Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Не от Мира сего 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пес его знает, каким жанром можно обозвать мой роман - только где же найти такую умную собаку? Это вторая книга по мотивам Былин, в которой живут и Илья Муромец, и леший, и Пермя Васильевич, и Алеша Попович,и загадочный гусляр-кантелист Садко. Все только начинается. Хочу отметить, что все написанное мной - плод воображения, текст имеет повествовательный характер, но никоим образом не побудительный. Продолжение, как хочется верить, следует. Не для публикации на сторонних сайтах, только для Самиздата. См также мое Обращение к читателям, пожалуйста.
   - Не от мира сего 2 - Бруссуев Александр.
  
   I worry 'bout the world that we live in
   I'm worried by all the confusion
   I wonder 'bout the lies I've been reading
   I wonder where this madness is leading
  
   Is this a road going nowhere?
   Is someone leading us somewhere?
   I can't believe we're here for no reason
   There must be something we can believe in
  
   Blinded by science, I'm on the run
   I'm not an appliance, don't turn me on
   What's in the future, has it just begun
   Blinded by science, I'm on the run
   - Blinded by science - Foreigner.
  
   Меня беспокоит мир, в котором мы живем
   Меня беспокоит вся эта неразбериха
   Я удивляюсь всей лжи, которую прочитал
   Мне интересно, куда ведет это безумие
  
   Это дорога, ведущая в никуда?
   Или кто-то куда-то нас ведет?
   Я не могу поверить, что мы здесь просто так
   Должно быть что-то, во что мы можем верить
  
   Ослепленный наукой, я в бегах
   Я не машина, не надо меня включать
   Что в будущем, которое только началось?
   Ослепленный наукой, я в бегах
   - Перевод -
   Не стоит прогибаться под изменчивый мир,
   Однажды он прогнется под нас.
   - Машина времени и Андрей Макаревич -
   Если же и закрыто благовествование наше, то закрыто для
   погибающих,
   для неверующих, у которых Бог века сего ослепил умы,
   чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе
   Христа, Который есть образ Бога невидимого.
   - Книга 2 к коринфянам гл. 4 - Библия (выделено мной, Бруссуев А. М.).
  
   Вступление.
  Не может быть так, чтоб человек, появившийся на этом свете, отмерил свой век, положенный ему, а потом взял - и сгинул бесследно. Жил себе припеваючи, или не очень припеваючи - бац, и помер, только его и видели. Оставшиеся в живых погоревали, поделили нажитое имущество, да и забыли потихоньку. Был человек - и нету его. Могилка травой поросла, приехал бульдозер разровнял место, и поставили на месте кладбища супермаркет.
  Ходят люди будущего, трескают резиновые гамбургеры, покупают товары, сделанные обезьянами, и верят в свое бессмертие. Как можно думать о смерти, если о ней думать не хочется? Думать хочется о своем величии, важности в обществе, о покупке новых трусов, в конце концов.
  Но все не так. Все, безусловно, иначе - чуть сложнее. На самую малость сложнее, чем в примитиве. Это значит - все просто. Только надо позволить себе понять эту простоту.
  Человек не исчезает бесследно, потому что след этот - он сам. Живет он не для какого-то дяди, брызгающего слюной перед толпами. Или тети, трясущей своей прической. Живет он для себя. Каждому, конечно, воздастся по Вере его. И каждому уготована оценка его жизни. Кем? Во всяком случае, не соседями по улице, у которых глаза доберманов, и которые за деньги напяливают на себя черную хламиду и смотрят всякий раз мимо.
  Не избежать истинного Суда никому (а особенно политикам и издателям: почему именно им - да просто так). И о неминуемости его всем людям говорит Совесть, которая есть у каждого. Обнаруживает она себя каждый раз, когда человек отходит ото сна, просыпается, так сказать, только принудительное большинство легко глушит в себе этот тревожный голос. Тем быстрее глушит, чем больше смотрит телевизор и слушает радио. Человеку проще жить стадом и умирать также - за компанию.
  Но совесть-то есть у каждого! И она нам дана всего лишь для того, чтобы знали - за все придется ответить. Не коллективно, не общественно, не стадно. И уж точно - не телесно.
  "Все живое - от живого", - додумался Франческо Редди. Из какого бы крохотного атома не развивался камень, обрастал частицами и, в конце концов, превратился в гору, он остается мертвым. Даже в виде Джомолунгмы.
  С человеком немного не так. Точнее, совсем не так. Можно тело превратить в неживую материю, но жизнь, как бы ее ни называли забубенные деятели науки и техники, все равно не исчезнет. Наверно, поэтому отважные люди жертвуют собой во имя других людей. Даже не задумываясь об инстинкте самосохранения. А, вообще-то, подсознательно зная, что душу убить нельзя. Ее можно только исковеркать.
  И поэтому некие личности, черные по своей сути, приходят в пещеры Киевско-Печорской лавры и выворачивают персты у нетленного тела Ильи Муромца, выгибая к двоеперстию третий его палец. Чтоб было, как надо. Кому? Да пес его знает. Трясут клобуками, забрасывают за спину тяжелые кресты, чтоб не мешали, скалят зубы и роняют с бровей капельки пота. И получается - кукиш. Хоть тресни, но противной кержакам "щепотки табака" не выходит. Лежит Илья и показывает фигу.
  Разве можно так? С дулей-то, да нетленной? Щелк, ножницами для работы по металлу - и пальцы, столь неподатливые воздействию извне, падают в целлофановый пакет из-под слоеных полосок с медом. Так-то правильнее, так-то ближе к Истине, такая вот рождается историческая справедливость. Зачем быть "не от мира сего"?
  
   Часть 1. Норны.
  1. Мишка Торопанишка.
  Илейко вытянул над собой правую руку и, растопырив пальцы, посмотрел сквозь них на лениво колыхающиеся далеко в выси верхушки сосен. Пальцы казались прозрачными, едва лишь оконтуренными. Зато даже маленький кусок неба своей синью был, словно, заодно с макушками деревьев. Надменен, далек и как-то тревожно могуществен. В то же самое время, стоило только сместить фокус зрения, как небеса и сосны превращались просто в свет, выгодно акцентирующий каждое движение не самого элегантного в мире пальца.
  Илейко опустил руку и внимательно рассмотрел свою кисть, сгибая и разгибая ее в кулак. В голове не было ни одной мысли. С таким же успехом он мог бы пытаться созерцать свою стопу на ноге. Только задирать ее вверх и, тем более, формировать в кулак, вероятно, было бы несколько затруднительно.
  Прошло уже несколько дней, как лив покинул берег Лови-озера, где нашли свое последнее пристанище друг и наставник Святогор и его жена красавица Пленка, где сестры Плеяды остались оплакивать своих родителей на печальной поминальной тризне. Двинулся он на запад, туда, где лес должен был встретиться с горами, где пенится своими водами источник Урд, понимаемый Илейкой "hurtti" (в переводе - задорный, примечание автора). Где-то там обитают норны, у которых Святогор в свое время одолжил булаву и зеркало. Три норны, три женщины - одна судьба. Причем, судьба чужая. В данном случае, его, Илейкина. Но не затем лив отправился в путь, чтобы норны связали ему прошлое, настоящее и будущее в целую картину его мира. Надо было идти, надо было вернуть не принадлежащие ему вещи.
  Да и, вообще-то, интересно.
  Вроде бы собирался возвращаться домой, вроде бы ощутил себя готовым, но снова приходится двигаться в другую сторону. И не то, чтобы это удручало.
  Вокруг - самая яростная весна. Жизнь пробуждается и, кажется, что до осени еще столько времени, что можно успеть сделать все. Ну, или почти все. Во всяком случае, сходить к истокам Урда и благополучно вернуться домой - точно по силам. Верная старая кобыла Зараза помогает сокращать путь своей одной лошадиной силой, выдерживая равномерную скорость движения, от которой, вообще-то, дух не захватывает. Лошадь ходит пешком и никогда не выказывает желания пуститься в галоп или аллюр, не говоря уже об иноходи. Несет на себе пожитки - и то хорошо, и то - помощь. Зараза - друг, на которого можно положиться, как на самого себя. А сам себя порой способен так удивить, что просто диву даешься: я ли это?
  Лошадь же не переживает попусту, свои копыта от нечего делать не рассматривает. Если она не беспокоится, значит - и человеку повода для волнений нет.
  Идут себе по лесу, никого не трогают, никто их не трогает, и не видать этому лесу ни конца, ни края. Илейко даже как-то осоловел от такого передвижения. Пальцы свои на руке рассматривает, будто они ему особенно дороги.
  Но деревья вокруг уж какие-то больно одинаковые. Илейко потрепал Заразу за холку, но та в ответ только пошевелила ушами и продолжала все также идти вперед, огибая попавшиеся кусты. Это ее движение тоже показалось знакомым, словно уже было не раз. Ощущение дежавю, понятное дело, случается иной раз у каждого. Только непонятно, почему.
  Илейко отвлекся от созерцания самого себя и начал пристальнее глядеть вокруг. И обнаружил: вот ведь подлая человеческая натура - когда никуда не смотришь, думаешь ни о чем. Точнее - ни о чем не думаешь. Стоит только предложить себе исторгнуть хоть какие-то мысли об окружающем - хоть тресни, самые главные размышления о пальцах, какие они могучие, органичные и все заодно. Такие пальцы и терять жалко. При жизни, а особенно после смерти. Без них, родимых, жизнь скучна и на четверть теряет свой смысл.
  Илейко потряс головой, отгоняя пургу, бушующую в его голове. Также поступила и Зараза, тряхнув гривой и укоризненно взглянув на хозяина: дальше-то что?
  А дальше на тропе сидело несколько человек зайцев. Вообще-то, просто зайцев. Сидели кучно, непрерывно шевелили своими носами и поочередно выставляли уши, прислушиваясь. Вот лошадь, тяжело ступающую, как мамонт, они прослушали. Да и человек отнюдь не старался идти тихо, как гепард.
  Илейко не мог припомнить из своей жизни случаев, подтверждавших утверждение, что заяц - животное стадное, предпочитает собираться в косяки и после этого храбро игнорировать человеческое появление. Лив озадаченно почесал в затылке, не в силах придумать, как быть с косыми, может, Мазаем обозваться? Длинные уши одновременно развернулись в сторону слабого шороха, какой иногда производят волосы и прореживаемые их пальцы. Заячьи носы смешно зашевелились, принюхиваясь к незнакомцам, будто готовясь чихать. Но с места не сходили!
  - У вас тут что - гнездо? - строго проговорил Илейко.
  Ему никто не ответил. Зараза, обернувшись, внимательно оглядела хозяина и глубокомысленно вздохнула. Зайцев одновременно начала бить мелкая дрожь.
  Все-таки им не по себе, того и гляди начнутся повальные сердечные приступы. Однако сидят кучно, твари, и уходить не собираются!
  Может быть, ему видится не то, что есть на самом деле? Может быть, это на самом деле стая енотовидных собак?
  Илейко взглянул на дрожащих перед ним зверей другими глазами, так называемым, боковым зрением. Но ровным счетом ничего не изменилось.
  "Тянет заячьим супом от деда Мазая (слова из песни "Душегуб" группы "Полковник и однополчане", примечание автора)!" - едва слышно пропел он, совсем уже ничего не понимая.
  Не сказать, чтоб эти слова подвигли косых на какие-то поступки, но ситуация начала изменяться. Наверно, только потому, что она уже не могла оставаться таковой, какая есть. Сначала один заяц высоко подпрыгнул вверх, перевернулся, как показалось Илейке - радостно, в воздухе и задал стрекача. Потом - другой. Потом - все разом. Только еле приметные клочки шерсти на былом оседлом месте остались - вероятно, кто-то из зверюшек начал преждевременно лысеть от пережитого стресса.
  Лив пожал плечами. Лошадь, если бы могла, сделала бы то же самое. Они осторожно, словно по болотине, прошли по странному месту. Ничего страшного не произошло, и путники двинулись дальше.
  Дальше - больше. Внезапно по деревьям прошел шелест, и посыпалась вниз сорванная со стволов кора. Не куски, конечно, а так - шелуха. Но было этой шелухи достаточно, причем достаточно для того, чтобы она кружилась в воздухе, опускаясь, но никак не в состоянии вся разом лечь на землю. Словом, было ее много. Стало быть, и причины, срывающей эти легкие куски коры, были масштабны.
  Илейко задрал голову к небу, не забыв приложить ладонь козырьком, и пригляделся. Он не увидел ровным счетом ничего, если не считать какое-то мельтешение, каких-то маленьких существ. Те мчались с ветки на ветку сломя голову, временами обрываясь вниз, распушали хвосты и цеплялись за сучья пониже. Все для того, чтобы нестись дальше.
  Белки! Лив даже усмехнулся про себя: а кого же он там, в кронах деревьев увидать надеялся? Сусликов, что ли?
  Но белки, так же, как и зайцы, очень редко собираются в табуны. Разве что, спасаясь от самого страшного врага леса - пожара. Илейко несколько раз втянул в себя воздух, задирая верхнюю губу к носу, но запаха дыма не учуял. Да и с чего бы это лесу гореть в разгар весны, когда и земля-то просохнуть не успела, как следует?
  На всякий случай он спросил у лошади:
  - Чуешь, чем пахнет?
  И для наглядности протянул ей кулак.
  Зараза чутко пошевелила ноздрями, вежливо подышала теплом на руку, но никаких признаков беспокойства опять не выказала. По ее, по-конской логике, все в порядке. Хочется зайцам сидеть сообща - пусть себе сидят. Хочется белкам друг за другом гоняться - нет причин для возражения. Вот если бы довелось натолкнуться на скопище медведей, а по деревьям мчались бы волки - тогда, безусловно, это было бы дикостью.
  Илейко на всякий случай опустился на колени и прижал ухо к земле: может, зверей гонит кто? И по размерам это явно не мышь, а гораздо больше. Но никакого смутного топота не услыхал. Все по-прежнему, только зайцы и белки, словно, с цепи сорвались. Лезть на верхушку сосны, чтобы оглядеться, лив не решился. Во-первых, не хотелось без нужды пачкаться в смоле, во-вторых, падать тоже не хотелось.
  Они побрели дальше.
  Пейзаж вокруг не менялся. Он как-то делался таким знакомым, что Илейко мог предположить, что их ожидает за вон той вывороченной колодой. Он оказался прав - ничего. Но также был прав в том, что здесь они уже проходили.
  Этого только не хватало: заблудиться в трех соснах! Лив сориентировался по солнцу и муравейникам и пришел к выводу - они движутся правильно. Вот только каким-то образом нарезали круг. И вполне вероятно, не один. Илейко никогда не считал себя непревзойденным следопытом и путешественником по лесным дебрям, но за весь свой небогатый опыт скитания по чащам ни разу не сбивался в пути.
  Он не заволновался и даже нисколько не обеспокоился: времени у них достаточно, в определенную точку выйти, конечно, надо, но не очень. Говорят, что у человека-левши, шаг правой ногой получается больший, нежели левой. В итоге он непроизвольно идет по дуге, которая, если верить бесконечности дороги, обязательно сложится в круг. Этому обязательно поможет тот факт, что Земля - круглая. Илейко был правшой, но огибать весь мир он не собирался, а нарезать круги - тем более.
  Стараясь контролировать свои шаги, чтобы они ничем не отличались по длине между собой, он продолжал идти, нарочно выбирая путь не такой, какой бы следовало сделать непроизвольно, не задумываясь. В итоге идти по корягам и камням сделалось труднее, но вывороченная колода опять возникла из ниоткуда. Да еще и изрядно посвежело, что всегда предшествовало сумеркам.
  Вне всякого сомнения, ночью тоже можно было ходить. Даже, в некотором роде, интереснее: ни черта не видно, глаз можно выколоть и ногу сломать вместе с шеей. Просто романтизм сплошной. Зараза этого настроения не разделяла и уже несколько раз вопросительно поглядывала на хозяина: когда заночуем, лесник этакий?
  Стоп! Лесник! Илейко поймал неожиданную мысль, но тут же ее отпустил: пусть себе до утра витает в эфире. Ночью, как известно, никаких дел начинать не следует. Ночью надо спать и набираться сил.
  У пресловутой колоды он сноровисто и рационально обустроился, разложил костерок и приготовил себе нехитрую трапезу. Лес вокруг исчез, потому что окутался мраком. В нем кто-то потрескивал сучьями, кто-то шелестел прошлогодней травой, кто-то вздыхал и сдержанно кашлял. Кто-то жил ночной жизнью. Не иначе, как сам лес.
  Илейко осенил себя крестом, устраиваясь поудобнее в теплой шкуре ледяного медведя. Сей же момент невдалеке раздраженно заухал филин, не иначе. Кто еще в состоянии так голосить по соседству? Не могучие же карлики, прозванные "цахесами", или по-другому, по-честному, "цвергами"?
  Правильнее, конечно, установить на всю ночь дежурство, поддерживать огонь, слушать лесные шумы, вглядываться в ночную темь. Но если довелось ночевать посреди чащи в одиночку, то с кем же еще делить почетную обязанность ночного сторожа? Не с Заразой же. А если бодрствовать до самого утра, то и смысл в отдыхе теряется. Тогда следует просто идти вперед, пока силы есть, а потом упасть наземь, не в состоянии шевелиться, и пожраться всякой лесной сволочью. Типа лис и выхухолей.
  Илейко зевнул, замер взглядом на пляске огоньков в дровах, и наступило утро.
  Костер, конечно, потух. Ночная прохлада стелилась полосой тумана, обволакивающей камни, пни и прочие неровности. Лив, все еще не отошедши ото сна, подумал, что в том месте, где туман клубится настолько густо, что подобен дыму, можно выкопать колодец. Полезный получится - всегда с водой.
  Ночь прошла незаметно, безо всяких треволнений и приступов дурного сна. Вообще, когда утро обрушивается, внезапное и покойное - новый день можно встречать во всеоружии: прекрасно отдохнувшим телом и душой. Илейко, молодецки выдохнув, выбрался из-под теплой шкуры, оживил огонь и, получая радость от каждого движения, размял свое тело. Мышцы отзывались готовностью к любым нагрузкам.
  Зараза фыркала и поочередно дрыгала ногами - таким способом она выражала свою решимость к дальнейшему пути. Даже без утренней порции овса. Сегодня и она могла быть рысаком.
  Но Илейко не торопился: вскипятив себе настойки из меда и морошки, напившись и закусив, он присел на колоду и принялся раздеваться. Дело-то житейское, по лесу и голым можно идти. Даже нужно - одежду не изорвешь и ничем не испачкаешь. Так, наверно, рассудила лошадь, всем своим видом показывая, что ничего необычного не происходит.
  Но лив также неторопливо принялся облачаться снова, только несколько необычным образом: шиворот-навыворот. Получилось забавно. Получилось необычно. Получилось никому не понятно. Хотя, и понимать-то было некому. Или - есть кому?
  - Шел, нашел, потерял, - сказал человек громко и в никуда, то есть на все четыре стороны.
  Сей же момент, словно из-под земли, перед ним образовался еще один человек. Да так, не человек, а одно недоразумение.
  Был он низкорослым, каким-то косматым и безошибочно можно было предположить, что как раз он мог по достоинству оценить шутку, учиненную с одеждой Илейкой. Кафтан на незнакомце был одет по-диковинному: левая пола запахнута за правую, а не наоборот, как весь честной народ привык. Алый кушак мог бы выгодно отвлечь внимание от такой манеры одеваться, да обувка сводила все это на нет: правый сапог был одет на левую ногу, а левый на правую. Глаза у мужичка неистово горели зеленым огнем, на левой скуле разлился во всю возможную ширь роскошнейший лиловый синяк. Отсутствие правого уха только подчеркивали уложенные явно без помощи всяких гребней волосы. И вся кожа на нем отливала какой-то синевой.
  - Конечно, - сказал мужичок, чем немало удивил Илейку. - Ты бы еще закричал: овечья морда, овечья шерсть!
  Лив откашлялся для приличия и отступил почему-то к невозмутимой Заразе. Как бы невзначай, он взглянул на пришельца через правое ухо лошади.
  Этим он почему-то развеселил незнакомца до булькающего хохота, хлопков руками по ногам и указательного пальца, направленного на него.
  - А что тут смешного? - удивился Илейко.
  - А, догадался, - веселился мужичонка, но никуда не исчезал, булькал себе смехом и нисколько не пытался проявить недоброжелательности.
  - Мне всегда казалось, что ваш брат нем, как рыба, если и поет песни, то бессловесные, без текста.
  - Может мой брат и таков, - ответил незнакомец и осторожно потрогал синяк под глазом. - А я, пока язык наш не сгинул, много наговорить могу. Это для слэйвинов я на вроде немца - не понимают они меня.
  - А ты, стало быть, всех понимаешь, - усмехнулся лив.
  - Конечно! - горделиво упер руки в бока пришелец. - Дело-то не в словах, а в намерениях. Слова - что?
  - Что? - не понял Илейко.
  - Мысль изреченная - есть ложь (слова Тютчева, примечание автора), - поднял кривой палец к небу собеседник. - Я иной раз всякую скверну могу чувствовать.
  - Позвольте, а у меня - что не так? - развел руками лив. - Не ругался, не сквернословил. И в мыслях, чтобы пакостить в лесу не было. Шел, никого не трогал, птичек слушал.
  Пришелец пожал плечами и ничего не ответил.
  Испокон веков при лесах жили существа, чья порода отличалась от человеческой. Были они незлобивы, но любители всяческих проказ. От скуки, не иначе. Зайдет добрый человек в чащу, отвлечется на свои думки самую малость - а путь его свернет в сторону от верной тропы. До темноты будет плутать вокруг деревеньки, слышать мычание коров, лай собак - а выйти не в состоянии. Что поделать, коль Хийси решил пошутить? Делать совершенно нечего. Мириться с положением.
  Хийси - это и есть леший. Он был всегда и, пожалуй, всегда будет. Разве что мудрые человеки изведут все сосновые леса во благо народное, порежут на спички и туалетную бумагу - тогда и жить лесовику будет негде, да и незачем. Тогда и сгинут они. Но не одни, потому что и людям без Хийси не прожить. Это человеческие мудрецы понимают? Понимают, только сказать ничего не могут. Как собаки - глаза умные, а речь невнятная.
  Называют лешего немым, да, вдобавок, бесом. Это попы так изгаляются, те, что с мутной и далекой Византии подпитку получают. Леший, как и домовой, да и баннушко, без сомнения, твари Божьи. Их можно игнорировать, их можно не замечать, но жизнь заставляет с ними считаться. Пусть кто-нибудь загонит попа в баню для освящения, получит по голове кадилом - не могут там попы свои поповские ритуалы творить. У них свой бог, у Хийси - свой.
   "Громко пели чародеи,
  Прорицатели - у двери,
  Знахари же - на скамейках,
  Заклинатели - на печке,
  Множество лапландских песен,
  Мудрые творенья Хийси" (руна 12 "Калевалы").
  Леший - мудр, но слабохарактерен. Илейко, не имея опыта больших лесных походов, да и малых, за ягодами, вениками и грибами - тоже, знал, однако, что делать при подозрении на "лесное очарованье". Даже слэйвины переняли обычаи онежан и олончан, чтоб не сгинуть, плутая по лесу. Одежду - долой, а потом ее шиворот-навыворот одеть. Это дань уважения стилю Хийси, его манере одеваться. Так у них модно. Еще присказку любимую сказать типа "шел, нашел, потерял". Только не на каком-нибудь левом языке, а на ливвиковском, либо вительском, либо, на худой конец, на кууярвском. Впрочем, и суомуссалмский подойдет, и панаярвский, и даже усманский. Да любой из 48 с лишним языков годятся. Только нельзя в лесу ругаться. Этого слэйвины не понимают, и буянит Хийси, не дожидаясь Ерофеева дня. А слэйвины ломают ноги в буреломах, заваливаются в болотины, и только их и видели.
  Леший и к людям выйти может. Оценить, так сказать, обстановку. Если, конечно нет у лесных путников с собою черных петухов, собак с пятнами над глазами и трехцветных кошек. Чего-то смущают его такие твари. Но не очень часто по лесам гуляют люди с петухами, да еще и черными, наперевес. А кошку с собой в лес можно взять только мертвую. Только какой от нее прок, от мертвой-то? Собаки же, "двуглазые" в деревнях наперечет. Их берегут, называют "Кучумами" (знаменитая лайка Дерсу Узала, примечание автора) и просто так в лес не таскают. Только по делу, только на охоту. Они в ней преуспевают, потому как Хийси их уважает.
  Зато лошадь очень даже помогает определить, леший вышел навстречу, или просто бандит и разбойник. Посмотрел на пришельца через правое ухо коня, для чего вовсе необязательно это ухо у него отрывать - и все ясно. Лихой человек прибить попытается, вполне возможно, что и до смерти, а Хийси - просто явит себя во всей красе: неряшливо одетый и, словно бы, иссини выбрит при полном попустительстве в бороде и усах. Просто кожа у него отдает нездоровой для человеческого восприятия синевой. А дело-то в том, что кровь у лешего - синяя! Голубая - только у слэйвинских высокоблагородий.
  Не любит он, когда овец при нем поминают: "овечья морда, овечья шерсть". Сразу же обижается, надует губы и сгинет в лесу, не потревожив ни одного листика. Только издалека донесется ветром крик: "А, догадался!" И, поди, разбери, что больше в этих словах - горя, либо досады.
  Хийси протянул Илейко руку:
  - Не сердись, добрый человек. Не имею к тебе зла. Можно с тобой идти?
  Лив, очень удивившись, ответил рукопожатием и добавил, чуть смутившись:
  - А звать-то тебя как, Хийси?
  Все-таки не каждый день доводится разговаривать с существом, запрещаемым нынешней церковью.
  - Миша - я, - сказал леший. - Мишка Торопанишка.
  
   2. Хийси.
  Стрела впилась в ствол ближайшей сосны и расщепилась от удара. Стреляли не очень умело, но с предостаточной силой. В овражке, промытом весенними ручьями к озерцу, стояла лошадь и обеспокоенно оглядывалась на людей. Она чувствовала угрозу для себя и своих компаньонов, оттого и тревожилась.
  - Тихо, тихо, Зараза, - сказал ей Илейко. - Здесь им нас не достать.
  - Огонь пустят, либо начнут камнями бить навесом, - возразил второй человек, неаккуратно одетый, да, к тому же, чья кожа отливала синевой.
  - Вот, блин, Миша, - тряхнул волосами лив. - Как же тебя угораздило свалиться на нашу голову?
  - Да я и уйти могу, - ответил Хийси, не делая, впрочем, никаких попыток подняться на ноги, или хотя бы уползти.
  - И мы тоже - можем, - сказал Илейко. - Да не можем!
  Едва ли полдня прошло, как леший напросился к ним в кампанию, а безлюдный и спокойный лес изменился до неузнаваемости. Появились еще люди, и тем самым внесли сумятицу и беспорядок. Дело в том, что пришельцы оказались настроены очень агрессивно и даже воинственно.
  Встретившись на стежке-дорожке, они уже были вооружены, чем удивили Илейку, Мишу и даже Заразу. Наткнуться в лесной глуши на обвешанный оружием отряд людей можно только во время войны. Пусть кривые ножи и дубины, рогатины и колья - весь нехитрый арсенал, но и это дает некоторое преимущество перед теми, у кого в руках нет ничего, если не считать прутика и палки. А войны-то поблизости нигде не было. И людей быть не должно.
  Удивительно было то, что Хийси, хозяин леса, никаким образом не почувствовал присутствия поблизости лиходеев. Поэтому-то леший при нежданной встрече сплоховал: замер, как столб, только рот открыл во всю ширь, не произнеся, однако, ни единого звука.
   Илейко тоже не знал, что делать. Но руки сработали без участия головы. Они подняли притаившийся в муравейнике камень, величиной с сам муравейник, то есть, с хороший деревенский сундук, и бросили в самую гущу лихих людей. Кто-то попытался этот "сундук" словить, причем вполне успешно, остальные расступились. Добра в прилетевшем подарке было немного, разве что приличная часть прилепившегося муравейника. Да и тяжел он оказался, и тем опасен для жизни человеку, решившему встать на пути.
  Муравьи же щедро разлетались по всей траектории движения камня и успешно десантировались в головы, бороды и глаза вооруженных людей. Это дало некоторое время Илейке ломануться прочь, едва поспевая за мудрой Заразой, которая бросилась в сторону со всех копыт, едва только хозяин потянулся за валуном. Про лешего никто не вспомнил. Ну его к лешему!
  Погоня организовалась достаточно быстро, и по характеру шума за спиной и сопутствующим воинственным крикам лив понял, что преследователи растянулись в цепь и не намерены отпустить случайных встречных с Богом. Илейко догнал лошадь, точнее, та подождала его, потому что так привычнее - повиноваться человеку, и начал искать самые достойные пути отступления.
  Их оказалось совсем немного. Местность была незнакомая, поэтому уповать на появление бурной реки с единственным мостом через нее не стоило и пытаться. Вот озеро поблизости какое-то было. Не ламбушка, а что-то покрупнее. По крайней мере, оно хоть с тыла как-то защитит. Приблизительно сориентировавшись, Илейко побежал в сторону берега, где и обнаружился соблазнительный для укрытия овраг.
  А в овраге уже сидел, отливая синевой кожи, удрученный Хийси.
  Но главное было то, что в досягаемости имелся вполне сформированный сейд, причем сформированный из целой горки булыжников, каждый величиной с два кулака. Илейко, затолкав лошадь в самое укромное место, первым же камнем сбил напор настроенных на нешуточную бойню разбойничков. Они оценили свои потери и затаились поблизости. Посовещаются, почешут в затылках, да и решат, как им сподручнее до преследуемых добраться.
  - И чего это они к нам так неровно дышат? - спросил Илейко. Вопрос был обращен ни к кому. Так, фраза вслух.
  - За мной пришли, супостаты, - тем не менее, отреагировал леший. - Ох, что в мире творится!
  А творилось действительно невесть что.
  На Ильин день, еще в прошлом году, был Мишка Торопанишка вполне обычным Хийси. Смотрел за лесом, примыкающим к Ловозеру, изредка наведывался к соседям, чтоб поговорить, чтоб в карты перекинуться, чтоб в деревне к какой-нибудь молодой женщине в гости зайти. У самого-то в угодьях никаких жилых поселений не имелось, а потребность в общении со слабым полом была.
  Ильин день тем хорош, что всякое зверье бродит на свободе, волчьи норы открываются, а лешие ночью режутся в карты. И если в ту пору ночью "за околицей не видать белую лошадь, пущенную пастись", то старый народ понимал: такой туман опустился оттого, что разгорячились, разухарились в азарте Хийси. Ставки на кону высоки, остановиться до первых петухов невозможно.
  Вот и проигрался Мишка. Всю свою вотчину на год вперед отдал во владение более удачливому игроку, все свои права. Хоть прямо сейчас, не дожидаясь октябрьского Ерофея, в спячку заваливайся. Да и завалился бы, вот только надобно было на Воздвиженье зверью своему последнее "прости" сказать. Пес его знает, как преемник с ними, тварями бессловесными обойдется. Может и погнать зайцев и белок вон из его леса. А за ними и лисы, и волки потянутся, да и прочее зверье. Останутся мыши, а какой с них прок, с мышей-то? Делать из них чучела?
  Очень опечалился Торопанишка, но делать нечего. Карточный долг, говорят, долг чести. Пошел в обратный путь, да натолкнулся на попа. Попы, как известно, по лесам не ходят, у них там сей же момент болезнь разыгрывается, именуемая медвежьей. Особенно новые, модные в нынешних правящих кругах, что любят речи говорить о послушании и терпении, а также почитании очередного князя. Слэйвинские попы, что с них взять!
  Но этот служитель культа возомнил о себе невесть что. Был он непотребно пьян, да, к тому же, непозволительно говорлив. Заклеймил позором какого-то местного колдуна, который умел лечить людей со всех окрестных деревень. Народ подчинился страстным проповедям, накостыляли по шее удивленному старику, а священник объявил его отлученным и вовсе - анафема. Анафема - это тоже мать порядка. Нельзя позволять каким-то людишкам справлять некие обряды, бормоча молитвы, причем на ребольском языке, или даже пистоярвском. Новые молитвы позволительны на новом языке. По барабану, что никто не понимает, рабы и не должны понимать.
  Успех был замечательный, поп не мог себя не похвалить, да что там - нахвалиться не мог. Плевать, что сам своими речами ни одного человека от недуга не избавил, зато теперь никто мимо него не пройдет. Старик-то врачевал, почитай, бесплатно. А к нему, попу, страждущие с подношениями потянутся. Чем больше беда - тем круче плата за возможность донести ее до бога. Посредники, конечно, в этом деле не нужны, но вот усилители - обязательны.
  Поп шел по лесу и ругался самыми черными словами. Когда-то можно было себе позволить и душу отвести. Самое место - в лесу, никого нет поблизости. Да вот только мужичок вышел из-за сосны, весь мятый и взлохмаченный. И уха одного нету.
  - Ты чего же безобразничаешь? - без лишних слов обратился тот к священнослужителю.
  - Как ты смеешь без должного почтения? - заволновался поп.
  - Не знаю, - пожал плечами мужичонка. - Как-то смею.
  - Поди прочь, отступник! - рассердился поп.
  - А ты не ругайся, чай не в лесу живем!
  - А где? - поп обвел рукой сосны по сторонам от тропы.
  - В обществе, - ответил Мишка Торопанишка, а это был именно он, возвращающийся на север мимо деревни Терямяки.
  - Вот я на тебя проклятие наложу! - погрозил поп кулаком.
  - Ну ладно, - согласился леший. - Только уж сам не обессудь.
  Священник долго клеймил позором и отлучением встречного человека, посылал его почему-то в огонь и под конец размашисто перекрестился.
  Мишка чуть забеспокоился, да, заметив, какой крест кладет поп на себя, успокоился. По большому счету крестное знамение в присутствии лешего позволяло избежать влияния шалостей и проказ последнего. Ну а тут ничего противоправного, по крайней мере, со стороны Хийси, не совершалось. Да и крестился поп как-то странно, не по-людски. Как-то по-новому.
  Повернулся Мишка, намереваясь скрыться в лесу, да не успел.
  - Чтоб тебя медведь задрал! - прокричал поп, не в силах сдерживать свой боевой азарт.
  Хийси резко развернулся, плюнул себе под ноги, сорвал с лохматой головы мятый картуз и со всего маху хлопнул его оземь.
  - Ты сам сказал! - сузив глаза, зловеще пробормотал он. - Пусть karhu решит, пусть он скажет свое слово.
  Не прошло и мига, или - несколько мигов, как из леса на тропинку вышел медведь. Был он огромный, словно валун, сутулый и непредсказуемый, как все твари, чьи мысли запутаны инстинктами, а разумы блуждают в полной мгле.
  Поп, следует отдать ему должное, не смутился, не запаниковал. Наверно, он просто не поверил в происходящее. Однако он сунул руку за пазуху и вытащил кожаную бляху, на которой была изображена римская цифра 5, пересекающая овал: то ли бублик, то ли раскрытый в крике рот. Лицо его при этом, словно бы, осветилось от внутреннего восторга: вот я вам всем сейчас устрою полную обструкцию!
  - Раб, меня не запугать каргой! Подите прочь во славу Церкви Святой Марии Монгольской Богоматери! - закричал он, выставил вперед руку и добавил еще несколько слов про огонь, внутренности и нечистоты.
  Мишка удивился: такого развития событий он никак не предвидел. Конечно, Константинопольскую церковь Святой Марии он знал, точнее, не раз про нее слыхивал. Только называли ее не "Монгольской", а "Могольской". Якобы пришла в те края из земли Магога Мария, про кою говорили старики:
   Марьятта, красотка дочка,
  От нее затяжелела,
  Понесла от той брусники,
  Полной сделалась утроба (руна 50 Калевалы, примечание автора).
  Точнее, пришла-то она гораздо позже того, как сделалась нечаянно беременной от ягоды-брусники. Была праведной, сделалась и вовсе святой. Но чтобы призывали к рабству ("слава" - от слова "slave", примечание автора) во имя Богоматери - это казалось вовсе странным.
  Пока Хийси раздумывал над превратностями словес, медведь неуловимым движением оторвал попу руку вместе с ярлыком и рукавом (см также мою книгу "Не от мира сего 1", примечание автора). Ткань сплюнул, а прочее проглотил в один миг. Наверно, всякий karhu не выносит, когда его обзывают каргой.
  Мишка Торопанишка озаботился пуще прежнего: леших трудно упрекать в кровожадности, им бы попугать, да покуражиться. А медведя никто упрекнуть не мог, чем бы он там ни занимался, хоть бы в плясовую ударился. Но он выбрал другое дело: ловкие и расчетливые взмахи его лап отправили попа под громадную тушу зверя. Только успел священнослужитель прокричать проклятие и издать прощальный вопль ужаса и боли, как все смолкло, лишь хруст и недовольное ворчание. Впрочем, может быть, ворчание и было как раз довольным, но разбираться в тонкостях медвежьих эмоций Хийси не собирался.
  Леший, позабыв картуз, дал деру, только ветер по кустам пошел. Да и не было у него на голове никакой шапки, так, оптический обман - не нужны им, лешим, головные уборы. Лишившись на год, до следующей игры в карты, всего своего имущества, он стал невольной причиной странных поступков безумного в своей храбрости попа. Так вести себя могут только фанатики. Да и пес-то с ним, с этим очарованным священнослужителем, вот только никакие слова, тем более, произнесенные от души, не пропадают втуне. Принимая во внимание факт, что эта душа была черной. Как бы сказал старый друг Уллис, это который - кельт, благословил поп, так благословил. От слова "black" благословил. Вылил свою черноту на белый свет.
  Опасения обездоленного Хийси оказались ненапрасными.
  Кто сказал, что леший неуязвим? Любая божья тварь имеет свою ахиллесову пяту. Только до нее, подчас, трудно добраться. Если же не знать, где искать, то и достичь, пожалуй, невозможно. Вот и получается миф, что невозможно изничтожить.
  Те, кто отправился за Мишкой Торопанишкой, всеми необходимыми знаниями владели в полном объеме. Не мудрено, ведь поделились с ними те, что сидели с незадачливым игроком за одним столом в игре в карты. Не по своей воле, конечно, но тем не менее.
  В лесу живут не только лешие и зверье. Есть еще и разнообразный люд. Точнее, те, кто когда-то был рожден людьми, но в силу некоторых обстоятельств в подобных им не выросли, а сделались "заклятыми". Причины, побуждающие человека обрести статус "заклятого" не ясны никому, даже Хийси. Да что там леший, встреченный около Воттоваары тип, скрыться от которого не удалось, был также не вполне компетентен.
  Мишка, почуяв присутствие незнакомца, начал, было, уходить в сторону, отводить глаза, прикидываться пнем и корягой одновременно, но был тщетен в своих попытках. Незнакомец проигнорировал весь богатейший леший арсенал и проговорил:
  - Да ладно тебе дурачиться, у меня к тебе разговор, - говорил он на вица-тайпальском языке, причем, достаточно свободно. - Точнее, у тебя ко мне разговор.
  Весь облик этого человека говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было таким притягательным, что люди, попадавшиеся навстречу, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки - так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме одного - смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек (где-то подобное уже упоминалось - в "Мортен. Охвен. Аунуксесса", примечание автора). Но внешность, как то бывает довольно часто, обманывает.
  - Ты что ли - Мишка Торопанишка?
  Хийси только вздохнул в ответ. Ему было неспокойно с того самого момента, когда убежал из-под деревни Терямяки, бросив попа на произвол медведя. Ярлык, мелькнувший в руке священнослужителя, изображал острие копья, а terä - тоже "острие" (в переводе, примечание автора). Такие совпадения, если и бывают случайными, то все равно ничего хорошего за собой не влекут.
  - За тобой "заклятые" идут.
  - Какая жалость, - ответил леший и поморщился.
  Бывшие люди по своему облику ничем от людей не отличались: были румяными, аккуратно одетыми и казались вполне нормальными, если бы не тот факт, что их способность улыбаться была равна нулю, или так стремилась к нему, что никто и никогда не мог припомнить "заклятого" улыбающимся. Да, редко, кто мог запамятовать о случайной, либо - не очень, встрече. Мертвые никогда и ничего не забывают, а жизнь после такого общения сохранялась нечасто. Во всяком случае, нормальными людьми.
  "Заклятые" болтались по лесу, как правило, в одиночку. Собираться в ватаги им не позволяла гордость, расцвеченная той или иной причастностью к "нечистой силе". В этом и было их главное несчастье, потому что проклятие, принятое человеком в самом раннем детстве, заставляло бедолаг нести свою скорбь только самому, без какой бы то ни было помощи и сострадания, всю свою недолгую жизнь. Мишка подозревал, что "заклятым" делались только те, чья душа принимала это заклятье. Иные умирали.
  - Твое дело, - сказал незнакомец, однако уходить не собирался.
  У Воттоваары всегда можно встретить нелюдей, уж такая гора, где на вершине покоятся огромные камни прямоугольной формы, кромлехи и сейды, а также "stairway to heaven" (лестница в небо, если полагаться Led Zeppelin, примечание автора) из тринадцати ступеней. По ней, если верить кельтам, подымался Аполлон, дабы совершить путешествие к Стоунхенджу. Причем, это всегда был полет в один конец, обратно из Уэльса он возвращался, как ему заблагорассудится. Кто-то из пращуров, далеких от истины, даже прозвал его Велесом, "Уэллесом", полагаясь на название далеких мест, откуда он и прибыл. А корона Бога-Оленя из ветвистых сверкающих рогов и вовсе вводила в заблуждение полуграмотных и ужасно боязливых людей, наделяя его сомнительным титулом "скотьего" бога. Ну что же, всяк может ошибаться, а отказывающие себе в возможности думать - так вовсе живут во тьме. Поэтому и ночей у них никогда не бывает белых. Поэтому и прикрепилось к ним прозвище peto (обман, предательство, в переводе, примечание автора), выхолощенное в "быдло".
  К наделенной своей магической памятью горе всегда стекались нечеловеки со всего континента. Всегда находились существа, застрявшие в земном мире не по своей воле, пытающие случай убраться отсюда восвояси. Даже у них были свои понятия о честности, порядочности, кодексы Веры. Принять зарождающуюся "демократию" могли и жаждали не все. В самом деле, "демократия" - это всего лишь власть демонов. Бог-самозванец ломится в реалию, и его воинство пошло в наступление, обрастая единомышленниками. К несчастью, только люди способны жить во лжи, отравляя весь мир вокруг себя. Поэтому-то и говорили старики, помнящие Истину: "Демократия в аду, а на небесах - царство" (забытая поговорка, обнаруженная аналитиком Юрченко А. В.).
  Но ныне слишком мало осталось на Земле врат, способных избавить нелюдей, ставших, вдруг, "нечистью" от сомнительного счастья жить, окруженными неправдой. Даже обладание крупицей истины делалось опасным. Гора Воттоваара, подзабывшая гордую поступь Бога, не могла справиться с возложенными на нее надеждами. Считанные существа убирались прочь из негостеприимного мира. Остальным приходилось и дальше влачить свое существование под безразличным светом звезд Пояса Ориона, или, как их еще помнили в другом наименовании - Пояса Вяйнемёйнена.
  Казалось бы, вот удобное место для устройства засады. Организовать людишек в кустах, облагодетельствовать их необходимой для уничтожения "нечисти" толикой знаний, и - дело в шляпе. Сколько бы человек не сгинуло, главное - результат: мир освобождается от памяти предков. Но вот ведь какая незадача - не могут люди находиться в подобных Воттовааре местах. Хоть кандалами к камню пристегивай - пользы никакой.
  Вот поэтому сползалась "нечисть" к горе, стараясь не пересекаться, да и расползалась обратно не солоно хлебавши.
  Мишка отнюдь не собирался пытать свою удачу - просто его путь проходил поблизости, а вот встреченное создание - явно потерпело фиаско. Внешность, конечно, при внимательном и правильном взгляде у него была совсем нечеловеческая, но Хийси этим не испугать. Делов-то куча - саблезубый тигр. Вон, у него самого тоже вся рожа синяя.
  - Спасибо на добром слове, - проговорил, наконец, леший. - Кто ты, если не секрет?
  - Нет, не секрет, - зверски ухмыльнулся собеседник. - Ты, вероятно, хотел спросить, откуда я все это знаю?
  Мишка кивнул лохматой головой.
  - Я в некотором роде Куратор оборотней, как их принято теперь называть, - продолжил незнакомец. - Точнее, один из Кураторов. Нас становится все меньше и меньше (об этом также в моих книгах "Радуга 1,2", "Кайки лоппу", примечание автора). Впрочем, и поголовье Хийси тоже не растет. А узнал я об этом случайно. На Горе много разной информации клубится, вот и твое приближение к ней вызвало реакцию и обросло откровением.
  - Что это за откровение такое? - нахмурился леший, предположив, что весь его позорный проигрыш в картах выплывет наружу. Про инцидент у Терямяки он уже не думал.
  - Поп, которого ты убил, что-то там набормотал перед смертью, - пожал плечами Куратор.
  - Я никого не убивал! - возмутился, было, Мишка.
  - Да мне-то все равно, - прервал его собеседник. - Просто другие попы дело-то расследовали и обнаружили то, что им самим хотелось обнаружить. Да еще какой-то urho (богатырь, в переводе, примечание автора) медведя этого завалил (см "Не от мира сего 1", примечание автора), а люди во внутренностях бляху, точнее - ярлык обнаружили.
  - Ну а я тут причем? - озадачился Хийси. - Тот поп сам на медведя полез, вот он его и задрал.
  - Да пес с ними, с медведями и немедведями, - махнул рукой Куратор. - Договорился главный их, не знаю уж, как его там зовут, с кем-то из Хийси. Тебя сдали, да еще и всех болтающихся в лесу "заклятых" вычленили. Попам нужна жертва. И эта жертва - ты. Изловят и сожгут при стечении народа. Чтоб укрепить свое право на Веру.
  - Вот блин, что за Вера у них такая? - сказал Мишка. - Если "заклятых" в стаю смогли сбить, то и меня, гады, вычислят. Только я живым не дамся.
  - Живым, неживым - какая тебе разница? Главное - не даться. У тебя выход один - выиграть время.
  - Сколько, интересно? - почесал в затылке Хийси.
  - Год, два, может - пять лет.
  - Круто, - вздохнул леший. - Или десять.
  Показалось, что Куратор улыбнулся. Только глазами.
  - Мой тебе совет: найди того человека, что с твоим медведем справился, - сказал он. - Вместе - вы сила. А будет вас тринадцать человек, да еще пять - тогда вы огромная сила. Тогда вы - Орден.
  Мишка не стал спрашивать, как найти, да где. Ему, вдруг, стало совсем неуютно в этом чужом, скатывающемся в бездну лжи мире. Мелькнула шальная мысль, попытать счастья на Горе, но Vahtia Vaara (сторожить опасность, в переводе, примечание автора) не помогает убежать от опасности, она ее только караулит. Пять лет, или одиннадцать на вершине не просидеть. Да и за день там с ума сойдешь.
  - Слушай, Куратор, - уже намереваясь уходить, спросил Хийси. - Тебе это зачем-то нужно?
  Тот ответил не сразу, чуть покачал своей головой, словно перебирая мысленно какие-то свои аргументы, и, наконец, произнес:
  - Пожалуй, что нужно. Я уже так давно здесь заперт, что и сам начинаю мутировать. Не внешне, - он усмехнулся. - Внутренне. Будучи в грязи, даже в поисках алмаза, нельзя самому не испачкаться. Мне не хочется лгать и злобствовать, я еще помню Бога, истинного Бога. Но, боюсь, что эти нынешние правила "с ног на голову" будут усвоены и мной. Не сразу и незаметно. Вот пока я в состоянии соучаствовать, я буду пробовать. Счастье и соучастие - одно без другого не бывает. Понял, шченок?
  Они разошлись, каждый пошел своей дорогой, а гора Воттоваара осталась на месте нагонять страхи на случающихся людей и хранить великую тайну. В самом деле, горы-то не ходят, это магометы идут к горам.
  Информация Куратора помогла лешему. Ему удалось справиться с погоней. Однако никак не получалось найти неизвестного богатыря, пока весь "нечистый" мир не содрогнулся от известия о гибели гиганта Змея Горыныча. Хийси со всех ног бросился к Ловозеру.
  Да и "заклятые" устремились тем же маршрутом. Совсем голову потеряли, бедняги.
  Мишка поведал Илейке свою печальную повесть, добавив, что исчерпал все силы, прячась от "заклятых", обходя козырные места, где его могут выявить другие Хийси. Однако встретился давеча с одним, что в его лесу самоуправством занимался. Побил, подлец, и погнал. Насилу удалось ноги унести. Зайцы и белки - и то почти перестали повиноваться. А что такое леший без зверья? На Илейку вся надежда.
  
   3. "Заклятые".
  - А что же сразу ничего не сказал? - возмутился лив, продолжая время от времени пулять в лес камни из сейда. - Ноги путал, зайцев на нас выгнал!
  - Ну, а как иначе? - удивился Мишка. - Я ж по-другому не могу. Это ж у меня в крови.
  - Конечно, - согласился Илейко. - Вот и сидим теперь в западне. Безоружные и без всякого толку - что дальше-то делать?
  "Заклятые" нарочито шумно перебегали где-то в зоне недосягаемости. Еще немного - и пойдут они со своими корявыми луками и стрелами в атаку. Огнем, конечно, беглецов они не возьмут: не оправился еще лес от весенних вод. Но пламя им и не понадобится - запалят лапник, и под прикрытием дыма подберутся на прицельный выстрел. А стрелки-то их, не иначе, ядом пропитаны. Одна царапнет - и алес махен цюрюк, как говаривал рыцарь Дюк Стефан.
  Воспоминание о былом своем друге добавило, как ни странно, уверенности в своих силах.
  - Слушай, Мишаня, а все Хийси одинаковые? - спросил он у пригорюнившегося лешего.
  - Как это - одинаковые? - не понял тот.
  - Ну, есть среди вашего брата такие, которые, вроде бы дурачки?
  - Да нету у меня братьев, - пробурчал Мишка. - А простоватые, конечно, имеются. Но они не дурачки. Они, как бы тебе сказать, недалекого ума. Сидят в глуши и никого не трогают. Лесные тролли - metsän piekko. И не тролль, и не леший. Ступни у них здоровые на ногах. Как снегоступы. И безобидные они совсем.
  - Так, - призадумался Илейко. - А я за такого piekko сойду?
  - По складу ума - вполне возможно, - сразу согласился Хийси.
  - Мишка, сейчас второй глаз подобью, - строго проговорил лив.
  - Разве что по росту, - оценивающе взглянул на человека леший. - Да и зачем тебе это?
  Илейко предложил вариант действий, который Мишка сразу же забраковал. Но когда тот вытащил булаву Святогора, Хийси как-то странно взглянул на него, словно обнаруживая новые качества, и махнул рукой: может и прокатит.
  Когда с шумом и гамом лив выкатился на берег озера, в него, конечно же, полетели стрелы. И, вроде бы, должны были попасть, но не попали. Илейко прокричал в сторону "заклятых":
  - Нихт шиссен!
  Засмеялся и перекувырнулся через голову. Выглядел он самым дурацким образом: все волосы и борода взлохмачены, сосновые шишки, казалось бы, составляют часть косм - так они органично вплелись. Созидая эту прическу, Мишка не удержался и хихикнул: "С такими космами да с космосом не связаться", намекая на представление старых людей о невидимой связи с пространством посредством распущенных волос.
  Одежда тоже была старательно вывернута шиворот-навыворот. А сапоги - одеты неправильно. Все согласно моде. И чтобы никаких сомнений у "заклятых" не оставалось, кто перед ними выкатился, Илейко заорал, что было сил:
  - Я несчастный metsän piekko, пустите меня домой!
  Дома у этих беззлобных троллей, конечно, не бывает, но это не совсем важно. Главное, чтобы лихие люди перестали в него пуляться стрелами. Конечно, некоторое время уворачиваться можно, но бесконечно это продолжаться не может - дело случая получить отравленную занозу в задницу. И прощай родная природа, мать моя.
  Лив кривлялся и хохотал, что-то улюлюкал и хныкал одновременно. Хорошо, Зараза не видела этого безобразия, не то перестала бы уважать. За реакцию Мишки беспокоиться не стоило, ему сейчас было не до сантиментов. Леший напрягал последние свои природные силы, чтобы отводить взоры "заклятых", хоть на пару мигов, хоть на несколько ударов сердца. Он сжал свою взлохмаченную голову руками, словно пытаясь унять жесточайшую мигрень, оскалил зубы, и левая нога его мелко-мелко дрожала. Из носа потекла струйка синей крови, на подбородок изо рта с каждым выдохом выдавливалась пузырящаяся слюна. Мишка очень старался. Для себя, наверно, так бы не смог.
  Илейко не следовало идти к неприятелю, наоборот, всеми правдами-неправдами надо было выманить его к себе. Не всех сразу, пусть они и лешего стерегут, но отвлекутся на него, болезного. Что заботиться о Хийси - деваться ему некогда. Вот большой и беззащитный, как ребенок тролль - это другое дело. Он ведь тоже, как бы леший.
  "Заклятые" леших ненавидели истово. Ведь именно их они считали виновниками всех своих бед. Вообще-то - правильно: Хийси уводил с глаз людских проклятых родителями детей семилетнего возраста. Иногда и младенцев уносил в лес, тех - которые во время родовых мук матери провозглашали ненужными. Как правило, такое могли себе позволить только бессовестные девки, жертвы похоти и беспутства.
  Все дети рождаются с синими глазами, у "заклятых" же глаза темнеют во время родов. Если ребенок не нужен своему родителю, то он вовсе никому не нужен. Кроме "лешего". Так уж заведено. Погибнуть в лесу Хийси ему не дает, ни от голода, ни от холода, ни, тем более, от диких зверей. И любви не дает - потому как не умеет, педагогическим тонкостям не обучался. Вот и вырастают дети в равнодушных и, зачастую, бессердечных людей. Дичают, но дурная наследственность берет свое. Это только спустя века найдется политик, лицо государства, провозглашающий: "Брошенные дети (в случае реплики - воспитанники детских домов) - это государственная элита" (Астахов, из президентской свиты начала 21 века, примечание автора).
  Дурная кровь дает дурное восприятие мира. Понятия "добра" и "зла" меняются местами, или напрочь исчезают, как у животных. Вот только в отличие от зверей человек подчиняется не исключительно инстинктам, есть у него много другого, способного превратить homo sapiens в homo immorales.
  В частности, издеваться и глумиться над слабыми. Илейко полагал, что, как и любое человеческое существо, обуянное бесами, "заклятые" не упустят возможность посамоутверждаться над безвредной и неопасной тварью, кем он и должен был предстать пред их очами. К сожалению, он осознавал, что издеваться над безответными - становится отличительной чертой характера, присущей человечеству.
  Также, кривляясь в направлении открытого берега, в первый раз у него возникло желание оказаться в трудности не в одиночку, а рядом с теми, на которых можно бы было положиться. "Сюда бы братцев Луку и Матвея Петровых, они бы учинили акробатические этюды!" - подумалось ливу, когда он в очередной раз завалился на землю, якобы для усугубления жалости и пренебрежения к себе. Конечно, на жалость рассчитывать не приходилось, но вот на остальное он надеялся. "Был бы здесь Дюк Стефан, он придумал бы настоящий выход из сложившегося положения!" "А если б тут оказался Сампса Колыванович, то и беды бы никакой не случилось - разметал бы всех супостатов по кустам, да и пошли бы себе дальше, слушая птичек!"
  Но никого в помощь поблизости не было, только Мишка Торопанишка надрывался в своих потугах, не вылезая из оврага. Если у Илейки ничего не выйдет, то у лешего, пожалуй, и сил не останется, чтобы убежать. Да и толку-то - стрела между лопаток все равно достанет, как быстро ни беги.
  Однако влияние Хийси чувствовалось: у Илейки волосы на затылке встали дыбом. А сам он, при стороннем взгляде, то пропадал на несколько мигов, возникая уже в другом месте, то контур его тела двоился, троился и временами меркнул. "Заклятые" не могли этого не видеть и, естественно, находили свое объяснение: глупый тролль пытается сгинуть, отвести глаза, но у него черта с два, что путное получится! Не могли они ничего иного предположить. Они обязаны были думать только так!
  Сначала двое, потом еще тройка людей вышла из леса, растянулась полукругом, не давая Илейке возможности побежать вдоль берега. Это замечательно, это значит, что будут ловить его живым, чтобы помучить всласть. Он хоть и не тот леший, что был заказан, но для потехи тоже сойдет. А сволочь Мишка никуда не денется - некуда ему деваться. Только ни в коем случае нельзя смотреть на них в открытую, тем более - в глаза. Почувствуют мгновенно какой-то подвох и от греха подальше пристрелят, недолго думая.
  Лив продолжал пятиться к озеру, как мог, изучая приближающихся к нему "заклятых". Были они примерно одного роста, да и возраста, наверно, тоже. Что же их, со всех лесов собрали? Не может быть, чтоб в Ливонии водилось столько отверженных. Как правило, рано или поздно, обычные деревенские мужики организовывали облаву и забивали насмерть дрекольем прибившегося к окрестностям гада. "Заклятые" не умеют жить, не чиня злодейства. Появляется такая тварь вблизи с людским поселением - начинает охотиться за детишками, либо за девками. И единственное спасение для людей от беды - смерть "заклятого". Бес он, а не человек, сожрал душу без остатка, только людская оболочка осталась. Значит - никакой жалости к нему.
  Илейко, вроде бы бестолково оглядываясь по сторонам, даже вздрогнул без всякого притворства. Один из приближающихся людей не похож на парня. Девка! Волосы космами (вот уж действительно настоящими космами!) ниспадают по плечам на спину. Может быть, они когда-то и собираются в косу, да вот только не знают они платка. Жизнь в лесу заставляет забыть всякие головные уборы.
  Именно волосы, не стриженные и свободные от любых платков и шапок, помогают чувствовать пространство вокруг себя. В лесной глухомани это очень важно, потому что прочие чувства животного мира, как то - обоняние, слух и зрение - у людей никак не сравнятся со звериными. А жить хочется всем. Поэтому только такой человек, пусть даже и "заклятый", начинает конкурировать с окружающей средой, начинает не проигрывать в своей борьбе за существование. Только волосатый. "Лысым здесь не место".
  Человек носил шапку издавна не только для того, чтобы голову свою греть. Особенно внутри человеческого общества: всю ненависть и соучастие, ложь и правду - можно было уловить, даже без ненужных и подчас опасных контактов. Поэтому, чтобы скрыть свое отношение к человеку на макушку напяливали кусок ткани, либо меха.
   Когда вокруг собирается много самого разнообразного народа, то прикрытые шапкой волосы помогают скрыть не только свои коварные замыслы, но и не получить на себя такую порцию негатива, что потом начинают одолевать мигрени, мучать кошмары и вообще становится плохо. Укрыть голову - своего рода защититься. Еще можно остричь кудри, либо вовсе - сделаться плешивым. Kalju (плешивый, в переводе, примечание автора) был несчастным человеком, своего рода инвалидом, лишенным возможности чувствовать мир. Но потом волосы начали стричь, а лысые вообще пристроились на самых верхних ступенях иерархических лестниц. Им не надо ничего чувствовать, они все и так знают, поэтому легко решают любые вопросы. В зависимости от советов "внутреннего голоса", то есть - совести, или того, что получилось на месте ее.
  Конечно, существуют различия в этом "волосяном" деле - люди-то все разные. Женщинам тяжелее всего. Они слабы, потому что созданы вовсе не для борьбы и противостояния. Они сильны только в любви. И также сильны, причем кратно - в ненависти. Нельзя женщинам впитывать людскую злобу, она в них растворяется, как вода в губке. Поэтому и ходили женщины в платках, чтоб всякая мерзость не приставала. И не только на службе в церквях. Вообще - в любом общественном месте, поэтому этикет и не приписывает им обязательно "простоволоситься".
  Но если случилось так, что отравились в женщине естественные ее качества любви и созидания, то мужчины могут трепетать: переворот к ненависти и разрушению будет столь категоричным, что плакать будут все, сильный пол - в первую очередь.
  Поэтому в той растрепанной "заклятой" Илейко вычислил главаря. Она, падла, скоро, едва Мишкины усилия будут слабеть, все комедиантство лива раскроет в один взмах ресниц. Да и сейчас, когда "коллеги", криво ухмыляясь, сужают свой круг ко все еще временами бликующему "троллю", держится наособицу, не до конца избавившись от чувства какого-то подвоха.
  Она права, она не может быть обманутой, она, черт возьми, ведьма! Она ведает, она уже открывает рот, чтобы отдать приказ бить из луков. Ее мысленный посыл дошел до мозга косматых мужиков, они остановились и недоуменно начали смотреть друг на друга. Илейко больше не имеет времени для продолжения своей игры, да она, по сути, ему уже и не нужна. Цель была одна - вычислить мозговой центр, обнаружить наиболее чувствительное существо. В самом-то деле, должны же эти несчастные "заклятые" получать каким-то образом наставления по дальнейшим действиям! Не с почтовыми же голубями приходили к ним вести! Кто-то должен был их организовывать, и этот кто-то - женщина. Точнее, она могла бы быть женщиной. Да вот приняла на себя заклятье.
  "А глаза у нее - черные-черные", - подумал Илейко, лишь только один раз в них взглянув, да и то на долю мига.
  Он сделал рывок вверх, словно собираясь подпрыгнуть на месте, но ноги от земли не оторвал. Правой рукой через левое плечо лив ухватился за всколыхнувшуюся под рубашкой рукоять булавы, бросился вперед наземь, переворачиваясь через голову с уже вытащенной палицей. В этот момент их глаза с "заклятой" встретились. А в следующий - он уже метнул свое оружие, целясь в исковерканный рождающимся криком оскаленный рот.
  Мимоходом отметив про себя, что он почему-то обжег ладонь, отбросив все сомнения в своем неудачном броске, Илейко ринулся к ближайшему лиходею. Тот заполошно искал концом стрелы тетиву, но ни в коем случае не успевал. Во-первых, расстояние между ним и преобразившимся "троллем" было невелико, во-вторых, чтобы дернуть колчан пришлось сбросить под ноги жуткого вида крюк - последний, вероятно, служил излюбленной "игрушкой" в общении со слабыми.
  Но прочие три человека вполне успевали и наложить тетивы, и пустить стрелы в цель. Что и было проделано безотлагательно. Все выстрелы нашли свою мишень - стрелять с такого расстояния мог бы даже великий князь Владимир Мстиславович, чтобы объявить себя снайпером. Вот только цель претерпела изменение: она перестала быть Илейкой, зато легко стала безымянным "заклятым".
  Дело в том, что лив, сблизившись с врагом, так и не успевшим вооружить свой лук, рывком сдернул его тело на себя, прикрывшись им, как щитом. Все стрелы с чмоканьем вошли тому в спину, что нисколько его не порадовало. Он вздрогнул, всхлипнул, пробормотал на кестеньгском языке: "За что?" и испустил дух.
  Илейко поморщился, поворотил нос в сторону и закричал боевой клич, побежав с чужим телом наперевес по направлению к врагам. Клич отчего-то не удался - то ли потому, что не набрал в легкие воздуха, боясь задохнуться, то ли потому что, кувыркаясь, досадил себе некий чувствительный орган, который иногда вынуждает взрослых мужчин говорить детскими голосами.
  А потом в действиях лиходеев, доселе слаженных, наступил некий разлад. Вряд ли они испугались замершего на высокой ноте крика "Ааааа", или смутились от запаха. Дело было в другом.
  Один "заклятый" развернулся спиной к подбегающему ливу и явно выказывал намерение удрать. Другой - смотрел на него и колебался. Третий, воинственно раздув ноздри, уронил лук, развел руки по сторонам, причем, в одной оказался зажат большой тесак и заревел, как олень, выискивающий соперника. Голос у него оказался хорошо поставленным и обладал настолько густым басовым тембром, что с деревьев, буде сейчас осень, обязательно посыпалась бы листва.
  Вот в него и запустил беспомощным телом Илейко, предположив, что другие "заклятые" на этот исторический момент не столь важны. Противник перестал зычно реветь, отмахнулся от летевшего в него мертвеца, причем настолько изящно, что голова покойного полетела в одну сторону, а прочее - в другую. Вырвавшийся из обрубленной шеи фонтан крови продолжил предполагаемую ливом траекторию броска и щедрым плевком окропил лицо "заклятого". Тот не мог не зажмуриться.
  Это позволило Илейко сократить расстояние и предстать перед очами врага на расстоянии вытянутой руки. Надо отдать тому должное, он не испугался. Окровавленное лицо даже осклабилось в подобие злорадной гримасы. "Заклятый" радовался драке, нож давал ему некоторое преимущество. Но воспользоваться этим преимуществом лив ему не позволил.
  Илейко коротко без замаха ударил противника в голову сначала правой, потом левой рукой, затем присел, пропустив над головой зажатый в кулаке врага нож, изначально намеревающийся достать его горло. "Заклятый" оказался крепким парнем, или, быть может, это лив ударил, не вложившись. Поспешил, так сказать.
  Исправляя положение, он снизу вверх выбросил свою руку, доставая чужой подбородок, а потом сразу же другим кулаком по печени. Это проняло врага, хоть и голова его не оторвалась от шеи, но глаза подернулись загадочной дымкой, и взгляд уплыл куда-то вдаль. В этот момент его восприятие окружающего пространства нарушилось, словно кто-то большой заслонил собой весь свет. Ну, а появиться свету было уже не суждено.
  Илейко, отступив на шаг, вложился в удар поворотом своего туловища, угодив в левый висок "заклятого". На этот раз получилось более чем достаточно для прекращения поединка. У лива даже сосновые шишки из бороды полетели по сторонам. Противник всплеснул безвольными руками и завалился наземь. Изо рта и ушей его потекла кровь, такая же красная, как у обычных людей.
  Лив поднял лук и выпустил, почти не целясь, одну за другой две стрелы. Удирающий во все лопатки лиходей заимел между ними, лопатками, нечто, несовместимое с дальнейшей жизнью. Совершив по инерции еще три шага, он сказал на керетьском языке: "За что?" и покатился по земле, ломая оперение торчавшей в спине стрелы.
  Некогда колеблющийся в решении смываться тип оказался пригвождённым к широкому стволу разлапистой ели. Он потрогал древко стрелы, торчащее в своей груди, пробормотал на олангском языке самый популярный на данный момент вопрос: "За что?" и обмяк.
  Илейко отбросил чужой лук и заорал во всю мощь своих легких:
  - Мочи козлов!
  Хватит на сегодня убийств, неистребленные "заклятые", что стерегли овраг с лешим, почувствовали непреодолимое желание оказаться за тридевять земель и побежали со всех ног врассыпную, в тайне лелея мечту к ночи одолеть хотя бы пять из двадцати семи уготованных отрезков пути. Илейко за ними не побежал. Где-то вдалеке затерялся, проткнутый сосновыми ветками, развеянный рябиновыми побегами крик на слэйвинском: "Гуще мажь, Гущин!"
  - Я не Гущин, - медленно, едва слышно, произнес Илейко.
  Он подошел к мертвой, практически безголовой, "заклятой" девушке, левой, необожженной, рукой осторожно прикоснулся к рукояти святогоровой булавы. Она была обычная, не горячая и не холодная, только испачканная очень. Стараясь не смотреть, что отмывает в озерной воде, Илейко привел оружие в божеский вид. Только после этого он вернулся к оврагу.
  Зараза дрожала кожей, как лошадь. Да, собственно говоря, она таковой и была.
  - Свинья, собака, - проговорил лив успокоительные для кобылы слова и погладил кобылу по шее. Та посмотрела на человека, вроде бы даже с укоризной, прикоснулась мягкими теплыми губами к обожженной ладони и глубоко вздохнула.
  Мишка лежал ничком. Илейко недоуменно осмотрел его на предмет торчащих стрел, ножевых порезов или отсутствия некоторых органов, например, головы. Да вроде издалека Хийси выглядел неповрежденным. Лив повернул лешего за плечо, чтоб тот был лицом кверху.
  - Поздравляю, командир, с тебя новые штаны, - сказал леший, едва только Илейко похлопал его по щекам. Сказал одними губами, просто просипел, не открывая глаз.
  Лив принес с озера воды и побрызгал ею на Мишку. Тот вздохнул и выдавил из себя пародию на улыбку:
  - Ой, как хорошо.
  Потом добавил:
  - Мы победили?
  - А то! - ответил Илейко. - Зачем тебе мои штаны?
  - В свои я накидал.
  Лив не улыбнулся. Если во время помощи товарищу случаются казусы с организмом, это говорит всего лишь о том, что дух настолько силен, что тело зачастую не может справиться с принятой нагрузкой. Это доблесть, а не постыдство. Правда, с ним самим такая доблесть пока не случалась. И, честно говоря, хотелось надеяться, что без этого как-то обойдется.
  Он соорудил из лапника лежбище около озера, перенес туда совсем обессиленного лешего, а сам пошел копать яму. Не ночевать же рядом с неприбранными трупами!
  Долго отмываясь в студеной озерной воде, Илейко прикидывал, стоит ли искать ручей поблизости? Любая встреча с "нечистью" чревата тем, что часть гадостной сущности, которой столь богаты супостаты, может зацепиться и за твой организм. Не фигуральным, конечно, образом, а в виде так называемого "сглаза". Предводительница "заклятых", вне всякого сомнения, обладала излишком злобы, которую она вполне сознательно могла бросить в сторону несчастного встречного даже просто с помощью одного единственного взгляда.
  Именно она контролировала собранное по соседним лесам воинство. Только сделала она это не по своей воле. Тогда кто же ее привлек к такой вот задаче? Кто-то сильнее и могущественнее, нежели она сама. Еще одна женщина? Или совсем не женщина? Чтобы заставить бродить по лесу и искать опального лешего, необходимы возможности, которыми родственники покойного попа вряд ли обладали. Этим могла заниматься только светская власть, управляемая духовной.
  Новая вера насаждалась насильно, только насилием можно было добиться, чтобы независимая и достаточно могучая noita-akka (ведьма, в переводе, примечание автора) бросила дремучие леса и занялась беспокойным для себя делом. В отличие от Хийси, эта тварь была отнюдь не божьей. Она стала таковой, когда душу ее пожрали. Вероятно, опять же - бесы.
  Стало быть, такими же "бесноватыми" были и те, кто нашел способ воздействия на нее. Гораздо проще было бы напрямую сломить всю волю опального лешего, да, видно, не получалось. Другой веры Мишка Торопанишка. Сломить нельзя - можно уничтожить. Желательно показательно, чтоб ни у кого из обывателей не возникло сомнение в могуществе новой веры и ее служителей. Уничтожить лешего, уничтожить всю память предков, живших в согласии с самими собой и с Богом. Недаром большая часть народных праздников исподволь переделывается под одобренные церковью. Вроде бы традиции остались, но названия изменились. Был Pedrun päivä - День Оленя, стал Петров день. В чем разница, лишь бы праздник состоялся, лишь бы от работы отдохнуть, лишь бы повеселиться и погулять?
  Да есть, оказывается, разница. Северный Бог-Олень с короной блистательных рогов над головой, кто тебя вспомнит? Леший вспомнит. Извести лешего, чтоб и памяти о нем не осталось, только, разве что, как о нечистой силе. Туда же домовых и баннушко. Туда же метелиляйненов, туда же верующих. Почва для грядущего Бога, пусть и самозванца, готовится. Только как называется смена Богов? Да и будет ли она невинной и безобидной? Не Рагнарек, тогда что? Разве Апокалипсис как начнется по отмашке, так и закончится?
  Илейко лежал в русле ледяного ручья и не чувствовал холода. Вода, казалось, протекала сквозь его тело, вымывая всю скверну, вымывая зло. В голове вертелись вопросы и просились на язык. Он знал, что никто не сможет ответить на них. Но разве это так важно? Коль есть воля вопросить, значит, есть возможность, если и не найти правильный ответ, то методом исключения избавиться от неправильных.
  Он поднялся из воды и только сейчас ощутил всю прохладу весеннего вечера. Зубы застучали дробь, мурашки принялись состязаться в беге на спине.
  - Только огонь! - сказал лив сам себе, судорожно содрогаясь. - Только пламя способно помочь несчастному истребителю "заклятых". А иначе нам удачи не видать!
  Когда он прибежал к месту будущей ночевки, Зараза, расседланная, задумчиво смотрела в водную гладь, лениво пережевывая какую-то жвачку. Мишки нигде видно не было, зато весело трещал горящими сучьями жаркий костер, распространяя вокруг себя живительное тепло.
  
