок; раньше в них была вложена стелька, были ровные крепкие края, теперь стельку давно куда-то выкинули, края измялись, а носы и кое-где швы были заново прошиты толстыми зелеными нитками - самолично самим хозяином, который садился у окна и, одев очки, штопал их.
Дошамкав до своего порога, Александр Иванович решил, что, пожалуй, никакого смеха и не было и что ему все показалось. Он убедил себя в этом и мысленно даже усмехнулся, но только он закрыл за собой дверь и сделал два шага из прихожей, уже почти забыв про это, как вдруг смех послышался снова.
"Господи Боже, - подумал Александр Иванович. - Я как плотник Джузеппе из детской сказки, над которым потешалось полено".
-Кто здесь? - спросил он в пустоту.
Это был далеко не веселый беззаботный смех будущего деревянного человечка, никто не ответил - "это я", это было идиотское женское ржание как может смеяться только глупая дура.
Александр Иванович застыл в испуганном удивлении, а смех продолжался. Он попытался прислушаться и определить откуда идет звук; постояли минуты две, думая что визг (а это действительно наполовину было похоже на визг) распрастроняется откуда-то с потолка, или снизу, или и углов, потом вошел в единственную комнату своей квартиры - посматрел там, посмотрел в крохотной кухне, в ванной совмещенной с туалетом и даже заглянул через стекло на балкон. Однако, ничего не обнаружил.
Казалось, будто этот смех идет откуда-то из искривленного пространства комнаты, будто смеется сам комнатный воздух или кто-то невидимый для глаз, висящий между потолком и полом.
Александр Иванович не был суеверным человеком, он не верил в полтергейстов и прочую чепуху, правда, он неожиданно для себя в последние несколько лет вдруг поверил в "бога", хотя в молодости был большевиком, членом партии и, разумеется, атеистом, но ангелы, если их вдруг послал к нему вседержитель, не могли так ржать - как чертята ... "Да пусть чертята или сам дьявол - лишь бы узнать кто".
Смех был и вправду дибильный: прерывистый рассыпающийся фальцет, вызывающий омерзение, беганье мурашек по коже и сразу настраивающий против себя. Смеются когда весело или над кем-то или над чем-то. Когда же мы не знаем причины веселости или не знаем предмета шутки, то нам обычно сразу кажется, что смеются над нами.
Александр Иванович почувствовал себя плохо, дыхание стало неровным, сердце забилось быстрее и слегка закололо, а голова немного закружилась.
Он скорее, хватаясь за стену, поспешил в прихожую, оттуда к двери, отщелкнул замок и снова вышел в подъезд.
-Наглецы какие, - сам для себе пробормотал Александр Иванович, теперь прекрасно понимая, что смеются ни в подъезде.
Он снова стал обзванивать соседние квартиры, задавая вопрос:
-Вы не смеялись?
-Простите, вы не смеялись?
На этот раз на него посмотрели с явной подозрительностью. Соседи насторожились. Домохозяйка вытаращила глаза и подумала: совсем старик спятил, а молодой парень тоже выразил неудовольствие.
-Вы пойдемте, будьте любезны, зайдемте в мою квартиру не на долго. Послушайте, пожалуйста, - говорил Александр Иванович.
Парень долго не соглашался, но потом дал себя уговорить - в конце концов нужно было сделать всего три шага и зашел вместе с дедом в квартиру, но ничего не услышал - смех не появлялся. Александр Иванович захотел, чтобы эта дура заржала, но она молчала и они вдвоем стояли, притаившись, около минуты, как воры.
-Что вы мне голову морочите! - опять возмутился парень и ушел.
Но Александр Иванович не успокоился. Он спустился ни лифте вниз, со всеми очень мягко и очень вежливо здороваясь и извиняясь, он задавал один и тот же вопрос: вы не слышали смех?, потом поднялся на этаж вверх и там тоже всех расспросил, он и там никто ничего не слышал. Люди недоуменно отвечали :"нет".
Правда, это "нет" было сказало каждым по своему, с каким-то особым оттенком и интонацией в голосе не смотря на то что у всех ответ выражал одно и то же чувство удивления, и только майор в отставке, живущий росно под квартирой Александра Ивановича был единственным кто не выразил удивления - за свою жизнь они ни разу не смеялся и не улыбался. Волосатый парень лет двадцати ("Как попенок", - беззлобно подумал Александр Иванович) тоже сказал "нет" при этом мотнув головой. Семилетняя девочка ответила, что она смеялась недавно, а на вопрос - "над кем", ответил что - "над Барсиком", серым хулиганистым котенком, который по шерстяному ковру, повешенному на стене над диваном, забирался почти до самого потолка и оттуда издавал жалобные звуки. Мужчина в халате сказал "нет", а когда закрыл дверь - повертел указательным пальцем у виска.
