Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Я написал Книгу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.40*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Писатели делятся на тех, кто пишет книги, и тех, кто писателями считаются. В последнюю категорию входят те, кто "работают писателями". Те же, у кого такой работы нет - просто творцы. Кто-то творец одной книги, кто-то вовсе не творец, а халтурщик. Но бывает так, что нет желания творчество бросать, а, наоборот, имеется желание его продолжать - 1 книга, 2 книги, 5 книг, 15 книг. Тогда таких творцов надо останавливать. Кому это надо? И, главное, зачем? Может быть, ответы найдутся в этой моей книге. Не для публикации на сторонних сайтах, только для Самиздата. См также мое Обращение к читателям, пожалуйста.
  Бруссуев Александр - Я написал книгу - Роман.
  
   Главное наше богатство - это люди.
   Прописная истина.
   I would rather stay poor.
   James Hadley Chase.
   Лучше бы я оставался бедным.
   Перевод.
   Здесь мерилом работы считают усталость.
   В. Бутусов - Скованные одной цепью -
   И небеса твои, которые над головою твоею,
   сделаются медью, и земля под тобою железом.
   Пятая книга Моисеева Второзаконие гл. 28 стих 23.
  
   Вступление.
  В определенных условиях непременно возникает мысль о мире не как о своем положении под солнцем, а как о некой противоположности войне. Если, конечно, такая война имеет место быть. Но поверьте мне: нет такого человека, который бы не пережил своей войны. Ведь, в сущности "Война - это преступная трата души", как сказал Виктор Астафьев, а ее первой жертвой, если верить американскому сенатору 1918 года Хираму Джонсону, становится правда. И не важно, против кого эта война ведется: против народа, страны, либо человека. По ком звонит колокол? Да по тебе, конечно!
  Кто-то может считать, что главное на любой войне - это победить. Но на такое мнение отваживаются только те, кто эти самые войны и разжигает - мерзавцы всякие, выставляющие свои личные корысти за благие (от слова black, здесь и далее примечания автора), народные и великодержавные. Их мнением можно легко и непринужденно пренебречь, потому что на самом деле главное на любой войне - это выжить.
  Выжить нужно любой ценой, причем каждый эту цену назначает самостоятельно. Вышел за рамки этой ценовой политики - и спекся. Ну, а в противном случае, сделался отчасти победителем, то есть - живым. Повезло: живи и радуйся.
  Однако радости почему-то нет, зато есть усталость и какая-то апатия. Тяжело, оказывается, порой, убедить душу свою и ее неизменную составляющую - совесть, что выплаченная за спасение цена не чрезмерна. Вот это и есть "преступная трата души". Приходится оправдывать некоторые свои поступки, обманывая себя и близких окружающих. Такова первая и потому самая важная жертва войны - правда.
  "Мы мечтою о мире живем". То-то и оно, что мечтою. И это, как ни странно, помогает выжить.
  Так казалось мне, когда я с головой окунулся в свою войну. Причем, окунулся я буквально: теплые воды озера сомкнулись над головой. Рядом плюхнулось в воду тренированное тело одного из моих врагов. Оно - это тело - без всяких эмоций и радости предполагало утащить меня вглубь, лишить доступа воздуха в мои легкие и оставить лежать на дне кормом для раков. Конечно, ему бы это удалось - навыки у него были еще те! Но получилось совсем не так.
  Тело закричало столь громко, что мне даже под водой сделалось слышно, потом побулькало и замолчало, словно воды в рот набрало. Да так, по сути, и было. Вокруг него вода сделалась мутной. Этого я, конечно, не видел, но мог предположить.
  Если кто-то со всего маху прыгает на заостренную палку, так обычно и случается: пропорет себе грудь, живот или что-нибудь еще, жизненно важное, обязательно застрянет на ней, изойдет кровью и - поминай, как звали - утопнет.
  Заставить противника прыгнуть точно на губительно заостренную деревяшку, конечно, трудно. Но если он по какой-то причине ее не видит - то можно. Так и получилось.
  Причем, я устанавливал этот кол не специально, чтобы какой-то злодей мог обрушиться на него со всей инерционной массой своего тренированного тела. Так уж получилось, как иногда получается у меня: в моих намерениях было установить в этом месте катиску - ловушку для рыбы в виде клетки из пластмассовых жил ячейками по три сантиметра. Чтобы зафиксировать эту снасть на дне требовалось воткнуть в илистый грунт шест, что я и проделал. Только с размерами не угадал - оказался он короче необходимого, да и загадочным образом сам по себе засосался в озеро. Следовало его выдернуть обратно, чтоб не напороться ненароком, но я почему-то все откладывал это дело на потом. Вот и настал этот "потом".
  Утверждать, что злодей прыгнул на кол совершенно случайно, было бы вопреки истине. Я бежал к озеру, не упуская из внимания своего преследователя. Вообще-то моих врагов на тот момент поблизости было двое, но только один быстрее лани помчался вслед меня. Я и старался, чтобы траектория его бега всегда была чуть правее от моего плеча, даже не ускорялся изо всех моих оставшихся сил. Он тоже не выдавал чемпионское ускорение, видимо, просчитав все и наметив путь моего устранения через утопление.
  Поэтому я и не побежал на маленький причал, с которого обычно купались, а принял в сторону - туда, где дожидался своего часа невидимый взору заостренный шест.
  Прыгнули мы в воду практически одновременно, оттолкнувшись от кромки берега, подобно пловцам сборных России и США на олимпийской эстафете. Я послушал крик и поплыл прочь, не стараясь вынырнуть на поверхность.
  Вообще-то под водой я находиться не люблю, даже попросту побаиваюсь. Видимо, издержки профессии - двадцать с лишним лет провел в море. Но тут я, памятуя, что до спасительного навеса причала каких-то шесть - семь метров, взял себя в руки и поплыл, как Ихтиандр, изгибаясь всем телом. Без воздуха даже полминуты мне находиться было нехорошо, поэтому я перестал держать себя в руках и осторожно вынырнул, оказавшись как раз под намеченным местом. Расположился поудобнее, приблизившись к берегу вплотную, и принялся ждать. Вода была теплая, я бы даже сказал: для наших северных мест очень теплая - поэтому пролежать в ней я мог час, может быть, два. Потом бы уснул.
  Но минут через пять на берег, не торопясь, спустился второй злодей. Видимо, он не сомневался в успехе своего коллеги, поэтому очень удивился, не увидев того на берегу, выжимающим свои трусы. Еще пара минут ушла у него на обзор поверхности озера, затем он вполголоса выругался. Обнаружил, значит, напарника. На что я обратил внимание - выругался он по-фински. Местный, значит. Ах, да что там, менты всех стран - словно однояйцевые близнецы. Это только нементы отличаются по своей сволочной составляющей организма.
  По большому счету языковое пристрастие моих врагов не огорчило меня, даже никак не задело. Для меня сейчас важно было только одно: остаться необнаруженным, что подразумевало - остаться живым. Я мечтал о мире, я устал от войны.
  А еще я написал Книгу. Моя Книга состояла из четырнадцати малых книг, словно на радость Ивану Охлобыстину с его "Четырнадцатым принципом". Эти книги сделались частью меня. С этого и началась моя война.
  
  1. Что нужно для того, чтобы писать книги.
  Все началось с того, что меня укусила оса. Щелкнула своим жалом прямо в мое горло, тотчас же отлетела, словно любуясь удачным уколом. Я осой любоваться не стал, сбил ее, подлую, ударом ладони и наступил для верности сверху босой ногой. От нее мокрого места не осталось. А шея моя принялась опухать, и, вероятно, можно было задохнуться при особом желании. Желания у меня такового не было, да и страдать от укуса какой-то несчастной осы не вдохновляло вовсе. Столько уже прожито, столько пройдено, столько борьбы и мгновенных радостей, что не хотелось бросать весь свой жизненный опыт псу под хвост. Точнее - этому злобному полосатому насекомому под жало.
   ***
  Желание писать у меня было всегда. Причем не что попало: статьи в газеты, речи для важных придурков, заявления в суды, ответы на письма дебилов, возомнивших себя народной массой (массой - да, но народной - нет) и прочее, чем живет оболваненный про-па-ган-дой обыватель. Мне хотелось сочинять то, к чему в данный момент у меня лежала душа.
  В 2000 году по хронологии Скалигера моя душа легла к роману о викингах. Я проглотил творческий мизер Марии Семеновой, обогативший мир преданиями о суровых северных бородачах, и лихорадочно принялся искать что-то еще. Мизер Семеновой заключался не в том, что она минимально творила, а в том, что среди прочего богатого наследия ее великолепного творчества интересующего меня жанра было мало. Ничтожно мало. Хотелось читать о викингах еще и еще. Обнаружилась некая Ольга Григорьева в Доме Книг в Питере, но через полсотни страниц ее шедевра меня начало подташнивать. К концу книги меня тошнило вовсю. Это была Маринина, выплескивающая свою бездарность в теме о викингах.
  К счастью, попалась в руки старая эпопея Иванова, слегка нудная своей великорусской богоизбранностью, но что-то исследовательское определенно несущая. Тинги, ярлы, конунги, валькирии - круто. Даже круче, чем у Балашова, превратившего интриги и предательства древних князей в историю становления великорусского государства. Этим я увлекался в школьном возрасте, сделав для себя открытие: если выдержать первые пятьдесят страниц Балашова, то потом станет даже интересно.
  Какая-то доля истины в произведениях Иванова и Балашова, конечно же, имелась. Что и говорить - они были писательские зубры Советской действительности. Вот только некая узость восприятия прошлого, замешанная на политике, временами вызывала раздражение: чего же такое былое величие привело нас к тому, что есть? Почему есть Европа, а есть и Совок? Куда девался этот Совок, вытеснившийся нашей Рашей? Откуда по-прежнему столько сволочей вокруг?
  Сам дурак, отвечали мне прочие книги.
  И я решился написать свое произведение.
  Мне было уже тридцать два года, жизнь успела побить меня невзгодами, но прибить окончательно не смогла. Не было, вероятно, в этом особой необходимости. Тогда я смотрел телевизор, даже газеты читал, поэтому ничем особым не выделялся. Болванился потихоньку вместе с прочим народом, разве что читал много, в том числе и на английском языке. Ну, да тогда много народа читало. Мы еще десять лет назад считались самым читающим народом. Поэтому инерция пока сохранялась.
  Я был безработным, я сидел дома, ожидая у моря погоды, и тешил себя борьбой за мифическое рабочее место. Отчего-то было грустно, природа не радовала, перспективы не просматривались, а денег не хватало катастрофически. Бывает, конечно, дело житейское.
  Я принялся писать книгу. Получилось целых десять страниц формата А4 на домашнем компьютере. Муки творчества приносили мне муки. Печатать на клавиатуре я не умел, тыкался одним пальцем, фантазия постоянно уводила меня в сторону перевирания книги Семеновой. Викинги у меня не получались, хоть тресни. Получались какие-то дураки, говорящие напыщенными фразами. Так можно было до уровня некой Григорьевой скатиться.
  Тут внезапно обломилась работа по специальности, и я завязал с творчеством, потому как лэптопы в то время были редки и дороги, а вырвать из домашнего бюджета лишнюю копейку мне было решительно невозможно - не то воспитание. Печатать сделалось не на чем. В стесненных условиях судовой жизни это оказалось невозможно: один допотопный компьютер на весь экипаж под зорким опекающим взглядом капитана, безумного по своей природе, а в отношении программного обеспечения - безумного вдвойне. Рядом с драгоценной машинкой стоять было нельзя. Разве что - лежать, что капитан в пьяном состоянии и делал.
  Ляжет и принимается ругаться. Таков был язык программирования. Уж куда там мне со своими стремлениями попечатать!
  Я уперся и начал писать от руки в свободное от вахт время. Наверно, навыки чистописания у меня стерлись напрочь, причем стерлись они большими гаечными ключами, разводными ключами и прочими тяжелыми штуками. Пальцы у меня сделались корявыми, ручку держали плохо, это повлияло на почерк - я сам перестал его понимать. Впору было подаваться учиться на медика - с такими каракулями меня должны были взять на лечебное дело без экзаменов.
  Тогда я принялся писать книгу в уме. Получалось это не всегда. Слишком много отвлечений, если работаешь судовым механиком 3-го разряда. Лучше всего это удавалось делать в кровати. Минусом было то, что мысли быстро начинали путаться, и я обваливался в сон.
  Удивительно, но у меня начала получаться совсем другая книга, совсем другие герои и совсем другое время. А в 2005 году у меня появился судовой друг - лэптоп Самсунг 28 модели. К тому времени судьба позволила мне уже изрядно подработать на судах под разными флагами. И не сказать, что я был этому чрезвычайно рад. Наоборот, я безумно тосковал по дому. Терпел и крепился, но работал. В качку мне было очень нехорошо, блевать тянуло, и невозможно было противиться этому чувству. Со штурманами отношения складывались не всегда ровно, особенно со старшими штурманами. Я рос в должностях, и случалось это не по тому, что меня кто-то продвигал, а потому, что я был настроен именно так: если уж работать в море, то зачем терять время на карьеру третьего механика, в то время как больше всех иностранных денег получает старший механик? Им я и стал в 2007 году, хотя радости от морской практики все так же продолжал не испытывать.
  Но в начале 2006 года я все же создал первую свою книгу под названием "Прощание с Днем сурка". С викингами сюжет не перекликался никак. Он перекликался со мной и малайскими пиратами. Вот тогда я и осознал, что, для того, чтобы писать книги, нужно владеть информацией. И не только это, конечно, я понял, но именно оное знание пришло ко мне в самую первую очередь. А про неприятности от встречи с подлыми морскими разбойниками мне было, что рассказать. Только зачем же рассказывать, если все это дело можно написать?
  Весь год я писал. Точнее, трудился над своей книгой. Владимир Дмитриевич Михайлов, мой любимый писатель-фантаст, делился как-то своим опытом: забабахал текст - релакс, пусть месяц-другой полежит сам по себе. Потом прочитал его, ужаснулся, подумал, что не нравится - переделал, потом снова перечитал. Самого заинтересовало - хорошо. Значит, вполне возможно, что найдется еще кто-нибудь на этом свете, кого это дело заинтересует.
  Мне, в конце концов, понравилось, это меня отчасти обнадежило. Сразу же расхотелось ездить на работу в море, сразу же захотелось ездить на работу в какой-нибудь издательский дом, или же, что было лучше всего, никуда на работу не ездить. Достроить дом и бродить возле него осенней порой в поисках грибов и дичи, летней порой лежать под звездами, обложенный со всех сторон фумигаторами, зимней порой гонять на лыжах по десятку километров в день, а весенней порой праздновать Вербное воскресенье, Пасху и 9 мая. Все довольны, всем радостно, жизнь идет. "Все хорошо, да что-то не хорошо", - сказал Аркадий Гайдар через своего Мальчиша Кибальчиша.
  Я отослал рукопись в издательство "Эксмо" и принялся ждать. Ждать я умел, но так ждать, как это может быть при связи с издательством, ждать не может никто, разве что покойники, для которых временных рамок попросту не существует. Но тогда об этом я не задумывался.
  Мою книгу в интернет-проекте Мошкова читали, интерес к ней оставался стабильным, так что я не удручался. По всей видимости, кто-то удручался за меня. Таковая мысль закралась мне после первого покушения.
  Для того чтобы писать книги нужно еще то, чтобы никто не решил, что это не нужно.
  В моем роду много алкоголиков, как с материнской, так и с отцовской сторон. Вообще-то, не то, чтобы много, но, все-таки, встречались. Некоторые двоюродные братья даже по этому поводу поумирать успели, другие, чрезмерно пьющие, к этому еще только готовились. Для коренных национальностей, по какому-то случаю оставшихся не согнанными с родной территории, пьянство - проблема. Даже не проблема, а зло.
  Мы - ливвики, потомки ливов, наследники Ливонского ордена, но это тайна. Странная тайна, на самом деле. Кому от этого хуже будет, коль это перестанет быть тайной? Тоже тайна.
  Мой двоюродный брат Женька, уверенно загоняющий себя в глубочайший алкогольный омут, в минуты просветления сказал мне, боязливо оборачиваясь через плечо:
  - Бахабарлак! Кудык!
  - Бамбарбия! - ответил я. - Кергуду.
  Женька, конечно, был большим алкогольным негодяем. Он ни с кем не считался, разве что со своим запоем. Мучил свою семью, мучил свою мать, да всех он мучил. И это его качество странным образом сочеталось с широкой душой. Он был готов отдать последнюю рубашку, чтобы прийти на помощь, расшибиться в лепешку, чтобы оказать содействие. Вот бы только не пил! Но эта задача оказалась ему не по плечу. Пил и безобразничал, подлец!
  Услыхав от меня правильную гайдаевскую фразу, Женька еще раз огляделся через плечо и вздохнул:
  - Думаешь, они не слышат?
  Я для порядка пожал плечами: пес его знает, кто - они, и что - слышат?
  - Каждый! - он погрозил мне указательным пальцем. - Каждый прослушивается Ими!
  Мы помолчали немного, я искал способ удрать.
  - Когда я работал, то первым делом выключал радио из розетки, - продолжил он. - Телевизор - тоже прослушка.
  - И телефон, - подсказал я.
  Женька вздохнул и громоподобно высморкался в носовой платок. Он был профессиональным строителем, потом стал, не пойми кто. В момент нашей беседы его только что турнули с какой-то должности сторожа, и теперь он был целеустремленно настроен не работать.
  - Телефон - адская вещь, - сказал он. - Не составляет труда в любой электромагнитный прибор, испускающий и принимающий радиоволны, установить добавочный передатчик, работающий в элементарном двоичном коде.
  - Ну? - я насторожился. Мой двоюродный брат при мне еще никогда не говорил столь художественно технически. Только сопли пускал и жизнь проклинал.
  - Глеб Бокий, существо со змеиными глазами, предвидел всеобщую прослушку. Он и внедрил ее в карельские деревни.
  Про изверга Бокия я знал мало. Терся у нас такой после революции, на Соловках СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого Назначения) организовал, за Рерихом шпионил. Ну, и, конечно, убивал всех, пытал и всячески издевался. Якобы он ходил в затемненных очках, потому что зрачки у него были не совсем человеческие. Точнее, совсем нечеловеческие, змеиные.
  - Ты не выделяйся из толпы, - несколько сострадательно сказал мне Женька. - Лучше - пей, тогда спасешься.
  - Как ты? - спросил я.
  - Как я, - согласился он, вздохнул и снова высморкался в платок. - Как все - не как я.
  Я передумал удирать. Но прошлая моя мысль была выловлена из воздуха моим двоюродным братом.
  - Ты что-то знаешь? - попытался удержать его я.
  - Знаю, - ответил он и наметил движение в сторону магазина. За "портянкой", как они, алкоголики, это дело называли, за портвейном 777.
  Не успел я задать еще один вопрос, как Женька заметил:
  - Ничего не знаю и знать не хочу. Слушают нас всегда. А я пойду в запой схожу.
  Он ушел в свой запой и больше из него не показывался. Вот уже почти десять лет. Как и живет, право слово?
  Я никогда не стремился выделяться из толпы, я всегда хотел быть вне этой самой толпы. То, что некоторые группы людей, которым, в принципе, есть, что рассказать о своем прошлом, старательно этого прошлого лишаются, я подозревал всегда. Алкоголь, на самом деле, это не проблема. Проблема - запрет этого самого алкоголя. Кто теперь скажет: что было первично - пьющие эрзац-спирт деревни, что привело к потере работы, либо потеря работы, приведшая к спаиванию деревень? На древнейшей земле Карелии спеклись древнейшие поселения, которые просуществовали не одну сотню лет, выдержав и голод, и войны, и болезни. Ладно, Горбачев - скорее всего предатель, Ельцин - скорее всего ограниченный и самодурный безумец, их последователи - те еще "дэмократы", но каким боком им вышло за четверть века сделать то, чего веками не удавалось никому и ничему?
  Левый спирт стирает память, а сопутствующие ему радио, телевизор, газеты, журналы и интернет подменяет ее новой, кленовой, узорчатой. Вот тебе и на! Столетняя ливонская война, разожженная Ваней по совместительству Грозным, не дала того, что дал нам наш просвещенный век. И не стало деревень. Какая досада!
  Мне не хотелось лакать левый задурманенный спирт, но также не хотелось жить государственной жизнью со всей ее про-па-ган-дой. Хотелось просто жить, да, видать, уже не судьба. Не внял я совету братца своего двоюродного. Хорош бы я был, если б послушался негодяя, да при том прожженного алкоголика. Не последовал я его наставлениям, впрочем, об этом не пожалел ни разу.
  Мою книгу читали, даже комментировали. Не ругал никто. На тот момент я еще не заслуживал ругани. А старый военно-морской химик Александр Михайлович Покровский, открывший себя на закате милитаристской карьеры великолепнейшим писателем, сочувственно написал: "Можно книгу печатать, только сначала надо найти беднягу спонсора, который безвозвратно отдаст на меценатство свои кровные деньги".
  Зачем спонсор? Зачем меценатство? Зачем кровные деньги? Глубоким, как "72 метра" (фильм по мотивам рассказов А. М. Покровского) молчанием ответило мне издательство "Эксмо".
  Были, конечно, и другие издательства, но все они, как одно, как, например, "АСТ", ушли от авторов в глухую оборону: не принимало ничего к рассмотрению, довольствуясь своими какими-то резервами, чрезвычайно дрянными, порой. Вообще, тогда весь книжный рынок был забит похабщиной и чернухой, исторгнутой халтурщиками лихих девяностых. Тополь еще не отцвел своей антироссиянской ненавистью, какие-то писательницы с женскими фамилиями плагиатировали друг дружку, фантаст Никитин тянул псевдофэнтэзийные сопли, кто-то подражал Бушкову, кто-то Кивинову и Константинову. Емец не нашел ничего лучше, чем идти по следу Гарри Портера пера Роулинг. Зачем же в этих условиях был нужен я со своими байками о современных пиратах?
  Я решил сформулировать вопрос иначе: не зачем, а - кому?
  И ответил без особых мозговых усилий: я нужен самому себе.
  Идей у меня было преизрядно. Печатать на клавиатуре получалось все быстрее и быстрее. Поэтому пусть все будет, как будет.
  Мое решение продолжить писать совпало с поездкой на личном автомобиле в российскую глубинку. Когда-то в Тверской губернии процветали всякие Бежецки, Весьегонски, Красные Холмы и Кесовы Горы. Все эти города входили в Новгородскую вольницу, которую целенаправленно разрушали всякие князья, типа Александра Невского, и цари, типа все того же Ивана Четвертого. Что можно сказать - разрушили, обложили со всех углов церквями, а в советское время - коровниками с различным крупным рогатым скотом. К началу второго тысячелетия от коровников и церквей остались руины, народ одичал и смотрел друг на друга волком.
  Здесь, в Кесовой Горе, и жил брат моей мамы дядя Степа. Сюда я и приехал на почти новом автомобиле Форд с родственным визитом. Здесь в кругу близких мне людей, выпив самогону и закусив карасями из пруда, я и поделился своими планами. Выпивка была самодельной, дяди Степиной выделки, караси были жаренными, а мы все - родней.
  - И долго ты собираешься еще по морям ходить? - спросил меня дядя Степа.
  - Как получится, - ответил я. - Буду книги писать, а если их издадут, то с морем сразу же завяжу. Сделаюсь писателем.
  - В каком жанре? - поинтересовалась тетя Рита. - В морском?
  - Ментовские детективы - вот в каком, - уверенно сказал мой двоюродный брат Вовка, мент в чине майора.
  Я со скоростью увлеченного потрошителя освободил очередного карася от миллиона его составных костей и, смахнув с бровей капельки пота, заверил:
  - Никакие ментовские детективы. Только то, что на душу ляжет. Про море, конечно, но и про старину, про нашу Ливонскую историю и про викингов, про "Калевалу", про "Библию", про Былины, про конец света и про Тойво Антикайнена.
  - Кто же тебя читать-то будет, - вздохнул мент Вовка. - Вот, если бы про ментов, как все - тогда - да.
  Мы сидели за праздничным столом, рядом бессмысленно показывал говорящие головы новостной канал телевизора, которым я тайком отключил звук, на подоконнике ждали своего часа мобильные телефоны, каждый на своей волне.
  "Читать будут", - подумал я. - "По крайней мере - я сам. А про своих ментов пиши сам".
  Отчего-то я воздержался произнести эти слова вслух, только подумал. Но мысли, как известно, имеют свойство быть материальны. На телевизоре случился "запил" из квадратиков, а все наши телефоны радостно моргнули подсветками экранов.
  "Ну, вот, спасибо тебе, братец-алкоголик Женька!" - про себя ухмыльнулся я. - "Welcome to Паранойя-клуб".
  Совсем скоро я покинул обогатившую меня культурно и познавательно Кесову Гору, покрутил руль вдоль полного бездорожья тверского угасания и дал газу.
  Редко, когда на широких грунтовых дорогах, так сказать, "федерального значения", встречаются места, которые не проехать, не обойти. Пес с ним с отсутствием асфальта, но если у народа есть машины, он будут ездить, потому что иначе - никак. А если ездит народ, значит можно проехать и мне.
  Но проехать по широкой езженной грунтовой трассе "Тихвин - Алеховщина - Лодейное Поле" мне оказалось не суждено. Точнее, проехать-то я, в конце концов, проехал, только с потерями и, вообще, чудом.
  Хорошо укатанная трасса позволяла разгоняться, если не до 62 км/ час, то до 58 км/ час - это точно. Я выехал из очередного поворота и сразу обратил свое внимание на то, что дальше - хана, дальше - проезда нету. Можно было только перепрыгнуть через ровный ряд внушительных булыжников, пересекавших весь путь. Прыгать мой Форд не умел. Я отчаянно нажал на тормоз, но это было, скорее, от отчаянья.
  Когда машина идет в занос, вращения руля - только временная мера. Столб, кювет, либо встречный транспорт - вот вероятный итог. В моем случае ни столба, ни кювета не было, зато откуда-то вылетела встречная "буханка", УАЗ-452. Она тоже удивилась преграде и тоже принялась крутить рулем и юзить вправо-влево.
  Мы разошлись с "буханкой" на почтительном расстоянии друг от друга, в сантиметрах, этак, пятнадцати. Дядька, руливший ей, ругался, округлив глаза. Зубы у него были через один, волосы бесцветными кудельками прилипли ко лбу, а кепка в пятнах то ли крови, то ли отработанного масла, прилипла к волосам. Он, в свою очередь, вероятно, тоже рассмотрел мое одухотворенное лицо в таких подробностях, которых мне самому и в зеркало-то не видно.
  Его УАЗ взбрыкнул козлом через камни и тотчас же свернул направо к своей обочине. Мой Форд проделал тот же маневр и в том же месте и тоже свернул направо. Конечно, звук удара о камни моей машины долго еще метался меж берез и сосен, но повредился я не сильно: смял всего лишь одно колесо. "Буханка" вообще не ушиблась на беглый осмотр, все-таки она была выше над землей, чем моя машинка.
  - Видал? - сказал мне шофер уазика, подошедши поближе.
  Я в ответ лишь горестно вздохнул.
  - Это что же такое? - спросил он меня. - Сейчас нас расстреливать из бесшумных пистолетов будут?
  - Кто? - очень удивился я, даже перестав на несколько секунд горевать по колесу. - Почему?
  - Так на тебя покушение, а меня, как свидетеля завалят, - доверительно сообщил мне шофер. - Все, как в кино. Ты, видать, банкир?
  - Писатель, - отчего-то я представил себя сопричастным к роду деятельности, которым пока не занимался серьезно.
  - А, - кивнул головой дядька. - Ну, тогда, вряд ли. Только какая же это падла булыжники на дороге разложила?
  Последние слова он прокричал, тряся кулаком в сторону леса.
  Из чащи никто не вышел, лесу было безразлично.
  - Может грейдер прошел и камни так выворотил?
  - Точно, грейдер, - шофер посмотрел на меня, как на сумасшедшего. - Писатель, бога в душу мать!
  Он уехал, а я принялся устанавливать запаску, пытаясь проанализировать произошедшее.
  Если это покушение, то это не покушение. А, может быть, это шофер - банкир? Да без разницы, пусть мы оба такие вот странные банкиры. Тогда это всего лишь предупреждение. Угроза, так сказать. Только не понятно, от кого и зачем. Ни ментам, ни барыгам, ни церкви, ни чуркам дорогу я не переходил. Материальный мир исключается. Тогда остается нематериальный. А здесь-то что? А здесь паранойя, белочка и легкое психическое расстройство. Опять же не ко мне. Пусть будет грейдер.
  Для того, чтобы писать книги, нельзя останавливаться. Надо стремиться к материалу, надо его искать, надо его пропускать через себя, надо его выкладывать в строки. Такой вот материализм.
  И я согласился с теми словами, нечаянно произнесенными мной за столом дяди Степы. Я буду писать, и моим единственным судьей сделаюсь я сам. Время будет моим арбитром. Рукописи не горят, только надо их создавать.
  Вот что нужно, чтобы писать книги.
  