   4. Память Тора.
  Одному идти по лесу, конечно, неплохо: можно петь песни вслух, даже дурным голосом, если другого голоса нету по жизни, в любой момент можно повернуть куда угодно, ни с кем не советуясь, можно нечаянно подвернуть ногу, или - если очень повезет - вовсе ее сломать. Тогда наступает каюк. Красота!
  Вдвоем идти тоже хорошо: есть с кем словом перемолвиться, можно даже поспорить, а потом передраться со всем на то рвением. Покалечить друг друга самую малость, а далее, страдальчески помогая друг другу, забрести в логово медведицы с медвежатами. После такой встречи из логова, как правило, выходит только один, и он - медведь. Точнее, самка медведя. Медвежата уже давным-давно на верхушках сосен качаются, не мешают мамаше их защищать.
  Лучше всего - двигаться втроем. Все ноги сразу не переломают, назревающую драку третий легко успокоит, да и глаз больше. Пять, если один из попутчиков по какой-то причине одноглазый, или даже шесть. Да, трое в лесу - это самое крепкое звено, даже если звеньевой в нем так и не выбран.
  Илейко оценил всю прелесть путешествия втроем только тогда, когда понял, что путники его нисколько не напрягают, можно беседовать на отвлеченные темы, можно глубокомысленно молчать, можно не просто двигаться к своей цели, а еще и познавать этот мир. Причем, не просто окружающий, а тот, где быть пока не доводилось, слушая рассказы попутчиков. Ну, а тем было чем поделиться.
  Понятное дело, что лошадь Зараза в качестве рассказчика в расчет не бралась - она была всенепременно лаконична: глубоко вздохнет и взгляд сделает очень выразительный. Понимай ее, как хочешь.
  Сознание лива не раздвоилось и, тем более, не расстроилось. Он не приобрел привычку разговаривать сам с собой. Он оставался вполне вменяемым, даже несмотря на потрясения и убийственные испытания психики. У Илейко действительно появился компаньон, а потом и другой.
  Мишка вернулся к утру, посвежевший, если такая характеристика позволительна в отношении лешего. Он присел к затухающему костру, Илейко сразу же проснулся - видать научился чувствовать чужое присутствие. А вот Зараза никак не отреагировала. В смысле - никак отрицательно. Хийси ей пришелся по ее лошадиному нраву. Лив даже в глубине души возмутился: ему-то пришлось завоевывать, так сказать, благосклонность коняжки реальными добрыми делами - ежедневной кормежкой с овсом, чисткой всего ее туловища и лошадиным маникюром, то есть, надлежащим состоянием копыт. А Мишка прошептал что-то на Заразино ухо, потрепал по гриве - и все, та скопытилась. Иначе говоря, прониклась доверием и безграничной преданностью. Знают лешие заветное лошадиное слово, да и, наверно, не одно.
  Илейко не допытывался у Хийси, где тот провел ночь. Он вообще полагал, что больше Мишку не увидит, но тот снова попросился в попутчики.
  - Можно мне с тобой?
  В ответ лив только пожал плечами и поинтересовался:
  - Тебе зачем-то это нужно? Или просто по пути?
  - Я тебе пригожусь, - сказал леший.
  Илейко был не против, он даже, скорее, был "за".
  - Имущества у меня никакого нет, на игру в карты, как я придумал, мне соваться рано: сдали властям один раз, сдадут и другой. Тогда уже не отвертеться, - попытался внести некоторую ясность Хийси.
  - Каким же властям? - ухмыльнулся лив.
  - Так ведь не сами по себе "заклятые" за мной гоняться начали, да, к тому же, сбившись в стаю.
  - Я ведь тоже, в некотором роде, преследуем по закону, - вспомнив о своих "кабальных" бумажках, прибранных князем Володей, сказал Илейко. - Спокойно жить и мне не удастся.
  - Вот и я говорю: два сапога - валенки. Мы еще побарахтаемся, как мыши в молоке. Глядишь - и сливки взобьем, - посчитав, что человек принял его в свою кампанию, леший обрадовался. - Буду при тебе конюхом. Идет?
  - Идет, - Илейко пожал протянутую руку, с кожей, отливающей синевой.
  Свернув ночевку, они двинулись вдоль озера, оставив под солнцем бугорок безымянной могилы. "Братской" назвать ее было никак нельзя.
  Ливу хотелось у ближайшего истукана попросить прощения за оскорбление земли пролитой кровью. Не секрет, что в лесу деревянные, порой обросшие мхом, статуи стоят для того, чтобы принять на себя людскую просьбу. Ставили их добрые люди во имя Бога своего. Теперь-то многие и имени его не знают, полагая, что попы все самые сокровенные просьбы донесут до божественной сути в лучшем виде. Ну а те, в свою очередь, вполне возможно, что никогда не заботили себя обращением к Отцу всевышнему, довольствуясь очередным "Хозяином", которому не было никаких дел до того, что там требуется "рабам".
  Хийси проникся идеей и даже подсказал, где такой истукан имеется. Пока они шли, никем не тревожимые, как-то сам по себе возник разговор на совсем отвлеченную тему.
  - А тебе доводилось "заклятых" с деревень уводить? - спросил Илейко.
  - Ну, так - что? - ответствовал Мишка. - На погибель их оставлять? Они же с людьми жить-то не могут, разве что до первого ужасного случая. Бесятся они, щедро оделяя окружающих злобой и ненавистью. А это, понимаешь ли, такая заразная штука. Надругается "заклятый" над одним слабым, а отравит вокруг себя - с десяток. А в лесу он сам по себе. Живет, пока живется, да недолго. Есть, конечно, те, что к людям выходят. Не для того, чтобы жить рядом, а совсем для другого. Но это редко. В основном - забираются они в самую глушь, да и пропадают совсем. Зато хоть в момент кончины наступает у них просветленье, ибо уходит бес, забирая "заклятье". Поставит несчастный сейд, если топор под рукой имеется - срубит истукана, да и отходит в свою Навь. Вот и вся лесная быль.
  - Печально, - поджал губы лив.
  - Уж как есть, - пожал плечами Хийси. - Ты вот, мил человек, скажи мне, за каким же лешим себя безоружным обозвал?
  Илейко сначала даже не понял, о чем, собственно, Мишка спрашивает.
  - А, - догадался он. - Так это не мое. Это Святогор брал на время попользоваться. Теперь мне приходится возвращать. Как же иначе?
  - Иначе - никак, - согласился Хийси. - Вот только опасная это штуковина. Я бы сказал - чрезвычайно опасная.
  - Ну да, - согласился лив. - От нее даже Горыныч пал, не говоря уже про атаманшу этих "заклятых".
  - Она для тебя может быть опасной, - не дал возможности человеку рассуждать дальше леший. - Эта булава на самом деле может быть каким угодно оружием, даже мечом. Дело в том, что и не булава она вовсе.
   Почему-то Илейко сразу же поверил словам Хийси. Уж если Святогор, который не мог по природе своей пользоваться рукотворным оружием, специально ходил за нею к Норнам, то все это было неспроста.
  - Тебе повезло, что вчера был четверг. Говоришь, ладонь обжег? - спросил Мишка.
  Илейко кивнул головой, хотя ничего про свой ожог лешему не говорил. Впрочем, узнать - дело нехитрое: смазанная барсучьим жиром кисть была замотана чистой тряпицей.
  - А мог бы и всю руку спалить до костей, - Хийси озабоченно пожал плечами и развел руки в сторону. - Неужели метелиляйнен ничего тебе не сказал по технике, так сказать, безопасности?
  - Да как-то не до этого было, - пожал плечами лив.
  - Ты хоть имеешь какое-нибудь представление, что ЭТО такое? - леший выделил слово, даже глаза свои при этом округлил.
  - Слушай, Мишаня, сейчас в лоб дам - не посмотрю, что ты контуженный, - сказал Илейко, которому надоела игра в тайны и значительность.
  Хийси насупился, подошел к лошади и некоторое время шел поодаль нее. Зараза осчастливилась, неровно задышала и попыталась сжевать Мишке отсутствующее ухо.
  - Какого лешего, Зараза! - возмутился тот, не очень, впрочем, искренне. Он решил идти молча, но не вытерпел, помычал какую-то мелодию, а потом повернулся к невозмутимо шагающему человеку.
  - Ну, ладно, я тебе, так уж и быть, поведаю про эту тайну, - произнес он и сразу же добавил. - Вот только скажи мне: зачем ты ваше Герпеля обозвал женским именем?
  Илейко удивился: разговор про "матушку" короля Артура был только между ним и Святогором. Да и говорили они, даже будучи наедине, не применяя истинные значения слов (Herra - вовсе не обозначает "госпожа", herra - это "господин", в переводе, см "Не от мира сего 1", примечание автора). То есть, Герпеля - это, с позволения сказать, Господин Сова. Или - Господин Совы. Мать Артура действительно носила имя "Сова" в миру. Так было принято у многих, в том числе и у народа квенов, живших на севере в стране Квенланд, что переводится, как "страна дев". Вообще, страной ее назвать было бы опрометчиво. Туда, например, убежала дочь знакомца Микулы Селяниновича метелиляйнена Яако Пунтуса вслед за своей легкомысленной мамашей (см "Не от мира сего 1", примечание автора). Иначе говоря, эта страна была женской вольницей. А воинственных дам, составляющих основное ее население, прозвали "амазонками". Не всю жизнь гражданки Квенланда "амазонили". Устав доказывать свою силу, они уходили к мужчинам, чтобы наслаждаться слабостью. Не все, конечно. Жена вот пресловутого Яако так и осталась. А Сова - нет.
  Лив чуть было не задал дурацкий вопрос: "откуда ты знаешь?", но прикусил язык. Знают двое - знает и свинья. В данном случае - леший.
  - Для маскировки, - ответил Илейко.
  - Молодец, - расплылся в улыбке Мишка. - Это, наверно, чтоб Горыныча запутать.
  - Ну да.
  - Мне с вас с метелиляйненом просто смешно, право слово, - сказал леший, но, видимо, вспомнив об "ударе в лоб", поспешно добавил. - Все правильно. Все так и должно было быть. Именно там Мьёлльнир последний раз показал себя, а уж потом каким-то образом достался Норнам.
  Сказано это было как-то мимоходом, но Илейко не сомневался, что Хийси просто хочет посмотреть на реакцию на его слова: значат они что-нибудь для него, или - нет. Для лива - они имели смысл, они были притягательны приобщением к тайне, они открывали дорогу к новым знаниям. Но бросаться с расспросами к "синему" товарищу он не спешил. Сначала надо было подумать.
  Молот-молния, так и называемый "Мьёлльнир", не человеческих рук дело, но злобных карлов. Два брата, карлики по своему внешнему, да и внутреннему миру, создали в горниле, находящемся глубоко под землей острова Дивный Валаамского архипелага, что посреди озера Ладога, дивное оружие. Сами себя называли они, конечно, цвергами, но у людей это название не очень прижилось. Так для пущей важности величали особо продвинутые, остальные же называли по-простому "дивьи" люди. Наверно, потому, что вылазили эти карлы на белый свет именно на острове Дивный. Некоторые цверги, вдруг, решали: довольно подземелий, здравствуй, солнце.
  И очень быстро обнаруживали в себе склонность в поедании людей. Вообще-то цверги могли есть все, что не приколочено, в том числе, даже камни. Но кто будет крошить себе зубы, перетирая булыжники, если есть дичь, а особенно - двуногая и двурукая, деликатесная, можно сказать. Обладая определенными навыками (см также "Мортен. Охвен. Аунуксесса", мою книгу, примечание автора), могли они заморочить голову любому встречному-поперечному.
  Однажды таким встречным оказался старый добрый Тор, объявленный позднее богом. Он тоже был не лыком шит, даже в молодости, можно сказать - юности. Поэтому два "дивьих" брата оказались перед выбором: либо сложить голову в весьма сомнительном поединке, либо постараться как-то себя спасти, пообещав сослужить службу. Цверги, точнее, их безжизненные тушки очень высоко ценились на строительном рынке Гардарики. Убить их было крайне тяжело, пожалуй, невмоготу обычным смертным. Но Тор умел убеждать, что и не такие вещи ему под силу. К слову сказать, в те стародавние времена под краеугольные камни подымающихся крепостей считалось особым шиком закладывать кости "дивьих" людей. Где такое дело удавалось, крепости обретали дополнение в названии, например: крепость-детинец Саво. Потому, вероятно, что кости цвергов были малыми, напоминая детские.
  Однако подобные "детинцы" считались неприступными: ни разрушить их, ни взять приступом. Отпрыски Земли, не самые, конечно, благородные, после смерти часть своей неуязвимости передавали построенными на их костях строениями. Зная такую свою ценность, братья-карлы предложили Тору оставить их живыми. Под честное слово.
  В назначенное время Тор прибыл на остров Дивный, вежливо раскланялся с Андреем, именовавшимся вполне справедливо "Первозванным", и пошел ждать "у моря погоды". На Ладоге изрядно штормило, да вот только над всем Валаамом раскинулась великолепная Радуга. Это природная особенность островов останется до тех пор, пока Бог помнит свое Слово (см также мои книги "Радуга 1" и "Радуга 2", примечание автора).
  Цверги не обманули. Они появились после полуночи, попытались придушить дремавшего Тора, но получили по башкам и предъявили в качестве обещанного отступного символ созидательных и разрушительных сил, источник плодородия и удачи молот Мьёлльнир. Он имел массивный боек и достаточно короткую ручку.
  Все бы ничего, да Тор знал, что "дивьи" братаны, впрочем, как и все их подземное племя - подлецы самой высшей марки. Позднее он убедился, что слово "подлец" - слишком мягкое определение сволочного характера цверга. Уж больно своенравным оказался молот, хотя, вне всякого сомнения, уникальным.
  Тор удивился, что имея на руках такое замечательное оружие, карлы не порешили его на месте. Но объяснилось все очень просто: удержать молот при любых боевых действиях голыми руками было решительно невозможно. Рукоять Мьёлльнира раскалялась докрасна, так что для плодотворной работы на поле битвы были необходимы еще и рукавицы, желательно из такого металла, который бы сам не нагревался. Цверги выкроить их не смогли, да и не умели, так как шили они из рук вон плохо. Зато воинственные квенландские амазонки, если с ними договориться, были еще теми белошвейками. Тор договорился.
  К несомненным недостаткам боевого молота можно было отнести тот факт, что он был отнюдь не бесшумен, даже наоборот, ревел в полете, если его бросали, как стадо быков, кричащих в унисон. Собственно говоря, от того и имел соответствующее имя (mölina - рев, в переводе, примечание автора).
  Зато преимуществ - хоть отбавляй. Одним из них было то, что Мьёлльнир имел такое полезное свойство, как преображаться в меч, положим, либо в булаву, либо во что-нибудь еще, полезное в данной ситуации. Этим, а также беспечностью хозяина-Тора, воспользовался метелиляйнен Трюм. Оружие ему, в принципе, было по барабану, он хотел жениться. И дело не в том, что подходящей девушки никак не находилось, Трюм отравился чисто людской идеей - жениться по расчету. Он грезил свадьбой ни много ни мало, а с Фреей, самой главной амазонкой. Мнилось ему, что таким образом он будет единовластным повелителем всех воинственных женщин со всеми вытекающими из этого последствиями. А именно - хотелось ему гарем.
  Хотелось Фрейи - получите. Трюм потирал в предвкушении руки (или что там можно еще перед свадьбой потирать), когда к нему через море на Британские острова, где он прятался, прибыла главная амазонка. Выглядела она, конечно, не очень женственно: с огромными ручищами, широченными плечами, рыжими волосами и синими глазами. Зато в платье и какой-то дурацкой вуали, скрывающей нижнюю половину лица.
  Трюм размяк, потерял бдительность, а вместе с этим и жизнь. Во время пира невеста пожрала целого быка, ухитряясь запихивать под вуаль куски, величиной с кулак метелиляйнена. Трюм отложил завернутый в шкуру какого-то минотавра Мьёлльнир, чтобы с помощью ловких движений пальцев посмотреть, чем же это так ловко поглощает пищу его суженная. Это было последнее, что он видел в жизни: рыжая борода и оскаленный рот, исторгающий боевой клич "Мочи козлов!" Однако, погибая от мощных ударов кулаков Тора - в платье был, конечно же, он - метелиляйнен успел дернуть за шкуру. Молот и улетел незнамо куда.
  Долго искал свое оружие по всей Великобритании Тор, пока не нашел его, но уже несколько видоизмененное. Это был меч, угодивший прямо в кусок скалы и там намертво застрявший. Многие крепкие мужчины пытались овладеть притягательным оружием: и вытаскивали его с помощью подручных средств, и камень ломали - все тщетно. Даже назвали его "Эскалибур", что в переводе не переводится.
  Тут пришел Тор, обрадовался и вызволил свой Мьёлльнир одной левой. Народ, присутствовавший при этом, возопил: "Ар-Тор!", что приблизительно означало "вооруженный Тор", а проходивший по своим делам мимо Мерлин благословил богатыря и куда-то убежал. Через некоторое время он прибежал обратно, но уже не один. Вместе с ним прибежала Гиневра.
  Тут-то Тор почувствовал, что деваться ему теперь некуда, природу не обманешь, душа обрела любовь, а все бытие, стало быть, смысл. Прощай, вольная жизнь, прощай буйство и веселье на пирах, прощайте друзья-товарищи и сомнительные подружки. Он попросил слуг своих верных, брата и сестру, Тьяльви и Рёскву ступать домой, забрав с собою двух боевых козлов, на которых он имел обыкновение скакать от битвы к битве, вместе с бронзовой колесницей, куда эти самые козлы впрягались. Теперь на козлах носиться станет несолидно - все-таки его объявили королем, потому что любимая Гиневра оказалась королевой.
  Тьяльви и Рёсква ушли, уводя упирающихся животных. Тангниостр по обыкновению выражал недовольство скрежетом зубов (имя так, вроде бы, и переводится, примечание автора), а Тангриснир - соответственно, скрипом зубов (аналогично, примечание автора). У их хозяина началась другая жизнь, другая эпоха, которая, в конце концов, привела его к великой Битве при Маг Туиреде. Предательство - единственная вещь, с которой справиться не под силу могучим богатырям, даже королю Артуру. Распятие, удар ножом под ребра - вполне естественный конец долгого и величественного пути. Поверженный змей Ёрмунганд, позволив Тору отойти всего на девять кельтских шагов, чтобы утопить в потоке яда, изрыгнувшегося из разверстой пасти мертвой твари. Вот только конец ли это? Следовало спросить Аполлона и обратить взор на Авалон. Да у людей нет такой возможности, а теперь, спустя годы - даже желания.
  Тор, ставший Артуром, отдал принадлежавший ему своенравный молот кузнецу Илмарийнену вместе с железными рукавицами и замечательным поясом, удваивавшим силу. Кузнец не остался в долгу: молотом он выковал из небесного металла два меча, суть которых была в созидании - это Гуннлоги (см также мои книги "Мортен. Охвен. Аунуксесса" и "Радуга 1, 2", примечание автора), и разрушении - это опять Эскалибур. Оба меча возникли не на пустом месте, каждый отражал что-то. И если в отношении Гуннлоги находилось мало народа, познавшего это отражение (см также мою книгу "Радуга 2", примечание автора), то второй меч был копией удивительного молота, на время преобразившегося при попадании в камень. Но все-таки это были мечи, которые не возражали, если их поят вражеской кровью.
  Лишь Тьяльви и Рёсква, верные памяти Тора, создали басню, где их былой хозяин жив и могуч, но, увы, не всесилен. Тор, любивший мериться силой, проиграл вместе со своими друзьями-спутниками состязание, устроенное Скрюмиром (в переводе, якобы "огромный", примечание автора), в котором принял участие и коварный Локи, брат Тора. Локи не смог есть быстрее соперника, быстроногий Тьяльви остался позади в соревнованиях по бегу, сам Тор потерпел фиаско в попытке осушить рог, наполненный пивом, поднять на руки подвернувшуюся под ноги кошку и даже побороть старую-престарую Элли. Какие-то они сделались беспомощные. Не мудрено, когда против выступает весь огромный человеческий мир: Локи уступил огню-пламени, Тьяльви проиграл в скорости своей собственной мысли, ну а Тор оказался бессилен выпить океан, поднять с земли подлость, злобу и зависть, воплощенную в кошке - на самом деле, змее Ёрмунганде, да побороть старость. Все в этом мире относительно.
  Конечно, всего этого Илейко не знал, но неспособный долго - а лив, задумавшись, "ушел в себя" - сохранять молчание Хийси разоткровенничался не на шутку. Что в его россказнях было правдой, а что - домыслом, судить невозможно. Однако история получилась интересная и познавательная.
  Вот, стало быть, какая булава приторочена к седлу Заразы! Илейко с состраданием посмотрел на обожженную руку, будто этим самым взглядом извинялся перед своей ладонью за понесенный урон. Он никак не мог вспомнить, Святогор брался за удивительное оружие в рукавице, или нет? Впрочем, при общеизвестной склонности метелиляйненов не принимать сотворенные человеческими руками средства убийства, может быть, он и не подвержен таким неудобствам: в частности, ожогам. Мьёлльнир-то создали "дивьи" люди!
  Что-то еще оставалось не до конца понятым Илейкой, о чем блажил леший, но все как-то ускользало. Мишка уже разговаривал о чем-то другом, о том, что неплохо бы было пройтись по "вавилонам", приобщиться, так сказать, к мировой скорби по ушедшим знаниям. Эти самые "вавилоны" - каменные лабиринты - почему-то с превеликим энтузиазмом разрушались людьми, благословляемые пришлыми попами. Но не успел он развить тему, как Илейко, вдруг, его перебил:
  - Постой! Ты сказал, что мне повезло, что был четверг. С чего бы это?
  Леший окинул недоуменным взглядом человека и, пожимая плечами, сказал:
  - Эк тебя обожгло! Да ведь четверг - это именно тот день, когда Тор пропал, унесенный в Авалон. В память о нем, неустрашимом, веселом, буйном, добром, сильном, справедливом и назвали четвертый день недели Torstai (четверг, в переводе, примечание автора). Даже Молот в знак уважения хозяина не так жжется. Память о Торе так просто не истребить. Правильно я говорю?
  
   5. Пермяк, соленые уши.
  Когда они приблизились к jumalankuva (идол, в переводе, примечание автора), или правильнее - puujumala (дословно: деревянный бог, в переводе, примечание автора), то обнаружили, что они не одиноки в своем желании предстать перед суровым взглядом деревянного лица. Мишка, конечно, о присутствии незнакомца узнал заранее, шагнул в лес и пропал на некоторое время, но тут же возвернулся, не обнаружив ничего предосудительного или опасного. Ничего Илейко не сказал, видимо, не посчитав нужным.
  - Терве, - поздоровался лив, заметив человека, сидящего на земле прямо перед деревянным изваянием.
  Тот сразу же поднялся на ноги, повернувшись лицом к вновь пришедшим, приложил правую руку к груди и ответил на приветствие. Человек был широкоплеч, с несколько вытянутым лицом, где выделялись совершенно круглые синие глаза. Через несколько мгновений глаза сделались обыкновенными, даже какими-то смеющимися, так как в уголках их на коже образовались множественные лучики морщинок. Отличительная черта людей, которые охотно и часто улыбаются. Ростом незнакомец Илейку не превышал, зато не уступал Хийси. Обычный человек, умеющий делать из глаз блюдца, да еще с несколько кривоватыми ногами. Такие обыкновенно не нравятся женщинам. Почему? Да пес его знает, наверно, потому что не было в нем романтики и загадки. Такой посмеется, порадуется, но обидчику как даст в бубен - бубен так и укатится. Что же случится, если по голове попадет?
  - Как дела? - это уже проявил учтивость и такт леший.
  - Если вы не возражаете, я уже заканчиваю свое обращение, - сказал незнакомец. Говорил он на тулемаярвском языке. - У вас, часом, соли не найдется?
  - Нет, не найдется, - ответил Мишка.
  - Да, есть немножко, - одновременно с ним произнес Илейко.
  Человек мимолетно округлил глаза - такая привычка, наверно - отвернулся к идолу, очень тихо что-то пробормотал, обычно, двуперстно, перекрестился, потом поклонился, коснувшись правой же рукой земли у основания истукана, и отошел в сторону, как бы уступая место.
  - Прошу, - сказал он, сделав приглашающий жест в сторону деревянной статуи. - Тот, у кого в характере помощь, готов выслушать каждого путника.
  - И я помогаю своим нравом, - ответил Илейко.
  Хийси, якобы отошел к лошади по какой-то непонятной причине, на самом деле хмыкнул, чтобы никто не видел. Ну, народ, век воли не видать, лишь бы словами значительными перекинуться! Он мысленно объяснил Заразе, о чем только что был разговор: "Apu - помощь, luonne - характер, получается Apuluonne. Я помогаю - avan, ибо нрав такой - luonne, вместе Avanluonne. Пароль - "Аполлон", отзыв - "Аваллон". Зараза недоуменно пошевелила ушами, переводя взгляд с Илейки на незнакомца и обратно. На Мишку даже не взглянула. Но лешего это невнимание ничуть не задело.
  - Думаю, что настала пора представиться, - Хийси снова выступил вперед. - Гораздо приятнее это сделать, когда враг на пятки не наступает, точнее - не приятно, а правильно. Враги - они никуда не денутся, но почему бы не воспользоваться ситуацией и познакомиться в спокойной, так сказать, обстановке. Тем более что никто никому по голове стучать не собирается.
  Эх, Мишка, накаркал ты, подлец, про врагов, хотя никто об этом еще не догадывался. Любое действие, как известно, порождает противодействие. Увеличение силы с какой бы то ни было стороны: светлой - темной, худой - хорошей, правильной - ложной - вызывает наращивание мощи у оппонентов. Теория хаоса. Ну, да никто из трех человек и одной лошади не думал пока ни о чем плохом. Мишка - ведь тоже человек по своей конструкции, только леший. А видеть будущее - это прерогатива пророков, охраняемых Архангелами. Хотя бы, пророка Валаама, сына Веора. Сказал что-то не то - жиды его и убили. И Архангел не спас. А промолчал бы - сидел бы себе на горе Нево, да писал бы дополнения к книге Тора. Тор-то не только дрался с кем ни попадя, он еще и мысли свои, откровения, в "бумаге" пытался оформить. Только издатели, как это водится испокон веков, подводили.
  Илейко меж тем протянул свою руку, называя имя. Незнакомец - тоже.
  - Пермя Васильевич, - сказал он.
  - Мишка Торопанишка, - отрекомендовался леший и добавил, удерживая ладонь нового знакомого. - Это про тебя: Пермяк, соленые уши?
  - Нет-нет, - запротестовал тот. - Я соль спрашивал вовсе не для того, чтобы уши солить.
  - А для чего? - сразу же спросил Хийси.
  - А для того! - сказал Илейко. - Кончилась у него соль, вот и спрашивает, у кого попало.
  Лешего ответ удовлетворил полностью. Откуда-то из недр своей одежды он вытащил щепотку серой соли, сказав:
  - Lahja (пожертвование, в переводе, примечание автора).
  Обычно деревянным истуканам не очень рельефно вырезают уши. Будто бы есть они, а, поди, попробуй солью их присыпь, даже жертвенной. Поэтому Мишка старательно втер свою щепоть в те места, где полагается быть ушам. Сделав назад пару шагов, пытливо осмотрел свою работу и оказался ею доволен вполне.
  Пермя не выразил никаких возмущений по поводу столь вольного обращения со статуей божества. Тогда и Илейко, по примеру более искусных в "диалогах" с истуканами товарищей (как он надеялся) не стал ничего говорить. Есть такой народный обычай, значит он неспроста. Однако и тратить соль тоже не стал.
  Он поставил на землю маленькую деревянную плошку, бывшую в его хозяйстве для неопределенных целей, уложил в ней рядом остатки ржаной лепешки и кусочек медовой соты, примостил лучину, кою и поджег кремнем. Илейко перекрестился, склонил голову и неожиданно для себя подумал: "Пожалуй, ничего говорить и не надобно, мысли тоже имеют вес слова". Наверно, не хотелось ничего изрекать, когда рядом стоят еще два человека, но и просить их убраться в лес на расстояние слуха тоже неловко. К тому же слух у Хийси таков, что сможет услышать даже комариный писк на другом берегу болота, если этого захочет.
  Лив обернулся на Мишку - тот преспокойно уселся на землю, всем своим видом показывая, что никуда, даже за кустики, уходить не собирается. И Пермя, шедший неведомо откуда и неведомо куда, тоже никаких признаков спешки не проявлял. Илейко вздохнул, повернулся к большеголовой статуе и подумал:
  - Прости меня, Боже, что даю волю силе своей.
  - Так, если бы не дал, то слопали бы нас эти "заклятые" и даже косточки не похоронили, - прокомментировал чужую мысль леший. Или лив каким-то образом озвучил свои мысли вслух?
  Илейко откашлялся, повел плечами и снова подумал:
  - Не могу я каяться, потому что как-то не чувствую себя виноватым. Во многом я неправ, но в отношении с врагами - наоборот.
  - На поле брани есть только ты и твой враг. В этом счастье воина. Не в сомнительной идее нести своей победой счастье народам, а в том, чтобы оказаться, если уж не победителем, то, во всяком случае, и не побежденным, - это уже несколько бесцеремонно заметил Пермя.
  На этот раз Илейко позволил себе возмутиться:
  - Как вам, телепатам несчастным, не совестно в чужие мысли вмешиваться?
  - Ладно, ладно, - поспешно заметил новый знакомый. - Я больше не буду. Как-то нечаянно вырвалось.
  - И я тоже не буду, - поддакнул Хийси. - Ты только постарайся думать потише. Не то твой шепот даже дятлам на вершинах елок слышен.
  Илейко зачем-то посмотрел наверх, но никаких дятлов не увидел. От небесной синевы глаза защипало навернувшимися слезами. Небо, без единого видимого облачка, было каким-то торжественным, а елки, покачивающие своими верхушками - величественными. Если бы он когда-нибудь решил установить истукана, puujumala, то выбрал бы для него такое же место, как и это. Необхватные стволы навевали настроение, в котором не было места людской злобе, вражде, зависти, не было места людским радостям и страстям, не было места человеку вообще. Могучие ели, бездонное небо - это жизнь. Снующие по опавшей хвое муравьи и прочая мелюзга - это всего лишь копошенье испуганных борьбой за выживание существ. Да и люди отличаются от этих насекомых только размером. Нет, не только - еще душой, или отсутствием таковой. Именно поэтому муравьи не полезут всем своим прожорливым стадом грызть лесного великана, пока он с горьким стоном не рухнет, сравнявшись в конечном итоге с травой и потеряв всю силу неба. Ну, а люди - что, люди?
  "Царем над собой она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион", - так в Книге откровений святого апостола Иоанна Богослова глава 9 стих 11 было описано последствия трубы Пятого Ангела. Упала звезда с неба, открыв кладезь бездны, где ждала-поджидала своего часа саранча, а начальником ее был Аполлон. Вот те нате! Чем ближе к концу Библии, чем новее строки, тем замысловатей Враг. Так какому Богу молиться? Попы вскликнут: истинному! Но истины-то две! Одна - от Бога. Другая - от человека. Бог не лжет - ему это без надобности. Но человек себе такого позволить не может. На первом Вселенском Соборе важнейшим вопросом был вопрос о власти. А почему не об укреплении Веры? Да потому что, какая будет власть - такую сделают и Веру.
  Но истуканы, не до конца истребленные в лесу приверженцами человеческой истины, вавилоны, не полностью растащенные ими же по камешкам, сейды и кромлехи, объявленные сельскохозяйственными причиндалами - все это наследие той Божественной истины, которую не желают знать, которую стараются истребить. Так расчищается путь для прихода Бога-самозванца.
  Неужели такова суть Бытия? Неужели ложь нужна для счастья? Разве можно оставаться в стороне?
  Илейко, опустив голову, прикоснулся обожженной рукой к истукану: "Нет! У меня другое мнение".
  Он повернулся к новому знакомому.
  - Ты со мной, Наследник (perimys - наследование, в переводе, примечание автора)?
  Лив успел устыдиться бестактности своего вопроса: может быть, следовало сказать что-то иное, типа - "можно, я с тобой?" Но Пермя улыбнулся одними глазами и сказал:
  - Ну, если не прогоните.
  - Житие мое! - хлопнул себя по лбу Мишка. - Ну вас к лешему! Как же это я не догадался сразу! Пермяк-соленые уши!
  Чего там не догадался Хийси, он не объяснил. Но то, что он проделал с идолом Бога, намазав ему уши солью, и обращение к новому знакомому были как-то взаимосвязаны. Уходящая в глубину веков традиция и имя Пермя отражали одну суть: это было памятью предков, истинной памятью, наследием.
  - Так, стало быть, ты и есть потомок великой Биармии? - леший не мог никак успокоиться.
  - Ну, чего же тут скрывать, - согласился Пермя. - Только странно как-то называть Биармию "великой". Все земли - великие. Если только люди не начинают мешать этому величию. Но в любом случае нашу Родину никто "святой" не называл, как некоторые глупцы именуют уничтожаемые ими территории.
  - Плюнь, Пермя, - сказал Мишка. - Плюнь и разотри. Ну, так что, двинем дальше?
  Это уже к Илейко. Тот пожал плечами:
  - Если вас ничего больше не сдерживает, тогда по коням.
  Зараза, будто бы поняв, что разговор зашел о ней, преступила с ноги на ногу. Где-то вверху зашумел ветвями еловый лес, нарушая всю торжественность наступившего безмолвия. Действительно, пора было идти дальше. Puujumala не тяготился одиночеством, наоборот - так было привычнее и вернее: даже Бог может утомиться, если к нему с обращениями стоит людская очередь.
  - И ты с нами, Пермя? - поинтересовался Хийси, как-то странно, будто бы с тайным подвохом.
  - Что-то не так? - чуть напрягшись, поинтересовался Илейко.
  Леший демонстративно огляделся по всем сторонам, приложив ладонь к единственному уху, даже несколько раз шумно втянул воздух ноздрями. Потом, не удовлетворившись проделанным, грянулся оземь и прижался к ней головой. Все, включая лошадь, вздрогнули от неожиданности. Из-под могучих корней ели высоко в воздух с писком подпрыгнула приблудившаяся толстая мышь, упала и заметалась в поисках прятки.
  - Да, вроде бы, пока все в порядке, - отряхиваясь, произнес Мишка. - Только вот к тебе, Илейко, всякие беспокойства прилипают. Я и проверял: ну как сейчас обрушится неприятель?
  - Так мне кажется, что это не ко мне, а к тебе кто-то пытался пристать. Я всего лишь на пути оказался, - ответил лив, начиная сердиться.
  - Верно, - кивнул лохматой головой леший. - Так об этом и разговор: ты со мною встретился - тебе и пришлось разбираться с моими обидчиками. Сейчас Пермя появился, пес его знает, кто за ним придет - нам надо быть готовым к любым неожиданностям. Верно, Наследник?
  Пермя призадумался, тем самым заставив Мишку с Илейко реально обеспокоиться. Чего тут думать, если идешь себе по лесу, никого не трогаешь, и тебя некому трогать?
  - Не должно быть за мной никакой погони, - наконец проговорил он и, как бы успокаивая себя, повторил. - Не должно.
  Вот ведь какая незадача - человек всегда старается слышать лишь то, что ему хочется услышать. И Илейко, и Хийси, да и сам Пермя успокоили себя тем, что этого не должно быть. Самое поразительное - они действительно успокоились. Лишь где-то в глубине души у каждого осталось некая доля сомнения, смутное ожидание чего-то опасного. Может быть, именно это в конечном итоге и скажется в грядущих событиях.
  Биармия была некогда частью Гипербореи, так же, как и Ливония. Эти две страны плавно переходили друг в друга, не имея никаких четких территориальных границ. Каждая была знаменита по-своему: Ливония - плодородием, железом и производимым оружием, Биармия - пушным промыслом, добычей золота, драгоценных камней и, соответственно, изделиями из них. Обе страны могли в самые кратчайшие сроки выставить большое число отменно подготовленных и вооруженных воинов, которые, впрочем, особой воинственностью не отличались. Зато славились неустрашимостью и безудержной отвагой, если дело доходило до битвы.
  Биармы и ливонцы между собой не воевали, разве что, в локальных стычках торговых междоусобиц. Но это всегда носило характер больших драк, достаточно жестоких и не обходящихся без жертв, с использованием подручных средств. Вера была одна, идеалы - тоже. Чего ж тогда воевать-то? Не бывает, как известно, справедливых войн, что бы там не трещала мерзостная составляющая аппарата насилия одного класса над другим под названием "пропаганда". Никто из проживающих в этих странах людей не желал быть несправедливым.
  Конечно, случались настоящие битвы, но враждующей стороной были какие-то южане, озабоченные доказательством своего превосходства. Они ставили перед собою цель не только всех поубивать, но и испоганить Веру. Это как-то было в приоритете. За войсками всегда вприпрыжку бежали попы, чтобы заклеймить местных попов. Клеймили они всякими раскаленными штучками и развешивали несчастных на приспособленных для этого дела крестах. Забирали именем церкви часть добычи у войск и были довольны до ужаса - ура, приход будет приносить приплод! "Окультуривали" некоторые здания чуждого культа, сбивая с них былые гербы. Так в итальянских и испанских землях с каменных гербов, находившихся в труднодоступных местах построек - под самой крышей на значительной высоте - сбивались готские львы, которых былые независимые подданные Ливонии когда-то вырезали, помня далекую Родину. И ведь не лень было лезть на такую верхотуру! Или еще лучше - объявляли львов символом и знаковой фигурой слэйвинского городища, пафосно обозначенного, как Владетель Мира (или Владыка Мира - кому как угодно). Этим, наверно, как раз было лень карабкаться под крыши.
  Однако неважно. История случается только один раз - трактуется, правда, всегда по-разному. Канула в Лету Биармия, оставив после себя Пермию. Заполонили ее попы с чуждыми взглядами на Веру, наводнили слэйвины со своим князьями, однако память стереть и им не под силу. Пока в последнем пермяке течет биармская кровь - будет и что вспомнить.
  - Зачем тебе к Норнам? - поинтересовался леший, когда они продолжили свой путь.
  - Да есть один вопрос, на который мне самому не найти ответа, - сказал Пермя. - А тебе?
  - Мне, честно говоря - незачем, - ухмыльнулся Мишка. - Вот, решил оказать посильную помощь Илейке. Ему без меня никак.
  - Точно? - подал голос лив.
  - Ну, или мне без него никак, - Хийси пожал плечами. - Вдвоем веселее идти.
  - А втроем - вообще ухохочешься, - сказал Пермя, и все рассмеялись.
  Действительно, трое - это сила. И на ночевку они расположились теперь по всем правилам путешествия, если не по чужой, то, во всяком случае, по незнакомой земле. Двое спали, один поддерживал огонь и по совместительству наблюдал за обстановкой. Изловленная в три раза больше, нежели обычно, рыба позволила не только утолить голод, но и сделать изрядный запас провизии на следующий обеденный перерыв. Гнус не беспокоил - он еще только зарождался где-то в нечистотах, зверье обходило стороной - огонь заставлял считаться с людьми, как с более сильными противниками. Облезлые после зимы, волки издалека завороженно следили за пляской пламени на сосновых поленьях, и она наливала краснотой волчьи зрачки, почему-то склоняя лесных хищников к сентиментальности. Эдак можно было и всю ночь напролет просидеть, горя не зная, предаваясь загадочным грезам, а утром урчать голодным желудком. Брюхо не знакомо с понятием "прекрасного", ей в утробу еду подавай. Поэтому волки, плюнув на костер и людей, убегали в чащу убивать мышей, каких-нибудь зазевавшихся зайцев и прочую разную боровую дичь. Они, в конце концов, были санитарами леса с кровавой патологией, а не мечтатели о вегетарианском "везде".
   Даже погода благоприятствовала для успешного продвижения вперед: задул отвратительно пахнущий холодом ветер, и со всех сторон начали летать огромные мокрые снежинки. Видимость резко сделалась почти нулевой, стволы с подветренной стороны очень энергично облепились снежной слякотью, так что практически слились с атмосферным фронтом. Путники пытались ориентироваться по другим, противоположным частям этих деревьев, но, судя по восторженным крикам, это удавалось не очень.
  Наконец, кобыла почти человечьим языком сказала: "Шабаш!", и все призадумались: а не сделать ли шалаш, вскипятить себе настоя шиповника, запечь в углях двух добытых вальдшнепов, каждый величиной с ободранную тушку белки, высушить перед жарко пылающим огнем одежду и завалиться на лапник, чтобы предаться светской беседе о... Про женщин почему-то предпочитали не говорить.
  Таким образом, понятие о движении вперед отражало только духовное развитие и постижение нового. Лишь несчастная Зараза осталась на свежем воздухе, но отнюдь не потому, что не влезла в шалаш, а потому что заботливый Илейко соорудил некое подобие навеса, где можно было, во всяком случае, спрятать лошадиную голову, или конский круп - это уже на выбор кобылы.
  - Что же, бывает и летом такая погода, - философски заметил Пермя, перестав, наконец, клацать зубами.
  - До лета еще дожить надо, - возразил Мишка, даже без календарей тонко чувствующий, как и любой лесной житель, смену времен года.
  - Не каркай, - пробурчал Илейко, у которого под намокшей повязкой начал болезненно зудеть ожог.
  - Чешется - значит, заживает, - пропустив предыдущую реплику мимо уха, сказал леший, заметив, как лив и так, и эдак прикладывается к больной ладони.
  - Да я не о том, что сейчас, - проговорил Пермя. - Я совсем о другом, о гипотетическом.
  - Это как? - поинтересовался Илейко, а Мишка, который почему-то не совсем понял речь Наследника, только хмыкнул.
  - Ну вот, например, Уллис, валлийский кельт, двинулся как-то в путь, - начал Пермя, но Хийси его оборвал.
  - Это который - Одиссей? - бесцеремонно спросил он.
  - Это который Уллис - стрелок из лука Божьей милостью, - ответил Пермя. - А Одиссеем его назвали, преследуя корыстную цель исказить правду.
  Никто, даже Мишка, не вопросил: какую правду? Хотя Наследник и выдержал значительную паузу.
  - Одиссея - это всего лишь путь Уллиса по следам земного путешествия Одина, - продолжил он. - Так вот, он в самый разгар знойного лета тоже попал со своими спутниками в снежный буран, да такой, что все они чуть не околели от холода.
  - Ну и что? - спросил Илейко, для которого снег даже летом - не самая диковинная вещь.
  - А то, что резкое похолодание в разгар тепла означает изменение тех законов, по которым мы все живем, - медленно, как детям, излагал свои мысли Пермя. - Изменение энергии сопровождается изменением температуры.
  - Колдовство? - не удержался Мишка.
  - Колдовство, - согласился Наследник. - И никак иначе.
  
   6. Золотая Баба биармов.
  Только ближе к вечеру погода унялась, снег прекратил вылетать откуда попало и принялся вяло таять. О том, чтобы идти в ночь, чавкая слякотью и подсвечивая себе постоянно разваливающимися факелами, разговор даже не заводили.
  Илейко сбегал к ближайшей ламбушке, забросил катиску, и вернулся к товарищам обустраивать лагерь для ночлега. Ветер озлобленно махал голыми сучьями ольхи и шумел лапами елок и сосен. Погода шептала: укради, но выпей. Пить, конечно, было нечего. Да и воровать - не у кого. Разве что идти на берег ближайшего болотца и спрашивать местную suotar (типа кикиморы, в переводе, примечание автора): "Дамочка, сымагоном, либо иной спиртосодержащей жидкостью не богаты?"
  Мишка наотрез отказался заниматься переговорами: кикимор он по жизни не встречал, да и не верил в их благоразумие. Да, вдобавок, лешие о сю пору находились в состоянии "холодной войны" с водяными. Объяснил это он по-простому:
  - Глумиться они, подлые, любят. Как и мы. Только от их шуток в основном гибнут - без воздуха-то обходиться только рыбы могут. Плывет, положим, белка по своим делам. Видели вы когда-нибудь плывущих белок?
  Илейко попытался вспомнить, даже представил себе водоплавающих белок, но почему-то воображение рисовало эту самую белку, плывущую в зубах у куницы, у лисицы, даже у щуки.
  - А белка плывет, подняв хвост над водой, - продолжил Хийси. - Водяной ей на миг волной плеснет - и все, белка уже не плывет, она тонет. Не под силу ей мокрый хвост удерживать. Такие вот шуточки.
  Когда окончательно свечерело лив принес вместе с катиской огромную щуку и налима средних размеров, а подсуетившийся Мишка добыл огромного черного глухаря. Пермя, чей вклад в предстоящую трапезу был крайне скуден, вызвался готовить. Ни Илейко, ни леший с лошадью ничего против не имели. Добытую птицу и рыбу спросить забыли, но им, по всей вероятности, было уже все равно.
  Когда от костра, где запекались в глине деликатесы, пахнуло ароматом, заставившим животы всех троих завыть мастерству стряпчего осанну, Илейко, сглотнув слюну, неожиданно для самого себя, спросил Пермю:
  - А что ты в одиночку-то в лесу делал?
  - Да вы, поди, знаете, - ответил тот. - Я только скажу, что причина, побудившая меня ходить по лесам, связана с викингами, пошумевшими у Белого моря год назад.
  Действительно, как оказалось, и леший, и лив, знали об этих событиях, вот только не задавались себе вопросом связи их с пермяком.
  Год назад в Белое море пришли викинги. Ничего необычного в этом факте не было, вел их не раз уже побывавший в этих краях Торстейн. Для чего приходят норманны - известное дело: грабить и убивать. Но эти парни отметились в Кеми, где повеселились в меру своей фантазии и толщины кошельков. По окрестностям не шарились, да в этом и не было смысла: решающий в набегах фактор внезапности был потерян, а число обученных воинов среди местного населения им было не превзойти.
  Но викинги покуражились в соответствующих заведениях Кеми и пропали, будто их и не было. Появились вновь они гораздо позднее, вот тогда и показали себя во всей красе. Правда, было их не так уж и много, поэтому в живых, если так можно выразиться, не осталось никого.
  Но и кемского служивого народу полегло изрядно.
  Дело-то было в том, что уязвимость викингов оказалась, как бы правильнее сказать, притуплена отсутствием крови. Раны они получали от различных колюще-режущих предметов в установленном кабацкими драками порядке, да вот только кровь из них не текла. Так, обозначится на срезе отрубленной руки красным цветом - и все. А викинг только ревет белугой и крошит всех и все вокруг себя. Успокоить можно было, только смахнув голову с плеч. Тогда у норманна, вероятно, зрение притуплялось, и его можно было рубить в капусту.
  Мудрые и просто начитанные люди признали в обезумевших воинах мертвецов: кровь головной мозг ничем не питает, вот они и сходят с ума. А кровообращения нет по той простой причине, что так положено, когда сердце стоит. Иначе говоря - викинги померли, но сами этого еще не осознали. А то, что их тела пришли обратно в Кемь, где некоторое время назад они гудели на полную катушку, называется мышечной памятью. Такое вот происшествие имело место в году 5420 от сотворения мира.
  Не успели все страсти улечься, а тут как тут еще один норманн нагрянул, вероятно припозднившийся. Начала его кабацкая голь убивать - так он не убивается. Всех побил, собаку бойцовской породы в канаву выкинул и пропал. Так отметился в Кеми Илейко Нурманин (об этом в моей книге "Не от мира сего 1", примечание автора).
  Про поход же викингов, добравшихся до известной им реки, впадающей в Северную Двину, стало известно и Мишке. Точнее, про их обратное бегство, когда все лесные обитатели содрогались от ужаса, оповещая друг друга о нежити, пробирающейся по чащобам.
  - Понятно, - сказал Хийси. - Пришли норманны вовсе не для того, чтобы в кости поиграть. Им интересен другой промысел: пограбить, отобрать нажитое, по голове кому-нибудь настучать. Сдается мне, что этот самый Торстейн неспроста в Кеми околачивался. Он что-то выведывал, а потом привлек своих друзей-товарищей, и - шасть, за прибылью! Только, мнится мне, не по карману им богатство досталось. Так, Наследник?
  - Так, так, - ответил тот. - Но викинги - парни упертые, что вбили себе в голову - от того уже не откажутся. Мы и так, и эдак - без толку. Часть их изловили, другая ушла налегке. Схоронили добычу, но не справились, видать, с сопричастностью к высшим материям, да и померли на обратном пути. И сами того не заметили.
  - А разве так бывает? - удивился Илейко.
  - У нас все бывает, - пожал плечами Пермя Васильевич.
  Когда-то на заре мира создал вековечный кузнец Илмарийнен золотого тельца, пытаясь унять тоску по погибшей от козней Куллерво жены. Кузнец-то он был от Бога, поэтому в тайне от премудрого Вяйнемёйнена заперся в своей кузне - и ну, молотом махать.
  Сам кователь Илмарийнен
  Раздувать мехи подходит.
  Раз качнул, качнул другой раз,
  И потом, при третьем разе,
  Посмотрел на дно горнила,
  На края горящей печки,-
  Что выходит из горнила,
  Что в огне там происходит?
  Из горнила вышла дева
  С золотыми волосами
  И с серебряной головкой,
  С превосходным чудным станом,
  Так что прочим стало страшно,-
  Илмарийнену не страшно. (Руна 37 Калевалы.)
  Совсем с катушек слетел кузнец, задумал он исхитриться, да и оживить статую. Пустое, конечно, занятие, да только кто ж ему объяснит?
  Вяйнемёйнен в отлучке, с Богом беседует по житейским вопросам, больше, как оказывается, обращаться не к кому. Народ, прознав о творении, валом повалил, руки ломает в экзальтации, плачет и подвывает: больно блеск золота притягателен! Ну, да ладно, где наша не пропадала!
  Взял кователь Илмарийнен,
  Взял он первою же ночью
  Одеял число большое,
  Да принес платков он кучу,
  Две иль три медвежьи шкуры,
  Одеял пять-шесть суконных,
  Чтобы спать с своей супругой,
  С золотой женою рядом.
  Он с того согрелся боку,
  Где покрыли одеяла;
  Но с другого, где лежало
  Изваянье золотое,
  Только холод проникает,
  Лишь мороз проходит страшный,-
  Этот бок уж леденеет,
  Уж твердеет, словно камень. (Там же.)
  Под одеялом-то блеск золота не виден, вот только холод пробирает до костей. А тепла, душевного человеческого тепла - нету. Прям, хоть помирай от печали-кручины. Но тут как раз Вянемёйнен подоспел, да как всыплет кузнецу по первое число!
  Запретил тут Вяйнемёйнен,
  Не велел Сувантолайнен
  Поколениям грядущим,
  Возрастающему роду
  Перед золотом склоняться,
  Серебру уступки делать.
  Блеск у золота холодный,
  Серебро морозом дышит. (Там же.)
  Посоветовал Илмарийнену отдать статую немцам - им не привыкать с холодным металлом дело иметь, к тому же жидов у них несметное количество - вмиг прибыль организуют.
  - И что? - удивился Мишка. - Отдали немцам?
  - Ты бы отдал? - вместо ответа спросил Васильич сам, как его иной раз по-простому подрядился называть леший.
  - Так при чем же здесь я, - развел руки в стороны Хийси. - Я - существо корыстолюбивое, люблю красивые вещи, когда меня хвалят - тоже очень уважаю. Поди, Илмарийнен не чучело какое изваял. Золотая Баба - это же произведение искусства. К тому же, не в одежде же он ее создал. Значит, дважды произведение искусства. Вот ты, Илейко, пошел бы смотреть на статую князя этого слэйвинского, как там его - Владимира?
  - Чего же в нем интересного? - удивился лив. - Вот уж мне делать больше нечего, глядеть на всяких-яких.
  - А на голого?
  Илейко только сплюнул на землю.
  - И я про что, - довольно заулыбался Мишка.
  Пермя с интересом взглянул на лешего и покачал головой.
  - Ловко у тебя, Хийси, все получается, - сказал он. - Будто где-то рядом был, да из кустов подглядывал.
  - Логика, брат, - ответил тот, воздев палец к небу. - Сам поблизости не был, зато знаю людскую сущность.
  Все посмотрели по указанному лешим направлению, но ничего, кроме лохмотьев грязных облаков не увидали. Те летели, едва не касаясь верхушек елей. Илейко поежился - ему очень захотелось в баню, посидеть в парилке, оттянуть с себя усталость березовым веничком, окатиться холодной водой - и снова в парилку.
  - А что Вяйнемёйнен? - спросил он со вздохом.
  - Так а куда ему деваться? - снова заговорил всезнающий Мишка. - Он же еще и Сувантолайнен, что значит "терпеливый". Вытерпел и это. Зато немцы осерчали, прознав, какое дело им обломилось.
  Золотая Баба, конечно, никуда не пропала. Просто убрали ее с глаз долой от соблазнов всяких. Биармы не одобрили предложение старого мудрого Вяйнемёйнена, но и для всеобщего лицезрения не выставили: пусть знают многие, что она, как бы, есть, но и ее, как бы, нету. Народ выдумал ей много имен, но истинного не знает никто. Разве, что те, кто спросил ее об этом.
  Дело в том, что не смогла созданная вековечным кузнецом женщина пробудиться к жизни, но вот часть тепла у Илмарийнена все-таки взяла. И, может быть, если бы этого тепла было больше, то неизвестно, что бы пробудилось в прекрасном теле, в "золотом тельце". Поэтому оказаться подле чудесной дивы может не каждый: каждый рискует помереть, вот подготовленный имеет все шансы пообщаться. Разговором это назвать нельзя, но скрытое сокровище, которое есть у каждого человека, вполне реальным образом станет очевидным для его обладателя. Не надо искать и мучиться в поисках: кто я?
  Золотая Баба попала к биармам не по тому, что они какой-то конкурс выиграли, или за них проголосовало большинство в Новгороде, а потому что они наследовали знание, как остаться человеками, обладая неисчислимыми богатствами. Это удается далеко не каждому, может быть, даже - никому. Поэтому никто не удивился, когда к ним попало другое сокровище - Золотая Чаша. Некоторые называли ее порой Чашей Викингов, потому что была она привезена из тех мест, но другие стали величать ее, как Чашу "keralla" (с чем-либо, кем-либо, в переводе, примечание автора), потому что они удивительным образом гармонировали: Золотая Баба и Чаша. Сосуд напоминал формой прекрасную женщину, и только ее лицо могло отразиться в его стенках. Такая вот загогулина.
  Считалось, что испивший из этой Чаши станет "всем", если до этого был "никем". Или что-то еще грандиознее - трудно сказать. Но искателей этого сосуда было даже, пожалуй, больше, нежели тех, кто хотел погреться в лучах Золотой, можно сказать, Бабы.
  Два братца, Корк и Гунштейн (в переводе, х... да уксус, шутка автора), придворные конунга Олафа скупили всю информацию у отиравшегося не один день в Кеми Торстейна, все обдумали, сопоставили с верными слухами про исконную Чашу Викингов и решили: это их шанс. Набрать в дракар викингов не составило особого труда. И испытав много неудобств, связанных с морским переходом, они пришли к Кеми, где слегка отдохнули, как могут отдыхать только некоторые викинги. Ну да дело молодое, к тому же вскорости все они куда-то подевались, в том числе и дракар.
  А встали они в Северной Двине, как раз возле совсем непримечательного впадения в нее какой-то реки. Тут они не принялись рыбачить, либо зверя бить, а всем кагалом куда-то убежали, обозначая свой путь корой, сдираемой со стволов деревьев. Они, вообще-то, знали, куда идти, но предполагали, что возвращаться предстоит в некоторой спешке, не до ориентирования. Разве что по звездам, но вдруг случиться облачность?
  Ни сейдов на их пути не стало больше, ни вавилонов, но по некоторым признакам на встречающихся Корк и Гунштейн поняли, что двигаются они в нужном направлении. А когда разведчики-следопыты сообщили, что впереди нечто непонятное: то ли пирамида, то ли храм, догадались, что достигли цели своего путешествия.
  Если бы дальше они с хлебом-солью, песнями и развернутыми знаменами вышли из лесу, то биармы бы их не поняли. А, в первую очередь, викинги бы не поняли сами себя. Что за розовые сопли!
  Поэтому ровно в полночь, определенной по лунной тени, норманны растеклись по периметру. Как раз случилась смена караула, старые ушли, а новые начали приглядываться и прислушиваться к ночному лесу. К слову сказать, стражников было всего шесть - по одному на каждую сторону храма. Участь их была предрешена: они все пали, не успев проронить ни звука, потому что не были готовы к такому нападению. А викинги к этому повороту событий как раз подготовились, воодушевленные своими вождями.
  Одетые в обувь без подошвы, своего рода - кожаных чулках, они бесшумными тенями беспрепятственно проникли внутрь храма. Длиной в локоть мечи в обмотанных тканью ножнах покоились за плечами, не издавая ни звяканья, ни бряцанья. Легкий шорох от одежды да стелющихся шагов - вот и все звуки, которые сопровождали воинов, проникающих один за другим в святилище биармов. Но, оказавшись, в сокровищнице, мало кто смог сдержать удивленного возгласа:
  - Олле-лукойе, - шепотом одновременно выдало десяток глоток.
  Сначала Корк, потом Гунштейн потрясли кулаком, осматривая каждого викинга поочередно. Но воины уже справились с удивлением. Только появившийся восторженный блеск в глазах указывал на то, что каждый моментально просчитал свою перспективу на ближайшее будущее: женщины - алкоголь - женщины - дракар - женщины - конь с элитной родословной - женщины.
  Да, действительно, злата-серебра, не говоря уже о самородных камнях, было предостаточно. Сколько ни возьми с собою - еще останется. Тут уж сохранить режим тишины не получалось: звякали золотые украшения, перекочевывая в заранее припасенные на такой случай торбы, что-то падало на пол, что-то откатывалось к стене. Не знали викинги того, что из этого хранилища к лагерю баирмов тянулись слуховые трубы, и уже главные хранители подымали воинов, определив, что приблудившиеся в сокровищницу мыши столько шума создать не могут.
  Гунштейн приблизился к статуе Золотой Бабы, прикрывая глаза ладонью. Он боялся поднять взгляд на красоту, помня о возможных неприятностях, которые могли после этого последовать. Да и смотреть-то ему особо не надо было - его целью была Чаша. Не удержавшись от торжественного восклицания, пусть даже едва слышного: "Грааль мой!", он обернул драгоценный сосуд холстиной и уложил в свой мешок.
  Но так уж сложилось в природе вещей, что одна из этих вещей по никому неведомым законам не может являться полной, законченной без какой-то другой. Это нарушает равновесие. Если некоторые камни, вывезенные куда-то от их прежнего местоположения, вдруг, начинают ощутимо двигаться обратно, даже несмотря на то, что на них, быть может, покоится один из углов обычного дома-пятистенка, то что можно ожидать от Золотой Бабы? Чаша Викингов настолько неразрывна стала с этим творением искусства, что посвященный народ без всяких уточнений принялся называть ее "Кералла".
  Да и Корк, услышавший тихое мление Гунштейна, не очень возрадовался: Грааль - это круто, а что ему достанется? Разве что золотой истукан, так его в торбу не запихать. Неожиданная мысль молнией мелькнула в мозгу, вроде бы даже не запечатлевшись в сознании. Однако рука выдернула из-за пояса верный обоюдоострый топор, резким движением метнув его в Золотую Бабу. Если нет возможности взять с собою всю скульптуру, то почему бы не воспользоваться какой-нибудь ее частью? К сожалению, вырезать самые интересные - не хватит времени, поэтому можно остановить свой выбор на голове.
  Корк на миг взглянул статуе прямо в глаза, в тот же момент она то ли резко подняла, прикрываясь, левую руку вверх, то ли изменила траекторию движения топора. Повадки изваяний мало изучены, поэтому никаким научным обоснованиям не подвластны, к тому же столь ненаучными людьми, кем были викинги. В общем, промахнулся Корк, не то, чтобы совсем, но результат оказался менее ожидаемым: оружие норманна срезало изящный мизинец с кисти Золотой Бабы.
  И прежде чем удрученный воин поднял столь незначительный трофей, раздалось два звука, услышанных всеми грабителями и даже спешившими на разборку биармами, хотя они были еще неблизко. Первым был печальный женский голос, хрустальным журчанием прорвавшегося из-под снега весеннего ручейка, возвестивший одно-единственное слово: "Kiro! (проклятие, в переводе, примечание автора)" Ну, а вторым был зависший в воздухе гул, словно от тьмы шмелей, устраивающих где-то в самом недоступном углу только что срубленного дома свой вигвам.
  Гунштейну эти события показались крайне подозрительными, поэтому он каркнул своим воинам: "Отход!", и все они устремились к выходу, как положено - впереди простые викинги, позади - вожди.
  Что-то там отделилось от потолка, что-то выдвинулось из стены - и три человека булькнули моментально окрасившимися кровью ртами нечто нечленораздельное. Несчастные, с пробитыми грудными клетками, они и не могли произнести ничего иного, даже клятву верности своим руководителям, прячущимся за их спинами. Корк предполагал нечто подобное, заранее смирившись с неизбежными жертвами, но то, что их встретило на улице - этого он предугадать не мог.
  Построенные боевым порядком биармы всем своим видом показывали, что любые переговоры недопустимы. Одним из сжимающих свой кистень был Пермя Васильевич.
  Викинги - неистовы в сражении, даже если среди них нет ни одного берсерка. Этим же качеством обладали и стражи Золотой Бабы. Но норманны на этот раз бились за свою жизнь, а биармы горели желанием эти жизни отнять. Это правило войны, что спасающие себя и своих товарищей совершают гораздо больше подвигов, нежели те, у которых в голове ударами пульса звучит слово "атака".
  Оставив больше половины своих воинов неподвижно лежать на щедро политой кровью земле с оскалами зверских улыбок на лицах и продолжающих сжимать рукояти своих мечей, викинги пробились к лесу и, подбадривая друг друга нецензурными криками, помчались по известной им тропе к своему дракару.
  За ними, естественно, устремились и биармы, но им потребовалось некоторое время, чтобы оценить потери, создать наиболее функциональную группу преследователей, организоваться и только потом броситься в погоню. Однако совсем скоро пришлось сделать остановку, потому что три человека из их арьергарда умерли. Нет, конечно, с ними не случились сердечные приступы, да и от старости они не скончались - их убили сюрпризы, заблаговременно выставленные на предполагаемом пути отступления викингами. Что ж, восстановился паритет в "невоенных" жертвах: трое на трое.
  И все-таки биармы догнали беглецов, правда, это случилось уже на берегах Северной Двины.
  