Короче говоря. Среди жильцов своего дома -по крайне мере среди тех, к кому он заходил- за эти десять-пятнадцать минут, шлепая по лестничной площадке и разъезжая на лифте, Александр Иванович составил о себе мнение ни очень лестное, заставив их предположить, что старческий маразм у него начинает прогрессировать, хотя раньше ни чем подобным он себя не выдавал. У Александра Ивановича был, конечно, обыкновенный старческий склероз, но в достаточно легкой форме, которая все-таки позволяла ему поддерживать связь в окружающей действительностью. Александр Иванович уже четыре года жил в однокомнатной квартире, которую ему купили дочь с сыном, а сами перебрались в Москву. Они изредка посылали ему открытки, звонили по телефону, и еще реже - приезжали: за эти четыре года сын приехал два раза, дочь - три; за что, впрочем, он их не винил - ему иногда хотелось, чтобы его вообще оставили в покое, но он, правда, все равно радовался. Когда они приезжали. Один раз в двое суток Александр Иванович выходил на улицу, чтобы купить хлеба, один раз в неделю - чтобы выбросить мусор (пользоваться мусоропроводом он принципиально не стал, считая, что лучше опрокинуть ведро в помойку, которая стоит на улице, чем вдыхать этот запах в замкнутом пространстве лестничной клетки) , и раз в месяц - чтобы получить пенсию, заплатить за квартиру и купить еще что-нибудь кроме хлеба: сливочного или растительного масла, может быть, немного колбасы или хлеба, а может быть банку сгущенного молока, вкуснее чем, считал он с самого детства, на свете ничего больше нет, за исключением, разумеется, ржаного хлеба, намазанного сливочным маслом - уж это то бьет все рекорды. Ел Александр Иванович два раза в сутки да и то иногда через силу - аппетита у не давно не было. Все остальное время он находился дома - слушал радио, бывало, смотрел старый телевизор "Чайка", похожий на сундук, с расстроенными цветами, либо садился в единственное в его однокомнатной квартире кресло, рядом с которым стоял старый пыльный торшер, источавший мягкий синеватый свет, напоминавший кварц над операционным столом и читал старые газеты, журналы либо перечитывал русских классиков и романтико-приключенческую литературу. Глаза быстро уставали, прочитав одну-две главы он делал небольшой перерыв и неподвижно как мумия сидел в кресле во тьме комнаты, выключив свет для экономии электричества. Раз в месяц Александр Иванович кое-как убирался в своей квартире, а если погода была хорошая, выходил на балкон, ставил там расшатанную табуретку и мог так просидеть весь день, с седьмого этажа наблюдая все что происходит на улице. Он пробовал родно время общаться со стариками, которые собирались перед соседним домом на лавочке и часами стучали в домино, но большинство из них были хроническими алкоголиками и ругались матом. Александру Ивановичу пить было нельзя, а матерщину он не переносил - хотя сам поругивался в молодости -но, в молодости- считая, что семидесятилетнему деду ни к лицу упротреблять слова типо "жопа","пизда", "хуй" и им подобные.
Опросив всех ближайших соседей старик зашел в лифт и спустился вниз на свой этаж. Прежде чем переступить порог своей квартиры, размышляя он том, если смех повториться и что тогда делать. "Наглецы какие, - опять сказал он. - Нашли над кем смеяться - над дедом старым".
Стоило только Александру Ивановичу перешагнуть порог своей квартиры, как смех послышался снова. Его охватило негодование, он захлопнул дверь и с рассерженной быстротой, которую не выказывал давно, вошел в комнату, потом снова на кухню и в туалет, сердитым взглядом шаря по углам, но, разумеется, опять никого не обнаружил, а смех при этом усилился, словно потешался над ним - над тем, что он ищет да не найдет. С каждой секундой он заметно возрастал - как по громкости так и по степени издевки: если сначала это был глупый женский смешок, то потом - захлебывающиеся раскаты и отвратительные завывания похожие на истерику. А потом вдруг к этому смеху присоединился еще один - мужской, с глубокими звуковыми провалами, почти оглушающий своей глубиной. Как и первый этот смех был до удивительной степени неискренним и показным; создавалось впечатление, что ни смотря на громкость это смеялись ни потому, что услышали шутку, а было впечатление, что это сидят на сцене и смеются специально для зрителей два фальшивых актера, играющих в бездарной пьесе в которой и нет ничего кроме дурного смеха.
После мужского смеха к ним присоединился третий - писклявый, не понятно лицу какого пола принадлежащий, но тоже громкий и ни менее отвратительный. Потом появился четвертый, и пятый, и шестой, и седьмой и вскоре голосов собралось столько, что и невозможно было сосчитать. Тяжелый, колющий, удушающий ком накатился на Александра Ивановича. Ком ржал и орал на самые цветистые голоса, рокотал, гоготал, неприлично закатывался, катился вниз, увеличиваясь в размерах и, становясь внушительнее, своей массивностью вот-вот мог задавить Александра Ивановича. Иногда этот анонимный многоголосый смех распадался на множество частей, как бы на секунду стихал, но потом возобновлялся с новой, превосходящей начальную, силой.
Было нестерпимо. "Я схожу с ума", - подумал Александр Иванович уже боком сидя в коридоре на полу и держась за сердце. Он знал, что надо хоть как-то добраться до кухни и вытащить из ящика таблеток, но не мог этого сделать.
Смерть смеялась над ним диким хором инфернальных голосов, будто это смеялись все мученики ада, которых вместо того чтобы стонать заставили смеяться и теперь они ржут, ржут во всем безумстве своих мук.