  2. Опыт приходит, года уходят.
  Осы, шершни, пауки - это те создания, от которых меньше всего в насекомом мире хочется получить жалом в шею. Хотя быть покусанным комарами, слепнями и прочим гнусом - тоже нежелательно. Кровососы - это безобразие.
  - Меня ужалила оса, - сказал я Лене и указал большими пальцами обеих рук на назревающую опухоль.
  - Так быстренько приляг и полежи, пока голова не закружилась.
  Я тут же лег в постриженную траву и принялся глядеть по сторонам от нечего делать.
  - Я имела в виду: на диван лечь, - заметила Лена и ушла в дом за йодом. Тут же из приоткрытой двери на волю вырвался кот Федос, проскакал мимо меня к сараю, но отчего-то смешался, развернулся и осторожно подошел ко мне, принявшись нюхать мою голову.
  - Чего ты вынюхиваешь, шченок? - спросил я его. - Ужели я не поднимусь с этого газона?
  Но Федос смерил меня строгим взглядом желтых, как у тигра, глаз и ничего не ответил, отвернувшись куда-то в сторону живой изгороди, протянувшейся вдоль дороги.
  Горло мое опухло до размеров самого крупного яйца самого крупного динозавра, обитавшего на Земле. Я имею в виду те яйца, которые эти самые динозавры имели обыкновение откладывать, куда ни попадя, как какие-то провинциальные курицы.
  Кот Федя больше меня не нюхал, задрал хвост и начал им дергать вверх-вниз. Так с ним бывает, когда он чего-то недопонимает. Я проследил за его взглядом и увидел ноги. Их было две, по крайней мере, видимые мне через ту проплешь, нечаянно выстриженную мной в изгороди, когда пробовал новые садовые ножницы. Ноги были неприятные, человеческие, одетые в высокие ботинки неприятного милитаристского фасона. К ним, наверно, был приделан какой-то неприятный тип, подсматривающий в наш двор. Или милитарист, или полицай, или какой-то придурок, косящий под них.
  - Федя! Фас! - сказал я коту.
  Тот посмотрел на меня, как на больного на всю голову и, все также подрагивая хвостом, ушел под сарай, где у соседских котов был клуб по интересам. А я действительно был болен на голову. Горло мое опухло до размера яйца слона, то есть, конечно же, до размера самого слона.
   Разных ног я навидался в своей жизни, некоторые вообще с натяжкой можно было назвать ногами. Просто копыта какие-то. О них я хотел написать во второй свое книге. Сейчас даже и не вспомню, написал, либо нет, сколько лет прошло!
   ***
  Вторую книгу я создал уже быстрее, нежели "Прощание с Днем Сурка", хотя по объему она получилась едва ли не в полтора раза больше. А по-другому никак, ведь именно в ней я обратился к Жюлю Верну, точнее, к "20 тысячам лье под водой". В детстве именно этот роман и снятая у нас в стране фильма произвели на меня довольно сильное впечатление. Я отчего-то увлекся морем, а Константин Бадигин своим "Путем на Грумант" это увлечение только подбодрил. Только тогда море было другим, детским и радостным, потому что от него не зависела моя зарплата. Теперь, конечно, все по-другому, по-взрослому. Теперь я иностранные рубли пересчитываю, глядя в безбрежную даль волн. Хотя и Верна, и Бадигина перечитываю с тем же трепетом. Осталась романтика? Вряд ли. Осталось детство.
  Быть может, объем моей второй книги "Ин винас веритас" напрямую зависел от продолжительности моего очередного контракта. Тогда для меня произошел рекордный заплыв. Еще, не будучи старшим механиком, рассчитывать приходилось на полугодовой срок работы, но парни-клерки из большой судоходной компании "Марло Навигейшн" посчитали по своему, и я отбарабанил на судне семь с половиной месяцев. Для моей незакаленной психики это было долго, даже - очень долго. Я мог мутировать, но до этого, к моей превеликой радости, дело не дошло. Как ни странно, именно каждодневное творчество помогло.
  Капитан Немо - это гук, как говорили американцы. Для меня он был несколько чурочкой, а по большому счету - просто чуркой. Те, кто населяют большую страну Индию, другими быть не могут. У меня был опыт знакомства с этой державой, и всегда меня не покидало чувство большого подвоха, чем чаще мне приходилось контактировать с местным населением.
  Все, куда добрались эти самые соплеменники Немо, оказывалось через некоторое время изрядно подпорченным, если не сказать больше - загаженным. Это, конечно, можно не замечать, проходя мимо, но в этом невозможно жить. По крайней мере, жить европейцам с белым цветом кожи и синими глазами.
  Вся величавая и непостижимая древность, передающая с того света всем нам приветы посредством грандиозных и, безусловно, неповторимых памятников, к нынешним насельникам с индийским интерфейсом, вполне возможно, что не имеет никакого отношения.
  Хотелось это дело исследовать, хотелось предположить, что все свастики пришли к нам не оттуда, а были одномоментно и там, и здесь, ибо не было гуков, были "рэддины", как когда-то называли пращуров жители Мальдивских островов, маленькие чрезвычайно озабоченные религией индусы. Тур Хейердал только посмеялся, когда чумазые, как сволочи, мальдивцы поминали своих предков с красными волосами и красными бородами, высотой под два метра, синими глазами и красно-бронзовой от загара кожей. Посмеялся, но возражать не стал.
   Пусть их. Они по примеру более развитых членов ООН тоже рьяно переписывают свою историю, начав, как водится, с уничтожения всех древностей и всякой о них памяти. Мутировали белые в черных, вот и все. Как и я на своем длительном контракте чуть не мутировал. Только в моем случае видом мутации имелась в виду всего лишь смерть от невозможности приспособиться к окружающему тебя человекообразному обществу. Делов-то!
  Жюль Верн, конечно, обиделся бы на меня, потому что я придал его герою совсем неевропейский национальный колорит. Но мне капитан Немо представился именно таким, не хотелось мылить всех людей одним мылом. Я же сам - тоже всего лишь часть моей нации, моего народа, пусть он и не считается в россиянии, как самобытная общность. Чурки с гор - считаются, мы - нет. Но меня это особо не волновало, черты моего характера присущи прочим ливвикам. А то, что нас осталось мало - процесс объективный, с этим ничего не поделаешь.
  Мысль про объективный процесс натолкнула меня на другую: если что-то происходит, то это всегда кому-то выгодно. Мой опыт жизни в Корнуолле, работа на верфи, круг общения, в который ирландцы, шотландцы, валлийцы и даже один англичанин приняли меня без скидок на пресловутый языковой барьер, подсказывал мне, что все на самом деле должно быть просто.
  Мы могли прекрасно общаться, несмотря на уровень, так сказать, образованности, смеялись над одними шутками, негодовали над одними "политическими мерами", да и вообще - никакой тебе напряженности в отношениях. По-другому дело бы обстояло, попытайся я общаться с какими-нибудь чученами, азери-баджанцами, индусами и прочими арабами.
  В Советской Армии у меня был такой опыт, вылившийся в лихую драку с переломом конечностей, когда азери-баджанцы, несмотря на уровень, так сказать, образованности, практиковали другие шутки, престранно оценивали "политические меры", да и вообще - уроды. С чученами вынужденное общение закончилось резней. Интернационализм в чистом виде.
  Поэтому капитан Немо сделался ярым индусом, несмотря на уровень, так сказать, все той же образованности и пристрастия к тем или иным "политическим мерам". А мы с валлийцем Стюартом, шотландцем Скоттом, англичанином Полом сообща спасали королеву.
  Но если Немо вел себя так и не иначе, то, стало быть, у него было к этому какое-то извращенное, на мой взгляд, побуждение. И у азери-баджанцев, и у чученов, и у прочих арабов тоже свои побуждения, совсем непонятные мне. Пес с ним, что мы разные внешне, но мы должны быть одни и те же люди, и ценности у нас должны быть в базисе одинаковые, может быть, расходящиеся только в деталях. Но мы разные настолько, что для контакта между нами самым важным качеством становится приспосабливаемость. Причем, не с их, а с нашей стороны.
  Такое поведение возможно только в случае: агрессор - мирное население. Но, позвольте, какие же это агрессоры - дети гор, всякие африканцы и китайцы тоже? Сидят себе на рынках, бандитствуют в меру отведенного им бандитства, безобразничают и всячески врут, лгут и пыжатся? Они - не агрессоры, они - орудие агрессии. А завоевание нашего Мира происходит чуть выше, чем материальная сфера. То есть, в области Веры. Вера - мера могущества богов. Господь-творец подвергается давлению, прессингу и, вообще - агрессии со стороны иных, изначально непричастных к нашему Миру богов.
  Так для меня через болезный интернационализм выплыл из тьмы в полутьму образ Самозванца. Интересный образ, поворот к белой горячке. Название книги оформилось, как "Ин Винас Веритас". Получи, подлый индус капитан Немо! Как дадим алкоголизмом по мещанству и тупому бахвальству гуков, тире, чурков! Мочи, как говорится, козлов!
  Я писал свою вторую книгу и уже несколько неуверенно думал, что меня теперь-то обязательно издадут. Книга создавалась между двумя странами: Японией и Китаем. У меня возникало ощущение, что кроме ускоглазых парней и их подружек в мире больше никого не осталось. Японцы позволяли мне и прочим членам экипажа "Linge Trader" существовать, как неким исключениям из нормального японочеловеческого общества. И в Токио, и в Йокогаме степень пренебрежения к большим белым парням колебалась на уровне ледяной вежливости, приправленной бессмысленной улыбкой. Китайцы же вообще нас ни в грош не ставили.
  И в одной, и в другой стране люди не читали книг! Самое большее, на что можно было рассчитывать в Японии - это на комиксы в характерном стиле: огромные с поволокой глаза, маленький носы и гримасы ртов, словно с фильмов Сталлоне. А как же интеллихенты? Ну, наверно, есть они, типа Кобе Або, но прочим неинтеллихентам читать некогда. Что за народ! Китай - вообще не в счет. Мне вообще казалось, что все там поголовно неграмотные, разве что знают написание слов каких-то инструкций из засаленных покет-буков.
  Если этих узкоглазых азиатов на Земле большинство, то для кого тогда мои книги? Для меньшинства? Россиянские издательства не могут не гоняться за прибылью, а прибыль, в свою очередь, возможна при массовости интереса, то есть, интереса большинства. А большинство - это быдло, ну, и китайцы с японцами. Задумаешься, брат писатель!
  Впрочем, чего думать? Писать надо!
  И я писал. И читал. Анализировал и искал.
  Время шло, я меньше морщился, подыскивая слова, я ждал мук творчества, но они не приходили. Можно было бы писать три-четыре-пять часов кряду, но приходилось ходить на работу, которая в условиях моего должностного минимума отнимала по 12 и больше часов в сутки. Приходилось экономить на сне, не писать мне уже было скучно.
  То ли от вечного недосыпа, то ли от постоянной загруженности головы во время долгого бодрствования некоторые позиции "Ин винас веритас" начали отражаться на мне. Алкоголь я, вообще-то, на работе не пил, но ночные мультики, сваливающиеся неизвестно откуда на мою голову, вполне могли соответствовать пьяному угару.
  Я чувствовал, порой, что я не один в каюте. Мне не было страшно, живые люди меня всегда пугали больше, нежели что-то нематериальное, но порой делалось неуютно. Из электронных гаджетов у меня был только вечно выключенный телефон, мертвый телевизор и мой друг - лэптоп. Электромагнитное поле не выбивалось из критических для человека норм, что в моей каюте, что в машинном отделении оно было одинаково. Но за мной определенно кто-то следил. Наверно, капитан Немо, не иначе. По приезду домой надо будет отыскать где-нибудь в олонецких трущобах братца-алкоголика Женьку и поделиться с ним байкой о своей "белочке" без вины. И без вина.
  По древним поверьям, донесенным еще первым орфиком, который был никем иным, как Орфей, ну, или по-нашему, по-буржуински, лучшим кантелистом всех времен и народов, Вяйнямейненом, ангел смерти каждого человека всю жизнь ходит за своим подшефным чуть позади и пониже его левого плеча. Он, этот ангел смерти, в то же самое время является еще и ангелом хранителем. Его даже можно увидеть, если особо исхитриться. Ну, или не его самого, а хотя бы ангельские патры - то ли пряди волос, то ли такое вот ангельское украшение.
  Евреи, обозвавшие себя на арабский манер "хасидами", подражают ангелам и отращивают, либо приклеивают себе волосяные пейсы. Стало им от этого счастье? Пес их знает, однако возле лестницы к Стене Плача блуждают дежурные хасиды, подхватят отбившегося туриста, обвяжут ему запястье красной веревочкой и настырно вопрошают "Maybe U change Your mind?". И трясут пейсами. Вероятно, если наивный посетитель решается перед еврейской святыней "поменять свое мнение", то у него тотчас буду требовать деньги на восстановление храма. Этот вопрос в момент своего пребывания в Иерусалиме я выяснить не успел. Хасиды отчего-то общаться со мной не торопились, обходя стороной. Только один, жилистый и проворный, словно действующий агент израильских спецслужб, все крутил мне на руки красные ниточки, попутно ощупывая мои карманы. Мы едва не разодрались, но он бы, вероятно, в таком случае победил. Не сцепиться помог пресловутый языковой барьер: я выругался по-русски, он ответил на том же языке, взмахнул пейсами и ушел по своим делам охмырять прочих туристов. Меня он возненавидел. Будто бы я его полюбил!
  Наивные учителя русского языка и литературы, а также завучи школ в далекие 70-е года прошлого столетия тоже пытались причислить к ангельскому воинству любых волосатых учеников. "Отрастил патлы!" - кричали они на собраниях и уроках, привычно коверкая антиатеистичный термин. Эх, да что там, золотые были времена!
  Никакого отсутствия присутствия мне обнаружить за плечом не удалось. Впрочем, как и наличия. Ни в зеркале, ни в воде, ни при скосе глаз никакой ангел возле меня патрами не тряс. Не было никого! Но стоило только отвлечься, позабыть о контроле, как слева воздух или загадочно мерцал, или не менее загадочно колыхался. Есть кто-то!
  Восприятие окружающего мира у человека, пробывшего в море добрых полгода, несколько иное, нежели у обычных людей. И видеть они начинают по-другому.
  Я вернулся домой несколько увядшим, хотя, мне было, конечно, радостно, что я все-таки вырвался из пагубной судовой атмосферы "Linge Trader", но полный расслабон наступал только тогда, когда я брал лыжи и уматывал вдоль дороги, изгвазданной рассыпанным навозом из ближайшего "навозохранилища", по полям в лес. Дело катилось к весне, снег на совхозных угодьях защищался от все крепнущего солнца коркой наста, по ней я и накатывал по десять-пятнадцать километров в день.
  Мои чемпионские "Фишера" безжалостно стачивались о жесткую, почти ледяную кромку, но я испытывал кайф. Изначально всякие лисы и сбежавшие с разграбленных звероферм песцы возмущенно тявкали на меня, шугаясь по сторонам, потом прекратили. Привыкли, видать, и продолжали мышковать на полях.
  Голова моя была пуста от мыслей, про созданную книгу я не думал, планов на будущее не строил, просто радовался морозному воздуху, блестящему шуршащему под лыжами снегу и скорости. Иногда приходилось останавливаться - в самом деле, моя лучшая форма, как лыжника, была уже давно позади - нужно было восстанавливать дыхание. Но и тогда мне было радостно: лес негромко шумел, как единый организм, птички-невелички скакали по кустам и роняли свои весенние трели. "Пей-пей", - советовали они мне тонкими голосками. - "Ну-вы-пей!"
  "Ладно", - отвечал я им мысленно. - "Ин винас веритас".
  Странно, но мне не хотелось возвращаться к людям, наедине с вольным простором было как-то покойней. Это не означало, что я по загадочной причине не хотел быть дома, как раз наоборот. Я просто не хотел быть среди людей, если бы мне можно было ограничить круг общения, то мои родные и друзья-товарищи с детских лет - вот и все, с кем бы я был готов контактировать. Не сказать, что это меня удивляло.
  У моряков, ну, тех, которые "морские волки", иногда прогрессировала странная потребность: через недельку-другую, проведенную в домашних стенах, у них возникала нужда снова подаваться на работу, в моря. Дома делать им было совершенно нечего, а на судне, вроде бы как, зарплату получают. Такие вот супчики были самыми мерзкими тружениками моря. Они бросались со всем жаром своих "пролетарских" сердец на коллег, в основном, на подчиненных и мучали их, мучали. А еще они при первом же удобном случае скатывались в запой.
  Это было своего рода психическое заболевание, которое в околоморяцских кругах именовалось "отравлением морем". Если в этом не была виновна паталогическая жадность моряка, то из отравления можно было выбраться. Ну, а жадность лечилась только гильотинированием.
  Мысль об отравлении пришла мне сразу, едва я начал тяготиться походами в магазин, либо всего-навсего прохождению через двор, где всегда имелось несколько завсегдатаев, глазеющих по сторонам и не упускающих возможность посплетничать. Но потом я ее отверг, как несостоятельную: ехать в море мне тоже не хотелось до чертиков.
  Мой родной город некогда считался столицей всей Карелии, был губернским, но сдувался, сдувался, пока в него не наехала чертова уйма чурок, и он сдулся окончательно. Это случилось, конечно, уже в новейшее время: при Ельцине началось, при Путине продолжилось, при его последователе развилось и должно было дойти до точки невозврата при очередном Путине.
  Вообще, древние людские поселения хиреют с непостижимой быстротой. Еще каких-то тридцать лет назад трубили трудовые победы какие-то совхозы, какие-то мелиоративные предприятия, фабрики, лесопереработка - и, вдруг, все закончилось. "Куда приходят евреи, там кончается жизнь", - объяснил ситуацию какой-то дядька с пылким взором строгих глаз с какой-то интернетовской страницы. Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию тоже евреи замутили. Ну, а я не очень знаю, кто такие, эти евреи. Будучи в Израиле, сравнивал виды жителей мусульманского и христианского кварталов. Конечно, делал это исподволь, тайно, но вывод вынес для себя один: внешностью они ничем друг от друга не отличаются. Только одни по природе своей ежеминутно "аллаха" поминают, другие по природе своей "аллаха" не поминают.
  Ну, а наши евреи - это, скорее, модное течение былых потомков царских жидов. Вредные они люди, ну так не стоит с ними водиться. Но нельзя, не по понятиям. И тот дядька с интернета - тоже, наверно, еврей.
  Да и пес с ними, мой родной город загнулся не от этого. Причина в другом.
  - Look at the earth from the outer space
   Everyone must find the place
   Give me time and give me space
   Give me real, don"t give me fake
   Give me strength reserve control
   Give me heart and give me soul
   Give me time give us a kiss
   Tell me your own politik
   And open your eyes.
  Coldplay - Politik -
  Посмотри на землю извне
  Каждый обязан найти место
  Только дайте мне время и дайте мне пространство
  Дайте мне реальность, и не давайте подделку
  Дайте мне силу сохранить контроль
  Дайте мне сердце и дайте мне душу
  Дайте мне время дать нам поцелуй
  Расскажите мне про вашу собственную politik
  И откройте глаза.
   - Перевод -
  Это я пропел лесным птичкам, и они прониклись и перестали предлагать мне выпить. Я вернулся домой и отправил отредактированную рукопись в издательство "Эксмо", а также в некий "Лениздат". Адресов других издательств я пока не нашел.
  Помещенную в Самиздате книгу кто-то читал, теперь их там было две, поэтому народ мог выбирать. Мне даже пришел отзыв, что "язык связный, а мистика просто порадовала", я воодушевился, но ненадолго. Какое уж там воодушевление, когда что-то странное происходило вокруг.
  Наш дом построен на костях. Вполне возможно, конечно, что не на самих костях, а где-то рядом, но местоположение людских захоронений лагерной поры второй мировой войны было здесь поблизости. Военнопленные из лагеря помирали от ранений и болезней, и их по соседству с этим лагерем и хоронили. Устройством всего этого непотребства занимались, в основном, финны, которые вели документы строгой отчетности: где, кого и сколько заключенных похоронили. Но приезжали фашисты, то есть немецкие фашисты, и вносили некую путанность в строгий порядок. Они почему-то не очень считались с людьми, тем более, с умершими людьми, поэтому при их визитах подчиненные им румыны из частей обслуживания закапывали павших, где попало.
  Ну, а пришли наши, лагерь разогнали - ничем выдающимся он не выделялся, так - tyrma, если говорить по-фински. Название вполне срасталось с библейским понятием тюрьмы, о чем мог сказать праязык санскрит tyak(tar) - оставляющий, отказывающийся, ну а maa - это, как водится, "земля". Суффикс tar отчего-то всегда тяготел к женскому полу, будто бы в незапамятные времена в тюрьмах сидели одни девчонки. Парни, вероятно, свой преступный промысел искупали смертью.
  Наши на разгоне тюрьмы не успокоились, сравняли ее с землей вместе с упокоенными в ней и поехали с песней "Катюшей" дальше карелов освобождать от векового финского рабства. Вот и вся тюремная история, поставили бараки, детский садик, потом кооперативные гаражи, а потом уже и три пятиэтажки - наши дома - и прочие индивидуальные коттеджи. Район сделался "Нахаловка", потому что добрая часть закрывшихся предприятий выдавила из себя начальственным людям частные особняки, образовавшиеся в нашем микрорайоне.
  Так я и добрался до истинной причины "хаосизации" моей родной земли. Эта причина - люди, как те, что в "Нахаловке", так и те, что вне ее. Вот с этими людьми, моими соседями по двору, какими-то знакомыми по городу, ветеранами, экс-комсомольцами, рядовым орущим быдлом, молодой "пепсикольной" поросли, легионом ментов, вездесущими чурками, мне и не хотелось встречаться. Чепуха, конечно, куда ж от них деться-то, не в монастырь же подаваться! Категорично, не в монастырь. Тогда, куда? Да на Кудыкину гору, сиди и не жужжи.
  Это я произнес, практически, вслух, когда тихой апрельской ночью возле моей постели возникли два силуэта: женский и детский. Призраки - не редкость в домах, устроенных на местах скорби. Сразу после заселения я уже видел их, даже хотел Лене показать, но не успел. Пришла как-то днем моя мама, тогда еще не совсем старая, помахала какими-то веточками, побрызгала какой-то водичкой, сказала на непонятном языке несколько распевных предложений, и все - не приходили больше призраки, "блазны", как у нас они назывались. Поблазнились - и хорош.
  - Что ты сказала такого, от чего духи задушились? - спросил я у мамы.
  - Заговор какой-то старый, - пожала плечами она.
  - А на каком языке? - попытался допытаться я.
  - На бабушкином, - ответила мама и больше мы к этому разговору отчего-то не возвращались.
  Блазны ничего не говорили, не вздыхали, не выдыхали, стояли себе, временами сливаясь с мраком. Я подумал про Кудыкину гору, про жужжание, а еще я отчего-то подумал про баньш из моей книги, про демона Геоффа, про настырного капитана Немо. И почему-то вспомнил Черного Человека, виденного Есениным. Литературный вымысел, но до чего же хочется верить в его реальность! Может, стоит об этом исследование произвести и оформить его в книге?
  Хотя, пустое все это. "Опыт приходит, года уходят". Последняя мысль была не моей, я повернул голову налево к выходу из комнаты. Там стоял мой Черный Человек, когти его рук царапали мутное стекло двери, глаза, отцвечивающие пурпуром, имели зрачки, как у змеи, и вперлись в меня, несчастного. От его дыхания пар оседал на дверном стекле, постепенно скрывая обнажившиеся в оскале клыки.
  "Пора", - сказал Черный Человек, и два призрака, на миг явив перекошенные безумством тронутые тленом лица, бросились на меня, выставив перед собой лишенные плоти кисти рук.
  
  3. Старший механик.
  Я продолжал лежать на траве, когда пришла с йодом Лена. Кот Федя уже тусовался где-то под сараем, неприятные ноги из поля зрения исчезли - их, наверно, унесли с собой редкие прохожие. Вообще, на нашей улице, то есть, конечно же - дороге, прохожие очень редки. Ходит на моцион местный дурачок, да по вечерам целеустремленно бродит по созданному ей маршруту какая-то строгая финская девица в стильных очках без диоптриев. Я, как вежливый человек, говорю им "Moi" (приветствие на финском языке), они мне отвечают тем же. Дурачок, брызгая слюной, что-то начинает мне объяснять, типа: солнце очень жаркое, я в шапке, а ты, дурак, нет, одень шапку, не то солнце башка попадет, совсем худо будет. Я еще тот знаток местного языка, поэтому в словесную дуэль не вступаю, киваю и иду по своим делам.
  Дел у меня здесь много, но все они сугубо по хозяйству. Траву постричь, альбо снег убрать, кусты обрезать по-художественному, снарядить велосипед, чтобы поехать на речные пороги на рыбалку спиннингом, лыжи, опять же устроить, чтоб на трассу-лыжню выбраться. Как-то по иному работать и получать за это деньги в этой стране мне нельзя - закон такой, мать его в европейское дышло.
  А строгая девица со мной не разговаривает, жжет меня строгим взглядом, когда я, повесив язык на плечо, проезжаю мимо со спиннингом наперевес. Здоровается в ответ, да и ладно.
  Лена помахала пузырьком с йодом, взбалтывая, и поинтересовалась:
  - Куда она тебя цапнула?
  - В шею, - уточнил я, продолжая валяться.
  Лена вздохнула, осмотрела меня в указанном органе, промокнула ватку и потыкала ею мне куда-то над правым плечом.
  - Только укол виден, - объяснила она мне. - Даже жало не застряло. Может, это была не оса?
  - Может, - согласился я. - Происки недружественных финнов. Специально обученный робот на микрочипах внедрил мне под кожу маячок. А я его стоптал, как носорог в прерии топчет угли оставленного без присмотра костра.
  Я помню о том, что носороги - самые лучшие пожарные саванны. Из юаровской великолепной фильмы "Наверно боги сошли с ума" помню. Лучше "National Geographic", познавательней и веселей.
  - А что с моей опухолью? - спросил я, не рискуя шевелиться: пусть йод лучше впитается - ведь это вопрос моей жизни и смерти.
  - С какой опухолью? - поинтересовалась Лена.
  - Ну, с этой, как его? - попытался вспомнить я. - С отеком Квинке. Там, где жало вывалилось, ужасно опухло. Только глоток бензина спасет несчастного кота.
  Словно услышав про котов, прибежал Федя и боднул Лену в ногу. Она подхватила его, доверчивого, и понесла в дом кормить. Через минуту, воспользовавшись увлеченностью нашего хвостатого питомца ягненком с лососем, она пришла вновь и молча поставила рядом с моей головой пиво "Karhu" в количестве одной банки.
  Опять оставшись в одиночестве, я почувствовал себя донельзя несчастным. Так сделалось паскудно, что даже вопрос "как жить дальше" становился неуместным. Никак не жить.
  "Интересно, куда они поставили этот модулятор?" - интерес был чисто праздным, потому что, знай я даже, где этот проклятый прибор, я бы его не сумел опознать. Специалисты Отдела "Зю" - большие выдумщики. Точнее, специалистки. Суки.
   ***
  О визите "блазн" я вспомнил только утром. Первым делом проверил, как там дела под одеялом? Дела там были нормальные: не описался и даже не обкакался. Однако мышцы тела побаливали так, будто слегка до этого перетренировался. Но больше всего болела голова. Она у меня всегда болит, если что-то не так с погодой, либо состоялась встреча с кем-то гадким и сволочным.
  - Над землей бушуют травы, облака плывут кудрявы
   Нам бы жить - и вся награда.
   Мне и тем, плывущим рядом,
   Но нельзя, - сказал я стихи Анатолия Егорова.
  В моей книге "Ин винас веритас" много призраков, много противостояния им. Видимо, я слишком сильно увлекся созданными образами. Однако я уже давно привык себе доверять: нет такого, от чего бы можно было отмахнуться и пренебречь, как следствие бреда. Для всех людей этих "блазн" нет, не существуют они попросту. Для меня - они были. И Черный Человек был, как был у героев моего романа капитан Немо. Надо было только вспомнить, зачем этот ЧЧ явился. Ведь не только для того, чтобы стекло двери поцарапать и напужать меня до полусмерти.
  Но я не помнил. Да и вспоминать было некогда.
  Мне предстояла одна из идиотских процедур, взращенная новым государством Россиянией, или, как назвал ее один из моих любимых писателей Владимир Дмитриевич Михайлов - Иссорой.
  За короткий срок утонули почти все российские пароходства, получив пробоины в виде приватизации, которая характеризовалась в приватных беседах неизменным определением: чубайсовская. Торговый флот, созданный когда-то нашими дедами, приказал долго жить. Но моряки пока остались, и их еще плодили разные учебные заведения, выпуская к морю новых штурманов, механиков и прочих поваров-матросов-мотористов. У кого были связи, потянулись к немцам, норвежцам, грекам и голландцам. За ними пошли те, кто поумнее. Но околоморские структуры никуда не делись, им было некуда уходить. Они придумали процедуру дипломирования специалистов.
  Вообще-то повышение своего ранга у моряков всегда предшествовалось учебой и экзаменами, но раньше это было как-то в рабочем порядке. Сдавать экзамены и в школьно-студенческое время было напряжно, но не унизительно. Теперь же всякие дядьки и тетьки, на чьи вопросы нужно что-то отвечать, первым делом показывают, что ты не кто иной, как дурак, и, вообще, чудо, что таких, как ты, допускают до их выспренних натур. Чудо из чудес, самому поневоле боязно становится.
  Я уперся и сдал все, что нужно для высочайшего соизволения "быть старшим механиком без всяких ограничений". Вот с этого момента и начинаются, как правило, все ущемления и ограничения. Раз в пять лет нужно заново дипломироваться, будто за время работы в должности все рабочие навыки теряются, а все знания вылетают из головы. Получил диплом на руки, пошел на работу - и тут же деградировать начал. Только дядьки и тетьки не деградируют, потому что они как раз и есть современный россиянский флот.
  Ну, ладно, не пойдешь на них ругаться. Поборол себя и всех, кто над тобой криво усмехался, получил на руки "волшебную книжицу" и можно вздохнуть: пять лет есть на то, чтобы не видеть эти мерзкие рожи. Хотя вовсе не пять, а меньше, если судить по датам в дипломе. И гораздо меньше! Стоило заявиться на эту самую дипломную процедуру - и срок пошел, хотя ничего еще не решено. Чем больше приходится заниматься этим решением, тем меньше остается от положенных пяти лет. Никак не забыть эти наглые рожи, они всегда будут перед тобой, пока ты несешь им деньги. Деньги за свой диплом ты платишь сам, сумма выливается в полное непотребство. Жалко столько отдавать, так куда же деться-то? Вот и клянешься после этого Родину любить. Вообще-то, не Родину, а родину. Любовью безответной. Ибо разные они.
  Одна - это, которая зовет и требует, другая - которая принимает и просит. В одной живут случайные люди, в другой лежат мертвые отцы, деды и прадеды. Каждый сам выбирает себе, с чем считаться.
  Впрочем, все это дело житейское, денег жалко, времени - очень жалко, сама устроенная система вызывает неприятие, но можно все это пережить. Главное в те дни - понять, что весь мир состоит не только из этих кровососов с постными лицами, но встречаются еще и, так сказать, друзья.
  Мы встретились с Ванькой, институтским и армейским корешем, навестили еще одного нашего приятеля под прозвищем Фосген, весь яд от дипломации куда-то и ушел. Наверно, растворился в алкоголе, который самым непостижимым образом влился в наши организмы. Мы не встречались уже добрых пятнадцать лет, но казалось, будто и не расставались. Так бывает со старыми товарищами, которые, к тому же, в долг не просят.
  Фосген, в миру Юра Федоров, потчевал нас солеными грибами, консервированными огурцами и помидорами домашней выделки. Его хозяйство приносило дары для гостевищ, облагороженное руками тещи, тестя и его жены Оксаны. Сам Фосген всегда был на работе на очередном осколке почившего в бозе Беломорско-Онежского пароходства, получал трудовую копейку в чине старшего механика и к голландцам и норвежцам переходить не помышлял.
  Мы засиделись почти до закрытия винных рядов в супермаркетах города Петрозаводск. Было решено перебираться к Ивану, там пить чай и поставить жирную точку в нашей великолепной встрече последним тостом "За тех, кто в море!" Главная проблема была в том, что комфортабельное жилье Фосгена разделяло от не менее продвинутой в бытовом плане квартиры Ивана три остановки на троллейбусе. Или пешком пятнадцать минут. Или на такси за долю секунды.
  Расстояние - не проблема. Я вообще предлагал прогуляться погожим апрельским вечером по безлюдной улице. Проблема в препятствиях.
  - Идти пешком вам нельзя ни в коем случае, - критически оглядев нас, сказала Оксана.
  - Только в пожарном случае, - согласился с ней Юра.
  Мы тоже оглядели себя, но ничего не обнаружили: хорошо одетые дядьки с хорошими выражениями на лицах.
  - Там, - она кивнула в сторону окна, под которым поблескивал огнями засыпающий город. - Менты вышли на промысел. Учуют в вас своих клиентов, вцепятся.
  Оксана преподавала в школе у начальных классов, она много знала о жизни и ситуации в Петрозаводске. К ней стоило прислушиваться.
  - Хорошо выглядите, лица добрые - мимо не проедут, - продолжала объяснять нам она. - Запах учуют, начнут вымогать. Потом дубинки в ход пойдут.
  - И весь вечер насмарку, - опять согласился с супругой Юра.
  Что же тут возражать, такое положение вещей имеет место быть. Ночные ментовские облавы уже хорошенько встряхнули россиянские города. Круче комендантского часа. Или - вместо. Не гнушаются парни в серых мундирах забить до смерти. Не могут остановиться, что же тут поделать! Безнаказанность порождает беспредел.
  - А на такси вам ехать тоже не стоит, - размышляла Оксана. - Это может дорого стоить. Вы разухарились, молодость свою питерскую вспоминая. Я помню, как вы там развлекались.
  - Стоить - не стоит, таксисту в лоб, чтоб не наглел, - кивнул головой Фосген. - Как бывало.
  Да, бывало в прошлой жизни, что не в меру жадного шофера какого-нибудь питерского таксопарка, требовавшего пять счетчиков, выставляли под знак "Стоянка запрещена" и аккуратно спускали у него колесо. Не, на такси тоже не надо. Мало ли на кого нарвешься. Самая таксистская болезнь - жадность, поражает их всех.
  - Тогда как? - удивился Иван и посмотрел на меня. Ответить я был не готов. Вертолетом, что ли?
  - А вот так, - сказал Юрин тесть, выходя из сумерек. Оксана уже все, оказывается, предусмотрела.
  Мы загрузились в автомобиль "Москвич 412" без задних сидений, ровесника взятия Бастилии, предварительно наобнимавшись и с Оксаной, и с Юрой, и с его тестем. С ним мы обнимались по инерции, он намеревался нас еще везти.
  - Чем по жизни занимаетесь? - спросил тесть. Он сам был в прошлом моряк, поэтому различал жизнь и море.
  - Я из Белоруссии, - ответил Ванька с первого сидения.
  - А я книги пишу, - сказал я сзади, развалившись, как собака, на матрасике, брошенном на полик Москвича вместо седушек. Там действительно ездила на дачу ездовая собака Юриного тестя, приученная впрягаться в машину, когда та капризничала и отказывалась ехать.
  - Позвольте, Виктор Анатольевич, - всполошился Иван, когда автомобиль, взвывая и булькая, выехал на трассу. - А с нами должен был ехать Фосген!
  Тесть только усмехнулся в ответ: Оксана мудро вырулила ситуацию так, что ее муж нечаянно для всех остался дома, даже сам не заметив того. Да так, вероятно, было правильно.
  Подпрыгивая на собачьем месте, я отметил про себя, что слово "писатель" ныне многими людьми воспринимается, как нечто несерьезное, даже конфузливое. Сказал бы - Бушков, Донцова - понятно, пафосно. Писатель, по мнению обывателей - это тот человек, у которого есть такие корочки, пусть даже нет книг. Что-то типа журналиста. Журналисты - это люди слова, государственного слова. Можно сказать, что они такие же древние, как и проститутки. Никогда не сравнивал две эти, с позволенья сказать, профессии. Журналист - это мурло. Проститутка - это просто проститутка, пес с ней, с собакой.
  Я не видел журналиста, которого бы мог уважать. Вру - видел, в Голливудском кино видел. У нас таковых не имеется в силу исторически сложившихся причин. У наших отечественных журналистов рабская психология, слэйвинская. Оттого они и говорят, захлебываясь, и головой, как козлы и козы все время кивают. А провинциальные журналисты - это учителя литературы, сбежавшие со школ. Фантазии никакой, но слова писать умеют. У нас в городе есть местные газеты, есть корреспонденты, но нет никого стоящего. Наташа Юдина писать не умеет, она как раз и есть бывший учитель, фантазии ей не хватает. Другой бывший учитель тискает заметки в другой газете, и странные они какие-то получаются. Желчные, даже если материал должен быть по-доброму нежелчным. Но она по-другому не умеет, видимо, годы, проведенные в школе, напрочь отравили желчью все ее существо. И фамилия у этой журналистки то ли Суворова, то ли Орехова, то ли Донцова. Нет, Донцова - это какой-то писательский бренд, массовое производство. Писатель, замешанный в массовом производстве, словно орудие массового поражения. То, что толкает общество устраивать костры из книг других писателей.
  На собачьей подстилке и мысли были какие-то собачьи: прямолинейные и бесхитростные. Ко мне пристало миллион волосков, выпавших из ездившего в Москвиче пса. В полном мраке салона я это не видел, зато чувствовал через одежду. Их было так много, приставших ко мне, что собака тестя на данный исторический момент должна быть непременно лысой. Я представил себе облезлую дворнягу и внутренне содрогнулся. Впрочем, может быть она и породистая какая-нибудь. Легче от этой мысли мне не стало. Казалось, чужие волосы находят поры в моей одежде и впиваются в мое мускулистое тело. Для противостояния этому следует напрячь каждый свой мускул. Я немедленно надулся, но тотчас смертельно захотелось в туалет. Надо было отвлечься.
  Неужели все корреспонденты местных газет - тетки, лишенные вкуса и чувства юмора? Есть еще Андрюха Волков, пьяница и конъюнктурщик. Он умеет писать, но очень уж продажен. Вероятно, из-за стойкой привязанности к алкоголю. А некто Фукс? Фукс - это вообще провокатор, да он и не наш вовсе, а республиканский. Пижон и халтурщик.
  Додумать дальше я не успел: машина завизжала, как порося при виде ведра дрожжей, и остановилась. Мой мочевой пузырь к такой остановке оказался не готов. Я вылетел под тень крыльца, как пуля, и запричитал слабым голосом:
  - Фашистыыыыы!
  Случись поблизости менты - административное нарушение налицо, точнее - на стене. Случись местные жители - быть скандалу. Случись ребятишки на прогулке - быть конфузу. Но за десять минут до закрытия винного отдела дети по дворам не гуляют, местные жители уже последний сериал досматривают перед сном, а менты пасутся где-то в другом месте.
  Когда я вышел к подъезду, Иван показывал мне бутылку коньяку, добытую по всем законам жанра: с перебежкой, разнообразными увертками от охранника, утратившего всякую связь с реальным временем, кассиршей, с кривой усмешкой выбившей чек "оплачено" за секунду до времени "zero". От тестя Фосгена и след простыл - тарахтел где-то в обратную сторону.
  Через три месяца я получил на руки вожделенный диплом, который уже истратил изрядную часть срока своей легальности. Мелочность, конечно, но характерная мелочность. Получаешь, к примеру, паспорт, который обязывает тебя получать государство, но деньги за него платишь сам. Может, кое-кто и без паспорта прекрасно бы ужился, но карают за это. Еще в тридцатых годах олонецкого поэта Крюкова за отсутствие ксивы расстреляли, и ныне не приходится рассчитывать, что государственная машина дала обратный ход. Наоборот, ускорилась.
  Всю мою возню с дипломацией удалось нейтрализовать одним-единственным вечером, проведенным с институтскими друзьями-товарищами. Чем же обезвреживать всю эту пустую суету, которую каждый год нам подсовывает сановный чиновничий корпус? Отказывать нельзя обезвреживать, себе дороже, все-таки не в лесу живу. Глупый вопрос. Ответ-то очевиден: ничем.
  Наличие красивой разрешительной бумажки на самом деле не значит ровным счетом ничего. Важно становится только то, чтобы ее можно было использовать по назначению. Сделался я теоретическим старшим механиком, практически никто на работу из-за этого факта брать не спешит. Много, оказывается, по россиянским и иностранным просторам разгуливает людей, имеющие такую же корочку с вензелями. Я начал искать работу.
  Едва я озаботился этим, как, вдруг, однажды ночью, бесцельно прождав целый день звонка с предложением мне руки и сердца (должности и жалованья), вспомнил малую толику из того, что ЧЧ (Черный Человек) мне внушал. Появление его было не следствием белой горячки, либо психического расстройства, а нечто иным. Он меня исследовал. Также люди наблюдают, бывало, за поведением маленькой белой мышки, перед которой поставлена задача выжить в определенных условиях. Исследователям наплевать, что чувствует подопытная, их не интересует ее родство и близкое окружение, они не пытаются выяснить физическое состояние, им просто крайне любопытно само ее поведение. Чтобы, вероятно, создать стереотип. Или исключение из оного.
  ЧЧ не понимал, почему и зачем я стал писать книги. Пусть этим занимаются выпускники факультетов журналистики, каких-то смешных литературных институтов, да кто угодно, кому приказала партия "Справедливая Россия", или иная, у кого знакомый редактор, или кому деньги некуда девать. Мне зачем это?
  Однажды я прочитал книгу Григория Распутина, почти неграмотного тобольского мужика. И с удивлением для себя обнаружил во всей его косноязычности и безграмотности интересные вещи: размышления о жизни, постулаты о Вере, исследование крепости этой самой Веры. Без криков "бог всемогущ", и даже без "аллах акбар". Он выложил все свои мысли на бумаге. Ну, а сами мысли у него откуда? Если они столь очевидны и просты, то почему другие их не находят?
  Вот и я, обозвавший себя перед водителем Москвича Виктором Анатольевичем "писателем". Я ни с кем себя не сравниваю, не пытаюсь никому подражать, не заигрываю с потенциальным читателем, буде таковой найдется, я просто есть, и я умею писать. Отчего это? Через двенадцать книг я, наконец, понял. Но тогда до этого было далеко.
  Рано или поздно все становится так, как и должно быть. Мои поиски работы увенчались успехом, но предысторией моего вступления в должность сделалось предупреждение, полученное от простых россиянских парней, на плечах которых стояло все наше демократическое общество. Парни служили трудовому народу должным образом, и служили они в милиции.
  Чтобы прослыть "врагом народа" достаточно стать врагом государства, а уж степень враждебности определят специально подученные для этих целей люди.
  Мне нужно было со дня на день отправляться в американское посольство, чтобы получать там, или не получать там, двухгодичную рабочую визу. Ментам, выкравшим меня ночной порой с улицы, я об этом не сообщил. Иначе шансов дожить до утра у меня поубавилось бы еще. Едва первый кулак встретился с удачно подставленной под него моей головой и отозвался звоном в ушах, я вспомнил пару человек, которые такое положение вещей восприняли весьма своеобразно. Они порвали все счеты с жизнью в милицейских казематах родного города, каждый в свое время. И моего соседа по дому Сережку Иванова, и былого школьного товарища Славку Афанасьева забили насмерть простые россиянские парни, стоило последним ощутить тяжесть сержантских и лейтенантских погон на плечах.
  Мне помирать хотелось не очень, но тут уж, как повезет. Руки, заведенные в наручниках назад, помогали мало, будто бы их и не было. Мои земляки для порядка по разу протянули дубинками между моих лопаток, но это, видимо, было не так интересно, и они заработали кулаками и, вероятно, ногами. Вина моя была достаточно веской, чтобы как-то ограничивать себя, поэтому ребята старались вовсю. Выкладывались на производстве, можно сказать, на все сто процентов.
  Когда меня взяли, я был пьян. Вообще-то, если сравнивать с Леной, то я был очень пьян. Это все - последствия нашего ресторана, точнее, ресторанного общества. Среди завсегдатаев этого заведения с символическим наименованием "Дружба" дружественных людей встречалось мало. Все были какие-то озабоченные, и от них можно было ждать только подвоха. Даже если бы я выпил на полбутылки водки меньше, все равно мне было бы нехорошо.
  Мы шли домой, так, во всяком случае, казалось мне и Лене. Но из милицейской машины лучше было видно, что мы, точнее - я, на самом деле собираюсь делать: заниматься противоправной деятельностью. А уж мне только дай такой повод - и я весь ваш, потенциальный правонарушитель.
  Дурни могут задираться на нетрезвого человека от дурости своей. Или, чтобы самоутвердиться, или, чтобы снять с несчастного пьяницы деньги, золото и брильянты. Кто же, в таком случае менты? Без всякого сомнения, герои, всегда на переднем крае.
  Они меня оскорбляли и хамили, когда подъехали к нам. Ну, может быть, в другом виде я бы принял это, как издержки милицейского производства, недостаток образования, отсутствие воспитания и все такое. Но я был отравлен рестораном, я был почти раздавлен его мерзким наполнением, поэтому я потерял видение этой жизни. Мое замечание о непотребном поведении служителей Закона вызвало потребное действие.
  - Предъяви документы! - сказал лейтенант.
  Ага, только на пьянку с собой документы и брать, а также крупные суммы денег и вообще, все ценные вещи и бумаги.
  - А ты предъяви свои, - булькнул я и оказался с заломанными руками: сержант подкрался сзади и проявил себя согласно служебным инструкциям.
  Лена пыталась обратить их внимание на то, что она готова меня опознать, что я - жертва несчастного случая на фоне "Дружбы", но кто же будет ее слушать! Мы уже мчались к камерам предварительного заключения, около которых в коридоре я начал изображать из себя червяка: ползать и извиваться. По-моему, у меня получалось неплохо. Менты подбадривали мою пантомиму поощрительными ударами рук и ног.
  Мимо прошел толстый парень из прокуратуры, на него мое актерское мастерство не произвело никакого впечатления: он перешагнул через меня, погруженного в образ, и пошел по своим делам. Только какая-то блеклая девка с лошадиным лицом одним глазом выглядывала из-за угла, и при каждом ловком ударе по мне зрачок ее глаза расширялся.
  Я даже подумал, что она одноглазая, но отказался от этой мысли, когда девка высунула другой глаз и подмигнула лейтенанту. Бить меня перестали. Милиционеры переводили дыхание - все-таки это непросто попадать по болевой точке лежачего человека. Пузы мешают, которые отрастают у каждого правильного мента на второй год службы в органах. Это не органы пищеварения, поэтому где-то что-то как-то должно откладываться. Пузо - самый подходящий орган.
  Меня за дорогущий галстук, купленный в Арабских Эмиратах, подняли в вертикальное положение, но встать на ноги мне не получалось. Наверно, привык уже лежать. Да и когда валяешься, то кровь из свернутой брови, разбитого носа, рассеченной губы и порванного уха течет на грязный пол, а не за воротник. Меня приковали к решетке в полувисячем положении, и каждый мент еще раз профилактически ударил меня по животу. Я плюнул кровью сначала в одного, потом - в другого, надеясь, что судья, даже самый захудалый, не расценит это, как оказание сопротивления и оскорбление при исполнении. Парни заругались, но драться перестали, ушли умываться и перекуривать.
  Я, наконец, устроился более-менее устойчиво и порадовался: поутру, если останусь жив, никакого похмелья не будет. Голова не кружилась, но ощутимо побаливала, в глазах не двоилось. И это тоже хорошо: сотрясенья мозга нет. В туалет бы сходить на предмет проверки цвета мочи, ну да не буду злоупотреблять гостеприимством - теперь, уж, что есть, то и есть.
  Девка отражалась в стекле дежурки, и видно было, как она ожесточенно давит на кнопки моего телефона, что-то записывая временами в блокнот. Какая неприятная дама! Она словно почувствовала мой отраженный взгляд и повернулась ко мне спиной, продолжая что-то там изыскивать из содержимого моих карманов.
  Скоро вернулись овеянные романтикой профессии парни. К тому времени истекать кровью я прекратил и даже не прочь был поспать, вот только мое подвешенное положение мне это не позволяло. Лейтенант что-то вполголоса переговорил с девкой и подошел ко мне, позвякивая ключами.
  - Разговор есть, - сказал он и снял с меня наручники.
  