   7. Воспоминания о Госпитальерах.
  К ночи в лагере трех путников стало тише. И это произошло не потому, что они все разом замолкли, каждый уйдя в себя, а просто порывы ветра, сотрясающие деревья, как-то постепенно начали угасать, совсем скоро вовсе прекратив колыхать ветви. От созданной стены огня шло тепло, рыба и глухарь очень уютно расположились в животах, где-то в темноте кто-то осторожно ухал, да Зараза по своему обыкновению иной раз вздыхала.
   - Так как вы с викингами-то разобрались? - спросил заинтересованный рассказом Илейко.
  - Плохо разобрались, - досадливо скривился Пермя. - Неправильно. Короче, мы полностью облажались.
  В стычке с норманнами преимущества не было ни у кого. Поэтому часть викингов во главе с Гунштейном отплыли на своих лодках к ожидающему их дракару. Ну, а другую часть, ту, что не поубивали в схватке, удалось захватить в плен. Все они были жестоко изранены, в том числе и Корк. Вот тут-то и случилась фатальная ошибка, которую никто не мог просчитать.
  Корк, лишившийся слишком много сил от потери крови, забравшись в легкий челн, зацепился своей торбой за уключину, и та - то ли порвалась, то ли развязалась. Все драгоценности, в том числе и мизинец Золотой Бабы, высыпались в серые, обесцвеченные надвигающимися сумерками воды безымянной речушки. Сначала никто в суматохе на это происшествие внимания не обратил, но спустя некоторое время, когда дракар снялся с якоря и, влекомый течением, заскользил к месту, где Северная Двина разливается в море, а хрипящие от бессилия плененные викинги были крепко связаны, кто-то в изумлении прокричал:
  - Смотрите!
  Из-под воды поднималось свечение, просто световой столб, постепенно растворяющийся в воздухе.
  Неспроста лишилась своего мизинца Золотая Баба. Пока тот был рядом с Чашей, существовала и связь Дивы с загадочным дорогим ей предметом. Тогда и можно было узнать судьбу Грааля, найти его и, вновь овладев, вернуть в сокровищницу. Да кто ж об этом догадывался?
  В отбитых сокровищах драгоценной Чаши не было, нашлись смельчаки, нырнувшие к истокам странного свечения, но кроме пары-тройки золотых безделушек ничего обнаружить не удалось. Позднее тоже ныряли, но опять же безуспешно: большое количество омутов, стремительное течение, да илистое дно сокрыли надежнее, чем человеческие храмы.
  Но Пермя Васильевич с несколькими добровольцами об этом не узнали. Они пошли вдоль берега, надеясь неизвестно на что. И чудо свершилось.
  Северные шторма по ярости и напору ничем не отличаются от своих южных собратьев. Внезапно налетевший шквал разорвал на дракаре выставленные паруса. Викингам не привыкать бороться со стихией, но нехватка рук сыграла свою зловещую роль. Обескровленный потерями экипаж физически не успевал выполнять все надлежащие меры, способные обеспечить дракару необходимую живучесть и управляемость.
  Едва ли с десяток человек выбралось на берег Гандвика, однако свою богатую добычу никто из них не бросил. Можно было по суше добраться до Кеми, где прикормленные Торстейном чиновники посодействовали бы в найме легкого когга, чтобы убраться восвояси.
  В это же самое время биармы, вернувшиеся к своему обесчещенному храму, пытались разговорить оказавшихся в их руках пленников. Но ни один из викингов не поддался на уговоры заплечных дел мастеров, и ничего толкового не сказал. А потом начались странности: сначала у Корка глаза покрылись бельмами, а тело перестало истекать кровью, потом те же самые симптомы обнаружились и у других пленных. При этом они могли двигаться, даже разговаривать, но во всем этом осталось мало человеческого. От греха подальше сняли у них у всех с плеч головы, а тела сожгли. Биармы начали поговаривать о проклятии Золотой Бабы, благо почти все слышали зловещее слово.
  А Гунштейн сотоварищи спешили по чужому лесу, нагруженные сверх меры, да, вдобавок, чувствуя погоню на своих плечах. Вождь викингов справедливо заключил, что преследующий их отряд немногочислен, но самим гоняться за преследующими биармами по чащобам было лишено всяческого смысла. Тогда он оставил трех человек в засаде, сам двинувшись дальше. Но далеко уйти не удалось.
  Викинги, вдруг, один за другим начинали вести себя странно: они переставали реагировать на происходящее, отказывались от пищи, да и лицо свое человеческое как-то теряли - мертвели у них глаза, что ли. И, самое главное - они бросали свое золото, словно бы за полной ненадобностью. На увещеванья, угрозы и уговоры никак не реагировали. Количество "умертвий", как Гунштейну хотелось назвать былых своих товарищей, не уменьшалось с течением времени. К великому сожалению, их становилось больше.
  Вождь понимал, что дело - не уха, надо что-то предпринимать. И он сделал то, что и должен был сделать любой живой человек: дать себе надежду. Во-первых, он приказал собрать все награбленное богатство, включая и свою ненаглядную Чашу Грааля. Потом утопил все это в укромном озере, отметив место выложенными в определенном порядке камнями. Во-вторых, объяснил всем своим товарищам, что нужно обязательно добраться до Кеми, где их непременно вылечат. Тогда они вернутся за своим кладом, чтоб остаток жизни провести в роскоши и изобилии.
  А теперь - ходу!
  Живых в Кемь не пришло никого, если, конечно, не считать таковыми "умертвия", кем они сделались по дороге, вероятно после "доброго словца" хоть и Золотой, но Бабы. Дальнейшая судьба экспедиции викингов известна.
  Почти известна, потому что нынешний поход Илейки с товарищами невольно оказался связан с былыми событиями. Но они об этом если и догадывались, то очень смутно. Да и то не все, а только умудренный опытом Хийси.
  - Так вы прикончили тех норманнов? - спросил Мишка, имея ввиду выставленную засаду.
  - Из этой троицы нам удалось взять живыми двоих, да и то только, из-за того, что мы были вооружены луками, и стреляли вроде бы неплохо.
  - Как я понимаю, никакого проку от этого не было? - поинтересовался Илейко.
  - Да, - вздохнул Васильич. - Упертые они люди. Ничего не сказали, только смеялись над болью и потугами. Причем потуги были, вроде, как, наши, а боль, стало быть - их. Но продлилось это недолго. Один умер, потеряв много сил. Другой, наоборот, воспрянул, помертвел глазами, и кровотечение у него прекратилось.
  - Ожил? - пошутил лив.
  - Ага, - криво усмехнулся Пермя.
  Они помолчали немного - это очень хорошо получается, когда поблизости пляшет на дровах живой огонь: ни неловкости, ни потребности нарушить тишину. Можно ненароком и заснуть.
  - Выходит, всем стало плохо от этой кражи со взломом, - очень тихо произнес леший, вроде бы и для себя только, но товарищи его расслышали.
   - Ну да, викингам не прибавилось, а нам убавилось, - также негромко сказал Пермя.
  - Думаешь, Норны подскажут? - спросил Илейко.
  - Ничего я не думаю, - недовольно возразил Васильич. - Деваться некуда, вот и подрядился попытать удачу.
  Откуда-то издалека донесся тоскливый волчий вой, внезапно оборвавшийся. Илейко поглядел на Хийси: чего это волку весной орать? Но Мишка сохранял невозмутимость, будто бы ничего странного не произошло. Вообще-то теперь они были вооружены несколько основательней, нежели несколько дней назад. Трофейный тесак убитого "заклятого", да одинарный меч пермяка, да его же нож, да еще лук со стрелами - уже кое-что для встречи с каким-нибудь ополоумевшим волком. Молот Тора, как боевое оружие, в расчет не брался - ладонь с прошлого раза пока еще не зажила. А брошенные луки пресловутых "заклятых" никуда не годились, требовалось специально учиться, чтоб можно было с них стрелять на значительное расстояние. Этим делом заниматься не хотелось.
  Итак, кое-какой арсенал на двоих имелся, стало быть, можно чувствовать себя спокойней. Леший, конечно, к оружию не прикоснется ни под каким предлогом, но за него опасаться не стоит - он себя в обиду не даст даже с голыми руками.
  - Был бы здесь рыцарь Стефан! - вздохнул Илейко, когда довелось подумать об Торе. Дюк, как ему помнилось, совершал свою "одиссею", то есть, торил свой путь - болтался по свету.
  - Это какой рыцарь? - оторвал взгляд от пламени Пермя. - Госпитальер?
  Вопрос озадачил лива. Кроме ливонского ордена существовали и иные, но госпитальеры?
  - Понятно, - глубокомысленно произнес Васильич. - Поздние рыцарские ордена, упрощенные, так сказать.
  Мишка не поддержал разговор - его как-то не очень волновала тема рыцарства. Но Илейко помнил свою детскую мечту: а вот бы стать Ritari (рыцарь, в переводе, примечание автора)! Да и название какое-то не очень, чтобы очень. Рыцарский меч, рыцарский крест - это понятно, но госпитальер как-то тяготеет к госпиталю. Медбратья, что ли? Хотя, оно, конечно, верно: вид крови и ран может выдержать далеко не каждый, тут особая сила духа нужна.
  - Быть госпитальером удосуживался далеко не каждый, - тоном учителя заговорил Пермя. Точнее - тоном Наследника забытых знаний. - Помимо рыцарской Доблести самым важным правом считалось Право Крови. Ее чистоту нужно было показать на протяжении шестнадцати поколений. Такая вот строгость, можно сказать, Божественная.
  - Ну и как же, интересно мне знать, можно было проверить правдивость шестнадцати поколений, непорочные связи и прочее-прочее? - с большой долей скептицизма спросил Илейко.
  - По запаху, - вдруг сказал Хийси и, то ли беспокойно, то ли раздраженно, заерзал на своем месте. - Чего тут не понять?
  - Точно, - сразу согласился лив, поднялся на ноги и вышел в область темноты. Снег, прилипший к деревьям, уже успел стаять, вот только на земле он все еще лежал, будто разбросанные лоскуты белой материи. Ночь случилась безоблачной и звездной, и каждый звук, оброненный Природой, бесконечно долго не затухал, передаваясь мельчайшими капельками воды, наполнившими атмосферу. Дышалось очень привольно, и, казалось, воздух слегка пьянил. Так на самом деле и было, потому что у водопадов люди зачастую ощущают состояние сродни с легкой эйфорией, вызванному частицами вдыхаемой влаги.
  Конечно, Пермя знал куда больше, чем любой из живущих ныне людей. Он этим, понятное дело не кичился, но, иной раз, слушая от него вполне очевидные истины, которые ранее просто не приходили в голову, возникало некое раздражение. Что раздражало - пес его знает. Наверно, свое собственное невежество.
  Илейко постоял рядом с верной кобылой, погладил ее по гриве, пытаясь собрать множество разрозненных мыслей в понятную хотя бы ему самому форму и понял, что чем больше он знает - тем меньше он понимает. Госпитальеры, конечно, не имели с больницами и лечебницами ничего общего. На руническом санскрите go-pitha - означает "защита", отсюда и "господин", и та же "госпиталь". Но "господин" еще подразумевает "единственный защитник", берущий свой смысл слова от бога Одина. Один - вовсе не имя, или, как его еще называют хунгары и прочие немцы Oden. Один - это уникальность, это начало, это неповторимость. В то же самое время некоторые люди называют одиночество "alone". Все это взаимосвязано, поэтому и Авалон, и Аполлон, и даже Олонец. Божественная суть - быть одиноким. Счастье это, или горе? Ни то, и не другое. Это - Бог.
  Когда Илейко вернулся на свое место, три пары глаз внимательно пытались углядеть в нем признаки какого-то недовольства, но, вероятно, тщетно. Лив был спокоен и даже улыбнулся своим товарищам:
  - Да все нормально, парни. Пара-тройка глотков живительного воздуха перед сном - это, знаете ли, не самый странный поступок после сегодняшней беседы.
  Третья пара глаз вместе с прочими составляющими организма, как то: лапы, хвост, узкая мордочка с маленькими острыми зубами - растворилась в ночи. Это ласка полюбопытствовала, стянула объеденную глухариную косточку и ускользнула восвояси.
   - Не успел договорить, - сказал Пермя. - Все земные существа пахнут, причем как-то по-разному. Даже люди. Пот выделяется, вот и запах.
  Илейко ничего не сказал в ответ: вот уж открытие - пот!
  - Рыцари передавали свой титул в основном по наследству, - продолжал Васильич. - Если мама-папа известны, то и сомнений в чистоте крови не возникает. С этим все просто. Достоин по прочим данным быть рыцарем - милости просим в Госпитальеры. Вот если находится некий соискатель, доселе не "зазвездивший" себя в списках Ордена, тогда процедура усложнялась.
  - Каждый рыцарь обнюхивал, что ли? - попытался пошутить лив.
  - Да нет, не каждый, - не откликнулся на шутку пермяк. - Были там свои специалисты.
  - Понимаешь, какое дело, - не выдержал Мишка. - Вы с Васильичем пахнете обыкновенно, у вас с наследственностью все в порядке. Но есть еще и другие люди, и во всех выделениях их плоти содержится этилмеркаптан и меркаптанэтинол. А это, уж поверь мне на слово, самые вонючие вещества в мире. Все зловонные штуки содержат серу, а ей, как известно, пахнут существа Тёмной Нави. Вот так-то.
  - Понятно, только что за другие люди такие?
  - Ну, кожа у них черная. С некоторой поправкой это относится к метисам и жидам, - пожал плечами леший.
  Ну да, давешний Дихмат перед тем, как его растерзали женщины, тоже попахивал (см "Не от мира сего 1", примечание автора). Только ливу тогда показалось, что причина зловония была в другом.
  - Бог создал естественный регулятор, не допускающий кровосмешения, - сказал Пермя.
  - И называется он - Любовь, - добавил Илейко тоном грустным и романтичным. Действительно, это пришло ему в голову только сей момент. Судя по тому, что никто не возразил, придумал правильно.
  - Любовь - это хорошо, но есть еще и другое чувство, свойственное человеческому организму, - продолжал Васильич. - К сожалению, всякие вещи случаются в жизни, особенно, если позволить себе заниматься, чем ни попадя, без всяких запретов и ограничений. Когда человеком движет похоть, ему ни в жизнь не стать Госпитальером.
  - Унюхают, - закивал головой Мишка.
  А Илейко попытался представить себе Рыцаря с черной кожей, но не смог. Зато представил Стефана, какой он был в ночь памятного побоища (см "Не от мира сего 1", примечание автора). Еще попа Мишу вспомнил и свои беспомощные ноги. Он даже потрогал их и пошевелил пальцами. Потом от костра поднялась вдовая попадья из деревни Терямяки и спросила:
  - Когда за шкурой придешь?
  - Какой? - не понял Илейко.
  - Медвежьей, - ответила она и, не дожидаясь ответа, пошла к озеру.
  Лив подумал, что раз она идет туда, стало быть, там и баня. Надо бы, конечно, матушку предупредить, что опоздает к ужину, да и вообще домой пока не придет. Он поднялся на ноги и пошел по дороге, нисколько не удивляясь тому, что стоит ночь, а светло, как днем. Звезды на небе были крупными и разноцветными: зелеными, синими и обычными, белыми. Они водили беззвучные хороводы. "Надо же", - подумал Илейко. - "А я и не видел раньше, что они так танцевать умеют!"
  - Ну, здравствуй, Чома! - раздалось, вдруг откуда-то сбоку.
  Лив обернулся и увидел красавицу из своего далекого детства. Взгляд ее был радостный и веселый, будто она, наконец, повстречалась именно с ним. Он хотел, было, ответить, но с ужасом обнаружил, что позабыл в бане всю свою одежду и теперь стоит перед девушкой нагишом.
  - Так ты уже не казак? - засмеялась она, и лицо ее, столь четко видимое и даже узнаваемое, стало затуманиваться, будто ветер нагнал дым от костра. Несколько мгновений - и лив забыл, как она, эта девушка из его юности выглядела, сколько бы не напрягал свою память. Стало как-то очень горько на душе, вместе с тем, почему-то, по-тихому радостно. Она приходила к нему, и она не обиделась!
  Но нельзя здесь долго стоять, земля ощутимо подрагивает - это Змей Горыныч пытается выбраться на волю. Кресты, могилы кругом. Что же такое - Змей карабкается через кладбище? Все равно ничего не получится - Святогор крепко ухватился за его хвост. Уж метелиляйнен не отпустит своего врага, уж он позаботится о нем, как следует.
  - Вот скажи мне, как лыцарь лыцарю, - сказал, вдруг, появившийся из ниоткуда Стефан. - Нас бы с тобою взяли в Госпитальеры?
  И, не дав Илейке откликнуться, сам же ответил:
  - Взяли бы, брат! Ох, как бы нас взяли! Пусть бы и обнюхали, но без нас бы не обошлись. Мы - сила, потому что мы - дух.
  - Так тогда бы и Сампсе Колыбановичу, и братьям Петровым, и Мишке Торопанишке, и Перме Васильевичу не отказали бы, - сразу же согласился лив.
  - А поп Мишка не стал бы лыцарем! - отрицательно потряс указательным пальцем Дюк. - Пусть он и драться горазд.
  Так сказал, будто бы этот самый поп первый друг Илейке. Но лив опять не успел ничего возразить, что ему Мишка практически незнаком, хоть и бились вместе, его проверять нужно и прочее, прочее, потому что Стефан опять изрек, как перед торжественным собранием:
  - Он со спокойной душой распинался перед прихожанами: "Хвала Господу!" Вот тут-то он лукавил, подлец этакий.
  - Почему? - ливу удалось-таки вставить свою реплику.
  - Да потому, что hvala на руническом санскрите - это значит "заблуждение". А как Бог может заблуждаться? Ему надо было кричать "svasti"! Ибо это "процветание, успех, счастье". Вот оно - лукавство!
  Земля под ногами опять заколебалась. Мимо, отчаянно работая веслами, прямо по кустам проехал дракар с викингами.
  - Тор! - прокричали они, быстро удаляясь.
  Илейко вспомнил, что должен был сказать Дюку про Эскалибур, про Артура, но тот уже куда-то подевался: может на дракар успел заскочить?
  - А "лив" - значит "жить" (live, в переводе, примечание автора),- прошептал он вдогонку.
  В самом центре начинавшегося прямо перед ним вавилона на плоском огромном валуне стоял человек. Он, скрестив руки на груди, смотрел вдаль и всем своим видом выражал покой и уверенность. Илейко побрел вдоль каменного лабиринта и сразу же оказался перед этим камнем.
  - Андрей! - узнал он человека. Действительно это был один из тех путников, вылечивших его злой недуг (см "Не от мира сего 1", примечание автора).
  Андрей улыбнулся, но ничего не сказал в ответ. Лив откуда-то знал, что скрещенные на груди руки - жест рунического санскрита, "svastika", означает успех и счастье (см книгу Кочергиной В. А. издательства "Русский Язык" 1987 года, примечание автора). Андрей любил в такой позе беседовать с людьми, даже положением рук желая собеседникам процветания. Недаром в память о нем и его намерениях появился флаг, прозванный Андреевским, где косой крест - это символ санскритского жеста "svastika".
  Илейко хотел, было, сказать что-нибудь хорошее, да язык отчего-то во рту завязался чуть ли не в узел. Он посмотрел в ту сторону, куда глядел Андрей, но ничего знаменательного не обнаружил: бескрайняя водная гладь и остров. Что это - "svasti-ga", дорога, ведущая к счастью?
  Откуда ни возьмись по ногам начал тереться совсем незнакомый кот, серый, пушистый и одноухий. Ну, что же, коты - животные полезные. Или дать ему волшебный пендаль?
  Илейко протянул руку, чтобы погладить животное, но оно резко отпрянуло и уселось на землю. Ба, да это же Бусый (см также "Не от мира сего 1", примечание автора)!
  - Ну, здравствуй, друг мой дорогой! - обрадовался Илейко. - Вот уж встреча, так встреча!
  Бусый с видимой радостью смотрел на человека. Как обычно, он обходился без слов, но чувствовалось, что и волк доволен. Разве что хвостом не вилял, так он ведь и не собака!
  Откуда-то издалека снова прилетел тоскливый вой, Бусый беспокойно обернулся всем телом - волки не умеют двигать шеей, потом он снова посмотрел на Илейку.
  - Что такое? - спросил лив, уловив беспокойство во взгляде серого друга.
  Бусый ощерился куда-то в сторону, шерсть на загривке встала дыбом, дрожь ожидания схватки унялась - волк был готов биться, как в свои лучшие годы, которые, увы, совпали с самыми тяжелыми в жизни человека.
  Снова донесся вой, исполненный дикой злобой и ненавистью, уже ближе, нежели было до того. Боже мой, да кто же выть так может? Бусый заглянул Илейке в глаза и, не открывая своей пасти, произнес голосом Мишки Торопанишки:
  - Илейко, вставай, у нас тут беда.
  
   8. Фенрир.
  Илейко открыл глаза и безо всякого узнавания осмотрелся вокруг. Стоявший возле него леший выглядел обеспокоенным. Не мудрено, дикий вой десяток глоток раздавался так близко, что мороз проходил по коже, разгоняя мурашки во все стороны.
  - Лошадь! - вскричал лив и, рывком вскочив на ноги, бросился к Заразе.
  Рассвет еще только занимался, кобыла была на отведенном ей месте - она беспокоилась, но не бесновалась от страха. Видать, пообвыкла, сердешная.
  - Это дрянь какая-то, а не волки, - сказал возникший из предутренней хмари Пермя. - Сюда чешут.
  - Уверен? - спросил Илейко, освобождая узду лошади.
  - Нет, не уверен, - ответил Васильич. - Если будем проверять, боюсь, станет поздно спасаться.
  - Тогда надо уходить.
  - Куда, простите за нескромный вопрос? - это Мишка подошел, неся в руках все нехитрое имущество.
  - К воде, - пожал плечами лив. - Больше некуда.
  - Ну да, лошадь на дерево не затащишь, как ни пытайся, - проговорил Пермя. - Да и неизвестно, может, эти твари по сучьям скачут лучше белок.
  - Эх, лучше бы они в воде тонули лучше белок, - вздохнул Хийси.
  Они спешно отправились к ламбушке, пока не задаваясь вопросом, что за напасть приближается?
  Озерцо было обычных размеров - никак несравнимо с прудом - даже островок имелся, совсем маленький, с березой, печально опустившей ветки до воды. Значит - не кусок торфа, плавающий по воле ветра от одного берега к другому. Значит - кусочек суши.
  - Парни, - сказал Илейко, когда они вышли к берегу. - Дрова нужны и костер. Чем больше дров, тем дольше огонь будет нам помогать.
  - А ты куда? - уже отходя к ближайшим деревьям, спросил Пермя.
  - Заразу переведу.
  Куда он собирался переводить лошадь, никто не спросил, его товарищи принялись поспешно добывать дрова.
  Они сунулись в воду по наиболее кратчайшему пути. Дно было, конечно, илистым, но не очень - передвигать ногами можно. Вот вода обжигала холодом не по-детски. Да и глубина легко достигла пояса, не собираясь, по всей видимости, на этом останавливаться. Когда туловище Заразы полностью скрылось под коричневой гладью озера, имеющей в этот предутренний час особенность при любом удобном случае становиться зеркалом, лошадь начала отфыркиваться, как собака. Илейко прошептал ей на ухо успокоительную фразу "свинья-собака" и с превеликим сожалением приготовился дальнейшую часть пути преодолевать вплавь. Однако ногам так и не суждено было оторваться от дна - ближе к островку наметился подъем, приведший двух продрогших путников к березе.
  - Вот и сиди здесь, пока все не уладится, - отчаянно клацая зубами от холода, проговорил лив. Ему еще предстоял обратный путь, целью которого было уже не отражение возможного нападения неизвестных тварей, а живительное тепло огня, разгорающегося на берегу. Враги могут подождать, сначала надо согреться.
   Илейко двинулся назад, но почему-то решил пойти ближе к сухой поросли, что бесстыдно торчала сухими стеблями несколько в стороне. К его удивлению проваливаться по шею не пришлось - глубина воды на всем протяжении выбранного маршрута до самого берега едва ли доходила до колена. Он бросил осторожный взгляд назад: не заметила ли Зараза, а то обидится, неровен час? Но лошадь, если и заметила, то виду не подала: она, вероятно, сосредоточилась сейчас на одном - как бы самой согреться, не ударяясь в пляс и не выкидывая коленца? Все-таки места на острове, чтобы по нему скакали кобылы, было недостаточно.
  - Ну, что же, - сказал Мишка. - Теперь остается только ждать, пока не появятся эти твари.
  Илейко поворачивался к огню то одним боком, то другим, и от его намокшей одежды шел пар.
  - Звери бьются за свою территорию, - сказал Пермя.
  - И еще за самок, - дрожа всем телом, проговорил лив.
  - Нда, может зря Заразу эвакуировали, - хмыкнул леший. - Она одна у нас самка. Эй, Наследник, а ты, случаем, не самка?
  - Если они придут к нам, то это не совсем звери, - игнорируя слова Мишки, рассуждал Пермя. - Мне надо понять, что это такое. Тогда можно придумать, как с ними бороться.
  Словно по заказу вой резко оборвался, и наступила тишина. В такие предутренние часы это не редкость. Никто не хочет нарушать безмолвие природы, ни человек, ни животное. Разве что какая-нибудь поганка, в смысле - утка, заорет что-то совершенно безумное, да и только. Ну, так что с птицы взять - у ней на уме ничего нет, потому что и ума-то нету.
  Только смутный шелест, вроде бы от мягкого перемещения лап, да дыхание, причем - чужое. Потому что люди как раз дышать перестали: они вслушивались. Огонь совершенно беззвучно облизывал поленья, и тут Мишка заорал, подражая пресловутой поганке.
  Илейко от неожиданности чуть в костер не свалился, а невозмутимый Пермя произнес:
  - Крупные твари. По виду - волки, но величиной с нашу Заразу. Такими волки не бывают.
  Васильич внимательно следил за окружающей обстановкой, поэтому углядел метнувшуюся в сторону тень за дальними кустами. Для нее крик лешего тоже оказался неожиданностью.
  - Придется сидеть тут, постигать, что же это такое к нам прибилось? - продолжил Пермя. - Днем надо экономить дрова, да глядеть в оба. К ночи будет сложнее.
  - Так и они тоже нас изучать примутся, - сказал Мишка. - Иначе бы уже всей своей сворой навалились.
  - И что же им мешает? - на этот вопрос Илейки его товарищи взглянули на него с осуждением.
  В то же самое время, будто получив некое разрешение, четыре крупных и каких-то облезлых волка маленькими шагами начали приближаться к людям по широкой дуге. Глаза зверей были абсолютно и неестественно желтыми, мех на шкурах местами свалялся, обнажив отвратительного вида проплешины.
  - Однажды к нам в деревню с леса на Кадайке прибежал бешеный волк, - сказал лив, просто чтобы что-то сказать. Он чувствовал досаду на себя и некую вину перед товарищами: будто бы своим предыдущим вопросом позволил тварям двигаться. - Он выглядел очень похоже.
  - Ну и что? - вытаскивая из огня горящую головню, спросил леший.
  - Так убили его мужики, - пожал плечами Илейко, перехватываясь левой рукой за тесак. - Никого кусить не смог.
  - Бешеное животное передвигается только бегом и никогда в стае - его оттуда изгоняют, - поделился знаниями Пермя. - Готовьтесь - сейчас будет представление. Мишка, ты справа держи свой сектор. Я - слева.
  - А я? - спросил, было, лив, но в этот момент из-за спин тварей бесшумно и стремительно выскочил еще один "волк". Он не убоялся огня, одним прыжком преодолевая пламя. Остальные твари сейчас же напряглись, готовясь прыгнуть на людей. Но Мишка с яростным криком взмахнул головней перед ними, заставив ближайших к нему зверей отступить на несколько шагов. То же самое проделал и Пермя, своим мечом пытаясь достать морду ближайшей желтоглазой твари.
  Ну а Илейко, конечно, этого не видел. Каким бы ни был отвратительным "волк", у него вряд ли получилось бы летать над огнем бесконечно долго. Прыжок хищника был рассчитан на внезапность, сбить человека грудью, а потом порвать ему, поверженному горло ли, грудь ли, живот. Лив нанес два удара: первый - тесаком по оскаленной морде, второй - локтем правой руки куда-то по шее зверя. Тварь была достаточно крупного размера, то есть, и вес имела немаленький. Но и ее инерция не смогла совладать с могучими ударами бывшего тахкодая (точильщик, в переводе, см "Не от мира сего 1", примечание автора).
  "Волк" почти по-человечески хекнул, завалился спиной в костер, полежал там немного, словно бы приходя в себя. Едко завоняло паленым волосом - шкуры зверей оказались отнюдь не огнеупорными. Тогда тварь завизжала, как щенок, все еще продолжая неподвижно валяться среди пламени, задрав все четыре конечности к небу. Прочие звери как-то недоуменно переглянулись между собой и, словно по команде, помчались прочь.
  Илейко уже всерьез заподозрил, что дымящийся в их костре "волк" сгорит, подобно межзвездному Фениксу и даже хотел возразить, что восстать из пепла не удастся, но тот уже, отчаянно визжа, забавно задвигал спиной - видать, припекло. Каким-то образом он таким замысловатым способом выполз из огня, обернулся на лапы и, прижимая брюхо к земле, пустился за своими собратьями. Его горестный вой еще долго слышался из леса.
  - Вот так, - твердо сказал Пермя. - Разведка не увенчалась успехом.
  - Да, теперь точно известно, что они пришли не самку делить, - добавил Мишка. - Да и на территорию им наплевать.
  - Так, может, уйдут? - спросил Илейко.
  На него посмотрели, как на ребенка.
  Отчаянно пахло паленой шерстью, лив подошел к озеру и умыл лицо, словно бы пытаясь избавиться от запаха.
  - Ничего, ничего! - заметил Пермя. - Зато оценят нашего защитника. Пока горит костер - мы, будто бы, в крепости.
  - Тогда они будут придумывать что-то другое, возьмут на измор, к примеру, - вздохнул леший.
  - Позвольте, - возразил Илейко. - Наверно я чего-то не понимаю. Но это же звери, просто огромные твари, которые живут по инстинктам. Они и придумывать ничего не могут.
  - Ага, вот ты это им самим скажешь, когда они пойдут на второй приступ - а пойдут они обязательно, - сказал Хийси.
  - Видишь ли, Илейко, - начал Пермя. - То, с чем мы имеем дело - это не наш мир. Это не Явь. И живут они по другим законам. Поэтому обозначать этих зверей, как "susi", либо, как "hukka"(в переводе, "волк", примечание автора) не стоит.
  - Терзают меня смутные сомнения, - вставил свою реплику Мишка. - Только ты, Наследничек, мог их за собою притащить.
  Пермя насупился и ничего не сказал. Да и что можно было возразить? "Волки" прискакали не просто так по пути к землям счастливой охоты. Их намерения стали вполне очевидными: разорвать людей на множество маленьких частей, а дальше - хоть трава не расти. Васильич понимал, что в природе вещей все взаимосвязано: если где-то убыло, то обязательно находилось такое место, где прибыло. Викинги Корка и Гунштейна не по своей воле обратились в непонятных существ, болезнью их состояние тоже назвать было крайне затруднительно. Проклятие загадочной Золотой Бабы - единственное тому объяснение, потому что потеряли свое человеческое лицо только те, кто был замешан в краже реликвий. Ни один из биармов не помертвел, хотя с викингами они общались достаточно тесно, можно сказать - на кулаках.
  Скандинавы с их решимостью скандалить в любых условиях, даже самых неудачных, друг за другом, в зависимости от своего душевного состояния, вываливались из Яви. Через ворота или шлюз, скорее - дыру в двух сущностях. Вторая - это, конечно же, Навь. На древней ливонской земле слишком много таких невидимых "дыр", управлять которыми могла, например, Золотая Баба. Вообще-то любой человек тоже может научиться делать грань Явь - Навь относительно условной. Но этому, во-первых, надо посвятить всю жизнь, а, во-вторых, нет никакой гарантии, что, в конце концов, Навь не окажет влияния на самого умельца, либо умелицу.
  Овладев сомнительным искусством разных колдовских "штучек", типа приворота, заклятия или проклятия, остановиться уже невозможно. Навь ничего не дает просто так. Она даже чужое-то отдает с трудом. Об этом можно спросить у тех, кто умеет делать "добро" - лечить, искать, защищать.
  Итак, в деле с викингами сорвавшееся проклятие, настолько мощное, насколько это можно предположить, вырвала из Яви самое ранимое у человека - душу, отправив ее через открывшуюся "дыру" прямиком в Навь. Без души и сердце работать отказывается. Получается, что в том мире прибыло то, что ему не принадлежало по праву. Стало быть, что-то должно было убыть.
  Любой норманн готов с детства биться с мрачным волком Фенриром. Чтобы, конечно, победить, но при этом остаться в живых - совсем не обязательно. Степень своей схватки каждый определяет сам. Кто-то махнет топором - а Фенрир уже и убегает. Ну, а некоторые рубятся до последней капли крови, обретая честь бессмертия в памяти людской.
  Угодив в Навь, душа викинга выдавила в Явь своего Фенрира, настолько мощного, насколько это было определено еще детскими грезами. И задача у образовавшегося зверя осталась прежняя: не дать никому овладеть добытыми сокровищами. Конечно, произошло это "выдавливание" не в тот же самый момент, как викинг "мертвел" здесь. Процесс должен был пройти только тогда, когда в Нави образовалась некоторая "критическая масса", и там, где "дыра" между сущностями была вполне пригодна для перемещения десятка Фенриров. Неизменно выделяющийся при этом деле холод заставил насторожиться Пермю.
  Поэтому он уверовал, что звери пришли именно за ним. Хотелось, конечно, сказать об этом своим товарищам, но толку-то? Оказавшись вместе, им теперь не уйти. Судьба связала их воедино.
  - Мне нельзя умирать, - почему-то выдал странный итог своих размышлений Васильич. - У меня жена осталась и дети. Им без меня пока никак.
  - И мне нельзя на тот свет, - сразу согласился Хийси. - Мне нужно лес мой обязательно вернуть. Выиграть обратно в карты, а тому лешему, что сейчас безобразничает в моем хозяйстве, морду набить.
  Они оба выжидательно посмотрели на Илейку.
  - Нет, конечно, я вас прекрасно понимаю и даже поддерживаю, - сказал лив. - Что же мне тогда - согласиться, что мне помирать как раз можно?
  Из леса донесся хриплый рык, прекращая у людей всю полемику.
  - Вожак, - кивнул головой в ту сторону Мишка. - Наводит порядки.
  - Пойдут на второй приступ, - согласился Пермя. - Илейко, как твой ножик?
  От удара по "волчьей" челюсти на лезвии появилась какая-то щербина. Доверия оружие "заклятого" не вызывало никакого.
  - Давайте, братцы, сделаем колья, пока возможность имеется. Обожжем на огне, да расставим по периметру - все какая-то защита. И себе копья соорудим, - предложил Васильич.
  Они принялись за работу, уменьшая тем самым количество добытых дров. Все равно сделать достаточно не получилось - материал был изначально заготовлен с другой целью. Тогда Илейко сходил по разведанному броду к Заразе, успокоил ее, как мог, забрал шкуру ледового медведя и, поколебавшись, взял также молот Тора с зеркалом.
  Запах, еще не совсем выветрившийся с гигантского по размерам меха, должен был послужить средством устрашения, а прочее он взял просто так, без всякой идеи.
  Меж тем "волки" пошли в очередную атаку. Скорее, это был самый отчаянный штурм. Внезапно появившись от леса, они целым косяком устремились к лагерю людей. Впереди неслись два зверя, остальные располагались по две-три твари сзади. Их стратегия была очевидна: задавить мощным наскоком, чтобы люди не успели отразить удар, а далее - по сценарию: рви-круши.
  "Фенриры" мчались во всю свою прыть, первые несколько отклонились от прямой линии броска, потому что увидели торчащие им навстречу заостренные колья. Вся стая дисциплинированно повторила движение лидеров. Но тут Илейко развернул свою шкуру в месте очевидной бреши, куда, без всякого сомнения, стремились звери. Точнее, конечно, не то, чтобы свою, а вовсе медвежью, а Мишка, видя такое дело, попытался с помощью не до конца утраченных лешачьих штучек усилить довольно слабый запах некогда грозного зверя.
  Первые "волки", хоть они и были обуяны боевым задором, но вожаками не были. Куда поставили, там и бежали. Однако видимо, и у них в Нави запахи носили информативную особенность. А тут в ноздри ударил аромат чего-то опасного, плотоядного и злобного. Поневоле пришлось чуть сбавить прыть, чтобы оценить степень угрозы. Но бегущие позади к этому были не готовы. В самом деле, это только селедки в косяке одновременно меняют направление своего движения - у них для этого есть такие вот загадочные навыки.
  "Волки" о селедках никогда не слышали, поэтому получилась некая куча-мала. А выскочивший в контратаку Пермя сломал свое рукотворное копье о чей-то бок, причем изрядная часть кола так и осталась в звериной утробе. Твари разделились на две неравные группы, объединенные свалкой: одна - визжала и скулила, другая - рычала и злобно подвывала.
  - Пошли вон, шченки! - во всю мощь своих легких заорал Илейко, потрясывая, как знаменем, медвежьей шкурой.
  Его слова оказались поняты - звери один за другим ускакали в лес.
  - Ну вот, еще одну атаку отбили, - Пермя вытер тыльной стороной ладони пот. - А ты это хорошо придумал внести замешательство!
  - Да как-то само по себе получилось, - ответил Илейко, сворачивая шкуру. - Больше, наверно, не прокатит. Слушайте, а, может, яму выкопаем на пути их движения?
  - Ну да, - криво усмехнулся Мишка. - И все эти "волки" попрыгают туда, как бараны.
  Из леса донеслось суровое рявканье, а потом звуки звериной драки, которые вскорости переросли в визг, оборвавшийся бульканьем.
  - Вожак подавляет бунт, - кивнул головой в сторону затихшего шума Хийси. - Итого: минус три твари.
  - Поодиночке нам их до Педрун-пяйвя не истребить, - сказал Илейко. - Надо что-то придумывать.
  - Дров хватит на одну ночь, - заметил Пермя. - Да и то, если сейчас сильно топить не будем, да какой-нибудь дождь не соберется.
  Все посмотрели в небо, но утро на Севере никогда не служило показателем, какой будет остальной день. Искать спасение на островке, где коротает время Зараза, тоже выходом не являлось. Запершись там, они теряли всякую возможность для маневра.
  - Теперь нам надо убить хотя бы одну тварь, - сказал Васильич. - Мы показали, что не боимся их, представили доказательства, что не слабее. Дело за следующим: доказать, что мы сильнее.
  - Тогда надо вожака валить, - вероятно, соглашаясь, добавил леший.
  Илейко понимал, что каждый "Фенрир" - какое-то смутное отражение проклятых Золотым Идолом викингов. Если бы удалось заставить этих зверей вспомнить о былой человеческой сути, раздвоить сознание, внести сумятицу в оценку поступков - вот тогда бы появился им всем шанс разойтись краями. Пока же у них имеется вожак, как и положено в любой стае, и смысл дальнейшего существования - порвать людей, способных овладеть бесполезными для их самих сокровищами.
  Пусть бы они все шли к тому месту, где попрятали свои богатства, их бы и охраняли. Если бы культя (от слова kulta - золото, в переводе, примечание автора) Истукана была так важна, вот бы и паслись рядом. Должен же быть способ достучаться до их подсознания, tynka (обрубок, в переводе, примечание автора) пальца Золотой Бабы - гораздо важнее, чем жизни трех путников.
  - Ладно, будем думать, - сказал Пермя. - Пока добуду еще немного дров. Если что, дайте мне знать.
  - Что - что? - спросил лив.
  - Ну, звери появятся, - ответил Наследник и пошел к ближайшим деревьям.
  Илейко стал караулить с одной стороны, леший - с другой. И все равно проглядели.
  Откуда взялся этот "Фенрир" - неизвестно. Словно из-под земли вырос. Огромный, стремительный, одним прыжком достиг ничего не подозревающего Пермю и сбил его с ног, подминая под себя. Все произошло в один момент, никто из караульных даже крикнуть предостережение не успел.
  Позднее Илейко никак не мог вспомнить свои ощущения и переживания. "Волк" ударил грудью Васильича - лив отскочил к своему имуществу. Зверь извернулся обратно и открыл чудовищную пасть - молот Тора после короткого взмаха полетел в тварь. Дикая боль в левой руке заставила содрогнуться все тело. Мишка с деревянным копьем наперевес оказался у поверженного под огромной тушей Наследника.
  Отметив, что Пермя поднялся на ноги, и они вдвоем бегут обратно, волоча за собой за хвост неподвижного "Фенрира", в боку которого покачивается кол, Илейко позволил себе сунуть обожжённую кисть левой руки в воды озера. Вой десятка глоток разорвал воздух. Но это была уже не агрессивная песнь, а удивленная и даже испуганная. Вот какие интересные штуки выкидывает сознание, когда время останавливается - начинаешь понимать оттенки волчьих рулад.
  
   9. Зеркало, которое не треснуло.
  - Вот ведь гаденыш! - кричал Пермя, размахивая лохмотьями рукава.
  Каким-то образом одежда на его руке изорвалась в полоски, оставив плоть практически неповрежденной, разве что пара синяков. Ноге повезло меньше, но повезло определенно - кости не сломаны, хотя хромать предстояло изрядно: левая стопа опухала, если верить ощущениям.
  Но Пермя сейчас был слишком занят, чтобы обращать внимание на свое недомогание. Он ожесточенными ударами меча пытался отделить голову "Фенрира" от прочего туловища. Илейко морщился и дул на свою пузырящуюся ожогом кисть, Мишка хмурился и ворошил дрова в костре.
  - Так викинги не поступают! - возмущался Наследник, наконец, откатив оскаленную голову в сторону.
  - Так они ж не викинги, - пробурчал леший, которому пришлось явно не по его лесному нутру издевательство над телом зверя.
  - Вот и я говорю, что нет! - строго сказал Пермя, схватил голову за ухо и похромал вместе с ней сквозь частокол.
  Илейко хотел, было, что-то сказать, но Мишка махнул ему рукой: пускай поступает, как знает.
  Васильич тем временем приблизился к лесу на расстояние в тридцать шагов, вой и скулеж утих. Лив забеспокоился, что звери, задумав сейчас броситься на человека, к тому же отчаянно хромающего, доберутся до него быстрее, нежели помощь в лице лешего и его самого.
  - А ну выходи, твари! - прокричал Пермя и потряс "волчьей" головой.
  Ответом ему было глухое рычание.
  - Думаете, вы - звери? - голос Наследника прерывался от бешенства. - Это мы - звери (фраза из фильмы "The Grey", примечание автора)!
  С этими словами он швырнул свой страшный трофей в лес, тот с глухим стуком ударился о дерево, долетев до ближайшего ствола, и откатился за бугор.
  Все "Фенрирово" воинство горестно взвыло, но никто не бросился на Пермю, когда он, повернувшись спиной, заковылял обратно.
  Вернувшись в лагерь, Васильич, ни на кого не глядя, с трудом стянул обувку и погрузил ногу в озеро, как до него это проделал Илейко со своей рукой. Он постепенно успокаивался, вновь становясь прежним невозмутимым биармом.
  - Шли бы они культю сторожить, раз так им хочется, - проворчал он, вздыхая.
  - Ты про палец Золотой Бабы? - осторожно спросил лив.
  - Ну, да, ну, да, - покивал головой Пермя.
  - Пойду, что ли, молот обратно принесу, - сказал Илейко. Почему-то именно сейчас молчание очень тяготило.
  - Не вздумай! - возразил леший. - Никуда он не денется, некому тут его прибрать.
  - Действительно, - согласился Васильич. - Сейчас эти твари придут в себя, новый вожак выищется - и опять прибегут кусаться.
  - Думаешь, это был самый главный "Фенрир"? - спросил Хийси, ногой указав на обезглавленное "волчье" тело.
  - Почти уверен, - сказал Пермя. - Однако если мы ничего не придумаем, то шансов дальше бороться, по крайней мере, без жертв с нашей стороны - очень мало.
  Действительно, Илейко с обожженными руками мог, конечно, лягаться и кусаться, а Васильич биться, не сходя с места - но в таком состоянии противостоять сильному и маневренному врагу сродни самоубийству. Даже все искусство лешего не поможет, как бы он ни старался.
  "Волки" пришли к линии обороны в полдень. Нападать они почему-то не торопились - посмотрели издалека своими желтыми глазами, походили туда-сюда, словно присматриваясь к слабым местам.
  Илейко прикрутил веревкой к правой руке тесак, чтобы иметь хоть какое-то оружие, и встал у прохода в частоколе. К нему с мечом и топором присоединился Пермя. Ногу он туго обмотал тканью, но опираться на нее все равно практически не мог. Подошел и Мишка, протянув каждому по куску свежезажаренного мяса. Все, в том числе и леший, механически принялись его жевать.
  - И вы пожуйте! - крикнул леший и бросил в сторону "волков" еще один кусок.
  Кто-то из зверей повертел мордой, принюхиваясь, кто-то подошел ближе, шевеля носом и, вдруг, как по команде ближайшие к мясу твари отпрыгнули прочь. Шерсть на загривках у них стала дыбом, они оскалили удручающего размеры клыки и как-то странно посмотрели на людей. Более всего их взгляд сопоставлялся с чувством страха. В следующий миг эти "волки", безвольно опустив хвосты, затрусили к лесу. За ними устремилась прочая стая.
  - Теперь они будут нас бояться, - сказал Мишка, а потом добавил. - Но они не уйдут.
  Илейко ничего не понял, да и Пермя, похоже, тоже. Лив предположил, что это какие-нибудь секретные штучки Хийси, фокус-покус. Васильич для пущей важности спросил, впрочем, без всякого интереса:
  - А что за мясо мы ели?
  - Печень, - ответил леший, и вопросов ни у кого больше не было.
  Нет, конечно, случалось в воинской жизни всякое. Увлеченный битвами человек начинал видеть в убийствах смысл своей жизни, превращаясь в машину смерти. Не обязательно таковыми становились берсерки, но у семейных людей шансов обратиться в такое существо было гораздо меньше. Наверно, дело тут в любви, отсутствие которой ломает некий барьер, отделяющий человека от хищника. У хищников же особым шиком считается не просто победить врага, но и забрать у него его отвагу и доблесть, вкупе с воинским умением. Никаким другим образом это не сделать, кроме как, сожрав сердце, либо печень поверженного соперника. Таких воинов ценили за их мастерство, но сторонились, как враги, так и "наши".
  Люди волков обычно не едят - видимо, невкусные. Но учиненное Мишкой гастрономическое преступление способно было в большей степени воздействовать на "Фенриров", на их упрятанную под спудом инстинктов человеческую память, если они имели какое-то отношение к сгинувшим викингам - расхитителям древних сокровищ.
  Совесть Илейко и Перми была чиста, желудок не выворачивало от неприятия пищи, они даже оценили всю мудрость поступка лешего, но все-таки чувствовался некий дискомфорт, словно отведали человечину, пусть даже под волчьим соусом.
  - Что у тебя это такое? - спросил Наследник, указывая на принесенный ливом перевязанный пакет. Вообще-то ему до него не было никакого дела, да и не в правилах биармов интересоваться чужим имуществом.
  - Зеркало, - Илейко пожал плечами.
  - Чего же оно закрыто, будто рядом покойник?
  Лив ничего не ответил, но что-то мелькнуло в голове и пропало, оставив после себя только горькое чувство чего-то очень важного, безнадежно упущенного. Он даже руки к голове приложил, пытаясь что-то вспомнить, но тщетно. Да еще щербатый тесак, так и оставшийся привязанный к руке, мешал.
  Почему-то вспомнился, что приснился удивительный сон, разобраться в котором так и не удалось - не хватило времени. Детали грез уже смазались, никак не воссоздаваясь в события и картины.
  - Нам снится не то, что хочется нам, -
  Нам снится то, что хочется снам (Вадим Шефнер. "Военные сны", примечание автора), - сказал Илейко, поняв, что вспомнить о ночных видениях уже не удастся.
   Осталось только настроение, что снилось что-то неплохое, даже радостное. Вообще, конечно, заниматься трактовкой сновидений - дело бесполезное, даже вредное. Никакой действительности они не отражают, разве что создают настроения: глухой тоски по навеки ушедшему человеку, зудящей тревожности предстоящего решения, светлой радости какого-то счастливого воспоминания и блаженное состояние детства. Порой, чтобы сохранить добрые впечатления после пробуждения, нужно взглянуть в зеркало, потому что в таком состоянии невозможно себе не улыбнуться. Тогда день удается, тогда и мир тебе улыбается.
  - А у нас зеркало закрыто, как при покойнике, - снова сказал Илейко.
  - Слушай, что ты там бормочешь себе под нос? - не выдержал Мишка.
  - Да я про зеркало говорю, - ответил лив.
  - Стоп, - внезапно произнес Пермя. - Зеркало, говоришь?
  Илейко кивнул головой. Этой штукой "волков" не разгонишь, даже если бить им по башке. Вот было бы оно какое-нибудь кривое, чтоб "Фенрир", взглянув в него, живот от смеха надорвал, тогда другое дело. Ходи себе вдоль берега, весели "волков" - а те на спинах лежат, задними лапами в воздухе дрыгают, передними за пузо держатся. Красота!
  - Знающие люди говорили, что зеркала не просто отражают действительность, они могут показывать и другую реальность. Их энергетическая оболочка всегда в двух измерениях, - заговорил Пермя, постепенно воодушевляясь. - Если в доме умер кто-то, то нельзя оставлять зеркало открытым. Иначе душа покойного вместо того, чтобы уйти в иной мир, может войти в зеркало и остаться в нем, как в ловушке.
  - Ну и что? - удивился леший.
  - А то! - ответил Пермя и показал товарищам указательный палец. - Если мы предполагаем, что эти "волки" с Нави, вытолкнутые оттуда проклятием Золотой Бабы, то с помощью этого зеркала мы сможем загнать их обратно.
  - И викинги, стало быть, вылезут обратно? - съехидничал Хийси.
  - Нет, - терпеливо возразил Наследник. - Викинги и волки - это одно и то же. Они сами этого не понимают. "Фенрир" - это то темное человеческое начало, или конец - как угодно, которое было у норманна при жизни. Их самих не стало, но вся злость вырвалась обратно в Явь, воплотившись в эдаких монстров. Понятно?
  - Нет, - хором ответили Илейко и Мишка.
  Пермя в отчаянье махнул рукой:
  - Короче, зеркало надо развернуть и при новой атаке взглянуть на отражение первого попавшего в поле зрения "волка".
  - Ага, только сначала нужно заставить монстра не откусить нам головы, - проворчал леший.
  - Выбора у нас все равно нет, - сказал ему лив. - Иначе они нас загрызут, не увидев в отражении всю непривлекательность этого зрелища.
  Пермя их уже не слушал - он как-то пафосно разворачивал зеркало, приговаривая про себя:
  - Конечно, лучше бы это ночью проделать. Ну, да посмотрим, может быть, так оно и будет.
  Мишка, убедившись, что биарм его не видит, специально для лива покрутил пальцем у виска. Тот в ответ только вздохнул и развел в стороны перемотанные тканью руки.
  - Отражения - это тоже жизнь. Усеченная, несвободная, зависимая, но тем не менее. Почему нечисть нельзя увидеть в зеркале? Потому что ее отражение находится в другой, потусторонней поверхности. Однако не все так безобидно. Отражением Одина, распятого на древе Иггдрасиль, сделался Иисус, приколоченный к Леванидову кресту, - говорил меж тем Пермя, освободив от покрывал тускло блеснувшее зеркало. - Сегодня нам доведется кое-что испытать.
  - Надеюсь, не жуткую боль, - вставил Хийси, но, заметив, что Васильич обернулся к нему, поспешно добавил. - Имею в виду, душевную боль.
  "Фенриры" действительно не пошли на очередной приступ до наступления темноты. О своем присутствии они напоминали только изредка долетающим до слуха людей рыком. А запертые в ловушке путники готовились к последнему бою. Пермя был так уверен в себе, точнее - в магической способности зеркала, что его уверенность передалась сначала Илейке, потом и лешему.
  Они подкорректировали свой частокол, установив в нужном направлении свободный проход. Васильич хромал, лив был не в состоянии нормально за что-нибудь ухватиться. Зато Мишка старался работать за всех троих. Со второй половины дня начала накрапывать мелкая морось. Дров для поддержания огня по предварительным подсчетам на всю ночь могло не хватить, но об этом никто не задумывался.
  Илейко думал о чем попало, только не о предстоящей схватке. Пермя, казалось, весь ушел в себя, временами что-то бормоча еле слышно и, словно в несогласии, мотая головой. Лишь только Мишка метался, как угорелый, подчас бросая тревожные взгляды в сторону притихшего леса. Он очень боялся грядущей ночи, стыдился этого своего страха и от этого нервничал.
  Позади установленного вертикально зеркала Наследник, покопавшись в своем багаже, на гибкой ивовой ветви водрузил знамя. Вообще-то не очень, чтобы знамя, но флаг - это точно. Он представлял собой абсолютно черное полотнище, в центре которого был изображен белый человеческий череп и пониже его две перекрещенные в Андреевской свастике берцовые человеческие же кости.
  - Голова Адама, - пояснил он. - Символизирует, что все мы смертны, но настроены решительно.
  Ну что же, пусть будет флаг. Ни Илейко, ни Мишка не были против. Лив помнил легенду, что первый человек на Земле был размером немаленьким, высотой с метелиляйнена. Или вовсе - метелиляйненом. Когда умер - а после изгнания из Рая он стал смертным - дети и внуки похоронили его с венцом на голове, сделанном из трех деревьев: кипариса, певга (какого-то загадочного) и кедра. Душа-то Адамова попала в ад, если верить знающим людям богословского корпуса, а тело со временем истлело вместе с гробом. Но Бог простил своего первенца среди людей и прекратил все творимые с его душой пытки и мучения и забрал к себе. Там в Раю Адам куда-то затерялся, во всяком случае, никаких других сведений о дальнейшей судьбе его не поступало. Зато из посмертного венца выросло чудное дерево. Кто говорил одно, но с признаками прочих разных пород, кто считал - три.
  Потом потопом это высочайшее из всех деревьев подмылось и погубилось. Но Соломон, мудрый, библейский, самый уважаемый из всех царей отыскал ствол этого триединого древа. Почему-то он был на короткой ноге с демонами, те к его двору и принесли это бревно, в корни которого оказался вплетен череп бедного Адама.
  Ствол воткнули в землю, а вокруг попытались насыпать землю, камни, да все, что под руку попадалось. Во время дождей слуги Соломона прятались от потоков воды в глазницах черепа. Это не говорит о том, что эти пресловутые слуги были самые лилипутские лилипуты, просто череп был, как уже упоминалось, огромным. Получилась целая рукотворная гора, которую в первое время нужно было опекать (holhota - на ливвиковском\ финском языках, примечание автора), чтоб она не разрушилась. Время текло, Голгофа обросла культурными растениями, туда начали бегать придворные писатели в поисках вдохновения для восхваления своих царей, создавая Hol(y) Bible. Потрудились наславу (выделено мной, автором).
  Но тут случился Пилат, повелевший выстругать из древнего ствола крест. Как раз для Иисуса Христа. Апостол Павел в одном из своих выступлений сказал по этому поводу: " Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут" (Первое Послание к Коринфянам Святого Апостола Павла, гл 15, ст 21, 22, примечание автора). Такое вот получилось действо: смертный крест Иисуса, Леванидов крест, опирался в мертвую главу первого человека на Земле.
  Наступление сумерек совпало с окончанием всех подготовительных мероприятий. Пермя сел подле зеркала, Илейко с примотанным к одной руке тесаком, к другой - плотницким топором, хотел еще к ногам какие-нибудь шпоры приделать, но не нашел, из чего. Мишка из облюбованного им ствола молодой сосны сделал мощное копье, заострив его в углях костра. Все также сыпал мельчайшими каплями холодный дождь, на который, к слову, никто не обращал внимания.
  Когда с островка донеслось тревожное ржание Заразы, все обороняющиеся поняли, что их лимит спокойствия исчерпан, звери пошли.
  - Удачи тебе, Пермя! - сказал Илейко и, немного погодя, добавил. - Мишка! Если поймешь, что все совсем скверно - уходи. Да про лошадь мою не забудь.
  - Ох и веселенькая ночка нас ожидает! - оскалился в нервной улыбке Хийси.
  А Васильич ничего не ответил, он уже настраивался на другое восприятие мира, он уже был не в себе.
  "Волки" завыли все разом, и их оказалось много, даже очень много. Людям неспроста не нравится волчье, либо собачье пение - оно воздействует на тонкие струны души, заставляя их трепетать в тревожном ритме паники. Но лешему к этим руладам было не привыкать, а лив и Пермя просто не обратили на него никакого внимания. Если бы этим ограничивался поединок, то "Фенриры" бы уже потерпели поражение: должного эффекта они не достигли, а глотку себе порвали, аж саднить начала.
   Самый перевозбужденный "волк" с разбега сиганул через установленные колья, но не долетел, напоровшись плечом на острие, проткнулся насквозь и заклацал в недоумении зубами. Сей же момент подоспевший Мишка могучим рывком вогнал свое копье ему под язык и тотчас же выдернул обратно. Тварь незамедлительно испустила дух.
  "Волки" немедленно зарычали, отблески их желтых глаз замелькали в разных направлениях, словно они пытались как-то перегруппироваться. Пермя раздул трут и запалил перед зеркалом две неведомо откуда взявшихся свечи. Точнее, они, конечно, были припасены запасливым биармом еще до начала своего похода, но, вероятно, с другой целью. Наследник устроился лицом перед зеркалом, свечи по сторонам, незащищенная спина выпрямилась и расслабилась. При этом Пермя принялся негромко петь, отчаянно гундося. Слова были непонятны, он использовал неккульский язык, да еще будто бы с зажатым носом. Эдак и великий рунопевец Вяйнемёйнен ничего бы не разобрал.
  Когда другой "волк" перемахнул через частокол, используя своего павшего товарища на манер кочки в болоте, Илейко на некоторое время потерял из вида Наследника, открывающего еще один свой талант из всего многообразия, доставшегося ему от предков. Да и леший выпал из поля зрения, впрочем, как и весь прочий мир. Остались только они вдвоем: "Фенрир", всего на голову в холке ниже человека и сам человек.
  Тварь потеряла свое преимущество в инерции, позволявшей сбить лива с ног, но все остальные качества, как то: острые клыки, длиной почти с указательный палец взрослого мужчины, мощные челюсти, способные перекусить шеи двум гусям одновременно, не ведающие усталости мышцы, созданные для того, чтобы бежать, терзать, а потом снова бежать, чтобы опять терзать - остались при ней.
  "Фенрир" на миг остановился, блеснув желтыми глазами, чтобы предстать перед потенциальной жертвой во всей своей убийственной красе. Но это время Илейко использовал несколько иначе, чем того хотелось монстру. Он прыгнул вперед, сокращая дистанцию, и попытался ужалить "волка" левой рукой с тесаком прямо в глаз, но промахнулся - в этот момент тварь оскалила клыки, задирая черные губы и нос. Тесак полоснул по морде, что было тоже неприятно, но не фатально. Лив же, не прекращая своего движения, сделал оборот, пропуская мимо своей груди голову твари, пытавшейся вонзить свои клыки в человеческое тело. Получился хороший замах для руки с топором, чем Илейко и воспользовался, всадив топор куда то в бок "Фенрира". Этот удар получился куда как опаснее, нежели предыдущий.
  "Волк" взревел, причем это у него вышло довольно громко и обиженно, дернулся всем телом, умудряясь отшвырнуть человека через себя. Конечно, не будь топор столь жестко прикреплен к руке, он бы просто выскользнул из хватки, а так получилось, что получилось. Илейко, нелепо взмахнув руками, перелетел через монстра, жестко упал на землю и не успел вновь подняться на ноги.
  На него навалилась всем своим весом взбешенная и негодующая от боли тварь и, не успей подставить он левую руку куда-то под челюсть, зловещего вида зубы оторвали бы ему голову. Илейке было тяжело сдерживать напор своего врага, силы того удесятерялись от близости к ненавистному человеку. Даже несмотря на то, что бок "волка" оказался разворочен так, что одно сломанное и вырванное топором ребро торчало наружу, не пройдет много времени, когда он сомкнет свою пасть на лице лива. Это сделалось понятным обоим, и вполне удовлетворяло в сложившейся ситуации, по крайней мере, одного из них. Илейко в это число не входил.
  Он правой рукой с привязанным к ней топором нащупал сбоку кол первой линии обороны и, действуя обухом, как молотком, попытался изменить направление острия вкопанной в землю толстой палки. К тому времени, когда левая рука начала уступать неистовому напору "Фенрира", кол подчинился не всегда удачным и точным ударам топора, упершись жалом в основание шеи зверя.
  Тот в своем бешенстве не обратил на это никакое внимание, стремясь поскорее разделаться с человеком, а зря, вообще-то. Из приоткрытой пасти зверя вырывалась какая-то пена, которая по мере ослабления противодействия руки лива окрашивалась в пурпурные оттенки. Когда же Илейко больше был не в силах удерживать напор монстра, изо рта того потекла кровь прямо в лицо человеку, "волк" конвульсивно дернул задними лапами и завалился на неповрежденный бок. Он и сам не понял, что издох, проткнув свою шею колом.
  На земле бушуют травы,
  Облака плывут кудрявы,
  И одно - вот то, что справа,
  Это я.
  Это я и нам не надо славы,
  Мне и тем, плывущим рядом,
  Нам бы жить - и вся награда.
  Но нельзя (В. Егоров "Выпускникам 41", примечание автора).
  Илейко позволил себе несколько вздохов, высматривая сквозь мех твари небо, и с трудом выполз из-под неподвижной туши, локтем протер глаза от чужой крови и заметил, что Мишке удалось выволочить тело монстра, использованное "его" зверем, как трамплин. В то же самое время он увидал в отблесках костра, что к беспечно рассевшемуся перед зеркалом Васильичу сзади подошел еще один "Фенрир", размерами даже поболе, нежели лежащий у его ног. Лив открыл рот, чтобы закричать, в душе понимая, что уже не успевает предупредить своего товарища.
  А потом произошло нечто непонятное. Монстр раскрыл свою ужасную пасть и весь подался вперед и вниз, уже, наверно, предвкушая треск человеческих позвонков на своих зубах. Но Пермя, не меняя положения, хладнокровно склонил голову к своему левому плечу, тем самым уклоняясь от пасти, щелкнувшей зубами так близко, что между головами зверя и человека нельзя было всунуть ладонь. Резким движением снизу вверх Пермя правой рукой с зажатым в ней мечом проткнул нижнюю челюсть "Фенрира", тем самым заставляя его закрыть рот и открыть глаза.
  Далее случилась пауза, не предусмотренная сценарием битвы, которая, впрочем, длилась всего несколько мгновений. Потом раздался звук смачного удара, и "волк" отлетел от оказавшегося прямо перед его желтыми глазами зеркала. Летел он тоже странно, будто огромная невидимая длань несла его в определенном направлении, огибая прочих тварей. Длился полет не так, чтобы долго, "Фенрир" приземлился на черное пятно подле ствола огромной сосны. Видимо, неудачно приземлился, потому что более уже не поднялся, да и как-то вообще исчез из виду.
  Далее наблюдать Илейке сделалось некогда: Мишка неудачно пихнул своей заостренной палкой очередного прорвавшегося "волка", тот взъярился, как испуганный змеей конь. Пришлось со всей силы ткнуть его куда попало - под хвост. Он и сломался, не хвост, конечно, а тесак. Но и "Фенрир" отвлекся от сбитого с ног лешего, позволив тем самым Хийси нанести второй удар точнее. Однако и лив лишился плохонького, но оружия, с плотницким топором много не навоюешься. Огрызком тесака теперь можно было, разве что, царапаться.
  
   10. Зеркало, которое не треснуло (продолжение).
  Вообще, вся их битва с монстрами напоминала пьяную кабацкую потасовку: Мишка носился со своим окровавленным колом, временами делая выпады в сторону беснующихся в попытках откусить какой-нибудь полезный человеческий орган "волков", Илейко делал то ли шаманские, то ли лягушечьи движения руками, периодически вступая в рукопашную схватку, а Пермя вовсе сидел с отсутствующим видом спиной к врагу. Никакой организации, как со стороны людей, так и со стороны "Фенриров".
  Самое поразительное было то, что на неподвижного Наследника звери не обращали особого внимания. Все свои усилия они направляли на создание среди частокола достаточного для прохода коридора. Рано или поздно им бы это удалось, вот тогда бы Мишке и Илейке наступил конец. Ну, а затем откусили бы голову Васильичу, и "волки" вздохнули бы свободно.
  Лив подумал, что, лишившись ударной части тесака, единственное, на что он способен - это отвлекать внимание очередной твари, в то время как леший использует свое копье. Но тут случилась оказия, едва не стоившая ему жизни.
  "Фенрир" очень удачно выставил над вкопанным колом свою голову, то ли отвлекшись на что-то несущественное, то ли слегка притомившись. На долю мига он замер совершенно неподвижно, желтые глаза утратили свое хищное выражение, обретая долю неуместной здесь мечтательности. Тут-то, молодецки размахнувшись, Илейко всадил свой топор прямо ему между глаз. Удар был силен и способен был развалить голову твари напополам, как древесную чурку, если бы не одно обстоятельство.
  Плотницкий топор - не самое верное оружие в битвах: топорище короткое, быстро пачкается кровью, становясь скользким. И за самим топором надо приглядывать, чтобы он не выскочил с древка. Илейке делать это было некогда, вот он в самый ответственный момент и улетел куда-то за спину, оставив в руках лива бесполезную деревяшку. Этим топорищем Илейко и приложился "волку" аккуратно посередине лба. У того должны были искры полететь из глаз, да, видать, глаза у него были другой конструкции - монстр только рассвирепел, как-то по-лошадиному лягнул задней лапой подкрадывающегося Мишку вместе с его колом, и больше не было никаких вариантов спасения.
  Илейко в отчаянье начал водить перед гигантской мордой руками взад-вперед, словно пытаясь успокоить "Фенрира", но у того на этот счет не было никаких намерений откликнуться. У лива зашумело в ушах, он придумал броситься к "волку" на шею и попытаться задушить его в своих объятьях, но никак не мог решиться на столь безрассудный шаг. В ушах продолжал слышаться подозрительный звук, который на самом деле оказался всего лишь свистом. Таким образом подзывают собак. И черти тоже весьма охотно реагируют на него.
  Монстр снова, походя, лягнул Мишку, перехватывающего свое копье, отвернулся от Илейки и пошел на свист. Глаза его опять приобрели дурное мечтательное выражение. Лив бы не очень удивился, если бы "Фенрир" встал на задние лапы, подогнул передние и, чеканя каждый шаг, двинулся бы на источник звука.
  А свистел Пермя, наконец-то соизволивший подняться на ноги. Свечи по сторонам зеркала разгорелись удивительно ярко, но не освещали ничего вокруг, только свои отражения - огненные шары. "Волк" приблизился к Наследнику, получил удар, как давешний его коллега, и улетел таким же маршрутом.
  Прочие монстры тоже прекратили всякие военные действия против сдающего свои позиции частокола и обратили взоры на Васильича. Точнее, они смотрели в зеркало, что-то их там интриговало настолько, что жажда убийства как-то отходила на второй план.
  Один "Фенрир", самый маленький среди своих собратьев, и, пожалуй, оказавшийся почему-то наименее очарованным, вдруг, сорвался с места и, захлебываясь визгом, бросился к зеркалу со всех своих ног. Создавалось ощущение, что он решился на таран во благо великих загадочных целей.
  Да так оно на самом деле и оказалось. Разогнавшись, насколько это было возможно, монстр прыгнул на зеркало грудью вперед. Илейко зажмурился, ожидая услышать звон разбивающегося стекла. Но этого не произошло. "Волк" влетел в свое отражение, будто и не было никакой твердой преграды, только хвостом успел на прощанье вильнуть. Визг тоже резко оборвался, словно монстр внезапно сделался немым.
  - Давай двигать к Наследничку, - похлопал по плечу лива перепачканный грязью леший. - Может, и спасемся все вместе.
  - Или погибнем, - прошептал Илейко. - Тоже все вместе.
  Звери, казалось, утратили всякое желание быть зверьми. Они покорно, один за другим, подходили к зеркалу, получали свой удар и улетали в корни сосны. Причем начали делать это уже совершенно самостоятельно: Пермя прекратил свистеть. Видать, утомился.
  Последний "Фенрир" издал истошный вопль, каковой более присущ какой-нибудь страшной птице выпь, разогнался и лбом вперед пролетел сквозь ровную зеркальную поверхность. Мишка сей же момент высунул голову и попытался разглядеть зазеркалье, но кроме своей корноухой физиономии ничего не узрел. Однако его изображение было столь непривычным, что он вздрогнул всем телом и отступил за пределы видимости.
  - Кто это? - спросил он, скорее риторически.
  - Вий, - неожиданно ответствовал Пермя и добавил, наверно, для особо любознательных. - Темный властитель.
  - А! - сказал Мишка без особого восторга и тот же момент куда-то убежал, подхватив головню, одну из не успевших прогореть.
  Илейко отправился следом, не особо торопясь, бессильно опустив натруженные руки, в которых опять начала пульсировать боль. Наследник же никуда не пошел - его хромота не излечилась, пожалуй, даже усугубилась.
  Лив обнаружил лешего, стоящего на четвереньках под сосной. Он старательно нюхал землю, чем сразу же вызвал у Илейки серьезные опасения по поводу состояния здоровья своего товарища, по крайней мере - психического.
  - Ты еще на зуб попробуй, - произнес он осторожно.
  - Уже пробовал - ничего, - отозвался Хийси.
  - А что должно быть?
  Мишка посмотрел на лива, как на ущербного, умирающее пламя хилого факела только усилило выражение взгляда.
  - А куда ж тогда все эти "волки" улетели? - спросил леший. - Я наблюдал: здесь под сосной должен быть целый склад этих монстров, мертвых, либо парализованных. Вот я и побежал добивать. Но они как сквозь землю провалились.
  Действительно, в корнях огромного дерева не было ничего, только слегка курилось дымком черное пятно пала. Никаких следов от тварей не наблюдалось. Ну, пропали "волки", значит, пропали. Не больно-то и хотелось снова встречаться.
  - Говоришь, чудище какое в зеркале наблюдал? - на обратном пути поинтересовался у лешего Илейко.
  - Да так, - неопределенно пожал плечами Мишка. - Чудище - не чудище, а женщинам нравлюсь.
  Пермя тем временем корчевал частокол, добавляя пищу затухающему костру. Туши трех повергнутых "Фенриров" так и остались лежать, где их застала смерть, словно доказательство былой ночной баталии. Ни Пермя, ни Мишка, ни сам Илейко не вполне еще осознавали, что остались живыми только благодаря настоящему чуду.
  Лив подобрал молот Тора, нашел предательски вылетевший в самый ответственный момент топор, решил вновь закрыть тканью зеркало. Он совершенно нечаянно взглянул в его глубь и ничего сверхъестественного не высмотрел. Зеркало, как зеркало, разве что очень холодное на ощупь.
  На него глядел изрядно выпачканный грязью субъект с перевязанными руками, порванной рубашкой и оттопыренной нижней губой. Илейко потрогал ее, но особой припухлости не ощутил. Впрочем, подбитая губа - это самая незначительная травма, полученная сегодня ночью. Отражению видней, как он выглядит. Вот только никогда не думал, что уши у него так торчат в стороны, да еще и вытянутые, как у собаки. Лив провел рукой по волосам, но ни кисточек, которыми венчались его слуховые аппараты, ни самих ушей не ощутил. Что за напасть!
  Меж тем его отражение выглядело уже не просто странным, но и критически старым. Морщины на лице разбегались в разные стороны, не оставляя нигде ни одного более-менее гладкого места. Разве что глаза все еще не потускнели, лихорадочно блестя зловещим красным цветом.
  "Гуще мажь, Гущин!" - прошелестело отражение.
  - Я не Гущин! - сказал Илейко, приглядываясь к зеркалу, при этом непроизвольно наклоняясь к самой его поверхности. Земля из-под ног начала уходить, голова закружилась, и тут мощный рывок назад заставил лива закрыть на некоторое время глаза.
  Он обнаружил себя сидящим на земле, в то время как Пермя с озабоченным видом поливал из котелка на зеркало озерную воду. Опрокинутые и потухшие свечи лежали, будто бы поспешно раскиданные ногами.
  - Нельзя заниматься тем, что тобой не познано! - строго сказал Васильич и обернул зеркало в ткань.
  - Так я, - начал, было, Илейко и замолчал. Больше сказать ему было нечего. Слишком напряженная выдалась сегодня ночка, слишком много впечатлений - переварить не успеваешь.
  - Каждое зеркало - это Вий, - заговорил Пермя, управившись с тканью. - Вообще-то Вий - он темный, слепой. Из своей Нави он ничего в Яви видеть не может, в отличие от своих подданных, которые порой в Явь проникают развлечься, подкормиться, или с какой иной целью.
  Заслышав слова Наследника, Мишка быстро покидал у костра выдранные из земли колья и подошел ближе. Пермя умел говорить складно, поэтому слушать его было интересно. Да и рассказ был занимательным.
  Вий долгое время знал о Яви только по чужим россказням, пока, наконец, не было сделано первое Зеркало. Ни металлические, ни полированные каменные отражающие поверхности не шли ни в какое сравнение с покрытыми амальгамой стекляшками. Peili (в переводе "зеркало", примечание автора) стали глазами темного владыки Нави. Недаром само название "зеркала" перекликалось с его именем.
  Все бы ничего: нравится подсматривать за людьми - пусть смотрит. Но этим-то дело, конечно, не ограничилось. Просто смотреть и вздыхать - это ненормально и прискучит быстро. Редко зеркала устанавливают в женских банях. Да и в мужских тоже - пес его знает, какие наклонности у виев. Вот как-то воздействовать, пусть даже силой взгляда - это другое дело. Такую возможность Вий у себя развил и даже преуспел в этом.
  Зеркало - это дверь между мирами. Чтобы войти к нам эту дверь нужно открыть. Когда дело касается души без материальной оболочки, то есть, в случае с покойником, или призраком, или иным духом - все более-менее понятно. Приведение непринужденно уйдет в зазеркалье, только его и видели. Туда же может занести смятенную душу умершего человека, если зеркало вовремя не занавесить. Собирался в рай, либо, по крайней мере, на Страшный суд, а тут такое безобразие! Ловушка, из которой выбраться можно только по рекомендации хозяина, то есть Вия. Но история всегда одна: вход - рупь, выход - два. Вот и приходится маяться, людей пугать, пока это не войдет в привычку. И выход один - избавиться от того зеркала, что наводит жуть. Жалко, конечно, но в церковь принести нельзя - там зеркала традиционно не положены и, наверно, даже противопоказаны. Черт-те что может отразиться в peili в храме.
  Так неужели никак не ограничить Вия его кознях? "Как", "как", - возразят знающие люди, тем более с кровью биармов в жилах. Если без зеркала обойтись решительно невозможно, то придется смириться с самими фактом, что изнутри кто-то будет подсматривать, даже оставаясь при этом невидимым. Главное - повесить на "двери" "замок", чтобы никому без посторонней помощи его открыть не удалось. Это значит всего лишь то, что зеркало должно иметь форму. Форма, как сказал древний Фома, отражает содержание. Круглая ли, прямоугольная - любая правильная - это надежный запор от вмешательства в личную жизнь. Или рама - она тоже прекрасно работает. Но ни в коем случае сколы, трещины или даже обломанные куски. В этом случае форме уже не в состоянии отразить воздействия содержания. Хаос - это нарушения законов, в данном случае - "замка". "Дверь" открыта - добро пожаловать всем, кто умеет ею пользоваться.
  - Вот такие дела, друзья мои, - закончил свою байку Пермя. - А вы говорите: Вий! Подымите мне веки!
  Илейко пожал плечами, а Мишка не удержался и возразил:
  - Ничего мы не говорим. Куда ж теперь это зеркало девать? Возвращать хозяйкам, когда внутри такое, да еще пара "волков" залетела?
  - Оно изначально было особым, - ответил Васильич. - Можно сказать, главное зеркало для связи с Темным Владыкой, для обоюдной связи, так сказать. Хотя - связь тоже зеркальная, стало быть, ложная.
  - Ну да, - кивнул головой Илейко, которого слегка задело и даже оскорбило свое собственное отражение с кисточками на ушах. - Чтобы узнать, кто ты - нужно смотреться в воду.
  - Именно! - поднял палец к предрассветному небу Пермя. - Гадают девки на зеркале, а потом три дня диареей страдают. А все оттого, что водой это самое зеркало не омыли, убрав всю ложь и скверну.
  Хоть все товарищи чувствовали себя измотанными и избитыми, здесь отдыхать они не решились. Вызволенная из островного плена лошадь выглядела не лучше. Складывалось такое впечатление, что на ней всю ночь пахали. "Переволновалась, бедная", - объяснил ее состояние леший.
  Пермя идти самостоятельно не мог. Во всяком случае, с такой скоростью, чтобы не встретить в пути Педрун пяйвя (Петров День), идти ему было сложно. Поэтому его усадили на Заразу, чему она очень удивилась: привыкла ходить налегке, неся на себе только поклажу, которой становилось все меньше и меньше.
  Илейко перевязали руки, отчего он стал выглядеть достаточно нелепо. А Мишка вообще отливал синевой.
  - Банда инвалидов, - проговорил сквозь зубы леший. - Лишь бы больше никаких спутников не прибилось.
  Действительно, сначала Мишка пришел, приведя с собою своих врагов, которые с энтузиазмом попытались прибить не только его самого, но и Илейку. Потом - Пермя, враги которого распылили свою ярость уже на всю троицу. Причем, схватки становились все опаснее и ожесточеннее.
  - Позвольте, - вдруг заметил лив. - А что же с телами этих викингов делать будем?
  - Каких викингов? - удивился Хийси.
  Илейко указал своей замотанной рукой в сторону трех тел, оставшихся так и лежать неприбранными.
  - Так не викинги это, - ответил Пермя с высоты своего положения и добавил. - Я ошибся. Это - суки.
  Лив в недоумении переглянулся с лешим. Тот не поленился, словно догадавшись о чем-то, сбегал и осмотрел каждое из тел, приподымая двумя пальцами хвост каждого "Фенрира".
  - Действительно, - почесал он в затылке всей своей пятерней, когда вернулся. - Это не "волки".
  - А кто же они тогда? - Илейко все еще ничего не понимал.
  - Это "волчицы".
  - А викинги куда подевались? - спросил лив, словно победа над "невикингами" была менее убедительна.
  - Сгинули в Нави, - ответил Пермя. - А вот эти твари оттуда вырвались. Поверь мне - они гораздо опаснее любого викинга. Поэтому Вий их обратно и выдернул, что они ненасытны в своей злобе. А Золотая Баба, получается, эту свору невольно спустила.
  - Интересная картина: Вий нам помог, в то время как почитаемая Золотая кукла - наоборот, - заявил чуть ли не обиженно Мишка.
  - Никто нам не помог, никто нас не пытался уничтожить. Просто так получилось, - возразил Васильич.
  Прозвучало это несколько неубедительно. Ничего в этом мире не делается просто так. Всегда имеется какая-то определенная цель, которая очень долго может быть непонятна никому, кроме того, кто ее преследует. Наследник, желая сменить тему, проговорил:
  - Самые опасные враги - это женщины. Точнее, не женщины, а то, во что они могут превратиться.
  - В "волчиц", что ли? - леший кивнул себе через плечо.
  - Хоть вторая жена Адама была создана из его плоти - ребра, но каким-то образом она наследовала от своей предшественницы некоторые черты характера, которые первую женщину-то и погубили, - сказал Пермя.
  Возвышаясь над своими товарищами, Васильич открыл в себе новый дар: проповедовать. Каждое слово, произнесенное им, цепляло другое, в итоге получалась речь. Хотелось, конечно, ограничиться двумя-тремя понятиями, типа "пошли вы" с указанием места, куда идти, но и другое желание имелось. Может быть, конечно, это было всего лишь последствие колоссального перенапряжения минувшей ночи. Ни лив, ни леший не перебивали. Им как раз наоборот разговаривать не хотелось. Поэтому вся троица шла себе вдоль озера, удаляясь от своей стоянки, которая, чуть было, не стала последней. К окоченевшим тушам монстров никто из зверья не приближался, хотя такое в лесу не принято. Привлеченные запахом смерти вороны возбужденно прыгали с куста на куст, пока не рискуя приблизиться, и нервно переругивались с мелкими хорьками, которые тоже были не прочь на дармовщинку постоловаться. Конечно, так долго продолжаться не могло. Зов природы четко разделил для некоторых тварей окружающее пространство на "съедобное" и нет. Три тела, независимо от их происхождения, были как раз, если уж и не полезными для пищеварения, то, во всяком случае, вполне перевариваемыми.
  Минует какое-то время, и проросшая трава покроет разгрызенные зверьем кости, тем самым закрывая вопрос о бренности не только Яви, но и Нави. И только странное, словно бы обожженное, пятно в корнях могучей сосны никогда не покроется никакой растительностью, а иными лунными ночами будет иметь обыкновение шевелиться, словно бы дышать всей своей поверхностью. Эти пульсации будут выглядеть столь неприятно, что много лет спустя случайно набредшие на это место люди, имеющие сомнительное счастье лицезреть странный шевелящийся круг в земле, поутру предпримут попытку забросать его камнями и даже мусором. Но получат обратно в лоб пустыми бутылками из-под водки "Синопская", из которых, собственно говоря, и состоял весь мусор, и побегут прочь, кляня на все лады проводника: "Ах, Алексей Михайлович! Ах, кудесник! Больше с Поповым в лес ни ногой!"
  А пока Пермя пытался закончить свою речь.
  - Женщина создана, как известно, для любви, - говорил он мерным ровным голосом, заставляя лошадь Заразу прислушиваться, отчего она шевелила ушами и не предпринимала никаких попыток сбросить седока. - Также известно, что от любви до ненависти всего один шаг. Стоит перевернуть монету, где "орел" - это любовь, обнаруживаем "решку" - ненависть. Мужчина, например, проходит это шаг поэтапно. Не свойственно ему женщин ненавидеть, поэтому ненависть у него может возникнуть только по отношению к другим мужчинам. А вот женщина может испытывать ненависть к любому существу, причем, зачастую, молниеносно. Любила, положим, дворовую собачку, за ушами чесала, косточки выносила, а та от избытка ответных чувств платье любимое на ней зубами изорвала. "Повесить псину!" Причем выполняет это, как правило, мужчина. Висит собачка и думает: "Да, напрасно я с женщиной связалась! Уж лучше с мужиком каким на охоту или рыбалку ходить. Можно, конечно, по морде получить, но при этом и жить, и есть, и нос в табаке". Хотя собачка уже ничего не думает, не в обычаях у висельников о чем-то рассуждать. Висит, несчастная, в зарослях лопухов - и ей не до сук.
  Если женщина не может поступать иначе, как сама себе напридумывала, то это полбеды. Вот если она заставляет подчиняться своим решениям других, не считаясь ни с кем, кроме себя, праведной, то и выходит из нее первостатейная "сука".
  Только любовь способна ей еще чем-то помочь. Да только суки не умеют любить, изображать чувство - да, но и только. Самые страшные палачи - это женщины. Самые ужасные враги - это тоже женщины. Быть женщиной вообще опасно. Позволить злобе завладеть собой легко, вот сложно вовремя эту злобу в себе задавить.
  Вы видели, куда может привести дорога ненависти: в Навь. Бегают там суки, грызут всех, и себе подобных в том числе. Ищут выход своей былой земной ненависти. Вот и нашли, когда Золотая Баба навьим словом викингов прокляла. Даже Вий понимает, что не место им в Яви. Выход на "кормежку" тоже надо как-то заслужить.
  - И что - это мы со всеми навьими суками бились? - спросил несколько потрясенный услышанным Мишка. Илейко вообще молчал, словно пришибленный.
  - Если бы так, то мы и прочие люди запросто рядом с той собачкой на веревках бы болтались, - вздохнул Пермя. - А вообще-то предлагаю сделать привал до следующего утра.
  - Ага, - ответил лив. - Как только, так сразу.
  
   11. Норны.
  Три женщины смеялись так заразительно, что троим мужчинам не удалось сохранить всю свою серьезность. Вроде бы повода для веселья не было никакого, но и печалиться тоже было незачем: они все-таки дошли до источника Урд, весело журчащего по замшелым камням мимо огромного дерева неизвестной породы. Ручей звонко плескался, даже в пасмурный день оставаясь насыщенным светом, какой бывает только от преломленных солнечных лучей. Так и хотелось его назвать Hurtti (в переводе "задорный", примечание автора), что было бы вполне справедливым настроением, им создаваемым.
  Ну, а глядя на дерево, приходило на ум "кипарис и певг и вместе кедр" (Книга пророка Исайи, гл 60, ст 13, примечание автора) - "ливанское" дерево, давшее человечеству "крест Леванидов". Или, быть может, если учитывать его местоположение, это "ливонское дерево"? Хотя, конечно же, это было таинственное древо Иггдрасиль, на котором в далекие времена был распят Один.
  Троица добралась до этого удивительного места относительно спокойно, словно запас всяческих невзгод окончательно иссяк. Руки Илейко не торопились заживать, тем самым причиняя массу неудобств - они болели, и всегда, а особенно по ночам, приходилось искать особое положение, якобы приносящее облегчение. Нога у Перми распухла и посинела радикальнее кожи Мишки. Вырубленный Хийси для него костыль не позволял скакать, где вздумается: только с лошади в кусты, с кустов - к костру, и в обратном порядке.
  Леший и Зараза, как могли, пытались оказать содействие товарищам, но этого было явно недостаточно. Нужен был врач, чтобы произвел лечебную ампутацию, и лекарь (leikari - скоморох, в переводе, примечание автора), такую ампутацию отменивший и надававший своему "коллеге" по сопатке. Нужен был кто-нибудь, имеющий отношение к лечению людей. Но кругом - ни души: звери бегают, птицы прыгают, рыба плещется.
  Погода установилась теплая, вся природа пробудилась от холодов и ненастья, словно бы летом. И не мудрено, потому что лето как раз и наступило, северное, драгоценное и с Белыми ночами.
  Несколько раз наваливался настолько плотный туман, что двигаться дальше можно было только, исходя из личностных тактильных ощущений. И не всегда они были для Заразы и Мишки приятными - они шествовали неизменно в арьергарде. Илейко прикрывал отход.
  - Существует теория, - сказал однажды Пермя после того, как получил в очередной раз веткой по лбу. - Туман - это не просто так.
  - Очень смелая теория, - проговорил Илейко.
  - Туман сопровождается искривлением пространства, точнее - наоборот: искривление пространства сопровождается туманом, - нисколько не смутившись, продолжил Васильич. После памятного ночного сражения его красноречие несколько поутихло.
  - Плавали - знаем, - сообщил откуда-то из молочной завесы голос лешего. Сразу же представился Хийси, плывущий саженками прямо над землей, с ухмылкой во всю свою кудлатую харю. - Холод - колдовство, туман - кривой путь.
  Лив подумал, что холод - это типичное зимнее состояние, а туман - переходное, но ничего вслух говорить не стал.
  - Поэтому в тумане может скрываться всякая нечисть, - сказал Пермя.
  - Ты не каркай! - возмутился Мишка. - Нам только этого не хватает.
  - Да нет, дело не в этом, - попытался оправдаться Наследник. - Просто и нечисть тоже приблудиться может нечаянно. Пространство искривляется для всех тварей, причем во всех направлениях. Так что исключений не предусмотрено.
  Илейко попытался представить себе это самое искривленное пространство, но выходило всякий раз плохо: дорога, уходящая куда-то вверх на неделю пути, а потом также спускающаяся вниз. Причем, если лопатой ее раскопать, не пытаясь забираться ввысь, а потом еще раскопать, то можно выйти на ту сторону, экономя целых две недели пути. Не учитывая при этом, конечно, что и копать пришлось те же самые две недели. Красота!
  - Главное в тумане - это идти прямо, не сворачивая, - уклонившись от очередной свисающей ветки, сказал Пермя. - Тогда не заблудишься и окажешься там, где надо, гораздо быстрее.
  - Поразительное открытие, - проговорил Илейко.
  Туман внезапно пропал, будто его и не было, осталась лишь мокрая трава, да хвоя на соснах и елях. Они услышали задорное журчанье ручья и не менее задорный смех, который усиливался с каждым пройденным шагом.
  Наконец, они разом увидели и сам ручей, и трех женщин, потешавшихся, если судить по указанным на них пальцам, над их великолепной троицей.
  - Чего смеетесь? - спросил Мишка, никогда не страдающий лишними комплексами и не отличавшийся учтивостью манер.
  - Здрасте, - громко ответила одна из дам на вуккиниемском языке. Это не было приветствием, скорее - некий укор отсутствия "этикетной" любезности.
  - Здравствуйте! - хором сказали путники, вызвав тем самым новый приступ веселья.
  Илейко посмотрел на Пермю, тот - на лива, и оба они уставились на лешего. Да, видок у них был что надо. Действительно, смешно.
  Женщины, расположившиеся на лужайке, сидели в удобных плетеных креслах, они производили впечатление трех сестер, решивших понежиться в редкие мгновенья безделья под лучами ласкового солнышка. Хотя, присмотревшись, Илейко решил, что, скорее, это три разных поколения: бабушка, мамушка и дочечка. Отчасти он был прав.
  - Извините, конечно, за нескромный вопрос, - сказал он, решив сразу же решить то дело, ради которого, собственно говоря, он и организовал всю эту экспедицию. - Этот ручей зовется Урд?
  Ответившая ему женщина выглядела взрослой, даже очень взрослой. Если бы не молодые и веселые глаза, то можно было бы сказать - старуха.
  - Конечно, Урд, - склонила она голову к плечу. - Ты, Чома, именно его и искал?
  - Он искал Иггдрасиль, - возразила женщина, можно сказать, в самом расцвете своих сил. Красавицей она не была, но смотреть на нее было настолько приятно, что хотелось не просто смотреть, а... Впрочем, неважно. Она была очень соблазнительна, а глаза, своим выражением и прочими свойствами схожие с глазами "старухи", предполагали: тут не просто родство просматривается, а родство душ. - Правда, Наследник?
  - Ах, конечно, - вступила в разговор совсем юная девушка. Не трудно догадаться, что и здесь "зеркало души" было аналогичным: веселым и синим, как небо. - Разве не нас хотел увидеть Торопанишка?
  Никто из мужчин почему-то не нашел нужных слов, чтобы ответить. Только Илейко, чувствуя свои обязательства, проговорил, отчаянно краснея, вроде бы без причин:
  - Мне нужно отдать вам две вещи, нам не принадлежащие.
  - И только? - задала вопрос средняя женщина таким голосом, что у лива в ладонях начала пульсировать боль.
  Он нахмурился, вздохнул и посмотрел в сторону своих спутников. Мишка, сглотнув, замотал из стороны в сторону головой и развел руками: я тут вообще случайно. Пермя же, хоть оставался сидеть на лошади, сделался, вдруг, каким-то желеобразным и, казалось, вот-вот стечет с Заразы на землю.
  Женщины снова рассмеялись, словно зрелище растерянных мужчин их не только забавило, но и радовало.
  - Меня зовут Скульд! - представилась юная девушка и хотела еще что-то добавить, но леший невежливо ее прервал, отчего-то громко завопив, тем самым заставив всех вздрогнуть:
  - Scool ("Ваше здоровье!" в переводе, клич собутыльников, примечание автора)!
  Он сам первым огорчился от содеянного и, втянув голову в плечи, предположил, что сейчас его будут бить, возможно - ногами.
  - Нет, - засмеялась девушка. - Немного по-другому: Твой Долг. Та обязанность, которую предстоит тебе исполнить.
  - Хорошее имя, - поспешно сказал Мишка, отчего получилось не так, как он хотел - чуть ли не насмешливо. Хийси смешался и в отчаянье уставился на Пермю. "Выручай, брат!" - взывали его глаза, губы, ухо и прочее лицо.
  - С вашего позволенья я спешусь, - прокашлявшись, сказал Наследник.
  К нему на помощь поспешно бросился леший. Судя по его резвости, он был готов снять Васильича с Заразы, потом в объятьях отнести на удобное с его точки зрения место и там, предварительно, оттоптав всю траву и неровности почвы, бережно уложить.
  - Ах, да! - всплеснула руками средняя женщина. На сей раз она заговорила обычным голосом, от которого мужчины не падают в обморок, а если и падают, то ненадолго. - Вы ж изранены.
  Кротким, но решительным жестом прекратив любые попытки путников сказать, что они - бодры, веселы и счастливы, а легкое недомогание - не повод, чтобы обращать на него хоть какое-то внимание, она предложила:
  - Может быть, есть смысл руки опустить в ручей? Я знаю, что холодная вода для ожогов очень полезна. То же самое для ушибленной ноги.
  Илейко и Пермя сразу же послушались, словно малые детишки, получив наказ от мудрой воспитательницы, и пошли на берег, держась места, где крупный гравий позволял приблизиться к воде вплотную.
  Действительно, какое облегчение опустить в светлый поток руки, даже если для этого приходится стать на колени! Илейко подумал, что, оказывается, жить гораздо веселей, когда не довлеет над тобой телесное страдание. Вообще-то долго такое состояние продлиться не может - совсем скоро начинает страдать душа по поводу и без такового, но, видать, так уж устроен человек: покой бывает кратковременным. Пока же ласковые струи приятно щекотали ладони, и лив блаженно прикрыл глаза, оставаясь в неподвижности до тех пор, пока не затекли плечи.
  Он со вздохом выпрямил спину, откидываясь назад, и, вдруг, заметил: руки-то того, ожоги сошли, будто бы их и не было. Илейко повернул голову в сторону Перми, удерживающего в ручье обеими руками свою разоблаченную ногу - чтобы, наверно, никуда не уплыла, и показал ему, словно хвастаясь, обе ладони. Наследник в ответ вытащил свою конечность, но та оставалась такой же сине-коричневой, разве что отек спал. Васильич вздохнул и осторожно опустил ее в воду опять, принявшись снова пристально разглядывать что-то сквозь толщу воды. Так рыбаки сидят, все внимание - на поплавок.
  - Ну, а что вы хотите! - раздался голос Скульд. - Травмы, полученные вполне естественным путем, имеют свойство и заживать естественно. Разве что, в источнике Урд это проходит несколько быстрее.
  Пермя, изобразив всем своим телом понимание, помахал девушке рукой. Ему явно становилось легче.
  - Ну, а мое имя Верданди, - сказала средняя женщина и махнула рукой лешему в некоем разрешительном жесте. - Прошу!
  - Что? - спросил Мишка.
  - Ваша версия.
  Хийси, помаявшись, все-таки, не удержался.
  - Virittäytyä, - сказал он (что-то типа, "настраиваться", в переводе, примечание автора).
  Верданди рассмеялась.
  - Хорошо, - произнесла она. - Пусть будет так, хотя мне всегда казалось, что ближе всего значение "становление".
  - А меня зовут.., - начала самая старшая, но Мишка не совсем учтиво ее прервал:
  - Можно я больше не буду объяснять смысл имен? У меня чего-то сегодня не очень хорошо получается.
  Старушка сверкнула на него своими молодыми глазами - видимо, не привыкла, чтобы какая-то лесная сволочь ее прерывала. Хийси опустил плечи и сделал на полусогнутых ногах несколько шагов, прячась за спиной Илейки.
  - Я - Судьба, но можно называть меня тоже Урд, - произнесла она торжественно. То, что в ответ не раздались аплодисменты, объяснялось тем, что Пермя до сих пор рыбачил на ногу, Илейко, спрятав руки за спину, потирал пальцами ладони, а Мишка усердно прятался.
  Тем не менее леший успел про себя подумать, прикрыв рукой рот для надежности: "Большая собака (hurtta, в переводе, примечание автора)!"
  "Сам дурак!" - в ответ подумала старуха Урд.
  - Совсем забыл! - внезапно проговорил лив и извлек из седельной сумки сначала Зеркало, а потом и молот Тора. - Ваши вещички?
  - Ой, какая прелесть, - всплеснула руками Скульд, а Урд тихонько фыркнула.
  - Замечательный был Святогор, - с придыханием произнесла Верданди.
  Илейко передал весь багаж самой младшей и, облегченно вздохнув, развел руки в стороны. Дело, вроде бы, сделано. Мишка присел на траву и посмотрел в крону дерева, запрокинув кудлатую голову. Он смотрел долго, пока небо не обожгло слезой глаза, но ничего путного не увидел, только маленькая черная точка кружила так высоко, что определить, кто это летает, было сложно. То ли большая птица, то ли еще больший дракон. Только сейчас леший ощутил навалившуюся на него гигантскую усталость. Он прилег, подставив руки под голову, прикусил травинку и удивился сам себе: оказывается, можно просто так лежать, щурить глаза на облака и ни о чем не думать. Ему сделалось покойно и от этого радостно. Нисколько не смущаясь своих товарищей, двух женщин и одной вредной бабки, Хийси безмятежно заснул.
  - Вот оно как! - сказал, подошедший и все еще прихрамывающий Пермя, указывая на валяющегося посреди полянки лешего, но старуха Урд жестом попросила не шуметь.
  В это же самое время Скульд шептала ливу:
  - Вам нужно подкрепиться с дороги, отдохнуть, как следует, а потом решить, что делать дальше.
  - А баня у вас имеется? - так же шепотом спросил Илейко.
  - Для вас организуем, - заговорщицки подмигнула девушка.
  Каким-то образом прямо над Мишкой установился стол с доброй и непритязательной едой, в солонки ссыпалось много соли, так что люди, вдруг, почувствовали, что голодны просто неимоверно. Илейко помнил, что Пермя отправился в это путешествие со вполне определенной целью, но тот почему-то не торопился задавать свои вопросы. Успокоив разгулявшийся аппетит, они подняли кубки, намереваясь как-то словами отблагодарить хозяек.
  - Вот я и вижу, кто перед нами, - опередила их Верданди. - Под сенью этого дерева могут сидеть только те, чей путь бесконечен, как бесконечно познание.
  - А к лежачим эти слова относятся? - поинтересовался Пермя, намекая на продолжающего спать под столом лешего.
  Женщины посмеялись и кивнули головами: пусть и Мишка - тоже герой.
  - Древо Иггдрасиль - это символ, самый живой символ для тех, кто может укрыться под его кроной, - добавила Скульд. - Не каждому это удается. Просто находиться под деревом и не думать, сколько плодов с него можно собрать, какое количество досок напилить, или, на худой конец, дров заготовить.
  - Вы передайте своему товарищу, чтоб он голову не ломал над толкованием, - сказала старуха Урд. - Все равно не догадается.
  - Неправда ваша, - раздался голос из-под стола. - Я видел камни с руническим санскритом. Я помню знаки. И чтобы вы не сомневались, скажу.
  - Ты сначала выберись наружу, - произнесла Урд. - Не то посчитаем, что все это сонный бред.
  - А вот и выберусь, - и Мишка полез, используя вместо путеводной нити, почему-то, ноги Скульд. Та засмеялась, вызвав тем самым некоторое смущение у представшего перед публикой лешего.
  - Ой, - сказал он. - Ноги перепутал. Я по вам, дамочка, выбраться хотел.
  Хийси кивнул в сторону Верданди. "Кто бы сомневался", - вздохнула старуха Урд.
  - Ищи - и обрящешь, - провозгласил Хийси. - Такой лозунг в приблизительном переводе (Ing - идти, trasa - двигающийся, живое существо, ir(l) - владеть, в переводе с санскрита, примечание автора).
  - Пусть будет так, - согласилась Урд.
  Они ели рыбу, закусывали черным ржаным хлебом, пили хмельной мед и говорили о чем попало. Женщины, конечно, все знали о пережитых путниками невзгодах и трудностях, а мужчины - совсем ничего про гостеприимных хозяек.
  - К нам теперь редко кто заходит, - сказала Верданди. - А раньше и Боги заглядывали.
  - Боги? - встрепенулся Пермя.
  - Бог, - ответила Верданди, улыбаясь. - Один. Другие не боги - они просто обладают некоторыми необычными для людей способностями.
  - А Аполлон заходил? - поинтересовался Мишка.
  - Она же сказала! - позволила выказать свой нрав Урд.
  
   12. Норны (продолжение).
  Потом была баня, в которой даже неизбалованный банными церемониалами Хийси обмяк и блаженно прикрывал глаза. Норны, три женщины, наделенные даром определять судьбы мира, людей и даже Бога, им не мешали. Хотя, никто бы не обиделся, если бы кто-то из них, Верданди, слегка побеспокоила парильщиков.
  Тем временем наступила ночь, небо раскинулось звездами, подмигивающими и, как считается, безучастными к людским радостям и печалям. Может, этим они и притягивают взгляды. Впрочем, вряд ли. Можно утомиться смотреть на разбросанные камни, пусть даже зазывно блестящие своим гранями с вкраплениями слюды, но устать глядеть на звезды невозможно. С этим безоговорочно согласны, например, догоны, дикие черные люди, не ломающие головы себе и соседям над тайнами Мироздания, а поступающие так с помощью каменных топоров. Вообще-то соседей не так, чтобы много на плато Бандиагара, где у них обустроены стойбища в стране с труднопроизносимым названием Мали.
  Тупые дагоны оказываются гораздо смышленее прочего цивилизованного мира, потому как не имеют письменности, но зато имеют устные предания о детальном строении звездной системы Сириуса, как то: период обращения звезды-спутника Сириуса, белого карлика, 50 лет по орбите, а также вращение его вокруг своей оси. Им все равно, что сплюнуть, называя Сириус В центром звездного мира, рисуя пальцем в козьем навозе планеты вокруг нее, особо выделяя одну - По Толо. Подумаешь, что ничего этого не видать обычным невооруженным взглядом, в случае "вооружения" оного все равно глаза разбегаются. Дагоны вообще-то не все астрономы, вернее - все не астрономы. Им совсем по барабану, в который стучит голый кривляющийся шаман, другой космос, даже ближайший, только Сириус подавай.
  Вот поэтому и не удивительно, что переродившиеся после бани гости задержались под небом, разграниченным напополам кроной могучего дерева Иггдрасиль. В отличие от черных дагонов они, не сговариваясь, обратили свои взгляды на созвездие Вяйнемёйнена, получившее совсем другое название стараниями общества рабовладельцев. Замечательный лекарь из Дакии по имени Орфей, достаточно буйный для того, чтобы не подчиниться церкви, но недостаточно божественный, чтобы возродить свою Эвридику, с отчаянья зафилософствовал.
  Дело-то житейское, если человек начинает думать, у него имеется прекрасный шанс эти думы оформить в свое понимание вселенной. В себе такое дело хранить не удаётся, это и ежу понятно. Орфей был, как уже оговорено, лекарем, что позволяло ему быть достаточно мобильным и выступать перед собирающимися в свободное от трудов время людьми. Его с интересом слушали, потому как своим искусством помощи больным он снискал всеобщее уважение и даже восхищение. Этим он был сродни Вяйнемёйнену, разве что аккомпанировал себе, типа "арфой", а не "кантеле".
  Впрочем, кто знает, где болтался Вяйнемёйнен, пока был молодым. Не в те года, когда он совершал свой 40 летний поход на Родину (см также мои книги "Радуга 1, 2", примечание автора), а ранее. Орфей - это же не имя и даже не должность. Это социальный статус (orpo - сирота, в переводе, примечание автора).
  Люди в былые времена редко подчинялись стадному инстинкту, потому как не было методов всеобщего оболванивания, и если жадность не довлела над ними, некоторые начинали тоже думать. А если эти думы инициированы выступлениями Орфея, то образовывались единомышленники. Властьимущие такое дело не поддерживали. Им-то, убогим, чужой мыслительный процесс навевает тревогу и опасность. Им-то, убогим, важно одно: на любой вопрос всегда найдется удобный для них ответ. А если вопросы выбиваются из этих достаточно узких рамок - стирай память о них всеми демократичными методами с поистине демонским энтузиазмом.
  Появились орфики, что неудивительно. Сразу в них завелись провокаторы, цель которых всегда ясна: извратить учение в пользу денег. Или, точнее, в пользу тех, кто эти деньги имеет и пытается всеми способами их преумножить. Стало быть, сам Орфей уже не нужен, да и вреден, по большому-то счету.
  Вот тут и началась зачистка, не вполне успешная, конечно. Созвездие Вяйнемёйнена легко отвалилось с небосвода, зато прилепилось на то же самое место созвездие Ориона.
  Но мышечная память и рефлексы у людей остались. Дагоны вперяют свои взгляды в Сириус - и им хорошо. Ливонцы, не сговариваясь, любуются Kalevanmiekka (звезды Пояса Ориона и Меча Ориона, примечание автора) - и душа насыщается покоем. Почему?
  Да пес его знает. Вернее, Финист Ясный Сокол знает. Ну, или птица Феникс, что, в принципе, одно и то же. Из пламени и дыма возрождаясь, межзвездная птица цвета серебра как долбанется оземь, и выходит из нее большой белый человек, говоря всем "Хай!" Его бы спросить - да в последнее время становится он нечастым гостем на Земле. Есть объективная причина, противоборствующая и мешающая, которую позднее назовет одна мудрая девушка Саша "демоном Дорог" (см также мои книги "Радуга 1, 2", примечание автора). Самозванец, претендующий на роль Бога, давший людям веру в ложь и алчность, облекая ее в защитную оболочку богомерзкого слова "политика".
  Но после бани думать об этом не хотелось. Хотелось смотреть на выстроившиеся почти в линию три звезды и слушать тишину.
  Предложенные норнами опочивальни только логически завершали тему Отдыха и Безопасности: пахнущие свежестью постели стремительно унесли всех троих в безмятежный сон, где не было места никаким левым видениям. Да и правым тоже.
  Сколько времени они проспали, определить не смог никто. Но его (этого времени) хватило на то, чтобы почувствовать себя полностью отдохнувшим, чтоб нога у Перми поправилась окончательно, все одежды выстирались, высушились и починились, даже изодранный практически в клочья рукав Васильича.
  Можно было попытать у Норн то, ради чего к ним пришли все, за исключением, разве что, Илейки. Но ни Мишка, ни Пермя не решались задавать свои вопросы. Как-то не лежала к этому душа.
  Зато неожиданно спросила сама Скульд:
  - И что же дальше?
  Мишка поперхнулся горячим настоем из ароматных лесных ягод, подумав при этом: "Тебе ли не знать?" Однако вслух ничего не сказал. Ответил Илейко, один за всех.
  - А дальше - пойдем по миру.
  Верданди тоже поперхнулась своим питием - ее одолел смех, сквозь который она проговорила:
  - Странный вы народ - люди. Блажите - что попало. Пойти по миру (jouta mieron tielle в переводе, примечание автора) могут только нищие (mierolainen в переводе, примечание автора). Какие же вы нищие? Вы - не от мира (miero) сего. Вы богаты, по крайней мере, духовно.
  - Это точно, - сразу же согласился Мишка. - Не в бровь, а в глаз. Мы - богачи.
  - И мне бы хотелось вас похвалить, - сказала Скульд. - Вы не задали ни одного вопроса по существу.
  Мишка на это ничего не ответил, только насупился. Пермя пожал плечами и вздохнул.
  - Все правильно, - продолжила молодая девушка. - Что нужно - мы и сами скажем. Например, тебе, Хийси.
  Леший поднялся на ноги и, приложив правую руку к груди, коротко поклонился.
  - Не надо тебе возвращаться в твой лес, - сказала Скульд. - И играть больше не надо. Следи только, чтобы зимой дым от твоей печки тебя не выдал. Вот и все.
  - Все? - удивился Мишка, однако больше ничего не спросил и сел в задумчивости.
  - Пермя Васильевич, - обратилась девушка к Наследнику. - Твое решение правильное. К тому же, тебя дома дождутся, не стоит беспокоиться.
  Илейко, потягивая свое питие, про себя усмехнулся: не могут без таинственности оракулы, как бы они ни выглядели внешне: хоть львы, хоть дамы. Он не претендовал ни на какие предсказания, ему было достаточно той Судьбы, что выпала на его долю. Тридцать три года одиночества научили его многому, в том числе и радости за своих ближних. Почему-то лив испытывал отраду за своих товарищей - они оказались именно теми, общением с которыми можно гордиться.
  - Поймите, парни, - вдруг сказала молчавшая доселе старуха Урд. - Ваша жизнь всегда заставляет вас оглядываться назад, череда совершенных ошибок вынуждает краснеть и по сей день, беспокойство о грядущем лишает сна. Ваше настоящее невозможно без прошлого и будущего. Но стоит ли терзать себя пустыми мыслями за свершённое непотребство или за не свершённое великодушие? Нужно ли беспокоиться о том, что наступит, или - не наступит, завтра? Ничего из памяти выбрасывать нельзя, а прочее - суета и томление духа.
  - Тринадцать, да еще пятеро - это Орден. Kalparitaristo (kalpa - меч, ritari - рыцарь, risti - крест, такое вот сочетание понятий меченосцев, примечание автора), kalpaveljeskunta (veljes - братство, примечание автора), kalparitarikunta (kunta - способность, примечание автора) - не пустые слова. Кровь - именно благодаря ей создается Орден, - добавила Скульд. - Именно благодаря ей можно терпеть жертвы. И только благодаря ей - принимаются решения, какие бы они ни были.
  Зависла неожиданная тишина, сначала незаметная, потом ощутимая и, наконец, тягостная. Лишь только Верданди удалось ее нарушить.
  - Это относится к тебе, Илейко Нурманин, по прозванью Чома.
  Все посмотрели на лива, тот от неожиданности чуть привстал со своего места. "Пили, ели - все нормально, а понос - у всех буквально", - подумал он и, чтобы не показаться смешным в этом своем движении, поднялся, выпрямляясь во весь свой могучий рост.
  - Спасибо вам, добрые женщины, за ваше гостеприимство, - сказал он, откашлявшись. - А мы, пожалуй, пойдем.
  - А товарища своего выручать не будете? - хором спросили Норны.
  - Какого товарища? - также хором ответили гости.
  Получилось забавно, но на этот раз никто не позволил себе улыбнуться. Лимит веселья был исчерпан вчера. Сегодня в ходу были загадки, недомолвки и прочие шарады. Конечно, можно было предположить под "товарищем" отсутствующую на завтраке Заразу, но до прошлого вечера она была кобылой по своей половой принадлежности. Конечно, всякое в жизни случается, некоторые примитивные твари меняют свой пол в зависимости от условий окружающей среды, но хотелось верить, что верная лошадь выше этого. Так как-то привычнее.
  - Да сами увидите, если пожелаете, - сказала Верданди.
  - А когда увидите - не пожалеете, - добавила Скульд.
  - Это вам не по миру пойти, - позволила себе шутку Урд.
  - А я согласен! Нам надо посовещаться. Хотелось бы знать, кого не пожалеем, - не хором, но одновременно ответили Мишка, Пермя и Илейко.
  Лешему, особенно после слов Скульд, было все равно, где себя применить. До дня возможной реабилитации было еще предостаточно времени, поэтому он никуда не торопился. А в компании всегда веселее, чем одному по лесу болтаться. Тем более, когда собрались вместе такие отважные парни, на которых можно положиться.
  Илейко не любил, когда давили на жалость. С одной стороны у него не так уж и много товарищей, чтоб бросать их в беде (будто бы, если бы их было много - можно было плюнуть на кого-нибудь: одним больше - одним меньше). С другой - вдруг, это товарищ Наследника. Хотя и это тоже не аргумент. Действительно, прав Пермя - надо посовещаться.
  Не медля нисколько, Скульд поднялась из-за стола и скоренько убежала по направлению к дереву Иггдрасиль. Она двигалась очень грациозно и напоминала лань, наверно. Следом за ней также без лишних слов устремилась и Верданди, ее поступь была несколько тяжелее, но наблюдать за ней было очень приятно: некоторые части ее тела так ловко подпрыгивали в такт бегу, что у наблюдающих терялось дыхание. Она была похожа на женщину, потому как не существует таких животных, с кем бы можно было ее сравнить. И старуха Урд не усидела на месте. Быстро-быстро шевеля согнутыми в локтях руками, она суетливыми семенящими шагами, двигаясь как-то боком, постаралась не отстать от своих подруг. Со стороны она выглядела, как безумный краб, догоняющий воду отлива.
  - Что делать-то будем? - спросил Мишка, явно озадаченный бегством Норн.
  - Я так полагаю, что они уже знают, на что мы решимся после нашего совещания, - сказал Пермя.
  - Как же так - даже я не могу предположить дальнейшие свои поступки, - возразил Илейко.
  - Эх, наивный ты человек, - покачал головой Васильич. - Думаешь, если бы мы не пошли на выручку неведомому товарищу, сказали бы нам о нем хитрые Норны? Зачем попусту воздух сотрясать, если и так известно, что другого пути у нас нет?
  - Точно, - воодушевился леший. Он очень не любил принимать какие-то решения, боясь наделать ошибок. - Вот скажи, к примеру, кем был Иисус Навин?
  - Воином, - пожал плечами Илейко.
  - Великим воином, - добавил Пермя. - Он Землю остановил однажды.
  - Не, ну это понятно! Я про работу его, так сказать, интересуюсь.
  - Пошел ты в пень, Мишка, - махнул рукой лив. - Иисус Навин был Навином, и баста!
  - Сам пошел, - хохотнул Хийси. - Он был именно навиным, то есть, моряком (на руническом санскрите nävin означает "моряк", примечание автора). Все просто, только вы этого не знали, потому как не задумывались. А вот эти дамочки, как раз, и задумываются. В том числе и про нас.
  - Тогда - пошли, догоним их и согласимся, - сказал Илейко. - Кстати, куда они побежали?
  - Туда! - одновременно сказали его товарищи и для пущей важности указали каждый себе за левое плечо.
  Странно, но и ливу казалось, что Норны ускакали куда-то тоже за левое плечо, но за его. Получалось, что они все друг за другом разбежались в разные стороны. Хорошо, но, в таком случае, где же древо Иггдрасиль, ибо дамы умчались в его направлении? Очевидно, эта мысль пришла в головы и Перме, и лешему. Каждый осторожно обернулся в своем, облюбованном прежним жестом, направлении, и каждый осторожно, чтобы не обидеть товарищей, вздохнул: дерево высилось в нужном для него месте.
  Меж тем утро удалось - от ручья поднялся туман, густой и плотный.
  - Парни, пошли-ка попрощаемся с хозяйками, да и пойдем себе с Богом, - предложил Илейко.
  - На выручку товарища, - вставил Мишка.
  - Пусть только укажут, куда, собственно говоря, идти, - добавил Пермя.
  Когда они поднялись из-за стола, мир будто бы обернулся вокруг них, как вокруг оси. Туман ужесточился. Только далеко в вышине Великое древо Иггдрасиль продолжало держать небо на своей кроне.
  Илейко подумал было, может крикнуть, но отказался от этой идеи. Странно, но пытаясь, походя, вспомнить женщин-хозяек, он никак не мог вызвать из памяти чей-то из них образ. Черты Скульд волшебным образом смешивались с лицом Верданди, и среди них, вдруг, проступали контуры чела старухи Урд. Все три лица накладывались друг на друга, заставляя память признавать себя побежденной: хоть тресни, но образ Скульд без Урд не воссоздавался, а они обе - без Верданди. Такая вот накладочка.
  А Мишка в то же самое время напрягал извилины в попытке представить дом, в спальнях которого так душевно отдыхалось минувшей ночью. Впрочем, безуспешно: что-то было с крышей над головой, но что?
  Не был далек в своих раздумьях и Пермя: у него никак не складывалась баня, где они парились и отмокали от былых дорожных хлопот и неурядиц. Помнилась вода и пар, да некое замкнутое пространство - и все.
  Из тумана высунулась морда Заразы. Она сказала "ку-ку" и осторожно теплыми губами потрогала лива за щеку. Конечно же, лошадь ничего не произнесла - кобыла была выше этого - но могла бы проявить себя в таком торжественном случае!
  - Кто-нибудь понял, что Норны наговорили? - нарушил тишину Илейко, и слова его, казалось, вязли в неожиданно сгущающейся белесой пелене.
  - А чего тут понимать? - ответил леший. - Чуть что не так - пустят кровь. Сначала у тринадцати человек, потом - еще у пяти. Затем, может быть, и у нас. Вот ведь какие вредные женщины!
  Откуда-то издалека долетели приглушенные звуки музыки и голос, поющий печальную песню "Я - такой молодец. Мне - все наряды к лицу".
  - Это же кантеле! - сказал Илейко, уловив трогательные, ни с чем другим несравнимые, переборы струн.
  - Так это Садко! - воскликнул Мишка, которому, оказывается, звуки голоса знаменитого "гусляра" (ghus - "звучать" на руническом санскрите, примечание автора) были знакомы.
  - Его-то сюда как занесло? - удивился Пермя.
  
   Часть 2. Садко.
  1. Родя.
  Отец у Роди был рыбаком, мать - тоже, сестры - а что им оставалось делать?
  Вообще-то мать не была на рыбалке уже давным-давно, с тех самых времен, как родила первого ребенка, дочку. Отец, наверно, перекрестился. Не потому, что стал отцом, а потому что теперь можно было заниматься любимым делом в свое удовольствие. Его жена была хорошей женой, готовила прекрасно, да вот только не умела молчать. Количество слов, произносимых в самую незначительную единицу времени поражало воображение. Иной раз даже не было понятно, о чем, собственно, речь. Впрочем, это казалось неважным. Сидеть, молчать и кивать головой - вот и все, что требовалось для беседы.
  Рыбалка не терпит суеты, тем более - болтовни. Кое-кто этого не понимал. Поэтому отец забил на местное озеро, где рыбы было - пропасть, и начал осваивать Ладожские просторы. Жена, конечно, этого не сознавала и ругалась, почем зря.
  Ладога, или, как еще именовали это огромное озеро, Нево, в отношении улова была капризна: воды много - рыба косяками плавает, где ей вздумается. Зато улов считался успешным только тогда, когда изловленная рыба занимала, если не половину, то, во всяком случае - треть лодки. Главное - вовремя остановиться, не то запросто можно черпануть бортом ладожской водички, и уже самому стать рыбой. Или ладожской нерпой - та еще зверюга. Похожая головой на собаку, а телом - на мешок с опилками, она была по-своему свирепа. Это ее свойство выражалось в отвратительной вони, которая сопровождала этих тварей повсюду. Оно, конечно, понятно - попробуй-ка питайся одной рыбой в самом сыром виде - еще и не на такой запашок пробьет.
  Сестры Роди тоже на рыбалку не ходили. Их мама не пускала, да и не очень-то им самим хотелось.
  Таким образом, рыбачил только отец, но вся семья продолжала упорно считаться рыбацкой. Когда же на свет появился единственный мальчик, то на роду у него было написано слияние с семейным промыслом, причем - действенное слияние.
  Родя сызмальства принимал участие в подготовке снастей, иногда выходил с отцом в озеро, но там всегда получал подзатыльники по причине своей нерасторопности, нерадивости и прочих бед. В принципе, наверно, отец просто подсознательно чувствовал, что не нравится мальчишке возиться с рыбой, вот и старательно его перевоспитывал на свой жесткий манер.
  Постоянная ругань матери дома, недовольство другого родителя вне дома стали вполне естественными явлениями для Роди. Сестры как-то ловко умудрялись вовремя укрыться с глаз долой, находя тем самым время для отдыха от семейного уюта. У него же так не получалось: всегда были дела, которые необходимо было незамедлительно переделать, пусть, порой, давали их и не папа с мамой. Сестрам отказывать было нельзя, чем они и пользовались со всем своим удовольствием. Родя не представлял, как можно жить иначе, пока не произошло одно замечательное событие.
  Этим событием стала игра на кантеле, которую довелось услышать на одном из деревенских праздников. Бородатый дядька, закатив глаза, ожесточенно дергал струны и рассказывал всему честному народу, как хреново жить на чужбине, особенно, если ты оказался девушкой.
   " В дом другой идешь отсюда,
  К матери другой уходишь,
  Из родной семьи - в чужую.
  Там совсем иначе будет,
  Все в другом иначе доме:
  Там рожки звучат иначе,
  Там скрипят иначе двери,
  Там не так калитки ходят,
  Петли там визжат иначе" (руна 22 Калевалы, примечание автора).
  Народ внимал, где-то вдалеке блеяли козы, на самом краю деревни визгливо захлебывалась лаем собака Шурка, изо рта у кантелиста летели брызги браги, заботливо вливаемой внутрь после каждого куплета. Родя понял, что рыбалка - это дело проходящее, а вот музыка - вечное.
  Он убежал в поле, предварительно загнав смачным пинком поганую Шурку в конуру. Хозяев собаки не было дома, поэтому можно было устроить поединок с бестолковым псом, используя любые подручные средства, но Родя себя живодером не считал. Он присел на краю бескрайнего ржаного поля, выставил на колени подхваченную где-то, вполне возможно - в Шуркином дворе, дощечку и принялся повторять движения куплетиста-кантелиста. В его голове рождалась музыка, с языка готовы были сорваться слова рун - и это было волшебно.
  Вечером на Окуневом озере Родя под впечатлением великой тайны искусства изловил в свои катиски столько черных окуней, что нести домой было тяжело. Конечно, добыча по размерам уступала Ладожской рыбе, но ее количество вполне компенсировало недостаток веса каждого отдельно взятого окунька.
  Прекрасно отдавая себе отчет в том, что именно сегодня эта его добыча не принесет никакой похвалы, а, скорее, даже, только ругань, Родя самостоятельно на заднем дворе выпотрошил каждую рыбку, доведя тем самым всех соседских котов до состояния, близкого с эйфорией. Самые разные коты и кошки выборочно пожирали требуху, рыча на подозрительно близко перебегающих ворон - поздняя трапеза для многих из них отменяла неизменную ночную охоту на мышей, сметану в погребе и прочую еду. Можно было залезть на трубу, обняться и орать песни на загадочном кошачьем языке.
  В другой вечер до маленького рыбака не дошло бы, что вот так вот запросто и втайне можно подготовить свою добычу для ухи, сушенья, либо иных каких гастрономических изысков. Он бы обязательно похвастался своим рыбацким счастьем, за что получил бы нагоняя решительно от всей родни. От отца, потому что тот, умаявшись на празднике бражкой, уже спал за печкой, куда его частенько ссылали и откуда его было практически не достать. От матери, потому как чистить рыбу на ночь глядя - самое подлое, что может только придумать неблагодарный сын. От сестер, потому что их мать заставила бы взяться за ножи и потрошить окуней. Итог все равно был бы один: будучи схвачен и озадачен, он разбирался бы с рыбой один, но глотая при этом слезы обиды. Вышло иначе, вот до чего доводит волшебная сила искусства!
  Утром, впрочем, никто и не заметил маленького триумфа большого улова: отец убежал похмеляться, мать решила, что это ее благоверный супруг наловил - а его она никогда в жизни не хвалила, слови он хоть кита, сестры и подавно. Родя обиделся, но не очень. Он подумал, что родителей не выбирают, а его папа и мама - хорошие. Сестры - вредные, но тоже хорошие. И он хороший. А потому надо добыть кантеле.
  Их деревня лишними музыкальными инструментами богата не была. Ну, так и организовалась она когда-то с совсем другими целями, неспроста называлась Обжа. Старые люди убежденно привязывали ее название к Ладоге. Может быть, конечно, и так (abja - "рожденный в воде" на руническом санскрите, так же, как и "лотос", примечание автора). Поэтому наличие самых разнообразных орудий лова рыбы в каждом доме считалось вполне естественным. Также, как и отсутствие кантеле, валторна и барабанов. Народ, разве что на деревянных ложках наяривал в особо торжественных случаях.
  Музыка Родю не покидала, поэтому он, постепенно взрослея на рыбалке и домашних работах, придумывал различные варианты, среди которых были самые невероятные. Например, пойти за клюквой на Обжанское болото и там найти дожидающийся его инструмент среди кочек и мха кукушкиного льна. Или изловить где-нибудь самого завалящего рунопевца, дать ему по башке и стать обладателем вожделенного трофея. Мечты так и оставались мечтами, пока, работая свежезаточенным плотницким рубанком, не пришла идея сделать кантеле своими руками.
  Родя удивился, что раньше до этого не додумался автономно, а нужно было палец порезать. Даже великий Вяйнемёйнен делал себе кантеле самостоятельно и из чего попало: из челюсти щуки, например. Пойти по пути замечательного рунопевца он отказался, потому как подозревал, что можно потратить всю жизнь, охотясь за рыбой такой величины, из костей которой мог получиться музыкальный инструмент. Не для карликов же, в самом деле, трудиться!
  Тогда он, работая исключительно по ночам, изготовил себе по памяти доски из неизвестных пород дерева. Получилось, конечно, ужасно коряво - отец бы его засмеял. Но ведь потому и трудился, когда народ почивал, чтобы никто не видел. Войлоком и мелким ладожским песком, принесенным с самых вершин двигающихся под воздействием ветра дюн, он оттирал все неровности и намечающиеся занозы, добиваясь толщины доски хотя бы в полпальца. Наконец, получилось то, что на его выпуклый морской глаз можно было соединять воедино. Для каких-то своих загадочных целей Родя добавил в варившийся черный и вонючий клей сосновой смолы, отчего в вареве сразу же выпал осадок. Оставалось только надеяться, что получившийся казеин не потеряет своей клейкой сущности.
  Все надежды оправдались, доски склеились между собой, как надо. Благородная белизна их, конечно, несколько изгадилась застывшими наплывами клея, но это нисколько не удручало мастера. Инструмент, отдаленно напоминающий деревянный барабан витиеватой формы звучал, как надо, как тамтам. Даже пробегающий мимо по своим делам кот Федя в удивлении замер, когда Родя застучал пальцами по поверхности дикий шаманский мотив. Может быть, прикидывал, сплясать великий кошачий танец истребителя мышей и покорителя кошачьих сердец женского пола, да потом передумал. Федя почесал за ухом, да и потерял сознание - подобного рода музыка его, оказывается, усыпила.
  Это событие насторожило Родю, он прекратил играть и задумался: чего-то не хватает. Кот сразу же пробудился, с места перешел в бешеный галоп и исчез в сумерках. Черт, техника игры на кантеле, как ему помнилось, носила гораздо более щипковый характер, нежели ударный.
  Струны! Здесь должны быть струны! Это открытие успокоило юного музыканта, даже несмотря на то, что он не имел никакого понятия, где бы их раздобыть. Но нет безвыходных положений, есть неприятные решения. По крайней мере, для убитого быка, чьи жилы Родя приспособил для своих меркантильных целей. Быка, конечно же, убили не из-за струн, народ о таком применении скотины даже не подозревал.
  В общем, еще изрядно намучившись с приспособлением, позволяющим натягивать эти жилы до состояния извлечения из них каких-то звуков, отличающихся от кряхтения, Родя получил кантеле. Так казалось ему.
  Первое же выступление перед плетнем, когда поблизости никого из людей не наблюдалось, оставило некий странный осадок на душе. Получилось что-то такое, отчего две кошки, сидевшие с краю, обвалились в кусты, задыхаясь от смеха. С другого конца деревни забрехала, уходя в визг, собака Шурка. Родя себя успокоил: животные мало что смыслят в современной музыке, они и на выступление того давнего кантелиста не приходили.
  Впрочем, много времени спустя, когда сам Родя уже подрос, окреп и нравился соседским девкам, его мнение относительно музыкальных способностей зверей, точнее - диких зверей, еще точнее - медведей, несколько поколебалось.
  Клюкву собирают не только осенью, когда она тяжелыми ягодами являет свои красные бока среди кочек болот и манит отведать свой изумительный кисло-сладкий вкус всякого случающегося поблизости. Клюкву собирают весной, уже настоявшуюся под снегом и насыщенную былыми зимними морозами. Вот тогда она поистине - чудо северной природы.
  Родя с такими же по возрасту, как он, парнями и девками, обошли запримеченное еще минувшей осенью болотце, одно из отпрысков гигантского Саримягского болота. Чего и говорить - клюквы досталось всем: и промышлявшим ягоду зимой тетеревам, и людям, пришедшим, едва только сошел снег. Все туески и корзинки были полны, можно со спокойной совестью возвращаться по домам.
  Однако по пути на самом краю леса случился медведь. Он еще не совсем отошел от зимней спячки, поэтому вел себя не по-людски, точнее - не по-медвежьи. Одурев от теплого ветерка, закусив в достатке ягодой, он сидел на пне и играл какое-то замысловатое музыкальное произведение торчащей из этого пня щепкой. Играл и пел себе под нос, какие они, медведи, крутые хозяева леса.
  Почему-то звуки, издаваемые музыкантом, утекали в сторону, противоположную появившимся людям, так что выход их на сцену оказался неожиданным. По крайней мере, для них самих. Девки, как и положено, тревожно заголосили, парни начали перекашливаться. А медведь скользнул по ним туманным взглядом и продолжил терзать свою щепку, кряхтя в такт "мыны-быны, ох-ох". Если бы такое дело случилось спустя несколько веков, да при наличии дурных денег, то не миновать бы медведю титула "короля эстрады".
  Однако встреча на узкой лесной стежке-дорожке зверя и человека никогда не проходит в "сердечной и дружеской обстановке". Либо один уйдет в сторону, либо другой свернет, либо они начинают биться до потери пульса. Обе стороны вспомнили об этом не сразу, а с некоторой задержкой.
  Девки завизжали и побежали обратно на болото, не выпуская, впрочем, из рук тяжелых корзинок. Медведь посуровел глазами, выпятил верхнюю губу и злобно заревел, не делая пока никаких попыток оторвать свой зад от пня. А Родя, отложив свой двухведерный туесок, с подхваченным колом наперевес побежал в атаку, причем его порыв больше никто не поддержал.
  Зачем он так повел себя - объяснить не смогли ни его товарищи, ни медведь, ни даже он сам. Наверно, Родин тонкий музыкальный слух покоробила звериная нотная грамота, вот он и не выдержал. Медведь удивился такому наезду и решил для проформы за себя постоять.
  Стоять долго не пришлось, потому как человек подбежал на расстояние вытянутой "рогатины" и ткнул ею зверя в грудь. Медведь на эту рогатину приналег и попеременными взмахами передних лап попытался достать наглеца, однако, без особого успеха. Родя мастерски уклонился от лап и по правде бортников должен был всадить специальный нож прямо тому подмышку. Но ножа у человека, как на грех, не было, да и у бортников он никогда не состоял на учете. Поэтому Родя со всей своей дури, помноженной на музыкальное негодование, зарядил зверю кулаком в нос. Получилось неожиданно и очень эффективно.
  У медведя что-то глухо треснуло в голове, и он даже осел на несколько мгновений на задние лапы. Человек подхватил освобожденную от нагрузки дубину и отступил на несколько шагов назад. У каждого, вероятно, возник в голове вопрос: "А дальше-то что?"
  Медведь гнусаво взревел и пошел в наступление, Родя тут же выставил "рогатину" ему навстречу. Опять повторилось все то же самое: зверь поупирался в кол, махнул лапами и получил по носу. Рев "хозяина леса" сделался еще более гнусным. В смысле, будто бы он кричал с зажатым носом. Тем не менее, это пока не явилось препятствием для продолжения схватки.
  Сколько бы они так еще погарцевали в сторону болота - неизвестно, да вот на третьей атаке не выдержала "рогатина". Она-то и не приспособлена для подобного рода развлечений. Хорошо, хоть Родя не успел испугаться, полез в драку с медведем за здорово живешь.
  Оба что-то кричали, махались, кусались, лягались, то есть, пытались нанести друг другу телесные повреждения, вполне возможно - тяжкие. Лесной зверь оказался не таким большим, чтоб поражал своими габаритами воображение, да, к тому же, он еще не восстановил свои силы после спячки. Зато Родя, расправив плечи, оказался неожиданно громадным, к тому же никакой вялости по причине минувшей зимы не испытывал.
  В общем, когда противники подустали меряться силой, медведь, издавая странные хныкающие звуки, ушел прочь, а человек отправился за своими товарищами, чтоб известить их об открытии коридора.
  - Да ты весь порван и в крови! - сказали парни.
  - Да ты, Родя - Превысокий! - сказали девки.
  "Да ты просто гад!" - подумал медведь, забираясь в бурелом подальше от бешеного человека. Ему еще предстояло лечиться травами и прочей "народной" медициной - кто ж знал, что склонность к музицированию может привести к таким неожиданным последствиям.
  А сам Родя испугался. Не того, что здорово досталось боку, да и плечо оказалось изрядно порвано, а того, что одежда его превратилась в лохмотья и восстановлению, судя по всему, не подлежала. Дома прибьют.
  Так оно и вышло: мать ругалась, почем свет стоит, не обращая никакого внимания на робкие попытки свидетелей поединка за него заступиться.
  - И где я ему теперь новые рубаху со штанами достану? - шумела она. - Был бы поумнее - в сторонке бы подождал, пока медведь не уйдет. Где это видано: на зверя с кулаками бросаться? Может, скоро и на отца своего руку подымет?
  А отец в это время ни сном, ни духом, ловил себе рыбу после схода с озера льда, не подозревая, что только что поднялся на одну ступеньку выше недавно вылезшего из берлоги медведя. А узнал бы - призадумался: то ли зверь так низко пал, то ли он сам возвысился.
  Чувствуя себя виноватым, Родя в одной нательной рубахе спрятался в бане, но не для того, чтобы мыться, а для того, чтобы уединиться со своим кантеле, уже достаточно хорошо освоенным. Терзая струны в неурочный час, он потерял бдительность и был изобличен, отчего упреков в своей никчемности только добавилось. Быть музыкантом в Обже, как выяснилось, было верхом неприличия. Хоть тресни, не задался день из-за этого медведя!
  Родя решил для себя, что дома оставаться, конечно, хорошо. Вот только из дому уйти - пожалуй, лучше. Но, поди, попробуй заикнуться об этом - свет мигом покажется не мил. А милой сделается темная ночь, по которой можно незаметно выбраться на дорогу в Сари-мяги, а потом - куда глаза глядят: то ли по левую руку, в Олонец, то ли по правую - в стольную Ладогу.
  Мысль эта мимолетная зацепилась в его голове и начала вызревать. Конечно, вот так вот бросить все было не совсем разумно. Правильнее - сделать так, что его исчезновение из деревни станет вполне естественным, а, стало быть, нисколько не событием.
  Такая осторожность нужна была по одной дурацкой причине, которая могла показаться дикой, но к ней Родя относился со всей серьезностью.
  Если все мужчины в Обже были в основной своей деятельности рыбаками, то обжанские женщины были известны по всей Ливонии навыками колдовства. Они тоже, как бы, считались рыбачками, но предпочитали частенько советоваться с Навью. Конечно, изначально про Навь и речи никакой не велось, но людям, владеющим Даром, так трудно избежать искушения, так трудно устоять против соблазнов Нави.
  Колдовство, как способность делать некоторые необычные для повседневности вещи, передавалось из поколения в поколение: бабки делились с внучками, тетки - с племянницами. Изначально это был светлый дар, даже если шел от самой что ни на есть злобной колдуньи. Благословенные (выделено мной, автором) инквизиторы в этих местах не водились, так что новая религия насаждалась трудно. Попы, конечно, старались, но древняя земля хранила свою Веру. Поэтому ничего зазорного не было в том, что кто-то считался колдуньей или, что было достаточно редко - колдуном.
  Мать Роди в свое время отказалась принять Дар от своей бабки. Какой резон крылся в этом поступке - определить было трудно. Скорее всего, причиной была взбалмошность и удивительная капризность характера будущей родительницы Роди. Так и пришлось бедной бабке жить еще пару лет и подыскивать удобный случай избавления на старости и дряхлости лет от начинающего тяготить искусства. Как известно, колдовщицы не могут умереть, не передав кому-нибудь своего Дара. Хотя, конечно, можно избавиться от ставшей ненужной тяжести Знаний, опустившись в стремительный ручей, только что-то никто не мог припомнить, чтобы хоть раз обнаруживались мертвые старухи, запрудившие бурные, или не очень, потоки.
  Суть колдуний - лечить, иногда - искать. С этим делом начали и продолжают неустанно бороться светские и церковные власти, обзывая их методы - нетрадиционными. А что, в таком случае - традиционное? Лекарь - это плохо, врач - это хорошо?
  Колдунов никогда не называли врачами, они лечили, как умели. И получалось это хорошо. Если же выходило плохо, то к ним никто и не обращался, сидели они на печи, дули щеки. Ничего не поделаешь - нет Дара, никто его наготове не преподнесет, пусть хоть десять бумажек будет с подписями "князей".
  Вот из них-то и появились шарлатаны, которым лечебное дело - ну, никак не давалось. Они начали врать, вот и заделались врачами. Причем, чем больше денег в подношении - тем сильнее врач. В принципе, они достаточно безобидны, весь их вред - только в глупости, выдаваемой за лечение (см также М. А. Булгаков, раннее творчество, примечание автора). Правда, народ от этой глупости предпочитал помирать. Зато при этом избавившись от своих больших ли, малых ли богатств. Умирается так, наверно, интереснее, когда за смерть свою заплатить можно.
  Но в Обже все дело было гораздо сложнее.
  