  4. Полярник.
  Я ощупал свое горло, а потом выпил банку пива. Не сказать, что мне стало легче, но чувствовал я себя и так вполне сносно. Опухоли у меня никакой не прощупывалось: то ли она стремительно стаяла, то ли ее и не было вовсе. Выходит, зря я осу растоптал.
  Я прокрался вдоль своей живой изгороди и выглянул на пустую дорогу: пусто. Посмотрел по сторонам: пусто-пусто. След наблюдателя успел простыть. Но модулятор где-то стоял - это точно, я научился его чувствовать. Значит, его кто-то должен обслуживать. Вряд ли из "Зю", скорее, какая-нибудь темная овца, не ведающая, что творит.
  Такая жизнь меня не радовала, скорее, даже угнетала. Если бы я не научился разделять свои эмоции и эмоции не свои, навязанные извне, я бы не знал, как жить дальше. Но рано или поздно произойдут изменения, к которым я могу оказаться не готов.
  А что, если проверить своих визави на вшивость? Если несколько минут назад за изгородью кто-то стоял, не факт, что он испарился или улетел вместе с почтовыми голубями. Где-то он поблизости, где-то стоит его машина, потому что праздно шатающийся человек посреди леса выглядит подозрительно. Здесь все ездят на автомобилях, или на хищных байках.
  Я поднял голову к небу и почему-то понюхал воздух. Глупости, я ж не охотничья собака, надо предположить варианты.
  Направо - дорога зажата среди крутого кювета и густых труднопроходимых кустов. А дальше уже просматривается горделивая соседская усадьба, отстоящая от нас в километре с лишним. Прямо - вообще дороги нет, когда-то вырубленный лес ныне дико прорастал сквозь неубранный валежник молодой порослью елок и осин. Направление "назад" не рассматривается: там мы, там горка и там вода. Остается только один путь: влево. Вот туда-то я и направлю свои стопы.
  Направить-то, конечно, я направил, вот только как-то совсем опрометчиво. Следовало бы заручиться поддержкой народных масс, вооружиться какими-нибудь системами залпового огня, ну, или взять с собой заостренную палку, типа копья. Я пошел в одних шортах, тапочках и в руках не нес ничего, даже газетки.
  Чужую машину я обнаружил быстро, она стояла, сокрытая от дороги, за сколоченной мини-помойкой, Eko-pisto, как такие вещи принято называть. Сюда сознательный народ в разделенные контейнеры стаскивал всякое железное и стеклянное барахло, типа пивных банок и винных бутылок. Ну, а несознательный разбрасывал его, где ни попадя. Несознательными были, в основном, россиянские туристы и местные граждане сомалийской, румынской или цыганской национальностей.
  Для меня всегда оставалось загадкой: как в Европе с такими строжайшими до полного идиотизма миграционными правилами плодится всякая чернь?
  Соберется совет ЕС, посмотрят друг на друга из-под насупленных бровей, Ангела Меркель возьми и крикни "Хайльгитлер". Все важно отзовутся: "хайль-хайль". И только какой-нибудь россиянский еврей, затесавшийся наблюдателем из Совбеза, осторожно прошепчет "гитлеркапут". А потом начинают решать: куда девать негров?
  В самом деле, куда их девать? Не в Африку же, там и так их полным-полно. В Америку нельзя - там свои негры в избытке, они будут возражать против левых чернокожих. Запихнуть их в Финляндию, Швецию и Норвегию. Для рассады, так сказать, для борьбы с расизмом. На льготных для миграции условиях.
  Действительно, я как-то выходил на финский государственный сайт по миграции и все такое. Две возможности подать прошение на рассмотрение какого-нибудь своего заявления: для сомалийцев и для прочих людей. Прочие - это белые. Для черных, наверно, самым важным вопросом может быть грамотность. "Умеете читать-писать?" "Не умею". Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вас обучим чтению и письму и еще денег дадим. Залезайте. Или, "Умею". Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вам просто денег дадим. Залезайте.
  Вот и залезают кагалами. Не знаю, может быть, все дело в количестве негров. Отказывают десяткам тысяч, а просятся миллионы. С Россиянии, пожалуй, уже никто не пытается эмигрировать, разве что разрешение на учебу, или, если звезды так сложились, на работу получить. Тут уж окно в Европу захлопывается. Порой, даже туристические визы не дают. Нам сомалийцев девать некуда, а вы тут еще работать хотите! Россиян не пускают трудиться, либо деньги в магазинах оставлять, а сомалийцев принимают, чтобы они не работали, да еще и деньги им за это давать. Вот, хоть убейте, не понимаю Европу. Как же надо не любить самих себя, чтобы любить какую-то черную гопоту? А ведь и убить могут. Если так происходит, значит, это кому-то нужно.
   ***
  Меня, когда усадили на привинченный к полу стул, некоторое время ничего не спрашивали. И даже не били. Рассматривали, наверно. Вот ведь как интересно получается: мы с этими ментами воспитывались в одинаковых - примерно одинаковых условиях. Но теперь они с точки зрения профессиональных экзекуторов обозревают, какой удар кулаком, или ногой, при минимальной затрате сил нанес максимальный вред? Вся левая половина моего лица превратилась в подушку, от глаза - щелочка, в которую даже свет от лампы попасть не может. Сразу видно, что над этим поработали правши. А надо бы, так сказать, равномерно распределять усилия.
  Закончат милиционеры свое дежурство, пойдут домой. А там жена: "Как дежурство, милый?" "Устал, дорогая". Дочка в садик, либо в начальную школу собирается: "Папа, ты что делал на работе?" "Да вот бил и пытал тут одного умника. Руки ему связал и - ногой по морде, кровища в разные стороны". Вряд ли скажет дочке такое, насупится и промолвит, мол, преступников ловил. И сам себе поверит, и спать завалится, и никаких кровавых мальчиков ему не приснится.
  А вроде бы в одну школу ходили и одним учителям внимали. Ценности нам одни и те же втолковывали: честность, доброта, порядочность. Любовь и дружба. Но жизнь так повернулась, что не нужен он оказался в этой жизни. Посредственный ученик, пижон и обманщик, а, главное - лодырь, таким тяжело пробиться, так сказать, в люди. Куда идти неудачнику? Странный вопрос. В милицию теперь идут не по велению сердца и комсомольским путевкам. Впрочем, без разницы: кто влился в систему, тот и становится ей. Во все времена и на всех континентах.
  Пусть лощеные придурковатые дяденьки в нарочито простонародных одеждах открывают мемориалы "Жертвам сталинских репрессий", а сопутствующие им престарелые брюнетки с крючковатыми носами роняют слезы в носовые платки - этим самым жертвам уже без разницы. Уж минуло столько лет, что в живых никого не осталось. Но каков бы был настоящий мемориал, не каменный и холодный, а живой и реальный, если б насильно не стирали память о тех, кто имел отношение к людским страданиям самое, что ни есть, непосредственное! Если бы собрали всех этих следователей, прокуроров и судей, охранников и надзирателей, которые "честно выполняли свою работу", да провели бы через один из малых островочков ГУЛАГа! Вот это была бы память, вот этим бы окупились все страдания!
  Однако система своих не сдает. Ничто не меняется в нашей державе, рабская психология передается по крови.
  - Чего молчишь?
  Это, оказывается вопрос лейтенанта ко мне, а я, признаться, задумался, в интеллигентские игры стал играть: кто виноват, и что делать?
  - Here I stand and face the rain
   I know that nothing's gonna be the same again
   I fear for what tomorrow brings, - почему-то прошипел я песню, которую написал Pal Vaaktaar в бытность A-ha образца 1985 года.
  "Вот стою под дождем
   Знаю, что ничего не будет таким снова.
   Боюсь, что принесет завтра" (перевод).
  Подошел с какими-то бумагами прыщавый сержант и замахнулся на меня. Я не отшатнулся, чему, признаться, удивился. Инстинкт должен был сработать, а я - дернуться. То ли все чувства мои притупились, то ли на эту ночь вся моя любовь к ближним человекам кончилась. У меня возникло желание ударить этого сержанта, причем так ударить, чтоб ему было больно. И не просто больно, а больно бы сделалось на всю оставшуюся жизнь. Вот какая во мне кровожадность разыгралась, и его спасло только то, что я опять увидел в щель приоткрытой двери блеклую девицу. Она не хотела попадать мне на глаза, но явно мной интересовалась.
  - Стало быть, книжки пишешь? - спросил, вдруг, лейтенант.
  - Писака, - скривился в оскале сержант. - Бумагомарака.
  Вот к такому повороту я был явно не готов. Хотя весь хмель из меня выбился, но подходящих слов для ответа я не нашел.
  - Э, - сказал я и шмыгнул опухшим носом.
  - Предатель, - снова проговорил сержант. - Изменник и враг народа. И в армии, наверно, не служил.
  - Служил, - ответил я. - Один год, десять месяцев и двадцать три дня. 49 смоленская ракетная дивизия. Передвижная авторемонтная мастерская. Должность - генерал.
  Сержант и лейтенант переглянулись между собой. Видимо, они-то как раз в армии и не были. Служба в органах тогда давала такую привилегию. Потом они посмотрели за дверь, где маялась превратившаяся в ухо девица. Та тоже, вероятно, в армии не была.
  - Что же ты тогда до такого скатился? - лейтенант хотел чувствовать себя мудрым наставником.
  - И присягу давал, а сам! - возмутился сержант.
  - Я давал Присягу другому государству, - я попытался пожать плечами, но это причинило мне боль. - Советскому Союзу. Больше никому присягать не намерен.
  - Коммунист, - отчего-то заволновался сержант. - Сталинский выкормыш. Из-за таких и были репрессии.
  Можно было улыбнуться, да губы не повиновались. Да и, в общем-то, не до смеха.
  - Так ты против президента! - нервно облизнувшись, сказал лейтенант и оглянулся на стену, где висел портрет любимого человека.
  - Против какого? - я начал уставать от разговора. Беседа с идиотами тем вредна, что и себя начинаешь чувствовать по-идиотски.
  - Против Путина! - со священным трепетом промолвил милиционер, который - офицер. Который - не офицер - встал по стойке смирно: Путин - наш президент, Путин - наш император, Путин - гарант процветания.
   - Я за него не голосовал, - ответил я. - Чего ты хочешь, лейтенант?
  - Подпиши протокол, сволочь! - метнулся вперед сержант с бумагами.
  - Сам сволочь, - ответил я, но менты никак не отреагировали, видимо потрясенные встречей с живым врагом государства, как им казалось.
  В протоколе было написано, что я нецензурно выражался в публичном месте и пребывал в состоянии, позорящем человеческое достоинство, и еще что-то такое же административно наказуемое. Три штрафа по тысяче рублей каждый. Капля в бюджет государства. Нехилая получается добавка в масштабах всей страны. Штрафы и налоги - это тоже внутренний валовый продукт.
  Я не очень хотел подписывать, точнее, даже, я очень не хотел подписывать. Сержант это заметил и два раза взмахнул дубинкой - волшебной палочкой, возникшей у него в руках из ниоткуда. Ручка, которую я вертел в пальцах над листиками, тотчас же упала на пол. У меня оказались два пальца на руке сломаны, причем, что характерно, два моих самых любимых пальца. Ими я мог раньше в случае необходимости показывать жестом "FU" и держать стакан с прохладительным напитком, изящно оттопырив указательный и мизинец. Теперь такой возможности я лишился на неопределенный срок. Я попробовал извлечь с перебитого безымянного обручальное кольцо, чтоб не препятствовало опуханию, но вовремя сообразил: таким образом, я смогу вообще весь палец просто выдернуть. Вряд ли в нашей больнице найдется кто-нибудь, кто возьмется пришивать пальцы обратно. Выбросит собакам, а ранку обработает зеленкой, вот и стану беспалым.
  Капли крови с носа нарисовали на протоколах картинки из серии "В каждом рисунке - солнце", но это, пожалуй, нисколько не смущало моих мучителей. Они принялись между собой что-то едва слышно перетирать. Я вслушивался, но ушам мешал гул крови, почему-то теперь слышимый мною вполне ясно. "Отдел Зю", да "Отдел Зю". И еще хрю-хрю. Ну, то, что менты хрюкали - это понятно, они, что ни говорить, свиньи. Но вот что за отдел Зю? Зюгановский, что ли? Неужели этот прокоммунистический провокатор разжился своим секретным бюро?
  Я подмахнул протоколы левой рукой - все равно деваться-то некуда - и поднялся на ноги. Утро игралось птичьими трелями, которые легко было перевести: время пять - двадцать пять. Меня со всеми пожитками выпихнули на крыльцо ментовки, где уже стояла печальная Лена с пребывающей в готовности машиной такси. Я ничего не сказал ей, мне было за себя стыдно, а она ничего не сказала мне. Уж, по какой причине - я не знаю. Наверно, она меня ненавидела.
  Я выплатил в понедельник только один штраф, сострадательные сотрудницы бухгалтерского отдела милиции изъяли два протокола, очень уж сильно испачканного кровавыми брызгами, и дали мне положенную квитанцию к оплате. В Сбербанке мне встретился продвинутый зубной техник Олег Загорский, или, как мы его звали в школьное время "Загора". Мы с ним в свое время вместе ездили на поезде на учебу в Питер.
  - А ты чего такой смурной? - спросил меня Загора.
  - Да вот чего-то не весело, - сказал я и приподнял левой рукой солнечные очки, скрывающие синяки под глазами. Перемотанные тугой повязкой пальцы правой кисти я старался держать в кармане.
  Загора внимательным взглядом медика оценил мое состояние и предложил:
  - Будто шершень в переносицу щелкнул.
  Мы уже были не в том возрасте, чтобы драться на улицах, тридцать девять лет - возраст, не очень совместимый с драчками-собачками.
  - Что - бросается в глаза? - с надеждой спросил я.
  Мои синяки не бросались в глаза, они освещали все подворотни на несколько кварталов вокруг.
  - Место, откуда жало извлекли, - кивнул головой Загора. - Оно просматривается. И правильнее бы его йодом периодически обрабатывать.
  Действительно, между бровями у меня обнаружилась какой-то след, будто на ментовском полу я еще занозил себе переносицу. Ну, что же, шершень - так шершень. Хоть какая-то отмазка перед америкосами в консульстве будет. Левая отговорка, ну, так больше ничего не придумать.
  Дома я замазал дырку во лбу йодом, и из меня получился индус с синяками под глазами, желтая мишень между бровями намекала на принадлежность к какой-то касте. Так я и отправился в Питер за своей визой. И мне ее без лишних вопросов дали. Я не вызывал у американцев подозрений, даже в очках, даже с рукой в кармане. Шел 2007 год.
  На свое новое судно в своей новой должности я прибыл уже без синяков. Бодяга творит чудеса.
   Мы ездили в Исландию через Гренландию и Канадские островные территории из Бостона штат Массачусетс. На фоне каждодневной борьбы за живучесть как-то померк полученный в ментовке опыт. Мы бились со стихией, отвоевывая себе возможность не булькнуть на дно вместе со всем дорогостоящим грузом тигровых креветок. Фрахтователи судна подсчитывали прибыль, а мы подсчитывали дни до окончания контракта. Когда меня по стечению обстоятельств в очередной ураган смыло за борт вместе с филиппинским мотористом, наше судно почти тонуло посреди океана. Я успел подумать, что мои дни уже сочтены, но второй вал бросил нас с безвольно опустившим руки филиппинцем на палубные контейнеры, и я воткнул своего моториста, как какой-то клин, между ними, где он и застрял. А я вцепился в орущее от боли тело товарища по несчастью и не позволил себе улететь в стихию, пока на помощь не прибежал полуголый украинский старпом. Он нас и вызволил внутрь, вправил филиппинцу все вывихи, влил мне в горло стакан виски и сказал: "Будем жить!"
  А за ним стоял ЧЧ, точнее, его тень, и внимательно присматривалась ко мне. Моя третья книга "Полярник" создавалась на редкость быстро. Океан, конечно, препятствовал изрядно: приходилось изобретать самые изощренные позиции, чтобы закрепить лэптоп и самого себя. И еще, конечно, мешала работа. Но в то же самое время, только отбивая на клавишах текст, находил для себя необходимую разрядку, я бы даже сказал - отдых.
  Не верилось, что этот контракт когда-нибудь кончится, но случилось чудо: я написал в своей книге слово "Конец", и мне вручили билет на самолет Бостон - Франкфурт. Я подозревал, что это рано или поздно должно произойти, но все равно уверовал в освобождение только будучи в домашней бане. "Все", - сказала баня родным голосом. - "Алес. Кончилась морская болезнь. Началась другая, социальная".
  Действительно, после роковых событий перед моим отъездом на работу и самой работой, порой невыносимой до слез и наплывов отчаянья, я начал побаиваться любых общественных мест. Если год назад мне было всего лишь неуютно и просто не хотелось быть среди людей, то теперь появился, вроде бы ни к чему не привязанный, страх. Я опять спасался лыжами.
  Каждый вечер уходил в поля и был наедине с природой, не обращая внимания на всякое зверье, облаивающее меня из-за кустов. Катясь по снегу прочь от жилых домов, мне очень хорошо думалось. А подумать было о чем.
  Однажды в Бостоне, куда мы приехали измочаленные и замученные морской романтикой, я зашел в контору, коя и была офисом наших фрахтователей. Здесь можно было нахаляву попользоваться телефоном, чтобы сделать один звонок в службу такси для поездки в шоппинг-центр. Или кофе выпить одну чашку и съесть одну плюшку. Или в туалет сходить один раз. Однократное пользование приветствовалось и считалось некоммерческим. За этим следил соколиным глазом пузатый агент, который воплощал в жизнь американское радушие.
  Но однажды его не оказалось на месте, а второй дядька, явный ирландец, как и многие жители и работники этого района, именующегося "Chelsea", подмигнул мне и плеснул в бокал щедрую порцию кентуккского виски.
  - На сегодня я тут главный, - сказал он мне.
  Я сделал глоток, и желание тратить деньги на такси начало пропадать. По крайней мере, в этот вечер. Ирландец достал сигару и пыхнул ароматным дымом. Я обнаружил такую же сигару у себя в руках и тоже пыхнул дымом. Мы некоторое время попыхтели, потом он что-то сказал. То ли от выпитого "Jack Daniels", то ли от дыма "Crown", но я не понял смысл его фразы. Слова все были знакомы, но совместное их значение от меня ускользало. Я сказал:
  - Fuck!
  - Exactly! - ответил ирландец и плеснул нам еще вискаря.
  - Слушай, приятель, а ваши компьютеры имеют выход в интернет? - мне пришла в голову мысль поэксплуатировать фрахтователей.
  - И не только выход, но и вход! - обрадовался мой собеседник. - Прошу!
  Он сделал рукой широкий жест, и я оживил ближайшую спящую машину. Проверка почты не заняла сколь-нибудь много времени: никто мне не писал. Я посмотрел спортивные новости, перешел к музыке и, вдруг, обратился к ирландцу, пораженный внезапным откровением.
  - Слушай, товарищ (comrade), а библиотеки здесь есть?
  - А то! - ответил он, весьма польщенный моим к нему обращением. - Здесь же Гарвард!
  - Нет, - замотал я головой. - Такие интернетовские, чтоб редкие книги онлайн, статьи с отвергнутыми научными кругами гипотезами и все такое.
  - Библиотека Национального Конгресса, - закивал ирландец. - Или что-то в этом роде. Уно моменто.
  Он подъехал на своем кресле ко мне и начал тыкать пальцем в клавиатуру. Его толстые, похожие на сосиски, пальцы шевелились, как лапки у паука, но набирал команды он только одним, указательным. Интернет был не самый скоростной, поэтому для его работы это вполне хватало.
  Что-то грузилось, картинки меняли друг друга, одна монументальней другой. Наконец, вылезла что-то с пояснением "Harvard branch".
  - Надо регистрироваться, - кивнул он мне на монитор. - Сейчас мы им это устроим.
  Он ввел имя и фамилию, которые с очень большой натяжкой походили на мои. Если регистратор был глухим и не умел читать, тогда - да, в любых остальных случаях - нет. "Пупо Стриччи" - под таким именем я вносился в список читателей.
  - Почему так? - удивился я.
  - Так проще, - пожал плечами ирландец. Я даже вспомнил, что его зовут Патрик. - Граждане США по упрощенной форме.
  - А этот Пупо Стриччи - гражданин США?
  - Конечно, - обрадовался Патрик. - Бледный шест (Pale Pole) - стопроцентный американец. Как и я.
  Ирландец захохотал. Что-то знакомое для меня было в этом индейском прозвище. Точно! Так же иногда коллеги называли пузатого агента Пола. Стало быть, он всего лишь "стриженая попа". Ну, по-другому и быть не могло: уж очень он настоящим американцем хотел быть, уж очень за американским образом жизни гонялся.
  - Dago (итальяшка) наш Пол. Вот он удивится, когда узнает, что в библиотеку записался, - сказал ирландец. - Ни разу его с книжкой не видел. Даже кто такой Марио Пьюзо не знает.
  Он отъехал на своем кресле с колесиками к другому столу, достал из него какую-то папку и принялся водить ногтем по строчкам одной из ее страниц. Потом переписал что-то на отрывной листочек и с ним вернулся обратно.
  - От нас ничего скрыть нельзя, - пояснил мне Патрик. - Мафия бессмертна.
  Он ввел какие-то цифры и щелкнул пальцами "вуаля". Предложил мне посмотреть на его работу. Я посмотрел и догадался, что для входа в систему осталось всего лишь придумать пароль.
  - И все? - недоверчиво спросил я.
  - Проще простого, - доверительно сообщил мне ирландец. - Если ты, конечно, знаешь номер его социального страхования. А я знаю! Точнее - не я, а наша бюрократия.
  В перерывах между отсылкой себе на электронный адрес копий всяких викингских саг, работ Иммануила Великовского и Бертрана Рассела, родной сердцу каждого карела-ливвика "Калевалы", записок Нобелевского лауреата Джона Ватсона и многого другого, мы с Патриком пили безразмерную бутыль виски, и он жевал свою сигару. Я продолжать баловаться с дымом больше не мог: вроде бы мне еще на пароход надо было как-то возвращаться.
  - Вот мы тут американцы, - говорил мне мой собеседник, жестом не разрешая мне делать кое-какую поправку. - Мой дед уже родился здесь. А все равно мы считаем себя ирландцами. И прочие люди говорят: американец из голландцев, положим. А сами перебрались сюда чуть ли не во времена войны Белой и Алой розы. Так почему же в Россиянии - все только русские? Куда подевались всякие кривичи, вятичи, ижора и прочие? Их что - истребили? Вот ты, например, кто?
  - Ну, положим, и в Америке не все корни свои чтут, - отвечал я ему. - Негры ваши - только афроамериканцы и больше никто. А я - карел-ливвик. Все наши народности были объявлены "племенами", и они были морально истреблены слэйвинскими князьями и, с позволения сказать, царями. А кого морально не удавалось - тех резали физически. Вот и все.
  - Рабская психология, - сказал Патрик.
  - Рабская психология, - сказал я.
  
  5. Мои викинги.
  Машина, пусть и с европейскими номерами, мне показалась подозрительной. Машине я тоже показался подозрительным. Из нее вылез невысокий парень, одетый в свободного покроя одежду, в складках которой можно было скрыть что угодно: хоть перочинный ножик, хоть армейский гранатомет. Раньше в такой накидке, типа пончо, бегала по сцене Алла Пугачева, изображала летучую мышь и влюблялась с Раймондом Паулсом. Парень не смотрел мне в глаза, неторопливо обогнул машину и открыл багажник. А я шел к нему все это время и старательно делал вид, что всего лишь прогуливаюсь по лесу с голым пузом.
  Можно было, конечно, сыграть роль бомжа и забуриться с головой в помойку, но кроме пустых бутылок и смятых банок там ничего не было. Даже самый захудалый и опустившийся бродяга предпочитает помойки, где что-то другое, съедобное, бытовое, либо одежда. Да и не ходят по помойкам люди с голыми руками и голыми животами. Обязательно пакет должен быть, чтобы либо выбросить его в мусор, либо, наоборот, собрать в него мусор. В общем, на бомжа я не тянул.
  Ну, а дальше-то что?
  А дальше я бросил мимолетный взгляд через плечо и обнаружил, что еще один человек образовался у меня за спиной. Если судить по ботинкам, то именно тот, что болтался возле нашего дома.
  "Come with me run with me leave this world behind
   Come to me come with me I know that we will find
   We are animals. We are animals" (Nazareth - Animals -), - донеслось до меня из машинного салона.
  "Пошли со мною, беги со мною, оставь этот мир позади
   Иди ко мне, иди со мной, я знаю, что мы найдем
   Мы - животные. Мы - животные" (Перевод).
  Ну, вот, хоть музыка у них правильная. Вообще-то местные радиостанции, в отличие от россиянских, зачастую выдавали разумное по наполнению звучание. Можно слушать и не беситься от безвкусицы.
  Кто-то назвал россиянское такси большим ухом шансона. Я как-то не очень часто езжу на такси, вот на автобусах - приходится, в основном следующих по маршруту Петрозаводск - Санкт Петербург и Питкяранта - Санкт Петербург. Водителей там, вероятно, подбирают по степени сволочной содержательности их внутреннего мира. Или они все туда из милиции по достижении пенсионного возраста переводятся. Более подлых людей найти трудно, если, конечно, задаваться такой целью - искать. Я не задавался, но всегда нарывался.
  Сядет такая сладкая парочка впереди, один, как правило, за рулем, другой рядом - чай пьет из термоса. Хотят ехать - едут, не захотят остановиться на остановочке - мимо катят. На любую пассажирскую просьбу отвечают хамским нытьем и оскорблениями. Ну, конечно, я тоже ныть горазд, а уж как умею оскорблять - заслушаешься! Только зачем? Что от этого изменится? Во всяком случае, уважение к себе самому потеряется, как со стороны совсем незнакомых людей, так и себя самого. Проще говоря, стыдно сделается. К тому же, вдруг, эти незнакомые люди - хорошие люди? Не одна же дрянь и отбросы общества в автобусах трясутся.
  По мнению автобусников, как раз так оно и есть. Но они глупые люди, поэтому соседи по дачам и подъездам их бьют. И это хорошо, что ни у кого оружия нет в свободном обращении, иначе бы водители автобусов резко закончились.
  Впрочем, пес с ними, с моронами (moron, на английском языке). Едут они, рулят, злобу дня обсуждают, каждый норовит умнейшую вещь произнести, до которой обычному человеку - ну, никак не додуматься. Едешь, слушаешь, уши вянут, но уснуть еще можно. Что делать в дороге пассажиру? Спать, как суслику. Пусть народ вполголоса переговаривается, пусть шофера несут пургу, пусть дети малолетние капризничают. Можно пережить, а на капризных детей и вовсе забить, дать шалабан ближайшему, чтоб прекратил визжать - и дальше спать. После того, конечно, как мамаша капризного ребенка изольет на тебя всю желчь, накопленную за годы воспитания этого своего капризного ребенка.
  Но тут, пресытившись своей значимостью, водитель автобуса включает радио, чтоб не нужно было больше умничать с коллегой, а притвориться слушателем. Вот тут сон, который, вроде бы начал одолевать, слетает, как утренний туман поднявшимся ветерком. "Радио Нова", либо "Радио Юлекси" такой эффект произвести не могут, да и не ловятся они в Россиянии. Только "Дорожное Радио", только оно, так его растак!
  Все в этом радио сделано так, чтобы оно сделалось похожим на телевидение. Пошлость лезет изо всех звуковых щелей, да так, что в зажмуренных по такому случаю глазах появляются картинки: слава милиции в виде марша суровых милиционеров с дубинками наперевес, слава труду с гоняющим обрывки газет в заводских коридорах ветром, слава народу-победителю с Путиным на трибуне, обнимающим одной длинной рукой Медведева, Зюганова, конечно же, Жирика, Навального и Немцова, у последнего на плече болтает ногами сморщенная в улыбку Хакамада. В общем, слава - тем, кто несет ее бремя.
  Мне чужой славы не надо. Слава для слэйвина.
  "Дорожное Радио" сделано главным телевизором страны Эрнстом, либо каким-нибудь его клоном Ёпрстом. Филипп, конечно же, Киркоров сменяется очередной девкой от эстрады, безымянной настолько, что у нее только кличка - тире - погоняло есть. Ёлка какая-нибудь, либо Нюша. А за ними классика жанра: Андрюха Губин и Таня Овсиенко. Впору выброситься из автобуса и бежать, высунув язык, рядом. Однако на ходу не выпрыгнешь, а добираться до дома, либо до Питера надо.
  Или в карельской деревне, где большая часть жителей превратилась в сезонных дачников, пока родительские дома не завалятся на бок от ветхости, первым делом по приезде выносят старую кассетную балалайку и включают на ней режим радио. Если бы это было радиомолчание, тогда да! Так нет! Это режим "Дорожного" бога в душу мать "радио".
  Казалось бы, чего в деревне нужно: единение с природой, птичек слушать, либо тишину. Но как бы ни так: зомби не могут без подпитки, зомби не могут без зомбирования. "Zombie, zombie, zombie in my head, in my head, in my head" (песня Cranberries).
  Но, чу - Костя Никольский, словно глоток свежего воздуха из эфира с тридцатипятилетней давности песней. Это всего лишь для того, чтобы кто-то более требовательный к репертуару не сдох поблизости от приемника: лишние уши все же нужны. Maybe U change Your mind?
  Но тут же грянет тяжелая артиллерия в виде, точнее - звуке, какого-нибудь Лепса, Лесоповала, покойного Миши Круга и иже с ним. Шансон попер. Аж до онемения конечностей.
  Вот тебе и поездочка, словно в камере пыток побывал. Ничего, ничего, страна должна знать своих героев. А герои нашего века - это те, кто из радио, это те, кто в телевизоре. А кто же я? Да так, в автобусе еду.
   ***
  Мой "Полярник" произвел резонанс. Знакомые приводили мне забавные цитаты из моего произведения, незнакомые - обсуждали в меру своего интереса: кто-то - Гражданскую войну, где мой дед воевал, кто-то мою службу в армии, где довелось побывать, кто-то Северную Атлантику в осенний период. Я воспринимал интерес, как вполне нормальное явление. Если мне интересно писать, то почему никого не должно быть, кто бы мой интерес разделял?
  Издательство "Эксмо" к "Полярнику" отнеслось без внимания. Вероятно, следовало бы сказать, без должного внимания. Ну, да и пес с ним, на нем свет клином не сошелся. Ага, именно так. Прочие организации на ниве книгопечатания мои произведения вообще отказались рассматривать. Без объяснения причин.
  Ни АСТ, ни Олма-пресс, ни Лениздат, ни Азбука, ни Крылов, ни еще пяток, адреса которых я старательно выписал в библиотеке. Это не значило, что книги мои плохи, это значило, что их не читали и вообще за книги не считали. Ситуация для Россиянии вполне заурядная. Об этом мне потаенно сообщил Михаил Иосифович Веллер.
  Вообще-то трудно найти более преданного литературному делу человека, нежели этот лукавый и самоуверенный, хочется даже сказать, тип. О, Миша был еще тот тип! Его рассказы вдохновенно читали в советских журналах и крупнейших издательствах, но дальше редакторского стола им было идти не суждено. Литературный народ корчился от смеха, но и только, а потом забрасывали его рукописи на пыльные полки и прикрывали пыльными красноармейскими шлемами.
  Но время шло, наконец, каким-то чудом в Таллинне выпустилась его книжица "Легенды Невского Проспекта". И затряслась от смеха вся читающая в Россиянии аудитория. Мне не очень верилось, что после этого Веллер сделался растиражированным писателем. Сделался он таковым после другого: через него в издательское дело стали вливаться деньги. Уж, откуда у Миши эти деньги нашлись, вероятно, даже в доверительной беседе с прокурором не выяснится.
  Другое дело то, что когда пришел его черед взлететь к звездам (уж какие это звезды, тоже тайна, может быть, кремлевские), у него был нехилый багаж произведений, созданных им в крайне стесненных в материальном плане условиях. Нельзя в творчестве останавливаться, если есть желание творить. В этом я с Веллером солидарен. От осознания этого я спокойно воспринимал невнимание к своей персоне. Просто не пришло пока мое время, вот и все объяснение.
  Впрочем, мне некогда было заморачиваться с издательскими интригами, я был читателем Бостонского филиала "Библиотеки Национального Конгресса", как мне хотелось это называть. Я понимал, что бесконечно долго мой доступ к архивам продолжаться не может, скоро вычислят фиктивного Стриженного Попу и обрубят все концы. Обнаружат, что они, эти концы, идут в Россиянию, недоумевающего итальянского американца отвезут на Гуантанамо, будут пытать, а потом дадут пожизненное заключение без оглашения приговора. Все патриоты, кичащиеся своим патриотизмом, рано или поздно испытают разочарование.
  Но мне было нисколько не жаль былого нашего бостонского агента, я даже не испытывал стыд за свое нелегальное использование чужого имени. А ля гер ком а ля гер, на войне, как на войне.
  Бегая вечерами на лыжах, слушая после этого в гараже громкую правильную музыку, попивая холодное пиво, я преисполнялся оптимизма. Информация, сваливающаяся на меня из-под грифов "не очень секретно, но не желательно для массового доступа", позволяла браться за книгу о викингах, с которой, собственно говоря, я и предполагал когда-то начать свое литературное ристалище.
  О чем писать, мне было уже понятно. Теперь Мария Семенова рядом с моим будущим произведением даже рядом стоять не будет. У нее свои норманны, у меня - свои. Мои - круче, потому что они - мои. Работать над книгой я полагал начать на следующем контракте в море. Это не говорило о том, что дома писать у меня не получалось, но я намеренно оставлял это право для сугубо рабочей обстановки: в условиях морской практики только творчеством удавалось поддерживать силу духа и силу воли. А дома можно найти иные занятия, которые мне бы помогали жить по моим понятиям.
  На даче я изготовил для себя скандальный меч "Улфберхт" согласно сохранившихся с древнейших времен пропорций. Отчего-то он вышел большой, едва ли не с меня ростом, причем рукоять была такова, что за нее помимо меня мог ухватиться кто-нибудь еще. Вероятно, это был полуторный меч для полутора человек, или одного - трехрукого. Изваял я его из подходящей деревяшки, сделав для имитации веса клинок толстым, как дубина. Свой меч я никому не показал, даже когда мы всей семьей приезжали в баню. Боюсь, что меня могли не так понять. Спросят: зачем? А мне и отвечать нечего.
  Изначально я хотел просто убедиться, что наши предки не были никакими карликами, их оружие вполне должно было подойти и нам. Убедился, а дальше что?
  Дальше я начал махать этим мечом вправо-влево и очень быстро пришел к выводу, что к самоубийству я потенциально не готов, а к такому - и подавно. Учебники и самоучители по фехтованию в их современном варианте для меня не годились, я несколько из нах скачал себе, но толку от них было мало: позиция рук, позиция ног, позиция зада и иные позиции. А также укол, два шага назад, три шага вперед, упал-отжался, опять укол. По книге "Фехтование для чайников" мушкетером не станешь. По ней только чайником можно стать.
  В последний день моего виртуального существования, как американского читателя, я обнаружил ряд разрозненных по авторству записок об Иване Максимовиче Поддубном, точнее, его американском турне в середине двадцатых годов. Кто-то его ругал, кто-то над ним смеялся, а кто-то описывал его цирковые тренировки. Он совместил две стези в своей жизни: был борцом и был силовым жонглером. Вторая меня заинтересовала, точнее, его упражнения с булавами. На одной только силе, которой у Поддубного было в избытке, долго махать тяжелыми железяками не будешь. В то же самое время, на одном энтузиазме, чего у меня тоже было в избытке, долго махать самодельным мечом тоже не будешь.
  Зарисовок и описаний было не так, чтобы много, но я нашел себе нужное направление в поисках и по выступлениям и подготовке прочих силовых жонглеров, подготовил себе сценарную разработку, скорее, даже, пантомиму. Попробовал прокрутить ее дома, не дождавшись завтрашнего дачного уединения, и мне очень понравилась моя грация и пластика.
  - Просто медвежий балет какой-то, - оценила мои перемещения Лена.
  - Папа в Новый год под елкой в костюме так плясать будет, - согласилась Варя.
  - Или без костюма, - добавил Саня.
  - Или без одежды, - вздохнул я.
  Да, вообще-то травмировать таким зрелищем тонкую психику стороннего наблюдателя не следовало. Родные-то поймут, что все это не всерьез, а неродные обязательно забьют тревогу, им не объяснить, что так я вживаюсь в образ викинга. Улучат момент и поделятся сомнениями с соседями, а среди них обязательно найдется самое слабое звено, которое поделится с участковым. И так-то наша дача, обнесенная от нескромных взглядов прохожих и проезжих высоким забором из металлопрофиля, на плохом счету у территориального мента. Ему не нравится то, что всем не нравится. А все меня не понимают: не бухаю с деревенскими, даже, если они приносят с собою пойло, перестал им давать денег в долг, ссылаясь на мифические банковские карточки и отсутствие наличности, подкидываю на машине в город совершенно безвозмездно, если кто попросит. Странная личность, если не сказать больше - подозрительная.
  Участковый заезжал ко мне вместе со своей собакой для профилактической беседы. Но о чем можно беседовать с выпускником сельхозфакультета университета, чей профессионализм привел его из сельского хозяйства на работу в ментовку? Неудачники всегда громко восторгаются своими неудачами, считая их чуть ли не достоинством. А я привык помалкивать с незнакомыми людьми.
  В общем, когда делалось темно, я прибегал с лыж и хватал свой меч. Без него у меня получалось гораздо проворнее, и поначалу, если бы меч был настоящим, то я бы умудрился изрубить себя в капусту. Соседская кошка Дуся с ужасом смотрела на все мои пируэты, ужимки и прыжки. Она всегда садилась на расстоянии броска ножа и не спускала с меня глаз, пока я не совершал особо изящного взмаха. Тут ее терпение лопалось, и она удирала на смежную территорию.
  - А ты представь, что еще нужно было напялить на себя целую уйму всяких доспехов, подобных тем, блестящим и полированным, что выставлены в музеях, - говорил я вслед удирающей кошке. - И биться в них. Ведь главная цель - это не мечом крутить на усладу публике, а у противника голову с плеч смахнуть, либо прорезь в нем сделать. Зачем такие огромные мечи? Это все равно, что на вооруженных автоматчиков с базукой напасть: пока один выстрел сделаешь, они уже все рожки опустошат.
  Дуся удирала и на диалог не шла.
  Я своими упражнениями вытоптал целую площадку возле елок, и, в конце концов, добился комбинации, продлившейся без остановок от начала до конца. Вспотел, конечно, изрядно и даже запыхался.
  С черного неба падал легкий снежок, тишина стояла поистине оглушающая, только слегка поскрипывала под ногами моя арена. Техника владения этим мечом у меня, конечно, была еще та - зашибись! Опытный боец сразу же определил бы, что, к примеру, ногу на полную ступню не поставил, руку не довел, поворот начал с опережением. Ну, да некому мне было подсказать, а я добивался совсем другой цели.
  Полуторным и двуручным мечом биться можно и даже нужно. Вот только вопрос: с кем? С таким же рыцарем, так же вооруженным: помахался, помахался, кто быстрее устал, тот и голову потерял? Такая баталия больше похожа на турнирную, как мы себе эти турниры представляем. Но в реальной сече важно просто прибить соперника и при этом не позволить ему прибить себя. А если таких соперников много, то нужно сохранить силы не только для одного врага, но и для прочих. Тут один на один не машутся.
  Опять же с полным рыцарским набором петрушка какая-то получается. Сколько бы я ни смотрел на доспехи в Савонлинне, Хяменлинне, Тракаях, Аликанте, да вообще, в замках - все они были какие-то маленькие, словно на подростка, либо вовсе - карлика. Гиды говорят, мол, народ рыцарский был такой низкорослый. Но некоторые любопытствующие гады сей же час подходят к мечу в стеклянном саркофаге в другом зале и примериваются: клинок-то длиннее самого рыцаря в полном доспехе. "Как же так?" - удивляются гады. "А вот так!" - отвечают им гиды. "Позвольте", - не унимаются гады. "Не позволим", - прекращают разговор гиды.
  Но для кого может годиться длинный и тяжелый меч? Только для больших и, соответственно, неповоротливых созданий. Инерция клинка позволит разрубить какого-нибудь белого медведя напополам. И медведя-гризли - тоже напополам. А носорога - на четверть, потому что кожа у него грубая.
  Так, может быть, такое оружие вовсе не против людей? Тогда - против кого? В самом деле, не на охоту же с ним ходить, чтобы медведей и носорогов истреблять. Мой вопрос к викингам недолго оставался безответным. Уже в гараже под звуки Eurhythmics мне пришло откровение.
  - Words of power are killing me
   While the sun displays its teeth.
   All mockery is laughing
   All violence is cheap.
   She said...
   "These are my guns
   These are my furs
   This is my living room."
   "You can play with me there sometimes
   If you catch me in the mood."
   Savage, You savage (Eurhythmics - Savage -).
   "Слова власти убивают меня
   Пока солнце обнажает свои зубы.
   Все насмешки смешны
   Все буйства дёшевы.
   Она сказала
   "Это мои ружья
   Это мои меха
   Это моя гостиная".
   "Ты сможешь когда-нибудь здесь поиграть со мной,
   Если я буду в настроении".
   Дикая, ты - дикая" (перевод).
  Викинги, мечи и топоры, замки и все такое - все это неспроста. В обиходе мечи были не длиннее метра. Длиннее использовались только в замках. И это для защиты не от внешнего врага, а от внутреннего.
  Крепости и замки, которые я посетил, не несли никакой оборонительной функции. Ну, придет неприятель, станет под стенами, потому что все ворота закрыты, все мосты подняты, и от нечего делать примется жить своей жизнью. Наладит хозяйство на захваченной территории, разовьет производство, подымет сельское хозяйство - заживет, как человек. А истинные хозяева с подручными сидят в замке и друг на друга дуются. Вот тебе и стратегия!
  Нет, не зря предки наши такие громадины подымали из дикого камня. Они и ставили их в таких местах, где существовала возможность прорыва в наш мир того, что из другого мира. Теперь гид может язвительно задать вопрос: "А что же это такое - из другого мира?" Ну, а гад ответит, не поморщившись: "Змей Горыныч, например. Либо иной Змей". "Позвольте", - возмутится гид. "Не позволю", - ответит гад.
  Никакой гид никогда не скажет точную дату закладки первого камня под этими величественными сооружениями. Назовут лишь год, когда их принялись переустраивать. У внимательного слушателя или читателя истории может создаться впечатление, что они были всегда. Да так, вероятно и есть. Замки - это печати. Когда эти печати взломали, то в них почти всегда устраивали тюрьмы. Могли бы, к примеру, монастырь организовать с церковью - масштабы позволяли. Но нет, набивали несчастными заключенными, статистика количественного состава которых была настолько гибка, что периодическая одномоментная гибель десятка-другого нисколько не смущала тюремщиков. Все печати сломаны. Что пришло в наш мир?
  Слушая громкую музыку, попивая пиво, я открывал для себя все новые и новые тайны мира, о которых никакой писатель еще не писал. Ну, а про писательниц и речь никакая не велась. Поэтому мои викинги в моей книге будут другими. Они не сделаются дикарями, они - наши предки, следовательно, викинги во многом разумнее нас, потому что умели смотреть прямо и видеть отчетливо. Их не заставить думать так, как нужно, их Господ - один, без посредников и спекулянтов.
  Менты про меня не вспоминали, я нигде на публике не появлялся. В интернете, так уж сложилось, светиться почти перестал, мне хватало материала, выдавленного из американской библиотеки. Словно бы, я залег на дно. Во всяком случае, так мог подумать сторонний наблюдатель, будь он заинтересован моей персоной. Например, та блеклая девица из странного подразделению "Зю". И я начал успокаиваться, даже перестал переживать, вспоминая, порой, как меня лупили, беспомощного, в стенах зловещего милицейского здания.
  Впрочем, переживать-то я прекратил, но ничего не забыл. На самом деле своих врагов, своих истинных врагов, я никогда не умел забывать. Даже в помыслах у меня не было смириться и простить. В помыслах было: ждать. Наступит еще мое время. Обязательно представится возможность ответить на причиненное мне зло. Другое дело, если я не стану этого делать, когда такой момент настанет. Значит, так надо, значит, не очень это враг. Я же не маньяк, чтобы гоняться за каждым, с кем повздорил когда-то.
  Но настоящих врагов, как правило, прощать не рекомендуется. Такая вот концепция будет у моих викингов. Враг - не тот, кто смертью грозит, а тот, кто видит в тебе лишь способ добиться своей меркантильной цели любым способом. То есть пренебрегает тобой, как личностью, плюет на тебя, как на человека, получает удовольствие от твоего страдания. В последнее время таких людей развелось преизрядное количество, и каждый норовит прикрыться чужим приказом, маскируя свое личное рвение, а те, кто эти приказы издает, придумывает какие-то дурацкие благие намерения и государственные интересы и bla-bla-bla.
  Викинги этого не одобряют. Мои Охвен и Мортен будут с этим бороться в меру фантазии своего создателя. А моя фантазия - еще ого-го, какая фантазия!
  