  2. Превратности побега из отчего дома.
  Распорядиться Даром можно, как угодно.
  Например, искать запропавшую вещицу, если она была-была, да сплыла. "Черт, черт, пошути, да отдай!" - проверенный метод, да работает не на всех. Разве что домовой, либо баннушко, разобидевшись на оскорбительные слова, выложит пропажу. Вот только тогда извиняться перед ним надо, уж неведомо, каким образом, иначе крепким шлепком по голой заднице в бане не отделаться. Урон хозяйству может быть принесен гораздо больший, нежели пропавшая, а потом обнаруженная вещь. Проще сходить к знающему человеку.
  Тот, или, скорее всего - та, не оставит просьбу без внимания. Правда, может быть, придется для этого подождать сколько-нибудь, пока у колдовщицы настроение соответствующее не появится, время найдется и прочее, прочее. Ну, так и дело-то решается не в приказном порядке, а, можно так сказать, по установившейся симпатии и возникшему уважению. Эти показатели человеческих отношений, как известно, ни за какие деньги не купишь.
  Скажет знающая женщина, в простонародье - бабка, пусть ей хоть и сорока не исполнилось, напрямую, где искать утраченное, либо намекнет, куда глядеть. Пойдут, положим, в указанное место, где должна стоять заплутавшаяся корова, а там - пусто. Никого и ничего, только вороны с осин лениво каркают. Разочаруется народ, поругается, помашет по сторонам кулаками, а потом самый сообразительный и наблюдательный возьмет корягу и расковыряет свежую (или не очень) кучу медвежьего, извините, дерьма. А там - маленький колокольчик с приметной гравировкой. Ясно дело, сам он туда попасть никак не может. Или - может, но все равно не сам.
  Подобрее люди обрадуются, что пропажа-то нашлась, а потом, конечно, опечалятся: корову-то из колокольчика никак обратно не вырастить. Пойдут восвояси, не забыв при этом воздать должное прозорливой колдовщице, рассказывая всякому встречному-поперечному о свершившимся факте чудесного обнаружения медвежьих экскрементов. Будут потом средства изыскивать, чтоб новую живность приобрести, а на совершенно незнакомого любителя мяса милой буренки охоту организовывать, чтоб тому неповадно было.
  Ну, а те, которых Бог обделил своей милостью, оставив вместо доброты злобу, выяснят причину и объявят колдовщицу врагом. Будто это она умеет под медведя в лесу ходить, да притом - ходить "по-большому". Что ж тут поделать?
  А поделать, как раз, и есть что. Идут эти люди с колокольчиком наперевес прямиком к другой "бабке". Та тоже - большая искусница, вот только искусство у нее несколько иное. Лечить и искать, да, к тому же, нахаляву, ей несколько западло. Она переросла все это.
  К каждой практикующей свой Дар колдовщице обязательно приходит мысль: а ну, как попытать своим влиянием людишек! Соблазн такой, знамо дело, сам по себе не возникает. Его нашептывают слуги Нави, его корысти обрисовывают рабы Нави. Силы нужны, чтобы противостоять, чтобы не поддаться искушению. Но откуда их черпать: Любовь куда-то пропала, а Доброта - так и вовсе сгинула несколько лет назад?
   И понеслось: того проклясть, эту уморить, а этих - вовсе воли лишить. Заказов столько, что лечить и прочей ерундой заниматься уже и времени-то нету, да и желания, в общем-то. Чужая злоба прекрасно подпитывает собственную, посему кажется, что вокруг нет ничего, кроме зависти, корысти и всепроникающей Лжи.
  Смотрит колдовщица на принесенный колокольчик, а тронуть не может. Конечно, не потому, что из навоза извлечен, а потому что открывает он ту правду, которая не нужна его хозяевам. Им требуется уже и не корова, пес-то с ней, с животиной! Им нужно, чтобы кому-то сделалось плохо, причем так плохо, чтоб им от этого стало хорошо.
  Принимает бабка богатые дары, нагоняет страху на просителей, хотя без этого, в принципе, можно обойтись, дело-то плевое: ей не под силу наслать болезнь, либо разруху на практикующую Дар, зато вполне возможно - навести на нее нужных людей. Придут такие лиходеи, приложатся несчастной женщине топором по голове - вот и весь сказ. Или приблудившийся поп устроит гневную проповедь перед прихожанами, те - рады стараться. Потаскают целительницу за космы, побьют палками и погонят прочь, как чумную. Потому как человеческому стаду всегда нужны жертвы.
  В общем, жизнь колдовщиц - дело непростое. С людьми работают, можно сказать, на передовой людского горя стоят. Первыми и расплачиваются за свои действия.
  Родя, хоть и был молод еще, чтобы обращать внимание на человеческие интриги, прелести и гадости, но в обжанских кумушках разбирался. Тех, у кого глаза черные - побаивался, прочих, честно говоря, тоже. Ну их в пень, этих колдовщиц! Лучше держаться от них подальше. Хватило далекого совсем забытого впечатления от общения с лекарем.
  Он не помнил ничего, потому как был совсем мал. Заговаривать мучающую младенца пуповую грыжу доверили старому седому и вечно пьяному старику, бывшему рыбаку. Болезнь прошла за неделю, а вот страх, мечущийся тенями по стенам избы, да голая мозолистая пятка, почти неощутимо упирающаяся ему в живот, остались в памяти навечно.
  Мать старик прогнал, посетовав на ее "дурные" глаза, поэтому Родя боялся в чужом месте в одиночку. Видимо здорово боялся, раз след пережитого ужаса сохранился на всю последующую жизнь. Вообще-то процедура, проводимая стариком, была вполне заурядной, многим детям помог лекарь своим "нетрадиционным" традиционным методом. Но в случае с ним что-то явно пошло не так. Во всяком случае, всю свою оставшуюся пьяную жизнь он старательно отворачивался при случайной встрече от матери Роди и тяжко вздыхал, если в этот момент вылеченный им ребенок бывал рядом со своей родительницей.
  Уже много позднее, будучи на Геллеспидах, Родя постиг причину, выделяющую его мать от прочих селянок. Она никогда не улыбалась, чувство юмора для нее было крайне неприятно и даже отвратно. Повышенная раздражительность и способность скандалить в любое время дня и ночи соседствовало с нежной заботой о своих чадах и готовностью в любой момент встать на их защиту. Мать говорила: "Не смотри в мои глаза - ничего хорошего от этого не будет". Действительно, таких глаз Родя больше не видал ни у кого: двухцветные, серые, резко ограниченные перед зрачком желтым кругом. Таких глаз у людей не бывает. Может быть, именно поэтому в свое время она отказалась принимать Дар от своей бабки, осознав всю свою природную огромную силу, которая может найти выход через занятие "колдовством". Если она это понимала, то вполне возможно, что и в другом мире тоже не дремали: только и ждали возможности заполучить столь мощное орудие в человеческом обличье.
  Своим постоянным плохим настроением она защищалась - и сама, и близких своих. Это, видимо, и понял старик-колдун, которому довелось помогать маленькому беззащитному мальчишке, на деле - всего лишь способу воздействия на его мать. Насколько тяжело было вылечить Родю, кто старался этому воспрепятствовать и каким образом - узнать не у кого. Умер, говорят, целитель через год-полтора после этих событий. Нашли его на берегу безымянного ручья, впадающего в стремительные воды Обжанки. Никому он не передал своего Дара, видимо, не желая делиться крупицами знания о Родиной матери. А сам мальчишка и не помнил практически ничего, да это и было правильно.
  Но сейчас обо всем этом Родя не задумывался. Приняв решение удрать из дому, он ломал себе голову, как сделать так, чтоб его не нашли. Конечно, оставив коротенькую записку (а Родя, как и все ливы был обучен грамоте, о чем свидетельствуют "берестяные" грамоты, все еще попадающиеся в руки и ноги археологов), он никого ни в чем не убедит. Искать будут, и местные колдовщицы обязательно найдут, снарядят отца с мужиками - и конец творчеству. Кантеле всплывет, его разобьют о быт деревни рыбаков, придется всю жизнь ловить рыбу, ее чистить, ее сдавать в пользу домашнего хозяйства, а потом снова ловить.
  Судьба, однако, распорядилась по-другому. И самый удачный момент для побега организовала, того не ведая, отвратительно брехливая деревенская собака Шурка.
  Этот пес имел обыкновение визгливо лаять на пролетающих ворон, ухмыляющихся на крыше сарая котов, на томно пережевывающих траву коров, на качающиеся ветви кустов - на все, что шевелится. Конечно, если при этом он сидел на привязи, охраняя, так сказать, вверенное ему имущество. А сидел он на привязи всегда - так распорядились собачьей судьбой хозяева, у которых и воровать-то было нечего.
  Одним прекрасным утром Шурка, дернувшись по своему обыкновению на лениво проходящую в зоне недосягаемости трехцветную кошку Дусю, к своему и Дусиному удивлению получил возможность не только захлебнуться лаем от стянувшего шею ремня, но и цапнуть кошку за основание хвоста. Вышло не очень сильно, но это, скорее, от неожиданности. Дуся в состоянии полной аберрации по-молодецки крякнула, извернулась, дала Шурке в морду всеми своими восемью когтями и только после этого улетела на крышу сарая в соседнем дворе.
  Пес, слегка ошалев, от открывшихся ему новых возможностей, для приличия обнюхался, словно желая выяснить причину внезапно наступившей реактивности у отдельно взятой кошки. Крутя головой без всякого стеснения, осознал: он свободен! Конечно, ошейник и тянувшаяся за ним вожжа присутствовала, но уже не давила на горло песне, готовой вырваться из развернувшейся собачьей груди.
  Но так как орать Шурка предпочитал только в привязанном состоянии, он оскалился и утек через щель под калиткой навстречу вольному ветру. Привязь волочилась за ним, как оборванный трос якоря за сорванным с места стоянки баркасом. Шурка это неудобство не замечал, он вообще ничего не замечал, летел над землей, не чуя под собой своих собачьих ног.
  Так бы пес и добежал до границы со Свеей, если бы на пути не оказались чьи-то ноги. Они не предполагали никакой угрозы, стояли себе и молчали. Также молчала хозяйка этих ног - мать Роди. Так уж сложились звезды, что она шла по своим делам по узенькой тропинке, на которую и свернул не помнящий себя от свалившегося на него счастья Шурка. Разойтись было трудно, кто-то должен был уступить.
  Делать шаг в лопухи и крапиву женщина не решилась, она слегка посторонилась, всем своим видом разрешая известной в деревне собаке мчаться дальше в даль свою собачью. Пес почему-то возомнил себя чуть ли не бараном, а чужие ноги, соответственно - новыми воротами. Ему-то было, по большому счеты, без разницы, где бегать: хоть в ботве, хоть в навозе, но тупое баранье упрямство неожиданно взыграло, и Шурка не свернул.
  Ему-то, невеликому от природы, мешала свободно пройти всего одна женская конечность. Он бы мог, конечно, об этом заявить, но пес не настроен был разговаривать по-человечьи, а мама Роди - понимать по-собачьи.
  И бестолковый слабохарактерный Шурка сделал то, что никогда еще прежде не позволял себе - он кусил эту ногу. Получилось, конечно, не так, чтобы по сторонам брызнула фонтаном кровь, плоть разорвалась до кости, а конечность - переломилась пополам. Пес был плюгавеньким и мог испугать, разве что кошек, да и то - по случаю, сил у него, прямо сказать, мало, а воинственности - и того меньше. Словом, такой укус мог бы трактоваться жестом восторга, или, наоборот, отчаянья. В данном случае - это была собачья глупость, даже среди четвероногих "друзей человека" считающаяся убожеством.
  - Ай! - сказала мама Роди и подпрыгнула на месте. Скорее, она это сделала даже не от боли, а от неожиданности.
  Собака отпрянула назад, поджала хвост и мелко-мелко им завиляла. При этом она закрыла глаза, опустила уши, отчего-то сознавая, что ее сейчас будут бить и, возможно, ногами.
  Но мама Роди не пнула своего обидчика, она, наклонившись, почесала укушенное место и произнесла:
  - Авой-вой, Шурка! Как же тебе не стыдно?
  Пес весь как-то съежился, хотя он никоим образом не был ежом, присел на задние лапы и при этом одновременно подался назад. От внезапной тоски он заскулил и, в довершение позора, описался.
  - Что же ты себе позволяешь? - сказала мама Роди. - Или совсем ума лишился?
  Шурка медленно повернулся назад и на полусогнутых лапах не пошел - поплелся - обратно. Он, более никем не замеченный, пробрался в свой двор, лег на пороге конуры и тяжело, по-щенячьи вздохнул. Вот ведь жизнь собачья!
  Хозяева даже не усмотрели, что их верный сторож сорвался с привязи. Только обнаружили непонятные узоры на песке у ворот, оставленные концом оборванной вожжи, почесали в затылках: что бы это значило? - и выбросили из головы.
  Через два дня Шурка издох.
  Еду его расклевали обнаглевшие куры, кошка Дуся презрительно лакала воду из его плошки, корова выверенным ударом хвоста смела крышу с конуры, но псу уже было все равно.
  Каким образом прознали хозяева причину безвременной кончины любимой собаки - загадка. Скорее всего, сама мама Роди рассказала кому-то.
  - Бедная собачка! - кричали они. - Отравилась и сдохла!
  - Чем отравилась? - сразу же нашлись сочувствующие и просто любопытствующие.
  - Ногой! - заголосила очень невысокого роста хозяйка с хорошо поставленным скандальным голосом.
  - Ейным копытом! - добавил такой же маленький хозяин с огромной, как чан из-под капусты, головой. И указал кривым работящим пальцем на маму Роди.
  - Так она сама первая начала! - возмутилась укушенная, не готовая к такому повороту событий.
  - У, ведьма! - постепенно повышая голос до медвежьего рева, укорила хозяйка.
  "Ходу!" - подумал Родя, понимая, что более такой возможности ему не предоставится. Он забрал из укромного места котомку с уложенным внутрь кантеле, прихватил заранее намеченную рыбу, сало, соль и краюху ржаного хлеба, запихнул нехитрые рыболовные снасти и маленькое меховое одеяло. Приколол иголкой на сеновале, где последнее время ночевал, записку с просьбой не искать его, а он сам найдется, перекрестился в доме на иконы и выбрался на улицу.
  Там разгоралась баталия.
  - Что же, мне вашу собачку самой надо было покусать? - спрашивала, возмущаясь, мама.
  - Ты бы ее к нам привела, мы бы ее кусили! - орал хозяин. - Кого теперь сажать на цепь? Или сама будешь имущество наше стеречь?
  - Так у вас и имущества-то никакого нету! - всплеснула руками виновница конфликта. - Что мать оставила - то и есть, да и оно уже потрачено!
  Удаляясь от громких голосов, Родя успокаивал себя тем, что до драки дело не дойдет. Иначе надежда на защиту была только на него. Впрочем, в их деревне вряд ли найдется кто-то настолько отважный, чтобы поднять руку на его мать. Вон, даже собаки - и те подыхают.
  Конфликт - это своего рода тоже развлеченье. До вечера народ будет занят разборками. Ночь с этим переспит - потом вновь начнет с новыми силами искать виноватых. В итоге - у него чтобы удалиться от Обжи на безопасное расстояние есть полтора дня, максимум - два. Вполне достаточно, чтобы добраться до Свири, а то и Волхова.
  Что делать дальше - Родя не загадывал. Планов у него было два. Первый - удрать из дому. Второй - вернуться обратно. Между ними - неизвестность.
  Половина дела сделана. Вторая половина подразумевала въезд его на главную деревенскую улицу на белом коне в собольей шапке с дорогим скандальным мечом за спиной и звонким кантеле на коленях.
  "Кто таков?" - зашепчутся земляки. А он грянет по струнам и запоет:
  - Вы шумите, шумите
   Надо мною бярозы,
   Колыхайте, люляйте
   Свой напев вековый.
  "Так это же Родька!" - закричат самые смышленые.
  "Не Родька, а Родивон да Превысокие!" - поправят самые смиренные. И добавят: "Зовите мать, пусть встречает сына!"
  Мама, конечно же, выйдет, а на руках у нее будет сидеть щеночек. Она возьмет этого псенка, всем своим видом напоминающего покойного Шурку, за шкирку, как хрястнет им о сарай и закричит в пространство: "Ты где шлялся? Хотя бы весточку с птицей почтовой отправил! Мы тут испереживались все!" Сестры примутся укоризненно качать головами, а отец, как водится, на рыбалке. Тогда пространство ответит затухающим эхом: "С какой птицей? Голубями? Так отродясь не было тут голубей. Воронами почтовыми, что ли пользоваться?"
  Потом, конечно, он выставит подарки, все порадуются и объявят его "не блудным сыном". Возьмется Родя за кантеле, проведет рукой по ладам: прислушаются земляки и заплачут от растревоженных музыкой струн души, каждый - от своих.
  - Ты, паря, смотри, куда идешь! - недовольно раздалось откуда-то, чуть ли не из-под земли.
  Вообще-то как раз в этот самый миг и закончились все Родины великие задумки о будущем, дальше он пока себе не вообразил. Вот и не заметил человека очень невысокого роста, можно сказать - карлика, стоящего за огромнейшим ладожским булыжником. Да не просто не заметил, а чуть не наступил на него.
  Что ж, дорога оказалась не столь пустынной, как было изначально. Оставленная сбоку деревня Габаново, примыкающая к камышам одноименной ладожской бухточки - губы, как именовалось здесь - предполагала, что чужие здесь не ходят. Однако - не только ходят, но и под ноги попадаются.
  - Извини - замечтался, не заметил, - достаточно миролюбиво проговорил Родя. Обижать карлика ему, в общем-то, совсем не хотелось. Он отступил назад на пару шагов, одними глазами изучая обстановку поблизости: вдруг этих самых карликов здесь целая банда, задумают грабить, придется ими по сторонам бросаться.
  Но человек был один, его огромная, по сравнению с телом, светловолосая-светлобородая голова щурилась оценивающими синими глазами. Черная одежда свободного покроя, казалась очень свободной - она ниспадала на землю и там покоилась складками. Интересно, как же этот карлик ходит? Подбирая под себя подолы, как делают иной раз женщины? Если бы не размеры, то запросто можно было предположить в этой хламиде какую-нибудь монашескую ризу.
  - Кто таков будешь? - спросил незнакомец и приветливо заулыбался. Голос у него был мощный, совсем не соответствующий маленькому тельцу. Впрочем, пес его знает, какие голоса бывают у карликов. Родя встречался с такими маленькими людьми очень давно, в детстве, когда и сам был одним из них. Иначе говоря, настоящих карликов не видал никогда. Поэтому он ответил несколько невпопад:
  - К Свири иду.
  - А я как раз оттуда, - хмыкнул карлик и почесал бороду. Рука у него оказалась почему-то огромной и при таком росте запросто могла мешать ходьбе.
  Вообще, странный человечек, подумалось Роде. Может, он просто без ног? Чем же он тогда передвигается? Тележки поблизости никакой не видать. А, понятно, он идет на руках, как на ногах. А ризу свою узлом на голове завязывает, чтобы не мешала. Значит, идет вслепую, света белого не видя. Так и в болоте утонуть можно. Очень подозрительный карлик.
  - Ну и как там, на Свири? - ничего более умного в голову не пришло.
  - Ха-ха, - ответил незнакомец. - Ты какой-то странный парень. Как может быть на Свири? Пес его знает - мокро, наверно. Или ты про рыбалку спрашиваешь? Так мне не в жилу было рыбку ловить.
  - Я не имею ввиду рыбалку, - поспешно сказал Родя, даже слишком поспешно. Ему показалось, что теперь карлик заподозрит его в принадлежности к обжанским рыбакам, догадается об осуществленном побеге и потом все это расскажет первым встречным. По голове ему, что ли, дать? Она большая - промахнуться трудно, а потом убежать, в случае чего. С такими ножками, или без таковых вообще, догнать его, быстрого, как лесной лось, будет затруднительно. Так нельзя увечных обижать - не по совести это как-то.
  - Да, чего ты темнишь, - снова улыбнулся незнакомец и перешел зачем-то на контокинский язык. - Ночевал я у Свири. Да и ты, если поспешишь, с дорогой как раз к ночи и управишься.
  Интересно, как же он умудрился так быстро до Габанова добраться? Летал, что ли? Или по деревьям скакал, как белка? Глядишь, к вечеру с таким темпом Обжу достигнет. Ничего, там сейчас другим делом заняты, не до карликов им.
  - Меня зовут Родивон да Превысокие, - отчего-то ляпнул Родя, видимо, отвечая на самый первый вопрос их встречи. Слишком поздно, видать, смысл его до него дошел.
  - Превысокий, говоришь? - совсем развеселился карлик. Видать, собственное убожество в первую очередь заставляет обращать внимание на любые слова, касательные роста. - И как же ты таковым заделался?
  Родя, конечно, хотел просто пожать плечами: уж так Бог положил, но сказал совсем другое, не то, чем можно было делиться с незнакомцем.
  - Подрался с медведем, по морде ему настучал, он убежал, а я остался - вот и обозвали так. Матушка потом долго ругалась, - изрек и осекся.
  - Отчего же ругалась? - удивился карлик.
  - Рубаху всю изодрал медвежьими когтями, - вздохнул Родя, а собеседник его снова засмеялся.
  - И ты, стало быть - в бега? - сквозь смех проговорил он.
  - А откуда ты знаешь?
  Очень подозрительный карлик. Непременно надо ему по голове стукнуть. Родя уже даже метиться начал, но тот примирительно поднял вверх обе руки.
  - Ох и молодец ты, паря, - сказал он. - Я ведь тоже из дому убег. Так что давай знакомиться. Если ты - Превысокий, то кто же я такой?
  Произнеся это, карлик, вдруг, принялся медленно расти, складки одежды постепенно распрямлялись. Родя сопровождал этот волшебный рост движением своей головы, пока не пришлось остановиться, смотря чуть выше, нежели прямо.
  - Я - Алеша Попович, - представился "карлик" и протянул для рукопожатия свою руку.
  
   3. Алеша Попович.
  На Алеше было, действительно, какое-то то ли от монаха, то ли от священника одеяние. Когда Родя чуть было на него не наступил, тот просто сидел под камнем и, очевидно, валял дурака. Риза сокрыла от посторонних взглядов и ноги, и туловище, и вообще все, оставив в свободном обозрении лишь голову. Получалось: если он при этом стоит - то карлик, если сидит - то почти великан. Возрастом он был постарше, нежели обжанский беглец, статью - подороднее и, наверно, умом - побогаче. Во всяком случае жизненным опытом - это уже точно. Внешность его была не то, чтобы не мужественная, а какая-то слащавая, будто бы даже по-женски красивая: пухлые красные губы, тонкий нос и глаза с поволокой. Если бы не борода, то вполне можно спутать с прекрасным полом. Таких парней зовут "красавчиками", но никогда - "красавцами".
  - А почему Попович? - поинтересовался Родя.
  - Почему бы и нет? - ответил Алеша. - Ты же Превысоким стал! Выходит, мне уже так называться нельзя. Да, к тому же, отец у меня где-то поблизости приход свой имел. Герпеля, может, слыхал?
  - Слыхал, - вздохнул Родя. - Там, вроде бы, давно попа-то нет.
  - Точно, - обрадовался Алеша. - Был поп, да сплыл. Черти уволокли. Вот он и есть мой папаня. А маманя - так вообще из Иммалы. Так что я иду по местам боевых действий моих предков. Айда со мной!
  - Не, я не могу, - снова вздохнул Родя. - Мне, честно говоря, поторапливаться надо. Хватятся меня - все, на карьере можно крест ставить.
  - На какой такой карьере?
  Так, беседуя, они потихоньку смещались в сторону шелестящей прибоем Ладоги. Такой маршрут не приближал ни одного, ни другого к своей цели, но разговор как-то не заканчивался. Слова цеплялись одно за другое, а развернуться на полуслове и двинуться дальше по своим делам, не хватало то ли воспитания, то ли духу.
  Вместо ответа про карьеру Родя извлек на свет божий свое кантеле и бережно погладил деку. Алеша хотел, было, спросить, округляя при этом глаза: "Что это?", но передумал.
  И правильно сделал. Родя для приличия откашлялся и провел пальцами по струнам. Звук при этом извлекся не то, чтобы очень музыкальный, но какой-то такой интересный.
  - Сейчас, - проговорил Родя и стал деловито крутить шпеньки настройки.
  Алеша его не отвлекал, хотя очень хотелось смеяться. Эдакий кривой бубен с натянутыми жилами он видел впервые в своей жизни. Он не очень верил, что из него можно извлечь что-то иное, нежели только что прозвучавшее козлиное блеянье.
  Наконец, Родя, видимо удовлетворившись получаемой тональности, без всякого объявления сказал:
  - В жизни, как в темной чаще, каждый чуть-чуть пропащий.
  Тронул струны, которые произвели странные хрипло-мелодичные звуки, явно музыкальные, но настолько непривычные человеческому уху, что мурашки побежали по спине. Вроде бы от неприятия, но, в то же самое время, и от замечательной, доселе никогда не слышанной гаммы. А Родя продолжал:
  - Как заблудившиеся дети ищут друг друга слепо.
   Словно в бреду нелепом, зовут того, кто не ответит.
   В поисках вольной воли люди, как лодки в море
   Бесцельно носятся по свету
   В этих волнах безлюдных встретиться дважды трудно
   Тем, кто поверил слепо ветру (группа "Воскресенье", примечание автора).
  Он замолчал, продолжая играть, потом накрыл ладонью струны и сказал:
  - Вот такая у меня будет карьера.
  Сказать, что представление удивило Алешу - все равно, что соврать под присягой: он был изумлен. "Побьют парня", - подумал он. - "От зависти, суки, побьют и от того, что никто так сыграть не сможет". Но вслух он изрек совсем другое:
  - Насчет карьеры - не уверен, но без хлеба с маслом ты не останешься - это точно.
  Родя, убирая кантеле в свой мешок, только пожал плечами. Ему нравилось играть, по молодости лет думалось, что другие такие же ценители тоже обязательно найдутся. Об остальном он не думал, он был еще попросту не готов думать о прочем. Зато Алеша уже прекрасно ориентировался в жизни, поэтому он мог только пожалеть встретившегося ему талантливого парня.
  Отец Алеши, Михаил (см также "Не от мира сего 1", примечание автора), однажды скрылся из Ливонии в неизвестном направлении, прихватив с собой местную красавицу Марию, и, как выяснилось через несколько месяцев, не одну. Неизвестное направление закончилось не в Киеве, как планировалось, а на берегу реки Ока.
  Черт его дернул когда-то связаться с церковью, у той оказались на удивление длинные руки и неослабевающая злопамятность.
  Миша, разодравшись с нечистью вместе с Дюком Стефаном и немощным тахкодаем Илейкой Нурманином, окончательно утратил всякое желание занимать пост священнослужителя. Будучи в Герпелях, он развернул активную деятельность в изыскании своей личной финансовой независимости, в чем и преуспел. Можно было, конечно, и дальше совмещать духовную службу и душевную (его даже прозвали "купче"), но Мише, как ни странно, глубоко претила ложь и лицемерие. Вот тогда он и решил завязать, бросить все и сосредоточиться исключительно на любимом занятии.
  Не тут-то было: какой-то местный поп заподозрил в нем коллегу, навел справки и пришел к результату. Миша не был расстригой, ему предстояло ответить перед собранием парней в ризах и сутанах, как же так он оставил свой приход и паству, приносящую доход церкви? Спрашивали святые отцы жестко, это Миша знал. Что делать дальше: снова в бега? И так всю жизнь?
  Он пошел со встречным предложением. Откупиться к чертям собачьим от церкви, пусть даже для этого придется влезать в долги, и зажить потом, на старости лет, спокойной мирской жизнью. Попы согласились, но назвали непомерно высокую цену. Нет, с деньгами-то рано или поздно он бы разобрался, но было еще одно условие.
  Как ни странно Марыся согласилась выполнить это требование и попросила мужа дать обещание. Конечно, дело тут было не в доверии к церковникам, а обычное материнское желание устроить своему чаду безбедное будущее. Оттого и отправляют матери своих детей обучаться ремеслу заплечных дел мастеров, стражников и прочей государственной "аристократии". Зато всегда будут сыты, одеты и при работе!
  Попы в откуп, кроме мзды, конечно, потребовали, чтобы первый отпрыск в семье был отправлен обучаться церковным премудростям. И Миша, скрепя сердце, дал свое согласие. Он-то знал, в отличие от своей Марыси, что дело пахнет керосином, что все это - крест: и который чаду нести, и на судьбе. Тут-то и объявился Алеша. А потом - еще один Алеша, и еще одна. Нет, конечно, остальные дети именовались всякий раз по-разному, но у Марыси очень здорово, оказывается, получалось эти имена преумножать. Миша в меру своих скромных сил ей помогал.
  Когда первый сын по договоренности отправился в послушание, Миша как-то уже не особо переживал - детей сделалось много, всех надо кормить. А Марыся вообще не переживала. Ей было некогда.
  Вот так вот с младых ногтей Алеша стал подвизаться при монастырях, службах и прочих церковных делах. Действительно, с голоду умереть ему не давали, но и изобилием еды не баловали. Разве что при встречах отцов-основателей. Те не считали своим долгом блюсти умеренность в пище и ужирались до непотребства. Тогда и с хозяйского стола перепадали кое-какие объедки, о существовании производных которых Алеша ранее и не догадывался.
  Довелось ему поездить по миру, однажды дорога привела даже к самому Бате-хану. Поездка была еще та. Первый раз в своей жизни пришлось драться за существование. Попы, оно, конечно, свято и боголепно, но человечья их суть зачастую гадостна и низостна. Поди попробуй в душу заглянуть к такому, мигом по башке получишь. А лучше всего, конечно, не заглядывать, и не позволять никому делать то же самое с собой.
  Алеша, совсем юный, дрался где-то в Смоленских "грязях" против двух очень самоуверенных "братьев". Отцы-основатели жрали и тискали девок в гостевом доме, а он, оставленный при конюшне, "стерег добро". Что хотели приблудившиеся молодые попы с золотыми цепями на давно немытых шеях - узнать никто не пытался. Один из "гостей" без лишних слов ухватился за волосы парня, другой жестоким пинком между ног отбросил к лошадям местного служку.
  Вот тогда и проявил себя Алеша во всей своей красе, или, как это он впоследствии назвал: "leijona karjuu" (лев рыкает, в переводе, примечание автора). Он не стал противиться направлению движения своего обидчика, не стал падать на колени, чтобы волочиться следом. Он побежал вперед, дернув не ожидавшего такого маневра попа за собой. Дернул, чтобы резко остановиться. Остановиться, чтобы правым локтем ударить по голове, куда угораздит. Угораздило в нос, который на такое обращение не рассчитан.
  Когда второй поп бросился на помощь своему товарищу, Алеша, уже освободившись от чужой хватки, прыгнул ему навстречу сам, рыча в ярости, действительно, как молодой лев. Хотя противник был и выше, и сильнее, но этот поступок мальчишки показался ему странным. В самом деле, трудно назвать заурядным стремление потенциальной жертвы броситься грудью вперед, чтобы миг спустя вонзить свои неприспособленные для этого зубы в горло нападающего. Эх, если б не борода, забившаяся в рот, остались бы на шее попа следы на всю оставшуюся жизнь!
  Алеша никому не рассказал об инциденте на конюшне, но, видимо, какие-то смутные слухи дошли до настоятелей. Во всяком случае, он иногда замечал странные, вроде бы даже опасливые взгляды своих старших товарищей. Вплоть до самого Батиханства парень был загружен самыми тяжелыми и грязными работами, какие только могли придумать изобретательные умы церковных служителей. Фантазия у них была развита хорошо.
  Однажды он даже просидел всю ночь у клетки, в которой томился какой-то человек, совсем не выглядевший преступником. Был тот заключенный спокоен и кроток, не бросался на прутья и не ругался. Сидел себе в углу и рисовал на грязном полу ему одному видимые образы.
  - Что ты рисуешь? - не выдержал Алеша, поставленный караулить и уже заскучавший от ничегонеделанья.
  Человек ответил не сразу, ухмыльнулся чему-то своему, потом, подбирая слова, что-то заговорил и, если судить по интонации, спросил:
  - Слэйвин?
  Больше Алеша ничего не понял, но попробовал внести ясность:
  - Отец - эрзя, мать из Ливонии.
  - А чего тогда на тарабарском языке говоришь? - неожиданно вопросил на тункинском диалекте заключенный.
  - Так я думал: это ты слэйвин, - ответил парень.
  - А я думал, что ты - девка, - словно бы в пику проговорил человек.
  Они помолчали, каждый чуть сердясь на другого. Незнакомец пробовал, было, опять чертить на полу, но передумал.
  - Меня зовут Иванка, - сказал он.
  - Ну да, я и не сомневался, - кивнул головой Алеша (vanky в переводе "арестант", примечание автора), но, чтобы не обижать, добавил: - А я - Попович.
  Они поговорили о погоде, о холодной ночи, скверной еде и развлекающихся в доме священниках. Иванка посетовал, что ему еще как минимум до обеда сидеть, подобно зверю. Алеша поинтересовался о провинности, что привела того в такое положение.
  - Да, говорят, за гордыню свою и строптивость, - ответил тот. - Вообще-то, наверно, за дело. Поставил под сомнение действия руководства, вот и сижу теперь, ожидаю участи. То ли придушат, то ли на испытательный срок отпустят. Но, наверно, придушат.
  - Как это - придушат? - удивился Алеша. - Так не бывает. Сначала разбирательства, потом обвинение, потом передача светским властям, потом суд. Или у вас законы другие?
  - Да законы - они везде одинаковые, - махнул рукой Иванка. - Хоть у вас, хоть у нас, хоть у тех, хоть у этих. Бежать мне надо было, так поздно теперь. Ты еще мал, многого не видал, о многом не задумывался. Ты хоть раз слыхал упоминание о священнике, сидящем за решеткой? Или - монахе? Вот то-то и оно. Чтобы ни натворили парни в ризах, в тюрьмы их не сажают. А творят они, порой, такие вещи, что страшно становится. Если удастся договориться с церковью, то и дальше продолжают свои дела. Церкви по большому счету глубоко наплевать, лишь бы послушание поддерживалось.
  Арестант не жаловался на судьбу, не требовал сострадания, он просто делился мыслями. Если они окажутся понятными - хорошо, нет - значит, не время еще. Алеше было интересно слушать, до сих пор он только тем и занимался, что выживал и терпел. Вокруг все говорили, поучали, били, попадались на воровстве и прелюбодеянии. И каждый считал себя самым важным посланником Божиим, руку, падла, требовал целовать. Алеша всегда удивлялся, как это они доводят до него волю небес, в то время как он сам, сколько бы ни старался, сколько бы ни молился, а ничего не только не слышал, но даже и знака никакого не видел. Вроде бы пьяный в дугу поп-наставник должен быть глухим и слепым, так нет же - для него сплошные откровения: Бог требует, чтобы Алеша ризу поповскую стирал, опять же - кагор из хранилища тащил. Да так, чтобы ни одна собака не увидела. Чуть что не так - кулаком в ухо. И руку тянет для поцелуя. Вот ведь безобразие.
  - Знаешь, что любопытно? - усмехнулся Иванка. - Не так давно во время душеспасительного разговора со мной, заблудшим, сказал один из них с самым серьезным видом, типа "ангелы Божии блюдут всех нас и накажут страшной карой за непослушание". У самого перстень рубиновый со знаком непонятным: острие, пронзающее овал, крест золотой на такой толщины цепи, что уж и не знаю, как шея выдерживает. Я его возьми, да и спроси: "А откуда ангелы за мной, к примеру, блюдут?" Он надулся, насупился и пальцем в потолок тычет: "Из чертогов своих".
  - Ну, а дальше что? - спросил Алеша, когда пауза затянулась.
  - А дальше мне по шее дали, да так, что вот здесь уже и очнулся: ребра болят, зубы шатаются, все тело в синяках.
  - Это почему? - удивился и даже опечалился парень.
  - Так я ответил: "Если чертоги, то почему в них ангелы сидят? А не черти, положим, название для которых ближе, так сказать, по духу".
  Иванка вздохнул, поднялся на ноги, насколько позволяла клетка, походил, полусогнутый, взад-вперед и снова опустился в свой угол. Какой бы ни был свободный дух, но узилище для тела всегда угнетает, всегда нужно к нему приспосабливаться. Тюрьма (tyrmä - в переводе, примечание автора)!
  - Если Евангелие - Благая (выделено мной, автором) Весть. То Ангел - это всего лишь вестник. Чей? Евы, праматери? Или смерти (Азраил - Ангел смерти, примечание автора)? - арестант задал вопрос самому себе. - Надо было украсть что-нибудь, тогда бы на поруки выпустили, потому, как свой. А задал вопросы - значит, чужой. Придушат, как пить дать, придушат.
  - Так беги! - свистящим шепотом воскликнул Алеша и принялся оборачиваться по сторонам, боясь быть услышанным.
  - У тебя, что - ключ имеется? - спросил Иванка и снова махнул рукой. - Коготку увязнуть - всей птичке пропасть. Раньше нужно было бежать. Так от судьбы-то не скроешься!
  Алеше было жаль этого человека. Но что он мог сделать, чтобы хоть как-то помочь или облегчить его незавидную участь? Подумаешь, вопрос задал - не рубаху же последнюю украл! И вообще: чем больше вопросов - тем больше возможность найти на них ответы, причем один из них, вполне вероятно, окажется истинным. Чепуха какая-то.
  - Нет, брат, не чепуха, - сказал Иванка, потому что последнюю фразу Алеша, оказывается, произнес вслух. - Чепуха - это внимать и выполнять, отключив мозги. Казалось бы, у церкви должны быть ответы на многие вопросы, она обладает колоссальной сокровищницей знаний, она в теме уже столько лет, что по-другому и быть-то не может. Но нет! Ты посмотри на этих жрущих и смердящих стариков - любое отклонение от цели набить мошну расценивается, как предательство. И выход один: удавка на шею и закопать по-тихому где-то в лесу. Как собаку, прости Господи. Думаешь, мало "вольнодумцев"? Так оттого и мало, что истребляются они по доносу соседа по келье, по заявлению прихожанина, которому нет дела до вопросов. Разве попы какие-то другие люди, которым все человеческое чуждо? Святым быть - оно, конечно, хорошо. Вот только святость эта постигается в уединении. Но в уединении и мысли другие приходят, крамольные для духовенства. Поэтому-то они и не бегут к отшельникам, чтобы порадоваться за них, не нужны такие святые. Их можно терпеть, если они вдобавок еще и чудеса творят, народ к ним со всем почтением, но терпеть, скрипя зубами, при этом контролируя любое слово, изреченное в беседах. Чуть изменилось понимание Святого Писания - святой отшельник тут же уходит. Куда? Да все туда же, милый друг, все туда. Святые - они редко живут со сломанными шеями. В этом плане им ничто человеческое не чуждо тоже.
  Алеше было страшно слушать. Хотелось закрыть уши и верить в добро, не видеть зла. И домой тоже хотелось. Впервые, пожалуй, за последние месяцы. Отец был честен перед самим собой: не найдя в себе силы служить Богу, прислуживая Золотому тельцу, решил службу эту задвинуть подальше и посвятить себя уходу за этим тельцом.
  - Что ты рисовал? - желая сменить тему, Алеша задал первый пришедший в голову вопрос.
  - Так, безделицу одну, - нехотя ответил Иванка, для которого прозвучавшая речь была сродни с исповедью. - Гороскоп называется. Самый точный в мире календарь.
  - Почему? - удивился парень.
  - Потому что привязан к звездам, а не к прихотям.
  - И ты умеешь его составлять?
  - Нет, не умею, - вздохнул арестант. - Был я в Батиханстве, наблюдал росписи. А потом на Готланде такие же видел. И еще на Рюгене. Все они имеют отношения к каким-то событиям. Вроде бы к библейским, но чуть иным. Главное в них - это даты, только попробуй в них разобраться - голову сломаешь. Да и перерисовываются уже какими-то умниками, затираются и просто уничтожаются. В общем, время нужно, чтобы разобраться. Да где ж его теперь взять, это время?
  - Мы тоже в Батиханство едем, - сказал Алеша.
  - Вот и посмотришь своими глазами, если будет интерес, - заметил Иванка и зевнул: беседа его утомила. Он, словно бы выдохся, устроился в своем углу и затих.
  Алеша не стал его больше тревожить, он и сам не прочь был завалиться где-нибудь под звездным небом и попытаться увидеть свой гороскоп. Что рисовал на полу бедный Иванка, так и осталось тайной. Наверно, дату своей безвременной кончины. Потому что утром, когда парня растолкали и отправили по пути-дороге: кухня - конюшня - снова кухня - и опять конюшня, обернувшись на клетку, он заметил, что она пуста. Зато три ободранных и неопрятных местных прислужника с лопатами наперевес отправились куда-то за ограду, толкая перед собой тележку с продолговатым изогнутым тюком на ней.
  Алеша в Батиханстве решительно ничего привлекательного для себя не обнаружил: слишком много людей, суета и прилетающие из ниоткуда пинки под зад. Такие же, как и он, парни, пригнанные, откуда ни попадя, шептались об оргии, которая должна была состояться в одну из ближайших ночей. А потом они разъедутся обратно, и будет счастье. Суть предстоящего мероприятия для Алеши была загадочна, он и не забивал себе голову. Зато увидел приснопамятные гороскопы на потолочных арках, на стенах и даже печах. Одна деталь ему запомнилась: Аполлон с сияющими рогами на голове всегда был изображен рядом со львом. Точнее, конечно, наоборот - лев, величиной с собаку, всегда присутствовал поблизости от ног бога. Лица у Аполлона не было видно, но кое-где какой-то умелый художник прорисовал контуры сквозь испускаемые лучи. Или себя пытался запечатлеть на память, или какого-нибудь номерного Батю - те почему-то были наперечёт.
  - Видишь гриву? - как-то прозвучал у него над ухом голос на слэйвинском языке. Алеша как раз возвращался с кипой высушенных после стирки начальственных риз и замер у ворот - там тоже присутствовала роспись.
  - Не вижу, - на всякий случай сказал он и посторонился.
  Огромный мужик, заросший бородой до самых глаз, держал в охапке недовольных гусей в количестве три штуки. Гуси молчаливо извивались, и можно было подумать, что они танцуют свой надменный ритуальный танец.
  - Значит, слепой, - сказал мужик и придавил свою ношу - птицы стразу же умерили прыть движений и задумчиво уставились выпученными глазами в землю.
  Алеша пожал плечами и вознамерился уйти своим маршрутом.
  - Зачем эти новомодные художники чертей-то с гривами рисуют? - проговорил мужик, сплюнул под ноги и пошел прочь.
  Это откровение удивило Поповича. Он сдал с рук на руки свою поклажу и под аккомпанемент криков: "Куда гусаки подевались?", припустил со двора. Мужика он догнал сравнительно быстро, тот неторопливым шагом двигался по направлению к кустам, в изобилии произраставшим на этом берегу реки Тибр. В кустах сидели злобные комары, которые могли искусать приглянувшихся им людей до лихорадки.
  - Эй, погоди! - сказал Алеша, приближаясь. - Там гусей ищут.
  - Так чего же мне годить? - ухмыльнулся детина, даже не повернув головы. - Наоборот ускориться надо. Или ты меня остановить хочешь?
  Последняя фраза прозвучала почему-то даже радостно, никакой угрозы, сплошной позитив.
  - Да нет, - ответил Алеша, безотносительно заулыбавшись. - Но другие прибегут, гусей отбивать начнут.
  - Не боись, не прибегут - они наши кусты за три версты обходят. Ибо там - что? Там комары. А они - ужасно злобные животные. Да ты сам погляди.
  Из зарослей вылезли три "комара", косматые и молчаливые. У таких вряд ли кто ночью спросит, как пройти в библиотеку. Один из них глухим басом пробормотал:
  - Проблемы, Арагорн?
  - Думаю, что - нет, Боромир, - ответил детина и добавил, обращаясь к Поповичу. - Ты чего за мной потащился-то?
  - Так вопрос у меня.
  - Ну, это дело поправимое: у нас у всех вопросы. Точно, парни?
  Парни не ответили, приняли гусей, для порядка резко встряхнули каждого из них за шею и двинулись вглубь бурелома. Мужик пошел следом.
  - А можно мне с вами? - спросил Алеша.
  Тот, что Арагорн, пожал плечами, остальные же никак не отреагировали. Попович подобрал подол своей "туники" и зашагал следом. Они по дуге обогнули загаженный пруд, примыкающий к Батиханству, и среди холмов достигли развалин каменного строения. Здесь люди раздули едва теплившийся костер, ощипали несчастных гусей и, щедро обмазав тушки грязью, затолкали их в угли. В меру своих сил Алеша помогал, на самом деле стараясь не путаться под ногами. Наконец, с делами было покончено, осталось лишь ждать, когда же поспеет добрая еда.
  - Что ты хотел узнать? - спросил Арагорн.
  - Про гривы, - признался Алеша. - Что ты имел ввиду?
  Вместо объяснений тот указал рукой на своего третьего товарища.
  - Это Леголас, - представил он. - А другой...
  - Знаю, знаю, - вмешался Попович. - Его зовут Гимли. И все вы - Братство Кольца (см также Р. Р. Толкиен "Властелин Колец", желательно в обработке Питера Джексона, а еще желательней - Гоблина-Пучкова, примечание автора).
  - Сообразительный мальчишка, - усмехнулся тот, что Гимли.
  Эти четверо побитых жизнью и скитаниями мужиков оказались дружинниками очередного слэйвинского князя Глеба, промышлявшего специальными поручениями некогда готтского вельможи Гейдриха. На самом деле - его жены, отчего очень споро сделались персонами нон грата во всех соседствующих владениях и едва унесли ноги, позабыв оружие, одежду и нажитое богатство. Лучше уж пойти по миру, чем мир оставить. Пробирались они домой, туда где когда-то родились, как они подозревали. Честно говоря, о месте своего рождения каждый из них имел очень смутное представление. Вообще, детства, как такового, у них будто бы и не было. Сколько себя знали, всегда бежали за очередным князем, размахивали дубинами-палицами и о смене времен года догадывались только по холоду, либо теплу, воспринимаемому телом. Да и имена настоящие куда-то подевались, вытеснившиеся неизвестно откуда взявшимися кличками.
  - Ну, про Братство Кольца у нас каждый знает сызмальства, - пожал плечами Алеша.
  - А откуда ты? - поинтересовался Леголас.
  - С Оки, - ответил Попович, не желая очень сильно распространяться о себе. Действительно, сказки о героях с кольцами в младенчестве были очень популярными.
  - И как Ока ("ка-ко-ка", примечание автора)?
  Алеша удивился и даже ненадолго задумался, прежде чем ответить. Наконец, он очень осторожно выдавил из себя:
  - Ку-ку-ку.
  После этого мужики переглянулись и насупились. Алеша тоже нахохлился, отчего стал похож на только что выкупавшегося в луже воробья.
  - Гривы, говоришь? - сказал, наконец, Арагорн.
  - Ну, да, - вздохнул парень с некоторой долей облегчения - молчать в таком обществе было как-то некомфортно.
  - Грива - это когда волосы растут даже на шее, - глубокомысленно изрек Боромир и повел носом над углями, пытаясь уловить, готова ли еда?
  - У единорога грива, - заметил Гимли. - И его производных: лошади Александра Македонского, кулана и просто лошади.
  - Львы тоже гривой трясут, особенно когда львицы на охоте парятся, - вставил свою реплику Леголас.
  - Самое главное - это то, что грива бывает у Ангела, - подвел итог Арагорн. - Так раньше и рисовали: черти со свинячьим пятаком по Библейской традиции и раздвоенными копытами (Гл 8 Евангелие от Матфея: "30. Вдали же от них паслось большое стадо свиней. 31. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней", примечание автора), а ангелы - с крыльями и гривой. Так, во всяком случае, Гейдрих считал.
  - Ну и кто такие художества себе позволяет? - спросил Алеша. - Да и зачем? Разве рисунки могут кому-то помешать?
  На него посмотрели, как на умалишенного, с сожалением и некоторой долей возмущения.
  - Если ты служишь Богу, будешь ли ты на своих знаменах и гербах нечистого малевать? - поинтересовался Гимли. - То-то Бог порадуется. Ерунда, что под символом лукавого живете, все равно буду вам помогать. По старой памяти. Так, что ли?
  - Виноват, сказал недодумавши, - попытался оправдаться Попович.
  - Ты бы лучше нам принес что-нибудь от щедрот Бати-хана, - проговорил Боромир. - Нам еще такая дорога предстоит!
  - Да, путь в Мордовию долог! - вздохнул Гимли.
  - Что он принесет? - фыркнул Арагорн. - Поди, имущество - все с собой, точнее - на себе. Беден, как церковная мышь. Есть с нами будешь?
  Алеша поспешно отрицательно замотал головой. Как-то не мог он позволить себе участвовать в трапезе, хотя сам был с утра нежрамши. Он поднялся с места и, пожелав хмурым мужикам счастливого пути, осторожно сделал несколько шагов назад. Дернул же его черт добавить:
  - Клянусь, никому не скажу про вас.
  - А ты не клянись - и проклятым не будешь, - каким-то нехорошим тоном заметил Леголас и вопросительно посмотрел на Арагорна. Тот выдержал паузу, потом еле-еле махнул ладонью: пусть идет, мол. Гимли в удивлении поднял брови, но Арагорн, вероятно, предводительствующий в этой шайке, утвердительно склонил голову и снова повторил тот же жест.
  Алеша, поспешно пошел прочь, ежемоментно ожидая для себя чего-то неприятного, как-то: удар тупым предметом по голове, или острым - под ребро, или возгласа "мочи козла!" Однако ему удалось относительно невредимым выбраться из кустов, если не считать оторванного куска рукава, зацепившегося за какой-то сук.
  Оттерев со лба холодный пот, он поймал себя на мысли, что возвращаться к святым отцам - ну, совсем не хочется. Лучше бы присоединиться к опасной группе мужиков, присвоивших себе геройские имена, и отправиться в путешествие навстречу опасностям и неизвестности. Надышаться можно только ветром, душная атмосфера служения церкви - это не для него. Однако ветер может и унести, как пушинку, приложить о камень, только мокрое место останется. Поэтому нужны силы, чтобы крепко стоять на ногах - а это значит, пока не время.
  
  4. Алеша Попович (продолжение).
  Родя так и не понял, пришлась по душе его музыка новому знакомому, или нет. Спросить как-то не решался, рассудив про себя, что если бы что было не так, то тот бы обязательно что-нибудь да сказал. Раз молчит, значит, не разобрал. Но снова играть не было ни времени, ни желания.
  - А зачем ты в Герпеля идешь? - спросил Родя, просто чтобы что-то спросить.
  - Ну, дело тут непростое, - замялся Алеша. - Хочется пройтись по земле, кою ангелы когда-то защищали.
  Оказавшись не готовым к такому простому вопросу, Попович придумывал на ходу. На самом деле он очень хотел проверить рассуждения отца, когда тот предавался воспоминаниям о схватке с нечистью практически на ступенях церкви. Не могут бесы в этом мире появляться просто так в любом удобном для них месте. Обязательно где-то рядом сокровища покоятся, средоточие людской алчности и жадности. Недаром говорят, что все богатства мира лежат под ногами, но открыть их могут только избранные люди. Причем с помощью бесов.
  Просить помощи у нечистого Алеша не собирался, но использовать в своих интересах - не отказывался. Он был уверен в себе, в своих силах и не сомневался в успехе. Да и как-то интересно было своими глазами посмотреть на землю, гербом которой был стоящий на задних лапах гривастый зверь, причем, в передних сжимающий меч. Да и стоял тоже на мече. "Грива - значит Ангел", - помнил он слова Арагорна. Львы в Ливонии не водятся, вот ангелы - вполне возможно. По крайней мере, их следы еще возможно отыскать, особенно, если они запечатлены в камне.
  Попович прекрасно помнил тот давнишний разговор в непролазных кустах вблизи разворачивающегося подле Батиханства. Собственно говоря, именно он и послужил тем откровением, что наметил цель в его жизни. Точнее, конечно, помог осознать, что цель эта никоим разом не связана со служением Церкви. "Не клянись - и проклятым не будешь" - тоже знаковая фраза. На островах кельтов "меч" и "клятва" - однокоренные слова (sword - меч, word - слово, sworn - поклявшийся, примечание автора). Именно на мече раньше и клялись, перевернув его рукоятью вверх. По сути - клялись на кресте. Проклинались тоже на мече, только в этом случае острие клинка смотрело вверх.
  Алеше было любопытно посмотреть на древнюю землю, оставленную на раздрай озлобленным по жизни слэйвинам. Поэтому каждый шаг для него был открытием, каждая встреча - откровением. Вообще-то он ожидал встретить хмурых мужиков, схожих с теми из "Братства Кольца" и визгливых баб, имеющих обыкновение лаяться между собой за кладбищенской оградой. Но люди попадались всякие, впрочем, как и везде.
  Этот совсем молоденький музыкант, лабающий чуть ли не на доске, удивил. Музыканты - явление не столь редкое, на любую пирушку вызывают пару-тройку человек, умеющих извлекать звуки из кантеле и каких-нибудь дудок. Чем больше выпивается гостями, тем "виртуознее" начинают играть артисты. Вокруг гулянки сидят собаки с кошками и зажимают лапами свои уши в ужасе от непотребных звуков. Уйти бы, да кормят тут вкусно, объедки, необычные в своей незаконченности, могут достаться другим, наиболее терпимым к пытке музыкой. А набирающим градус накала людям, в конце концов, становится достаточно одного лишь барабана, чтоб стучал непрестанно.
  Таких ухарей в каждой деревне наберется человек несколько, целая банда. Ходят они от двора ко двору и ведут себя соответственно бандитскому статусу: подбирают, что плохо лежит, подъедают, что вкуснее всего пахнет, нехитрыми телодвижениями меняют собственников для содержимого карманов. Не беда, что их музицирование сродни с медвежьей болезнью, "пипл хавает" (лозунг халтуры всех времен и народов, примечание автора), в конечном итоге они и сами начинают верить в свое искусство.
  Конечно, бывают и исключения из этой бандитской среды. Рунопевцы, прибивающиеся к балаганным скоморохам, какие-нибудь одиночки, извлекающие чарующие звуки музыки в первую очередь для себя. Если с первыми бороться, как с конкурентами, достаточно сложно: скоморохи - бывалые люди, постоять и за себя, и за своих товарищей могут со всем прилежанием, то вторые - наименее защищенные. Отлови в укромном углу, да надень инструмент на голову, чтоб неповадно было.
  Алеша предполагал, что мальчишке может изрядно перепасть от "настоящих музыкантов", попробуй он выступить где-нибудь стихийным образом. Но и посоветовать ничего не мог: какой смысл не играть, если именно для этого тот и сбежал из дома. А получалось у него знатно! Но, право слово, не возвращаться же обратно, после того, как с таким трудом довелось обрести свободу!
  Попович за всю свою "учебу" в церковно-монастырских стенах лишь только один раз побывал дома: был отпущен с непременным условием возместить свое отсутствие материальными благами.
  Дома народу прибавилось, количество братьев и сестер не удвоилось, но изрядно возросло. Мать и отец, конечно, были рады возвращению сына, но их радость была какой-то специфически радостной.
  За накрытым по такому случаю столом мать, держа на руках самого маленького своего ребенка, спросила:
  - И дальше что думаешь делать, сынок?
  - Архимандритом скоро стану, только испытания все выдержу - буду кадилом махать и песни петь, - ответил Алеша, намереваясь отшутиться. Его будущее пока было туманным. Святые отцы видели в нем какого-то перспективного работника, но сам он думал совсем о другом поприще.
  Мать в ответ на его слова не улыбнулась, покивала головой и поправила ребенка на руках. Отец серьезно посмотрел в глаза сына, но ничего не сказал. Больше вопросов от родителей не последовало.
  Побывка прошла быстро, не успел глазом моргнуть, точнее - три раза моргнуть, а уже время двигаться в обратный путь. Хозяйство у отца было справное, работников - в достаточном количестве, никаких надежд на пособничество Алеши не рассматривалось. Будто бы есть он, но будто бы его и нету. Поповичу было грустно, но в то же самое время он не хотел, чтобы этой своей грустью он как-то задел вечно занятую детьми мать, делового и сдержанного отца, да и беззаботных братьев и сестричек тоже.
  Провожать вызвался сам отец. Нагрузив снеди для монастырской братии на легкую повозку, они вдвоем двинулись в путь. По дороге говорили о всем, кроме будущего, много вспоминали, смеялись. Отец в который раз рассказывал, как в Ливонии в деревне Герпеля дрался не знамо с кем, бок о бок с хунгарским герцогом и калекой-тахкодаем. Теперь эта битва выглядела забавной и совсем не страшной, но отец все равно казался героем.
  Заночевав в пути, они долго смотрели на звезды, каждый, наверно, на свою. Алеша думал о гороскопах и искал, впрочем, безуспешно, созвездие Льва. А по приезду к стенам, пока лихая братия в заткнутых за пояс ризах сгружала дары, отец положил руку на плечо сына.
  - Ты не держи на нас зла, сынок, - сказал он.
  - Да ты что? - удивился Алеша, и на глаза его навернулись неожиданные слезы.
  - Да это я так, к слову, - криво улыбнулся одним уголком рта отец. - Не быть тебе архимандритом.
  Сын пожал широченными плечами: да и пес-то с ним, не больно-то и хотелось.
  - Я могу тебе сказать, что монахи - они разные бывают. Бывают, что и не монахи вовсе.
  - Так я в монашество и не подряжаюсь, - попытался возразить Алеша, но отец сделал жест рукой: погоди, послушай.
  - Знаешь, сын, иногда не все зависит от нас самих. Церковь - не просто службы, попы, храмы и приход. Если бы у нее, как таковой, не было никакой защиты, то она бы уже давным-давно прекратила свое существование. Раздраконили бы ее всякие конфессии, что побогаче. Кто такие salamurhaaja (тайный убийца, в переводе, примечание автора) слыхал?
  - Слыхал, но какое отношение они имеют ко мне, в частности?
  - К сожалению, как мне кажется, самое прямое, - вздохнул отец. - На самом деле церковь не просто защищается, она умеет довольно успешно нападать. Кроме того она имеет разведку, шпионов и неограниченные никакими моральными преградами способы зарабатывать.
  - Да пес-то с ней, - махнул рукой Алеша. Во время путешествия в Рим он насмотрелся всякого, не говоря уже о делах, творимых в самом Батиханстве. - Ничего необычного в этом нету. Каждый, как может, так и устраивается, так и зарабатывает себе на хлеб насущный.
  - Эге, - ухмыльнулся отец. - А как же тогда быть с Верой? Куда она-то девается?
  Попович пожал плечами. Парадокс: чем больше и усерднее он занимался церковными делами, тем меньше в его сердце оставалось Бога. Вопросов рождалось много, но отцы, духовные наставники, всякий раз обвиняли его в ереси, если он пытался их, эти вопросы, озвучить, давали по голове, хорошо, если не палкой. Он думал, что все это - дело житейское, и когда-нибудь обязательно наступит момент просветления, на него снизойдет озарение, и тогда он сможет нести народу "чистое, доброе, светлое".
  - Иисуса тоже судил светский всадник Понтий Пилат, но принимали решения первосвященники во главе с Каиафой. Что это? - продолжил спрашивать отец.
  - Коррупция, - ответил Алеша и поперхнулся словами. Он вообще перестал понимать, куда клонит батюшка. Убийцы, заработки, Вера, всадник - все до кучи. Конечно, надо валить из этой системы. Вон, предок, удрал - и ничего, преуспевает. Правда, как бы не замалчивалось или утаивалось, но факт такой: откупился папа сыном. Что ж, значит, так надо было. У отца есть мать и семья. У него пока никого нет. Вот и не будет никаких ограничений в скором побеге. Уж родителя не пойдут наказывать. Стоп, неужели отец боялся наказания, когда отсылал его за монастырские стены? А если боялся, то не Божьего, а церковного. Но наказание без приведения в исполнение - пустой звук. Кто может свершить кару?
  - Меня определили в группу "русов", - внезапно охрипшим голосом сказал Алеша.
  Голова отца дернулась, как от удара хлыстом. Он осознал, что смысл ранее ничего не значащего для сына слова внезапно стал ему если и не до конца ясен, то понятен. В общих чертах, в смутных догадках - но понятен.
  Где-то у стен невнятно переговаривались два землекопа самого зловещего вида: тощие, с всклокоченными волосами, с перепачканными землей одеждами. Опершись о лопаты, они отдыхали на краю огромной ямы, похожей на братскую могилу. Зачем понадобилась делать подкоп прямо возле кирпичной кладки? Или положить в него очередного свежеудавленного вольнодумца? А кто держит в руках концы веревки, перехлестнувшей шею несчастного? Не убий - серьезная заповедь, не каждый из обычных людей ее сможет нарушить, не говоря уже о монастырской братии. Приглашать заплечных дел мастера от местного князька, тем самым попадая от него в зависимость?
  Два грача, пользуясь передышкой землекопов, важно и многозначительно вытаскивали из свежевскопанной кучи земли червяков и хвастались друг перед другом: "Кар!" "И у меня - кар!" Очень подозрительные грачи, привыкшие к таким земляным работам.
  Чуть поодаль какой-то пес, облезлый и костлявый, растянул в ухмылке свою пасть и вывалил язык. Дышит часто и прерывисто, будто пробежал до этого расстояние от самого Рима без единой остановки. Так могут вести себя только умалишенные собаки, тронувшиеся рассудком от постоянной близости со смертью.
  Погибель, везде тлен и разруха. Алеша помотал головой из стороны в сторону, словно отказываясь от предложенного ярлыка, дающего право на вступление в клуб параноиков без всякой очереди и рекомендаций.
  Землекопы, закончив отдых, попрыгали в яму и, кряхтя и вздыхая, ломами выкатили из-под фундамента прямо в вырытую траншею большой камень. Судя по трещине на стене, этот камень земля выпирала, отчего стена-то над фундаментом и разрушалась. Грачи сей же момент сорвались с места и полетели куда-то вдоль дороги, держась, вероятно курса к помойкам ближайшей деревни. Собака недоуменно взглянула себе под задранную к небу заднюю ногу, пару раз облизнулась и упала тут же без сознания: проделанная инспекция ввергла ее в состояние глубокого сна, о чем свидетельствовали мерно вздымающиеся бока и абсолютное равнодушие к происходящему в мире.
  Алеша еще раз тряхнул головой, улыбнулся своим самым маргинальным мыслям и сказал отцу:
  - Ну, ладно, пора мне, отец. Да и тебе тоже - путь-то обратно неблизкий. Сейчас наставники набегут, ругаться станут.
  Батюшка протянул вперед огромную, как лопату, ладонь и проговорил:
  - Ты вот что, Алеша! Решишь уйти отсюда - долго не раздумывай. Беги и назад не оглядывайся. За нас не беспокойся. Мы - другая жизнь. А у тебя теперь своя. Мать тут одежки собрала в узле, припрячь ее для такого случая. Только в зиму не уходи - худо зимой, надеяться не на кого, а в лесу не пересидишь. Ну да ты теперь совсем взрослый стал, разберешься. Понял, сын?
  - Понял, отец, - пожал протянутую руку Алеша, улыбнулся родителю и добавил. - Все будет нормально. Не переживайте за меня. Все будет хорошо.
  Он ушел по направлению к монастырским воротам, и те захлопнулись за ним, словно проглотили. Отец провожал его взглядом, потом, как-то вмиг постарев, опустив безвольно плечи, сел в свою повозку и тронул коня. Тот сей же миг уныло побрел - не любил, видать, когда его трогают - боялся щекотки. Отец не вытер слез, собравшихся в уголках глаз, те высохли самостоятельно, оставив после себя легкое саднящее ощущение, но Михаил на это не обращал никакого внимания.
  Оброненная Алешей фраза про определение его в некую группу внесла ясность о готовящейся для его сына участи. Неужели попы были настолько прозорливы, что, забирая из семьи мальчишку, уже знали, кем тому суждено быть? Или такое решение пришло по совокупности Алешиных морально-волевых качеств, проявленных за годы предыдущего обучения? В любом случае теперь остается уповать только на судьбу, да на Бога, чтобы не позволил загубить парню душу в самом начале своей жизни.
  Михаил будет каждый день молиться за сына, Марыся - тоже, да и ребятам, что постарше, тоже надо наказать, чтоб не забывали о судьбе своего старшего брата. Мысли как-то сами собой свернули в русло повседневных забот, лишь только ближе к ночи он, уже без былой горечи, подумал: "Не каждый может стать русом, может, у Алеши и не получится, и переведут его в звонари?"
  В это же самое время его сын, жестоко избитый, лежал на холодном каменном полу кельи, приспособленной под тюрьму. В углу беспорядочной грудой тряпья покоилась разорванная в клочья одежда, собранная его матерью на всякий случай. Это не было случайностью. Это было началом обучения парня в тайной группе "русов", о значении слова которого он догадался только перед самими стенами. Отец знал, но ничего не сказал, теперь знал и он сам (rus в переводе с рунического санскрита - убивать, ранить, примечание автора).
  Алеша не видел своих наставников, с ним общались только дюжие и не очень монахи, с Божьим словом вколачивающие в него непонятные истины. Скоро он совсем перестал обращать внимание на слова, только интонация, только движения рук-ног и иногда каких-нибудь подручных средств.
  Если после первого рукоприкладства он думал, что произошла какая-то ошибка, ничего противоправного с его стороны не свершилось, поэтому практически и не оказывал никакого сопротивления, то потом ситуация изменилась. Били его жестко, но не жестоко: сто раз можно было переломать кости, отбить внутренности, просто замордовать до смерти, но этого не происходило. Алеша где-то в глубине своей души затаил злобу, потому как ни чем иным, кроме издевательства объяснить происходящее не мог. И злоба его иногда прорывалась наружу.
  Не ожидающий сдачи монах, что-то монотонно бормочущий, получал резкий ответный удар, отлетал к стене, но его коллега, криво усмехаясь, восстанавливал паритет. Ожидаемого наказания за сопротивление не случалось - ни пыток, ни лишения пищи - ничего. Будто все так и надо.
  Алешу кормили настолько хорошо, что вся его прежняя жизнь впроголодь казалась нереальной. Мази и бальзамы против синяков и ссадин регулярно обновлялись и приносили ощутимое телесное облегчение. Уже отупев от систематических побоев, он как-то по-животному, на уровне инстинкта осознал, что нужно огрызаться. Вкупе со злостью это стремление вырывалось изнутри, он бросался на своих мучителей, подчиняясь только одному чувству: бить по ненавистным безразличным лицам, остановить монотонность бормотания, заставить их считаться с собой.
  Его выводили на прогулки во внутренний дворик, он ощущал тепло, чувствовал холод, дождь иногда смачивал волосы, порой снегом он натирал лицо, но смена времен года Поповича не интересовала. Он всегда был в поиске: камень, завалящийся гвоздь, кусок деревянной палки - все это могло помочь в защите. Истязатели могли явиться в любое время дня и ночи, и им надо было противостоять, заставить считаться с собой.
  Алеша научился глядеть за своими действиями, как бы со стороны. Не вдаваясь в детали и объяснения, он порой изменял свои движения, потому что так было рациональней. Например, ныряя под летящий в голову чужой кулак, совсем неплохо одновременно закрываться своей правой рукой, выставляя вперед локоть - есть большая вероятность, что в него врежется другой кулак. А не в подбородок, положим, включив тем самым в голове трубный глас и запустив по кругу сверкающие шары. Бить ногой тоже неплохо и очень эффективно, если при этом нога в колене выпрямится полностью, и удар осуществится на уровне своего пояса.
  Отбрасывая противника всегда нужно следить, куда он отлетел. Если в другой населенный пункт - ладно. А если к стоящему без дела стулу или даже столу, то ими он запросто может воспользоваться по своему усмотрению и безжалостно сломать их о твою спину.
  Алеша зверел, люди для него начинали восприниматься только как источник угрозы. Самым неприятным в его ежедневных битвах было то, что порой отключалась память. Сколько бы он не напрягался, а вспомнить время, предшествовавшее обнаружению себя, любимого, уткнувшегося носом в угол кельи, он не мог. Только дурацкие глаза сильно напряженного лица и проклятое бормотанье, бормотанье, уходящее в шепот. Все именем Бога, только какого? Истинного, либо самозванца?
  Однажды на него напали во время прогулки, чего не случалось ранее никогда. Люди, пришедшие в пустынный дворик следом за ним, не стали тратить время на слова. Алеша, впрочем, тоже.
  Угрозу он ощутил, еще не видя никого, спиной почувствовав чужой взгляд. И было в этом взгляде что-то непривычное, что-то такое, чего не было раньше. Прежние истязатели характеризовались, если так можно сказать, равнодушием. Они не проявляли никаких чувств - просто били, словно выполняя заурядную работу. Сейчас же Поповича люто ненавидели. Причем, не по каким-то объективным причинам, а всего лишь из-за некоей доли состязательности. Ненависть рождалась по причине глубокого презрения, что кто-то может оказать сопротивление, достойное, либо не очень. Так бывает, когда в питейное заведение заходит очень уважающий себя человек. Осмотрится - и первым делом пытается в свойственной ему манере нейтрализовать потенциальную угрозу - того, кто, по его мнению, выше, спокойнее и, возможно, сильнее. Для этого самый лучший способ - как врезать исподтишка, а потом добить, пока не успел очухаться. Вот затем можно отдыхать, как привычно: безобразничать, издеваться - никто и слова не скажет, побоятся.
  Да и бить Алешу собирались, не считаясь с ущербом для здоровья. Точнее - с максимально допустимым ущербом, возможно даже смертельным. Но Попович с такой расстановкой сил был решительно не согласен.
  Налетевшие громилы действовали слаженно: кто-то бил в ноги, кто-то - в корпус, еще и оставался тот, чьи руки были самыми длинными. Он целил в голову. Алеша легко отмахнулся от навязанной ему роли: сделаться мишенью. Под кулак, летящий в лицо, он присел, не забыв выставить при этом локоть, левой отвел в сторону удар в живот, а пинок ноги самым замечательным образом встретил столь же мощным ответным действием.
   Это произошло очень быстро, так что люди, стоящие на два этажа выше у окошка ничего толком и заметить не смогли. Только что парни сошлись, но сей же момент отпрянули друг от друга, причем один из них с перекошенным лицом, шипя от боли, завалился на живот, поджимая под себя согнутую в колене конечность. Вряд ли он разлегся таким образом, чтобы почесать себе пятку.
  Алеша не ощутил никакой радости от маленькой победы, просто в голове промелькнуло что-то, и это что-то было приятно удивлено: никогда ранее не удавалось сколь-нибудь ощутимо задеть своего противника. Но двое других сконцентрироваться на своих новых ощущениях ему не дали.
  Они энергично разбежались в стороны, насколько это позволяло тесное пространство дворика и тут же бросились на своего врага, то есть на Алешу. Тот, конечно, не мог себе позволить ждать дальнейшего развития событий просто сторонним наблюдателем. Он прыгнул к одному из своих соперников, соответственно, удаляясь тем самым от другого. Да не просто прыгнул, а повернулся вокруг своей оси, добавив руками ускорение громиле, бьющему по ускользающему от удара телу. Тот налетел на своего товарища, замешкавшись сам и мешая партнеру.
  Алеша коротко разбежался, оттолкнулся ногами от стоящего домиком исключенного из схватки противника и взметнулся вверх, вытянувшись насколько это было возможно. Время замерло, у всякого существа, случившегося поблизости от места схватки, обнаружилась странная, либо не очень, поза, лишенная всякой динамики.
  Два громилы обнялись и отодвинулись головами друг от друга, словно их кто-то принуждал совершить крепкий мужской поцелуй, а им это, страсть как, не хотелось. Наблюдатели в окне пооткрывали свои рты, причем у попа в богатой сбруе оказались закрытыми оба глаза. Так случается, если какой-нибудь Балда бьет щелбан по поповскому лбу. Выглядывающий из-за сановного плеча попенок пожиже глазами изобразил радость, а ртом, как уже отмечалось - баранку. Что-то его утешило несказанно. Стоявший тут же князь Владимир замер в нехорошем прищуре. Причиной этого мог быть княжеский палец, застрявший где-то в его носу, или нахлынувшая вдруг государственная мудрость. Ворона, сидевшая на одиноком ржавом крюке, торчащем из стены, тоже не попыталась проявить свою индивидуальность: она раскинула в стороны крылья, являя всему миру возможность посозерцать, как широко она может распахивать свой клюв.
  Не мудрено - именно этого крюка коснулись кончики пальцев Алеши, зацепились самым волшебным образом, возможно, присосались порами, но именно это действо послужило командой "отомри". Ворону словно ветром сдуло, Попович в движении перехватился и, совершив "подъем переворотом" на крайне ограниченном месте, оседлал крюк.
  Громилы внизу обиженно заревели, и каждый из них по разу пнул своего несчастного товарища, все еще успокаивающего свою подраненную ногу. Богатый поп испуганно пробормотал:
  - Рус бежит.
  - Так и должно быть? - спросил князь Владимир, выдрав палец из носа.
  - Трус, трус, белый рус, в озере купался - руки, ноги утонули, а живот остался, - проговорил попенок и хихикнул.
  Алеша тем временем нащупал над головой вмурованную в кладку стены то ли доску, то ли балку, и, цепляясь за нее, поднялся на ноги. Крюк, назначение которого было сугубо прикладное - он служил в свое время блоком для подъема раствора и кирпичей - выдержал. Он не погнулся и не выдрался из кладки даже тогда, когда Алеша снова прыгнул на примыкающую стену. На сей раз было проще, потому что его цель - зарешеченное окно с тремя зрителями за ним - имело некое подобие слива, где успешно помещалась нога человека, доселе, вероятно, сюда не ступавшего.
  Вцепившись в прутья, Попович утвердился на сливе и снова прыгнул, на этот раз уже к конечной цели, определившейся для всех сторонних наблюдателей, как крыше внутреннего перехода.
  - Твою мать, - сказал козырный поп, отшатнувшись от оконца.
  - Чудовище, - поддержал его князь Владимир, очевидно имея ввиду опухшую физиономию руса, промелькнувшую перед ним в непосредственной близости.
  - Слышишь: рус пробил твою крышу, - не унимался попенок.
  Когда же Алеша скрылся из виду, столь быстро и изящно решив проблему своего освобождения, по крайней мере, временного, князь решился на некоторое уточнение:
  - Стесняюсь спросить: дальше-то что?
  - Вова! - заревел поп так, что совершеннейшим образом оглушил попенка. - Ловить его надо! Караул!
  Угадав по губам последнее слово, лишившийся слуха помощник, заголосил:
  - Грабють! Пожар!
  Князь Владимир выглянул в окно и зачем-то подмигнул своим людям, стоявшим во дворике с задранными наверх лицами. Те в ответ приветливо помахали руками. Раненный застонал пуще прежнего.
  В монастыре случился большой переполох. Кто-то закрывал ворота, кто-то их открывал и бежал прочь от мифического огня. Из колодца наиболее ответственные слуги божьи натаскали в ведрах воды и теперь свирепо озирались: куда бы ее вылить? Никто ничего не понимал, но на всякий случай избили совершенно левого мужика, затесавшегося среди братьев. Тот плакал и умолял пощадить его и его "детишек малых". Все бросились искать детей, но никого не нашли и снова били несчастного. На самом деле он приволок в монастырь продукт переработки местной медовухи под названием "сы-ма-гон", доставил его настоятелю и, получив расчет, собирался уйти с богом обратно в мир. Не получилось.
  А Алеша ушел. Только его и видели. Кончилась его церковная учеба.
  
  5. Рус.
  - Что-нибудь еще умеешь делать, кроме музицирования? - спросил Алеша.
  - Рыбачить могу, - пожал плечами Родя. - Сети чинить, садки (satka - ловушка для рыбы, садок, примечание автора) изготавливать и ставить, катиски (katiska - ловушка для рыбы, в переводе, примечание автора) размещать.
  - Везет тебе! - вздохнул Алеша.
  - Но для меня жизнь - это музыка, - возразил Родя, решив, что парень в ризе над ним насмехается.
  - Конечно, конечно, - кивнул головой Попович. - Но начать тебе придется, как мне кажется, с рыбалки. Нужно же как-то жить, пока признание твое, как музыканта, состоится.
  Алеша на самом деле позавидовал Роде, потому как у самого профессиональные навыки заканчивались одетой на него ризой. Всю жизнь, не столь длинную, правда, он прислуживал святым отцам, учился в монастыре, но ничего толком не освоил: службы вести он не мог, в колокола бить - тоже, отпевать - боялся, крестить - стеснялся. Знание Святого писания не помогало толковать его правильно, потому как у самого возникало столько вопросов, что ни один священник не брался ответить на них. Вначале что-то морщились, выдумывали, потом теряли терпение, били по голове, потом угрожали. А потом Алеша бросил неблагодарное занятие откровенничать со служителями Бога, особенно после посещения Батиханства.
  На самом деле побег из монастыря оказался стихийным и неподготовленным. Увидел ворону, наблюдающую за суетящимися в драке людьми, заметил задранную к небу задницу поверженного громилы, разбежался и прыгнул, даже не думая, до чего, собственно говоря, он хочет долететь. Мысль, что называется, не успевала за действием. Уже потом одобрил свой прыжок: в самом-то деле, не на воздухе же сидела пернатая тварь - птичкам это не свойственно, им нужны специальные приспособления, чтоб можно было без ущерба для своего имиджа сложить крылья.
  Вообще в тот день, впрочем, как и в предшествующие ему, Алеша плохо соображал. Он как-то подзабыл, кто он и где, зачем и почему. Бывает, конечно, особенно если день за днем приходят какие-то люди, не считаясь со временем суток, и стучат по голове и иным жизненно важным органам. Башка в такое время занята несколько иным, нежели анализ мироощущения и самосозерцание восприятия.
  Алеше повезло, что на улице стояла как раз не зима, а какое-то другое время года. Во всяком случае, было уже тепло, или - еще тепло. Он спустился на землю во внутренний хозяйственный двор, неспешно пересек его по накатанной телегами дороге, маханул между прочим чью-то ризу, беспечно сушившуюся на веревке, и к моменту начала всеобщей паники заметил входные ворота.
  Воля встретила его легким, даже ласковым ветерком, который щекотно перебирал давно немытые спутанные волосы-космы. На монастырь Попович не огладывался, по дороге прочь не пошел, а направился к кустам, ограничивающим чье-то поле. Так, сквозь мятущиеся сучья он и добрался до оврага, где лежал обглоданный костяк лошади, бегали какие-то жирные мыши, и норовили попасться под ноги птичьи, скорее всего - чаячьи, гнезда. По самому дну бежал ручей, темный и мрачный, пить из него не хотелось категорически.
  Алеша шел по оврагу до тех пор, пока не стало смеркаться. Он поднял голову и обнаружил, что наверху растут деревья, своими сучьями преграждавшие солнечный свет. Выбравшись наверх, Попович осмотрелся и вздохнул: вокруг был лес. Хорошо это, или плохо - такие мысли отсутствовали напрочь, что делать дальше - тоже. Оставалось просто идти, куда глаза глядят. Он и пошел.
  Глаза глядели недолго - наступила настоящая ночь, сделалось так темно, что двигаться дальше стало решительно невозможно. Где-то впереди сквозь стволы промелькнул свет от огня, Алеша уподобился мотыльку и пошел на него.
  У костра сидели три человека, тянули из кружек горячий настой и рассказывали друг другу байки о чудищах лесных. Огонь плясал на поленьях, притягивал взгляд и покойно потрескивал искорками: "спи, спи, спи, твою мать".
  Алеша неслышно вышел из леса, присел к огню, схватил краюху хлеба с луковицей и начал есть. На него сначала не шибко-то и обратили внимание, но потом каждый из странников подумал, что их у костра стало на одного больше. Это было подозрительно.
  Попович съел весь хлеб и протянул руку за кружкой, ему не отказали, один из путников, наиболее сердобольный, даже налил из котелка горячего напитка. Алеша маленькими глоточками осушил свою емкость, поставил ее на землю и, не говоря ни слова, сделал шаг в темноту. Исчез он так же бесшумно, как и появился.
  - Что это было? - спросил один из странников, вслушиваясь в беспросветную мглу, плещущуюся шорохами и всхлипами где-то поблизости, на расстоянии вытянутой руки.
  - Чудище лесное, - ответил другой, самый молодой и косоглазый.
  - Беглый каторжанин, - заметил третий, самый взрослый и от этого мудрый.
  Действительно, внешний вид Алеши вполне мог этому соответствовать. Опухший от побоев, все руки в ссадинах, волосы торчком, в бороде запекшаяся кровь. Только в неволе могут такое сделать с человеком. Только слэйвины, потому как им это дело оказалось знакомо и даже сродственно, едва ли не генетически. Все они были "князьями" и все разбирались, как обустроить тюрьмы и разжиться бесплатными невольниками для каторг.
  Никто из путников не пожалел краюшки хлеба для беглого, новые порядки родили поговорку: "От тюрьмы да от сумы не зарекаются". Долгое время в деревнях на околицах выставлялись крынки молока и ковриги хлеба "для беглых". Кто жалел несчастных, кто боялся. Пройдет долгое время, пока народ научится их ненавидеть. Только какой же это, в таком случае, народ?
  Алеша почти не помнил поутру свой ночной визит к странникам. Он проспал до утра на поваленном временем стволе лесного гиганта, положив под голову так и не одетую чужую ризу. Лесные звери обходили его лежбище стороной, морща благородные носы от запаха. Разбудило его солнце, пробившееся сквозь листву прямо в глаза.
  Попович долго осматривался по сторонам, никак не в состоянии осознать свою роль в лесной жизни. А роль его была незавидна: еду добывать и временами питаться подножным кормом он почти не умел, ночевать под открытым небом - тоже. Однако отсутствие побоев, свежий воздух, свобода перемещений и молодой организм заставили голову работать. Во-первых, он прислушался к навязчивому желанию умыться, но вокруг кроме росы в лосиных следах больше ничего не было. Тогда Алеша пошел на поиски, которые вскоре увенчались выразительной ламбушкой. В месте впадения в нее лесного ручья намыло немного песку, что было само по себе неплохо. Почему? Он нашел ответ на этот вопрос, когда руки сноровисто начали оттирать этим песком замоченную одежду. А потом сам залез в воду и долго скреб себя мочалкой из травы.
  Несмотря на то, что вода была еще холодна, Попович ощутил облегчение, и дело было даже не в том, что в некоторых местах нательная рубаха и штаны предательски перетерлись, а в том, что он чертовски сильно захотел в баню. Это воспоминание побудило проснуться другие, и Алеша, наконец, понял, что он - человек, что это звучит гордо, и волки ему товарищи и даже братья.
  Он примерил на себя захваченный из монастыря трофей и пришел к неутешительному выводу: у них в стенах водились великаны, или, хотя бы, один великан. Вот его-то одежкой он теперь и обладал. Ну что же, всяко лучше, если бы, положим, у них там прижились еще и карлики.
  Алеша снова облачился в свое ветхое, но чистое бельишко и сказал вслух сам себе первое за много месяцев слово:
  - Рус.
  Потом помотал головой из стороны в сторону - произнесенное слово что-то ему не нравилось и вызывало приступы беспокойства и тоски.
  - Если фибулей ударить по мондибуле, то слышит церебрум, как краниум звенит.
  Это ему понравилось гораздо больше. Он подмигнул своему отражению в воде, посмотрел на руки, пошевелил пальцами для пущей важности, оглянулся, насколько это было возможно, себе за спину, словно проверяя: а не вырос ли хвост? И пошел, ориентируясь по солнцу, держа курс на север. Пока он еще не знал, почему, но посчитал, что так будет правильно.
  К вечеру Алеша, отчаявшись переспорить громко возмущающийся желудок, набрел на деревню. К людям, широко распахнув в объятиях руки и счастливо улыбаясь, он не побежал. Залез в сарай на отшибе, где хранилось несколько тюков прошлогоднего сена, отменно поужинал заботливо оставленным молоком, сушеным мясом и хлебом и решил, что жизнь-то налаживается!
  Прибежала местная собака небольшой и молчаливой масти. Они немного поговорили за здравие.
  - Понимаешь, Жужа, - сказал Алеша.
  Услышав звуки человеческого голоса, пес доверительно махнул хвостом и чихнул. Наверно, так он демонстрировал свою готовность к беседе.
  - Я съел твою еду, - продолжал Попович. - Думаю, ты не в обиде - тебя хозяева покормят, только попроси. А у меня хозяев нету и больше никогда не будет. Так что и кормить меня некому.
  Собака кивнула головой, соглашаясь, и опять помахал хвостом.
  - Мне и угостить тебя нечем. Эх, Жужа, не поверишь - первый раз за много дней, месяцев, или лет - беседую с человеком. Ты меня не кусаешь, не ругаешься, не бормочешь какую-то чушь. Стало быть - ты человек. Ну, или друг человека, что в принципе одно и то же. Так?
  Пес еще энергичнее завилял хвостом и даже робко лизнул протянутую руку.
  - Вот и хорошо. Тогда - покойной ночи.
  За упокой говорить не хотелось.
  Он проснулся еще затемно удивительно отдохнувшим, пес спал, положив ему голову на грудь. Алеша погладил его по голове, почесал за ухом и решил: пора двигать дальше.
  Собака проводила его до леса, чихнула на прощанье и живо убежала обратно. Наверно, пришло время завтрака. Попович же вчера на это дело себе ничего не оставил, хотя мог бы. Ну да ладно, вода из ручья - тоже неплохо.
  Двигаясь исключительно по ориентирам, он не пересекал никаких дорог и рек. Стало быть, так уж ему показалось, он двигался параллельно им. Наклон земли, всей ее поверхности, был божественен, то есть - на север. Соответственно и реки должны были течь в том направлении. Ну, а дороги всегда было удобнее прокладывать вдоль русел, лишь в некоторых местах от неизбежности возводя переправы.
  Алеша решил, что хватит болтаться по лесу, надо выбираться на проезжий путь, или тропу, на худой конец. Ходить по чащобам, конечно, занятие увлекательное, но отнимает массу времени, да и вероятность раздобыть пропитание совсем невелика. Нет, звери попадались, и достаточно часто, но словить их не удавалось. Чувствовали они подвох и близко к себе не подпускали. А к встречному медведю он сам не пошел, ну, его в пень - поцарапает еще.
  В голове у него как-то прояснялось, провалы в памяти еще оставались, особенно относительно недавнего своего прошлого, но кто он есть - уже осознавал. Главное, что его тревожило, и в чем он убеждал себя с каждой восстановленной картиной былой своей жизни - это то, что не был он ни душегубом, ни лихим человеком. Это успокаивало, и от подобных умозаключений почему-то хотелось есть. Организм настоятельно требовал подкормить его чем-нибудь более серьезным, нежели обнаруженной на маленьком болотце прошлогодней клюквой и несколькими птичьими яйцами в покинутом гнезде.
  Выбравшись на неширокую и безлюдную дорогу, Алеша ускорил шаг, подозревая, что населенного пункта все же не миновать. Однако дело близилось к вечеру, никакого намека на близость к человеческому жилью не наблюдалось, разве что внезапно пахнуло дымком и жареным мясом. Попович остановился и втянул в себя манящий аромат - тот сразу же исчез, восстановив в памяти чьи-то слова, о том, что обещаниями сыт не будешь, а также созерцанием и даже обонянием. Только добрая еда, заботливо уложенная в желудок, приносит ощущение сытости. Так говорил опыт, и с ним соглашались все прочие человеческие чувства.
  Алеша замедлил шаг и принялся крутить носом по сторонам. Со стороны это должно было выглядеть забавно, но кто видит-то? И в один момент запах вновь появился, с каждым пройденным шагом все усиливаясь, о чем беспрерывно восторженно пел желудок.
  Горел костер, стояли три лошади, опустив головы к земле - то ли у них, лошадей, так было принято, то ли они тоже что-то ели. Человек обжаривал на вертеле какое-то животное, или барана, или овцу, или большую заранее откормленную кошку. Алеше было все равно, он бы и от куска кошатины не отказался - лишь бы пах аппетитно.
  С того момента, когда он не так давно подсел к огоньку незнакомцев, Попович откуда-то обзавелся манерами, поэтому просто так прийти и сожрать прямо с вертела мясо не решился.
  - Гутен морген, - сказал он с вопросительной интонацией, неслышной поступью, по своему обыкновению, приближаясь к заветной истекающей каплями жира тушке.
  Человек у костра вздрогнул, прищурил глаза навстречу незваному гостю и вдруг заулыбался. Его улыбка была лишена приветливости, зато могла послужить образчиком выказываемого злорадства. Алешу немного смутила подобная реакция на свое появление, но надежду, что ему может перепасть хотя бы маленький кусочек замечательного мяса, не потерял.
  - Явился, - сквозь зубы прошипел человек, снял вертел с упоров и отставил его в сторону: жир начал обильно капать на грязную землю. Это он сделал неосознанно, но правильно.
  В следующий миг кто-то большой и сильный захватил Алешу в объятия сзади за туловище чуть пониже плеч. Если бы Попович стоял, то намерение его обездвижить осуществилось бы гораздо успешней, нежели на самом деле.
  Но Алеша двигался, поэтому нападавшему пришлось двигаться тоже, тем самым лишаясь преимущества статики, всецело отдаваясь на откуп инерции. Попович не стал удивляться, не стал впадать в ступор уныния, он совершил одновременно две вещи. Первая - кивнул головой назад, вторая - пользуясь имеющейся непогашенной скоростью, развернулся через левое плечо. Итогом всех этих телодвижений стало падение двух человек прямо в огонь.
  Причем один из них, вдруг, оказался с разбитым в кровь носом и спиной на пылающих угольях. Лежа на неведомом сопернике, Алеша еще раз боднул затылком назад, ощущая одновременно ослабление хватки на своей груди и жар огня со всех сторон. Припекло врага, наверно, изрядно, он даже помог Поповичу выбраться из пламени, подпихивая того в спину. При этом он кричал нечто нечленораздельное, даже, пожалуй, ругательное.
  Алеша восстал из пламени, слегка дымясь одеждой, но руку вопящему человеку подавать не стал, предоставив тому самостоятельно доиграть роль птицы Феникс, в простонародье - Финиста-ясного сокола. Он бросился к другому человеку, до сих пор сжимающему в руке вертел с едой, подбил его под колено могучим пинком, и рванул за собой прочь от круга света. Тот успел только жалобно крякнуть, как-то обмяк и начал ронять в грязь столь бережно сберегаемый доселе гастрономический изыск. Попович не мог даже в мыслях допустить, что еда упадет совсем не в жаждущий ее желудок, а куда-то в оплеванную и затоптанную траву на радость лисам и хорькам.
  Он перехватил вертел и, не выпуская воротника вконец обессиленного "стряпчего", пробежал в спасительно сгущающуюся темноту несколько шагов. Дальше бежать с решительно прекратившим любые проявления жизни человеком сделалось тяжело, да и невозможно - весил тот изрядно, да и размерами превосходил обжаренную тушку раз в пятьдесят. Алеша бросил тело, не преминув вытащить из его груди топор, который, вообще-то, и стал причиной столь странного поведения человека.
  Все правильно: два человека проявили себя во всей своей красе, ну, а лошадей-то - три. Конечно, существовала вероятность, что лишняя пара копыт, точнее, четверка - лошадь редко бегает только на задних ногах и никогда на передних - резервная. Но прилетевший топор эту версию разрушил, иначе пришлось бы допустить факт летающих самих по себе топоров.
  Алеша сидел под ближайшим кустом и ел мясо, желудок его радовался и готов был намекнуть, что эта пища для него - то, что надо, а не какая-то клюква. Намек должен был состояться здесь же под кустом спустя некоторое время, ибо Попович не собирался на ночь глядя ломиться неизвестно куда и неизвестно зачем. Он разжился боевым топором, что само по себе удивительно на безлюдной и, в общем-то, спокойной дороге, но зато потерял единственный комплект одежды, то есть, ризы, оброненной в пылу борьбы. Да, вдобавок, хотелось задать пару вопросов людям, здоровающихся с ним словом "явился". Каким образом они ждали его, если он совершенно случайно оказался поблизости?
  Напавшие на него парни тоже никуда от своего кострища не делись. Один, вероятно, обожженный, громко стонал и еще громче ругался. Другой, скорее всего, мертвый, молчал. Третий, тот, что имел обыкновение бросаться топорами, что-то говорил, но из-за расстояния - непонятно, что.
  Ситуация сложилась так, что судьбы трех прислужников князя Владимира тесно переплелись с одной - Алешиной. Ни в чем, в общем-то, неповинные стражники, чье предназначение возле сановной особы было вполне определено словами "бей", "круши", "приказ", оказались едва ли не самыми главными виновными в побеге воспитываемого попами руса. Бывший потомственный слэйвин, ныне - князь, ругался, брызгал слюной и топал ногами: "Поймать! Привести! Предварительно набить!"
  Вот и поскакали все трое, даже тот, что хромал не по-детски, куда глаза глядят. Где этого зверя-руса теперь ловить? Но недаром, видать, пословица есть про ловца и того, кто на него бежит. Прибежал, зверюга, едва не затоптал. Овцу жареную украл, а хромой не вынес - помер.
  Двое громил сокрушались, что утром снова придется в погоню отряжаться, они даже в мыслях не допускали, что беглый рус никуда не удрал, а завалился после сытого ужина спать в ближайших кустах.
  Утром голодные стражники встретились с объектом их поиска. Встречу удалось пережить только одному, но к князю Владимиру он не побежал, потому что этим человеком оказался Алеша.
  Слегка подраненный в плечо, Попович вырыл у кустов яму, сволок в нее три тела, не догадавшись, почему-то их разуть и раздеть, и закопал, соорудив над ними целый курган. Пока трудился, не обращал внимания, но когда выпрямился во весь рост, смахивая пот, осознал, что одежка-то его - того, прохудилась. Не штаны, а сплошные дыры, не рубаха - а полная прореха. Пришлось облачиться в ризу великана, так и валявшуюся на земле.
  С дороги послышался скрип будто бы давно несмазанных колес. И вслед за этим скрипом появился молодой парень невысокого роста, широкоплечий, толкающий перед собой тележку. За ним - другой, точно такой же, только без тележки.
  - Ого, - сказал первый.
  - Вот тебе и "ого"! - добавил второй. - Здорово, священнослужитель!
  Алеша для порядка огляделся по сторонам, но кроме осиротевших лошадей никого не заметил. Сообразив, что последние никак по определению священнослужителями быть не могут, откликнулся:
  - Здорово, коль не шутите.
  - Не помешаем? - толкавший тележку облокотился о ручку.
  - А драться не будете?
  - Да мы по другому ремеслу, - ухмыльнулся второй.
  Это были два брата Петровы, Матвей и Лука, чудины по происхождению, артисты по призванию, скоморохи по образу жизни (см также "Не от мира сего 1", примечание автора). Они никуда не торопились и держали свой путь к озеру Белому, берега которого, если смотреть с высоты птичьего полета, складывались в очень ровный круг. С птицами никто из людей не летал, но о форме озера знали все, уж каким откровением - неизвестно.
  Ну, а тем более Алеше и подавно торопиться было некуда. Они снова разожгли костер, заварили настоя из морошки, да отобедали, что предложили братцы. В седельных сумках покойных стражников никакой еды не обнаружилось, не успели те в свое время собраться в погоню. Из оружия - тоже ничего, только топор, да ножи. Может быть, где в одеждах и были спрятаны деньги, так поздно теперь искать: не выкапывать же их, в самом-то деле.
  Петровы, конечно, заметили трех коней, да и, мягко говоря, потрепанный вид Алеши тоже бросался в глаза, но приставать с расспросами они не торопились.
  - Уж не к меря ли вы идете? - спросил Алеша, удивляясь сам себе. Внезапно он откуда-то вспомнил, что этот народ известен по всему миру своими конями. Они растили и занимались продажей самых лучших ездовых и обычных тягловых лошадей.
  - Да, знаешь ли, утомительно это - телегу на себе толкать, - усмехнулся Матвей.
  - Может быть, удастся разжиться какой-нибудь животинкой, - добавил Лука.
  Алеша пожал плечами. Там, где берет начало великая река (Valkea в переводе - белая, примечание автора) у одноименного озера случается всякое, но все же трудно рассчитывать на халяву. Кони стоят дорого, судя по образу жизни братьев, им самим едва хватает на пропитанье.
  - Мы на ярмарках отработаем, глядишь - что-нибудь и получится, - не особенно уверенно сказал Лука, заметив, как на них посмотрел Алеша.
  - Так что вам идти так далеко? - неожиданно сказал он. - Вон - кони, берите. Мне с ними все равно не управиться. А оставлять одних - нельзя, не по-людски как-то.
  Лука посмотрел на Матвея, Матвей - на Луку, оба оглянулись на лошадей. Те, будто поняв, что разговор идет о них, подняли головы и потрясли гривами.
  - А тебе тогда что? - осторожно поинтересовался Матвей.
  Алеша пожал плечами: он и сам не знал, что ему надо.
  - И топор забирайте, - Попович представил себя в монашеской ризе с боевым оружием на плече. - У меня теперь нож имеется, не пропаду.
  Они расстались без всяких слов уважения, верности и прочего. Алеша ушел с небольшой котомкой, куда братья сложили всю имеющуюся у них еду. Сами впрягли, как сумели, в тележку удивленного этим событием коня, вскочили в седла других и поехали по прежнему маршруту. Лошадей предстояло сбыть, но обзавестись новым гужевым транспортом, способным приютить в случае ночевки и непогоды обоих артистов. Да еще и приученной к новой телеге тягловой силой надо было как-то разжиться. Скаковые жеребцы для таких целей не годились напрочь. Если присовокупить к этому неизбежную байку о том, каким образом они до всего этого докатились, то делалось очевидным Алешина неспособность со всем этим управиться в одиночку. Все по справедливости, все по уму.
  
  6. Свирские кущи.
  Родя впервые в своей жизни встретился с человеком, который, будучи абсолютно незнакомым, как-то располагал к себе. Это не выражалось в том, чтобы отдать ему все свои последние деньги, рассказать страшную военную тайну, или совершить иной какой поступок, о котором потом можно будет горько пожалеть. Алеша не нуждался ни в первом, ни во втором, ни в десятом. Во всяком случае, свою нужду умел хорошо скрывать.
  - Ты когда пойдешь дальше, на ночевку остановись в Обже, - сказал Родя. - Там можно с рыбаками договориться и о столе, и о ночлеге, и даже о бане. Обмолвись как-нибудь, что Пижи - это круто, они и поплывут.
  - Что значит "Пижи"? - удивился Алеша. - Обжа и Пижи - одно и то же?
  - Ну, да, - пожал плечами Родя. - Только мало, кто знает. Пижи - это характер, Обжа - всего лишь имя. Объяснить не смогу, даже не пытай. Назовешь так - и будет тебе счастье. По крайней мере - банное. Только про меня ни слова.
  - Само собой.
  Алеша задумался: второе имя, как правильно заметил музыкант, отражало суть, которая несколько настораживала.
  - Что - колдунов много в деревне? - спросил он.
  Родя ничего не ответил, но, судя по удивленному лицу, догадка Поповича оказалась близка к действительности. Традиционные лекари - это хорошо, вот прочие puoskari (шарлатан, в переводе, примечание автора) - это уже не очень. Окончание "жи", "жа" в названии деревень - нормальное явление. Они отражают "жизнь", "рождение", вот предшествующее "пи" - меняет смысл с точностью до наоборот (bhi - бояться кого-либо или чего-либо, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Алеша знал санскрит в рамках "школьной программы", поверхностно нахватался слов, когда бедовал в монастырских стенах: всякие люди приходили, всякое люди говорили.
  Бояться жизни могут только нежити. Ну, или те "знаменосцы" ворожбы, преступившие грань дозволенного. Но Попович в данный момент своего бытия больше опасался людей. Недавние события только укрепили его в этом мнении.
  Он вышел на двух своих преследователей, не таясь, топор на плече. Те, если и удивились, но виду не показали - поздоровались, как у них водится:
  - Явился, - сказали они хором и вытащили ножи. Бежать врассыпную громилы не собирались, зато собирались снова драться.
  - Мне не нужны ваши головы, уроды - сказал Алеша, насколько мог дружелюбней.
  - Зато нам нужна твоя, - ответил один из врагов и нехорошо ухмыльнулся.
  - Зачем? - поинтересовался Попович.
  - Приказ, - сказал, как отрезал, второй.
  А его коллега добавил:
  - Инструкция.
  - Ну, что же, подеремся до обеда, а там видно будет, - согласился Алеша.
  Прислужники Владимира ловко замахали ножами и разошлись по сторонам. Чувствовалось, что с оружием они обращаться умели. Чего нельзя было сказать про Поповича. Если он и держал в руках колюще-режущий инструмент, то самыми страшными убийствами для него были лишения жизней кур, гусей и уток. Уровень баранов, свиней и быков достигнут не был, не говоря уже про человеческие жертвоприношения. Монастырскую школу русов он полностью не освоил, закончив только ознакомительную часть, связанную с мордобоем.
  Этого не знали его враги, их наступательный посыл несколько смущал топор, доселе покоившийся на плече. Они примеривались, кружили, меняли позиции, сверкали лезвиями и глазами. Со стороны это могло показаться танцем, но единственный человек, наблюдавший за ним, быстро утомился.
  - Или драться давайте, или я пойду, - сказал Алеша и шагнул в сторону дороги.
  - Никуда ты не пойдешь, - вдруг взвизгнул один из преследователей и, пробежав несколько шагов, встал на его пути, показывая свой нож. Проделал он это столь стремительно, что напарник никак не успел среагировать, продолжив танцевать на том месте, где был до этого.
  - Ладно, - согласился Попович и бросил неудобный для него топор в сторону.
  Решивший форсировать события громила почему-то проводил томным взглядом полет грозного оружия, вероятно пытаясь найти в действиях оппонента скрытый подвох. Но Алеша всего лишь избавился от мешающего ему свободно перемещаться предмета, одной рукой перехватил вражеское запястье с ножом, а другой сунул ему по уху. Получилось не очень сильно, но обидно.
  Настолько, что за своего товарища оскорбился его компаньон. Он закричал боевой клич кастрируемых поросят "Ииии" и побежал в атаку. Алеша не хотел, чтобы в него воткнули ножик, поэтому резко крутанул своей рукой. Его движение повторил и ближайший противник - немудрено, ведь они до сих пор держались за руки. Однако желаемого результата достичь не удалось: громила не прыгнул через голову и оружие не выронил. Зато как-то неловко сместился прямо под удар соратника - тот в самый последний момент изменил наклон лезвия, так что ничего смертельно опасного не совершил. Не считать же таковым две глубокие царапины: одна - у Алеши на плече, другая - на животе у товарища.
  Тем не менее, это было болезненно. Все закричали: раненные - потому что им сделалось не по себе, а тот, кто эти раны нанес - наверно, из солидарности. В этот самый момент Поповичу удалось преломить ситуацию в сторону ничьей. Он так и не отпустил чужую руку с ножом, зато без особого усилия направил ее прямо в грудь поцарапавшего его человека. Хозяин руки даже как-то не противился, его, вероятно, очень обидело, что ему свои же парни полосуют живот.
  Эх, если бы не прибежал сюда человек, остался б в живых. Еще некоторое время. А так - пришлось ему выронить свой обагренный кровью нож, удивленно взглянуть на рукоять похожего оружия, торчащего из собственной груди, подогнуть ноги в коленях и завалиться на истоптанную траву. Все, жизнь для него стала делом прошлым.
  Алеша и последний преследователь, синхронно посопели, строго поглядывая друг на друга, и разошлись на исходные позиции, оба - безоружные.
  - Можно, теперь я пойду? - на всякий случай спросил Попович.
  - Нет! - категорично возразил противник.
  - Почему? - искренне удивился Алеша.
  - Ты не имеешь права жить.
  - Кто это так решил?
  - Князь Владимир! - произнеся это имя, громила подбоченился, словно только что тоже стал этим самым князем.
  Алеша хмыкнул, настроение, и без того паршивое, стало еще хуже.
  - Ничего личного, парень, - доверительно сообщил княжеский прислужник.
  - А умирать за тебя тоже Вова собирается? - скрипучим голосом поинтересовался Попович. - Мне на твоего хозяина плевать. Но ты сегодня встал между мной и солнцем. Солнце от этого меньше светить не будет, однако один из нас это уже не оценит.
  Он бы мог еще много чего добавить, да без толку сотрясать воздух перед тем, кто живет с милостивого позволения и сам наивно полагает, что позволяет это делать другим. Откуда они расплодились, эти "верующие"? Они веруют в попа, они веруют в хозяина своего, наконец, они веруют в толстые кошельки, полные золотых дукатов. И лишь только в Бога они не веруют. Наверно, потому что не могут позволить себе такой блажи. Покупать свечи, сделанные алчущими любую выгоду княжьими подручными, ставить их перед модными иконами, креститься благословенной попами "щепотью табака", а потом - грабить, если прикажут, убивать - если укажут, унижать - если не накажут. Кто это? Люди? Так откуда же, черт возьми, их столько взялось, и куда подевались другие, "не от мира сего"?
   Эти мысли хороводом пронеслись в голове Алеши, скоростью своей превышая скорость света, и снова "leijona karjuu" (лев рыкнул).
  Противник был выше него, мощнее и гораздо искушеннее, но его ярость битвы, если он ею когда-то и обладал, притупилась от мифической силы и безнаказанности именем князя Владимира. Он намеревался покончить с "мальчишкой" одним выверенным ударом прямо в лоб, либо в грудь, либо - куда попадет.
  Не попал никуда, Алеша уклонился от боя, даже как-то выпал на несколько мгновений из вида. Зато в поле зрения попал валяющийся на траве топор и уже из него никуда не исчезал. Раздвоение внимания в драке - вещь чреватая неприятностями, в битве не на жизнь, а насмерть - может причинить определенный вред здоровью. Но в любом конфликте с человеком, которого до этого бессчётное количество дней и двузначное количество месяцев били по голове, по туловищу и вообще - везде, это с большой долей вероятности может привести к фатальному исходу. Если ему как-то удалось выжить в столь непростых условиях, то потеря врагом концентрации - это подарок.
  Алеша свой шанс не упустил. Он вновь возник между громилой и столь милым тому топором, принял на себя сокрушительный по силе удар и опрокинулся наземь. Конечно, княжеский стражник заподозрил, что попал как-то не так, что, скорее всего, кулак приложился вскользь корпуса, но парень упал, а топор - вот он, только руку протяни. Он так и поступил.
  Примитивность мышления, если и хороша, то только для недалеких людей, балующих себя чужими решениями. Зато простота - сродни гениальности, способность из всего разнообразия глупости выбрать самую простую в конечном итоге приводит к верному и нужному результату.
  Попович, вроде бы не задумываясь, дерзнул действовать незамысловато, но решительно. Полученный им удар, конечно, был пустой, вся сокрушительная мощь его ушла в поступательное движение вперед. Будучи на земле, Алеша совершил кувырок вперед, но сделал это вовсе не для того, чтобы повеселить или растрогать своего врага. Он таким вот образом набирал скорость, помноженную на свою массу (изучившие школьный курс физики легко назовут это дело импульсом, примечание автора), приложив ее к чужой протянутой руке. Попович по странному наитию не стал обрушивать на эту самую ничем незащищенную конечность свой кулак, либо ребро ладони - он ударил локтем. Треск сломанной кости совпал в тональности с утробным воем, и было в этом вое так мало радости, что впору было закрывать вопрос дальнейшего противостояния.
  Но, лишившийся возможности схватить оружие правой рукой, стражник не стал терять сознание от болевого шока или впадать в кому. Он стремительно выпрямился во весь рост с искаженным нешуточным страданием лицом и лягнул не успевшего откатиться Алешу. Да, такому пинку мог позавидовать любой конь и, наоборот, не позавидовать любое существо, принявшее на себя злое копыто. Пока Попович поспешно усваивал последствия удара, его враг схватил топор левой рукой и встал в угрожающую позу.
  Для того чтобы биться и побеждать нужно позабыть боль, плюнуть на потерю конечности, отрешиться от пристрастий к тому или иному народному движению или фронту и рвать противника когтями, зубами или, если повезет, оружием.
  Какое-то из этих условий княжий человек не выполнил. Вероятно, пристрастность. В любом случае, его выпад топором поднявшийся с земли, но еще скрюченный Алеша, отбил одной ногой, другой ногой ужалил нападающего в область уха, а третьей ноги у него не было - он вложил всю свою нерастраченную на девушек и любовь энергию в кулак, отправив его точно в подбородок противника.
  Поверженный громила пытался шевелиться, будучи на шаг ближе к землям счастливой охоты, нежели его оппонент, но эти шевеления прекратились топором, выросшим из его грудной клетки. Тогда он сделал второй и последний шаг, однако достигнуть упомянутых кущ не смог. Там, по ту сторону, его ожидало нечто худшее, нежели он мог вообразить. Да и пес-то с ним, с собакой.
  Алеша был слегка ошеломлен произошедшим, поэтому, пользуясь топором, как киркой, приготовил яму для своих неизвестных врагов, оставшись, по сути, гол, как сокол.
  Неужели теперь всю жизнь придется бегать?
  Он встряхнул головой, словно отгоняя дурные и безрадостные мысли, капли пота разлетелись, как брызги воды с собаки после купания. Нет, придется еще и прыгать и даже ползать. Если, конечно, желание сохранить свободу не исчезнет, вытесняясь другим: служить, выполнять приказы, реализовывать заповеди дурного божка, кем будет считаться хозяин. Алеша снова встряхнул головой.
  К родительскому дому идти не следует, искать там защиту бессмысленно, вот беду навлечь своим появлением - это запросто. Такое положение, конечно, не на всю жизнь. Поищут его попы некоторое время, да и забудут. Что у них свет клином на каком-то русе-недоучке сошелся? Да и князь этот, Вова, будь он неладен! Алеша и внешне-то его не запомнил.
  Беглых по лесам шныряет в немалом количестве. В основном это те, кто больше ничего не умеет, кроме шнырянья. По каким-то причинам в стражу не берут: то ли вакансии кончились, то ли по здоровью не прошли - одна нога длиннее другой, руки до земли свисают, глаза косые, либо ухи очень длинные. Безобразничают они, и их за это бьют.
  Еще имеются условно беглые - это те, кто находится на тайном частичном содержании ближайшего князька. У них и организация получше, и, вроде как, за идею. Их бьют редко, они сами кого хочешь могут набить. Поэтому их по возможности предают смерти.
  Настоящие беглые долго на одном месте стараются не останавливаться. Их гонит потребность достичь родных мест, а там - будь, что будет. Или совесть, которая не позволяет замереть, расслабиться и найти успокоение. Эти предпочитают держаться в одиночку, сторонятся людей и вообще - безобидны, лишь бы добрая душа хлебушком угостила. За ними почему-то охотятся и беглые, которые безобразники, и стражники. Наверно, потому что опасности никакой, а нервы щекочет.
  Алеша не мог придумать, как же ему вести себя дальше. Память после недавних потрясений вернулась, способность думать и анализировать - тоже. Вот только есть хотелось с невероятной силой. Он даже оценивающе посмотрел на лошадей, те, словно догадавшись о чем-то, подозрительно глянули на человека, и на всякий случай каждая из них демонстративно размяла свою самую ударную ногу.
  Ура Богу, вовремя появились братцы-акробатцы, Кирилл и Мефодий. То есть, конечно, Лука да Матвей. Накормили, душевно обогрели, выразили сострадание, забрали топор, коней и ушли к меря. Зато Алеша определился со своим дальнейшим маршрутом: пойдет на Свирь.
  Точнее, не на саму реку, а на расположенное поблизости озеро, имеющее форму равностороннего креста. Природное образование, Божий промысел. Где-то на его берегу, как сказали братья Петровы, обосновался старец, творящий чудеса. Попов поблизости не видно, так что ничто не мешает ему заниматься своим делом в полной гармонии с окружающей средой. Если случался какой проситель, то он неизменно его встречал словами: "Здесь не обманут, здесь вам не церковь" (фраза Остапа Бендера из романа Ильфа и Петрова, примечание автора).
  Вокруг - леса, у ног - вода, зверье непуганое. Словом - лепота (lepo, как уже упоминалось ранее, отдых, в переводе, примечание автора). "То, что нужно", - подумал Алеша и направил свои стопы к полноводной, глубокой реке, изобилующей рыбой и водоворотами. Оно и понятно - количество омутов, влияющих, как известно, на два последних фактора, в Свири было не просто большим, а очень большим. Собственно говоря, потому так река и называлась (syväri, в переводе, омут, водоворот, примечание автора).
  Дошел Алеша до "пещеры" старца без приключений. Не считать же таковыми ночи, проведенные в пути. Причем, одна из них, наступившая сразу за памятной дракой и встречей со скоморохами, прошла в бане. Можно было подумать, что Попович проник в нее без спроса, но это оказалось бы неправдой. Очень сердечная молодая женщина, не вдаваясь в излишние подробности Алешиной жизни, предложила ему попариться в истопленной бане. Правда перед этим он слегка помог ей по хозяйству: сковырнул вылезший из земли большой камень, уволок на задний двор завалившееся еще зимой старое трухлявое дерево и даже заготовил из него дров.
  Правильная баня, не ограниченная по времени, обязательно располагает к здоровому сну. Распаренный Алеша, отведавший здесь же домашнего пирога с пенной бражкой, впервые за многие месяцы определив свое состояние, как блаженство, не смог найти в себе никаких сил, чтобы переместить свое тело куда-то на сеновал, а уснул тут же на полатях, заботливо укрытый легким покрывалом. Добрая женщина подложила ему под голову набитую свежим сеном подушку и ушла в дом, сладко и томно потянувшись всем своим телом.
  Именно в эту ночь Поповичу приснились чьи-то глаза. Вполне возможно, что и другие части тела, например пятка, или ноздря, тоже приснились, но он помнил только глаза. Эти очи были страшные и от того, что казались нечеловеческими, могли принадлежать только человеку. Только люди способны придавать своим зеницам подобное дикое выражение. Глаза ничего не говорили, но от этого не делалось легче. По жизни очень неприятно, если кто пялится на тебя, не моргая, пусть даже и несознательно. Сразу хочется дать по голове, ну, или сказать какую-нибудь гадость. "А у вас косоглазие", - например.
  Алеша не мог проснуться - усталость и расслабление всего организма взяла свое, а теплого и мягкого тела доброй женщины, чтобы лягнула под коленку, уже не было. Она не привыкла проводить ночи напролет в банной чистоте, дома все-таки кровать с периной. Попович метался, потел и поскуливал, но продолжал упорно "отдыхать". Милостью Божьей это продолжалось недолго, даже полночи не прошло.
  Поутру голова была ясной, пасмурными были только воспоминания о сне. Алеша хотел об этом поразмышлять, но тут в баню пришла добрая женщина с кислым молоком, кашей и хлебом. Пришлось наскоро решить, что дурной сон - последствие легкого угара, а потом и вовсе выбросить его из головы, потому как зачем же портить себе утро, которое может начаться с полнейшей радости, а закончиться прекрасным завтраком?
  Попович продолжил свой путь, хотя предательская мысль "задержаться" возникала после каждого нечаянного прикосновения к гостеприимной хозяйке. Однако именно она первая произнесла слова прощания. Алеша растрогался еще больше и пошел дальше, чтобы следующую ночь провести в развилке старого вяза, всякий раз напоминая себе при просыпании, что он - не сыч и, стало быть, летать не может. Именно это обстоятельство послужило прекрасным барьером между ним и чужими безумными глазами. Они даже испугать, как следует, не успели.
  Добрый старец оказался не очень добрым, да и не старцем вовсе. Наверно, его ввела в заблуждение великанская риза, до сих пор упорно не меняемая Алешей: как-то не получалось пока разжиться приличной одеждой. Поэтому он был немногословен и несколько напряжен. Чудотворец все-таки предложил слегка помочь ему, тем самым сгладив неловкость, будто прочитал мысли Поповича. А тот - рад стараться: начал таскать валуны и булыжники для устройства неведомой купальни с таким азартом, что из зарубцевавшейся, было, глубокой царапины на плече потекла кровь.
  Простой лист подорожника совершил чудо: рана вновь затянулась. Ну, такие вещи и без всякого волшебства случаются. Тем не менее "старец" предложил отужинать, строго предупредив при этом, что у него никаких разносолов нет, еда скромная, но полезная. "Рыбу жарим, рыбу парим, рыбу так, сыру..." - подбирая слова, подумалось Алеше, - "потребляем".
  Изловленная в озере рыба образовалась на столе в самом разнообразном исполнении. Похвальная скромность! Попович такую еду любил, о ней он иногда мечтал.
  - И чего ж ты ко мне пришел? - неожиданно задал вопрос "старец".
  - Так я... - попытался сказать Алеша.
  - Понимаю, понимаю, - оборвал его хозяин. Говорил он преимущественно на весьегонском языке, поэтому всегда приходилось вслушиваться в его слова. Впрочем, как и прочие вепсы, к пространным речам "старец" был не склонен.
  От заходящего солнца поверхность озера горела, как в огне, кое-где плескалась пока еще непойманная рыба, вода, сохранившая воспоминание о совсем недавно сошедшем льде, была стылой, и от этого, наверно, казалось хрустально чистой.
  Пока хозяин предавался уединению и мыслям о вечном, Алеша бродил по берегу, временами опуская в воду обе ладони. Какую цель он этим омовением пытался достичь - не смог бы, пожалуй, объяснить. Видимо, стремление прикоснуться к красоте и бесконечности.
  На ночь ему была выделена непонятного назначения хибарка с выложенным внутри маленьким очагом. На статус гостевого дома она не тянула. Скорее всего, раньше она служила временным пристанищем для решившего поотшельничать человека. Теперь-то добротный пятистенок, небольшой, правда, но для одного человека вполне пригодный, чтобы жить в нем зимой, позволил перебраться в более комфортные условия. Думается о Боге лучше всего в труде, а лучший труд - это созидание. В том числе и строительство.
  Алеша завалился спать, укутавшись в заботливо предоставленное ему одеяло из шкур, отбросил все мысли, типа "а дальше - что?" и с чистой совестью отбыл в страну дрем.
  Поговорка "Утро вечера мудренее" в его случае сработала без всяких осечек. Посреди ночи две руки "старца", державшиеся за его плечи, на несколько мгновений выдернули его прочь от гнетущего ужасного взгляда, потом сухая и холодная ладонь на лбу отправила его обратно в сон, в котором уже ничего не было, только горящая под лучами заходящего солнца вода.
  - Уходить тебе, паря, надо, - сказал утром "чудотворец".
  Попович согласно кивнул: действительно, надо идти к людям. Только так можно избавиться от дурного кошмара, прилепившегося к нему неизвестно почему. Общаясь с ними, разделяя их собственные страхи, поощряя, или наоборот - отвергая их поступки, можно побороть свою напасть, притупить ее другими эмоциями. Хотя к людям-то идти не очень хочется: слабы они, паразиты.
  - Не все случается по человеческому хотению, - сказал, словно прочитав мысли, хозяин. - Одиночество тоже надо заслужить. Его надо выстрадать и понять. Тогда и оно тебя поймет - полная гармония.
  Он окинул рукой необъятные просторы вокруг.
  - У тебя в голове что-то страшное, мне непонятное. Будешь один - оно тебя сожрет. Конечно, я тебе могу помочь, но для этого придется снять твою юную голову с плеч. Боюсь, что в таком случае жить дальше тебе сделается несколько затруднительно.
  Алеша усмехнулся.
  - Ливония гибнет, - продолжал "старец". - Слэйвины ее уничтожат, они ж ничем не ограничены, кроме инстинкта выживания. Потом и самих слэйвинов поглотят черные люди, у которых уже будет два инстинкта: выживания и уничтожения слэйвинов. Но сгинут и они, потому как только созидая можно жить на этой планете. Они созидать не умеют и не захотят научиться. Вот и все.
  - Вот и все? - переспросил Попович.
  - А что ты хочешь? Подмена Бога самозванцем никакого другого развития событий не предполагает. Только гибель. Лишь я выживу.
  - Почему это ты? - недоверчиво покосился на него Алеша.
  - Да потому что сижу тут с тобой, дураком, и беседую о конце света.
  Попович фыркнул и пожал плечами в полнейшем недоумении.
  - Знаешь, Иуда Искариот был самым великим мучеником своего времени, - вдруг, сказал "чудотворец". - Он показал, что система насилия нежизнеспособна. Она продажна, причем очень дешево - тридцать сребреников. Она не способна управлять, потому как признает одно лишь средство управления - смерть. Она лжива - ибо не может ответить на самые простые вопросы, предлагая пустые нравоучения. И она не имеет будущего. Иуда просил прощения своим "предательским" поцелуем Учителя. Он очистился, будучи удавленным на осине, все равно, что на серебре. И только он помог занять сыну Божьему уготованное ему место во всем сущем.
  
   7. Чудотворец Александр.
  Алеша решил, что ничего с ним не случится страшного, если действительно дойдет до Обжи. Может, на то она и Пижи, что внесет какую-то ясность с его навязчивым ночным кошмаром. Глядишь, одеждой удастся разжиться, не век же ходить в таком балахоне.
  На прощание он сказал Роде:
  - А ты ступай к Свирскому озеру, поможешь там старцу одному купальню поставить. Поди, тяжело тому в одиночку камни-то ворочать.
  Они разошлись, не думая, не гадая, пересекутся ли их пути-дорожки снова. Конечно, пересекутся! Может быть, не так скоро, но их встреча обязательно состоится. На беду ли, на радость?
  Родя, воодушевленный, пошагал в указанную сторону, считая по пути ворон и перепрыгивая через поваленные деревья. Через некоторое время прыгать его утомило, да и вороны куда-то запропастились. Он временами шел задом-наперед, полагая, что таким вот образом путает следы, иногда двигался правым боком, иногда - левым. Может, поэтому и вороны в страхе разбежались, кто куда - забоялись находиться поблизости?
  Только к вечеру удалось добраться до берега озера, сил к тому времени для маскировки маршрута не оставалось. Да и передвигать ногами стало тяжело и безрадостно.
  - Вам не нужен помощник, чтобы купальню поставить? - спросил Родя у не очень старого "старца" и попытался рухнуть в траву.
  Тот в ответ только загадочно крякнул и обреченно махнул в сторону "гостевого дома".
  - А я вам еще на кантеле сыграю, - пообещал музыкант, порывом легкого бриза от озера донесенный до обустроенного лежбища. Хотел добавить еще какую-нибудь располагающую фразу, но запнулся на первом же слоге и потерял сознание.
  Хозяин некоторое время постоял рядом с уснувшим парнем, вздохнул и пошел к себе в добротную хижину. Свалился на голову работничек, завтра надобно его спровадить, нечего разрушать столь бережно хранимое одиночество отшельника.
  Но Родя не ушел ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Так уж сложилось, что его навыки оказались очень востребованы в этой дикой первозданной глуши. Александр, такое имя было у чудотворца, даже тихонько, вполголоса, чтоб никто не слышал, поблагодарил Бога за помощника. Родя об этом, конечно, не догадывался. Он делал то, что умел делать лучше всего: рыбачил и играл на странном музыкальном инструменте, выдаваемом за кантеле.
  Проснувшись первым утром, парень очень долго не мог понять, где он и по какому праву? Солнце еще только собиралось вставать, по глади озера безнаказанно чертили узоры плавники лещей, и это было вызовом. Родя в отчаянье огляделся: где-то на берегу обязательно должны быть такие специальные штучки, посредство которых можно выманить наглых лещей прямо на берег. Штучки, конечно, были, но в таком состоянии, что не только лещи, но и пескари от их вида могли утонуть в полном восторге.
  Перебирая лишенные надежной безвыходности катиски, дырявые сети и спутанные лесы с крючками, Родя удивился: как можно все это бросать в таком непотребстве, когда у леща идет жор - вон, сколько их безнаказанно плавает, только бери. В спешке приведя в порядок одну снасть, он вытащил из-под камня возмущенного таким обращением червя, засадил его на не слишком искусно сделанный крючок, плюнул, приводя в чувство, и забросил аккуратно в намеченное между раскинувшимися листьями кувшинок место. Хорошо, хоть леса была привязана к ровному и легкому, как хлыст, удилищу. Родя не успел оценить его гибкость и крепость, как уже пришлось делать подсечку: что-то большое и сильное заглотило несчастного червя, зацепившись губой за крючок.
  Рыбак, оценив по достоинству противоборство, начал выводить рыбину из глубины. В самом деле, не ондатра же на червяки бросается! И не бобер! Главное - не давать слабины, иначе может случиться печальный для лесы рывок, чреватый ее обрывом. Руки Роди действовали самостоятельно, ноги им помогали, а голова только сопереживала, правда, недолго.
  Подведенный под берег широкий, как лист лопуха в бурьяне, лещ хватанул выпяченным трубочкой ртом воздух и несколько утратил прежнюю прыть. То, что его можно теперь брать голыми руками, было несколько самоуверенно. Рыба была в состоянии еще не один раз мощно и резко изогнуться, оборвать к чертям собачьим снасть, уплыть на глубину и оттуда пускать пузыри: что - съел? Конечно, боевого задора у нее уже было не так много, но чем же ее брать - ногами, что ли? Родя изловчился и метко засунул три пальца прямо под жабры, когда рыбина в очередной раз открыла рот, словно в удивлении. Лещу этакая фамильярность не понравилась, но он уже летел на берег, оторванный от родной стихии.
  - Вот так! - сказал довольный Родя.
  - Вот как? - сказал удивленный чудотворец Александр.
  А лещ ничего не сказал, он пошевелился разок всем своим большим плоским телом и возмущенно выпятил губы в трубочку. Его песенка была спета.
  - Чего же боезапас у тебя в таком порядке? - возмутился хозяину Родя. - Точнее - в беспорядке?
  "Старец" почесал за ухом: да, такая вот лажа, все откладывал, все некогда было - то купальня, то медитация, то дом закончить.
  - Знаешь, что? - внезапно в его голову пришла мысль. - Ты вроде бы купальню хотел помочь построить. У меня предложение.
  - Ладно, согласен, - пожал плечами Родя.
  - Ты понял, что я хотел тебе предложить?
  - Так чего уж тут непонятного, - сказал парень и добавил. - Начну прямо сейчас, пока вся рыба на дальний кордон не ушла.
  Роде удалось поймать еще одного подводного красавца, прежде чем солнце встало, окрепло и отправило всех лещей на санитарно-курортное лечение в самую глубину набираться сил до вечера, пускать пузыри и лениво шевелить плавниками. Тут любая наживка, пусть даже самый жирный и заплеванный червяк, бессильны: они и ухом не поведут, чтобы откусить хоть самый маленький кусочек. Тем более что и ушей-то у них нет.
  Днем Родя правил катиски, поглядывая время от времени на нуждающиеся в теплоте его рук сети. Работы на неделю. Незаметно подкрался вечер, о котором вострубили самые верные приверженцы сумерек, прохлады и безветрия - комары. Получалось у них неплохо, можно было оглохнуть или захлопать себя по бокам и шее до синяков. Потянуло ароматным дымком - это "старец" развел специальный костер, подбрасывая в пламя подсушенную траву с ярко желтыми цветочками. Родя оценил свое состояние и пришел к выводу: так можно и задохнуться, и достал рукотворную арфу. Комарам, видать, тоже пришлось туго - много ли им нужно, паразитам? Они закашлялись, и на фасеточные глаза набежали слезы, а сопли размазались по острым носам. В силу этих объективных причин у них терялся навык летать, приносить боль и страдание своим зудением и пагубной привычкой втягивать в себя чужую теплую кровь. Комары попадали на землю и принялись по ней беспомощно бегать. Но тут, откуда ни возьмись, набежали муравьи, числом миллион или два и принялись хладнокровно избивать назойливых насекомых. Им-то муравьям, любой дым нипочем, а если припечет - схватят первую же попавшуюся личинку - и в бега.
  - Я ни разу за морем не был.
   Сердце тешит привычная мысль:
   Там такое же синее небо
   И такая же сложная жизнь (песня группы "Воскресенье", примечание автора).
  Привлеченный диковинными звуками музыки откуда-то из дыма вынырнул чудотворец Александр. Родя сидел на высоком камне в свободной от дыма зоне и задумчиво дергал струны своего инструмента. Когда песня кончилась, "старец" сказал:
  - Теперь несколько дней гнуса не будет.
  То ли он имел в виду волшебство музыки, сражающее даже насекомых, либо тлетворное воздействие задымленности. Попросить сделать уточнение музыкант отчего-то не решился.
  Он вздохнул и убрал кантеле в мешок. Музицировать дальше решительно расхотелось. Рыбу ловить и сети чинить - тоже. Захотелось выпустить на волю изловленных лещей, да тем уже отпилили головы, и вряд ли в таком виде им захочется плавать в озере - раки засмеют. Захотелось немедленно сняться с места и уйти, куда глаза глядят. И еще захотелось слегка погоревать. Но домой возвращаться не тянуло!
  Однако Родя сделал над собой усилие и запихал в воду отремонтированные рыбьи ловушки в заранее облюбованных местах. Он не сомневался, что и рыба эти самые места любит. А со следующего утра решил двинуться в путь за своей мечтой. Лечиться у чудотворца он не собирался, строить купальню было необязательно - Александр вполне справлялся самостоятельно. Так что же время зря тратить? Запасы ему на зиму делать? Вообще, зачем он послушался Алешу и свернул в эту глушь? Еще пара дневных переходов - и стольная Ладога, благодарные слушатели, успех и богатство.
  Едва закончив устанавливать все катиски, наступило время их проверять. Он не обманулся в своих ожиданиях: в одну залез огромный скользкий налим, в другую почему-то набились раки, хотя никакой тухлятины в виде приманки он не клал. В остальных сидели лещи. Улов был замечательным. Прибежал Александр, восторженно похлопал рыболова по плечу и вновь убежал по своим делам. Его сопровождал дикий зверь из дикого леса, юркий и любопытный. Родя предположил, что это оптический обман в виде горностая, либо сам горностай. Склонился к мысли, что все-таки - оптический обман. С чего это лесная тварь будет бегать вместе с человеком, как собака?
  Все рыбацкие заботы отняли время до самих сумерек, а после легкой трапезы Александр неожиданно предложил своему гостю еще раз сыграть на кантеле.
  - Прошу тебя, если это, конечно, никак не отразится на твоём душевном состоянии, сыграть мне еще что-нибудь, - сказал он. Из-за его плеча высунула свою мордочку галлюцинация.
  - Ладно, - согласился Родя, хотя не далее, как сегодня, решил здесь не брать инструмент в руки ни под каким предлогом.
  Он по памяти сыграл одну из рун Калевалы, которую давным-давно играл в их деревне рунопевец. Если не считать нескольких неловких сбоев - сказывалось отсутствие практики - получилось вполне прилично. Александр слушал очень внимательно, временами начиная в такт музыке покачивать головой. Это воодушевило Родю, и следующую руну он сыграл безошибочно. Закончив, вздохнул, не ожидая никакой оценки. В кустах произошло шевеление и кто-то большой неспешно удалился в полумрак. Этого Родя тоже не ожидал.
  - Ты не беспокойся, - заметив испуг на лице музыканта, сказал отшельник. - Это звери. Лось, наверно, приходил послушать. Ему тоже интересно. Это хорошо.
  - Что - хорошо? - не понял Родя.
  - Все хорошо: покой, жизнь, - ответил Александр. - Видишь, лесные животные к тебе притерпелись, не боятся. Это тоже хорошо. Они чувствуют, их трудно обмануть. Музыка твоя, оказывается, тоже хороша. Оставайся, поживи здесь немного, потом пойдешь успех свой ловить.
  - Когда? - удивился музыкант.
  - Скоро, - пожал плечами "старец". - Сам поймешь. Пока же - играй в свое удовольствие. И нам веселей.
  Он широким жестом обвел всю свою территорию. Сразу же, как по команде, из леса донеслось безуспешно сдерживаемое оханье.
  - Это кричит выпь, - задумчиво произнес Родя.
  - Ага, - улыбнулся Александр. - Прямо с Гринпингских болот.
  Они помолчали немного, потрескивал углями костер, ни один комар не пел свою заунывную кровожадную песню, небо раскинулось над ними бесчисленным множеством звезд, каждая из которых, если присмотреться, обязательно подмигивала: как тебе это нравится?
  - Очень нравится, - неожиданно вслух сказал Родя. - Вот только как там родные мои?
  - Все у них хорошо, - ответил "старец". - Они знают, что ты не сгинул, что просто пришло твое время судьбу свою испытать. Мать твоя, конечно, сердилась, да и сейчас еще сердится, но все это пройдет.
  - Откуда она знает обо мне? - удивился Родя.
  - Как это откуда? - хмыкнул Александр. - Алеша Попович сказал. Он же на ночевку в Обже остался, вот и поделился сведениями.
  - Вот, гад, - возмутился музыкант. - Просил ведь: не говори.
  - Эх, Родя, да Превысокие, как же матери-то не скажешь? Пусть ругается, зато на сердце легко. Только дети могут это самое сердце материнское разбить. А это совсем неправильно, это не по-людски. Разве не так?
  На глаза у парня сей же миг навернулись слезы. Он их не ждал и не хотел, чтобы кто-то другой лицезрел их появление. Родя отвернулся и часто-часто заморгал глазами, но только усугубил нежелательное для себя состояние. Да еще это проклятый насморк, сделавшийся, вдруг, непреодолимым.
  - Зато сестры тобою гордятся, - успокоительным тоном продолжил Александр. - И отец в глубине души считает, что ты поступил правильно.
  - Откуда это известно? - спросил Родя, и голос его предательски сорвался.
  - Я знаю, - твердо сказал "старец" и отошел в сумрак, якобы за чем-то очень важным.
  Родя, махнув рукой, вытер слезы и пошел в свой шалаш. Ночь была пронзительно тиха, по двору кто-то торопливо перебегал, шумно втягивая носом воздух, но парень не обратил на это никакого внимания: пускай бегают, лишь бы не кусались.
  Утром он рыбачил, присматривая новые места вероятного пребывания всякой разной полезной рыбы. Он почему-то ощущал себя настоящим добытчиком, пренебрегая фактом, что раньше Александр как-то справлялся и без него. Пока у лещей шел жор, ловились они неплохо. Ну а потом можно будет переключиться на кого-то другого, на рыбу-золото перо, кою, говорят, пытались поймать многие, да вот только никому это не удавалось. Парень захотел разузнать о волшебной рыбе у "старца", но тот что-то запропастился: ушел в лес и пока не вернулся. Наверно, очень занят, травы собирает, либо раннюю землянику, либо еще что-то.
  Александр действительно в этот момент был очень занят. Его ожесточенно били несколько человек, зверея от того, что битье это получалось как-то не очень.
  Чудотворец ушел из дому с рассветом, чтобы успеть собрать кое-что из лесных даров, пока на них лежит роса. Он считал, что так надо. Так же ему казалось, что предпосылкой к сбору должна быть луна, точнее - ее положение относительно Земли. Ночное светило когда-то было частью этой планеты, но так уж сложились звезды, что метко пущенный неведомо кем и неведомо когда межзвездный скиталец привел к некоторому перераспределению масс - отколовшийся участок земной поверхности, величиной с добрую Луну, таковой со временем и стал, пообтесавшись в плотных слоях атмосферы и долетевший, наконец, до своей постоянной орбиты. Дырку же заполнила вода, в некотором роде даже соленая, инородная. Но дело не в ней, и даже не в Луне. Дело в отношении между кусочками суши, пусть и разделенными гигантскими расстояниями. Как раз это отношение и насыщает живительными силами маленькие и не очень растения, от болотного мха до древа Иггдрасиль. Александр это знал, поэтому время попусту никогда не терял.
  К нему приходили за помощью всегда, даже тогда, когда этой помощи и не надобно было. Как люди прознали, что он поселился на берегу святого озера, так и стали посещать. Никого не интересовало его прошлое, все видели только настоящее, которое было, прямо сказать, странным. Александр легко мог отказать в просьбе, мог принять дар, соль, например, а мог и попросить забрать с собой обратно. Никогда не брал деньги и драгоценности, разве что иногда делал исключение для серебра. Да и то в виде какой-нибудь сущей безделицы, типа обломка медальона или брошки.
  "Старец" лечил людей, предсказывал будущее, если можно было назвать так те советы, что он выдавал, легко и непринужденно распутывал самые непростые житейские моменты - словом, был для людей истиной, зачастую и непонятной. Но ему доверяли и поверяли самое сокровенное.
  Откуда пришел странный вепс, кем он был раньше - оставалось загадкой. Его спрашивать боялись, да Александр, пожалуй, и сам не знал. Он жил в глуши, никому не мешал, ограничивался в своем быте только самым необходимым, и его самодостаточность порождала подозрения. В первую очередь у попов, во вторую - у слэйвинов.
  Нагрянувший в ближайший лес с утра пораньше князь провел в дороге всю ночь, полагая, что лунного света вполне достаточно, чтобы не заблудиться. Его самонадеянность привела весь их отряд из пяти человек в болото. Князь привычно ругался на своих сопровождающих стражников, те привычно сносили ругань, готовые сорвать злость на первом встречном. Встречных в этой глуши почему-то было негусто. Первым же оказался как раз чудотворец Александр, к которому и направлялась вся делегация.
  Стражники спешились, обступили отшельника со всех сторон, чтобы тот не убежал, и угрюмо ждали команды князя. Сухощавый белоголовый и белобородый человек с натруженными жилистыми рукам, ясным взглядом синих, как небо, глаз не выказывал никакого страха, что стражниками воспринималось однозначно: не уважает, падла.
  - Почему без шапки? - спросил князь, его джигиты напряглись, готовые совершать бойцовские подвиги.
  - Ты сам ко мне пришел, - ответил Александр, не отводя взгляд.
  - Я - князь, - представился князь.
  - Ты - Ярицслэйв, - уточнил "старец".
  Тот поморщился, словно от неприятного воспоминания и возразил:
  - Я - Ярослав, люди прозвали меня Мудрым. Все это вокруг - мои владения.
  - Мудрым тебя прозвали maaorjat (смерды, в переводе, примечание автора). Это не твои владения.
  Один из стражников дернулся, чтобы отвесить строптивому аборигену оплеуху, да как-то промахнулся, едва не упав сам.
  Князь усмехнулся. Ему рассказывали, что чудотворец - очень непростой человек, легче его убить, чем заставить. С убийством придется погодить, не затем же, в самом деле, он сюда пробирался, не считаясь с временем суток.
  - Откуда ты знаешь мое имя, которое я уже и сам позабыл? - спросил он.
  - У тебя все на лице написано, - пожал плечами Александр (järeys, в переводе - грубый, примечание автора).
  Князь опять усмехнулся, на сей раз даже с какой-то грустью во взгляде. Его лицо с длинным, точно птичий клюв носом, и глубоко посаженными бесцветными глазами в лучах восходящего солнца отливало желтизной. Впрочем, на закате его цвет был таким же. Ярослав жестоко страдал от болезни, с которой не могли справиться его дворовые врачи, да и в Батиханстве, куда он ездил за очередным ярлыком, врачеватели только щупали живот в районе печени, пускали, почем зря, кровь из руки в медный тазик и заставляли пить остро пахнущий мышьяком порошок. Потеря крови вызывала слабость, микстура - расстройство желудка, а резкая боль свои атаки не прекращала.
  - Вижу - ты мне не веришь, - сказал чудотворец.
  - Я никому не верю, - ответил Ярицслэйв. - Но мне нужна твоя помощь. Я заплачу, сколько хочешь.
  Оба они прекрасно знали, что князь никогда не платил, так же как и не выполнял свои обещания. Это среди слэйвинов называлось модным словом "политика", наиболее точно отражающая подход к жизни.
  - Клянусь богом, если ты поможешь, никто более тебе не будет угрожать, - очень искренне проговорил князь и потрогал себя щепоткой из трех пальцев в разных местах. Его прислужники в тот же момент повторили священнодействие с очень, правда, постными лицами.
  Александр поморщился: то, что у слэйвинов считалось верхом набожности, здесь казалось полнейшим безобразием. Хотелось плюнуть под ноги и уйти. Однако он понимал, что просто так убраться ему не позволят. Неприкрытая угроза, насупленные лица стражников говорили сами за себя. Впрочем, "старец" знал, что в его лесу ничто не может помешать ему поступать так, как самому хочется. Но отказать просто так, по природной душевной вредности, тоже было не совсем правильно. Даже этому душевнобольному.
  - Ну и как мне помочь, коль ты на лошади? - с некоторой долей ехидства спросил чудотворец.
  Он ожидал ответной реплики, типа: "Подать и ему коня", но ошибся. Ярицлэйв очень осторожно и с трудом спустился наземь. Видать, приступы боли с ним случались нешуточные, раз он так боялся совершить сколь малое движение, побуждающее муку.
  Комары радостно бросились на тощее желтое тело князя, когда прислужники сняли с него кожаную рубаху. Но он не обращал на это никакого внимания, сотворив, скорее по привычке, такую надменную физиономию, что и приблизиться-то было страшно. Гнус, впрочем, это выражение лица не испугало.
  