  6. Охвен - литературный герой.
  На самом деле все произошло очень быстро. Причем, еще быстрее были сделаны определенные выводы и приняты соответствующие решения. Я в выводах оказался стремительней. Может, потому и остался жив тем летним днем.
  Стоило мне вновь повернуться к парню из машины, как я начал движение. Они с коллегой еще только обменивались взглядами, а мне уже стал ясен единственный выход из создавшейся ситуации. И когда "автомобилист" одними глазами отдал приказ, прикрыв их на долю секунды, я уже сорвался с места и в три прыжка одолел их "Опель". Я не стал обегать машину, я пробежал по ней. Оказывается, это не так уж и сложно сделать, если автомобиль не внедорожник и не самосвал или автобус, а какая-нибудь "семейная" малолитражка. Ну, к этому еще надо добавить незначительный факт, чтобы личный рекорд в прыжках в длину был в районе пяти метров и девяносто сантиметров, а в высоту - около метра и восьмидесяти сантиметров. Тогда никакой "Опель" не будет преградой. Я одолел его за один удар сердца и побежал по звериной тропе.
  Парень, что изначально был у меня за спиной, дернулся за мной, опоздав на несколько секунд. В общем-то, это его нисколько не смутило: выбранное мною направление вело меня прямиком к берегу озера, прозванному Lammin ranta, Теплый берег. Я несся к воде, как сайгак к водопою. Но в отличие от сайгака не терял головы, продумывая варианты своего спасения, которых оказалось всего один.
  Сойтись в рукопашной со специально обученным этому делу человеком - все равно, что обманом пробраться на боксерский ринг чемпионата Северо-Запада в надежде, что противником окажется мастер спорта по шахматам. Я никогда драками не увлекался, даже в чисто спортивных целях.
  Поэтому я просидел под навесом причала, пока парень из машины забрался в воду, вытащил своего коллегу и, погрузив себе на плечи, унес в неизвестном направлении. Впрочем, я догадывался, куда он его денет: в багажнике "Опеля" можно перевести не одно тело. Еще и место для пары ящиков пива "Олви" из магазина таксфри останется.
  - Ты где был? - спросила меня Лена, когда я вернулся к дому.
  - На войне, - ответил я.
  - А, - никак не удивилась она. - А я думала: купаться бегал.
   ***
  Моя книга "Мортен. Охвен. Аунуксиста" оказалась неожиданно для меня самой читаемой из всех моих четырех произведений, размещенных на Самиздате. Она была в меру сказочной, по максимуму логичной и написана свойственным мне несерьезным языком. Создавать произведения, не внося в них элемент шутки, для меня было неприемлемо. Одним из самых главных качеств, которыми должен был обладать писатель, которого хотелось бы читать - это чувство юмора. Если его нет, то никогда ни одно из написанных произведений не будет живо. Словно у фантаста Лукьяненко: можно бы посмеяться, но посмеяться нельзя, раз автор не смеется. Ботва. Словно бы моветон - когда шутишь. Или потому что жанр такой создали: "юмористическая проза". А в обычной прозе - нельзя, несолидно.
  Но Сергей Смирнов со своей военной прозой, Тур Хейердал с путешествиями, Владимир Дмитриевич Михайлов с фантастикой, Михаил Веллер с философией, Андрей Кивинов и Андрей Константинов с ментовскими романами, Александр Покровский и Виктор Конецкий с морскими сочинениями отчего-то в юмористическую прозу определяться не спешат.
  Мир прекратил смеяться, отчего-то мир начал ржать. Включили смех в фоновом режиме - значит, в этом месте нужно громко похохотать. Чем шире откроешь рот и круче изогнешься в кресле, тем стильнее чувствуешь себя на каком-нибудь "Камеди клабе".
  Об этом мы поговорили как-то с моим детсадовским товарищем Жорой. С той поры, как мы отбывали свои сроки в одной группе, прошло уже тридцать пять лет, но одно детсадовское воспитание нас единило. Жора был директором нашей местной библиотеки, а также входил и выходил в разные литературные фонды и общества. К тому же он писал стихи и неведомым мне образом издавал их в сборниках. Но пересеклись с ним мы вовсе не по литературному делу. Даже вообще ни по какому делу. Просто пересеклись и начали говорить о том, о сем.
  Никто в нашем городе не знал, что я пишу книги. Это не было тайной, но даже если я кому-нибудь об этом своем увлечении говорил, все эти "кому-нибудь" пропускали информацию мимо ушей. Не может быть писателей в нашей провинции.
  А говорил я об этом только тем, с кем знался: родные и друзья детства - все те, с кем более-менее общался все эти годы. Былые друзья юности относились к моему увлечению с пониманием, считая мои откровения фантазиями и блажью, последствием перенесенной алкогольной интоксикации. Мои родные сестры, как и близкие родственники Лены, были из разряда людей, пропускающих мои робкие слова о четырех созданных книгах мимо ушей.
  Ну, и ладно. Я в очередной раз убеждал себя, что пишу для себя и от себя. Это неправда, возражал мне ЧЧ, тенью сопутствовавший мне в ежевечерних сумеречных медитациях.
  Я только что отмотал очередной контракт, проведенный на этот раз в холодных европейских водах Северного моря. Мы часто заходили в порты северной Англии и Шотландии, настолько часто, что я путался в их названиях. Три-четыре часа стоянки - и снова в путь. Весь ритм жизни зависел от приходов и отходов, диктуя организму: когда спать, когда есть, когда все остальное прочее. Такое рваное время донельзя утомительно. И я утомлялся бы еще больше, если бы не уходил в свою литературную отдушину. Оказалось, что не всегда обязательно 6-8 часов непрерывного сна. Можно отключаться где-нибудь на диванчике на часок - а потом снова бодрствовать в четыре раза больше. И даже питаться регулярно не обязательно. А мыться - и подавно.
  Так зачастую и бывает со старшими механиками в столь напряженном графике: они дичают, зарастают диким волосом, начинают припахивать нестиранными носками и вообще - теряют былой человеческий облик. Оправдаться можно всегда - нет времени.
  Я в знак протеста даже записался в библиотеку. На сей раз вполне легально, с предъявлением паспорта и получением читательского билета. Дело было в Гранджмаусе, в древней Скотии, мы регулярно приходили сюда на совсем непродолжительное время.
  Я всегда очень хотел спать, я также хотел сходить в парикмахерскую, я не хотел пахнуть потом и нестиранной одеждой, мне очень не хотелось терять человеческий лик. Хлебнув надрывного графика работы в самом начале контракта, я принялся искать выход из этого тупикового положения.
  Он был, оказывается, прост, как прыщ на подбородке. Спать надо по ночам, по ночам не надо работать. Не важно, где ты спишь, важно, чтобы сон шел на пользу.
  Я соорудил себе гнездо из подручных материалов и усовершенствовал его до состояния легкой сборки и не менее легкой разборки. Практика была такова, что ночной порой, когда проходит прием на борт заспанного и недовольного лоцмана, езда с ним по всяким запутанным фарватерам и швартовка к месту погрузки-выгрузки, старший механик должен быть в состоянии мгновенной готовности для принятия единственно правильных решений и выполнения всех безотлагательных для этого мер. То есть, он должен быть в машинном отделении в месте центрального поста управления, и неотрывно смотреть за стрелками и циферками. Не приведи Господь, что-нибудь пропустить! В таком случае они, старшие механики, совсем скоро теряют интерес к жизни, зарастают клочковатыми бородами, начинают пованивать и прочее, прочее.
  В удобном гнезде, созданном из старого шезлонга, можно удобно расположиться перед всякими стрелками и циферками, и удобно смотреть на них сквозь сон. А лучше совсем не смотреть: куда они денутся, отвалятся, что ли? Три часа под пледом, укрывающим ноги, в относительной тишине - грохот работы главного двигателя, как правило, на посту управления не столь ошеломительный и вредный для здоровья - до информационного сигнала с капитанского мостика, что все мол, приплыли, спишь, как младенец. Даже лучше, чем в кровати в каюте.
  Лишь одна неприятность может омрачить установившееся равновесие: утечка информации к капитану, а через него - в кампанию. И все - болезнь несоответствия занимаемой должности. Голландцам-голодранцам не объяснить, что отсутствие отдыха через сон может лишить человека человеческого лица и все такое.
  На моем контракте пришлось потрудиться с двумя капитанами: поляком и болгарином. Они в машинное отделение бегали крайне неохотно. Им был важен результат, а результат был - мы ездили с грузами туда-сюда и при этом не очень опаздывали.
  Я стал чувствовать себя лучше и с головой окунулся в творчество, когда дневной порой полагалось добирать час-полтора сна. Но мне не хватало некоторой информации о древних городах и забытых землях. В Шотландской библиотеке я кое-что находил. Помимо книг там имелся вполне бесплатный интернет, что несколько повышало мою исследовательскую скорость. Да и две библиотекарши, сменяющие друг друга, прониклись ко мне сочувствием и даже подсовывали мне интересные материалы, например, "Легенду о Мак-Туиреде", описания жизни короля Артура от разных непоповских авторов, норманнские байки и предания о Торе и его молоте и козлах, и, конечно же, "Калевалу" периода до Элиаса Лённрота (Lyonnrot Yelias - человек, врач и контрабандист, экстремал, собравший "Калевалу" в таком виде, который нам перевел Бельский).
  Лишь одно я не сумел выяснить по сей день: отчего одно шотландское графство зовется "Karelia"? Право слово, хоть уроженцу тех мест сэру Шону Коннери пиши записку с вопросом, да он вряд ли прочтет сообщение от неизвестного человека. Вот если бы к нему, лучшему Джеймсу Бонду всех времен и народов, обратился бы известный писатель, тогда, может быть, и выгорело бы. Дэна Брайна, что ли попросить? Так и он меня слушать не станет. А самому сделаться известным писателем мне, похоже, жизни не хватит.
  Я вернулся домой с того контракта усталый и потерянный. Вместо оговоренных 4 месяцев мне пришлось отбыть пять с половиной. Вопреки моему желанию и ограниченным моей подписью сроком.
  Снег уже сошел, да и лето как-то покатилось вниз со своего пика. Я приноровился вечерами, облившись каким-нибудь антикомарином, садиться за своей дачей на низенькую скамейку из бревен и смотреть на вечернее небо, пусть даже затянутое тучами. Голова становилась пустой-пустой, и это было очень даже неплохо. Потом шевелилась ближайшая тень, и возникал выдуманный мною ЧЧ. Это уже было не очень хорошо.
  Мои размышления о том, кто будет читать мои книги, и зачем я их создаю, находили ответы. Впрочем, эти ответы могли порождать другие вопросы, а ясности и определенности не выявляли. Так мне пояснял ЧЧ.
  Мои книги не будет читать никто, за исключением тех людей, которые, порой, несознательно не удовлетворены нынешней Историей, которая, будучи лживой до неприличия, породило государство, или государства лжи. У лжи нет будущего, потому что нет и прошлого.
  А пишу я затем, что моя, понимаешь ли, тонкая натура в состоянии воспринять космос. То есть, не все так просто в пишущей братии. Пишущая сестрия в этом деле не рассматривается. Космос - это не тот, где вакуум. Космос - это информационное пространство, да и не только. Старший Вернадский, это который не историк, а отец радиевых разработок, это изучил, это понял и это развил. И пришел он к Господу. А младший Георгий Владимирович Вернадский, это, как раз, который историк, от Господа ушел. Потому что писал всякую, да простит меня его уважаемый отец, хрень. "И тут пришли мордовские лыжники" (строчка из его "Истории России") - это же надо так далеко от космоса оказаться! Впрочем, не важно. Если ты можешь писать так, что тебе самому потом не стыдно делается это читать, значит, такова воля Господа.
  Соседская кошка Дуся, иногда приходившая ко мне в компанию для медитации, поурчав для приличия и поворчав вполголоса на тень с ЧЧ, внимательно следила за всеми моими телодвижениями. Она ждала, может быть, что я выдам ей какой-нибудь полезной кошачьей пищи? Не то мышки-полевки, кротики и лягушки ей уже поперек горла стояли. Я ничего не мог предложить кошке, разве что разрешение на охоту на моих угодьях, но ей было на мое одобрение наплевать - она браконьерила, где хотела. Поэтому Дуся начинала возражать мне, в знак, так сказать, противоречия. Можно, конечно, и не так сказать, а прямо и решительно: кошки разговаривать не умеют, они и думать-то могут одними лишь простыми образами. Ну и ладно, говорить с животными - не значит быть не в себе, а понимать их "ответы" - вовсе не признак психического расстройства. Только бессловесные твари - самые лучшие собеседники, самые верные слушатели и самые разумные ответчики.
  "Так ты, стало быть, избранный?" - жмурилась Дуся. - "Слышишь глас божий?"
  - Все люди - избранные Господом. Иначе бы и не жили на Земле. И все слышат голос Его. Только одни не желают его осознавать, другим легче слушать иной голос.
   "Иной - это Самозванца?" - насторожилась кошка.
  - Если голос Господа - это Совесть, то прочие голоса - это прочие голоса. Самозванца, либо его приспешников - без разницы.
  "В чем же разница? Как понять, who is who (кто есть кто)?" - Дуся встала и выгнула спину дугой - потянулась.
  - Разница в том, что у меня есть много вопросов, на которые я ищу ответы. Они же, по их мнению, знают все ответы, а вопросы, если таковые имеются, всегда начинаются со слов "почему не: по инструкции, по правилам, по порядку, без шапки?". Всезнайки и всеумейки, так их растак.
  "Так отчего же их столь много? Они рулят, где только могут. В том числе и в твоей литературе", - кошка внимательно и как-то задумчиво посмотрела мне в глаза.
  - В моей литературе они не рулят, в ней рулю я сам. А много их оттого, что так примитивней, стало быть, легче. Жить по совести просто, но это сложнее. Примитивизм давит со всех сторон.
  "И что делать?" - Дуся пошла прочь по своим кошачьим делам, обернувшись на меня на пару секунд.
  - Ответ всегда один и тот же: надо верить. Вера - вот наша надежда.
  "И любовь", - мяукнула на прощанье кошка и скрылась во мраке кустов.
  - Но пока мы еще никому не продали
   Нашу Веру, Надежду, Любовь (песня А. Романова из "Воскресенья"), - пропел я себе под нос.
  ЧЧ имел свои взгляды на мою "беседу" с кошкой. Они не были противоположными, они не были согласными, они были просто такими, какими должны, пожалуй, быть. Я пишу не только для себя, но и еще для тех, кто против меня. Точнее, даже, пока не против меня, но против моих книг. Если книг будет больше, то противной во всех отношениях массы сделается тоже больше, и она уже будет реализовываться против меня. Действие всегда порождает противодействие.
  Что же этому возразить? Пожалуй, что и нечего. Только вот я пока не знал, кто может быть противник моему творчеству, как писателю. Разве, что загадочный отдел "Зю", который, если принять во внимание его кооперацию с ментами, является государственной структурой с обычными в таких случаях полномочиями: не пускать, не разрешать, давить и разрушать. Еще Вова Ленин заметил, что "государство - это машина", а машине не свойственно сострадание, жалость, любовь. Как и ее машинистам, пожалуй.
  Когда мы встретились на улице с поэтом Жорой, я еще не имел никакого мнения по поводу поэтических кругов, я никого в них не знал, да и они меня не знали. Мы существовали параллельно.
  Жора, подписывая мне свой сборник стихов, не дулся от гордости и важности, просто у него в портфеле завалялся один из авторских экземпляров, вот он мне его и подарил.
  - Круто, - сказал я. - Теперь можно эпиграфы отсюда брать.
  - Как будет угодно, - ответил он и не сдержал довольную улыбку.
  Я бы тоже улыбался, если бы довелось вот так же непринужденно подарить на улице своему какому-нибудь знакомому по яслям одну из своих книг.
  - Позвольте, - Жора о чем-то догадался. - Куда эпиграфы брать?
  Вот тут-то я и раскололся: рассказал, что написал, когда написал и про что написал.
  - Четыре книги? - недоверчиво поинтересовался он.
  - Пока четыре книги, - уточнил я. - Идеи есть, буду их реализовывать.
  - Надо бы с ними ознакомиться, - сказал Жора. - У тебя есть рукописи?
  Первый человек со стороны заинтересовался моим творчеством, я даже слегка от этого растерялся. Рукописи у меня, конечно же, были, но я предпочел предложить другой вариант.
  - Так я выложил это дело в Самиздате. Там и почитать можно.
  Если Жора пожелает, то почитает, если нет - то все равно откроет мою страничку и, стало быть, внесет некое изменение в статистические сводки о моих читателях. Такие вот меркантильные цели.
  Мы обменялись телефонами, вернее - номерами телефонов: мне старая Жорина Nokia была без надобности, вот мой "Семён" - Siemens - был дорог, как память.
  Не прошло и двух дней, как "Семён" выдал входящий звонок абонента Жоры.
  - Надо публиковать твоего "Полярника", - сказал он. - Очень интересно. У нас, понимаешь, есть писатели, которые уже много лет ничего не создают. Они так себя обзывают на фоне давнишних заслуг, так их обзывают и литературные круги. Но это - застой. Это не есть гуд. Аллес кляйн?
  - Аллес кляйн, - ответил я. - Вундебак.
  - Ты где-нибудь в издательствах заявлялся?
  - В "Эксмо", ну а до этого во всех остальных прочих.
  - Понятно, - ответил абонент Жора, он же Жорж, он же Гога, он же Георгий Иванович. - Забей. Для начала отдадим твою работу в местный журнал "Мурзилку".
  - В "Мурзилку"? - удивился я. Честно говоря, в Республике Карелия раньше было издательство с одноименным названием, то есть, конечно же, просто "Карелия". Там издавались очумело интересные книги - Линевский, Балашов, даже Фиш, да и Миша Веллер был в разработке. Но потом наше издательство убили бумажки с названием "ваучер", профессионалы разбежались, либо поумирали. Больше издательств я не знал, тем более, не знал каких-то журналов.
  - "Север" - это что-то, - просветил меня Георгий Иванович. - Гонорары, конечно, не платят, но надо же тебе с чего-то начинать. Да и страна должна знать своих героев. В любом случае.
  В каком - любом, я поинтересоваться постеснялся. Журнал "Север" - пусть будет журнал "Север". В морду не дадут.
  А мой роман "Мортен. Охвен. Аунуксиста" в интернете читали очень активно. Несколько девочек, уж не знаю, какого возраста - то ли 16 - 18 лет, а то ли 25, даже прислали мне свои отзывы. Кое-что мне было непонятно. Что значит "атмосферный роман"? Мой Саня мне объяснил, сказал, что все нормально, и моя книга понравилась. Ну, понравилась, так понравилась. Тогда я тоже скажу "атмосферно".
  Эксмо ответило через редактора Минакова, что идея с викингами должна быть большей по размеру, и это меня удивило. Не то, чтобы я был не готов писать продолжение, а то, что ко мне обратились, как к автору. Впрочем, это было первое и последнее обращение ко мне, как вообще, к человеку. Тогда я этого не знал, зато теперь-то знаю.
  Читающему народу запомнились два персонажа: скальд Олли Наннул, да ливвик Охвен. По Олли мне было понятно: я его характер списал со своего некогда школьного друга Олега Бобина. Много народа еще помнило этого замечательного музыканта, этого талантливого человека. Значит, меня начали читать уже из нашего круга, и знакомые мне люди теперь познакомятся со мной, как с сочинителем. Я был этому совсем не против.
  Ну, а Охвен - это был мой литературный герой. Мне он был понятен, мне было его жаль, я гордился за его судьбу. И имя хорошее для него нашлось, легко запоминающееся и непринужденно произносимое. Вообще-то ahven - это окунь, если перевести с финского, либо ливвиковского диалекта карельского языка. Я его ни с кого не списывал, он был плод моих чаяний от своего возникновения, до самого последнего дня. Охвен был моей литературной удачей, потому что именно под его влиянием, а, точнее, влиянием его меча, у меня возник новый замысел, который я решил обязательно реализовать после того, как тщательным образом ознакомлюсь с Библией и Калевалой.
  После разговора с Жорой в тот год нам увидеться больше не довелось: летние отпуска сменились осенними лесными заготовками, а там уже и на работу мне надо было ехать. Я поставил у себя на даче настоящую карельскую баню, поэтому сделался на два дня в неделю счастливым. В парилке всегда было также легко на душе, как, например, при лыжной прогулке вдали от людей. Тогда я еще не догадывался, насколько важна баня для нас, коренных жителей севера, просто получал удовольствие от обжигающего пара, удара веником по телу, купания в снегу после парилки. Да и мыться в бане было куда более интересно, нежели под душем с мертвой водой из системы городского водоснабжения. Я всегда соглашался с идеей о том, что баня лечит не только тело, но и душу. А уж мне было что полечить.
  Как-то раз той замечательной осенней порой я встретился со своим двоюродным братом. В последнее время мы редко виделись с Аркадием, многое в наших судьбах поменялось, но душевность встречи осталась прежней, как в годы нашей институтской молодости в Питере, где мы учились "чему-нибудь и как-нибудь".
  - Как работается? - спросил меня он, когда мы обменялись рукопожатиями и сообщениями о здоровье, жизни и, вообще, о делах.
  - Вот, думаю писать пятую книгу.
  