  8. Ярицслэйв.
  Александр, подходя к князю, понял, что телесная болезнь этого человека здорово усугублена душевной. Дело было не в том, что воля Ярицслэйва была сломлена болью, и не в том, что муки совести не позволяли обрести равновесие, заставляя тело принимать на себя душевное страдание. Все было гораздо страшнее.
  Откуда-то из глубины памяти всплыло детство, деревня, люди меря, прогоняющие свои отборные табуны к месту летних пастбищ. Он с бабушкой живет на отшибе, слэйвины, заселившие половину деревни, незлобные и дружелюбные к коренным вепсам. Родителей нет, нет даже воспоминаний о них. И зовут его не Александр.
  Пожар, уничтоживший всю деревню, точнее, почти всю - только их дом сохранился, потому что стоял у черта на куличках. Племенные кони в панике мечутся в пламени, ломая себе ноги, затаптывая не успевших убежать людей. А куда тут спрячешься? Вся деревня запылала разом, именно в тот момент, когда меря повела свой самый большой табун.
  Горький запах гари и тошнотворный - сгоревшей плоти. Никто не знает, как дальше жить. Бабушка предлагает соседям взять к себе всех ребят: в хозяйстве есть корова, будет детишек молоком отпаивать. Но кричат какие-то женщины, выходит вперед огромный слэйвин и начинает говорить. Говорит он долго и все время машет кулаком. С ним соглашаются все: слэйвины - сразу же, вепсы - чуть погодя, а меря - вся мертвая, убили их во время пожара неведомо кто.
  Бабушка плачет, она расставляет руки, словно преграждая путь, но с нее срывают платок и женщины начинают ее терзать, словно пытаясь разорвать на части. Бабушка уже не кричит, она повторяет всего одно слово: "Juoksaa" (беги, в переводе, примечание автора). Это слово обращено к нему, и он бежит в лес, оставляя за спиной обложенный сеном их маленький домик, и уже не видит, как к этому сену подносят огонь и не слышит, как плачет запертая в хлеву кормилица-корова, когда к ней начинает подбираться пламя. Он боится оглянуться назад даже тогда, когда наступает ночь, потому что через непроходимую чащу, через пройденные леса и болота он может увидеть растерзанное тело бабушки, брошенное одним из соседей прямо в воющее полымя.
  Он еще долго блуждает по лесам, хоронясь от людей, забывая свою человеческую природу. Он уже не помнит, кем был и когда. И имя свое не помнит.
  Но сегодня, увидев раздетого до нелепого состояния князя, почему-то осознал, что тот давешний слэйвин и Ярицслэйв - словно вылеплены из одного теста.
  Сколько отравы нужно было вложить в умы земляков, чтобы те обезумели, чтобы стали душегубами всего лишь для претворения в жизнь (или - смерть) клича: пусть у всех будет плохо! Причем, не только пришлые слэйвины, но и испокон веков соседствующие вепсы. Какая сила убеждения должна быть у такого человека! Толкая людей на убийство, он нисколько не сомневался в правильности своего решения, он подавлял чужую волю, навязывая свою. А человек ли он вообще?
  Александр понимал, что, скажи он сейчас, мол, для исцеления нужно наполнить бочку кровью младенцев - будет исполнено без тени колебания. Причем Ярицслэйв заставит этими убийствами заниматься своих подручных - и те, без каких бы то ни было сомнений, выполнят приказ.
  "Старец" видел, что перед ним стоит именно человек, именно он, а не бесы, не моргнув глазом, распорядится вырезать сотни таких деревень, в какой он когда-то жил. А после этого будет спокойно спать и сладко есть. Как такое возможно? Если задать ему этот вопрос, то князь, скорее всего, его попросту не поймет. Для пользы дела, пожмет он плечами.
  - Твою боль я сниму, - сказал Александр. - Но излечить себя сможешь только ты сам. Для этого нужно будет кое-что сделать.
  - Что? - шепотом спросил Ярицслэйв.
  - Пойти покаяться перед могилками людей, убитых тобой.
  - Но я никого не убивал! - возразил князь.
  - Мне не нужны пустые слова, - ответил "старец". - Я тебе указал путь - дальше твое дело.
  - Неужели нет другого выхода? - задумался Ярицслэйв, что-то прикидывая в своем уме.
  - Есть, - пожал плечами Александр. - Совершить что-то значительное. В знак благодарности (выделено мной, автором).
  Князь ничего не ответил.
  Чудотворец дотронулся до плеча стоящего перед ним человека одной рукой, другой совершил некое волнообразное движение над его головой и, вдруг, коленом нанес удар прямо в область печени. Охранники не успели среагировать, а их князь, завопив, рухнул наземь.
  - Чего кричишь? - оборвал его Александр. - Вставай.
  Его схватили за руки, один стражник впился немытой пятерней в волосы. Ладно бы в свои, а то - в чужие. Они не ожидали такого развития события, поэтому даже не знали, что дальше делать.
  Князь поднялся на колени, посмотрел снизу вверх на людей с явной ненавистью. Время шло, и взгляд его менялся: сначала он стал удивленным, потом - вопрошающим, в конце концов - удовлетворенным.
  - Значительное, говоришь? - спросил он каким-то нехорошим тоном и встал на ноги. - Ну что же, будет тебе значительное.
  Он осторожно, но без прежнего страха перед болью вдел свое тело в рубаху, не прибегнув ни к чьей помощи, и забрался в седло своего коня. Даже цвет кожи на его лице потерял невеселый желтушный оттенок, приобретая естественный для любителя, то есть - профессионала выпить колер. Вероятно, это была игра света и полутонов от подымающегося утреннего солнца.
  - Он мне больше не нужен, - сказал Ярицслэйв с доброй улыбкой палача перед курируемой им пыткой на дыбе. - Вот моя благодарность.
  - Погоди, - сразу же проговорил Александр. - Это же не благородно (выделено мной, автором)! Я ж тебя от боли спас!
  - Спасибо тебе! - отреагировал князь. - Благое (выделено мной, автором) дело сделал. Потомки тебя оценят. И я тоже оценю. Но ничего значительней смерти я придумать не могу. Так что - ничего личного. Мочите его парни!
  Сказал и, развернув коня, поскакал в обратный путь. Один из стражников, тот, что держался за Александровы волосы, поспешил следом, кивнув напоследок человеку, ничем пока не занятому. Тот радостно ухмыльнулся и облизнулся, как ящерица. Он подошел к "старцу" и без замаха ударил его в живот. Чудотворец резко выдохнул из себя весь воздух и обмяк в руках людей, его державших. Те отпустили его, и каждый нанес исключительный по силе, но не по меткости пинок. Александр каждый раз дергался, но как-то не очень естественно.
  Стражники, привыкшие к подобного рода развлечениям, начали слаженно работать руками-ногами, но каждый из них ощущал, что что-то здесь не так. То ли не слышно звука ломающихся костей, то ли не чувствовалась характерная отдача, когда нога, либо кулак находит наиболее ранимое место на человеческом теле. Конечно, проще было просто прирезать этого чудотворца, как барана, но тогда весь спектр удовольствия от проделанной работы сведется к минимуму. В стражники люди шли именно затем, чтобы их защищал Закон, а они - этот Закон блюли. Закон же гласил: работа должна приносить удовлетворение. Вот они и работали, как этим делом занимались их предшественники, как будут следовать этому трудовому кодексу много позднее их потомки.
  - Все, хватит, - внезапно произнес Александр и, увернувшись от очередного выпада в свою сторону, поднялся на ноги. Выглядел он не то, чтобы очень помятым и забитым до полусмерти. "Старец" сейчас больше походил на готовящегося к поединку воина.
  Стражники слегка замешкались и почему-то одновременно оглянулись на ожидающих их смиренных коней, словно в надежде на их помощь. Но животные безразлично взглянули на своих хозяев и продолжили увлеченно выискивать в земле лесные корнеплоды, поводя ушами и встряхивая временами головами. "Наше дело маленькое - знай себе, скачи", - думали кони.
  Каждый из трех княжьих людей подумал про себя, что фраза, послышавшаяся ему - просто причудливая игра лесных звуков или крик загадочной птицы выпь - и с новой энергией принялись за дело. Однако не прошло и нескольких мгновений, как один из них отлетел назад на несколько шагов прямо в ствол высоченной сосны. Она и сломалась. Не сосна - спина, приложившаяся о дерево.
  Двое других не заметили потери бойца, пока оба не ощутили свое одиночество. Один из оставшихся стражников, вдруг, выплюнул из себя огромный сгусток крови, в котором щепетильные патологоанатомы могли бы различить кусочки легких, ему стало невыносимо одиноко от понесенной потери, он и умер. Другой сразу же ощутил потерю плеча товарища, на которого можно положиться в избиениях, как на самого себя, и затосковал. Но тоска быстро прошла: если ломается шея, тут уже не до сантиментов.
  Александр, тяжело дыша, вытер тыльной стороной ладони кровь и пот с лица, повернулся и пошел к своему дому. Какой тут может быть сбор лекарственных трав и растений, когда вся роса уже высохла! Да, к тому же, предстояло еще закапывать тела этих ненормальных, готовых по первому слову мучать и убивать, чтобы по второму слову этим гордиться: как же - герои! "Они не ведают, что творят", - эта мысль была нелепа и вызывала непреодолимое раздражение. "Ничего личного", - вторая мысль, отвергаемая, как зачумленная.
  - Все - личное! - сказал он вслух, а лошади за его спиной навострили уши. Они послушали еще, но, не дождавшись более ничего членораздельного, развернулись и уныло пошли по своему следу в обратную сторону. Больше ловить им тут было нечего, теперь они вольные мустанги, собьются в табун и будут скакать по деревенским огородам, подъедая овес и сладкую редиску. То-то крестьяне обрадуются!
  А Родя рыбачил, придумывал новые песни и ни сном, ни духом, что радость на земле: князь Ярослав выздоровели! Лишь только чудотворец Александр знал, что будет дальше. Наверно, потому что ему шепнул Бог. А он, в свою очередь, пустого не кажет.
  Ярицслэйв, конечно, радовался пуще всех. На радостях даже забыл, что где-то в вепских болотах остались его верные слуги, до сих пор не вернувшиеся обратно. Ну да невелика потеря: мяса вокруг много, всегда можно вырастить на свой вкус и пристрастие. Но напрасно князь не задумывался о покаянии. Его душа, не израненная совестью, сохранившаяся в первозданной целостности слишком тяжела для человека. Обрекая ближних на боль и страдания, а также возвышая никчемных людишек, теряется мера, ибо все поступки воспринимаются верными, все - во благо. Своя избранность навязчиво перерастает в уверенность: я - бог, твою мать!
  Ярицслэйв явил себя бездыханным, не прошло и полугода. Точнее, его таковым мертвым нашли подчиненные, мертвее не бывает. Несколько ночей до этого он выл, как собака. Этому никто не удивлялся: подумаешь, воет человек! Такая вот сановная прихоть. Тем более что чудачества с князем начались сразу после возвращения от неведомого "колдуна". Начал он страшиться своей тени, все время дергался и озирался.
  Одна престарелая повариха при дворе шепнула своей более молодой коллеге, что тени боятся - век воли не видать. Позднее под пыткой в воспитательных, так сказать, целях пояснила: бесы - они не лыком шиты. Тень - единственное доступное для них укрытие, в котором можно сопровождать погубившего душу человека даже при свете солнца. Чем больше гадостей совершил субъект, тем увереннее себя чувствуют посланцы Вия, сулят вполне заслуженные муки, тянут когтистые лапы, касаясь ими самого сердца, смерть близкую предрекают. Вот и становится отмеренный век безрадостным и лишенным любого проявления воли. Только страх и ужас. А от этого - понос и желание выть.
  Да и пес-то с ним, с Ярицслэйвом, никто особо не горевал. А дети его даже радовались. Есть такая особенность у княжичей - искренне желать смерти родителям и самым близким родственникам. Это и называется благородством.
  В тот, памятный встречей с князем день, точнее уже глубоко вечером, почти ночью Александр был очень печален, с лица его не сходило выражение глубокой скорби. Словно в ответ на это состояние, задул совсем нетеплый ветер, по небу начали беспорядочно носиться порванные в клочья облака, и весь лес тревожно зашумел.
  - Сыграй мне, Родя! - внезапно сказал "старец", доселе не проронивший ни слова.
  Рыбак, добывший сегодня, как никогда ранее во всей своей прежней жизни, рыбы удивился, но виду не подал. Кантеле мигом оказалось у него на коленях:
  - Я уже многих не помню
   С кем я когда-нибудь был.
   Где я напился бессонниц.
   На перекрестках судьбы.
   Мне уже с многими скучно,
   Успел от многих устать,
   Мне в одиночестве лучше,
   Легче и проще мечтать (песня Ю. Лозы, примечание автора).
  - Да вы что - сговорились сегодня, что ли? - возмутился Александр. - И так от тоски деваться некуда - ты тут еще душу мне рви.
  Родя оборвал игру, но не стал уточнять: с кем он мог сегодня сговориться? Разве что с лещами, щуками и окунями. Но те были немы, как рыбы. Он покашлял для приличия, поелозил на своем месте и затянул снова:
  - So close no matter how far
   Could be much more from the heart
   Forever trust me who we are
   And nothing else matter (песня группы Metallica, примечание автора).
  Доиграв до самого конца, вытянув голосом последнюю ноту, Родя посмотрел на заулыбавшегося "старца".
  - Ну, вот, совсем другое дело, - проговорил тот. - Энергично, непонятно, но за душу берет и согревает. Молодец.
  Это была первая положительная реакция, озвученная слушателем. Родя даже покраснел непонятно отчего: то ли от радости, то ли от стеснения. Он начал даже так быстро перебирать пальцами над струнами, имитируя игру, что у видевшего это мог возникнуть вопрос: а не виртуоз ли он? Но на эти спонтанные действия не обратил внимания ни сам музыкант, ни "старец" - слушатель. Разве что ветер приутих в изумлении. Да летучая мышь, уловившая своим ультразвуковым ухом мелодию, забилась-заметалась над озером, пытаясь попасть взмахами своих кожаных крыльев в такт.
  - Когда стражники и попы пришли арестовывать Иисуса, то мало кто знал его в лицо. Разве, что Иуда, полезший целоваться. Неужто такое возможно? - вдруг спросил Александр.
  Родя от неожиданности чуть не упал со своего места.
  - Что? - спросил он и на всякий случай убрал кантеле в мешок.
  - Я говорю: разве Иисус когда-либо скрывал свое лицо или прятался от властей? - продолжил Александр и сам себе сразу же ответил. - В этом не было смысла: он не был ни убийцей, ни подстрекателем. Он учил тому, что считал правильным. Будет ли кто слушать Учителя, если тот прячет свое лицо, либо скрывается в толпе? За ним-то и пришли лишь потому, что посчитали его опасным для их ВЛАСТИ. Следовательно, Иисус был популярен и имел настолько много приверженцев, что его просто не могли не знать в лицо. Так?
  - Что? - снова ответил Родя. Похоже, что его слегка переклинило, и прочие слова просто выпали из его словарного запаса.
  - Арест Учителя не обошелся без кровопролития, - несколько раз кивнул сам себе головой Александр. - Малху, прислужнику первосвященника, мечом отрубили ухо. Замечу: сам первосвященник Каиафа был заинтересован в аресте Иисуса, что само по себе говорит о серьезной угрозе всей церкви. Но кто пустил в ход оружие? Некоторые источники утверждают, что Петр. Другие кокетливо не называют имен. Так может, Иуда, единственный из всех учеников не побоявшийся поцеловать Учителя? Что-то я не припомню, чтобы поцелуй символизировал собой предательство. Любовь - да, сожаление и прощение - да, прощание - тоже да. Но во всех случаях поцелуй совершается только по доброй воле. Со злости не целуют, укусить могут, и только. И куда, интересно мне знать, подевались прочие верные ученики? Что?
  - Что? - повторил Родя и прикрыл рот ладонью. Ему стало неловко произносить одно и то же слово, и он попытался вспомнить другие.
  - Петр трижды отрекся от своего Учителя до крика петуха. Потом, видимо, отрекаться прекратил. Да и перед кем он растекался словом по дереву, "ничего не знай, ничего не понимай"? Перед какими-то кухарками. А смысл? Дал бы по башке первой попавшейся из этих женщин-служанок, чтоб неповадно было с расспросами лезть - никто бы и внимания не обратил. Но, может быть, у каждой из кухарок на лице росла борода, на боку висел меч и имелись все права, чтобы казнить и миловать? А?
  Родя сглотнул, с трудом подавляя в себе желание нарушить наступившую тишину магическим словом из своего арсенала.
  - Потом, якобы Петр, стащив нож в булочной, бежал за конвоируемым Иисусом, выискивая момент, чтобы его прирезать. Да, молодец, чего тут сказать. Отрекся, ошибся и, чтобы вину свою загладить, решил - раз, ножиком по горлу. Искупить, так сказать, отречение кровью. Стесняюсь задать еще вопрос: а где в это время остальные ученики? Почему никого не схватили, как ближайших сподвижников мятежного Иисуса? Только Иуду удавили на осине - и баста, кончились волнения и брожения.
  Родя для приличия пожал плечами. Он, конечно, знал всю евангельскую историю, но никогда не пытался соотнести ее к людям. Считалось, что участвующие главные действующие лица были того, слегка не в себе, поступали не так, как надо бы, а так, как говорил внутренний голос. Одним словом, герои, настоящие герои. Его, вообще-то, все устраивало в этой истории, потому что казалась она просто сказкой, а сказку нельзя применять к жизни. Вот "Калевала" - совсем другое дело. Почему? Вероятно потому, что ее петь можно.
  Меж тем Александр поднялся со своего места, отряхнул одежду и проговорил:
  - Ты мне не мешай сегодня, Родион, мне много чего еще решить надо.
  Вообще-то Родя никогда сам не пытался не то, что мешать, но даже и заговорить со "старцем". Ему здесь нравилось: покой, ни людей, ни комаров, опять же - на кантеле можно сыграть и даже получить за это какую-то положительную оценку. Рыба ловится, снасти чинятся, есть место для сна, и никто - вообще ни единого человека - не стоит над душой.
  Он кивнул головой Александру и дождался, пока тот не ушел в зарядивший, словно бы осенний, дождь. Ему на долю мига показалось, что косые струйки воды как-то огибают чуть сгорбленную фигуру чудотворца, оставляя его одежду сухой. Сам же, пока добежал до своего угла, вымок до нитки, развесил сушиться одежду и провалился в глубокий сон, каким могут спать люди только в юности, не ведая забот завтрашнего дня.
  Родя спал и не видел, как над лесом кривлялись в пляске беззвучные огни сполохов, поднявшиеся волны на озере с неистовым постоянством плюхались на берег, оставляя на камнях и песке взбитую коричневую пену. Ночные звери укрылись в норы, ночные птицы заняли все дупла и теперь скучали, вздрагивая от каждого порыва ветра. Сегодня не до охоты, сегодня - лишь бы выжить, а не умереть от разрыва сердца. Голод, конечно, не тетка, но его пережить можно, в отличие от сегодняшней ночи.
  Александр стоял на берегу и холодные волны лизали его босые ступни. Казалось, чьи-то когтистые руки, раз за разом накатывая на его ноги, пытались сбить его в пенный поток и утащить с собой. Но чудотворец не обращал никакого внимания на разыгравшуюся непогоду: дождь действительно даже не намочил его одежды, лишь только ветер трепал в разные стороны волосы и бороду.
  - Убий-ца, - шепот волн.
  - Они ведают, что творят, - отвечал Александр.
  - Не убий, - шелест потревоженного песка и камней.
  - Они сами себя убили, - возражал "старец".
  - Уходи, - взвыл ветер в ветвях кустов.
  - Здесь мое место, - твердо говорил чудотворец.
  - Sankari, - все шумы сложились воедино.
  - Sankari (в переводе - герой, примечание автора), - повторил Александр.
  Где-то за тридевять земель, за тридевять морей взвыл в бешенстве Самозванец, защелкал оскаленной челюстью, замотал черепом, мириады отростков, составляющих "шею" заколыхались, подобно уцепившимся за что-то сокрытое от взора щупальцам, венчающие голову рога грозно целились в пустоту (см также мою книгу "Радуга 1", примечание автора). Героев, как правило, назначали с его ведома. Люди, чье геройство состояло в том, что они выжили в определенной ситуации, самым натуральным образом тяготились своим "геройством". На их именах наживались богатства, ими, как щитом, прикрывались в случае неких двусмысленных поступков, причем - совершенных не ими. И это было мучительно, если, конечно, замеченный подвиг совершался вполне разумными и относительно честными людьми.
  Однако самые лучшие герои - это мертвые герои. Они больше ни на какое геройство уже не способны, поэтому безобидны, принося, по сути, тот же самый доход (см также мою книгу "Тойво", примечание автора).
  Появление нового героя - это всегда лишняя забота в его нейтрализации. И если верить чудотворцу Александру, он проявил себя, он готов противостоять хаосу и разрушению этого мира, он - помеха.
  - Имя? - единственный удар грома, впрочем, не такой сильный, как в обычную грозу.
  - Родя, - сказал сквозь сон Родя - что-то, знать, приснилось ему такое, требующее представиться. Не иначе, прием у какого-нибудь морского царя.
  - Ктуооо? - из ближайшего болота вспучился гигантский пузырь метана.
  - Илья, - ответил "старец". Не бывает безымянного героя, бывает стертая память о нем. Александр знал, что sankari справится, что ему помогут. Хаос - это бездействие, но противодействие ему - это уже жизнь.
  
   9. Родивон, да Превысокие.
  Вскользь оброненная фраза об успехе, как-то сорвавшаяся с уст Александра, глубоко запала в душу Роди. Музыкант - это, прежде всего, творчество, которое невозможно без самовыражения. Кто-то самовыражается с целью обогащения, подстраивается под всякую дрянь, считающую себя "uber alles" и от этого становящуюся непререкаемым знатоком вкуса. Ну, это ремесленники, им до творчества так же далеко, как сбившемуся в стадо быдлу до определения "народ".
  Родя мог творить, он это понимал, но также понимал, что замыкать все свое творчество на себя - неправильно. Душа требовала публики. Пусть большая часть слушателей бросится с кулаками, яйцами и другими подручными предметами, но обязательно найдутся те, кто оценят. Александр - понял его музыку, Алеша - тоже, да и зверям лесным она пришлось по вкусу. Значит, есть повод для оптимизма. Будут еще ценители.
  К чудотворцу приходили люди, нечасто, но с завидным постоянством. Словно где-то висел распорядок: четыре человека в неделю. Наверно, потому что места вокруг были глухие, заблудиться легко, а получить желаемое удавалось не всем. Не было ни одного посетителя, чтобы принес свою отраду, у каждого - своя боль. Оно и понятно, своя радость и чужое горе легче переносятся в домашней обстановке.
  "Старец" не отказывал никому, слепые и хромые от него глухими не уходили. Каждый получал облегчение и настоятельный совет, что делать дальше, чем себя проявить, чтоб болезнь отступила. Родя, выросший в деревне, где на каждые два двора приходилась одна знахарка, а то и полторы - привык к атмосфере таинственности и трепета, сопровождающих лечение, либо изыскание. Разумеется, не всегда бесплатное.
  Здесь же Александр беседовал о чем-то, и, вдруг, совершал нечто неожиданное: мог в воду спихнуть, мог сбить с ног в кстати выкопанную яму и начать энергично закапывать, а мог и ударить, как голой рукой, так и какой-нибудь закорюкой. Родя большую часть времени проводил на рыбалке, но иногда совершенно нечаянно бывал свидетелем таких действий. Он никогда не лез с расспросами к чудотворцу, предпочитая оставаться в неведении: зачем ему чужие проблемы?
  Каждый вечер он играл на кантеле, каждый вечер Александр внимательно вслушивался, каждый вечер из леса на звук выламывался какой-нибудь зверь. Однажды пришел небольшой медведь, постоял, переваливаясь с одной передней лапы на другую, шевеля носом и пытаясь всмотреться своими близорукими глазами, потом жалобно замычал. Родя изобразил испуг, но "старец" едва заметно несколько раз махнул кистью руки: продолжай, мол, не стоит отвлекаться. Медведь дослушал песню и, пятясь, ушел обратно в темноту леса.
  Запасы рыбы были сделаны изрядные: впору торговать или выставлять на мену. Соли у чудотворца было на удивление много, причем, качественной, немецкой, и ее запасы не иссякали волшебным образом. Вероятно, посетители приносили в знак благодарности. Родя завялил на зиму несколько мешков рыбы, закоптил почти столько же, из мелочи заложил несколько колод студня - говорят, самая лучшая закуска под брагу, которой, впрочем, у "старца" не водилось. Одну колоду - выдолбленный пень, заполненный вычищенными рыбешками с солью и кое-какой травкой и сверху плотно забитый деревянной пробкой - подломил на пробу какой-то зверь, наверно, не чуждый музыки медведь. Съел, подлец, все, даже дерево разгрыз. Оставалось надеяться, что прочие заготовки не тронет. Александр только плечами пожал: бывает.
  Лето вышло на финишную прямую. Они вместе достроили купальню, обложив ее камнями.
  - Зачем она? - спросил по простоте душевной Родя.
  - А ты - крещенный? - неожиданно обиделся Александр.
  - Ну, - замялся музыкант. - В основном - да.
  - Как это?
  - Бесплатно, - словно оправдываясь, сказал Родя. - Нынешние попы говорят, что это не в счет. Обряд неправильный, даже языческий. Надо было заплатить священнику, тогда он перекрестил бы правильно, по-человечески.
  - Эта иордань как раз для таких случаев, - кивнул на купальню Александр. - Пусть само таинство буду проводить по старинке, но зато никто не усомнится в правильности. Разве что попы.
  - Бесплатно? - на всякий случай уточнил парень.
  - А сколько Иисус Крестителю заплатил?
  Родя не ответил, пристыженный вопросом. Хотя какая-то низменная его часть прошептала в одно ухо: "А ты что, сравниваешь себя с Крестителем?" Но тут же в другое ухо другая его часть, возвышенная, наверно, пробормотала: "Он учил, как крестить. Что же - не доверять Учителю?"
  - Понял? - голосом "старца" поинтересовалась третья часть, та, что посередине.
  - Да, ладно, ладно, - сказал сам Родя.
  - Завтра придут люди с Ладоги, с ними ты и уйдешь, - между делом предложил Александр. - Сыграешь?
  Музыкант достал свой инструмент и подумал: "Откуда он знает, что завтра кто-то придет?" Он играл как всегда и даже немного лучше. Медведь не пришел, оно и понятно - Родя был готов набить ему морду, ворюге неблагодарному. Прибежали какие-то хорьки, понюхали руки Александра и ввинтились в пейзаж, только их и видели.
  Это было последнее выступление Роди на берегах Свирского озера перед отшельником Александром, по совместительству - чудотворцем.
  Назавтра, как и было предсказано, пришли два человека, две женщины. Одна из них была сумасшедшей, другая - полностью сумасшедшей. Александр пересчитал их количество, потом снова в обратном порядке - ничего не изменилось. Родя, случившийся поблизости, решил раззадорить ту, что была повыше ростом, но она ловко и метко кусила выставленный вперед с непонятной, но, наверно, указующей целью, палец, и музыкант решил отступить. Тем более что палец был его собственностью, и был предназначен совсем для других целей, нежели быть искусанным странной женщиной.
  Александр воспользовался ситуацией и вывел кусачую даму из строя. Родя на всякий случай поспешно отбежал в сторонку, кляня себя и баюкая уязвленную конечность. И чего он сунулся, что хотел показать?
  Музыкант ушел по своим делам, искупался в озере, потом окинул взглядом готовые к употреблению рыболовные снасти и сделал вывод: сработано все в лучшем виде. А потом сделал еще один вывод: ему незачем здесь более оставаться. А потом он вспомнил, что давеча Александр сказал, что сегодня он уйдет.
  Где-то у купальни выла, рычала и гавкала женщина, каталась по земле и царапала ее пальцами. Рядом с другой, той, что кусалась, стоял Александр и держал свою руку у нее на лбу. Дамочка молчала, скосив глаза на чужую ладонь и мелко-мелко дрожала, зубы ее клацали.
  Родя ухмыльнулся: пусть бы повыпали - не будет в следующий раз кусаться. В следующий раз! До него дошло: ведь именно с этими особами ему придется идти в люди. Незадача! Того и гляди, загрызут и исцарапают. Он решил переговорить с Александром, может быть, уйдет попозже, не с этими сумасшедшими?
  Однако спустя некоторое время ему пришлось передумать.
  - Мне нужно, чтоб ты вывел этих дамочек на дорогу, - сказал Роде "старец". Выглядел он не самым лучшим образом: щеки ввалились, скулы очертились, глаза выкатились. Трудно, видать, пришлось на этот раз. Вообще-то, быть может, такое истощение с ним случалось всякий раз после сеанса "терапии". Просто Родя не обращал внимания.
  - Память у них отшибло напрочь, - устало проговорил Александр. - Впрочем, не напрочь. Кое-что помнят. Но путь ко мне забыли очень уверенно.
  - Кто они? - вяло поинтересовался Родя, отказавшись от попытки выразить свое нежелание.
  - Родственницы какие-то, - пожал плечами чудотворец. - Близкие. И бес у них был один на двоих. По-родственному.
  Родя оглянулся на женщин. Те сидели с непроницаемыми лицами возле купальни и смотрели прямо перед собой. На маму с дочкой они походили не очень - слишком малая разница в возрасте получалась. Может быть, сестры? Или братья? Симпатичные, ухоженные, но общаться ни с одной, ни с другой не было никакого желания. Вдруг, привычка кусаться - не бесовство, а черта, так сказать, характера?
  - Чудеса, - вздохнул парень, имея в виду свойство своего организма крайне редко отвечать "нет". Придется быть сопровождающим до самой переправы на реке Свирь.
  - Так на то меня чудотворцем и нарекли, - усмехнулся Александр, по-своему расценив фразу музыканта.
  - Как это - бес? - проговорил, скорее для приличия, Родя. Ему не хотелось, чтобы "старец" как-то догадался о другом смысле, вложенном в его слово.
  - Да никак, - не очень дружелюбно ответил "старец". - Он там, а ты - тут. У него вся власть, у тебя только Вера. И ничем его не взять, только чистотой своих помыслов. Чуть дрогнул - считай: вся карьера псу под хвост. Или с ним заодно, но живой - или остаешься против, но мертвый. Тут уж напяленная сутана не помогает, да и свечки, горящие вокруг - тоже. Толку от них, как от подожженных денежек - только освещают, да и то - слабо-слабо. А любая молитва - все равно, что стишок на потеху.
  Александр замолчал, Родя тоже не пытался заговорить: к этой теме он прикоснулся совершенно нечаянно, вдаваться в тонкости ему не хотелось. У них в деревне некоторые бабки на-раз бесов изгоняли, а также демонов и в качестве дополнительного подарка - еще и сглаз снимали, не говоря уже про какую-нибудь порчу. Те, что работали на безвозмездной основе, о подобных вещах даже слышать ничего не хотели и не брались. Ну, а те, что на возмездной - пожалуйста, согласно прейскуранту.
  - Кто-то двери перед бесом распахивает посредством зеркала, чтоб было тому, куда удрать, кто-то возле известных ему провалов в Навь шаманит с той же целью. Главное - не дрогнуть и имя беса узнать. Только так можно его выманить.
  - А ты? - спросил Родя.
  - Что - я? - не понял Александр.
  - Ну, - музыкант слегка замялся, подбирая слова. - Ты как с ними поступаешь?
  Чудотворец внимательно посмотрел в глаза своего собеседника, лицо его стало злым и каким-то хищным.
  - Я их убиваю, - ответил он.
  "Старец" оглянулся на женщин, еле заметно покивал головой каким-то своим невеселым мыслям и добавил:
  - Поэтому ко мне народ и не спешит. Многим вполне комфортно жить и дальше со своими бесами.
  Сборы Роди были недолгими, прощание - еще короче.
  - Прощай, - сказал Александр. - Не теряй свою Веру. Плюй на недоброжелателей и экспертов. Твое кантеле - уникально, так же, как и твоя музыка. Сохрани в себе это.
  - Прощай, - ответил Родя. - Спасибо тебе за все и береги себя.
  Женщины ничего не сказали - они продолжали стоять молча, безучастные, как овцы.
  Они обменялись рукопожатиями и разошлись, Александр - к своему дому, парень - к лесу, за ним - мелко семеня, обе дамочки. Родя больше не оглянулся назад, поэтому не видел, как "старец", повернувшись к ним вслед, перекрестил его, словно в напутствии. Перекрестил правильно, не по-людски, а по ученому, как бы сказали слэйвины. И проговорил еле слышно:
  - Иди с Богом, Родивон да Превысокие!
  Несмотря на то, что сказано это было вполголоса, эти слова услышали все, кому надо. Ветер разнес по всей земле, вода растворила их в себе. До медведя, разорившего колоду со студнем, тоже донеслось, с ним от стыда за содеянное случился легкий приступ медвежьей болезни, после чего он пошел к приметному пню и начал играть на щепе красивую лирическую мелодию, вероятно подслушанную в свое время у того же Роди. В Обже мать музыканта (не медведя - Родиона) внезапным порывом ощутила гордость за сына, глубоко вздохнула, смахнула краем платка набежавшую слезу и продолжила с удвоенной энергией ругаться с односельчанкой. Сам Родя расправил плечи и ускорил шаг. Женщины - овцы - едва за ним поспевали, пришлось и чуть ли не бежать следом.
  Провожатый не очень ориентировался в дороге, пришел-то он совсем с другой стороны, но переспрашивать у Александра лишний раз не стал. В итоге, ориентируясь по солнцу и муравейникам "дал кругаля". Надо было на муравьев внимания не обращать - подлые насекомые только того и ждут, чтобы запутать, строят свои сооружения абы как, а не строго на север. Скорее всего, у них, паразитов, свой север. Родя слегка осерчал на лесных санитаров и подавил в себе желание сделать с первым встречным муравейником то, что зачастую делают с ними в лесу прочие мужчины.
  Давить желание пришлось и дальше: женщины шли за ним, как привязанные, а временами даже бежали. Он подумал, было, снова раззадорить одну из них с профилактической, так сказать, целью, но осторожно пощупал укушенный палец и передумал. Да тут еще комары, собравшись со всех окрестных болот, возбужденно вопя, бросились кормиться. Пришлось обмахиваться веточками березы, что почему-то желание только усилило.
  Когда же дальше идти было уже просто невмоготу, одна из женщин, вдруг, проговорила, еле шевеля языком:
  - Да ты что себе позволяешь?
  - Да, - сразу подхватила другая, тоже не совсем членораздельно. - Старый хрыч.
  Родя в испуге огляделся, но никаких хрычей поблизости не заметил. Нужно было воспользоваться ситуацией.
  - Девочки! - взмолился он. - Я в кустики по делу сбегаю. Вы тут подождите немного. Я быстро.
  Он, прижимая колени, насколько мог быстро, пошел в ближайшие кусты, по ходу пытаясь расстегнуть штаны. Женщины, не сговариваясь, устремились следом.
  - А ну пошли вон отсюда, коровы, - не согласился с этим Родя. Счет времени пошел на удары сердца.
  - Сам дурак, - вдруг сказала та, что повыше и остановилась, отфыркиваясь от вездесущих комаров.
  - Да, - согласилась другая, но отфыркиваться не стала. - Идиот.
  - Ааааа, - слабым голосом ответил Родя, открыв в себе шлюз. - Дуры.
  К кому относились эти слова - непонятно. То ли к невидимым через кусты женщинам, то ли к лосихе с лосенком, оказавшимся всего в десятке шагов перед музыкантом.
  Родя сразу понял, что не все шлюзы в себе открыл, развернулся к зверям спиной, игнорируя то, что мамаша-лось слегка рассердилась и стала копытом рыть землю, а детеныш-лось обрадовался встрече с неизвестным двуногим существом. Звери бы пошли на сближение: лосиха - чтобы поднять на рога тело наглеца, вздумавшего вести себя таким хамским образом в присутствии дамы, пусть и поросшей с копыт до рогов жестким бурым мехом, лосенок - чтобы поиграться с останками, после вмешательства мамаши.
  Но что-то их остановило. Видимо то же самое, что заставило обеих женщин, хмуря брови и зажимая носы, отступить в чащу на несколько десятков шагов.
  - Пронесло? - ядовито спросила женщина повыше, когда Родя вновь предстал перед ними, неся на лице печать какого-то удовлетворения, словно от хорошо выполненной работы.
  - Пронесло, - согласился парень и смахнул тыльной стороной ладони несколько капель пота со лба.
  Каждый из них вкладывал в прозвучавшее слово какой-то свой смысл: кто-то имел ввиду то, что лоси самим безобидным образом ушли, кто-то - нечто иное. Уточнять не стали.
  - Да кто ты такой? - так же ядовито поинтересовалась женщина. Похоже, способность разговаривать вновь вернулась, причем - разговаривать очень неприятным тоном.
  - Я - Родивон да Превысокие, - представился Родя. В свете минувших событий он был настроен чрезвычайно дружелюбно, поэтому весь яд пропускал мимо ушей.
  - Вот уж, действительно, "превысокий", - фыркнула другая дама и сморщила свой носик. И ее манера разговаривать ничем не отличалась от подруги.
  "Ничего, ничего", - про себя решил Родя. - "Это все последствия шока. Не каждый может перенести сосуществование с бесом без последствий для себя. Скоро они подобреют и скажут мне спасибо".
  Он, наконец, сориентировался в пространстве, отметив про себя причину этого своего долгожданного прозрения. Понятное дело, со спутницами делиться открытием он не стал. Скоро признаки близости к реке стали очевидны: направление течения ручейков, тропы какие-то звериные, опять же. Идти по этим дорожкам было легче, хотя существовала определенная опасность встретиться с кем-нибудь внушительным, бредущим на водопой, например с кабаном. Но то ли выбранная тропа была не кабаньей, то ли злобные лесные свиньи уже утолили свою жажду, а без цели шляться туда-сюда не считали нужным, никто по пути не встретился.
  Зато обе женщины стали вести себя самым свинским образом. Родя слушал их и краснел. Не имевший никакого опыта общения с прекрасным полом, он предпочитал молчать, очень стыдясь допущенной в лесу промашки. Если они так вели себя после успешного, как ему верилось, изгнания беса, то что же с ними должно было твориться с таковым во главе? Дамочки были старше его, поэтому на них он не смотрел, как на потенциальных подружек. С каждым новым поворотом, с каждым новым словом, брошенным ему в спину, они переставали казаться ему вообще людьми. Так, бредущие на водопой кабанихи.
  К реке они вышли в достаточно глухом месте - вокруг одни кусты и ни намека на ногу человека. Даже на руку человека ничего не указывало, не говоря о других частях тела. Казалось, женщины этому только обрадовались. С еще большим воодушевлением они взялись за оценку провожатого, делая ударение, почему-то на их встречу с лосями. Очевидно, именно с этого момента они потихоньку начали приходить в себя. Какая досада, лучше бы им овцами остаться, нежели в свиней воплотиться.
  Дело близилось к вечеру, ночевать под открытым небом, да еще и в такой компании было бы замечательным событием. Оставалось только идти вдоль реки, надеясь набрести рано или поздно на переправу. Ополоснув лицо и руки в речной воде, Родя уже собирался двигаться назад, но передумал. Может быть, виной этому была мысль: бросить к чертовой матери этих злобных теток на произвол судьбы и комаров, а самому кинуться в воду и плыть по течению, надеясь прибиться к другому берегу. Или, возможно, шлепки по воде, достигшие его слуха, навели на другую мысль: если что-то плюхает - то это могут быть весла, которые сами по себе так вести себя не могут.
  Звуки по воде распространяются со скоростью света, поэтому он сложил руки рупором и почему-то на тихвинском языке проговорил очень громким голосом:
  - Эй, на барже, помощь окажите!
  Кричать Родя постеснялся, но все равно слышно должно было быть и в самом Тихвине, едкие женщины за спиной сообща вздрогнули и подпрыгнули на месте на локоть в высоту. Появилась слабая надежда, что они вновь впадут в ступор, но она быстро развеялась гневными возгласами:
  - Ты что же это орешь, как ненормальный, поганец!
  - Совсем из ума выжил, засранец!
  Да, с такими попутчицами каши не сваришь! Даже из топора, потому что возникнет горячее желание: стукнуть этим самым топором по темечку - и в колодец. Не себя, конечно, а злобных дамочек, одну за другой. Так воспитываются душегубы.
  Тем временем на лодке крик, точнее - крики, были услышаны.
  - Кто это тут балует? - сказал суровый голос.
  Родя приветственно замахал рукой появившейся почти на середине реки посудине средних размеров, на каких развозят между деревнями по реке всякие грузы. Лодка в ответ тоже помахала руками с зажатыми в них веслами, заложила лихой вираж, против течения подкралась к берегу, бросила носовой якорь, потом - кормовой и произнесла тем же суровым голосом:
  - Ну?
  - Сами-то мы не местные, - начал, было, Родя.
  - Короче.
  - Девочек перевезите?
  Девочки в кустах принялись активно возмущаться. Музыкант повернулся к ним, состроил свирепую рожу и, как можно зловещей, прошипел:
  - А то укушу.
  Ребята на лодке сидели, конечно, очень выразительные: лохматые, красномордые, выдыхающие перегар залитого ранее эликсира, который повышает смелость, находчивость и остроумие.
  - Девочкам - всегда, пожалуйста, - сказали они и подняли вверх кривые, как когти указательные пальцы. - Но - за плату.
  Они бросили на берег кошку с привязанной веревкой, не ту кошку, что мяучет, а ту - у которой железные когти количеством три. Подтянули нос лодки к берегу и спустили широкую доску.
  - Залазь!
  Родя чуть ли не пинками загнал удрученных женщин на борт, а сам не полез.
  - Э, - сказали девушки. - А ты как?
  - Их там встретят, - крикнул Родя, забрасывая обратно доску-сходню. - Просите у них больше, у них денег, как у дураков фантиков.
  Женщины опять заругались и продолжали это дело достаточно долго, пока лодка не скрылась за поворотом. Ребята принялись грести с удвоенной энергией: возможность получить неплохой калым за доставку их воодушевила гораздо больше, нежели призрачная вероятность большой и чистой любви со случайными попутчицами.
  - Земля, прощай! - попробовали перекричать женщин гребцы.
  - В добрый путь, - помахал им рукой Родя и вздохнул с облегчением.
  
   10. Садко.
  Спустя много лет это расставание с озлобленными женщинами воспринималось по-прежнему с улыбкой. Родя тогда дал себе торжественную клятву, что никогда не будет иметь дел с Чернавками и Василисами. Так звались те попутчицы, что когда-то плутали с ним по лесам и болотам, двигаясь к Свири.
  Теперь-то он знал, что они пришли к Александру не просто так, чтобы подлечиться, заделать, так сказать, прореху в душевном своем состоянии. Цель у них, а, точнее, у того, кто их направлял, была совсем другая.
  У женщин судьба сложилась, прямо сказать, непросто.
  Одна в молодости была не кем-нибудь, а цесаревной. Все бы ничего, да цесаревной-то она была лягушкой. Так, во всяком случае, ей мнилось. Конечно, виной случившейся метаморфозы был скверный характер, настолько скверный, что ее надменность закономерно привела к баловству с колдовством. Сама Василиса считала себя прекрасной, ну да - девица была знатная, нос выше самого высокого потолка. Бегали за ней всякие ушлепки и тут же стелились под ноги, правильные же пацаны страдали молча. Василиса над ними глумилась с особым цинизмом.
  Впрочем, дело-то возрастное, стало быть - проходящее. Но глупая спесь выплеснулась в гадание, точнее - в кривляние. Собравшись с духом перед зеркалом и свечами, надо вести себя соответствующим образом. Глумиться нельзя. Тогда уж лучше и не садиться. Манерничать можно перед такими же, как и сама - перед людьми. Перед дверью в Навь поступки могут расцениваться иначе. Легкомысленность в некотором роде опасна.
  Вот и стала Василиса лягушкой. Ей об этом поведал бес, с той поры сделавшийся вторым "я" натуры цесаревны. Бес рулил ею, как хотел, а хотел он не по-человечески. Вообще-то князья из благородного слэйвинского сословия грешат бесовством. Порой в них и ничего человеческого-то не найти. Ну, так это никого не удивляло, да и никогда, пожалуй, не будет удивлять.
  Одно дело самому достигать вершин, другое - когда тебе бес, не обремененный никакими моральными ограничениями, помогает. Впрочем, помощь беса - неизменно добровольная, у человека всегда есть выбор. Насильно никто не тянет.
  Цесаревна-лягушка, сделавшись таковою, несколько подрастеряла своих многочисленных поклонников. Кому охота коротать время рядом с холоднокровной особой? Люди Василисой воспринимались, как мухи: хлоп, по башке - и нету. Хорошо, хоть есть их не пыталась. И пить тоже.
  Однако природа берет свое, тяготить стала ее "лягушиная кожа", сбросить бы! К тому же подвернулся со своей стрелой (амурной) знатный человек. И внучатая племянница заграничного басилевса с непроизносимым именем, ставшая для важности и удобства басилевшей, а, позднее, просто Васей, решилась на отношения.
  Избранник был сед, но благороден. Он преподнес возлюбленной невидимую амурную стрелу, а сам пал к ногам и скосил глаза наверх: как там реакция? Реакция была что надо! Сбросила басилевша холодность свою лягушачью, а бес во все горло расхохотался прямо в ухо нареченному. Утром Вася снова в обычном образе: лягушка, хоть тресни. Избранник закручинился, но, как выяснилось ночью - совершенно напрасно. Цесаревна-лягушка позволяла себе некоторую человечность, что характерно - в одно и то же время суток. Скоро седой ловелас понял, что Вася ни в чем не уступает мельничихам и превосходит купчих. Чуть погодя он понял, что ошибся, купчихи - это так, девочки на побегушках.
  Много ли, мало ли времени минуло, понял избранник - еще капля, и сердце его не выдержит. Однако "коготок увяз - всей птичке пропасть". Начал сказываться на усталость, на болезнь головы - и в отказ с человеком общаться, только с лягушкой. Все прикинул, подлец: в отведенное для этого природой время, когда сердце Василисы было по-человечески беззащитно - скрывался и лежал где-то на дне.
  Совсем бы нехорошо цесаревне, скучно - хоть квакай, да подвернулась Чернавка, служанка избранника. Вот с ней можно было позажигать! А бесу - только того и надо. Сила его растет, если власть увеличивается. Пытался нечистый и Васиного женишка подчинить, да тот немолод телом и, соответственно, мудр не по годам. Вот и соскочил он с крючка. Зато служанку оставил.
  Призадумался как-то избранник: что делать-то? Совсем девки взбесились! Задумал он избавить свою суженную от лягушачьей зависимости, предполагая, что, коль будет она человеком весь световой день - ночью ее человечность не будет через край хлестать. Думал, гадал, а тут взбесившиеся подруги со света одну девчонку сжили - типа, по гаданию зеркало поведало, что девчонка - всех красивей. Потерла цесаревна-лягушка яблочко у себя под мышкой, а Чернавка - невинному дитя под нос: чем пахнет? Та - в обморок, а потом перебралась в кому: кой ляд жить в этом подлунном мире, если даже яблоки благовониями отдают. Ну как заставят куснуть! Желудок точно не справится, к гадалке не ходи.
  Совсем непросто стало жениху, ходит по делам и все время принюхивается, как собака: а ну, как и ему лягушкин аромат преподнесут? Тут откуда-то Ярицслэйв образовался. Его хоронить уже все собирались, движимые сыновьим инстинктом княжичи свечи поминальные возами закупали и ножи друг на дружку точили. А тут - явление! Ни желтый, ни синий - пьяный очень. Ругается и о жизни философствует.
  Короче говоря, удалось выманить у Ярицслэйва адресок народного целителя, оставалось только как-то Василисе сообщить, да боязно. Но собрался, настроился - и выдал нагора правду-матку. Так и так, чудотворец Александр, подлая лягушачья натура, а привязался к тебе всеми деньгами. Глаза зажмурил, ждет, что сейчас голова оторвется от крика, или запаха яблока.
  Но бес решил по-другому: возомнилось ему, где власть над двумя - там и над троими тоже. К тому же бесовское племя давно зуб точило на Свирского отшельника. Да, видать, напрасно, пришелся не по вкусу. Не по зубам.
  - Я тебя запомнила, Родивон да Превысокие! - кричала с удаляющейся лодки былая цесаревна-лягушка, ныне Василиса.
  - И я, - тянула за ней девка-Чернавка. - Я тоже запомнила.
  - И мы запомнили, - сказали красномордые гребцы.
  - Встретимся, - негодовала Вася. - Руки-ноги тебе поотрываем.
  - Ох, что сделаем! - распаляла свое воображение Чернавка.
  - Век воли не видать, - соглашались ребята.
  "Да что же совершил я такое?" - удивлялся Родя. - "Подумаешь, в туалет сходил! Так ведь с собою никого не приглашал и подглядывать не звал!"
  Он намеренно не поплыл вместе с женщинами, хотя ему тоже надо было на тот берег. Себе дороже выйдет, проведи он еще некоторое время с избавленными от бесноватости дамочками. Уж лучше бы они на несколько дней дар речи потеряли!
  Родя даже заночевал в лесу, точнее - не совсем в лесу, а на берегу, практически добравшись уже до переправы. Решил переждать до утра, пока нехорошие разговоры про него не потеряют своего эха. Он словил рыбу, помечтал о прекрасном, глядя в небо на звезды и едва не заиграл на кантеле. Вовремя спохватился - а ну как набегут?
  Наступило время года, точнее - лета, когда утром за околицей не видно белой лошади, только слышно, как она похрапывает, бьет копытом, сморкается и разговаривает матом. Туман всегда порождает тревогу, Родя, открыв глаза, долго смотрел на реку, не видя, практически ничего, только белесое марево. Думать ни о чем не хотелось, разве что оптимистичная мысль засела в мозг, как гвоздь: "мир не без добрых людей".
  Видимо, причиной послужил вкрадчивый голос откуда-то с туманного соседства:
  - А ну, паря, что делать думаешь?
  - Ни-че-го, - по складам произнес Родя и нехотя обернулся. В плотной, как молоко, хмари угадывались силуэты нескольких человек, невысоких и не брякающих железом.
  - А что в имуществе припрятано? - поинтересовался тот же голос.
  - Ничего, - вздохнул музыкант, не погрешив против истины. Ценность представляли лишь кантеле и соль.
  - А мы сейчас сами посмотрим, если не возражаешь.
  - Возражаю, - вздохнул Родя.
  - Это ты зря, - сказал едва различимый собеседник, и его мутные компаньоны попытались стать полукругом, дабы охватить намеченную жертву со всех сторон. Все с теми же засевшими в голове строками про мир и добрых людей Родя, не вставая с места, сбил ногой вбитый в землю колышек.
  Незваные гости сразу попадали, кто куда. Понятное дело, если ноги вдруг путаются невесть откуда взявшейся сетью, тут и досадиться можно.
  Музыкант, кряхтя и без особой спешки, встал со своего места и поднял над головой сучковатую палку, толстую и внушительную.
  - Что же, мужички, не сердитесь - сейчас буду мало-мало вас бить, - сказал Родя и потряс дубиной. С нее на землю посыпалась какая-то труха - то ли прошлогодни листья, то ли чьи-то засохшие мозги.
  - Возражаем, - сказали мужички. - Категорически возражаем.
  От некоторого душевного смятения они перешли со слэйвинского на лихославльский язык. Иногда эту речь еще называют "толмачевской", потому как все ливы ее понимали без скрипа мозгов, связанного с трудностями перевода.
  Родя устраивался на ночевку, не имея при себе, как всегда, никакого оружия. Поэтому он раскинул небольшой ручной невод, бывший в его багаже, прямо на землю, привязал один его конец к утопленному в землю колышку, другой пустил через примитивный блок из двух топляков к ивам. Кусты предварительно пригнул к земле. Главное - ошеломить непрошеных гостей, если у них в мыслях будет что-то нехорошее. Ну, а потом можно и искалечить, по обстоятельствам.
  Он никого не ждал, расстарался на всякий случай. Как выяснилось, не напрасно.
  - Чего же тогда ко мне пытались прицепиться-то? - спросил Родя, впрочем, не опуская дубины.
  - Да, видишь ли, паря - туман, - ответил самый говорливый. - Пошалить немного решили. Мы же безоружные, идем к Ладоге. Там, говорят, самое место для удачного начала новой жизни.
  Родя понял, что мужички подались на промысел. Безоружные-то они, конечно, безоружные, вот только у каждого по ножу и топору имеется. Якобы не считается, но голову прорубить, или в пузо воткнуть - это можно. Какая разница несчастному, чем ему по шее стукнули: скандальным "улфберхтом", либо плотницким инструментом?
  - А ты кто таков? - воспользовался паузой толмач, остальные сразу зашевелились, как коты в мешке.
  - Не балуй! - на всякий случай сказал Родя. - Тихо лежите. Сейчас решу, то ли калечить вас, то ли не очень.
  Он и не замечал, что все его нынешние поступки выглядели настолько рациональными и разумными, что делали честь любым мудрецам. Общение с Александром оказалось чрезвычайно полезным, словно отшельник позволил пробудиться и проявиться разуму, доселе дремавшему где-то внутри самосознания и самосохранения по причине юного возраста, либо какой иной.
  Мужички прекратили шевеление и шебуршение, но начали активно совещаться о чем-то. Наконец, один из них, уже не тот, что до этого, проговорил:
  - А может и ты к нам в ватагу пойдешь? Нам толковые парни нужны дозарезу.
  - Людей грабить, что ли? - нахмурился Родя.
  - Да нет, - поспешно ответил тот же, вероятно несущий всю идеологическую нагрузку их коллектива. - Это мы нечаянно, мы же повинились! У нас другое дело, серьезное. Только выпусти из сетки этой. А то лежим тут, как налимы. Иначе и разговора не получится - рыба-то нема!
  Родя, в принципе, не возражал: лежачих бить он так и не научился, да и мужички эти не выглядели кончеными злодеями. Музыкант отошел в сторону и махнул рукой - вылезайте, мол.
  Их было трое, небогато, но опрятно одетые с плотницкими топорами в кожаных чехлах, что у каждого был привязан к поясу - не обманули, угрожать инструментом не пытались, шалуны. Отряхнулись, степенно, с легким поклоном представились: Тойво, Юха и Степан. Заонежские дядьки, решившие попытать удачу в Ладоге. Степан - самый умный, Юха - самый шустрый, Тойво - самый-самый. Роде даже показалось, что пресловутый Тойво - немой, во всяком случае, за все время общения он не произнес ни единого слова.
  Представившись, гости предложили попить поутру горячего настоя морошки, хлеб преломить и доесть вчерашнюю запеченную в золе лососинку, изловленную Родей еще вечерней порой. Рыба получилась вкусной - про лосося иначе сказать и нельзя в любых его кулинарных формах - доесть деликатес вечерней порой не получилось. Много и сытно.
  На завтраке оказалось - мало, но все равно сытно. Туман пошел клочьями, но, вероятно, эти остатки хмари имели стойкость, а потому никуда пропадать не спешили. Накатывали и отступали, одно облачко за другим. Разгоревшийся костер, оставивший, к слову, Родю без его вооружения, разогнать погоду, развеселить ее и преобразить в солнце, не мог. Зато вскипятил кипяток и согрел тепло. Шутка: воду и тело.
  - Как, говоришь, тебя зовут-то? - сказал Юха. - Вылетело что-то из головы.
  - Да никак я не говорил, - ответил Родя. - Поэтому в голову и не влетало.
  - Ай, паря! - закивал головой Степан. - Молодой, да ранний. Далеко пойдешь.
  Тойво доброжелательно улыбнулся всем, типа, он одобряет диалог, но сам промолчал.
  - Ну, так представься, - развел руки в стороны Юха. - Иначе, как же нам к тебе обращаться?
  "Называйте меня просто: цезарь", - подумал Родя, но тут же в голову пришло воспоминание о цесаревне-лягушке, пообещавшей на его голову все земные напасти. Да, вроде и ерунда, но все равно не хотелось, чтоб его имя ненароком дошло до слуха едкой женщины.
  "Abandon hope, all ye who enter here", - вдруг, сказал Степан и объяснился. - Оставь надежды, всяк сюда входящий, на иностранном языке. Рабле.
  - Данте, - поправил коллегу Юха, а Тойво зашелся задорным смехом.
  "Действительно", - подумал Родя. - "Не буду лишать себя надежды. Не этой, разговорчивой (Toivo - в переводе, надежда, примечание автора), а оставлю-ка имя свое при себе".
  - Я рыбачить могу и ремонтировать сетки, ловушки, садки, - выдал он, потому, как никакое имя в голову не приходило, будто на всем свете этих имен всего четыре - и все уже заняты.
  - Как, как? - не расслышал Степан.
  - Садко, - сказал ему Юха и повернулся к Роде. - Садко (Satka - в переводе, садок для рыбы, примечание автора), правильно я расслышал?
  - Садко, - обрадовался Родя. - Действительно - Садко.
  Тойво, отсмеявшийся к этому времени, одобрительно покивал головой и поджал губы, вроде бы с пониманием и уважением.
  Они все помолчали немного, с очень значительным видом потягивая остывающий отвар, будто все разом стали причастны к некой тайне. Родя на радостях обретения нового имени даже хотел предложить послушать его игру на кантеле, но тут Степан очень серьезно сказал:
  - А пошли с нами, Садко?
  - В Ладогу? - уточнил Родя.
  - Да сдалась тебе эта Ладога! - махнул рукой Юха. - Это так, начало пути.
  - Мы дальше идти намереваемся, - также значительно проговорил Степан, даже Тойво изобразил на своем лице озабоченность, отчего стал похож на какого-то зайца.
  Родя решил не гадать, дожидаясь дальнейших объяснений, и он их дождался.
  - Жили-были в Ливонии одни очень здравомыслящие парни, ну, и разумные девушки тоже, - начал Юха и, подумав о своей неточности в суждениях, добавил, в конце концов, запутавшись. - Конечно, и старики у них были, и старухи. И младенцы тоже.
  - А также собаки, кошки и утварь, - саркастически заметил Степан. - Был народ такой - сеты.
  - Был, да сплыл, - вновь вернул себе инициативу Юха. - Просчитали они как-то, либо подсказал кто из ведающих, касательно прогноза на далекое и не очень будущее. Мол, сгинет Ливония, съедят ее слэйвины и не подавятся, а память сотрут. Ну, во всяком случае, будут стирать самым тщательным образом: огнем и железом. Вот они и подумали: ну, его в пень, это будущее. Собрали вещи - и только их и видели.
  - Остался от них лишь город Сегежа, да сказки. Да название, которое вполне может быть не совсем правильным (seutu - в переводе, край, местность, примечание автора), - добавил Степан. - Пришли в другой край, осели там, вот и опять сделались сетами.
  Зависла некоторая пауза, для усиления загадочности, наверно. Ни Родя, ни Тойво ее не нарушили. Первому было нечего сказать, второй молчал по сложившейся традиции.
  - Богатые они люди были, эти сеты: оружие, украшения - да много чего. В Сегеже-то много всего полезного пришедшие людики обнаружили, настолько, что даже позабыли, что не их рук это дело. Так что искать там удачу - бессмысленно. Все уже найдено до нас.
  - Но не мог целый народ исчезнуть бесследно, - заявил Степан, когда Юха замолчал. - Говорили старые люди, что ушли сеты в Индию. А совсем старые утверждали, что подались они к готам, там сели на лодки и уплыли на закат.
  - И вы, стало быть, намереваетесь тоже в Индию податься? - не выдержал Родя.
  - Не, до Индии далеко, - возразил Степан. - Мы в Ладоге к каравану торговому наймемся, в Рим пойдем, а там до Геркулесовых столбов уже рукой подать. Готы, что осели поблизости, наверняка что-нибудь помнят.
  - Так зачем вам сеты понадобились? - удивился Родя.
  - Эх, Садко! - опечалился Юха. - Ка бы ты с нами пошел, сказали бы.
  - Пошли, паря, не пожалеешь, - горячо сказал Степан.
  - Почему бы и нет, - пожал плечами Родя. - Вот только средствами я стеснен изрядно. А с пустыми карманами - как дорогу выдержать?
  - Ерунда, - махнул рукой Степан. - В Ладогу придем, там сумеем подзаработать. Мы мастеровые хорошие, ты - рыбак.
  Родя хотел добавить, что он, вообще-то, музыкант, но передумал.
  - Или так к каравану прикрепимся, - предположил Юха. - За жалованье.
  - По рукам? - обрадовался, что все так складно, Степан и вытянул вперед руку. Ее сразу же пожал Тойво с горящими от радостных ожиданий глазами.
  - По рукам, - согласился Родя и положил свою ладонь на их рукопожатие сверху. К ним присоединился Юха. Просто братство какое-то на берегу Свири.
  - Поставили сеты на острове Китеж-град, каждый, кто зайдет за его стены, денег получит и здоровья, сколько душа пожелает, - продолжил свой рассказ Юха.
  - Не Китеж (khita -пустой участок земли, на руническом санскрите, примечание автора), а Себеж (от двух слов на руническом санскрите: "si" - бросать, и "bija" - начало, происхождение, примечание автора), - поправил его Степан. - Только душа должна пожелать, а не корысть человеческая, или жадность с алчностью. Лишь в этом случае получишь себе здоровья и денег.
  - Мало кто сумел Себеж этот найти, - сказал Юха.
  - И вы думаете, вам повезет? - довольно скептически поинтересовался Родя.
  - Во-первых, не вы, а мы, - возразил Степан. - Во-вторых, если не пытаться, то и не найти - это точно. Разве не так?
  - Так, - ответил Садко.
  Однако мечтам их не суждено было сбыться. Они переправились через Свирь, дошли до Ладоги, никем не потревоженные, но, едва они переступили за городскую стену, занемог Тойво. Лекаря найти в незнакомом городе было тяжело, а взявшийся за плату, составляющую все денежные активы всех четверых путешественников, врач, к утру следующего дня благополучно установил смерть пациента.
  Юха и Степан, похоронив друга, подрядились плотничать за еду, а Садко вынужден был искать убежище под перевернутыми старыми лодками на берегу Волхова, промышляя по-прежнему рыбалкой.
  Себеж не показал себя. По крайней мере, еще добрый десяток лет. Но увидеть его смог только Садко. Куда ушли от мечты Юха и Степан - уже никто не помнит. Или, быть может, это мечта ушла от них?
  
   11. Ладога.
  Садко бедовал в Ладоге всю зиму. Под лодкой, конечно, не перезимуешь, но деньги, перепадающие от поставок рыбы рыночным торгашам, появились в недостаточном количестве только осенью, когда зарядили дожди. Денег всегда не хватает. У бедного - на еду, у богатого - на сафьяновые сапожки.
  Их как раз оказалось достаточно для того, чтобы снять угол в торговой избе. На питание, однако, уже ничего не осталось. Про одежду и говорить не приходилось - она превратилась в живописную рвань. Садко просто вырос из старой. Но он не отчаивался: плохое настроение никак не помогло бы обзавестись нужными вещами. В этой торговой избе по ночам он караулил чужое добро вместе с угрюмой собакой Жужей.
  Жужа преимущественно сидел на цепи, отчего характер у него слегка подпортился. Внешний вид у второго сторожа был не слишком располагающий к дружбе: лохматый кобель среднего, по собачьим меркам, роста, серо-черный по расцветке и с волчьим хвостом. Жужа был молчалив, но бил клыками, не особо задумываясь, если в зоне досягаемости была чья-то нога или, положим, задница. За это его и кормили какими-то помоями, сматывая цепь по утрам до длины десятка собачьих шагов. Зато по ночам свобода передвижений была во весь размах.
  Жужа и Садко нашли общий язык почти сразу же. Конечно, природное обаяние человека не сыграло никакой роли для собаки. Представилась бы возможность - откусил бы ногу. Но в полную луну псу хотелось петь. Особенно поздней осенью, когда первые морозцы содействовали чистоте ночного воздуха и, стало быть, яркости светила. Вариант, что из Жужи и Садка сложился неплохой вокальный дуэт, тоже не соответствовал действительности. Просто пес, когда желание выразить голосом всю радость жизни собачьей сделалось непреодолимым, решил найти себе соответствующий подиум. В самом-то деле, петь всегда интересней, когда голос летит в бесконечность, а не в стену соседнего туалета, типа сортир, например.
  Жужа со своего дежурного поста оглядываться не привык, он искал любую возвышенность, перебегая с места на место со скоростью звука брякающей на каждом шагу цепи. Залез на выгребную яму, оттуда перемахнул на поленницу и, наконец, остановился. Дальше лезть не позволяла цепь. Ну, да и ладно, высота соответствовала вдохновению.
  Едва только пес набрал полную собачью грудь воздуха, чтобы превратить его в чарующий трепет голосовых связок, дрова под ногами подались в разные стороны и тем самым лишили его лапы всяческого упора. Жужа упал, но сделал это неудачно.
  Точнее, направление было неудачным: цепь перевесилась через поленницу, натянулась, ошейник вцепился в горло мертвой хваткой. Собака подрыгала лапами, посипела для приличия и начала вываливать свой язык, стекленея глазами в сторону далекой полной луны. Жужа понял, что его песенка, в принципе, спета, и окружающее пространство померкло в розовых и красных пузырях.
  Пес не чувствовал ничего: ни то, что его конвульсирующее тело подхватил на руки прибежавший на шум Садко, ни то, что мочевой пузырь его бесстыдно опорожнился прямо на штаны человека, ни даже то, что сделавшийся удавкой ошейник, вдруг, сделался свободным, вновь открыв доступ воздуха.
  Садко, без долгих раздумий подхватив задохшегося пса в обнимку, перескочил вместе с ним через поленницу, выгребную яму, и добрался до собачей конуры. Жужа не очень подавал признаков жизни, можно было, по большому счету, сделать искусственное дыхание, но уж больно не хотелось: питание помоями еще никому не добавляло свежести дыхания, да и техника этой реанимационной процедуры была человеку не знакома. В конце концов, он ограничился тем, что уложил тело перед пустой кормушкой и полил ему на голову ладошками чистой воды из ближайшей лужи, предварительно разбив легкий ледок.
  Только тут Садко заметил, что его парадные штаны - того, слегка обоссаны. Конечно, он подумал об этом несколько культурней, но вот дальнейшие его слова оказались гораздо тяжелее, нежели предшествующие им мысли. Садко ругался, почем свет стоит, стянул с ног покрытую прорехами и заделанную заплатами одежду и в ярости отшвырнул ее прочь. Она упала в лужу, как раз в то место, где сбитый ледок не успел еще зарасти снова. Это называется - замочить перед стиркой.
  Садко решил проверить собаку: жива ли, не напрасны ли все усилия и жертвы? Он положил руку собаке на шею, пытаясь нащупать пульс в клочковатой шерсти, и тут заметил, что взгляд пса из безжизненного сделался каким-то жизненным. Еще не успев одернуть руку, он понял, что все, прощай конечность - сейчас она сожрется этим чудовищем. Но случилось невероятное: шершавый язык вывалился из приоткрытой пасти, сформировался и лизнул обреченную длань. "Спасибо", - сказал Жужа. - "Прошу покорнейше извинить за подпорченный костюм".
  С той поры у двух ночных сторожей отношения установились доверительные. Жужа на людях вел себя, как и прежде, сурово, всегда готовый при случае хапнуть за соответствующее место особо наглого или рассеянного посетителя. К Садку это не относилось. Человек платил ему той же монетой. Это не означало, что он тоже подавлял в себе желание покусать собаку - такого вожделения у него вообще не было.
  После пахучей метки пса штаны пришлось стирать в той же луже, оттирая для надежности штанины добытым песком. Они и порвались. Не выдержали жесткой санитарной обработки. Садко переночевал в своей каморке, мучась вопросом: как же завтра выйти на промысел еды? Пока Волхов не обрастет льдом, о нормальной рыбалке можно было и не думать. Но на уху себе изловить какую-нибудь бестолковую рыбешку всегда можно. Конечно, Жужа по понятиям должен теперь делиться своим "хлебом насущным", но питаться помоями из собачьего рациона ужас, как не хотелось.
  Утром Садко, сдав в неприкосновенности свой склад, вышел в город. Ноги пришлось спрятать под холстиной от старого мешка, предварительно пропоров в нем днище. Юбочка вышла тоже дырявая, но стильная, снизу отчаянно поддувало. От этого делалось холодно, а вид несошедшего льда на дворовых лужах вообще выстуживал, словно способный на расстоянии замораживать кровь в венах. Пришлось накинуть на плечи старую плешивую овчину, служившую ему одеялом.
  Жужа, после известных событий полностью лишившись голоса, не смог отреагировать на прошедшего мимо него смутно знакомого человека каким-нибудь подобающим образом: порычать, сказать "гав" или радостно, положим, взвизгнуть. Но Садку, вышедшему в люди, это как раз нужно было меньше всего. Он сейчас вообще позабыл про собак, других животных и даже про рыб. Все его мысли были о внешнем виде.
  Вообще-то, напрасно. Внимания на него никто не обращал, как не обращают внимания на пугало в огороде. Подумаешь, стоит. Лишь бы ворон отгоняло. Птицы, конечно, от Садка шарахались, коты в недоумении морщили лбы, а собаки чихали вслед. Вот люди, конечно, его, как бы, не замечали. Смотрели всквозь, заблаговременно переходили на другую сторону дороги и замолкали при его приближении. Новая стильная одежда превратила музыканта в человека-невидимку.
  Почему-то это изрядно рассердило парня. Не то слово - просто взбесило. Он мотнул в сторону головой и зашел в первую же попавшуюся лавку.
  - С котами нельзя! - могучим басом отреагировала на его появление женщина у стойки.
  Весь боевой задор Садка, как ветром сдуло, удивление - вот что осталось. Но и оно быстро прошло: из-за его юбки, подняв хвост трубой, вышел жирный и уверенный в себе котяра. Просочился, подлец, пользуясь неловкостью человека-пугала.
  Садко пнул животное, но получилось неловко. Кот оказался довольно массивным, стоически перенес удар по собственному достоинству, разве что, крякнул, развернулся к дверям и также неторопливо и презрительно вышел. Зато у Садка в ноге что-то хрустнуло, а юбка вообще сползла до колен: надо иметь некоторые специальные навыки, чтобы лягаться в узкой одежде.
  - А ну, пошел отсюда! - эти слова уже относились к нему. Женщина была настроена недружелюбно. Это, как ни странно, добавило решимости самому Садку. Боевой кураж вернулся.
  - Мне нужны штаны, - твердо сказал он и улыбнулся, глядя прямо в глаза хозяйке. Для наглядности он поднял опавшую юбку-мешок и потрепал его в воздухе на уровне пояса. Взвилась пыль и микроскопические клещи-сапрофиты начали десантироваться на новую жилплощадь.
  - А полушубка тебе, случайно, не надо? - осведомилась женщина очень едким тоном.
  - Надо, - согласился Садко и дернул за ворот своей рубахи. Та будто того и ждала, весьма охотно развалившись на отдельные рукава и неэстетичного вида накидку, отдаленно напоминающую пончо.
  - Убирайся! - забасила женщина, почуяв неладное. Из одежды на парне остались потертые кожаные сапоги, поясная веревка, да нательный крест. Накидка из овчины как-то сама собой сбросилась еще в самом начале драки с котом.
  - Я, конечно, уйду, - согласился Садко. - Вот только представь себе это зрелище: из твоей лавки выходит человек, не отягченный одеждой, и укоряет тебя на всю Ладожскую торговлю.
  - Ну и что! - не согласилась дама. - Оборванец! Пугало!
  Садко пожал плечами и направился к входной двери, где его уже ждал скучающий кот, гипнотизирующий взглядом щеколду.
  - Стой! - окрик, который не мог не раздаться. Однако издал его уже другой голос, не менее басовитый, впрочем.
  Они с котом одновременно оглянулись, кот при этом округлил глаза, а Садко поспешно попытался прикрыть срам ладошками. Рядом со строгой хозяйкой стояла девушка, румяная, черноволосая и донельзя смущенная. Если бы Садку кто-нибудь сказал, что миловидные барышни умеют орать таким ямщицким басом, он бы не поверил. И правильно бы сделал: голос принадлежал мужчине средних лет с бородой до пояса, одетому нарядно и добротно. Он как раз подходил к своим женщинам.
  - Ну, и чем ты собираешься расплачиваться? - без всякой враждебности поинтересовался хозяин. - Не в заднице же ты артиги свои прячешь?
  - Зачем же так категорично? - Садко был готов к такой постановке вопроса.
  - А как? - спросил мужчина. - Просвети.
  - У вас кантеле есть? - не сдавался парень.
  - Что? - позволила себе недовольную реплику хозяйка.
  - Ну, по-слэйвински, гусли яровчатые, - попытался объяснить Садко.
  - Наглец! - женщина праведно возмутилась. - Одежду - дай. Полушубок - дай. Теперь и гусли - принеси. Надо сдать его страже. По-тихому, пусть они разбираются, что это за гусь.
  - Погоди, Василиса, - оборвал ее речь муж. - Сдать всегда успеем. Хоть по-тихому, хоть по-громкому.
  Имя хозяйки навеяло нехорошее воспоминание, но тем временем их дочь ушла куда-то в другую комнату, а кот, решив, что теперь не до него, подошел к ушату со сметаной и лег рядом, всем своим видом показывая сонливость и безразличие к происходящему.
  Девушка, оказывается, ходила за музыкальным инструментом. Он был, конечно, сделан мастером, такой и в руки-то брать было боязно. Но выхода другого не было. Вообще-то был: схватить котяру, набить им по очереди всех хозяев по головам и убежать с хозяйкиной дочкой в даль светлую. Голым, да по морозцу, да с девицей!
  Садко, однако, решил попробовать сыграть. Он присел на бочонок, судя по небольшим размерам - с медом, и попробовал строй. Инструмент отзывался на любое прикосновение, музыкант пристроил его у себя на коленях и слегка подправил звучание струн. Через некоторое время Садко нарушил установившуюся тишину, принявшись отбивать себе такт ногой по полу.
  - Like a pill,
   Like a pill these dreams.
   Like a pill,
   Kill almost everything.
   Like a drop in the ocean,
   Life"s a drop in the ocean.
   Like a pill it"s all the same
   Accept the pain, for all who ever tried.
   For all who tried (коллектив Paradise Lost, песня "Accept the pain", примечание автора).
  Когда Садко закончил играть, он некоторое время смотрел прямо перед собой, не шевелясь. Эхо струн недолго гуляло под потолком лавки, и наступила тишина.
  - Срамота, - пробасила Василиса. - Кошачья блевотина.
  После этих слов все, не сговариваясь, посмотрели на кота. Тот на это никак не отреагировал, будучи предельно занятым: он лакал сметану, сощурившись на один глаз и прижав уши к голове.
  - Хм, - сказал хозяин, не совсем ясно по какому поводу - то ли из-за музыки, то ли из-за сметаны.
  - Круто, - сверкнув глазами, проговорила дочь. О чудо, она разговаривала нормальным девичьим голосом! Если бы и она блюла семейные традиции по поводу звуков низких регистров, то Садко оставалось бы разбить чужое кантеле о свою голову.
  - Ладно, - пришел к выводу мужчина. - Принеси ему что-нибудь. И пусть идет, не то всех покупателей нам распугает.
  Дочка сей же миг умчалась. Судя по тому, что она не попрощалась - обещала вернуться. Или, быть может, выросла такой некультурной.
  Кот, сыто икая, прошел к двери и опять принялся гипнотизировать взглядом щеколду. На то, что девушка прибежала обратно с ворохом какой-то одежды, он и ухом не повел.
  Музыканту было как-то стеснительно одеваться на глазах у почтенной публики, но она, эта публика, была догадливой - все отвернулись, даже хозяин. Тем более что в скромном зеркале прекрасно было видно, что пытается натянуть на себя парень.
  Как ни странно, многое из одежды было впору, особенно женская расписная сорочка с рюшечками, которую по ошибке принесла девушка, и которую по ошибке натянул на себя Садко. Вещи были не новыми, но чистыми и тщательно заштопанными. Музыкант, одеваясь, ни разу не чихнул, что свидетельствовало в пользу пыли. Вернее - против нее. Также не пришлось сцепиться в отчаянной рукопашной схватке с молью, ввиду отсутствия противника. Словом, счастье подвалило, откуда и не ждали.
  Облачившись в человеческую форму, Садко даже смахнул со лба каплю пота. В лавке было тепло, а музыкант вырядился, будто собирался идти пешком в Похъялу любоваться северным сиянием и горой Мера. Но надо было одевать на себя все, что может пригодиться зимой - второго такого шанса может уже и не быть.
  Терзаемый нуждой, из его головы совсем вылетело то, что в ливонских деревнях просто так с одеждой не расстаются, пусть даже и споешь ты чудесную песню и при этом станцуешь диковинный танец. Обычай отдавать нищему вещи - это дань памяти. Памяти покойного дорогого человека.
  Когда Садко сказал хозяевам слова признательности, у тех на глазах стояли слезы. Вот и помянули они погибшего сына и брата, вот и выразили последнее "прости" безвременно покинувшему их родному человеку.
  - Я пойду? - спросил он, неловко пряча руки за спину, почему-то не решаясь запихать их в карманы. Кантеле было бережно положено на бочонок поверх случайной женской сорочки.
  Ему никто не ответил, только Василиса взмахнула руками, но уже не злобно, а как-то устало: иди, мол, своей дорогой.
  Садко открыл дверь, подождал, пока выйдет на улицу важный кот, и шагнул в будущее. Но, прежде чем ему удалось закрыть за собой дверь, хозяин лавки спросил:
  - Как звать-то тебя?
  - Зовите Садком.
  Музыкант скинул на руку теплую овчину и пошел на берег Волхова проверять свои ловушки. У него освободилось масса средств, связанных с подготовкой к зимнему сезону. Об этом ему сказал желудок, заурчавший свои требования: телятина, свинятина, баранятина и козлятина. Впрочем, от козлятины можно и отказаться. Чай, не баре.
  Садко словил в катиску лосося, что попадался не то, чтобы очень редко, но совсем нечасто. Он не стал относить свой улов на базар торговцам, что делал раньше, а пошел прямиком в трактир, правда, с заднего хода. Изловленный юркий человек, с неуловимым взглядом, отнесся к музыканту без возможной неприязни: добротно одетый молодой парень принес живую рыбину больших размеров. Человек сбегал за приказчиком, получил дежурную оплеуху и умчался по своим делам - за поленницу подсматривать, чем дело обернется.
  Приказчику лосось понравился, ему не понравилось, что за него требуют денег. За похлебку отдавать свой улов Садко категорически отказался. Накостылять по шее странному рыбаку, видимо, не удастся - тот сам, кому хочешь, накостыляет.
  - Еще принесешь?
  - Не вопрос, - пожал плечами Садко, хотя прекрасно понимал, что улов - наполовину дело случая, прочее, оставив для мастерства.
  Позвякивая медяками в кармане, он отправился на базар и отлично подкрепился супом из баранины, еще и денег осталось. Жизнь-то налаживается!
  Выспавшись, как следует, в своем углу, к ночи он уже был готов снова спасать собак, решившихся на лишение себя жизни через повешение. Но Жужа на вторую попытку готов не был. Он подбежал к Садку, осторожно лизнул тому руку и отошел на почтительное расстояние.
  - А не сыграть ли мне песню? - спросил музыкант темноту. Вокруг никого не было, даже кошки и вороны куда-то попрятались. Жужа навострил уши. Звук человеческого голоса воспринимался им, как предвестник удара палкой по хребту.
  Но Садко, понятное дело, лупить пса не собирался, он только сегодня понял, как же соскучился по своему любимому делу, как ему не хватало игры на кантеле! Эдак, запутавшись в житейских дрязгах, можно нечаянно наступить на горло собственной песне.
  Он принес свой рукотворный, привычный ему, инструмент, устроился на колоде для колки дров и пробежал пальцами по струнам.
  - Сидя на высоком холме,
   Я часто вижу сны и вот, что кажется мне:
   Что дело не в деньгах и не в количестве женщин,
   И не в старом фольклоре, и не в новой волне.
   Но мы идем вслепую в странных местах.
   И все, что есть у нас - это радость и страх.
   Страх, что мы хуже, чем можем.
   И радость того, что все в надежных руках (Б. Гребенщиков, примечание автора).
  Жужа подошел ближе и уселся, весь внимание. Несколько раз он глубоко вздыхал и, будто бы, пытался подпеть, но его поврежденные вчерашним повешением голосовые связки выдавали только сипение.
  - Да ты, брат, ценитель музыки! - сказал ему Садко, закончив играть. На этот раз пес никуда не убежал, перебирая лапами на месте, словно в нетерпении.
  - Ну, что же, слушай, дружище.
  С этого вечера музицирование для сторожей сделалось регулярным. Один играл и пел, другой внимательно слушал и кивал, иногда даже в такт, своей лобастой головой. В свободное от основной "работы" время Садко изучал прибрежные воды Волхова, строя предположения, где и какая рыба может пастись.
  Когда реку стянул лед, не утяжеленный еще снегом, музыкант, "вооружившись" широкой нетолстой доской исползал не один речной поворот, пытаясь по рисунку на замерзшей воде определить течения и глубины. Лед иногда предательски трещал, но доска равномерно перераспределяла человеческий вес, так что купания в полыньях всегда удавалось избежать. Иногда к застывшим, подобно маленьким подводным облакам правильной овальной или вовсе круглой формы, пузырям воздуха из глубины поднималась рыба, как правило - крупная, дабы хватить глоток-другой насыщенной воздухом водицы. Пока лед был еще тонкий, он полностью лежал на воде, препятствуя проникновению в нее кислорода, и рыбе было грустно на глубине. Грустно и душно, приходилось всплывать. А тут - Садко с заготовленной дубиной, отлично сбалансированной для того, чтобы нанести специальным выпуклым концом всего один удар по пузырю и застывшему подле него силуэту. Дальше приходилось торопливо обивать лунку и пихать в нее руку с крюком, пока оглушенная и все время переворачивающаяся кверху брюхом рыбина не уплывала по течению. Добыча была хороша. Да что там - она была великолепна. Жертвами становились донные обитатели: сомы, осетры, стерлядка и, конечно, щуки. Длиной, как правило, с руку, толщиной - с две руки.
  В трактире Садка уже знали и даже ждали. Его добыча оплачивалась, не сказать, что щедро, но вполне достойно. На свежую рыбку потянулись постоянные клиенты, для заведения - сплошная прибыль. Рыбы, конечно, на всех не хватало, но эксклюзив стоил несколько дороже, чем запасенная впрок в леднике.
  А однажды, возвращаясь с очередной получкой к тарелке со щами, которой он сегодня решил себя подпитать в облюбованной базарной корчме, его окрикнули.
  - Садко! - произнес густой бас.
  Хозяин лавки, облагодетельствовавший его одеждой, возник за спиной неожиданно и, словно бы, из ниоткуда. Его манера стоять и передвигаться была характерна для тех любителей кулачных боев, что освоили эту блажь на уровне ремесла: линия плеч никогда не выходила за линию ног, обе стопы упирались в землю равномерно, лишь при поворотах на долю мига вес переносился на носок одной из конечностей. Так, вероятно, и при ударе кулаком - выстрелил с упором на одну ногу, и сразу шаг назад, чтобы вновь встать несокрушимо, как стена.
  Мужчина, окликнувший музыканта, подходить не торопился. Поэтому у Садка хватило времени, приближаясь, оценить потенциальные возможности, а, стало быть, и потенциальную угрозу, позвавшего его человека.
  - Не жмет одежка-то? - спросил он.
  Вопрос насторожил и расстроил музыканта. Неужели потребует вернуть? Надо попробовать договориться о выкупе. Не сразу, но постепенно - голодать вновь очень не хотелось.
  
   12. Музыкальные паузы.
  Садко не знал, что и отвечать. Он только развел руки по сторонам - смотри, мол, сам, жмет, либо - нет.
  - Да не тужи, паря! - сказал мужчина, правильно истолковав стеснение музыканта. - Ты мне нужен по делу.
  - Рыбу желаете заказать? - спросил Садко.
  - Какую рыбу? - удивился хозяин лавки. - При чем здесь рыба?
  - Ну, это я так, к слову, - парень постарался реабилитировать нечаянно вырвавшуюся фразу. - Обычай в родной деревне про рыбу спрашивать.
  - Странный обычай, - почесал в затылке мужчина. - Дело у меня такое: будут у меня гости с Новгорода. Стало быть, ты мне нужен завтра на вечер.
  - Почему я? - опять невпопад спросил Садко.
  - Так не смог я лабухов найти, - пожал могучими плечами хозяин. - Да и дорого они берут, подлецы, а играть, как следует, не умеют. Только то, что всегда и все. А хочется, знаешь ли, иной раз чего-то такого, чтоб за душу брало. Ну, ты меня, надеюсь, понял?
  Музыкант кивнул головой на всякий случай, хотя смысл сказанного пока уловил не очень.
  - Значит, договорились, - мужчина протянул вперед ладонь, величиной с весло. - Меня, кстати, Василием зовут. Завтра, как совсем стемнеет, подходи к лавке. Тебя встретят. Ну, бывай!
  - Василий и Василиса, - проговорил Садко, отвечая на рукопожатие настолько крепко, насколько получалось. С таким успехом можно было сжимать в руке камень, пытаясь его раздробить, в то время как сама рука попала в тиски.
  - Ну, да, - согласился хозяин и, стремительно и плавно развернувшись, пошел прочь. Сделав несколько шагов, обернулся. - Смотри - не подведи!
  - Не подведу, Василий! - откликнулся Садко и сразу же подумал про свои сторожевые обязанности. Отпрашиваться у хозяев - все равно, что выгнать самого себя на улицу, на мороз. Хотя за все время, пока он был сторожем, никто ни разу не приходил его проверять. Во всяком случае, он никого ни разу не видел. Жужа пару-тройку раз спугнул кого-то - это дело он знает - вот и все ночные посетители. Но проверять его хозяева были просто обязаны. Только как?
  Садко посвятил осмотру вверенного ему хозяйства больше времени, нежели он это делал обычно. Пес бегал с ним, заглядывал в глаза и при любой возможности отмечал территорию. Возможности у него были безграничными. Наконец, совершив почти полный круг, музыкант заметил то место, откуда весь двор был как на ладони. За забором на плоской вершине холма между оккупировавших его сосен было вполне пригодное для наблюдения место.
  Садко не поленился перелезть через забор, несказанно удивив этим поступком собаку, и проверить. Да, действительно, место было обжитым, если так можно сказать: следы, мусор съестного происхождения. А под холмом - вообще доказательство жизнедеятельности человека, точнее, человеческого организма. Не донес до удобств соглядатай, наложил невдалеке от своего наблюдательного пункта.
  Садко вернулся обратно тем же путем, Жужа, сделав пару очень грозных прыжков, ткнулся в ноги. Наверно, он хотел эти ноги перегрызть, но потом почуял знакомый запах спасителя и сделал вид, что это понарошку. Музыкант, как честный человек, его поощрил, сказал, что так и надо. Почесал собаку за ухом, тот от счастья даже задней ногой задрыгал.
  Ночью он под собачьи аплодисменты откатал программу, которую планировал представить новгородским слушателям назавтра. Жужа аплодировал ушами, замирая при первом же касании струн и внимая каждой ноте. Признательнее поклонника за всю свою жизнь Садко больше не встретил.
  На следующий вечер, едва торговая изба опустела, музыкант начал готовиться к самоволке.
  - Ты спрашиваешь, зачем я искал место, откуда нашу с тобой работу кто-нибудь, да когда-нибудь, да зачем-нибудь контролирует? - спросил он у пса.
  Тому было, конечно, по барабану, он и забыть-то успел, что коллега-сторож куда-то лазил через забор. Но суть вопроса была не важна, важно - общение. А пес этим делом избалован не был, можно сказать, с самого рождения.
  - А вот зачем! - торжественно промолвил музыкант и извлек откуда-то из своей каморки ворох стянутого веревкой тряпья. Завернул все это в свой трофейный полушубок, усадил на завалинку, сориентировав таким образом, чтоб было видно с того холма из-за забора. Приладил на воротник горшок и отошел полюбоваться.
  - Это я, - показал он пальцем на полушубок с горшком.
  Жужа не очень в это поверил, подошел, тщательно обнюхал, покрутился вокруг. Садко заподозревал, что собака сейчас готовится к тому, чтобы отметить его двойника, как часть охраняемой территории, но обошлось.
  - Залезет строгий проверяющий - а мы на посту, точно?
  Жужа согласился.
  - Ты некоторое время будешь главным на вверенном нам объекте.
  Пес согласился и с этим.
  - Кто бы ни лез к нам - кусай его за жо... За самое жесткое место - за зад.
  Вообще-то зад - достаточно мягкое место, кто, как не Жужа, это знал не понаслышке, но он возражать и спорить не стал, согласился.
  - Если будут заманивать аппетитной едой - не ешь! Она отравлена, - продолжал инструктаж Садко.
  Вообще-то вся прелесть воспитания пса-сторожа заключалась в том, что он мог питаться только из своей штатной кормушки. Все прочее - не еда. А к миске еще добраться надо. Так что Жужа в этом плане был кремень: ему хоть копченого кота из-под забора подпихни - даже не оближется. Поэтому собака не возражала и против последнего предложения.
  - Ну, тогда, я пошел, - сказал музыкант. Без полушубка было достаточно свежо, но до памятной лавки добежать - всего ничего. Свое кантеле он решил не брать, рассудив, что всякая реакция возможна. Возможно, что и на голову попытаются инструмент одеть - так уж лучше пусть чужой. Голова-то выдержит, вот дорогая сердцу любого струнника вещь - вряд ли.
  Жужа остался выполнять свои обязанности, муляж человека - тоже, а Садко припустил по слегка отсвечивающей свежевыпавшим снегом дороге к условному месту.
  Его уже ждали. Точнее, ждала, потому что это была хозяйская дочка, пока не научившаяся разговаривать басом.
  - Я уже заждалась вся, - пожаловалась она, вместо приветствия.
  - Да так, понимаешь ли, бизнес, - уклончиво ответил парень.
  - А чего ты без полушубка? - спросила девушка. - Пропил или проиграл уже?
  - Может быть, в вашем кругу такое вольное обращение с одеждой и принято, но я воспитан в строгости, поэтому привык дорожить своими вещами, - изрек Садко, непроизвольно разминая пальцы, словно перебирая ими шерсть.
  - Ну, пошли, - кивнула головой собеседница. - Народ как раз после бани, слегка поевши, к культурной программе готов.
  - Погоди, - остановил ее музыкант. - Как зовут-то тебя?
  На самом деле он хотел узнать, сколько людей собралось, не очень ли пьяные, какие у них музыкальные пристрастия и прочее. Но язык, вероятно, зажил самостоятельной жизнью.
  - Чернава, - сказала девушка, а Садко, точнее - Родя, чуть не лишился чувств. Вот и давай после этого обеты! - Ну, ты идешь, или как?
  - Или как, - пробормотал музыкант, но ноги понесли его за хозяйской дочерью. Вероятно, они тоже обрели самостоятельность.
  Гостей было немного. До двадцати их количество не дотягивало, но десять перевешивало. Все они были упитанными бородатыми дядьками с одинаковым выражением на лице. С такими легко читаемыми эмоциями милостыню не подают; может быть, им дают, причем - всю, включая подворье, дойную корову, кур-несушек и постоянно настроенную на бой тещу. "Берите, братцы, ничего для вас не жалко, только в живых оставьте".
  Между ними крутились какие-то неестественно радостные девицы - то ли прислуга, то ли невольницы, приблудившиеся со сказочных невольничьих рынков.
  Никто не заметил появление нового человека, Садко опять превратился в человека-невидимку. Он хотел поздороваться со всей честной компанией, как наивно себя настраивал, но слова застряли где-то внизу живота.
  "Так я ж отсюда живым не вырвусь!" - подумалось ему, представив, что музыка кому-нибудь придется не по вкусу. Еще додумать он не успел, как на ворот опустилась тяжелая рука, дернула куда-то в коридор и прошипела чуть пахнущим бражкой басом:
  - Чего застыл, ирод? Бери свой инструмент и сядь в самый дальний угол. По команде сыграешь нам композицию.
  - Какую? - смутился парень и настолько жалостливо посмотрел на Василису, все еще державшую его за рубаху, что та даже растерялась.
  - Ну, не знаю, - пожала хозяйка плечами. - Сердобольную какую-нибудь. Про котенка.
  Садко взял протянутое кантеле и на негнущихся ногах отправился в уготованный ему угол. Там он кое-как примостился, еле касаясь струн, провел настройку и дрожащим голосом, не дожидаясь команды затянул:
  - А у кошки четыре ноги,
   А сзади у ней длинный хвост.
   А ты трогать её не моги
   За её малый рост, малый рост
   А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
   Кота по пузу, кота по пузу.
   А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
   И мокрым полотенцем не моги.
   А кошку обидеть легко,
   Утюгом её между ушей.
   И не будет лакать молоко,
   И не будет ловить мышей.
   А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
   Кота по пузу, кота по пузу.
   А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
   И мокрым полотенцем не моги.
   А у ней голубые глаза,
   На ресницах застыла слеза.
   Это ты наступил ей на хвост,
   Несмотря на её малый рост (из репертуара народного певца Мамочки "Республики Шкид", примечание автора).
  Куплетов было много, они вылезали самостоятельно откуда-то из подсознания. И каждый доносил до аудитории тяжелую долю мелкого зверья. Сначала его не слушали, но потом кто-то уловил звуки струн, а кто-то - слова, а кто-то закусывал в это время. Когда Садко дошел до очередного повествования, что "собака бывает кусачей только от жизни собачей", его слушали уже все. Несколько человек роняли скупую мужскую слезу на бороду с остатками капусты и соленых груздей.
  Откуда-то, чуть ли не из-под стола поднялся Василий и произнес страстную речь:
  - Ша! - сказал он и опять потерялся.
  Василиса сделала музыканту страшную рожу и провела ладонью по горлу. Он на угасающих касаниях закруглился и решил, что все, его песенка спета, полетит буйна голова с плеч. Но оказалось, что так объявился перерыв.
  - Ты есть будешь? - спросила Чернава, когда Садко просочился в коридор.
  Схватила его за рукав и по каким-то переходам уволокла в кухоньку, где под столом облизывала свою лапу кошка, чтобы потом причесать ею свое мохнатое личико, то есть, конечно, морду.
  - Ешь, - сказала девушка, и музыкант поел.
  - Пей, - сказала Чернава, и музыкант попил.
  Если бы она предложила сплясать, Садко бы сплясал.
  - А сыграй-ка мне, друг, что-нибудь такое энергичное и жизненное, чтоб душа удивилась, - оказалось, что он уже опять сидит в своем углу и готов рвать струны.
  - Ты можешь ходить, как запущенный сад.
   А можешь все наголо сбрить.
   И то и другое я видел не раз.
   Кого ты хотел удивить (А. Кутиков, примечание автора)?
  Когда он дошел до неоднократного перепева "Скажи мне, чему ты рад?", народ за столами застучал кружками и завопил "Постой оглянись назад!" Песня затянулась, причем, затянулась хором. Много-много раз, даже тогда, когда музыкант уже прекратил играть.
  Василиса в очередной раз провела рукой по горлу, но парень уже не напугался.
  - Все, вали отсюда, - сказала она. - Дальше мы уж как-нибудь самостоятельно.
  Она всунула музыканту какой-то сверток в руки и выпроводила на бодрящий морозец.
  Садко припустил, как заяц. Временами подпрыгивая и проверяясь: не мчится ли кто-нибудь следом?
  Жужа его встретил на прежнем месте и с прежней реакцией - ткнулся в ноги. Но парня этим было уже не напугать. Они вдвоем пошли к собачьей кормушке, потому что в свертке оказалась добрая еда, и еще раз перекусили. Садко, конечно, ел несколько иначе, нежели его четвероногий друг, то есть, к зализанной миске, со следами прежних неизысканных трапез он допущен не был. Жужа даже корешам не мог позволить прикоснуться к единственному источнику своего вдохновения. Впрочем, музыкант еще не настолько одичал, чтобы перехватывать куски с собачьей кормушки.
  Если бы в этот полуночный час случился на холме какой-нибудь наблюдатель, он, вероятно бы, несказанно удивился, увидев двух сторожей-человеков и одного сторожа-пса. Садко, спохватившись, убрал чучело себя не сразу, а когда начал зябнуть. А какой-то соглядатай, как выяснилось утром, был. Об этом говорила новая кучка, чуть было не названная свежей, объявившаяся под холмом.
  Музыкант пытался поломать голову в догадках и версиях, но ничего путного не выдумал. А спустя некоторое время и думать забыл: его как-то днем отловил человек, представился другом Василия и предложил поработать на одном торжественном мероприятии: с кантеле наперевес. Неизбалованный вниманием аудитории, он, конечно же, согласился, даже не пытаясь как-то обозначить оплату своих трудов. А это, как выяснилось позднее, было опасно.
  Садко сыграл еще разок, потом - другой. Потом стало не до игры.
  Музыканты - народ мнительный, их обидеть - все равно, что ребенка, легко. Этим пользуются. Как правило, власти. Запрещают, оскорбляют и пытаются всячески контролировать. Истинному творцу такой контроль - что смерть, творческая смерть. Зачем быть, как все? Разве не теряется от этого индивидуальность? Но власти на это наплевать, это все условности. Ходить по команде, делать все сугубо в рамках - это для власти цель. Будущее - как раз не цель, только настоящее. Потому что главный принцип любой власти - это сохранить ее любой ценой. Поэтому музыка вредна. Впрочем, как и любое другое творческое дело.
  Но как без музыки прожить-то? Как, как - да перебить всех к чертовой бабушке - и будет счастье. Но, бляха-муха, руки коротки, кем бы себя эта власть ни возомнила. Поэтому нужно прикормить всякую шваль, знающую три ноты, заставить ее считаться востребованной - и дело в шляпе. Ярицслэйв, ненадолго обретший вторую жизнь, бросил клич музыкантам: "Выпусти свою зависть наружу!" Идея не нова, но действенна. Ее подхватили все прочие творческие "отбросы". Запылали костры из книг, в них же сжигались "неправильные" иконы, которым возрасту несколько веков, сбивались старинные львы с гербов, уничтожались древние письмена на камнях.
  Ладога - не деревня, сообщество музыкантов было определено и в новых идеях не нуждалось. То, что кто-то может играть не за деньги, воспринималось почти личной обидой. Игра ради удовольствия - преступна по своей сути, потому что не может принести денег. Но зато вполне может принести много денег. Этого допустить было нельзя. "Выпусти свою зависть!"
  Садко, возвращаясь с очередного своего выступления, был полон оптимизма: сейчас они с Жужей поедят с барского стола, посмотрят в тишине на небо, половят вдохновение.
  - Эй, паря, погоди немного, - негромкий окрик заставил музыканта оглядеться по сторонам.
  - Стой, тебе говорят! - это уже другой голос.
  Садко остановился перед невысоким мужичком, незнакомым настолько, что никаких возможных пересечений ранее в памяти можно было и не искать. Сбоку подходили еще люди. Эти - покряжистее и от них исходила угроза. Музыканту дернуться бы назад, чтобы убежать, да и сзади тоже личность образовалась, молчаливая и злобная. Откуда могла исходить злоба, если во тьме, слабо освещенной только отражением снега, ни лиц, ни, тем более, глаз не различить? Наверно, ничего иного уже многие десятки лет не существовало, поэтому любое движение, будь то просто вздох, либо взмах руки, или кивок головы, несло на себе отпечаток агрессии, безразличия и полного равнодушия. Эти люди были пусты, тем они и страшны.
  Садко ничего не говорил, только на долю мига подумал, что бы на его месте сделал Алеша Попович?
  - Ну и сколько ты получаешь за свою безвкусицу? - спросил мужичок.
  - А ты меня слушал? - обиделся Садко, страх и неуверенность сразу куда-то исчезли. Он понял, что его собираются убивать, и, возможно, ногами. Никакого оружия у окруживших его людей не было. Впрочем, не все здесь были люди. Эта троица, например - обычное мясо с глазами. Выкормыши системы, монастырские русы. Или те, кто ожесточенно косит под них. А мужичок - не иначе под "музыканта" работает.
  - И не собираюсь это делать, - скривился мужичок. - Много вас таких, подзаборных, шляется, настоящим гуслярам заработок перебивают.
  Все стало понятно, "зависть" нашла выход. Глава какой-нибудь самозваной гильдии ладожских музыкантов, нанявший русов для устранения конкурента - вот кто стоял перед ним.
  - Ладно, - пожал плечами Садко. - Ты и прочие, конечно, музыканты. Только играть не умеете.
  - Сопляк! - взвился мужичок. Прочие трое стояли, не шевелясь, видимо, ждали команды. - Или вали с города, или тебе будет плохо.
  Ну, кто бы сомневался. Плохо будет в любом случае. Только этому мужичку страх, почтение и мольбы о пощаде нужны. Он их получит. Неспроста Садко пожал плечами: он удобнее перехватил пакет с едой, чтоб можно было расстаться с ним, не теряя драгоценного времени.
  - Дяденька, не бейте, - сказал он и швырнул сверток в голову стоявшего справа. Используя движение, как замах, он с поворотом выпрямил правую руку прямо в лицо того, что был слева.
  Оба руса, конечно, среагировали. Один словил пакет и отбросил его в сторону. Другой чуть отклонился, но не в ту сторону, позволявшую пропустить мимо себя пушечный удар кулаком. В его лице треснули кости, раздробленные соприкосновением с рукой музыканта, чего бывалый истязатель слабых и обездоленных ну, никак не ожидал. Упал он на чистый снег безвольным кулем.
  Следом начал падать сам Садко, потому как ему в район печени достался хлесткий выпад того руса, что сзади. Все правильно, к сожалению. Здесь не драка с медведем, здесь другие приоритеты.
  Свет погас в глазах музыканта, но просто так в безнадежное беспамятство уходить было невесело. Весело - когда вместе с тобою уходит еще кто-нибудь, например, тот мужичок, что затеял всю эту катавасию. Садко, падая, зацепил рукой своего собеседника, который ничего не успел понять, да и заметил лишь мелькание рук и услышал сдавленные стоны. Мужичок упал прямо на отключившегося парня и с распростертыми объятьями принял на себя два удара, которые, в принципе, предназначались не ему.
  Он закричал, забулькал, боль вытеснила из тела все желание заниматься музыкой.
  Взбешенные оказанным сопротивлением, русы заработали ногами, втаптывая в чернеющий от крови снег и своего нанимателя, и Садка. На уже совершенно бездыханное тело своего коллеги они внимания не обращали. Некоторое время им никто не мешал, и шансы забить до смерти двух лежащих людей делались несказанно высоки.
  А потом им помешала здоровенная дубина, да, что-там дубина - настоящее бревно. Оно прилетело сбоку, сломав, как березку, нечаянно оказавшуюся на пути косаря, одного истязателя. Но сразу до другого, увлеченного избиением, не дотянулось, треснуло от удара и развалилось на две части. Вот одна их этих частей и вонзилась комлем в последнего стоящего на ногах.
  Точнее, в предпоследнего, потому как само бревно приводилось в действие молодым стройным парнем, одетым чрезвычайно легкомысленно по ночную морозную пору. Он вытер пот со лба, выбросил свое оружие и, отступив в сторону на несколько десятков шагов, поднял со снега тяжелую шубу и облачился в нее.
  - Чертовы русы, - сказал он на юксюярвском языке.
  Парень отпихнул ногой мужчинку из гильдии ладожских музыкантов и склонился над Садком.
  - Вот черт, а кто же там сидит? - спросил он сам себя.
  Затем он попытался снегом привести в чувство изрядно помятого сторожа. Тот откликнулся, но откликнулся слабо. Постонал и чуть было обратно не соскользнул в беспамятство. Но парень ему не позволил.
  - Кто вместо тебя сидит на стреме? - спросил он.
  - А драться не будешь? - с трудом выговаривая слова, отозвался Садко.
  
   13. Кулачный бой.
  Спасителем Садка оказался тот самый соглядатай, что временами с холма наблюдал за выполнением сторожами своих обязанностей. Такая практика, помогающая избежать ненужных разборок в случае попыток взлома торговых домов, существовала. Хозяева нанимали какого-нибудь проверенного и незаинтересованного человека, тот время от времени подсматривал: как там служба несется?
  Он помог собрать со снега развалившиеся угощенья и довел Садка до ворот, за которыми уже строго сопел Жужа.
  - Стало быть, музыкант? - поинтересовался парень.
  Садко не стал скрывать свои вылазки в гуляющий народ, рассказал также об установленном чучеле, но просить, чтоб это оставалось тайной от хозяев, не решился. Да и не хотел. Пусть соглядатай сам придумает, как поступать.
  - Садко, - вместо очевидного ответа представился он и протянул руку для рукопожатия.
  - А я - Чурило, - пожал руку парень. - Чурило Пленкович.
  Жужа за забором перестал сопеть и убежал по периметру. Вероятно, посчитал нужным не мешать спокойной беседе двух человек. Пусть за забором хоть вприсядку танцуют, это его не касается.
  - Нечего тебе в Ладоге делать, - сказал Чурило. - Иди в Новгород, раз здесь ничего не держит. Представься тамошним музыкантам, авось пристроят куда-нибудь. Может быть, не все такие поганые, как местные. Хотя и здесь можно было договориться. Заранее, конечно, но ты даже и не пытался. А после известных событий играть тебе спокойно не дадут.
  В словах соглядатая был резон, здравый смысл подсказывал, что так и надо поступить. Но сегодняшнее событие разозлило музыканта. Это не он напал, это на него напали, даже не попытавшись потолковать, вразумить. Поэтому он сказал здравому смыслу: ну, это вряд ли. Идти на поклон к каким-то халтурщикам, чтоб потом пиликать то, что они разрешат, одобрят, утвердят? Зарабатывать на хлеб с маслом и дуть щеки - музыкант, блин, творческая личность, к Ярицслэйву пожал-те, песенку ему сыграть про его ум, разум, патриотизм, заботу? А не пошел бы этот Ярицслэйв вместе со своими князьями!
  Вслух Садко говорить ничего не стал. Это его личное дело, как дальше-то жить.
  - Спасибо, тебе, Чурило, за помощь, - с чувством проговорил он. - Без тебя мне б не пережить сегодняшних гастролей.
  - Это уж точно, - улыбнулся тот.
  - Встает Чурило ранешенько,
   Умывается Пленкович белешенько,
   Улицами идет, переулками.
   Под ним травка-муравка не топчется,
   Лазоревый цветик не ломится.
   Желтыми кудрями потряхивает:
   Желты-то кудри рассыпаются,
   Бывскатен жемчуг раскатается.
   Где девушки глядят - заборы трещат,
   Где молодушки глядят - оконенки звенят,
   Стары бабы глядят - прялицы ломят.
   Половина Чурилушке отказывает,
   А другая Чурилушке приказывает (из народной былины прионежья "Чурило Пленкович", примечание автора), - пропел, отчаянно бубня разбитыми губами, Садко.
  Чурило заулыбался, поправил на себе тяжелую шубу, образовавшуюся на плечах неведомо откуда, и все-таки поинтересовался:
  - Это еще что такое?
  - Да вот, песня родилась, пока с тобою тут разговариваю, - пожал плечами музыкант.
  - Талант! - восхитился соглядатай.
  - А то! - согласился Садко. - Так, говоришь, к музыкантской гильдии с поклоном идти?
  Чурило, не ответив, двинулся прочь. У него, видимо, еще были объекты, нуждающиеся в его внимании. Отойдя на десяток шагов, он повернулся и махнул рукой:
  - Я тебе не советчик! Спрашивай, как быть, у своего вдохновения!
  - У кого? - не понял Садко.
  - У таланта! - ответил Чурило и вновь зашагал своей дорогой, напевая при этом песню про себя. Запомнил с первого раза.
  Музыкант пробрался к торговой избе, и под вопросительный взгляд пса присел возле его конуры. Жужа несколько раз обнюхал своего друга и сверток в его руках. Запахи его явно взволновали. Садко выложил в миску наиболее пострадавшую в драке еду, но собака продолжала выказывать некое беспокойство. Несколько раз пес лизнул ему руки и норовил коснуться лица. Раньше такого не было, да раньше никто музыканта до крови и не бил.
  - Ешь, Жужа, - устало сказал Садко. - Так бывает. В собачье время живем. Искусство должно быть с кулаками. No pain, no game.
  На следующий день он отправился с визитом к Василию. Видок у музыканта был, что надо: под глазами синева, губы надулись, все бока жестоко болели. На месте драки уже никого не было, только две вороны ожесточенно бились головами о замерзшую землю. Так, наверно, они добывали себе пропитание - то ли вывалившуюся еду, то ли превратившуюся в лед кровь.
  - Приятного аппетита, дуры, - сказал им Садко.
  Те на всякий случай отпрыгали в сторону и хором ответили словами признательности на вороньем языке:
  - Кар!
  Побитые русы куда-то делись, впрочем, как и мужичок, и обломок бревна с собою утащили. Очень хотелось надеяться, что их соратники не набегут, чтобы добить. Местных музыкантов Садко почему-то не опасался: если бы они могли, то не нанимали бы людей со стороны для решения своего вопроса. Однако с выступлениями придется завязать. По крайней мере, на месяц. Близились святки, народу развлечений подавай, вот пусть и развлекаются с признанными музыкантами. А у него и без того забот хватает.
  Василий вышел не сразу. Сначала ругалась Василиса, намекая на помятый и местами переливающийся цветами радуги внешний вид. Потом всплеснула руками Чернава, выбежавшая на голос матери. Только затем появился и сам хозяин.
  - Если ты за милостыней, то я не подаю, - поздоровался Василий.
  - И тебе не болеть, - ответил Садко.
  - Ну? - спросил хозяин. На синяки и ссадины он принципиально внимания не обращал. Вообще-то музыкант и не думал давить на жалость.
  - Научи меня кулачному бою, - без всяких обиняков предложил Садко.
  - Хм, - усмехнулся Василий. - Смотрю, кто-то тебя уже поучил.
  Однако его настроение сделалось уже не столь грозным, можно было и поговорить. Они прошли в хоромы, куда сразу же прибежала с бодягой Чернава.
  - Мажься - поможет, - сказала она. - Средство проверенное.
  И загадочно посмотрела на отца. Тот только хмыкнул.
  - Так это тебя ночью приласкали русы? - спросил Василий, дождавшись, когда дочь уйдет.
  - Откуда тебе это известно?
  - Так Ладога - это же не лесная глушь, тут люди привыкли общаться между собой, - ответил хозяин. - А если есть повод для разговора, то они общаются много.
  Садко ничего не сказал, только развел руки в сторону и скривился от боли.
  - Ладно, не суетись, - шевельнул ладонью в успокаивающем жесте Василий. - Русбой, конечно - сила. Вот только эти русы, будто бы и не русы вовсе: втроем на одного мальчишку? Оно, без сомнений, понятно - развелось этих парней, как собак нерезаных. Особенно среди слэйвинов. Того и гляди, каждый слэйвин русом с рождения сделается. Но как же тебе удалось от них удрать?
  - Я и не удирал, - ответил музыкант и зачем-то добавил. - Они первые начали.
  - Ну да, ну да, - усмехнулся хозяин. - А я-то тебе зачем тогда нужен, раз ты троих раскидал?
  - Так это, - замялся Садко. - Мне помогли. Да и повезло здорово.
  - Кто помог? - быстро спросил Василий.
  - Будто бы сам не знаешь! - слегка начал заводиться парень, уже уставший от такого разговора. - Люди помогли.
  Имя Чурилы он называть не стал. Пусть эта информация, если на то уж пошло, поступит от самого Чурилы.
  Василий пристально посмотрел в заплывшие глаза музыканта, но больше вопросов задавать не стал. Проскрипел как-то сдавленным голосом еле слышно:
  - Любит у нас народ помогать. Это точно. Только и слышишь: бог в помощь.
  Они помолчали, и Садко предположил, что напрасно сюда пришел. Он уже собирался уходить, совсем позабыв о нанесенной на лицо боевой раскраске - зеленой бодяжной кашице.
  - А и ладно! - внезапно сказал Василий. - Хоть сам старое вспомню. Любил я кулачные забавы, пока молод был. Да и сейчас люблю. Только мои девки не любят. Особенно, когда...
  Голос у него сорвался, он не договорил, боль утраты вновь впилась в сердце, как когти хищной птицы в заблудившегося на воле мыша.
  Василий был никудышным учителем. Едва Садко отлежался в своей каморке, выходя на улицу лишь для того, чтобы потратить на покупку пищи накопленные скудные денежные активы, да на работу, как на праздник, они принялись учиться.
  Причем, у парня складывалось такое впечатление, что хозяин лавки учился вместе с ним, отрабатывая на нем былые, слегка подзабытые навыки. Рука у учителя была очень тяжела, остановить ее вовремя получалось не всегда. Подаренная Чернавой бодяга сделалась чем-то вроде маски перед сном: обмажет зреющие синяки в одном месте, они выскакивают в другом.
  Но к Рождеству Садко научился ставить ноги так, чтобы ни в коем случае не потерять равновесие. Это было целым искусством, овладевал которым он рядом, плечом к плечу, с Василием. Если бы кто видел, то предположил бы, что это всего лишь танцы. Бородатый дядька танцует с молодым парнем - подумаешь, эка невидаль! Чего - двум мужчинам уже и станцевать нельзя? Без музыки, но зато с воодушевлением.
  А отрабатывал свои перемещения, повороты и прыжки Садко по ночам с Жужей. Тому неожиданно пришлось по нутру скакать вокруг коллеги и норовить тяпнуть его за ляжку. Понарошку, конечно, но и собака своих сил не всегда могла рассчитать. Бодяга была слабым утешением. Музыкант на пса не обижался, а Жужа, видимо, не наигравшись в своем собачьем младенчестве, развлекался, как мог.
  На праздники случился перерыв в обучении, поэтому Садко активно занимался подледным промыслом. Его наблюдения, касательно характера Волхова, сыграли свою положительную роль: рыба в нужных местах ловилась, причем - нужная рыба. Всякая плотва, мелкие окуни и прочая мелюзга были не в счет.
  Ненужное внимание к своей скромной персоне музыкант не привлекал. Друзьями он как-то не обзавелся, подружками - тоже. Чернава - не в счет, она была хозяйской дочкой и воспринималась, как свой пацан. Наверно, просто не было свободного времени. В трактире, куда он методично поставлял свои уловы, считали, что он таскает рыбу откуда-то с деревни, вылавливаемую местной артелью. С умельцем игры на кантеле его не ассоциировали, что было на руку. От заманчивого предложения поиграть вечером по чьей-то рекомендации Садко отказался - не хотелось светиться перед обозленными местными музыкантами. То, что они, узнав о его творчестве, не бросятся с радостными словами ему на шею - Садко не сомневался. Любые передвижения по улице он совершал с оглядкой, опасаясь засады русов. Но тех - и след простыл.
  После праздников уставший, но веселый Василий не мог заставить себя энергично двигаться, поэтому учил музыканта правильно дышать. Это было необычно и даже как-то глупо: каким образом можно вбирать в себя воздух то грудью, а то и животом? Можно, оказывается. Да и не только ими. Трудно научиться, но польза большая. Василий рекомендовал обратить внимание, как дышат кошки и собаки.
  Котов в тот день отловить чего-то не удалось, попрятались, черти, будто бы зная, что пытливый парень собирается их изучать. Вот Жужа не скрывал свои навыки. Садко даже сделал для себя открытие: собаки всегда бегают, а кошки всегда ходят. Лишь в отдельных случаях могут позволить себе двигаться наоборот. То есть, конечно, не задом наперед и не кверху ногами, а собаки - пешком, кошки - рысью. И, соответственно, собаки без движения дышат часто, поверхностно, зато в остальное время - глубоко и полной собачьей грудью. Коты же, будто бы и вовсе не дышат. В любом их кошачьем состоянии. Зато собаки сильнее, а кошки - ловчее. Комбинируя эти навыки, можно использовать и силу, и ловкость с наибольшей пользой для себя. Вот так. И музицировать помогает, чтоб никто поблизости не слышал твоего хриплого дыхания при дерганье за струны.
  Когда Садко овладел этими побочными для нормальной драки навыками, то Василий сказал, что учеба почти закончилась. Осталась небольшая часть, практическая.
  Музыкант очень удивился: как же так, а где удары, блоки, подножки, ужимки и прыжки, и дрыганье ногами?
  - Где, где? - ответил Василий. - В Караганде. Мы ж не искусству русбоя учимся, а красоте и изяществу обычной уличной драки. Что под руку попало - тем и бей по башке. Тут не участие важно, а победа. Закон джунглей.
  Однако тоже время ушло, пока хозяин формировал Садку кулак в наименее уязвимую для самого бьющего форму, пока выясняли нужную дистанцию, с которой удар рукой и пинок ногой приводит к наиболее эффективному поражению жизненно важных органов противника.
  - Если попался, и ничего хорошего тебе не светит, бей пальцем в глаз - не жалей, - учил Василий. - Они тебя не пожалеют. Лупи с разворота ребром ладони по кадыку, иначе они твои же ребра вырвут. Лягай в колено - а то они твои ноги переломают. Коль сбили с ног, кусай горло, не свое, конечно, смотри только, чтоб при этом не задохнуться. Такая вот оборона.
  - А нападение? - спросил Садко. Обычная красивая и эффектная при наблюдении со стороны драка обрастала не самыми рыцарскими подробностями, пропитываясь реальной кровью и выделяя нечистоты.
  - Оно тебе нужно? - удивился хозяин. - Тогда тебе к стражникам идти надо, к князьям в услужение. Они мигом нападающих готовят. Им нападающие нужны, чтобы калечить и по возможности убивать любого оказавшегося на пути. Они за это жалованье получают и наслаждение. В общем, со стражниками дел не имей. Появились они - беги. Конечно, могут и они за тобой, но бегают они всей стаей, потому что в одиночку несостоятельны, как драчуны. А в каждой стае обязательно найдется самый слабый бегун, который и задаст всю возможную скорость. Так что вали без терзаний гордости. Ну а уж если судьба так повернула к тебе свой зад, что выхода нет, не бойся. Страх не поможет остаться живым. Стражники не пощадят, к тому же, если тебе удастся руками-ногами-зубами завалить парочку из них, то убьют они тебя быстро. Если же будешь о пощаде блажить - то убьют медленно, но мучительно медленно. Понял?
  - Да уж, - раскрытые перспективы для Садка оказались одна мрачней другой. - И как же тогда жить?
  - Ну, я-то живу! - с усмешкой сказал Василий. - Бог не выдаст, свинья не съест.
  На том и порешили, время катилось к Масленице, весна забивала солнечными брызгами всякие дурные мысли.
  Василий частенько уезжал в Новгород, Садко самосовершенствовался: по ночам он играл для Жужи на кантеле, дрался с тенью от луны и отпихивал радостно беснующегося пса, днем добывал на озере корюшку. После распутицы он надумал воспользоваться советом Чурилы и двинуться в Новгород. Пора было заявлять о себе, страна должна знать своих героев.
  На праздник Красной Горки он не выдержал и присоединился к гуляющему народу. Женщины смеялись, девки повизгивали, мужчины радостно блестели глазами. На столб за сапогами Садко не полез, хватало и так желающих - сапогов не хватало. Горячий сбитень, блины с красной икрой, или просто с маслом - что еще нужно, чтобы праздник состоялся? Правильно, нужна драка. Точнее, не драка - а кулачный бой, стенка на стенку. Когда-то на льду в подобной утехе блистал Василий, теперь были другие герои.
  Садко и не заметил, как его включили в одну из банд, готовящихся посчитаться за прошлогоднее поражение. Наверно, из-за любопытства слишком близко подошел, вот и попался. Знакомых - никого. Но незнакомые, сгрудившись в кучу, затащили в нее и музыканта и принялись совещаться: главное - дать, как следует, по сопатке некому Сеньке. "Без Сеньки вся их ватага развалится", - говорили они друг другу.
  - А как драться-то? - шепнул Садко.
  - Знамо, как, - ответил ему кто-то. - Поцелуями и щекоткой. Кто кого перещекочет, тот и победил.
  Едва музыкант стянул с себя полушубок, потеха началась. Кто-то очень шустрый дал ему по носу так, что искры из глаз посыпались. Все, можно было идти останавливать кровь, тем более голова гудела, как котел. Такой кулачный бой Садку пришелся не по нраву, поэтому он решил никуда не идти, подхватил горсть снега, приложил его к переносице и начал оглядываться.
  Все вокруг с упоением таскали друг друга за вороты, волосы, временами подсовывая кулаки под нос противникам: чем пахнет? Пахло свалкой. Но тут к нему подскочил какой-то щербатый парень и сказал: "А!" Он тоже вознамерился наотмашь приложиться по скуле Садка, да не попал.
  Музыкант легко уклонился, встал в стойку, дал оплеуху щербатому, тот забавно кувырнулся на лед и, по-собачьи перебирая ногами-руками, поспешил на выход из баталии. Ухо у него на ходу наливалось бордовым цветом и увеличивалось в размерах.
  Садко переместился к другому противнику, но тот, округлив глаза, прокричал:
  - Ты что? Я же свой.
  Ах, ну да, ну да, у них одинаковые кушаки намотаны на пояс. Теперь у музыканта словно глаза открылись: он начал различать наших и ненаших. Вдруг один из оппонентов очень резво замахал обеими руками, уподобляясь мельнице, и отправился сквозь строй. Садко такой маневр очень удивил: эдак долго не продержаться, устанешь быстро, либо руки оторвутся. Но тому и не надо было экономить силы. Он прошел сквозь строй и присел на колено, отдыхая. Соратники сомкнули за ним ряды. А несоратники, те, что "наши", понесли потери. Кое-кто не успел убраться с дороги, получив, как плеткой, хороший удар и теперь приходил в себя, намереваясь покинуть поле брани.
  - Ай, да Сенька! - сказал собравшийся народ.
  После этого наши дрогнули, принялись вяло отмахиваться и друг за другом, опускаясь на четвереньки, поползли с поля брани. Люди, наблюдая эту игру в "слоники", радовались и поощрающе свистели. Конечно, просто так сдаться - позор, поэтому и "не наши" тоже покидали арену, получив по "кумполу". Кое-кого даже пришлось вытаскивать, чтоб не затоптали - сами они двигаться были уже не в состоянии, будучи на экскурсии в стране счастливой охоты.
  Садко рубился со всеми, кто встречался на пути. Иногда даже один против двоих, пытаясь ориентироваться на цвет кушака, чтоб ненароком не зацепить своего. Злости он не испытывал, прилетавшие кулаки, в основном - вскользь, иногда высекали из глаз искры, но этого было явно недостаточно, чтобы ломать противнику коленки, выбивать глаза и зубами разрывать горло. Здесь не было людей, потерявших чувство Меры, поэтому драка была просто мужской забавой, не более. Стражники в ней никогда не участвовали - живыми бы они не вышли, уроды. Вышли бы только мертвыми. А потом - мертвыми бы стали все участники кулачного боя и некоторые зрители. За битого двух небитых дают.
  - Давай, красавчик, не сдавайся, - крикнули из толпы.
  - Сенька, покажи ему, где раки зимуют, - возразил другой голос.
  Садко уклонился от сокрушительного удара и коротко ткнул кулаком в район седалищного нерва. Не своего, конечно, чужого, хозяин коего хрюкнул от боли и повалился под ноги Сеньки.
  Их осталось трое: музыкант и противники. Знаменитый кулачный боец с партнером против незнакомого парня, имя которого было неизвестно. Сенька даже обрадовался, когда его коллега сразу после неудачной атаки знаменитого товарища подломился в ногах и завалился назад. Так бывает, если подбородок находит умело подставленный кулак. Теперь они остались один на один. Достойный противник, достойная драка, достойная память.
  Болельщики обрадовались неожиданной интриге. Одни поддерживали Сеньку, другие - его оппонента, даже не зная его имени. Они свистели и хлопали руками, бойцы кружили друг подле друга, не решаясь атаковать. Неожиданно они остановились, и "красавчик" что-то сказал Сеньке. Тот ответил. Слов расслышать было невозможно, а народу хотелось развязки.
  Незнакомый парень повел себя странно: он опустил руки. Сенька же наоборот затанцевал рядом, всем своим видом показывая намерение бить. Парень отрицательно замотал головой.
  - Бей, Сенька! - прокричали в толпе, и тот ударил. Раз, другой, третий.
  Парень закачался на ногах, но драться не стал.
  - Вали его!
  Сенька прицельно ударил, парень рухнул на лед, кое-как поднялся на колени, но не пополз с поля брани. Наоборот, он, раскачиваясь из стороны в сторону, попытался подняться. И поднялся бы, если бы не еще один выверенный удар.
  - Ура! - обрадовался народ. - Сенька снова выиграл!
  Все принялись поздравлять друг друга, совсем забыв о победителе.
  Сенька сел на лед и закрыл лицо руками. Можно было подумать, что он плачет, но чемпионы-то не плачут! Они просто сидят, пряча глаза, вздрагивают плечами и роняют на лед горькие слезы победы.
  
   Эпилог.
  Когда сошел снег, и высохла распутица, Садко ушел в Новгород. Рядом с ним, теряясь от воли, скакал, не решаясь отлучиться далеко, пес Жужа.
  В поясном кошельке было сколько-нибудь настоящих медных грошей, в мешке - рыболовные снасти и инструмент, а также драгоценное самодельное кантеле, в перспективе - небольшая клетушка у Буслаевых, о чем договорился хозяин ладожской лавки Василий. Глава семьи погиб, матушка да малолетний сын Васька не могли уследить за хозяйством. Вот Садко и поможет, приложит силу, где то необходимо, обеспечит рыбой с известного своими миражами Ильмень-озера (Ilma - воздух, в переводе, примечание автора).
  После кулачного боя на Красную горку он стал известен, но как-то своеобразно. Кто-то считал его тронутым головой, потому что позволил себя избить знаменитому бойцу Сеньке. Кто-то - выдающимся, потому как победить его смог только бесстрашный Сенька. Приходили и музыканты, ругались и оскорбляли, но уже без нанятых русов. Садко в полемику не вступал. Никак не реагировал на нападки и, развернувшись, уходил. За это его ругали еще пуще. Но к забору торговой избы, где до своего ухода парень так и сторожил, иногда приходила ладожская молодежь. Послушать, как ночной порой играет на диковинных "гуслях" замечательный кулачный боец. Своего рода, развлечение, не одобряемое, правда, строгой собакой Жужей.
  Тогда на обагренном кровью из расквашенных носов и разбитых губ льду Садко, вдруг, понял, что Сеньке его не победить. Но выигрывать этот поединок ему было не нужно. Ему нужно было другое.
  - Я уйду отсюда в Новгорд, - сказал Садко.
  - Сначала выйди из этого круга, - ухмыльнулся Сенька. В глубине души он понимал, что справиться с этим незнакомым парнем не сможет. Это злило его и хотелось доказать обратное.
  - Я не буду с тобой драться, - проговорил музыкант. - Мне это не нужно.
  - Зато мне нужно, - ответил Сенька. - Бейся.
  - Нет, я просто уйду.
  - Подними руки, мы еще не закончили. Победитель всегда только один.
  - Я не уползу на коленях, - ответил Садко. - Теперь это унизительно. Но и драться с тобой не стану.
  - На колени!
  Музыкант отрицательно покачал головой. В тот же миг он услышал удар по себе. Ни боли, ни помрачения сознания, только звук "бум", раздавшийся в ушах. Если бы не знал, что это Сенькин кулак ярости, никогда бы не догадался об источнике звука.
  Сознание оставалось ясным, но в голове мелькнула картинка, мелькнула быстро, но отпечаталась, словно лист растения в пласте каменного угля. К нему, почему-то распятому на кресте, подходит человек, и у человека этого в руках нож. Очень неприятный человек.
  Снова - "бум". Опять картинка. На этот раз тьма подземелья и черный человек большими ножницами отрезает пальцы на руках у покоящегося в гробу тела. Рядом кто-то такой же черный собирает с пыльного пола отсеченные пальцы в прозрачный мешок.
  Еще один удар. Перекошенное болью лицо Алеши Поповича, он кричит, будто воет, и поднимает перед глазами окровавленную руку. В глазах его мольба и раскаяние.
  Садко замутило, он едва удержал равновесие, но руки все равно не поднял. Музыкант потерял нить времени, думы его были совсем о другом, нежели о происходящем в данный момент. Поэтому следующий удар опрокинул его на спину на лед. Он увидел над собой далекое синее небо и удивился бы этому, если бы не очередная картинка: рогатый череп с миллионом отростков вместо шеи.
  Этот образ был пугающим, поэтому смотреть на него не хотелось. А что хотелось? Любви и понимания. Но для этого нужно было встать, музыкант перекатился на живот и попытался подняться сначала на колени, потом - на ноги. Но не успел.
  На этот раз пришли боль, темнота и страх. В угасающем сознании отпечатался расколотый черными промоинами лед, под который спихивают изорванных, окровавленных мужчин, связанных между собой толстой веревкой. Один из этих людей подымает голову и обнажает то ли в оскале, то ли в улыбке зубы. Садко узнает - это Чурило Пленкович.
  И Чурило, перед тем, как уйти под черную воду, говорит что-то, неслышимое никому, кроме Садка.
  - Верую!
  
   Конец второй книги. To be continued, guess...
  Июль 2012 - Октябрь 2012. M/V Spiegelgracht.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  .
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"