  7. Художник.
  Оставаться в доме дальше было несколько нежелательно. Арендованные в каком-то частном охранном учреждении парни, понеся потери в своем количественном составе, озаботятся местью и придут обратно. Хотелось бы верить, что сегодняшние визитеры не из силовых структур государства. Хотя в нынешнем международном положении любая полицейская машина - всего лишь частная карманная армия у какого-нибудь президента, либо того, кто над ним.
  С другой стороны, если бы каким-то образом меня внесли в списки, черные, красные, или иные, то моя песня была бы спета уже давно, так и не воплотившись в лебединую. Но я пока свободно перемещался, получал визы, хоть и со скрипом, мои банковские счета не блокировались, ограничения моей свободы распространились лишь на виртуальное пространство. Самое главное - моих близких не трогали. Мешали, конечно, но в целом это можно было пережить. Мешают ныне всем, ибо такое видение свободы у клерикально настроенных чинов из верхов, да и из низов.
  Мы собирались уезжать в Карелию завтра, поэтому подымать панику я не стал. Не люблю я паники, она мне по работе противопоказана. Конечно, еще целый день мне предстоит переживать, а еще больше - переживать за ночь. Очень хотелось надеяться, что мобильность группы, которая вела меня, не реактивная. Во-первых, им нужно добраться до базы. В худшем для меня случае - это где-то под Йоэнсуу. В худшем потому, что близко, всего-то семь десятков километров. Но мне почему-то казалось, что место, где могли кучковаться подобные сертифицированные субъекты, должно быть там, где до ближайшего политического мешка с деньгами расстояние не превышает сто - сто пятьдесят километров. Все политики вьются вокруг Хельсинки, по крайней мере, местные политики. Пусть у них есть самолеты и вертолеты, но и их вооруженные силы тоже должны быть в шаговой доступности. На всякий пожарный случай.
  Во-вторых, придется выжившему писать рапорт, по устной договоренности мало кто работает - зад всегда должен быть прикрыт бумажкой, пусть фиговой, или фиговым, но листом. Далее следует принятие решение, которое должно быть основано на каких-то тактико-технических разработках.
  Ну, а в третьих, эмоционально настроенные на месть кадры должны быть мягко, но решительно изолированы от действий, потому что в противном случае от них можно ждать некорректного поведения.
  В общем, теоретически выходило, что сутки у меня есть.
  Можно, конечно, выставить вокруг дома по периметру хитрые охотничьи ловушки и сигнальные устройства, но в них тотчас же окажется мой кот Федя и заплачет по этому поводу. Меньше всего мне хотелось обижать наше домашнее животное. Да и хитрых ловушек я не знал, только одни примитивные капканы, обнаруженные мною на чердаке сарая. Каждый из них был таких размеров, что был в состоянии перерубить пополам попавшегося медведя. Я даже не представлял, каким образом разводить их зубья.
  Следовало полагаться лишь на верность моих выкладок и верность этим выкладкам наших финских друзей. Но, допустим, мы оказались в Карелии, не сидеть же и не ждать у моря погоды? Как-то надо действовать, но как? Мне был нужен совет, но советчика тоже непросто найти. У каждого человека имеются ограничения, которые влияют на его поступки. Не может быть простой писатель, либо музыкант, либо художник консультантом в деле, где люди, пусть и одурманенные приказом, настроены на самые решительные и подлые меры. Тогда - кто может? Не простой писатель, музыкант или художник?
   ***
  Знакомых писателей у меня не было. Владимир Дмитриевич Михайлов, царствие ему небесное, умер, наша переписка закончилась навсегда. Общению с Александром Михайловичем Покровским положил конец объявившийся у него секретарь, которого мне через письма пройти было - ну, никак. Кто еще - Веллер? Дальше приглашения на семинар не пообщаться. А стоимость семинара сто миллионов тысяч долларов. Местный писатель, он же поэт - Толя Ерошкин? Так мы с ним никогда не общались, а его изданная книга мне казалась совсем безынтересна. Труда в нее он вложил, конечно, изрядно, но читать, как кто-то едет на "Поле чудес" мне не хотелось, хоть тресни. Зато книга издана в бумажном виде. На этом мои знакомые писатели кончились.
  С музыкантами еще проще. Народ они совсем творческий, творят себе и в ус не дуют. Я знал многих из этой среды, и не хотелось их травмировать своими колебаниями. Музыкантами я дорожил. Впрочем, как и художниками.
  Для меня люди, которым подвластно великое искусство музицирования и не менее великое искусство рисования, самые ранимые на этом свете. Их надо беречь и ими следует гордиться. Конечно, это не относится к представителям россиянской эстрады и художникам, типа Никаса Сафронова и Ильи Глазунова. Вот они как раз и есть халтура, хоть и высокооплачиваемая.
  Мои взгляды на художественные работы и на самих их авторов иногда поддерживались моим двоюродным братом Аркадием. Может быть, поддерживались они бы еще больше, коль был бы я больше увлечен выставками и галереями. Но для меня изобразительное искусство, как бы я ни старался посещать культурные мероприятия в этом направлении, оставались на обывательском уровне: эта работа нравится, а эта - нет, скучная она какая-то. "Черный квадрат" Малевича мне казался гадостью, картины полупьяного Модильяни - великолепием.
  После того, как Аркадий ушел из своей семьи, мы редко виделись. И дело было не в том, что я категорично разделял настроения всех наших родственников, а все упиралось в различные места, где мы теперь жили. Если раньше наши квартиры были в одном подъезде, то теперь я в основном прятался на даче в деревне, а он со своей новой женой занял выделенную ему муниципалитетом или еще каким народно-управительным образованием мастерскую в здании музея. Раньше, при царе Горохе, говорят, жил там и поживал купец Куттуев, которого потом революционно настроенные евреи при поддержке вооруженных латышей и китайцев прогнали в буржуазную Финляндию, где его следы и затерялись среди прочих купцов. Даже финский партизанен со своим партизанским отрядом не помог ему вернуть былое имущество, раскулаченное подчистую. Это было в 1919 году, Исоталанти со своими парнями навели много шороху в Олонце и его окрестностях, его, конечно, объявили бешеным зверем, а соратников - лахтарями-мясниками, похватали заложников и на их фоне добились ничьей. Не то жил бы Куттуев опять в своем особняке, а детей отправлял учиться в соседствующую Екатерининскую гимназию, да козам хвосты бы крутил (kuttu - коза, в переводе с финского).
  Величественное здание гимназии, долго не ветшавшее, предали огню через возрожденную из пепла банду поджигателей. В тот год горело много: и школьный гараж, одновременно с магазином через дорогу от него, и жилые дома, и церковь, и сараи, и вот - Екатерининская гимназия. Конечно, озабоченные пожарные следователи нашли причину в плохой проводке, даже в одном из недавно принятых в жилой фонд домов. Надо было успокоить обывателей, но больше, по ходу дела, успокаивали себя.
  Аркадий отрастил себе окладистую бороду, целую гриву волос и стал напоминать одного из Зи-зи-топов, вот только вместо гитары он все больше держал в руках кисть и краски. Почему-то именно борода бесила всех, начиная от совсем незнакомых прохожих и сопливых ментов-пэпээсников, до всех наших престарелых родственников. Я никак не давал оценку происходящему, потому что можно не знаться с другом детства - в конце концов, ничего не объединяет кроме далеких воспоминаний - но с родственниками дело обстояло по-другому. Кровные узы заставляют принимать своих такими, какие они есть. Потому что с кровными родственниками, пусть даже кровь разбавлена другими вливаниями, не считаться нельзя.
  Аркадий очень удивился, когда узнал, что я вот так самовыражаюсь, через книготворчество нахожу свою Истину. А потом настало время удивляться мне.
  - Дай почитать свои прежние книги, - сказал он.
  - Зачем? - ничего более умного спросить я не сумел.
  - А ты их пишешь для того, чтобы потом прятать? - усмехнулся он.
  Аркадий был первым человеком, который попросил у меня почитать мои произведения, и, пожалуй, стал первым человеком из всего круга моих знакомств, который прочитал все, что я написал.
  Я стал у него бывать. А иногда и он стал бывать у меня на даче, порой, даже имея возможность оценить легкий пар нашей бани.
  Обладая талантом художника и видением истинной картины в порченных и изломанных людьми старинных иконах и вещах, он мне поведал много интересного о нашем прошлом. Конечно, не о том прошлом, о котором изданы учебники и сняты фильмы, а другом, более логичном и от этого правдивом.
  Почему-то люди, занимающиеся историей, становятся объектами пристального внимания. В основном это внимание тайное, но временами проявляющее себя в крайне недружественных актах со стороны. Чья это сторона - отследить трудно. Одно можно сказать со всей определенностью: враждебная. Дружественной ее назвать нелегко, потому что все известные имена, у которых, так уж сложилась, возникли некоторые научные разработки по историческим темам, делались безвременно усопшими. Две небольших книги Виктора Паранина подразумевали последующие, да внезапно он умер. Левашов, чьи глаза смотрели в разные стороны, а мысли разбегались, как атомы в Броуновском движении, тоже помер. Амбициозный и конъюнктурный Олег Грейг, бросившийся в исторические скандалы, тоже не избежал внезапной кончины. Можно, конечно, добавить, что и Галича убила электрическая розетка - мол, все в этом мире бывает. Ни мне, ни Аркадию не хотелось пока проверять существующее положение вещей на себе самоем: дети еще маленькие, да и возмущать общественность не имелось ни малейшего желания. Я - сам по себе, брат мой - сам по себе, а общество - само по себе. Пусть его, это общество, развивается, как ему вздумается, верит, во что хочет и живет, как ему надо.
  Сами по себе мы с Аркадием были консерваторами, но консерватизм каждого был индивидуален. Ни он, ни я не пытались воздействовать друг на друга, просто жили так, как у нас получалось.
  Были в нашем городе и другие Зи-зи-топы, про них временами писали газеты, они позиционировали себя, как некие поборники национального единства, богоизбранности и святой Веры. Я совсем не общался с ними, был даже не знаком ни с кем, разве что с одним человеком из них служил в свое время как-то в армии. Вот они не были бессребрениками: дома, необывательского класса машины, многомесячные поездки в кампусы куда-то на Юго-Восток, к теплому морю. Себя, в общем-то, эти бородатые парни, и их жены в платках, и их многочисленные дети ни в чем особо не ограничивали. Молодцы! Только общаться с ними мне по-прежнему не хотелось.
  У Аркадия не было ни мобильного, ни какого другого телефона, радио и телевизор даже не подразумевались в интерьере. Зато со всех сторон он был окружен датчиками, которые могли быть пожарными, или сигнальными о взломе, или же таковыми не быть. Я, как жертва паранойи, больше склонялся к последнему.
  Наша общая прабабушка была одной из тех вышивальщиц, чьи домотканые полотна были представлены на международной выставке в Париже в самом начале 20 века. Тогда никого не смущало, что в ее работах сплошь и рядом наличествовала древняя ливвиковская орнаментная вышивка, в частности, свастика во всех ее проявлениях. Может быть, именно поэтому ее самобытность была столь высоко оценена. Теперь ее тоже могут оценить: какая-нибудь толстая тетка в мантии определит всю меру ответственности - и баста. Скажет, что наша прабабушка - один из первых фашистов, и секретарь занесет эти слова в обвинительный протокол. А первые фашисты - это те, что из "Калевалы", они тоже свастиками были разукрашены. Блин, а я-то думал, откуда эти самые нехорошие фашисты развелись? Гитлеры всякие и Муссолини. А вот откуда - от моей прабабки. Спасибо тем мудрым людям в россиянских верхах, что открыли историческую правду. Без них две тысячи лет обходились, зато со свастикой, теперь же всем резко станет счастье, потому что свастика стала табу. Аллах акбар.
  Аркадия терзали со всем прилежанием государственного к этому подхода. Он как-то в этом терзании умудрялся выживать, а семья его расти. Пьяные менты стучались в дверь и показывали, какие у них есть пистолеты. Их классовое самосознание бурлило и жаждало. Но жаждало как-то по пролетарски: жажду крови перебивала жажда водки. А все это приводило к одному лишь похмелью, голова раскалывалась, не до воспитательно-карательных мер. В общем, все оставались при своем.
  Аркадий писал картины, реставрировал древнюю мебель, изучал в меру доступности материала из библиотеки, либо книжного магазина предмет старины нашей родной земли. И он, да и я невольно гордились своими предками, своей историей. Мы научились видеть элемент фальсификации в преподносимом культурно-просветительском наследии.
  Ложь, она даже под высочайшими научными званиями и титулами, просвечивает. Стоит только подумать - и вот она, родимая, на блюдечке с голубой каемочкой. Только ложь эта как-то привычней, на нее ссылаются по телевизору, так стоит ли заморачиваться? Пожалуй, не стоит.
  Был иконописец Данила Черный, и подмастерье его Андрей Рублев тоже был. Кто же написал "Троицу"? Выходит, что подмастерье. А мастер Данила в это время какими-то другими делами был занят, с докладом перед царским режимом выступал. Ну, может быть, и так. У нас в деревне Юргелица тоже иконописцы жили в самые, что ни есть, незапамятные времена. Весь Север мог их иконы на обозрение предъявить. В том числе и в обители старца Александра на Syvari -озере (syvari - омут, водоворот, в переводе с финского) имелись. Не могло их не быть: чего же куда-то за иконами отправляться, если рядом свои имеются. И вот еще какая закавыка: не подписывали иконописцы своих работ, не для того они были мастерами, чтобы к сути Господней еще и фамилию свою прибавлять.
  Так как же авторство-то определить? И могущественная каста искусствоведов охотно поясняет: а по школам. Это школа Новгородская, а это другая - Псковская, а это третья - Московская. И везде вдохновитель Феофан Грек. Андрюха же Рублев и Данила Черный были подельниками, вместе трудились и умерли в один день.
  Но классификация по школам - это, конечно же, абстракционизм. В Московскую школу, положим, попадает икона древности немыслимой. Что делать школьникам? Да переделать икону. Убрать, предположим, патры у ангелов, оленью шкуру на Иоанне Крестителе в саван какой-то переписать, из семи столпов сделать четыре, там убавить глазури, но добавить позолоты, ноги, руки, шеи разнообразить присущей школе деталировкой, или замазыванием прежней. И везде, где бы ни были иконописные мастерские, незримо, или, даже зримо, присутствовал Феофан Грек, привнесший идеалы константинопольские в дикие северные земли. Отметился мастер и в Новгороде, и в Пскове, и в Москве. Стремительный был Феофан, как коростель. Или, быть может, несколько таких Греков князьями было завлечено для переделывания северных традиций иконописи?
  Не ответят искусствоведы. Разве что дураком обзовут задавшего вопрос. И невеждой.
  Ну, да и ладно. Субъективизм ученых не отражает реалий. Вопросы остаются и остаются, скорее всего, потому, что на них нельзя отвечать.
  Аркадий одолел все мои книги за неделю. Я не ожидал такой скорости, и уж совсем не ожидал каких-то слов одобрения. То, что мои неожидания не оправдались, меня приятно порадовало.
  - Тебе обязательно нужно издаться, - сказал Аркадий.
  Ну да, конечно, кто бы сомневался. Интернет-писатель - это ограниченный писатель. Большая часть потенциальных читателей из сети книги не читает. Нету привычки - им бы по старинке с книжкой в руках вечерок провести, а не пялиться до помутнения в глазах в монитор. Я бы издался, да вот нет такой физической возможности. На свои средства организовывать тираж - средств таковых не хватит. Да и убыточность кустарного печатания не покроет чувство собственного достоинства. Все равно только жулики наживаются, автор остается в сторонке, платочек в руках теребя.
  Вот картины - это совсем другое дело. Или она есть, или ее нет. Написал, дал свою оценку творчеству - и только твоя совесть остается барьером: организоваться в выставку, либо же нет. Некоторые устраивают показы прямо в художественных салонах с бирками, на которых цена творчеству выставлена. "Полдень в смешанном лесу" - 800 рублей, "Полдень в смешанном лесу с видом на часовню" - 1000 рублей, "Полдень в смешанном лесу с видом на часовню, около которой беседуют люди" - 2000 рублей. Конвейерное производство. Но, вероятно, это работы не совсем художников, а так - мастеровых.
  Много различий в искусстве писателя и художника, но есть одно общее качество: их работы начинают ценить только после смерти авторов. Какая-то странная общественная закономерность. А все оттого, что среди современников очень много злобных современников. Им не в радость приобщиться к другой духовности, им в радость над этой духовностью надругаться. Надуют щеки члены Союзов и заявят, что это никуда не годится. Вот так, чтобы сплеча, чтобы наверняка. А еще добавят, что такое не будет востребовано никогда. Точно - никогда, будто сами собираются жить вечно.
  Дурни, они же не ответственны за то, что будет после их кончин. В самом деле, не бессмертные же эти "ясновидцы", помрут рано или поздно, а там - хоть трава не расти. Станут гениями объявленные некогда бездарностями и, может быть, даже будет иметь обратный процесс. Действительно, когда закончится лоббирование того или иного деятеля культуры, останется ли к нему интерес? Будут ли наши потомки интересоваться перерисовками с фотографий Никаса Софронова и читать словесную лабуду фантаста Никитина?
  - Вот подсоберу денег, тогда обязательно издамся, - соглашаюсь я с братом, а сам думаю, что этого не будет никогда - никогда я не соберу этих самих денег.
  - Ты вот что послушай, - вероятно, уловив в моем тоне некую долю сомнения, сказал он. - Кто у тебя Охвен?
  Я немного замешкался с ответом. Охвен - ну, во-первых, наш земляк. Во-вторых, викинг, добывший себе право считаться таковым через жестокие испытания. Но об этом должна была быть моя следующая книга. Ну, а в-третьих, Охвен - это литературный герой.
  - В общем-то, Охвен - хороший человек, - ответил я.
  - Нет, я имею в виду физически, - помотал головой Аркадий.
  Мне не удавалось понять, куда он клонит, поэтому я изобразил руками нечто эфемерное и выпучил глаза. Физически - он твердое вещество, ужасно неподатливая субстанция.
  - Он же калека? - пришел мне на помощь брат.
  - Ну, в некотором роде калека, - согласился я. - Нога у него перебитая. Хромой по жизни. Но в остальном - кремень.
  Аркадий испытующе посмотрел на меня, словно проверяя. Я все еще не понимал, куда он клонит. Оказалось, в наш Смоленский собор клонит, который, как и положено церкви, занимал самое красивое место на островке в слиянии двух рек, Олонки и Мегреги. Попы абы где свои храмы не ставят, как правило, занимая под свои постройки былые святыни древности.
  Когда-то возвращенная из краеведческого музея церковь перенесла генеральный ремонт, который начался, как то водится, с проверки и выравнивания фундамента. Внизу под полами и слоем земли обнаружилась древняя могила. Эксперты в виде дяди Пети и Николая Васильевича авторитетно заявили, что это - жертвы сталинских репрессий. Кто были эти дядя Петя и Николай Васильевич - никто не знал. Один всегда на стройках терся, в основном, ведущихся шабашным способом, другой носил костюм. Авторитет их был незыблем. Жертвы Сталина - так жертвы. Скелеты извлекли и увезли в неизвестном направлении, отчего-то не обратив никакого внимания на обрывки истлевшей одежды, по которым, в принципе, можно было определить эпоху, когда эта могила была сделана.
  Когда Аркадий пришел волонтером на ремонт храма, там удручающе чесали в затылках копатели земли. Под первым, боле массовым захоронением, обнаружилось еще одно, в котором лежали останки двух человек. Дело в том, что у одного тела явно прослеживался перелом ноги, сросшийся тяжело и неровно. При жизни человек был хром. Сказать, что это тоже жертвы сталинских репрессий, никто не отважился. Вероятно, потому что экспертов не было в тот день на работе. Загадка, так и необъясненная.
  Аркадий вспомнил об этих погребениях сразу же, едва прочитал "Мортен. Охвен. Аунуксесса" до конца.
  - Ты знал о таком случае? - спросил он меня.
  Откуда же мне было знать, коль я и дома-то бываю наездами. Моя книга - плод моей фантазии. А также - отражение единого информационного поля Земли. Короче говоря, случаются в жизни совпадения, подсознательно мы можем все знать, что было раньше. Лишь только обратиться к этому подсознанию - задача не из простых и не для простых.
  - Про Олега Бобина ты тоже хорошо написал, - продолжил Аркадий. - Перед своей смертью он был какой-то сам не свой. В кармане всегда маленькая бутылка водки, к которой он время от времени прикладывался. Словно боялся протрезветь и оказаться наедине с самим собой.
  Моего персонажа Олли, музыканта и сочинителя песен, я представлял себе Олегом Бобиным. Представлял еще давно, тогда, когда только решился написать роман о викингах. Олег в то время еще был жив-здоров, выступал со своей гитарой на всяких музыкальных мероприятиях и вел странную жизнь эстетствующего романтика. По природе своего романтизма он вывалился из своей семьи, зато увлекся сомнительной идеей национального самосознания. Помимо музыки он стал проявлять интерес к "Тартускому миру" и существовавшей у нас Ухтинской республике, которой, вроде бы, было совсем не по пути с молодым государством рабочих и этих-самых крестьян.
  Мой Олли погиб, я его облил водой на морозе, и он, пряча кантеле, замерз насмерть. Конечно, не сам я его обливал, а только лишь вообразил себе такое дело.
  Через несколько лет Олега нашли в подвале строящегося дома без всяких признаков жизни. На улице было морозно, а он был пьян по своему обыкновению. В свете его последних увлечений нацпроектами эта гибель выглядела подозрительной. Менты никаких подозрений не разделяли, будто ничего нет заурядней, чем смерть от переохлаждения молодого здорового парня. Ну, им, конечно, было виднее.
  Ни я, ни Аркадий не были материалистами, мы занимались спортом, слушали музыку, читали книги и имели свою точку зрения на нашу жизнь. Эта точка не совпадала с правительственной и, тем более, церковной. Мы понимали, что происходит нечто неестественное для натурального хода эволюции, если такой термин может быть приемлем к нашей жизни. И к этому выводу мы тоже подошли независимо друг от друга.
  Жизнь - это борьба, так нас учили со школьной скамьи. Но, общаясь с братом-художником, я постепенно пришел к выводу, что эта борьба должна всегда быть сугубо частной, индивидуальной, в которую вовлечен лишь ты сам.
  Прочие люди тоже борются, как умеют и как считают нужным. Если борцы объединяются в некую борцовскую общность, то принцип борьбы теряется. Получается всего лишь стадо. Грозная сила, под воздействием которой самый большой и хитрый негодяй обретает власть, пусть даже он и не был никогда вожаком этого стада. А дальше остается самый мизер - эту власть удержать.
  Если есть созданные правила, то обязательно найдутся те, кому эти правила не нравятся. Ведь, в сущности, все правила создаются не для себя, любимого, а для своего окружения, близкого и, особенно, дальнего. Чтобы обезопасить недовольство, его нужно всего лишь возглавить. Это называется политика.
  Я был против политики. Аркадий не принимал политику, как таковую, тоже. Однако я предпочитал бороться, отдаваясь этой борьбе единолично. Я писал книги. Аркадий писал картины. Следовательно, он тоже боролся.
  
  8. Продвижение.
  Мы выехали домой на следующий день, не подвергнувшись за прошедшую ночь никаким вредным для нашего здоровья воздействиям.
  Временами, конечно, во дворе со стороны бани загорался свет, реагируя на чье-то движение, но виной этому всякий раз были дикие звери из дикого леса. По ночам они имели обыкновение ходить-бродить, грусть наводить. Днем слишком много ненужной суеты, машины, опять же иной раз проезжают, люди во дворах переговариваются - желание покинуть лесное убежище у зверья отсутствует.
  Где-то рядом в лесу пасся старый лось, прозванный Леной Эриком. Ночами он, бывало, выходил к бане, включал свет и съедал припасенный для него сухарь, обсыпанный солью. Эрик был медлительный и спокойный. Он шумно и глубоко вздыхал, видимо понимая, что грядущую зиму ему пережить уже не суждено: старость и волки. Волков в местных лесах хватало, особенно под Новый год. Тогда они собирались в стаи, водили хороводы, пели песни и бегали по льду озера с одного берега на другой.
  Чтобы пересечь границу и вернуться в Россиянию нам не требовалось много времени. Вся дорога от одного дома до другого укладывалась в двести пятьдесят километров. Четыре часа, если на границе нет ажиотажа.
  Я вел машину и гадал, будет ли у меня еще дорога обратно? Странный вопрос, будто бы он касался совсем не меня, а кого-то другого. Нехорошее свойство, выработавшееся у многих людей современности: если происходит что-то нехорошее, даже ужасное, нужно некоторое время, чтобы осознать, что это происходит именно с тобой. Все хорошее воспринимается, как само собой разумеющееся, во все прочее просто не верится. Наверно, потому что не хочется верить.
  Мне нужно было как-то реагировать на вчерашнюю попытку покушения на меня. Оставлять это событие без внимания - все равно, что провоцировать врага на новые действия. Только вот в голову пока не приходило никакого решения. Кроме одного, конечно - спросить совет.
  Делиться со своими друзьями-товарищами я бы не стал. Они остаются таковыми до тех пор, пока ты не предпримешь попытки загрузить их своими проблемами. Поговорить с родственниками - так еще не лучше. Тогда посоветоваться с родственником Аркадием? Тоже не самый правильный вариант. Ну, не в интернете же искать содействия?
  Так мы и добрались до дома, я - не придумав ничего стоящего, Федя - проспав всю дорогу по своему кошачьему обыкновению, Лена - удрученная предстоящей рабочей неделей. Уже заруливая во двор, я вспомнил о своем боевом товарище, с которым у нас было общее армейское прошлое.
  Годы, месяцы, дни, проведенные в Советской Армии, меня, честно говоря, всегда тяготили. Ладно, что тягостно было во время самой службы, но и по ее окончанию что-то меня удручало. То ли воспоминания, то ли утрата иллюзий. Хотя вспоминалось мне всегда не какая-нибудь дедовщина или уставщина, а забавные эпизоды, мои товарищи и то, что дембель все-таки наступил. По иллюзиям и говорить нечего - их место занимал житейский опыт.
  Но снились мне сны, что меня снова запихивали в воинскую часть, как бы я ни брыкался. От этого делалось не по себе даже утром, когда весь сон оставался где-то на убранной в диван подушке. Что же такое было в этой армии? Ничего особого, ничего отличного от обычной жизни, от обычных взаимоотношений между людьми, разве что девчонок мало, и без них очень грустно. В мое время после армии люди разделялись на тех, кто шел служить в милицию - таких начинали отлавливать уже на железнодорожных вокзалах в активные дембельские месяцы: ноябрь-декабрь и май-июнь, и других, которые от подобных служб старались держаться подальше.
  Я как раз и был другой, но моя воинская карьера, как таковая, все равно оказалась неким грузом, который мне придется нести всю мою жизнь. В принципе, ноша не так уж и тяжела, но чисто эмпирически я бы лучше от нее избавился. Однако не судьба.
   ***
  О моем "Полярнике" написали в Википедии, мой армейский опыт добавился во всемирную энциклопедию, и я бы этому событию возрадовался, да отчего-то не видел для радости никаких поводов. Я улетал во Вьетнам, чтобы снова окунуться в судовую жизнь, насмотревшись в последнюю домашнюю ночь снов про армию.
  Чтобы создать "Охвен. Аунуксиста" мне снова пришлось окунуться в работу. Впрочем, творец Шерлока Холмса предпочитал тоже писать свои персонажи не в домашней кабинетной обстановке. Насколько я знаю, Конан-Дойль создавал свои "Записки", будучи на рабочем месте. Так что мой стиль был не нов для коллег-писателей.
  Каждый день налагает свой отпечаток на строки, легшие позднее на лист. Когда чье-то злобное влияние постоянно заставляет чувствовать некое напряжение и вынуждает оказывать противодействие, тогда и поступки книжного героя становятся более решительными и радикальными. На тот мой контракт пришлось два капитана, голодранец-голландец и хохол-украинец. Оба оказались, словно с одной грядки снятые: самодуры, каких только специально можно было вырастить. В естественной среде люди такими быть не могли. Получается, вышли они с одной теплицы. Да только где бы найти ту теплицу, да поломать в ней все стекла.
  Вот и обрисовался мой Охвен, несгибаемый, как кремень.
  В то же самое время мы раз в неделю заходили в волшебную страну Камбоджу, более известную в мое пионэрское детство, как Кампучия. Там был в восьмидесятых годах прошлого века геноцид, развитый и прогрессирующий. Автором и идейным вдохновителем выступал выпускник Сорбонны Пол Пот.
  Мы стояли в порту Сихануквилле всего несколько часов, но поочередно со вторым механиком Андрюхой успевали сгонять на пляж, чтобы поплавать в чистейшей морской воде, выпить ледяного пива с орешками и отовариться в супермаркете. Люди вокруг были ненавязчивые и весьма радушные, готовые повсеместно оказать помощь или услугу. Диву давался, как они еще двадцать пять лет назад хвастались друг перед другом коллекциями черепов. Голову этим забивать совсем не хотелось, хотелось быть курортником хоть на один час. И это отлично получалось.
  Вот и обрисовался мой Охвен сентиментальным, как подросток после восьмого класса.
  Между Малайзией и Таиландом шла очередная столетняя война, мы ездили и туда, и сюда, нимало не заботясь каким-то военным конфликтом. Мы, вообще-то, даже и не знали об этом - голодранская компания не посчитала нужным нас пугать, иначе им пришлось бы зарплату нам в два раза подымать по законам военного времени. Порой в контейнерах-холодильниках мы возили не только мороженое мясо и какие-то фрукты-овощи, но и павших бойцов, в основном партизан и диверсантов. И это тоже скрывалось от нас, но все же однажды сей факт нечаянно вскрылся. Филиппинский боцман поседел от страха, а мы посерели от зловония, которое однажды окутало весь пароход из неисправного и, соответственно, размороженного контейнера.
  Вот и обрисовался мой Охвен, весь из противостояния: живые - не живые.
  Вполне правдивый получился персонаж, читатели на него могут запасть. Но запали на него отнюдь не читатели.
  Едва я выставил свое готовое, вычитанное и отредактированное произведение в Самиздате, как навязчивая подозрительность начала меня несколько беспокоить вновь. Я чувствовал постоянное внимание к своей скромной персоне. Вообще-то любому человеку всегда гораздо легче отмахнуться от своих предчувствий, махнуть рукой и успокоить себя: показалось. И жить дальше. Либо уже не жить, потому что на самом деле не показалось, не привиделось.
  Я начал обращать внимание на мир вокруг себя, и он, этот мир, меня перестал радовать.
  Когда мне доводилось переходить дорогу по пешеходному перекрестку со светофором, я становился боком к дороге, ожидая зеленого света. Сначала я заставлял себя так поступать, а потом все это начало происходить автоматически. Конечно, пешеходные перекрестки в моей жизни теперь встречались не так, чтобы очень часто, но я не пренебрегал своей обретенной привычкой никогда.
  Можно выказать сомнение: какая разница, как стоишь - боком, пузом, или, вообще, задом? Для прохожих - никакой. Но для определенного пешехода разница значительна. Теперь ему будет трудно совсем незаметно приблизиться и едва уловимым для окружающих движением спихнуть нужного человека под колеса мчащегося транспорта. Ожидающий перехода человек, стоящий боком, может нервно повести плечом - и вот уже толкатель сам уезжает на каком-нибудь транспортном средстве, размазанный по колесу.
  Человеком, естественно, я считал себя, а пешеходом - неизвестного парня, озабоченного странным желанием сделать мне больно. Мне удалось пережить второе покушение, повлиявшее на мое отношение к проезжающему поблизости общественному и не очень транспорту. Оно тоже было неявным, как в случае с баррикадой из камней на лесной дороге, но от этого не менее опасным.
  Я очень не люблю, когда приходится в самый разгар своего пребывания дома отправляться куда-нибудь в столицу по служебной, так сказать, надобности. Столица - это не Москва, для меня и Питер - столица.
  Я здесь учился, здесь моя alma mater, здесь живут мои студенческие друзья, здесь мы похоронили друга Олега, не пережившего девяностые. Вроде бы все знакомо, проблем нет, но слишком уж много народу. Метро кишит строителями, которые теперь ассоциируются с чурками. Они постоянно на связи, к уху прилеплен телефон. Стадный инстинкт - даже под землей "братья рядом, короче". Я чурок стараюсь не замечать, да и, вообще, стараюсь не замечать никого.
  Наверху тоже чурки. Передвигаются кагалами, женщины вместе с ними. Детей не видать. Оно и понятно - в детских садах и школах дети. Воспитывается россиянский электорат. Я чурок стараюсь не замечать, да и, вообще, стараюсь не замечать никого - просто дежавю какое-то.
  Вот в один из таких приездов, когда слякотно и все равно по-весеннему солнечно, отметившись подписанием каких-то документов в конторе, обеспечивающей меня работой, я добрался до Невского проспекта. У меня не было цели совершить по нему променад, не так уж мы любили друг друга, скорее - терпели, как неизбежность. "Дом Книги" - вот что привлекало мое внимание.
  Раньше, когда стоимость книг была незаметной, я завсегда сюда заходил, потому что здесь всегда можно было рассчитывать прикупить себе Филипа Хосе Фармера или разворачивающегося во всей своей литературной красоте Ника Перумова. Тоже, знаете ли, люблю подержать в руках бумажный томик, а не пластмассовый экран. Однако прошли те времена, теперь, чтобы купить себе что либо стоящее, приходится со своей жабой договариваться. А она, падла, при этом продолжает давить, как неродная.
  Все равно, посещение "Дома Книги" сделалось своего рода традицией. Теперь я смотрел на полки с новинками, где были оттиснуты злобные рожи, женские груди, пистолеты и мечи, и даже боялся взять что-нибудь в руки. Очередные "коллекционные" переиздания Толкиена, того же Перумова и Джорджа Мартина, унылого фантаста Головачева, убившего в самой своей первой книге чувство юмора, приятно радовали ценой - даже с жабой договариваться не надо, три нуля за книгу решительно отрицали самые слабые поползновения в приобретении.
  Теперь я интересовался издательствами. Просматривал на последней странице контактные данные и хмыкал про себя: все известно, ничего нового. Скоро я хмыкать перестал, потому что это могло привлечь нежелательное внимание нервных охранников книжного магазина, барражирующих в мрачной униформе из одного зала в другой. Отставные или отгульные менты ничтоже сумняшись могут завести в специальное помещение для выяснения интересующих их вопросов. Побьют дубинками и выбросят на улицу с заднего входа, будь ты сто раз помощник депутата. Как раз перед этой поездкой я просмотрел интернетовскую запись, где парню досталось только лишь потому, что он показался в чем-то подозрительным. Все остались при своих интересах: парень умер, а охранников перевели в другую смену.
  Мне тоже однажды досталось от одного наиболее ретивого соглядатая. А уж, как досталось ему, стыдно вспомнить. Строгого вида пацан в свободного покроя одежде остановил меня на самом выходе из Управления Государственного Бассейнового Управления "Волго-Балт", потому что ему не понравился пакет в моих руках, выносимый из самых недр этого замечательного учреждения. Мне в этом самом "Волго-Балте" не нужно было ничего, только одна круглая печать на судовой роли, чтобы отразить именно мое положение в этой роли. Ее я получил, а в пакете, с которым сюда и зашел, ждали своего часа два бутерброда с семужкой, пара яблок "Зеленый налив" и бутылка холодного пива "Amstel".
  Парень сквозь зубы потребовал разрешение на вынос пакета из государственного учреждения. То ли он из бандитов в охранники подался, то ли из тогдашних гаишников. После последующих обменов любезностями я так и не смог утвердиться в догадке: мент или бандидос? Мы оказались недовольны друг другом. Он - тем, что я потребовал предъявить мне его удостоверение, я - тем, что ему до зарезу нужен был мой пакет.
  В обширном фойе перед выходом на Большую Морскую улицу никого не наблюдалось, камеры наблюдения тоже еще только входили в моду, так что можно было разбираться по-мужски, или по-поцански, если хотите. Я в то время был еще не полностью избавлен от идеалов свободы, равенства и братства, а охранник уже до макушки заполнен идеалами своей значимости.
  Он встал в стойку, как настоящий "поцан", суетливо поприседал и выбросил кулак непосредственно мне в голову. Он попал мне прямо в лоб, я даже успел голову под удар нагнуть. Вместе с кулаком пришло озарение - бандит. Здорово, брателло!
  Еще не полностью стерлись из памяти какие-то воспоминания о студенческих увлечениях: стенка на стенку, кто круче, тот и вносит алкоголь в кафе "Дружба" возле кинотеатра "Баррикада". Добыл себе алкогольное право - ящик коньяку в безраздельное владение, да, к тому же, кто-то из наших в заведении воротчиком может стать. Соревновательный процесс без применения стрелкового оружия. Даже не помню, с кем мы там бодались: то ли с институтом культуры, то ли с Лесгафтом - институтом физкультуры.
  - Погоди, только пакет положу, - сказал я ему и тотчас же пнул его ногой в голень. Пакет я так и не положил. Парень ошеломился: он был защищен со всех сторон нынешним своим положением, а тут - так больно! Ноги у меня были длинные, впрочем, как и сейчас. Но тогда они, не в пример нынешнему положению, помнили больше, а голова меньше знала. Я нащупал носком той же правой, ударной, ноги его подбородок и потом для верности еще добавил пяткой куда-то в нагрудный карман. Парень уже лежал на холодном мраморном полу и только хрюкнул в ответ. Из кармана вывалилось удостоверение.
  Мент! Извините, обознался. Я кое-как уговорил себя ретироваться, пакет-то был со мной, так что ничто боле меня здесь не держало. Вот только еще хотелось наддать ругающемуся и ползающему охраннику. Мы обозвали друг друга на прощанье "суками" и разошлись, как в море корабли.
  Ныне за один косой взгляд на правоохранителя могут привлечь к ответственности, и какая-нибудь попка в мантии приговорит к пожизненному расстрелу. А если кто-нибудь не косой поведет себя странно, посмотрит, например, прямо в глаза, искренне и доверчиво, то это должно караться еще жестче по всей строгости дэмократических законов. Правоохранители - нежные создания, лишние взгляды им ни к чему.
  Поэтому моя тогдашняя драка с охранником все больше пугает меня теперь, нежели в то далекое золотое время.
  Вот и в "Доме книги" я, стараясь не бросать взгляды на службу секьюрити, двинулся на выход, так ничего себе и не купив для чтения. Спустившись в метро на станции "Гостиный двор", я поплутал по переходам, прежде чем вышел к своему поезду. Вернее, пришел я на перрон, и, отметив про себя, что время до подхода моего состава еще имеется, пошел к концу платформы, туда - где людей было поменьше.
  Я стоял почти у края перрона, и легкий ветер из шахты метро извещал лучше всякого информатора: поезд едет, рельсы гнутся, под мостом попы дерутся. Напала на меня легкая задумчивость, какая нападает, use to be, на творческих людей. Смотришь прямо перед собой и ни фига не видишь, весь в себе, а в голове, что характерно, ни одной стоящей мысли. Вероятно, так бывает не только с писателями, но и с космонавтами, да и вообще - со всеми.
  Поезд был все ближе и ближе, гул от его приближения все громче и громче, была бы поблизости Мэрилин Монро, сквозняк бы просто сорвал с нее платье на радость всем пассажирам. И тут я увидел у себя за спиной некое движение. Это вовсе не означало, что у меня, вдруг, вырос сам по себе и открылся глаз на затылке, или какой другой задней части моего тела. То ли в кафеле напротив отразился дернувшийся силуэт, то ли это было чудо какого-то очень бокового зрения, но я заметил, что один из людей сзади выделился из всех прочих, вяло переминающихся с ноги на ногу.
  Я ничего не успел подумать, как тело само вывернулось боком, и это мое движение вышло боком какому-то парню, утратившему на долю секунды равновесие. Он сделал вперед неловкий шаг и завис практически на краю платформы, отчаянно пытаясь выправиться и сохранить равновесие. В этот момент я уже знал, что на его месте должен быть я, ибо он намеренно пихал меня в левое плечо, намереваясь столкнуть под замедляющий ход локомотив. Даже больше - я уже должен быть на рельсах, потому что располагался ближе к опасной черте.
  Ну, а дальше время замедлилось настолько, что почти остановилось. Машинист включил предупреждающую сирену, парень обернулся на меня своим удивленным лицом, и мы разом промычали друг другу, выдавая звуки, как грампластинка на замедленной скорости.
  "Сука!" - протянули мы одновременно. Наверно, представились.
  Это был именно тот охранник, с которым мы передрались в незапамятные времена. Я его вспомнил, судя по всему, он - меня тоже. Мы нисколько не изменились внешне, вот только у него во всех чертах фигуры проявлялась какая-то жилистость. Наверно, тренировался все эти годы. Теперь бы с ним драться я не отважился. Да мне, в сущности, этого и не было нужно. Стоило только слегка подтолкнуть, и мой несостоявшийся палач сделался бы Анной Карениной.
  На самом деле такая мысль пришла ко мне в голову уже гораздо позже. Я схватил его за локоть и оттащил прочь от поезда. Время снова начало течь по-прежнему, не давая больше повода пожить подольше по причине своей эластичности. Секунды продолжали слагаться в минуты, и каждый получившийся час неизменно приближал всех нас к покою и безмятежности именуемому "Смерть".
  Мой противник ловко вывернулся из моей хватки и прянул в толпу, мгновенно растворившись в ней, как стекляшка Сваровски в стакане с чистой колодезной водой. Народ ничего не понял в свершившейся ситуации, кто-то переглянулся, кто-то начал крутить головой по сторонам. Но подошедший поезд открыл двери, и все смешалось. Вместе с этим смешался и я: пропустил вышедших и зашел в вагон сам. Будто ничего и не произошло.
  А что, собственно говоря, было?
  Какой-то проходимец, бывший бандюган, бывший мент, решил свести со мной счеты. Вот уж, нашел себе врага! Мы не виделись больше десяти лет, и вот такой теплый прием! Я ехал прочь от роковой станции и отказывался верить в произошедший инцидент. Автоматически достал телефон, все тот же "Семен", словно бы собирался куда-то звонить, но на экранчике проступила надпись: "Ошибка Сим-карты". Верить в то, что все это неспроста все же придется.
  Я вернулся домой, более не испытав никаких потрясений. Если, конечно, не считать потрясением то, что после некоторых размышлений, пришел к выводу: если меня захотят ликвидировать, как вредный элемент для нынешней жизни, то рано или поздно это случится. Лучше бы, конечно, чтобы это произошло как можно позднее - лет, эдак, через сорок.
  Опять же никакой системы в воздействии на меня я не ощущал. На государственную структуру это не похоже. Подумаешь, еще одну книгу написал - вот уж повод! Государством тут не пахнет, разве что слегка пованивает. Здесь имеет место то, что над государством, да и, вообще, над всеми государствами. Церковь тут тоже не причем, она сама по себе - всего лишь государственный институт. Вера в церкви и не ночевала, там ночуют деньги.
  Но что-то могущественное и, бесспорно, властное этим делом занимается, раз и люди находятся, способные причинить вред моему здоровью, и телефон, опять же, меня подводит. Причем, что тоже характерно, в моих, так называемых свободах, меня не ограничивают. И самое важное - на моих близких особого давления не оказывают. А воздействие на родственников - самое культивируемый во всех режимах, от россиянского, до амараканского, способ сломать человека. Господи, спаси и сохрани!
  Значит, тот, что стоит за всеми этими безобразиями, скорее всего - то. Могущественное и властное существо - это Бог. Не наш Господь-создатель и Творец, но тот, что полнит собою души людские, заставляя умолкать голос Господа в каждом человеке - совесть. Самозванец, как я его назвал. Для него мы - муравьи, к которым он не испытывает никакого сострадания и, тем более, любви. Наблюдает и направляет общий поток, может прихлопнуть миллион, может подачку бросить в виде псевдо-манны небесной, нимало не смущаясь плагиатом. Кого-то одного из людей Самозванцу выделить трудно - все ему едины, поэтому-то и теряет он тех, кого наметил в жертвы.
  Куда же Господь подевался, возникает законный вопрос. Да никуда. Просто каждый человек выбирает сам для себя, чьим путем идти. Либо дорогой Одина - Одиссеей, как некогда валлиец Улисс, либо творить Историю, то есть, конечно же, выдумывать ее под себя, как деятели, предполагающие называть себя "политическими".
  Я выбрал Одиссею, только получается она у меня какая-то корявая и совсем не геройская. Но, тем не менее, мой путь противен многим, потому что у них кишка тонка. Про толщину своих кишок мне бы тоже не хотелось ничего узнать, но поупираться я готов. Сила действия опять порождает противодействие. Ну, не может такое быть, чтобы человек, создавший пять романов, считался графоманом. А, точнее - никем не считался. Будто его и не стояло. Читательский интерес есть, потенциал - в избытке, но во всем остальном - полное пренебрежение. Это не может быть настоящим, это может быть только искусственным.
  Пробыть дома после памятной поездки в Питер мне довелось недолго. Я слегка успокоился в своих мироощущениях. Я бы даже сказал, что я продвинулся на новый уровень самосознания. Моя осторожность в житейских делах возросла. Так мне хотелось думать, не знаю, как было на самом деле. Я ожидал покушения, но вместе с тем я не жил только этим ожиданием. Под мое отношение к Господу я подвел какой-то фундамент, который делался крепче и крепче. Без Веры человеку нельзя. Верить в Самозванца я не хотел, пусть даже Вера эта насаждалась всякими лживыми словами и нравоучениями. Я учился беседовать с Господом, пусть даже и в одностороннем порядке, но без всяких посредников. Особенно хорошо мне удавалось это в бане, потому что вся атмосфера там способствовала тому, чтобы быть искренним перед самими собой, пусть даже от этой искренности делалось стыдно. Все свои дурные поступки и совершенные глупости оказывались для меня очевидны, и я порицал себя за них, втайне надеясь, что более не совершу ничего подобного. Но я всего лишь человек, поэтому глупостей на мой век хватало с избытком.
  Меня внезапно вызвали на работу, уведомив, что произошел некий форс-мажор, и они, голодранцы, очень рассчитывают на мое содействие. Отказать работодателям, пусть и крайне сомнительным, я не мог. Все-таки они исправно платили мне, а в наше время нищие писатели вообще не могут существовать - они просто поумирают от голода, так как поддержки искать неоткуда. К тому же я продвинулся, нужно было начинать работу на новом уровне.
  
  9. Мама - Сомали.
  Написать Максу по электронной почте - все равно, что подать заявление в какое-нибудь ментовское подразделение на самого себя. Я не сомневался, что любая почта просматривалась, так же, как и любой звонок мог прослушиваться. А мог и не прослушиваться.
  Мой волшебный телефон Blackberry изначально защищался всякими антишпионскими технологиями. Просчитать мое местоположение было можно, вот подслушать, что я там говорю - вряд ли. С другой стороны, всегда можно было подслушать моего собеседника, но мне почему-то не хотелось верить, что человека, с которым я не общался по телефону пару лет, обязательно слушают слухачи. А если и слушают, то они из другого ведомства.
  Макс - это мой армейский товарищ, всю свою сознательную жизнь проведший в Германии, а в армию загремевший после первого курса питерского политеха. Мы много чего вместе пережили за службу, много чего он пережил после окончания своего института, когда повсеместно стране уже не требовались специалисты-оборонщики, моряки и прочие отдипломированные парни и девушки. Мне нужен был опыт Макса по поводу выживания.
  Нынешнее мое положение рознилось с тем, что было до этого. Раньше никто не погибал: мне несказанно везло, а мои враги отделывались легкими испугами. Теперь же несчастный финский душегуб пробил себя колом и после этого захлебнулся. То, что я не приложил к этому делу свою руку, вряд ли кем-нибудь будет рассматриваться, как смягчающее обстоятельство. Вообще-то, моя рука, конечно, косвенно была виновна в гибели этого человека, но уж логичнее все это выявить, как несчастный случай. Но разве будет кто-то выявлять?
  - Масса, - сказал я в телефонную трубку.
  - Я не "масса", - ответила она мне голосом Макса. Ни эха, ни щелчков, свойственных некоторым телефонным разговорам времен последнего Путина, слышно не было.
  - Длинный, хорош дурить! - возмутился я.
  - А, это ты, длинная скотина! - обрадовался голос на том конце. - Ну, здорово!
  Мы с армейских времен называли друг друга "Длинными". Я чуть-чуть превышал его в росте, но Макс тоже был немаленький. Чтобы привязать его габариты к его же имени, я обращался к нему, как негр из хижины дяди Тома - "Масса". Он в минуты душевного равновесия предпочитал величать меня "Скотиной". Вероятно, я в его понимании был похож на шотландца.
  - У меня книжная ситуация не складывается, - ответил я.
  - Так жизнь сейчас такая, - хмыкнул Макс.
  Мы поговорили о родных и близких, вспомнили армейских корешей, помянули безвременно ушедших товарищей - словом, обыкновенный разговор обыкновенных старых приятелей.
  - Так что у тебя с книгой? - спросил Макс.
  - По сюжету никто не должен умереть, но не слагается как-то, - ответил я. - Один из неприятелей все-таки погиб. Теперь герою будет туго.
  - Война?
  - Локального характера.
  - Ну, тогда нельзя сидеть, сложа руки. Желательно нанести превентивный удар, чтобы показать, что герой не боится и готов на самые решительные меры.
  - Думаешь?
  - Так при военных действиях враг, как правило, определен, - уверенно сказал Макс. - Вот на него и надо воздействовать. Иначе он воздействует на твоего героя. Сечешь?
  Я, можно сказать, просек. Да, в принципе, именно к такому повороту событий и должно было привести сложившееся положение дел. В самом деле, я же не мальчишка для битья! И не девчонка! Я вообще не предназначен для битья. Хоть мне противостоит система, но она какая-то бессистемная. Больше похожа на "Матрицу" с Кину Ривзом. Система бы уже давно раздавила, не поморщившись, и дальше бы существовала в созданных ею рамках. А тут она, словно используется как-то втемную. Нельзя, вероятно, силам извне диктовать свою волю обыкновенным - или необыкновенным - людям. Мне проще было думать, что есть такая сила, что она - Самозванец, у которого нет надо мной власти. Зато у него есть такая власть над некоторыми людьми.
  - Длинный, чего молчишь? - обеспокоился Макс. - Может, я чего-то не знаю? С тобой-то все в порядке? Или мне стоит приехать?
  Помощь, конечно, дело хорошее, вот только у него есть маленькая Катя, есть милая Вера, о которых ему надо думать в первую очередь. Я и рассчитывал-то только на совет.
  - Нет, Масса, - сказал я. - Ради этого ехать не стоит, разве что просто в гости. Тогда добро пожаловать. Допишу книгу сам, раз уже начал, все равно ее никто читать не будет. Не бросать же на полпути. Спасибо за совет, мне он помог.
  Мы договорились когда-нибудь созвониться и не теряться.
  "Let me be your leader
   Let me have control
   The way I see it
   It's got to be right for you
   I could be your pilot
   Through the stormy seas
   The way you see it
   It's just a case of trust in me
   I could be your hero
   I'll be your piece of mind
   The way that I see it
   It's got to be good for you
   I wanna be your brother
   If you need a friend
   The way you see it
   It's got to be right by me"? - пропел я про себя известную песенку (Nazareth - Let me be Your leader).
  "Позволь мне быть твоим лидером,
   Позволь мне иметь контроль.
   На мой взгляд
   Это должно быть хорошо для тебя.
   Я могу быть твоим лоцманом
   Через штормовые моря.
   Как ты видишь,
   Это только из-за твоей веры в меня
   Я могу быть твоим героем,
   Я буду кусочком твоего разума.
   На мой взгляд
   Это должно быть хорошо для тебя.
   Хотелось бы быть твоим братом,
   Если тебе нужен друг.
   На твой взгляд
   Это должно быть хорошо для меня" (перевод).
  Для того чтобы что-то сделать, не обязательно найти мотивацию, обязательно найти поддержку. Пускай поддержка будет условная, с ней и помирать веселей. Хотя я помирать не собирался. На озере под мостками я мечтал о мире, клянча мысль, что я устал от войны. А войны-то пока и не было! Война ведется между кем-то, а разве я воевал? Я только вяло отбрыкивался и все время пытался убежать. До поры, до времени это получалось, но "ведь не вечно наше лето и октябрь неумолим", как пел Анатолий Романов из "Воскресенья".
   ***
  Однажды я уже сделал свой выбор, написав "Кайкки лоппи", по теме, которую моя компания-работодатель рекомендовала для обсуждения всячески избегать. Наш пароход "Амиа Скан" сидел в сомалийском плену, и любой интерес к нему должен был быть погашен в самом зародыше. Но собирать информацию она не запрещала. Когда судно выпустили, у меня уже кое-что было, заслуживающее моего внимания.
  Я мог воевать с пиратами, будучи даже вне их досягаемости, как мне хотелось в это верить. Моя война с ними - это моя книга. Пусть и пираты тоже выберут для своей войны аналогичный способ. Тогда мы бы сражались в равных условиях, как реальные пацаны. Только они - вообще не пацаны, потому что читать не умеют.
  Да и мы не особенно пацаны, потому что писать не умеем. Вообще-то, кто-то где-то как-то пишет, но это не в счет, потому что никак не анонсируется. Вероятно, не нужно. Или тайна сия великая есть.
  Я срочно прибыл на пароход в Ямайку. Мой предшественник решил порвать с нашей судовой компанией окончательно и бесповоротно. Он пробыл на борту две недели и сказал сам себе: ну, его в пень. Он в свое время заменил человека, который умер на работе. Сгорел в буквальном смысле этого слова. Мокрый от пота, усталый от недосыпания сунулся в электрический щит, что-то там оплошал и пропустил через себя такое количество ампер, что сердце не выдержало и обуглилось.
  Пароход был большой и нужный компании, но отличался от прочих конкурентов-контейнеровозов своей нежизнеспособностью. Оно и понятно - китайское качество здорово экономит на затратах, но совсем не способствует рабочей эксплуатации. Голодранцы посовещались между собой и пришли к выводу: послать самым срочным порядком двух старших механиков, чтобы они, меняя друг друга, построили новое судно на костях старого. Старому было от роду всего-то пара лет, но по китайским меркам - это уже почти вся жизнь.
  Мне уже доводилось на своем веку потолкаться среди арабов, филиппинцев, всяких индусов, не считая этих самых китайцев и прочих японцев. Среди ямайцев я толкался впервые. Мое судно в очередной раз поломалось где-то в море, поэтому подход к Кингстону слегка задерживался. У меня было в распоряжении целых два дня и две ночи.
  В нормальной жизни я никогда на Ямайке больше не окажусь, поэтому я попытался чуть-чуть осмотреться в этой, ненормальной. Музей Боба Марли, серфинг на пляже, родина Усейна Болта и все такое.
  На пляж я доехал на попутном транспорте: какой-то босс средней руки из гостиницы, где меня заселили, вызвался подвести. Траффик на дорогах был плотный, но это не мешало моему поводырю отчаянно жестикулировать обеими своими хватательными конечностями, выпуская при этом руль. Я сразу понял, что такое "босс средней руки", иначе каким бы образом мы маневрировали среди прочих автомобилей. Только для меня эта "средняя рука" была невидима, но я и не пытался ее разглядеть, чтобы не травмировать свою усталую после долгого перелета психику.
  Пляж был черный, да и вся Ямайка, если присмотреться, тоже была черная. Как мне тогда показалось, белым был только я один. Усталый дядька из проката серфов с выпуклыми красноватыми, как у коровы, глазами прокатил мне плавательную доску и еще предложил резиновый мешок, который можно было забросить за спину.
  - Зачем? - наивно спросил я.
  - Воруют-с, - ответил прокатчик.
  Это был мой первый опыт катания на серфинге. Все, чего я достиг, так это из положения "лежа" переходить в положение "на карачках". Так и ездил по волнам, как собака, на всех четырех точках опоры. Если бы был серфером средней руки, то катался бы на пяти.
  Один раз ко мне подплыли настоящие наездники волн в гидрокостюмах с волосами в разные стороны, черные, опять же. Из всего, что они, перебивая друг друга, мне наговорили, я понял только, что им смешно, что скоро везде будет Сомали, что мне лучше бы быть подальше.
  Слово "подальше" мне показалось привязанным к берегу, никак не к морю, поэтому я вышел на мелководье, где волны захлестывали только мои колени и поиграл мышцой. Черные серфингисты оказались на порядок ниже меня по росту, они спешно попрыгали на свои размалеванные серфы и уплыли по своим делам.
  Кататься дальше мне расхотелось, да и время проката вышло, поэтому я отправился в музей Боба Марли. Меня в него, конечно, не пустили. Белых - только группами, а групп белых поблизости я чего-то не заметил. Парень в грубо вязаном блине на голове не стал мне даже билет продавать. Тогда я пошел к себе в нумера, полагая чуть позднее обозреть ближайший к гостинице Shopping center. А путь мой пролегал через парк, в центре которого стояла статуя голого дядьки - негра и такой же голой тетки, тоже - негра. Они сообща смотрели куда-то в хмурое небо, выставив на всеобщее обозрение все свои первичные и вторичные половые признаки.
  Парк был совершенно безлюден, только я и статуи. Но я заблуждался, как выяснилось. Мимо меня должны были пройти три типа типичной ямайской наружности. Если бы они еще играли на каких-нибудь местных музыкальных инструментах музыку в стиле регги, то я третью руку босса отдал бы, споря, что это местные жители. Но я опять ошибся. Нет, не в плане гражданской принадлежности этой троицы, а в том, что они идут мимо. Они шли ко мне.
  - Hey, man, what are You looking at? - спросил один из них, расставив ноги на ширине плеч как раз напротив меня, собирающегося проскользнуть мимо. "Куда уставился, мужик?" (Перевод.)
  Я, вообще-то, смотрел себе под ноги. Но дело, вероятно, было вовсе не во мне. Чего-то недолюбливали здесь на острове бледнолицых братьев. Я бы даже склонился к мнению, что на Ямайке процветает какой-то расизм. Даже дико как-то допускать такое. Все поборники черного равноправия осудят такое мое допущение. Ну, и ладно, их рядом со мной в тот момент не оказалось, а жаль, право слово.
  Отвечать парню я не стал. Я попытался представить, как бы повел себя в такой ситуации один мой знакомый. А он бы сделал следующее.
  Для начала бы мой знакомый осторожно осмотрелся и зафиксировал: один из троицы, толстый и лысый, зашел мне за спину. Другой занял свое место справа от меня, разумно предположив, что я - правша. И еще тот, что говорил, продолжает что-то говорить.
  На этот раз я не смог уловить никакого смысла: что-то про мою глупость и наглость, что-то, опять же, о Сомали и что-то о деньгах. В те далекие годы пиратские нападения наделали много шума по всему миру. И мир этот понял, как можно делать деньги. Имеется ввиду, черный мир. По аналогии с забытым прошлым воровского братства в Россиянии, когда Одесса стала величаться, как Одесса-мама, Сомали всем государством, или, как еще у них это территориальное образование зовется, сделалось Мама-Сомали. И этой Мамой гордились все занюханные нищие парни с единственно верным цветом кожи по всему миру.
  Однако мой знакомый бы не стал терять время в разговорах и прениях. Для начала он бы ударил костяшками пальцев правой руки по горлу ближайшего к нему ямайца, такого решительного и насупленного. Сейчас же, совершив полный оборот вокруг своей оси, вложил бы всю силу ноги в голову наиболее разговорчивого. Отпрыгнув назад, убедился бы, что теперь они с толстым один на один.
  Противник, конечно, не поверит, что теперь он без численного преимущества, но время для оценки ситуации ему давать нельзя. Надо прыгать рядом с ним, строить злобные рожи и все время бить руками и ногами по большому, как боксерская груша, туловищу, стараясь угодить тому между ног, ну, или чуть повыше, в подбородок. Моему знакомому бы это удалось: сначала ногой в промежность, потом правым хуком в голову.
  Когда ситуация прояснилась, моему знакомому можно было бы спешно покинуть арену боя, да вот, тот, что получил по горлу, хрипит и протягивает руку, намереваясь что-то передать. Уж не черная ли это метка? Нет, всего лишь американские деньги. Чтобы отстал, наверно. Я и так бы отстал, а мой знакомый и подавно. Поэтому, приняв себе одиннадцать долларов, я бросил их через несколько шагов на парковую дорожку и поспешил прочь.
  Такой вот случился аттракцион в Парке Эмансипейшн возле скульптуры под названием "Песнь Избавления". От пересечения бульвара Knutsford и улицы Oxford Road, где этот парк располагался, до моей гостиницы был всего один полет томагавка, который я одолел со сверхзвуковой скоростью.
  Ямайка мне категорически не нравилась. И это чувство только усилилось, когда судьба распорядилась таким образом, что целый год с периодичностью в две недели наше судно заходило в этот Кингстон.
  Любимым развлечением у ямайцев были обыски. Сонные черные тетки, либо престарелые седые дядьки бросались ко мне с обыском, едва я только появлялся на палубе. Даже ночью, когда по рабочей необходимости доводилось в одних трусах выскакивать из каюты, они водили своими светлыми ладонями по моему телу, разгоняя мурашки и вызывая содрогания. Что они искали - да ничего не искали. Просто соблюдали ямайскую инструкцию. Хотя думаю, что и россиянские, либо какие иные поисковики, поставь им такую задачу, закрепи ее инструкцией, тоже бы водили, как шаманы, руками по чужому телу.
  Когда я, наконец, заменил удалявшегося на покой из этой кампании старшего механика, то на пароходе меня уже ждал другой дед - польский. По голодранскому плану мы теперь вдвое больше пользы могли принести, как судну, так и нашим работодателям вообще. И этот поляк, как оказывается, был одним из первых, кто в свое время прибыл на борт только что выкупленной из неволи "Амиа Скан". Бесценный кладезь информации, к тому же не забывший еще школьный курс русского языка.
  Поляк был более ценный, нежели я, да, к тому же, европейский кадр компании, поэтому я с радостью уступил ему бремя лидерства в умирающем от хронических болезней машинном отделении. Но он отчего-то это лидерство на себя брать не спешил. Ни он, ни я не знали с чего начать ремонты - все было плохо, все дышало на ладан. Да еще призрак убиенного током старшего механика пугал филиппинцев.
  Чтобы как-то взбодриться, я спросил у своего коллеги:
  - Сомалийцы всех поляков в плену убивают?
  - Почему это? - испугался он.
  - Потому что настоящие поляки живьем пиратам не сдаются, - пожал я плечами.
  - Шутка, - сказал поляк. - Обхохочешься.
  - Тогда, быть может, приступим? - я подал ему набор инструкций. - Ты - босс, тебе решать.
  Мы договорились с коллегой, что разделим полномочия между собой: он - за техподдержку ремонтов, я - за работу с людьми. Это не значило, что в то же самое время мы не крутили гайки. Крутили - будь здоров, аж руки ниже колен свисали, до того, бывало, накрутишься.
  В перерывах поляк делился со мной, как там жестко было на "Амии Скан".
  - Для сомалийцев филиппинцы - вообще не люди, а все белые - потенциальные враги. Не поймешь, что они сделают: то ли стрельнут, то ли ножиком полоснут. Каждый вооружен, каждый исполнен своего самосознания, каждому хочется самовыразиться, - сказал мой коллега, но я ему ничего не ответил.
  Америку мне он не открыл, так было всегда, да так всегда и будет. Мне были интересны детали случившегося с судном несчастья. Но в открытую проявлять интерес было нецелесообразно: поляк надуется, как павлин, и будет выдавливать из себя информацию в час по чайной ложке. С ними, с поляками, всегда нужно было обращаться крайне осторожно. Мне об этом еще мой покойный отец говорил, которому довелось во время войны выживать в одном детдоме с ними.
  - Вот ученые говорят, что вся жизнь пошла из Африки, - сказал я. - Ну, конечно, из Азии тоже - синантропы всякие, да и из Австралии - австралопитеки. В Европе, типа, людей вовсе не было, а если и были, то все сплошняком неандертальцы. Примечательно, что у африканцев, как и у китайцев, и у аборигенов Австралии, исходя из этого, времени на эволюцию должно быть больше. То есть к сегодняшнему дню они должны быть гораздо более продвинуты, нежели мы. Вот ты мне скажи, что это за ученые такие, которые допускают эволюцию только в удобном для них толковании.
  - Ну, ученые - и есть всего лишь ученые, - ответил мой коллега. - Просто принято говорить: ученые - то, ученые - се. А у них, быть может, три класса образования. Нет у них, у ученых, фамилий. Это банда такая.
  - Так не бывает, - покачал головой я. - Хочешь, назову фамилию?
  - Ну.
  - Нельсон Манделла.
  Мы оба рассмеялись. Чего там о расах говорить, если ничего на самом деле это не меняет. Пусть правозащитники брызгаются слюной - им за это деньги платят, негры и китайцы останутся теми еще двигателями прогресса, пусть хоть законодательным порядком их в потенциал человечества включат.
  Мы ездили по островам Карибского моря, иногда забредая в Нью-Йорк. Хитрый поляк оставил меня разбираться со всякими инспекциями, проверками и надзорами. С черными инспекторами договариваться у меня получалось, мы как-то находили приемлемые варианты, чтобы и они были довольны, и мне под штрафы не лезть. С белыми, которые гордо именовались "Coast guard US", было трудно. Они все состояли из спеси, взращенной поколениями американской береговой охраны, поэтому понимали только конфронтацию, балансирующую на грани неповиновения их требованиям. Мне приходилось терять время по шесть часов в день, споря о чем попало с костгардовцами, старательно избегая "точки невозврата", когда мое упорство могло привести к моему же наказанию. Чувствуя, что дело не уха, я тут же шел на попятную, соглашался и предлагал обозначить срок для устранения "вопиющего нарушения условия безопасного для США эксплуатирования судна".
  Но терял время не только я, теряли отведенный им для визита временной интервал на наш пароход и они, двадцатилетние вооруженные и оснащенные всякими гаджетами всезнающие американские парни и девки.
  У меня не получалось бороться только с индусами, очень уважающими любую надзорную должность. Мне было не под силу терпеть то отношение, каким они бравируют передо мной. Но индусы чувствовали мою враждебность, а я ее скрывать особо и не старался. Спасало одно: не так уж много их приходит с проверками на пароходы, к счастью, не всех их, даже несмотря на касты, берут на такие должности.
   А поляк, глядя на мои потуги, только посмеивался - мол, сам выбрал такую долю. И, чтобы как-то поддержать меня, нечаянно рассказывал, чего он там по горячим следам вызнал из опыта пиратских будней.
  По его откровениям вырисовывалась такая картина: Мама-Сомали, а Папа-Нигерия. По крайней мере, в пиратской Африке. Ну, а заправляет всем этим делом - Капитал. Не тот, конечно, который бородатый дядя Карл Маркс написал, а другой, сосредоточенный в чьих-то потных руках и требующий преумножения. Будут вливания в пиратство - окупятся они сторицей. Сто тысяч американских рублей вложил в вооружение, рекрутов и средства передвижения, получил обратно шесть миллионов, которые необходимо поделить между теми же страховщиками, судовладельцами и примазавшимся к антипиратской, так сказать, "коалиции" чиновниками. Даже после дележки денег в активе все равно прибавляется изрядно.
  Если бы это было невыгодно, то сомалийцы так бы и ездили на своих пирогах и трясли бы длинными ножами. От 1993 года, когда американцы возжелали, не совсем успешно, правда, прекратить сомалийский геноцид до 2003 года, когда начались регулярные пиратские наезды на торговые суда, эта часть Африки, изобилующая стрелковым оружием, не особо пыталась вырваться на просторы мирового океана. Ну, а уж коли вырвалась, то обратно ее загнать уже не так-то просто. Да еще и Нигерия тут же нарисовалась.
  Впрочем, чего уж тут рассуждать, кому это выгодно - выгодно всем. Только нам с поляком невыгодно, да прочим морякам - тоже невыгодно. Да женам нашим и детям, матерям, отцам и близким - невыгодно. Но нас-то, как раз никто и не спросит. А с нас - могут.
  Выдуманная антитеррористическая конвенция - в простонародье ISPS - в первую очередь заботится о жизни и спокойствии пирата, чтоб тот, не приведи Господь, не почувствовал себя в чем-то умаленным, лишенным законного своего права издеваться над людьми, захваченными им в плен силой оружия.
  Я-то знаю об этом не понаслышке, потому как даже в Карибском море, порой, возникали ситуации, когда происходит то ли захват судна пиратами, то ли кто-то делает вид, что захватывает. И не пойми, чего эти гаитянцы хотели, когда однажды оказались на борту нашего судна?
  
  10. Кайкки лоппи.
  Наш городок, пусть он и древнейший на Земле, мал, и становится еще меньше. Люди вымирают, зато приезжают другие люди. Они становятся на рынке и торгуют овощами, нанимают работяг и пилят ими лес, мечети и молельные дома пытаются заложить, торговые центры открывают и курируют автомобильные мастерские. Режут время от времени местное население. Объективная реальность наших дней. Ничего не поделаешь, вся Европа так живет, чем мы лучше, пусть даже и считаемся ее задворками?
  В таких городках народ, как правило, знает друг друга в лицо. Меня знали только люди одного со мною возраста, либо старше: все-таки я провел здесь всю свою школьную юность. Более молодые, если и знали, то позабыли уже. Я всегда бывал наездами, по улицам практически не болтался, сидел себе на даче и в ус не дул.
  Теперь же мне нужно было как-то пересечься с тем ментом-лейтенантом, который разок вместе с сержантом пытал меня в своих застенках. Воспоминания о былых невзгодах были мне неприятны, но я хотел при встрече прознать у этого мента о той девке из "Зю". Не факт, что он мог что-то мне поведать, но понаблюдать за его реакцией было бы крайне любопытно.
  Мента звали Васей, был он деревенский, был он идейный мент. Он очень гордился своим продвижением в люди с высоким общественным положением, поэтому шел по своей жизни легко, совестью не мучился, пил не до запоев, рьяно выполнял приказы, содержал жену и еще дочку. Был Вася глуповат, но это не помешало ему закончить техникум и сразу после этого броситься на защиту государственных интересов. Скорее всего, он просто маскировался под простоватого человека, но на самом деле деревенская сметка и хватка у него была, как у любого деревенского куркуля. О таких классик говорил: "Кто уж кулак, того не разогнуть в ладонь".
  Просто так пойти в милицию и попросить встречи с лейтенантом Васей Сосниным, было бы верхом моей глупости и самоуверенности. Ни первым, ни вторым качеством я себя не наделял. Сидеть в засадах и караулить, когда же выйдет по нужде Вася из своих убежищ, было тоже не совсем умно. Каждый лейтенант, не говоря уже о мелких сержантах и более крупных офицерах, всегда выходили по нужде, будь то с собакой гулять, сигарет приобрести, либо навестить какую-нибудь левую даму. Такая уж традиция в милицейских кругах малых городов - иметь не только жену, но еще и не жену.
  Я положился на случай, и этот случай привел меня как-то раз в один из наших супермаркетов, где мы пересеклись с Васей лицом к лицу. Он равнодушно скользнул по мне взглядом и продолжил выбирать пельмени. Будто у него таких, как я, было столько же, сколько у зубного врача спасенных от зубной боли пациентов.
  - Вася, - сказал я ему. - Разговор с тобой есть.
  Я намеренно не здоровался. Это у меня такая форма социального протеста: не здороваться с недругами.
  - Ну? - спросил лейтенант, тоже не здороваясь. Это у него была такая форма социального превосходства: не здороваться с кем попало. В глазах у него до сих пор курились паром пельмени "Снежная страна", и он все еще был под их магическими чарами.
  - Не хотелось бы быть навязчивым, но, быть может, лучше бы было переговорить на улице? - предложил я, несколько смущаясь от того, что отвлекаю человека от выбора ужина.
  - Бы, было, быть, - передразнил он меня. - Чего надо?
  - Подожду тебя на улице, разговор есть, - перестал я деликатничать и повернулся на выход.
  Вежливость - это лучшее оружие вора. Так говорил Леонов, ака Доцент. Вежливость - показатель слабости. Так говорил я, имея за плечами многомесячный индийский опыт. Вежливость - то, отчего не стоит отказываться. Так говорило мне мое воспитание. Разве что в особых случаях можно на минутку о ней забыть. Общение с лейтенантом могло как раз таковым случаем и оказаться. Как однажды в Карибском море, где только вежливость помогла нам избежать больших неприятностей. Точнее - отказ от нее.
   ***
  Моряки - народ, зачастую, прямолинейный, но грубостью слывут только отдельные хамы, отчего их не жалуют, бьют при первой возможности и портят им жизнь исподволь.
  Наш старпом на Amstel Trader был само воспитание. В меру пьющий, в меру рвущий зад на погрузках-выгрузках, в меру общительный. Все в море должно быть в меру.
  Я прилетел на этот пароход, проведя дома рекордный срок в полтора месяца. Это не значило, что я стал, вдруг, морским трудоголиком. Дело в том, что моя плодотворная работа с поляком - старшим механиком дубль два - не продлилась долго. Мы отбыли на ремонте без вывода судна из эксплуатации всего-то месяц с небольшим. На большее его не хватило, а у меня, к счастью, закончилась моя американская виза, и меня попросили выехать из стран Карибского бассейна. Нельзя там быть, если нет американского разрешения. Разве что на Кубе, но мы всегда ездили мимо Острова Свободы, так что Куба мне была без надобности.
  Весь ремонт мы сделать не успели, разве что силы свои растратили на поддержание жизнеобеспечения парохода, чтоб он был скорее жив, чем мертв. Но голодранской компании наши потуги не помогли - из-за постоянных проблем случались задержки и вовсе выпадение из графика, что для контейнерного флота чревато потерями контрактов и фрахта, как такового. Захирела компания, поставив все свои резервы на современный флот, но сделанный в Китае. Нельзя в Китае ничего делать, и мировая буржуазия в погоне за сиюминутными прибылями теряет контроль над своими капиталами. Где бородатый дядька Карл Маркс? Он такого предвидеть не мог, вот ведь незадача.
  Для меня самым главным впечатлением от работы было получение информации из первых, так сказать, уст. Сведения о Маме-Сомали вообще поступают отрывочные, все политически выдержанные и, не к ночи будет помянуто, толерантные. Однако жизнь человеку дана вовсе не для того, чтобы ее класть в угоду расовой терпимости. Можно иногда и расово не потерпеть, лишь бы не сгинуть в чужой земле среди чужих нелюдей.
  Я продолжил работу над книгой, которая, по сути, должна была подвести некий итог всей моей розыскной деятельности. Я вновь был на Карибах, вновь та же самая расистская Ямайка, вновь США, вновь Доминикана и Гаити, Барбадос, а также Сент Мартин и Мартиника, прочие малозапоминающиеся страны, величиной с остров с кокосовыми пальмами, но добавилось теперь государство Тринидад и Тобаго, а также венесуэльский остров Исла Маргарита.
  Тринидад и Тобаго состояло из индусов, что никаким образом доверия к нему не снискало, когда же я узнал, что здесь и зародился терроризм, в таком виде, каком мы его знаем, то уважение к этому государству сделалось еще меньше. Оно мне платило тем же.
  Работалось мне хорошо, как на основной работе, так и на творческой. Конечно, я скучал по дому, но старался развеивать эту скуку, как только мог: бегал на островах купаться, рыбачил там, где купаться было далеко, менялся с гаитянцами всяким хламом на американское пиво "Colt 45" и ворованные кубинские сигары в деревянных ящичках, ездил в Майами в Best Buy, где и приобрел непробиваемый прослушками телефон Blackberry Bold 8540.
  На прошлом своем недолгом контракте в Нью-Йорк выходить для нас было почти что запрещено, пусть у тебя хоть десять американских виз в паспорте наклеено: услуга такси по порту стоила 600 долларов США, а своего транспорта портовые власти не предоставляли. Таким образом, они боролись с террористами, превратно видя в каждом несчастном моряке, оказавшемся возле статуи Свободы, врага государства. Что же, друзьями амараканцы после таких мер не обзаводились - это точно.
  Стоянки наши всегда были кратковременными, постоянная динамика предполагала интенсивное накопление усталости. Да так, вероятно, и было на самом деле. Под конец контракта уже забывалось, куда ты приехал и куда через пару часов поедешь опять. Старпом, само воспитание, тоже устал, поэтому одной черной тропической ночью посреди моря столкнулся с гаитянской рыболовной шхуной.
  Она, эта шхуна, была мала, поэтому на радаре не пробивалась, давая блики, будто бы от волн. Старпом Вова Хлебородов ее проглядел, но не прослушал: скрип и треск от ее ломающихся рангоутов, шпангоутов и такелажа родил в его голове вопрос "Что это было?"
  А было все очень просто. Десяток гаитянских рыбаков рыбачили где-то в море, потом у них сломался двигатель, потом у них все сломалось - как я подозреваю, потому что они пытались чинить - потом кончились аккумуляторные батареи, и наступила ночь. Они плавали сами по себе, пока не заметили ходовые огни судна, двигающегося к ним.
  Черный, как сволочь, гаитянец, сорвал со своего черного тела черную дырявую майку, залез на черную мачту и принялся ею махать: "спасите, хлопци!" Дело, как я уже упоминал, было черной безлунной тропической ночью, осталось добавить, что и рыбацкая шхуна тоже была покрашена в черный цвет.
  Вова ее и проглядел - все-таки не Соколиный же он глаз, друг индейцев!
  Мы совершили вокруг стукнутых рыбаков круг почета, легли в дрейф и спустили шлюпку: к сожалению, морская практика, именуемая "хорошей", не позволяет проходить мимо. Это только однажды старый инсультный немецкий капитан-фашист не стал помогать посреди Атлантического океана терпящему бедствие Федору Конюхову и его яхте. Впрочем, ничего этому Адальберту Номенсену не было, не тот цвет кожи у Конюхова.
  В общем, мы вытащили всех гаитянцев, сгрудили их на крышке трюмов и начали думать: дальше-то что? К Гаити возвращаться было далековато, на Кубу сдавать утопленников - так Фидель Кастро не разрешит. Связались с Костгардом США, те сразу же сделали стойку.
  Капитана засыпали ворохом строжайших петиций, исходя из которых, мы были именно те враги, которые подложили заряды под Башни-Близнецы, бомбили Пентагон и прочее, прочее. С другой стороны такой же обстрел бумагами последовал из нашей компании. Капитан был филиппинской национальности - бывает и такое - он загрустил и начал отписываться, привлекая на помощь свое воображение. Так как его воображение было скудно, то и ответы получались, словно от пациента сумасшедшего дома.
  А гаитянцы тем временем воспрянули духом. Их покормили тут же на крышке, дали старые рабочие комбинезоны прикрыть срам, и выставили почетный караул в виде филиппинского матроса. Народный язык на Гаити - французский, поэтому мы все игнорировали, что они там блажили, размахивая конечностями.
  Как потом оказалось, они требовали каждому из них по четыреста долларов в день, как спасенным судном под голландским флагом. Также они требовали отдельную каюту с видом на море, четырехразовое питание и стюарда-женщину. Единственное, что мы выполнили, так это предоставили им право неограниченно любоваться морем. Кормили - и то три раза в день, как и сами питались.
  До Майами было три дня ходу, строгие американцы обещали срочно выслать нам навстречу весь американский флот, чтобы не допустить незаконного въезда гаитянцев, но никого почему-то в зоне радиопереговоров до самого берега не появилось. Старпом кричал американцам в средство связи, кричал, потом отчаялся и забил. Но не забили наши гаитянские товарищи.
  Им был предоставлен в пользование нижний палубный туалет, с него они и просочились прямиком в капитанскую каюту и рулевую рубку.
  Дело было вечером, делать было нечего, гаитянцы заколебались, видать, ждать у моря погоды и захотели реакции на свои гаитянские требования. Поэтому они подняли мятеж.
   Кто-то из них пробрался в туалет по своей нужде и там застрял. О нем наш филиппинский охранник сразу позабыл. Вообще гаитянцы достаточно быстро превратили судовой гальюн в отхожее место. Страждущий засел в загаженном туалете надолго, его и перестали ждать. К нему отправился второй и тоже потерялся.
  На самом деле они сидели в засаде, ожидая, когда из надстройки через дверь с кодовым замком выйдет кто-то из команды. Конечно, они это дело дождались - всегда по пароходу шлялись, кто ни попадя из экипажа, изображая активити и озабоченность неким делом.
  Двое из туалета шмыгнули в открытую дверь и кодовым свистом вызвали всех остальных. "Восстание, восстание, вся власть учредительному собранию!" - подумали все негры разом и выставили перед удивленным донельзя охранником столовые ножи, которыми по своему обыкновению их снабдил вместе с вилками и ложками наш филиппинский повар.
  - Сдаюсь! - сказал матрос и поднял руки.
  Негры хотели перерезать ему горло, да это бы отняло много времени, потому что столовые ножи-то не для этих целей предназначены. И они всей своей черной массой поскакали внутрь парохода, махая столовыми приборами, как шашками. Часть из них открыла дверь в каюту с надписью "Master" и тут же взяла его в плен. Другая часть проскакала дальше и прискакала прямо в рубку, где Вова Хлебородов пребывал в глубоком размышлении: как списать ту еду, которую пожирали вечно голодные гаитянские рыбаки?
  Старпом нисколько не удивился визиту, просто подумал, что с кем-то из негров сделалось худо, и все они теперь озабочены помощью своему товарищу.
  - Чем могу помочь? - на всякий случай поинтересовался он, сохраняя полное спокойствие и вежливую интонацию.
  "Ага!" - обрадовались негры. - "Вежливый - значит, слабый. Мочи его, пацаны! Мы круче, чем Сомали!"
  Вова услышал про Африку, проверил, как там автопилот, и опять повернулся к спасенным рыбакам, которые уже устраивали традиционный хоровод в честь своей победы.
  - Так вы, стало быть, в Маму-Сомали здесь играетесь? - спросил он и расстегнул несколько верхних пуговиц своей рубашки-поло.
  Гаитянцы только кивнули в ответ и вознесли руки с ножами куда-то к подволоку. Они упивались триумфом. "Деньги-деньги-деньги!" - думали они вслух.
  Старпом закричал так громко, что даже мне в машинном отделении сделалось слышно - нецензурные слова своими децибелами перекрывали весь рев главного двигателя. Вова дал открытой ладонью такую оплеуху ближайшему плясуну, что того выбило из чужого комбинезона, оставив, в чем его крестил Папа Дюк, диктатор Гаити, строитель коммунизма Дювалье. В голом виде, вероятно, рыбак был легче воздуха, потому что он еще долго летал по всему мостику, блаженно закрыв глаза. Старпом не обращал никакого внимания на кровожадно заблестевшие ножики, пинками и плюхами разгоняя всех повстанцев обратно вниз.
  - И у меня тут еще возьмите! - жалобно попросил из своей каюты пленный капитан.
  Старпом сунулся к нему в нумера, и оттуда, как обделавшиеся поросята, засеменили вниз еще одни революционеры, не дожидаясь команд и иных побуждений.
  Скоро все они опять уныло сидели на крышке трюма и перемигивались с чайками.
  Через день, уже на подходе к Майами, прибыл американский флот и навел на нас все свои пушки. У меня складывалось такое впечатление, что они проводили акцию по освобождению гаитянцев, потому что все орудия были направлены на рулевую рубку. Со старпомом мы решили, что о произошедшем инциденте докладывать властям нецелесообразно, потому что Вова подпадал под нарушение международной конвенции о терроризме - при первом же блеске ножа ему следовало поднять руки и выполнять все, без исключения, требования нападающей стороны. Пираты охранялись законом. Филиппинский мастер мог наговорить все, что угодно - он не был свидетелем всех событий на мостике, да, к тому же, сочиненные им ответы создали перед американцами определенную капитанскую репутацию.
  Америкосы вцепились в нас на двое суток, не позволяя ни спать, ни, как следует, есть. Допросы, подсовываемые для подписи бумажки, угрозы и обвинения. Каждый из гаитянцев посчитал своим долгом сообщить, что его били, не кормили и не давали денег. И вообще, они теперь из Соединенных Штатов Америки - ни ногой, потому что здесь подлинная демократия и свобода.
  Ни я, ни старпом на сотрудничество с властями не шли, дождавшись, когда приедет какой-то хлюст из кампании и примется адвокатствовать. Филиппинцы, правда, еще до его приезда успели подписать все бумажки, ввергающие их в процедуру смертной казни через расстрел.
  Больше всего не нравилось молодой девке, обвешанной всякими прибамбасами - наручниками, шокерами, фонариками и пистолетами - то, что мы не признаемся в мордобое. Девка была самой главной у команды костгарда, и, вероятно, от этого ей было больше всех надо. Я-то с гаитянцами вообще не контактировал, но они, почему-то и меня приплели к своим мучителям. Ну, а Вова так вообще был чуть ли не "саддамом хусейном".
  - Слушай, - однажды сказал старпом, пресытившийся нытьем дамочки. - Тебе показать, что было бы, если бы я их реально избивал?
  - Покажи! - обрадовалась она. Вместе с ней обрадовался весь ее костгард.
  - Позволишь побиться в показательных целях вон с этим мальчишкой? - Вова указал пальцем на гориллу, одетую в форму, двух с половиной метров ростом и весом в двести килограмм. Та довольно осклабилась и поскребла пальцами свою лысую башку. Я даже боялся смотреть на это чудовище.
  Американцы переговорили между собой на своем американском языке, и я ничего не понял, но предположил, что от гориллы требовалось не убить русского, а покалечить можно. Я затосковал: если нашего старпома разорвут напополам, так и до меня очередь дойдет.
  Командирша ненадолго заколебалась, но ее неприязнь к нам, как к россиянам, возобладала. Наконец, она кивнула головой.
  Тотчас же Вова, до сих пор сидевший на стуле посреди нашего мессрума (кают-компании), как-то сидя ударил громилу ногой в промежность. Мгновенно отскочил, перехватил стул и приложился им по плечам американца, удивленно скособоченного от первого болезненного удара. Стул разлетелся в щепки, а старпом уже прыгнул через вжатую голову соперника. Еще и пары секунд не произошло, как они оба лежали на палубе, причем рука гориллы была неестественно вывернута в захвате Вовы, прижатая на излом обеими ногами.
  - А! - сказал горилла.
  - Довольно! - взвизгнула командирша.
  Но старпом захват не ослаблял. Лишь только побагровевший американец догадался постучать свободной ладонью по палубе, Вова прекратил свой зажим, поднялся на ноги и подал руку своему сопернику. Тот посопел, но помощью не пренебрег.
  - Вот так, - заметил старпом прямо в негодующее лицо американки. - Вряд ли гаитянцы смогли бы остаться бодрыми и жизнеспособными.
  - Нападение на офицера Береговой Охраны США - серьезное преступление, - сказала она, едва сдерживаясь от гневного крика.
  - Да и пошла ты, сука! - перешел на русский язык старпом и пошел прочь из мессрума. Американцы расступились перед ним, даже не пытаясь препятствовать самовольному уходу.
  Сначала поверженная горилла, а потом прочие костгардовцы что-то заговорили своей командирше, та взбеленилась, пуще прежнего. Схватила переговорное устройство и яростно в него затарабанила доклад. Я, как ни вслушивался, опять ни черта не понял.
  Потом потерпевший горилла десять раз сказал "нет" какому-то неведомому начальству, потом еще один парень, активно косящий под героев "Top Gun", также пролаял пару раз "нет", потом они собрались и ушли.
  Я вышел на палубу и увидел, как всех гаитянцев пинками и прикладами винтовок грузят в какой-то фургон. Настала их пора знакомиться с подлинной демократией и свободой.
  - Куда их? - спросил я у подошедшего черного докера.
  - В тюрьму, а потом обратно в их сраную Гаити, - ответил он мне. - Чертовы негры!
  Раз появились докеры, значит, наши проверки закончились, мы снова в теме.
  - Это откуда у тебя такие способности? - спросил я как-то Вову.
  - В детстве любил почитывать книги Харлампиева, - пожал плечами тот.
  - А в армии? - задал я еще один вопрос.
  - А в армии применял знания на практике, - ответил старпом.
  Больше об этом мы не говорили - обычная судовая практика, когда два единственных земляка на пароходе даже не пытаются сделаться друзьями. Через месяц Вова улетел домой по окончании контракта, его сменил филиппинец. Я остался один.
  Даже не помню, откуда он был родом, этот мой земляк. То ли с Ростова, а то ли из Калининграда. Очень суровый парень. Прослышав как-то, что я обозвал ситуацию с америкосами детским словом "кайкки лоппи", уцепился за него и попросил мне повторить.
  На прощанье он так и сказал, обведя рукой вокруг парохода:
  - Кайкки лоппи.
  Я ответил ему, обведя рукой все небеса вокруг:
  - Кайкки лоппи.
  Мой роман был в разгаре, и именно в это время к нему пришло название. В детстве мы коверкали и финский, и карельский языки, если уходили от русского. "Кайкки лоппи" для нас означало - полный капец, точка, откуда дальше идти некуда, аллес гонсалес.
  Потом мое эпохальное произведение пытались оскорблять литературные деятели, привязываясь к названию, от него и отталкиваясь. Но мне на них было наплевать тогда и наплевать сейчас. Теперь я знаю, откуда у них ноги растут, поэтому дважды наплевать. Вообще-то, ноги растут из задницы, но, в таком случае, я знаю место этой задницы в нашем обществе, также знаю ее цели, и сколько ног из нее торчат. Я стал просто специалистом по этой заднице.
  И все началось с того момента, как я выложил свой роман "Кайкки лоппи" в Самиздате.
  
  11. Библия.
  Я бы не успел выкурить и сигареты перед магазином, если бы я курил, когда из его дверей показался лейтенант Вася Соснин. Он явно купил еще что-то помимо пельменей, так как магазинный пакет был полон. Или просто пельменями человек затарился по самую макушку.
  Он увидел меня сразу же и зачем-то сделал у себя очень злобную рожу. Можно изобразить недоуменное лицо, можно отразить испуганное выражение, можно даже выразить наглую харю, но злобную - можно сделать только рожу. Я успел бросить в свою машину купленную бутылку пива, поэтому стоял с пустыми руками. Видимо, этот факт и разгневал лейтенанта.
  Некоторые люди теряются при встрече с небожителями из силовых структур, почему-то начинают их звать "командирами", "начальниками" или как-то еще, величественно. Этим самым они заведомо выставляют себя подневольными, незначительными, слабыми человечками. Вероятно, и я был таким. Но это время быстро кончилось, едва я увидел, какой сброд из моей родной школы, вдруг, сделался милиционерами. Вдруг, взяли в руки дубинки, вдруг, свой жизненный опыт и взгляды подняли на определяющую для поведения всех прочих людей высоту. Я определил для себя отношение к таковым людям в форме - они неизбежное зло, и обращение тоже определил - только по имени согласно удостоверению. Отчего-то это тоже не вызывает радость. "В милицейских рядах царит раздражение", - пел Андрей Макаревич.
  - Ну-ка, с дороги ушел! - приказал мне лейтенант.
  Я остался стоять, как стоял, потому что мог помешать ему и его пельменям только в том случае, если бы прямо сейчас бросился вперед и лег под его ноги. Я это делать не собирался. А Соснин, видать, не собирался разговаривать со мной.
  - Неужели боишься меня, лейтенант? - довольно ядовито поинтересовался я.
  Он обиделся, так с пакетом в обнимку и подошел ко мне, бросив презрительный взгляд снизу вверх.
  Если сначала мне казалось, что он меня не признал, то теперь я мог биться об заклад, он меня вспомнил. Я биться не стал, закладов поблизости не наблюдалось, а улыбнулся. Тоже, наверно, не очень получилось.
  - Вы по какому вопросу? - дежурно-вежливая фраза на самом деле не означала ничего, только то, что лейтенант из обычного превратился в необычного. То есть, сделался уставом, либо инструкцией, либо ими одновременно. Перед тем, как дать человеку по рогам, необходимо обратиться к нему в вежливой и доступной для понимания форме.
  - Ладно, Вася, не придуривайся, - сказал я. - Вопрос сугубо личного характера, к твоим лычкам отношения не имеет.
  - К звездочкам, - поправил меня он.
  Я смотрел на него и поражался: вроде бы обыкновенный парень, если форму с него снять и голым оставить. Срамота, конечно, если совсем без одежды, но не в этом дело. Глаза-то у него останутся прежние - и они какие-то мертвые. Хоть с погонами он, хоть без них. Что их там в ментовке - дурман-травой какой-то опаивают? Действительно, "Матрица" какая-то. Он меня бил, он меня пытал, и у него ни тени сомнения. А вот интересно, если я сейчас же, прямо здесь, подобью его ногу и каблуком со всей силы вынесу ему яйца за пределы досягаемости, будет он раскаиваться? Я отогнал прочь провокационные мысли. Они вредны, они только для идиотов. Я должен от них несколько отличаться. Чем?
  - Мы как-то раз пересекались, но дело не в этом, - начал я. - Для тебя и того прыщавого сержанта - это дело прошлое. А у меня просто вопрос.
  - Ну? - поинтересовался лейтенант и, почувствовав, что разговором ограничится, расслабился. - Только быстро. Мне некогда с тобой тут торчать.
  - Каким боком на вашем дежурстве девица нарисовалась? Такая блеклая с рыбьими глазами.
  - Какая девица? - непритворно удивился Вася.
  - Ну, та, из отдела "Зю", она еще сказала тебе, что я писатель, - наугад проговорил я.
  - "Зю"? - еще больше удивился лейтенант. - Писатель? Ах, писатель! Ах, "Зю"!
  Вероятно, я неправильно назвал отдел, но слово "писатель" включило у него в голове некий ассоциативный ряд, отчего все стало на свои места. Лицо у Васи снова сделалось рожей.
  - Короче, "писатель"! - он вложил в последнее слово всю ненависть, какая у него могла быть, меня даже передернуло: словно на фашистского бургомистра, плененного красными партизанами. - Мы тебя достанем! Я тебя достану! Понял?
  - Не понял, - не понял я.
  - Все сделаю, но ты у меня ходить по земле не будешь.
  - А что же буду - летать что ли?
  Лейтенант, очень искренний, в каком-то своем праведном гневе, отвернулся от меня и пошел к своей роскошной по его меркам машине, купленной на милицейское жалованье. Hyundai Tuscan принял его в свой салон, рыкнул двигателем и бесшумно уехал от магазинной стоянки. Вот и поговорили. Я опять ничего не понимал.
  Вообще, понять можно только учебник математики, либо химии, либо физики. Прочие - литературу, астрономию, историю и иностранный язык - можно только выучить. Жизнь далека от понимания, ее тоже невозможно выучить, ее можно только прожить.
   ***
  Моя книга "Кайкки лоппи" привнесла оживление в читающие ряды Самиздата. По сто человек в день ее читали, некоторые под впечатлением писали мне отзывы. И хвалили, и ругали - но все по существу. Живые люди выражали свое живое мнение. Я был рад, да что там - я был очень рад. Теперь оставалось только заручиться поддержкой издательства.
  Я разослал во все известные мне книгоиздательские организации отредактированный, разъясненный текст, снабдив его лаконичным синопсисом. Ответил мне только вежливый Минаков из Эксмо, прочие издательства затаили зловещее молчание. Минаков прислал мне заурядную отписку о рассмотрении, но такое проявленное внимание все же лучше, чем пустота.
  Я понимал, что в наше время в Россиянии идет стремительный процесс созидания человеческого стада, стало быть, сохранившиеся издательства по условиям игры, навязанной государством, будут в основном тискать "жвачку для глаз". В условиях теперешней нашей действительности никогда бы не появились не только "Прокляты и забыты" Астафьева и "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, но и "Трудно быть богом" Стругацких и малотиражная книжка Валеры Примоста "Дети Джафара". То, что выпускалось до девяностых годов прошлого века, могло быть разным. Но всегда в изданиях можно было найти то, что несло новое познание, раскрывало темные стороны человека, восхищало его светлыми качествами. Книги были живыми, а были и, конечно, мертвыми.
  Ныне труднее стало разобраться в литературе. Новые столпы, типа Акунина, вызывают полное их неприятие своими халтурными псевдоисторическими опусами. Возведенный в ранг изысканного вкуса Пелевин, кажется, состоит из разных людей: один - ироничный, остроумный и правдивый, как в "Поколении П", прочие Пелевины - пустоголовые и бессодержательные кривляки, и их большинство. Или новые детективы, которые упорно вбивают в читающих их сторожей, пассажиров поездов и несчастных пациентов больниц: менты в ментовках бьют, политика - вся коррумпирована, кругом бегают гомосеки, а маньяки сидят под каждым кустом. Так менты и бьют, потому что так положено, политики радостно шкурничают, потому что работа такая, гомосеки бегают, потому что модно, а маньяки в кустах, ибо льготы за это. Зачем делать клише? Да чтобы это было нормой.
  Но издаются ведь и другие, старые книги! Правильнее, вообще-то, сказать, что переиздаются. Редакция Тура Хейердала 2004 года настолько отличается от той, что была в 1956 году, когда еще некий культ личности довлел в любой отрасли, что кажется, будто ее написал какой-нибудь антикультурный инсургент, типа "путешественника" Пряникова или Понкратова.
  А мемуары маршала Маннергейма даже некоторые грамотные сотрудники библиотек рекомендуют не читать редакции двухтысячных годов, лучше записаться в очередь и дождаться книжки с оттиском на ней 1974.
  Степень идейного влияния можно заметить также и по кино, и по музыке. Гоша Пучков, который умеет "категорически приветствовать", не являясь профессиональным переводчиком, начал делать дословные переводы. Теперь при желании можно посмотреть "Мертвеца" с Джонни Деппом в официальном переводе, а также в правильном, выполненным "Гоблином" Пучковым. Есть различия? Да, конечно, есть. Речь Игги Попа про христиан теперь сделалась не бессмысленным сотрясением воздуха, а вполне законченной мыслью.
  Разве переводчики стали хуже, нежели в сталинские времена? Они хуже не стали, у них просто потерялась часть профессиональной этики, именуемая "точностью перевода". Теперь каждый прыщ, узаконенный статусной бумажкой различного "комитета" по надзору, по контролю, по художественному наследию вправе менять авторское видение жизни, потому что оно идеологически неоднозначно. Царским и советским цензорам такое влияние и не снилось. Это называется "дэмократией", однокоренным словом с "дэмон". КГБ кончилось, оно просто вспухло от внештатов, работающих, конечно, со всем рвением на благо государства. Как бы чего не вышло! Ну, да, ну, да.
  Юра Шевчук, которого президент Путин лицемерно попытался унизить вопросом при заранее подготовленной и продуманной идеологами встрече: "Как вас зовут?", постепенно затух для россиянской радио - и телеаудитории. Пожалуй, не за горами то время, когда его песня из девяностых годов про "террориста Ивана Помидорова" будет веским поводом для привлечения ее слушателя к уголовной ответственности.
  "Ради вас всех пошел я на муки.
   Вы же свободу свою растеряли.
   Нечего, падла, народ баламутить.
   Взяли и вправду его - тра-та-та-та-тата" (слова из песни).
  Перестали звучать так называемые "перестроечные" рокеры, громкость их музыки приглушили именно те, кто на этой музыке в семидесятые-восьмидесятые годы и вырос. Лишь музыканты под управлением Аллы Борисовны Пугачевой влезают в эфир, будто никого другого в нашей стране и не осталось. Был Макаревич на всех каналах, да спекся. Был Серега Чиграков, да сплыл. Был Костя Кинчев, да весь вышел. Пусть у них концерты, пусть у них пластинки - но пусть без огласки; пусть на уровне, но пусть этот уровень будет низкий.
  Ничего нового у нас не происходит. Били в свое время смертным боем американские менты Джимми Моррисона перед концертом, заламывали руки Ван Занту, а потом от них отстали, потому что один мирно утонул в ванной, а другой не справился с управлением самолета и хлопнулся в скалу. Чтобы коммерция логичной Роулинг не сделалась идеологией, выставили облепленную розовыми вампирскими соплями бессмысленную Мейер.
  Но если это происходит, то оно кому-нибудь обязательно нужно.
  Моя книга "Кайкки лоппи" оказалась ненужной. Как-то однажды я, вдруг, ощутил вокруг себя информационный вакуум. Мне перестали писать читатели, мои сообщения для них перестали быть видимыми. Это произошло настолько резко, что даже такой далекий от всех прогнозов и статистик писатель, как я, засомневался: все ли в порядке в моем королевстве?
  Для проверки я заявился на конкурс в этом самом Самиздате, интересно было проследить читательское настроение. Однако тогда я не знал, что конкурсы не отражают реальное положение вещей, они всего лишь отражают настроение той группы людей, или нелюдей, которые объединены понятием "жюри".
  Это объединение может даже и не быть некоей общностью. Достаточно одного человека, присвоившего себе право судить - можно быть уверенным, что где-то есть точно такой же судья, однояйцевый близнец. И еще, и еще.
  Как говорится, если у тебя дома есть кошка и есть холодильник, то ночью, встав с постели, чтобы утолить приступ внезапной жажды, и уже закрывая дверь холодильника, обязательно наступишь на кошку.
  В первый же мой конкурсный день я "наступил на кошку".
  Хозяйка его, молодая дама с Украины, назначенная таковой то ли самовыдвижением, то ли чем еще иным, засучила рукава и заплясала хоровод на моих костях.
  Во мне вполне достаточно мяса, которое на костях, поэтому танец не удался. Однако мне почудилось в резолюциях этой дамы что-то противоестественное, что-то неправильное. Я бы даже рискнул предположить, что она и не дама вовсе, а сотрудник этого самого "отдела Зю". Вот уж не знаю, что на меня нашло: какие предчувствия, какое наитие, но мне стало казаться, что это "Зю" неспроста, там, где творчество - там "Зю", там, где конкурс - там тоже "Зю". Время показало, что я оказался прав.
  Главная судья этого Самиздатовского конкурса сразу же обнаружила, что допускаемые мной сравнения - излишни и часты, что мой юмор - потуги на юмор, моя эрудиция - умничанье, а неожиданные выводы - субъективизм чистой воды. Вот и весь мой конкурс. Победил рассказ о тараканах на кухне. Правда, я успел до этого самоликвидироваться из состязательного процесса.
  Уважать себя после таких лестных оценок я не перестал. Переключаться на тараканов мне тоже было не интересно. Я попытался познакомиться поближе с украинской девушкой. Вообще-то знакомством это было назвать трудно, но я озаботил все доступные поисковые серверы, сравнил полученные результаты и пришел к выводу: такой писательницы Елены Нелепы не существует.
  Нет, человек-то, как раз и есть, дочь милицейского генерала из Запорожья, ведущий сотрудник аналитического агентства, вот только сама она не писала ни черта. Все ее рассказы оказались скомпилированы из интернета, от каждого неизвестного автора по абзацу, легкая правка - и готово. Она, эта Елена, особо и не пыталась маскироваться, вероятно, времени просто не хватало. Ну, ладно, самой писать неинтересно, так какого же лешего мешать другим?
  Так, может, она вовсе и не мешает, а, как раз наоборот - провоцирует. Я посмотрел на участников писательского конкурса - девять десятых пишут о тараканах. Ну, не совсем о тараканах, а о геройских героях, которые разводятся, как тараканы на грязной кухне. Все они - элитные недостреленные ветераны горячих точек, а главный у них - Толик Дукалис, ну, или типа того.
  Но оставшаяся десятая часть авторов показалась мне интересна: их сюжеты были познавательны и отличались оригинальностью. Нас объединяло одно - мы оказались не у дел, потому что "потуги на юмор, умничанье, субъективизм" и прочее.
   Для меня критерием оценки любого произведения всегда было одно: интересно - не интересно. Почему-то те материалы, которые заслуживали, на мой взгляд, внимания, считались отстоем. Выходит, мое "отстойное" творчество попадает под ряд критериев, которые и определяют его в такой ранг. Но кто же определил эти критерии?
  Хотелось бы задать вопрос своему ЧЧ, но контакт с ним у меня оказался нарушен, сны об армии прекратились, я спокойно занимался своими делами и гонял, что было сил, на лыжах.
  Именно в одну из таких лесных пробежек я и задался целью изучить Библию. Ну, изучить - было бы слишком смело сказано, но хотя бы прочитать. Книга сама по себе толстенная, даже чтобы перелистать потребуется целая уйма времени. Но я нашел выход. Он назывался "Аудио Библия". Сунул в уши наушники - и слушай в свое удовольствие.
  Сначала, конечно, в одно ухо влетало, а в другое тут же вылетало, но потом я приноровился. Чтобы закрепить материал, закачал себе в лэптоп электронный вариант Библии, и дело пошло. Меня больше не пугали ни Псалтырь, ни Книга Ездры, ни даже Вторая книга Паралипоменона из Ветхого Завета, не говоря уже о Новом Завете со всеми Евангелиями, Соборными Посланиями и Откровениями Святого Иоанна Богослова. Я вслушивался, а потом вчитывался.
  И, однажды, с удивлением обнаружил, что замечаю, как молодой поп Пуговкин, например, в своем выступлении перед народом врет, трактуя Писание. Это случилось не по тому, что я, вдруг, сделался ужасно религиозным, стал тайком от семьи бегать в церковь и целовать руку батюшке. Изучение Святого Писания почему-то привело к обратному процессу.
  Умерла моя двоюродная сестра Маша, сгубил ее рак в совсем еще не пожилом возрасте, и это было очень печально. Все родственники горевали на похоронах, а отпевание произошло в церкви. Нестарый по возрасту поп Пуговкин отработал обязательную программу, а потом решил сделать некую проповедь. Ему очень не понравились искусственные цветы, возложенные на гроб. Дело было зимой, поэтому такое положение не смущало никого, кроме него самого.
  Он ругал людскую черствость, призывая не класть покойной Маше химическую грязь, а пойти в ларек и купить живые цветы. Осведомленный народ тут же зашептался, что магазинчик как раз этому попу и принадлежит.
  Тогда он произнес оду исповеди. Тот же осведомленный народ перевел ее в рубли: тысяча рублей с рыла за покаяние.
  - Разбойник на кресте покаялся Христу и оказался самым первым человеком, попавшим на небеса, - раздувал ноздри Пуговкин и строго оглядывал всех нас.
  Осведомленный народ по этому поводу промолчал, а я прошептал соседствующим со мной родственникам:
  - А куда же тогда Енох с Илией подевались?
  Сказать вслух я постеснялся: все-таки это были похороны Маши, а не диспут над ее телом. Соседствующие родственники пожали плечами: мы в Библии не сильны. Ну, а я только вздохнул.
  С тех пор у нас возникли напряженные отношения - у меня и у священнослужителей. Мне невольно доводилось с ними общаться, и каждый раз это заканчивалось их обидами. Чем больше я знал из Святого Писания, тем больше по этому поводу досадовали попы.
  А попы любили поразговаривать: и в очереди в паспортный стол, и в автобусе, и перед стенами Важеозерского монастыря. В случае затруднения и опасности конфуза к ним на помощь почему-то всегда спешили совсем левые люди, в основном - женщины, и начинали меня учить уму-разуму.
  - Сволочь, - говорили они. - Скотина. Как ты смеешь? Побойся бога, христопродавец.
  А поп переводил дыхание и незаметно скрывался с места несостоявшегося нравоучения. Женщины трясли кулаками, из-под платков выбивались пряди, я спешил убежать вслед за священником, а потом, догадавшись, что в этом случае от меня точно не отстанут, убегал в противоположном направлении.
  - Вы считаете, что ближе меня к Господу стоите? - этот вопрос вызывал бурю, да что там - шторм негодования.
  Я не пытаюсь прервать льющиеся сплошным потоком слова и библейские цитаты, киваю головой и вежливо улыбаюсь: правильно говоришь, дядя Федор, правильно (слова кота Матроскина). Мне обличать, сталкиваться в теологических спорах не нужно. Каждый в этой жизни занимается своим делом.
  - Стало быть, религия - это просто Ваша работа? - говорю я. - А церковь - всего лишь место работы? Так какой может быть разговор о Вере?
  Я бывал в Иерусалиме, посещал Храм Гроба Господня, прикасался к самому Гробу Господнему, но почему-то самое большое впечатление на меня произвел, так называемый, Пуп Земли. Это такая медная или бронзовая шишка, которая в одной из пещер Храма вылазит прямо из пыльного пола. Перед ней ползают и трутся о ее поверхность люди - считается, что лечит эта шишка все недуги. Но ползают, в основном, довольно здоровые тетеньки. По крайней мере, на первый взгляд. Вторым взглядом их рассмотреть не удавалось - они подбирались и полковым аллюром мчались вдаль, вероятно к расколотой каменной плите, где Христово тело обмывали - она тоже, как считается, очень полезна для восстановления здоровья. Может, про запас терлись? Народу на эту процедуру собиралось не то, чтобы очень много, скорее, даже, ничтожно мало, поэтому я легко дождался своей очереди и тоже от души повозился в пыли. Пуп был гладкий и полированный, и, на мой взгляд - бронзовый, потому что не выглядел он красноватого цвета, но народ упорно величал его "cuprum". Древней древностью в Храме не выглядело ничто, вот только эти два артефакта. Ладно - каменная плита, но Пуп, скорее, относился к некому языческому культу. Спрашивать было не у кого, похожие на держиморд черные греческие монахи могли ударом кулака в камень вогнать по самые уши. И, создавалось впечатление, что они еле себя сдерживали. Поэтому лучше было их не провоцировать. И у меня родилось тогда сомнение: что это такое - Храм Гроба Господня?
  С той поры парни в рясах для меня сделались просто парнями, никаким образом к колену Левия не относящиеся. Стало быть, мы с ними равны перед Господом, пусть кто-то из них и облачен в золото и парчу.
  Впрочем, если пригрозят отрезать мне голову, либо какую другую полезную часть тела, то я не буду возражать: они - уши и язык бога, а также его мышца. Ибо они - и есть государство, где все хозяйство - всего лишь свечные заводики.
  - Мы лишь помогаем донести Слово Божье до каждого из вас, - говорит тем временем мой собеседник.
  - Ага, - соглашаюсь я. - И за каждую помощь деньги берете согласно таксе.
  Тотчас же в дело вступают возмущенные до глубины души женщины, а мы с попом разбегаемся по разным углам.
  Однажды своему автобусному попутчику, который ехал из Питера в Свирский монастырь, я попытался объяснить свой скепсис, когда он очень уж достал меня своими рассказами о чужих чудесах.
  - Я проработал двадцать лет старшим механиком, - как-то сказал я. "Сколько?" - возмутилось мое второе я.
  - Мой стаж старшего механика пятнадцать лет, - не сдавался мой язык. "Сколько-сколько?"
  - Ну, пять лет я старший механик, а до этого пятнадцать лет в море, - наконец, выдохнул я.
  - Хорошо, - согласился поп.
  - Да ничего хорошего, - вырвалось у меня. - Чем больше у меня опыта, тем отчетливей я чувствую, как несовершенны механизмы, на которые всем нам приходится рассчитывать, чтоб остаться живыми. Остается уповать только на Господа, чтоб выдержал главный двигатель, чтоб не рассыпались подшипники насосов, чтоб в трубах дыры не образовались.
  - Правильно, - говорит попутчик. - Только на бога надежда.
  - Да нет, я не о том, - покачал я головой. - Чем больше я знаю, тем меньше в это верю. Разве у вас, попов, не так?
  Мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, скомкал разговор и весь оставшийся путь притворялся спящим. Ладно, хоть женщины-богомолки с соседних мест на меня не побросались.
  Библия для меня перестала быть сборником волшебных заклинаний, ее информативность заставляла искать дальше. Я ознакомился с учением гностиков, которые не чурались изучением Апокрифов. Попробовал найти Апокрифы сам, что-то прочитать удалось, чего-то не было ни в каких фондах. Однажды в Стамбуле вознамерился посетить Церковь Марии Могольской, да она уже десятки лет оказалась закрытой. Давным-давно считали, что эту церковь основала сама Дева Мария после казни ее сына. Но пришла она, почему-то с севера. А великий воин Иисус Навин - и вовсе был моряк, если перевести его фамилию с самого древнего языка - санскрита.
  Я думал, я размышлял, я анализировал доступную мне информацию и пришел к родному для меня эпосу "Калевала". Вместе с ним вернулся ЧЧ.
  
  12. Калевала.
  Мою машину иногда начал сопровождать другой автомобиль, оснащенный всеми положенными моментами: проблесковыми огнями на крыше, синей полосой на дверях и кучей всякой спецаппаратуры внутри салона. Мне было трудно разглядеть, кто сидел внутри, но предположить, что эти "Жигули" ездят сами по себе на автопилоте, было бы опрометчиво.
  Однажды я даже остановился и вышел на дорогу, в то время как мимо меня медленно пробарражировала машина с ухмыляющейся мордой лейтенанта Васи внутри. С погонами на плечах он был неуязвим, а от этого опасен не только для меня, но и для моих близких.
  Я успел узнать про него, точнее, про его деревенское детство и не преисполнился от этих знаний оптимизмом. Вася не был прилежным учеником в школе, зато сам научил своих соседей многому: если соседский кот потерялся, собака на цепи слегла и не может подняться, куры посреди дня оказались покалечены невесть откуда взявшимся хорьком - это Вася откликнулся на плохое, как ему кажется, к себе отношение. Злобным был парень, как и положено быть злобному потомку ссыльно-переселенцев из Украинских степей. Ссыльные - оно всегда временно, но всегда - навсегда.
  В деревнях не тот живет лучше, у кого все есть, а тот, у кого есть такое, чего у других не имеется. Поэтому зависть - самое распространенное явление среди односельчан, даже, если село - на самом деле по статусу деревня. Вася тоже умел завидовать, но не пытался подпитывать это чувство банальным воровством, что было вполне естественным для нынешних деревень. Такая естественность пришла вместе с "сухим законом" предателя Горбачева. Сначала чурки, а потом менты, а потом чурки и менты принялись активно поставлять в захолустья самодельную водку, которую затем заменил спирт сомнительного качества. Чтобы получить шкалик народ пошел на промысел. Очень редко промысел этот был лесной, либо озерный. В основном промышляли по ближайшим домам и дачам. Вася выбрал для себя более легальный путь для получения благ - Школа милиции, отринув тяжелую стезю выпускника техникума.
  Теперь он мог брать все, что пожелает. Теперь у него всегда был выбор: казнить, либо миловать. Теперь он сделался авторитетным человеком в родительской деревне.
   В отношении меня, видимо, он решил - "казнить". Вряд ли все дело было в его маниакальной злобе - он вырос злым человеком, но отнюдь не маньяком. Все, скорее всего, упиралось в обычные деньги. И тому виной мог быть только я сам.
  Какая-то девка из секретного государственного формирования ухватилась за счастливую возможность: посмотреть воочию, кто это начал странные книжки писать в карельской глубинке. Вообще, Карелия - это регион повышенного внимания еще со времен древних князей, а потом Вани Грозного, а также Пети Первого и всей царской и постсоветской правящей верхушки. Нас, людей так называемой титульной национальности, осталось-то всего десять процентов. Это по официальным подсчетам. По неофициальным - и пяти не наберется. Как ни странно при Советском Союзе было двадцать восемь, реально - еще больше. Наверно, все дело в том, что имелась работа. То, что не удавалось сделать всем князьям и царям, сотворилось всего за тридцать лет. Да что там!
  Не может быть карел, а тем более - ливвик, писателем. В крайнем случае, поэтом Брендоевым. Или какими-то другими поэтами, но Брендоев - это самый безопасный. Вероятно, потому что умерший. Да, стихи Брендоева на карельском языке - великолепны, а переводы его на русский другим поэтом - Чернобровкиным - выше всяких похвал. Но на этом нужно поставить точку! Силами писательской интеллигенции Республики Карелия! А разве таковая имеется? Республика Карелия - да. Прочее - под большим сомнением.
  Отловленный нарядом ППС, по стечению обстоятельств, начальствуемым лейтенантом Васей Сосниным, я был представлен "государственной" даме во всей своей красе: в грязи, в крови и синяках. Для того чтобы создалась общая картина, этого было более, чем достаточно.
  Что уж там наговорила лейтенанту эта девка, но я для него сделался настоящим врагом народа. Озлобился Вася, как не мог озлобиться против воров и насильников. Те были родными, понятными, а этот!
  Но я внезапно пропал и больше нигде не появлялся, словно сгинул из всех культурных мест нашего городка, где традиционно собирается культурная элита: с ресторанов, с концертов в местном Доме Культуры плясовой группы "Мы", с футбольных и баскетбольных ристалищ. Даже на массовых мероприятиях на центральной площади не был замечен. Вася слегка и позабыл, что ненавистный враг все еще ходит по одной с ним земле.
  А тут я возьми - и напомни о себе! Нагло в магазине, будто ни в чем не бывало, да еще с инициативой: ответь мне на вопрос. То, что эта девка из отдела "Зю", оставила координаты для связи, у меня не вызывало никакого сомнения. И то, что лейтенант с ней связался - тоже. Иначе бы ему не должно вести себя таким образом. Но на всякий случай я решил подстраховаться и проверить.
  Наш разговор состоялся довольно скоро, будто теперь мы с Васей обязаны были видеться очень часто. Он сам подошел ко мне, когда я только открывал ворота к себе на дачный участок.
  - Здравствуйте! - очень радостно произнес он.
  А я и не заметил, как подъехал рабочая машина ППС. Лейтенант был по всей форме, наручники с одного бока, дубинка - с другого. Если бы помимо кобуры еще и большой фонарь фирмы "Maglite" висел, то экипировка получилась бы вполне американская.
  - Еще не выгнали с работы? - вежливо поинтересовался я.
  - Ну, конечно! - с той же улыбкой, в которой начала угадываться злоба, ответил он.
  - Значит, выгонят, - для пущей уверенности я покивал головой.
  В следующий момент дубинка очень больно щелкнула меня по спине, настолько больно и неожиданно, что я свалился прямо в грязь тут же на обочине.
  Мимо проезжали машины, водители и пассажиры с интересом пытались ухватить на скорости максимум видов. Я морщился и тер спину, не подымаясь на ноги, а вывалившиеся из ментовской машины пэпээсники наставили на меня свои короткоствольные автоматы.
  - Теперь точно выгонят, - удалось, наконец, выдохнуть мне.
  - Чего? Гасим этого лоха? - спросил кто-то из ментов и картинно передернул затвор автомата.
  - Гасилка еще не выросла, - сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Как же так удалось лейтенанту меня приложить - ноги не держат, перед глазами круги, во рту вкус свинца?
  - И кто это меня выгонит? - успокаиваясь и снова веселея, поинтересовался Вася.
  - Я, - ответил я и отошел вплотную к своим воротам: не хотелось больше получать дубинкой по спине, уж лучше по рукам.
  - Смотри не надорвись, - сказал лейтенант и кивнул коллегам, мол, пора ехать дальше по своим делам.
  Ну, вот, и здесь началась война. Я даже не представлял, что сейчас творится с моим домом по ту сторону границы. Я перестал думать о будущем, перестал осознавать настоящее, до меня постепенно стало доходить, что все это происходит на самом деле.
   ***
  В свое время мне понадобилось сорок лет жизни и несколько часов вдумчивого чтения выкладок Бельского, который перевел собранный Элиасом Лёнротом материал, чтобы осознать: "А ведь "Калевала" древнее, чем Библия!" Наш эпос не может быть вторичен.
  В детском саду мы читали книжки, где сказочные герои Вяйнямёйнен, Илмарийнен, Лемминкайнен совершали свои великие дела. Это была сказка, хотя иллюстрированная вполне по-взрослому: со свастиками на каждом рисунке. Ну, тогда, в застойные времена фашизм не приравнивался к древней символике. Все дети знали о "Калевале", потому что были с таким названием кинотеатры, такие постановки игрались на утренниках, да и сами книги продавались в каждом книжном магазине.
  Впрочем, и сейчас, наверно, так. Разве что немножко не так: старину Бельского красочно иллюстрированные издания из Москвы так перевирают, что вовсе теряются все связи с Лёнротом, а иных, неадаптированных, книг нету и вовсе. Толкования "Калевалы" сделались такие странные, что их, разве что, можно сравнивать с иеговистскими трактовками Библии. А можно и не сравнивать совсем, забить на эпос и жить припеваючи. Какая разница, откуда мы взялись? Важно, куда мы придем. Конечно, важно - и, судя по нынешней ситуации в мире и в отдельно взятой россиянской державе, мы придем в полную жопу. Так, наверно, другого-то пути у нас и нету.
  Была весна, я читал издание "Калевалы" шестидесятых годов, радуясь многочисленным сноскам с пояснениями. Поблизости орали коты, которым на мое соседство было наплевать - они все пришли влюбляться к кошке Дусе. Я сидел на крыше созданного возле дачи сарая и радовался теплу, котам и жизни. Хотелось поделиться своими мыслями с кем-нибудь, кто всю жизнь изучал наше народное творчество. Я не знал такого человека. Брат Аркадий? Так он тоже идет путем познания. Он, как и я, лишен возможности знакомиться с былыми исследовательскими работами прошлых эпох.
  Я попытался связаться с кем-нибудь из обнаруженных в интернете журналов, посвященных нашему наследию, но это оказалось делом бесполезным. Всякие громкие названия, типа "Воттоваары", на поверку оказывались рекламно-туристическими интернет-изданиями, для которых главная цель - привлечь туристов, у которых денег - ну, завались, девать некуда. Местные поисковики, вроде Александра Попова, выпускающего книжки под эгидой каких-то фондов, тоже оказались недоступным для общения. Женщин-редакторов других познавательных карельских обществ с титулами под фамилиями "к и н", либо "д и н", я старался избегать, отчего-то совсем им не доверяя. В общем, в какие бы двери я не стучался, для меня они оказывались закрытыми, мои вопросы на форумах вычищались, будто меня тут и не стояло.
  Но я стоял и при этом старался стоять на своем. Возникало твердое ощущение, что само по себе исследование нашей с ними истории, которое неминуемо должно было упереться в "Калевалу", старательно выхолащивается до "великой русской", "великой православной" и прочей "великой". Будто бы ход времени, что и есть сам по себе - история, где-то может быть невеликим. Он вообще никакой, он просто есть.
  Ша, сказал я сам себе, чего в Россиянии искать единомышленников - надо попробовать в той же самой Финляндии, или Эстонии. Эпос-то общий, так почему бы не поделиться своими представлениями о нем? Я поделился, и первым результатом моего "деления" сделался отказ мне в визе в Суоми. Неплохое начало.
  Вообще, нам наследственно не удавалось уладить какие-либо дела с финиками.
  Мой дед с материнской стороны из-за того, что всю войну провел в лагере военнопленных в Финляндии, угодив туда вместе со всем своим стрелковым полком в самом начале военных действий, потом, по возвращению, шесть с лишним лет катал вагонетку в Воркутинских шахтах, пока не удрал. Его объявили дезертиром, начали, было, искать, да пошли бериевские амнистии, а потом и вовсе Сталин помер. Дать новый срок отчего-то не решились, но прежнюю судимость не сняли.
  Поэтому в реабилитацию девяностых мой покойный дедушка не попал. Мы обратились с персональным запросом по этому поводу куда следует. Нас тотчас же вызвали для разъяснения, и двадцатилетняя помощник республиканского прокурора обозвала мою мать, меня и сестру Валентину тоже почему-то "дезертирами" и отказала нам в прошении на реабилитацию. Маманька засобиралась тут же в гипертонический криз, но мы с сестрой уговорили ее повременить.
  Прежние финские хозяева моего деда, где он трудился "казаком" (батраком, в переводе с карельского языка), точнее, дети их детей, вышли на ряд международных организаций, мы получили какие-то выписки из Воркуты, и дедушку реабилитировали. Финские организации активно содействовали нам. Теперь же финские организации активно противодействовали мне, потому что я предложил им мои "Калевальские" изыскания. Какая ирония!
  Так не бывает, сказал я сам себе и потребовал мотивировку отказа. Раньше в консульстве этим делом себя не озадачивали, но теперь ЕС, права человека и рот фронт, то есть, новый регламент, и немотивированность оказалось бы противозаконной. К тому же в визе отказали не только мне, но и всем членам моей семьи.
  Моим вопросом никто не хотел заниматься, но я упорствовал и никуда из маленького фойе, где все это финское производство располагалось, не уходил. Я прождал до самого закрытия, а вместе со мною прождала какая-то бодренькая старушка.
  Молодые, но очень противные девчонки из консульства, все пытались выпроводить меня вон, ссылаясь на письменное требование и письменный же ответ. Они крысились и предполагали причины отказа: нарушение правил дорожного движения, воровство в магазинах, незаконная рабочая деятельность и прочая чепуха. Каждая мнила себя умнейшей, но как-то терялись, едва я интересовался: "Вы мою семью как преступное сообщество тут разоблачаете?"
  - Почему это преступное сообщество? - неизменно спрашивали девчонки, одна за другой.
  - Так не мне же одному отказ - и семье моей в полном составе.
  Бодренькая старушка, прослышав о таком варианте развития событий, как-то стала держаться ближе ко мне, в то время как прочий охочий до виз народ в единодушном порыве - дальше. Легко в Россиянии стать отверженным - пусть только хоть одна самая незначительная властная сошка обмолвится, что ты преступник, незнакомый народ сразу же начинает этому охотно верить. Болваны! В каком мире приходится жить!
  - И не говорите, - кивнула мне головой старушка. Вероятно, кое-что из своих мыслей я произнес вслух. Надо было срочно выпить, чтоб язык не распускался, когда ненужно.
  - За что страдаете? - спросила меня бабушка.
  - За "Калевалу", - мой язык все еще был распущен. Эх, и коньяку под рукой не было.
  - Надо же, как интересно, - заинтересовалась старушка. - А я из-за пустяка. Ну, так давайте страдать сообща. Недолго осталось.
  Она, в общем-то, уже лет пять все разрешенное время проводила в Финляндии. Дочка у нее там, внучка, собака Жучка, наверно, и кошка Маха, вполне возможно. Подала на воссоединение с семьей, в Петрозаводске квартиру продала, у друзей пожила, теперь вот визу нужно было получить, а то завтра с Питера уже билеты на поезд "Сибелиус" взяты. Но вот ведь напасть - отказали финики. Вероятно, не понравилось, что целью поездки проставила не шопинг или туризм, а "иная", где и объяснилась без утайки.
  - Мне отступать некуда, - вздохнула она, не выказывая ни тени беспокойства.
  - Да и мне - тоже, - согласился с ней я.
  Отказ мне в визе автоматически лишал меня право на выезд на работу. Морякам, как известно, не требуется никаких дополнительных разрешений на трудоустройство. Это было хорошо известно мне, но почему-то совсем неизвестно работникам финской консульской службы.
  Скоро просителей разогнали, и остался всего час до полного закрытия для того, чтобы оказать внимание нам, стойким оловянным солдатикам. Кто-то из наиболее озабоченных в неписанном регламенте россиянских девок вызвал охрану, те образовались даже ранее положенных для реагирования трех минут. Упитанный капитан и две устрашающих фигуры в масках на лицах.
  Одна фигура тотчас же сбила меня на грязный кафель пола и почему-то выказала желание поставить свою ногу в ботинке мне на лицо.
  - Только попробуй, - сказал я, уже внутренне подбираясь, чтобы прыгнуть и вонзиться своими не самыми ровными и острыми зубами ему в незащищенную глотку. Этот жест чужой ноги выключил во мне все инстинкты самосохранения, оставив только один - убить врага. Я даже перестал видеть вокруг себя что-либо, кроме этой занесенной конечности. Действительность преобразилась: только я и он. У меня всего лишь одна попытка, в которой было нужно выплеснуть все свои силы без остатка. Я в тот момент был готов умереть, но сделать это не в одиночку. Хоть ногу у этого ряженного отгрызть.
  Грызть ногу не потребовалось. Я внезапно обнаружил у себя в руках все четыре семейных паспорта с разрешением пребывания в Финляндии на полгода, а рядом бледную бабушку, подающую мне салфетку. Оказывается, у меня шла носом кровь.
  - Ну, вот, все и разрешилось, - донесся до меня ее голос. - Всего один звонок - и к нам более нет претензий.
  Ей тоже дали визу на полгода, но дело было уже не в этом. Через две недели представитель консульства Финляндии в городе Петрозаводск была отозвана и заменена другой дамой. А звонок в Петрозаводск пришел из Хельсинки, несколько финских парней там тоже озаботились причиной отказа выполнения Шенгенского соглашения в отношении старушки, ну и меня попутно. Озабоченные граждане Финляндии носили грозные фамилии, а их недовольство могло повлечь за собой ряд действий. И вряд ли эти действия были бы восприняты с радостью нашими петрозаводскими служителями Объединенной Европы. Побуждений для отказа нам в визах на момент принятия такового решения не было. Только волевое решение самого клерка.
  Полгода, конечно, тоже было ущемлением прав моей семьи, меня самого, да и старушки. Но мы все сообща махнули на это рукой. Пусть подавятся.
  Конечно, мне повезло, что рядом оказалась такая замечательная бабушка. Иначе лежал бы я в консульстве с пробитой головой, миллионом пуль в сердце и чужой отгрызенной ногой в зубах.
  - Вам нужно срочно выпить, - сказала мне старушка, когда мы покидали столь гостеприимное заведение, и выудила из своей сумочки маленькую бутылку коньяку "Old Barrel".
  - Так я за рулем, - вяло возразил я.
  - В таком виде Вам все равно как минимум час управлять машиной нельзя. А за это время все у Вас улетучится. Уж поверьте мне.
  Я поверил.
  Никаких кафе поблизости не было, забегаловок - и подавно. Пить коньяк с горла - это даже романтика с претензией на хороший вкус.
  - Вам не следует так волноваться - вон, даже кровь с носу потекла. Все равно ничего в этом мире не изменится. Мы движемся к Концу Света. И, как это зачастую случается в самом конце движения, набираем при этом максимальную скорость. Или Вы считает иначе?
  - "И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мною и между вами и между всякою душою живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти (Первая книга Моисеева Бытие, стихи 14 и 15)", - процитировал я. - Пока радуга никуда не делась.
  - Значит, поживем еще?
  Старушка засобиралась, я вернул ей коньяк и очень долго повторял слово "спасибо", пока она не ушла в сторону главного проспекта. Когда встречаются хорошие люди, кажется, что и день прожит совсем не зря и расставаться жалко.
  Ну, а в мире, большом ли, в малом ли, ничего не изменилось. Новая власть визовой службы взамен старой разогнала всех малолетних сотрудниц, скомпрометировавших прежнюю управляющую, и открыла дочернюю организацию, суть которой была спекуляция чистой воды. Эта "родственница" консульской службы собирала документы, а потом их выдавала. И ни за что не отвечала. И денег за это просила немеряно. А через полгода она не приняла мои документы к рассмотрению, финские авторитеты не хотели иметь дела с исследователем "Калевалы". Вероятно, национальность у авторитетов была правильная.
  Я не особо расстроился, потому что Шенген мне стали открывать мои работодатели. Это не вызывало для меня никаких хлопот, разве что иной раз финские пограничники укорительно сетовали, что "виза-то открыта не в финском представительстве!" Ну, да и ладно, я не возражал, ехал себе спокойно дальше, чтобы тратить деньги в магазинах и музеях Суоми.
  А идея с радугой мне очень понравилась. Я понял, что смогу написать по этому поводу замечательную книгу. Собранного материала было достаточно, разве что к скрытым рунам из "Калевалы" я так и не сумел подобраться. Еще в Шотландии я прочел о них, утаенных где-то в тайниках далекой земли Исландии. 50 рун, переведенных Бельским - было не все наследие Леннрота. Он в свое время не только записал устные предания нашего народа, но и прочел некоторые любопытные рунические поэмы, пропавшие, если верить слухам, позднее в годы Второй Мировой Войны. Если они до сих пор в Исландии, почему не явили себя миру?
  Впрочем, нынешнему миру это может целиком и полностью быть без разницы. Как, в основном, без разницы столь интересуемые гностикам апокрифы. А разве не проще предположить, что и скрытые руны сейчас там же, где непринятые церковью святые писания - в сундуке, а сундук на дереве, а дерево на земле, а земля в Ватикане?
  Мой ЧЧ на это ничего не ответил, в последнее время предпочитая не общаться со мной посредством мыслей или слов. Вновь образовавшийся возле меня, он растерял в себе все человеческое. Он расплывался, размывался, окутывая меня при своем появлении волнами ужасного ужаса, страшного страха и смертельной смерти. Мне делалось душно, и окружающий мир тонул в тщете и пустоте, а, стало быть, и в безысходности. Ничего нельзя было поделать, нельзя было жить.
  Подленькое состояние. Одни убегают от него в алкоголь, другие - ставят жирный вопросительный знак в своем творчестве, как, например, тот же Серега Есенин, либо старина Хэм. Наверно, нельзя быть такими материалистами, как они. Душа не умеет не страдать, а если это страдание не дает ни отдохнуть, ни продохнуть, то оно непременно навязано извне. Наследники Бокия, КГБ, либо отдел "Зю" - пошли вы все в пекло зада! Либо в задворки пекла!
  Что бы ни происходило, у меня есть Вера и даже больше - у меня есть Вера в Веру. Только это способно противиться былому ЧЧ, разросшемуся просто в Ч, то есть, Черноту. Можно побороться, во всяком случае, попробовать - а дальше видно будет.
  Был такой лекарь в старину, бравшийся лечить заболевших чумой. Он хватал заразившегося и грузил его в ящик, может быть, даже в гроб - странное у него было чувство юмора. Но дело не в этом. Дело в том, что он, сломя голову мчался в горы, если больной был с равнин, либо с гор - в низменности, когда наоборот. Если несчастный не загибался от набитых синяков и ссадин, то он имел хорошие шансы поправиться.
  Так и я нашел выход от Ч. Ее приступы охватывали меня только в квартире. Но лишь стоило вырваться на дачу, либо, еще лучше, на лыжную пробежку в лес - и дело сделано: можно изучать "Калевалу" дальше, а вечером в гараже очень громко слушать Металлику и попивать при этом пивко. А в бане от Ч вовсе не оставалось даже никакого намека. Так что, будем жить, пока живется. Просто все надо пережить, чему одно лишь время может поспособствовать.
  Вяйнямёйнен, уплывая от людей на закат в медном суденышке, оставил после себя кантеле. Но также он оставил слова, в которых наказ грядущим поколеньям, а особенно тому, которому судьба уготовит не видеть больше радугу:
  "Так промолвил на прощанье:
   "Вот исчезнет это время,
   Дни пройдут и дни настанут,
   Я опять здесь нужен буду,
   Ждать, искать меня здесь будут,
   Чтоб я вновь устроил Сампо,
   Сделал короб многострунный,
   Вновь пустил на небо месяц,
   Солнцу снова дал свободу:
   Ведь без месяца и солнца
   Радость в мире невозможна" (руна 50 "Калевалы").
  
  13. Радуги.
  Понимание о достаточно опасной ситуации, в которой я оказался благодаря рвению лейтенанта Соснина, поспособствовало обретению четкости восприятия природы мира. А мир таков: ободренный кредитами отдела "Зю" Вася будет меня уничтожать. Я к уничтожению пока не готов. Дубинка лейтенанта выбила из меня колебания и какие-то моральные препоны.
  Поэтому я сделался слесарем.
  Идти в ментовку на беседу с Васей и его начальством мне не хотелось, да и побаивался я, если честно, что оттуда могу уже не выйти. Но вот в телефон ментовского доверия я позвонил, представился и обрисовал суть проблемы: ваш сотрудник преследует меня, его поведение мне непонятно, а потому я опасаюсь за свое здоровье. Сразу же после этого составил бумагу в прокуратуру.
  Это был последний шанс, предоставленный судьбой нам с лейтенантом, чтобы пойти на сделку и разойтись краями.
  Из службы доверия меня обнадежили, что меры примут, причем незамедлительные. Но что-то подсказывало мне, что это не будет то, на что бы я хотел рассчитывать. А рассчитывать мне хотелось на то, что Васю наругают, поставят в угол и взамен лейтенантских погон дадут ефрейторские. Но ему, вероятно, предложили самому разобраться с ситуацией, найти выход и дальше служить развешанным по стенкам Управления фотопортретам в рамочках верой и правдой. Так оно и случилось - тишина. Ни ответа, ни привета. Служба доверия доверяет своим коллегам.
  Зато местная прокуратура в день ее ознакомления с моим заявлением вздрогнула, подняла трубку телефона и треснутым голосом доброй колдуньи предложила немедля обсудить ряд вопросов из моей петиции. Ничего другого мне не оставалось, как понуро отправиться для объяснений в гнездо женщин, облаченных в мундиры, весьма похожие на авиационные.
  Сходство с авиацией заканчивалось на цвете формы. Видимо, настолько этот государственный институт был скособочен, что хоть какая-то отдушина для него существовала - напоминание о небе, где никто из них не будет никогда. Вероятно, потому что летать не умеет.
  Дежурная дамочка, окинув меня ненавидящим взглядом, выказала сомнение: для чего я пришел. Узнав, что по вызову, сразу же сменила гнев на милость. Жалобщиков здесь не чтили, чтили только носителей информации, то есть, тех, кто по вызову, ну, и стукачей еще.
  Меня, к моему удивлению, сразу же вывели на самую главную сотрудницу - начальника. Мне сразу сделалось нехорошо и как-то донельзя тоскливо. Ни одного мужского лица в нашей прокуратуре не прижилось, все мужики, если так можно назвать прокуроров мужского полу, ушли на повышение и там затаились, повышаясь. Из мужчин вокруг были только все те же портреты, но они - не в счет.
  - Присаживайтесь, - предложила мне начальник. В последнее время весь начальствующий народ употребляет именно это слово, старательно избегая "садитесь". Будто бы последнее может относиться только к тюрьме. "Садитесь!" "На что, позвольте полюбопытствовать?" "На семь лет и семь месяцев!" "Ах, как мило, тогда я присяду". "Ну, тогда и разговор другой. Амнистия!"
  - Я ознакомилась с Вашим заявлением самым внимательным образом, и мне захотелось встретиться с Вами лично.
  Начальник имел чин полковника, если по погонам, но вид ее был генеральский: пухлая - вся из складок, с круглыми глазами навыкате, голосом, далеким от вокала. Ее речь была настолько лихая, что все слова волшебным образом складывались в одну протяжную букву "у", однако никоим образом по звучанию не приближаясь к вою.
  "Уу-уу-ууу", - вкрадчиво говорила прокурор, и я ни черта не понимал, смысл слов терялся, приходилось вслушиваться.
  - Что мы с Вами в данном случае можем сделать?
  Вопрос оказался четким и требовал от меня ответа. Да пес его знает, что я могу сделать по "данному случаю". Но "мы" - подразумевало поддержку, содействие и всяческое участие. О, вместе мы можем многое.
  - Мы можем оградить меня законным образом от преследований лейтенанта Васи Соснина.
  "Уу-уу-ууу", - опять все те же звуки.
  - А Вы с ним раньше не имели контактов?
  - Имели, но крайне непродолжительные.
  Стоп, эдак мы и договоримся до моего преступного прошлого. Надо переходить к последнему пункту моей программы - к отступлению на заранее приготовленные позиции.
  Пока прокурор тянула свою любимую букву, я исподволь огляделся и отметил про себя ряд выложенных папок, на корешках которых от руки просматривались закорючки "СШ 1", "ДС С", и иных "ш" и "дс". Ни одной аббревиатуры "ООО", либо "ЧП", не говоря уже о "МЧС", или "УВД". Америку для себя я не открыл. В свете продолжающихся веяний самым пристальным вниманием у синих мундиров сделались школы, детские сады, может быть, больницы и библиотеки. Все, что объединяется общим названием, правда, название это я забыл. На них даже досье заведены, на каждое - персональное.
  С барыгами из ООО не всем надзорным организациям связываться охота, ибо для них закон не писан, потому что закон - это прибыль любой ценой. Да о чем я тут размышляю? Тоже начал тянуть одну бесконечную букву. Деньги из чьего-то кармана всегда живее, нежели вялое перераспределение бюджетных средств.
  Мне следовало уйти и от этих мыслей. Коррупция в прокуратуре среднестатистическая по стране. Такая же, как во всем ООНовском мире.
  - У Вас ведь нет свидетелей по факту преследования Вас Сосниным?
  - Есть, - выждав театральную паузу, ответил я.
  - Есть? - огорчилась прокурор, даже забыв свое "у". - И кто же они?
  Она взяла ручку в руку и ножку в ногу, то есть, конечно, просто изготовилась писать.
  - Наряд ППС в полном составе, несший дежурство в означенный день в определенное время, - сказал я, внутренне подмигивая портрету на стене. - А также водители и пассажиры проезжающих мимо нас автомобилей с номерами, которые я Вам могу предоставить. А также мой видеорегистратор.
  Полковник отложила ручку и задумалась. Портрет со стены внутренне подмигнул мне.
  - Ну, - протянула она. - Уу-уу-ууу.
  Я даже не напрягал слух, зная, заранее, во что может вылиться все это долгое протяжное унылое "у".
  Сотрудники ППС не могут быть свидетелями против своих коллег, потому что не положено. Они только против других - самые доверительные свидетели. Опять же имена проезжающих людей не названы, а в зарегистрированных на собственников машинах могли ехать кто попало. Ну, а видеорегистратор - это процесс пока неапробированный, на усмотрение суда, а суд усматривать не будет.
  - Что же мы может сделать в данной ситуации?
  Я про себя сказал, что пытался сделать все, что мог.
  - Я переговорю на очередном собрании в ОВД, порошу сотрудников быть более корректными и неукоснительно соблюдать Закон.
  И то хорошо, так как прокурор прекратила употреблять термин "мы", а перешла на более персональную персонализацию. Значит, дело сделано, аудиенция завершена, все счастливы. Видит Господь, я пытался разрешить ситуацию без жертв.
  - Ответ получите в установленные Законом сроки.
  Я вышел на улицу и облегченно вздохнул.
  Ответ из прокуратуры мне так и не пришел, видать в моем деле установленные Законом тридцать дней растянулись в века. В бесконечность. В великое ничто.
  Пока я беседовал в мрачных застенках, прошел дождь и, снова выглянуло солнце.
  - Здравствуй, Радуга! - сказал я.
   ***
  Радоваться каждой радуге я непроизвольно начал, написав свой футуристический апокалипсис, свою дилогию "Радуга". Мой первоначальный замысел, как то обычно бывает, был изрядно расширен, когда я изо дня в день начал его воплощать в книгу, давать ему книжную жизнь.
  Я опять улетел на работу на Карибы, так уж сложилось, что опять на тот же пароход. Многое мне уже было знакомо, многого я уже не замечал. Однако это вовсе не означало, что от этого делалось легче. Море никто не поменял, людей - тем более.
  Я здоровался за руку с тем гориллой из костгарда, коего как-то повалял по палубе старпом Вова Хлебородов. Этот костгард наведывался на наш пароход с обидным постоянством. Кроме здоровяка были еще знакомые личности, вот командирша их куда-то подевалась. Мы общались на уровне вопрос-ответ. Никакого фанатизма парни не проявляли, мы не портили друг другу жизнь.
  Горилла теперь все больше ходил с гигантскими клещами на плечах. Ими он резал замки на контейнерах, отметая домогательства филиппинского старпома, трясущего в своих руках ключи от каждого замка. Ему было интересно орудовать клещами.
  Однажды он спросил, куда подевался прежний старпом, Вова, но дать ответа я не сумел. Пес его знает, где сейчас он ловит своих гаитянцев. Мы зачастую не имели возможность отслеживать передвижения коллег по работе. "Украл, выпил - в тюрьму". Приехал, отработал - домой.
  Лето на Карибах - сезон ураганов, нас изрядно трепало, но мы все также ездили, как огромный грузовой трамвай по определенному рельсами кругу. Экипаж наш сделался вовсе филиппинским, только я выбивался из их суматошного коллектива. Иногда мне казалось, что мы работаем на катамаране: на одной лодке - они, на другой - я. Повар временами забывал готовить для меня европейскую еду, поэтому я голодал. Не то, чтобы деваться было некуда, скорее, от моих личных капризов и пристрастий: я не притрагивался к рису и лапше быстрого приготовления, отказывался от рыбы и мяса в обильном сладком ананасово-перцевом соусе. Я нашел для себя выход, когда в каждом порту озадачивался на четверть часа рыбалкой. Этого времени хватало, чтобы словить целую миску рыбешек с ладонь величиной разного окраса и разной толщины. Я их солил, а временами повар жарил их мне без всяких специй.
  Полконтракта я питался как ездовая собака где-нибудь на Аляске, поедая соленую, либо вкрутую выжаренную рыбу. Компания вполне могла экономить на моих обедах-ужинах. Но я не страдал никоим образом. Конечно, филиппинская братия доставляла массу хлопот своей прирожденной способностью управляться с любыми электрическими дивайсами, приходилось бегать следом, ругаться на чем свет стоит и пугать всеми смертными карами. По барабану, для всех их, за исключением специально подготовленных механиков, каждый агрегат - это шайтан-машина. Только для меня это было набором реле, контакторов и микросхем и миллионов проводов.
  С другой стороны, мне не нужно было тратить время на всякую социальную жизнь - где я хожу-брожу, грусть навожу, чем занимаюсь в рабочее и нерабочее время никого не касалось. И я писал книгу при любом удобном случае.
  Природа выделяла нам каждую неделю по одной радуге, а то и две. Иной раз это случалось одновременно. Таков сезон ураганов. Я глядел на разноцветные дуги в небе новыми глазами и радовался. Так и должно было быть, потому что и "радуга" и "радость" имеет общее составляющее - солнце, "ра". А с солнцем и жить веселее. Даже в санскрите, где ratha - это часть радуги, и обозначает она "радость".
  Я увлеченно писал и, пожалуй, это был первый и пока единственный раз, когда можно было черпать вдохновение непосредственно от образа, являющегося перед глазами. Хотя я на самом деле никогда не понимал, что это такое - вдохновение? Бывало, что не мог писать, но это никоим образом к вдохновению не относилось. Просто голова бывала занята другим делами и требовалось некоторое время, чтобы вновь отключиться от житейских суровых реалий. Я научился писать даже рано утром, в обеденный перерыв, в краткий момент перекура - кофитайм. Мысль с последней строчки всегда воплощалась в последующую, еще более умную. Да, ум, конечно, блистал. Особенно я это чувствовал, когда перечитывал свои предыдущие произведения. Умно, черт побери, но сейчас бы написал еще умнее. Я намеренно не трогал свой предыдущий текст, составленный годы назад. Мне, вообще-то, было нечего в нем стыдиться. Просто я вырастал из того мировоззрения, что поддерживалось мною тогда. Я был моложе, но это не значит, что был глупее.
  Теперь я мудрее, это, пожалуй, один из некоторых плюсов накатывающейся старости. Мне приятнее слово "старость" связывать с другим словом "star". Значит, надо блистать. За этим дело не станет.
  Я не испытывал, так называемого, "страха перед чистым листом". Вероятно, потому что писателем меня никто не признавал. Только некоторые признанные литераторы могут пококетничать: "ах, как страшно написать первую строчку!" Мне не хватало суток, чтобы написать все, что хотелось. Я спал по три-четыре часа в сутки, работал, рыбачил, иногда бегал на пляж, а остальное время жил "Радугой".
  Все равно мне не хватило четырех месяцев, чтобы закончить книгу. Тогда я подумал: какого черта комкать сюжет, если он, как следует, еще не раскрылся? "Радуга 1" должна вылиться в "Радугу 2". Думал ли я потрясти читающий мир? Вряд ли, поэтому мир и не встряхнулся. Моей участью в творчестве с написанием нынешней книги стала изоляция.
  Меня никто не читал в Самиздате, мой смешной профиль на личной странице вял. Я был дома, я был один. Карибский загар с меня сходил, солнце не выходило из-за октябрьских туч, у меня опустились руки. Ч била меня, едва я только переступал порог дома, едва только вечер ставил выбор: телевизор, или интернет? Я выбирал семью, но у нее были личные заботы, с которыми она жила в мое отсутствие. Я не мог их просить дарить мне свое внимание. Я не мог убежать в запой, потому что как-то отвык от пьянства. Мне нельзя было посоветоваться с друзьями, вероятно, потому что все мои друзья остались в детстве. Мне не стало хватать воздуха.
  Я проводил ночи без сна, уставившись в темноту, прекрасно осознавая, что и Ч глазами темноты смотрит на меня. Я бы, пожалуй, и появлению призраков, замученных в концентрационном лагере, порадовался. Не совсем бы, конечно, порадовался, но, по крайней мере, хоть как-то бы развлекся.
  Я пытался побегать на даче бегом, раз уж на лыжах пока не получалось, но через пару сотен метров испачкался в грязи так, что стало жалко себя. Дороги были совершенно раскисшими, а проезжающие мимо машины обдавали фонтанами жидкой бурды, состоявшей, в основном, из глины, дерьма и песка.
  В минуты полного упадка я отослал Минакову в Эксмо рукопись своего романа, добавив от себя, что жизнь проходит, мне, как автору, нужна поддержка и все. "Все" означало, что неведомый мне Минаков взбрыкнул, тотчас же ответил, что никто не принуждает меня заниматься писательством, а мою рукопись незамедлительно выбросил в корзину. Пусть там хоть какой шедевр будет! А "Радуга" и была шедевром, потому что никто в мире до меня так не обыгрывал скрижали заповедей Господа, никто не смотрел на "Калевалу" так глубоко, как это пытался сделать я.
  "There's so many different worlds
   So many different suns
   And we have just one world
   But we live in different ones
   Now the sun's gone to hell
   And the moon's riding high
   Let me bid you farewell
   Every man has to die
   But it's written in the starlight
   And every line on your palm
   We're fools to make war
   On our brothers in arms" (Dire Straits - Brothers in Arms) - стучался мне в голову голос Марка Нопфлера, и я ему внимал.
  Здесь так много разных миров,
  Так много разных солнц.
  У нас же только один мир,
  Но мы живем в других.
  Сейчас солнце ушло в ад,
  А луна взошла высоко.
  Позволь мне предложить тебе прощание.
  Каждый человек должен умереть.
  И это написано в свете звезд
  И на каждой линии твоей кисти руки.
  Мы глупцы, раз создаем войну
  Для наших братьев по оружию (Перевод)
  Как же здорово, что такое состояние продолжалось всего три дня, потому что потом мы уехали в Суоми. Если бы он продлилось дольше, скажем три дня с четвертью, мне бы сделалось совсем плохо.
  Дождь перестал, выглянуло ослепительно яркое осеннее солнце и рассмеялось радугой-дугой. Мы даже остановились, чтобы полюбоваться красками последнего погожего дня. Скалы, вздымающиеся на обочине, конечно, были изгажены откровениями человеческого быдла, типа, "что-то рулит", "кто-то зажигает" и "вечная любовь", но можно было найти неиспорченный краской выступ и, приблизившись к нему, вообразить, что также пару тысяч лет назад стоял здесь загадочный кантелист Вяйнямёйнен, а потом не менее загадочный Илья Муромец, а вот теперь стою я, а Варя поет песню на финском языке, а Лена все это фотографирует. Красота Севера, да и только.
  Мы ходили в баню в загранице, купались в студеном озере, лазали по совершенно круглым лесным сопкам, оставляли деньги в магазинах и переживали вместе с природой умиротворенность перед новой зимой, перед новой жизнью.
  Ч сюда добраться не могла, будто привязанная к моей россиянской городской квартире. Я по ней особо не скучал. Солнце вновь затерялось в дожде, но мне от этого не было ни холодно, ни жарко. Когда вокруг чистый лес, то и пасмурность тоже делается отдушиной. Бродить по мхам, дыша полной грудью холодный сырой воздух - это ли не удовольствие? Голова становится ясной и даже кажется, что волосы с нее категорически перестают выпадать. Крошечная водяная пыль, взвешенная вокруг, почему-то придает силы и хочется быть человеком, даже больше - хочется быть мужчиной. И быть таковым получается гораздо чаще, нежели в тепличных условиях "благоустройства" города, пусть и совсем занюханного.
  Та же самая водяная взвесь, которой случается надышаться возле Ниагарского водопада в Северной Америке, приводит к совсем другому эффекту: человек не хочет быть мужчиной. Он и женщиной не хочет быть - он становится пьяным, даже больше - одуревшим. Вроде бы та же самая вода, тот же самый воздух, а в голове делается кавардак, да такой, что некоторые особо успешные люди пытаются полетать над опадающими водяными потоками. Только специальные сетки не позволяют им сделать этого.
  У меня создалось устойчивое мнение, что таким приступам безумия подвергнуты не все зеваки возле Ниагары. Более закаленные бойцы - на вроде меня - сурово поглядывали на пускающих розовые сопли японцев и американцев.
  Японцы - они самые дисциплинированные труженики в мире. Они не отличаются умом, но отличаются крайней исполнительностью. Все их Sony, Fuji, Toyota, Honda и прочие бренды качества вылезли только за счет двух вещей. Первая - это промышленный шпионаж, вторая - неукоснительное соблюдение инструкций. И Siemens, и Phillips и кое-какие другие менее звучные организации сделались дойными коровами идей для японского чуда. Но сейчас не об этом - сейчас об их поведении в насыщенной влагой природе.
  Американцы, все жирные, как стадо бегемотов, тоже изрядно косеют в мириадах крошечных радуг вблизи водопада. Они начинают смело самовыражаться, а другие начинают к этому относиться с поистине американской толерантностью и пониманием. Хочешь говорить, брызгая слюной, что ты - птица - говори на здоровье, никто и слова поперек не вставит. Хочешь присесть возле плачущего от пьяного счастья японца и придавить его пухлым, как подушка, плечом - дави, хоть задави.
  Наверно, неспроста у викингов был Радуга-мост, по которому не каждый мог пройти в Валгаллу. Эти самые японцы и американцы уж точно бы не прошли: закачались бы - и с копыт, головой вниз в бездну, где уже облизывается Ёрмунганд, который, вообще-то даже Ёрмун-гад, потому что Змей. А все отчего?
  А оттого, что человек на то и человек, что должен быть человеком разумным, а не под разумным. Блуждающие по экскурсиям американцы и японцы, как правило, активные участники мирового заговора врунов, под названием "пропаганда". Они верят любому слову с телевизоров, они не ставят под сомнение ни единой строчки в газетах и журналах, они живут просто и беззаботно. Что большие дяди или тети скажут, то и делают. Так хорошо всем: и им, и тем, кто у них за мозговой центр.
  Вот они и хмелеют от той свободы и независимости, что само по себе и есть радуга. Только мы сохраняем невозмутимость и не теряем лицо. Мы - это несколько странных нетипичных немцев, два датчанина, ну и, может быть, я. Нам косеть уже дальше некуда, потому что каждый перед походом к водопаду посетил водопой, где влил в себя по триста грамм отборного скотча. За встречу, за Европу без всяких Европейских союзов, за то, что ACAB (All Cops Are Bastards) и за наше здоровье. Мои погоны, по такому случаю прилепленные к единственной белой майке-поло с совершенно неморской надписью Reebok, вызывают уважение. Все, оказывается, разбираются в регалиях и величают меня согласно рангу: Chief.
  - Размазня! - датчанин отпихивает ногой плачущего от счастья японца. - Не мешай дядям кататься.
  Все дяди залазят в тележку и, вытирая брызги с лица, едут над клокочущей бездной. Вокруг только радуга. Будто ты и ездишь в ней.
  - Это какой же у них будет отходняк, какое случится похмелье! - говорю я и указываю себе за спину. Туда, где остались ходить гусиным шагом подневольные личности.
  - Ну и пусть, - хором лают немцы, и мы все с ними соглашаемся.
  Будучи в Финляндии, я проверил свою страницу в Самиздате, уж не знаю, с какой целью. Может быть, сестре Валентине показать, или ее мужу Эйно? Неожиданно для себя я обнаружил, что финляндский интернет работает иначе, нежели россиянский: мою "Радугу" читали и зачитывали, по триста посещений в день. А я, признаться, думал, что - все! Что такое все - смотреть выше.
  Однако известие, что меня читают, не заставило меня подпрыгивать от радости. Внутренне я не сомневался, что интересен читателю. В самом деле, не все же в этой стране дипломированные литераторы, члены и членки Союзов Писателей и поэты! Но хотелось несколько большего: чтобы мои книги можно было читать в туалете. Нет, конечно, не в одном туалете, имени меня, где бы стенки и дверцы были испещрены моими заблуждениями. Было бы здорово, если бы отдельно взятый человек, отправляясь в отдельно взятый туалет, чтобы как следует уединиться, брал с собой книгу в мягкой, либо, даже, твердой обложке, на которой бы было написано имя автора - мое имя.
  Чтобы донести свое творчество до массового читателя, пока все еще требовалась дорогущая книжная форма произведения. Бюджет моей семьи как раз бы ее потянул, если бы мы взяли ссуду в самом честном россиянском банке - Сбербанке, потом бы издали книгу, а потом бы пошли по миру, избавившись от моей зарплаты на год вперед, от квартиры и возможности здорово питаться. Без сомнения, самый честный россиянский Сбербанк накрутил бы проценты, которые обязательно были бы прописаны в договоре микроскопическим шрифтом, чтобы только со специальной аппаратурой можно было прочесть. Появились бы друзья всякой судебной практики - коллекторы, и мы бы вступили в ряды законопослушных рабов - слэйвинов. Карел-ливвик, или, как это вернее - просто ливвик не может быть слэйвином. Так что Сбербанк - это не выход, и прочая ссудная контора, дающая деньги в рост - тоже. Все это противно Библии. Но на всем этом зиждется государство, как таковое.
  Тем временем интернет, вдруг, выдал мне приглашение вступить в настоящее общество творческих людей, где все - братья, а прочие - сестры. Название общества гармонировало с гармонией: "Предела фантазии нет". Ну, что же, раз нет предела - можно посмотреть, что за фантазии такие?
  
  14. Провокаторы.
  Итак, я сделался слесарем.
  Вообще-то это дело нехитрое. Любой дурак может стать слесарем, или, на худой конец, слесаркой. Тут уже не важна степень умения в обращении с инструментом, тут важен сам подход. Одеться в замызганную спецодежду, из разряда тех, что должны храниться с пятидесятых годов до наступления Законов военного времени на специальных стратегических складах, сделать морду веником и не бояться ломить цену.
  В моем случае ни спецодежда, ни морда, ни цена не являлись столь уж определяющим фактором. Я заделался слесарем по нужде - ни по большой, ни по малой - ее имя было Вася Соснин. Когда он огрел меня своей рабочей дубинкой, то я пообещал, что его непременно уволят, а я этому делу поспособствую. Ну что же, нельзя бросать слова на ветер.
  Пусть лейтенант думает, что все мои потуги: обращение в службу доверия, заява в прокуратуру - максимум, на что я способен. Все свои попытки я издержал, и теперь очередь за ним. Отследить меня ему, конечно, будет суетно. Но при определенном участии отдела "Зю" - и напрягаться не придется.
  В означенном месте в означенное время меня изловит наряд ППС под предводительством, конечно же, самого Васи. Набор мероприятий при задержании достаточно прозаичен: дубиной по башке и обыск. Даже особой сноровки не надо, чтобы найти необходимую для обоснованности такого обращения причину. Наркотики и оружие - вот и закончена последняя книга. А уж, если менты озаботятся, то обыск, конечно, пройдет успешно.
  Когда-нибудь дело, конечно, передадут в суд, где восседает в побитой молью черной накидке какая-нибудь толстая тетка, либо неизвестно откуда взявшаяся девица. Вполне возможно, что и мужик тоже может восседать. Да дело все в том, что нет у этих судей половой принадлежности, ибо одинаковы они - безразличны ко всем и вся. Они ненаказуемы, даже если один судья в Петрозаводском супермаркете стырит упаковку с креветками, а другой - собьет на остановке в Набережных Челнах по пьяному делу на личном автомобиле пару-тройку людишек. От вора беда, от суда скуда, так что ждать, что поверят мне, а не какому-нибудь сотруднику целых правоохранительных органов - все равно, что выдвигать себя в президенты Россиянии. Можно-то можно, вот только каков будет результат?
   ***
  Когда-то давно, когда я только созидал своего Охвена, в Пасхальное воскресенье я был дома. Весна, праздничная приподнятость в настроении, можно было отметиться хорошим обедом с редкой по нынешним временам закуской из соленых груздей. Есть грибы без водки - это уже несерьезно. Грибы для меня стали деликатесом, они, если случались, то хранились для каких-то специальных поводов. Вот этот повод и настал.
  Во дворе нашего дома мы разговорились с Лешей Кротовым, отставным военным, который, наконец-то, бросил все досужие гражданские промыслы и полностью вышел на заслуженную пенсию. У меня в кармане ждала холодильника бутылка водки, я только что говорил по телефону с самим Томашем Сикорой, потому что мой далекий архангельский друг Серега был рядом с ним в момент моего поздравительного звонка, так что день пока радовал.
  Мы с Кротовым были в курсе всех биатлонных дел, поэтому я не мог не поделиться с ним, что былой обладатель Кубка Мира вот так запросто мог поговорить с совсем незнакомым ему человеком. Томаш заканчивал свою спортивную карьеру на Камчатке, где сезон закрывался коммерческими гонками. Мой друг Серега тоже был там и участвовал во всеобщем празднике биатлонистов и биатлонисток. Правда, участвовал, как наблюдатель, но значимости это событие не умаляло - банкет по окончанию был общий: спортсмены, функционеры, делегаты и комитеты. Он, как раз, был из комитета федерации лыжного спорта Северо-Запада.
  Я передавал внимательному Кротову все интонации нашего с Сикорой краткого диалога, как к нам со стороны двора подъехал большой грязный Nissan Patrol с питерскими номерами и начал рычать повышенными оборотами перед моим скромным "равиком" (Toyota RAV4). Ну, рычит себе, да и пускай рычит, может, у него такое настроение - порычать.
  - Эй, любезные, я тут проеду? - из приоткрытого окна большой машины до нас донесся чей-то голос.
  Мы с Кротовым переглянулись в некотором недоумении: на таком броневике и по Памиру можно проехать. Леша даже отступил к укатанным в месте выезда из двора сугробам и пригнулся, словно бы оценивая. Потом пожал плечами и уверенно сказал:
  - Проедешь!
  Но Patrol отчего-то проезжать не торопился, все стоял и рычал. Нам разговаривать сделалось как-то неудобно, мы с Кротовым пожали друг другу руки и разошлись. Пока я прятал водку в морозилку, чужой джип добавил к своему рычанию еще и сигнал клаксона. Да что же это такое творится? Может, ждал кого, а теперь, отчаявшись, вызывает?
  Я снова вышел во двор, намереваясь отогнать свою машину в гараж, и отметил, что Nissan настолько близко подкрался к моему авто, что между бамперами нельзя было и ладонь просунуть. Совсем странно.
  Я отъехал назад на дороге, чтобы вывернуть на выезд, как тут же Patrol с ревом промчался мимо меня, обдав черным дымом и грязью из-под колес. Еще страннее.
  Гараж мой был рядом с домом, я поставил свой "равик" в бокс и хотел, было, уже закрывать ворота и идти домой, как вдруг в секцию наших гаражей ворвался все с тем же ревом все тот же джип все с такими же питерскими номерами. Из него выбрался большой и пузатый парень в черной кожаной куртке и серой кепке на очень коротко стриженой голове. Так когда-то выглядели братки из бригадиров всяких бандитских формирований. В машине остался сидеть мальчишка лет восьми, усмехающийся почему-то очень зловеще.
  - Любезный, а сразу отъехать было не судьба?
  Это обращение было явно ко мне, потому что больше никого рядом не наблюдалось. Только какая-то ободранная ворона сидела на ближайшем сухостое. Я на всякий случай выждал паузу: может, ворона что-то ответит, но та даже не каркнула, вся углубившись в медитацию.
  У меня возникло ощущение, что это - наезд, и мы сейчас во дворе улицы Бумажников на юго-западе Санкт-Петербурга, а вокруг бурлит девяносто второй год. Я уже как-то и позабыл, что говорить в таких случаях. Да и бандиты все подрассосались, только хулиганы остались, да менты. На хулигана этот парень не тянул.
  - Не надо фамильярности, любезный, - ответил я, и ноги у меня задрожали.
  Так со мной было всегда, поэтому я не удивился. Я не боялся этого быка, и прочих быков в прочие годы не боялся. Я боялся ударить первым. Есть у меня такая природная особенность.
  - Чего - с праздником приехал поздравить? - это опять я.
  Когда случается наезд, главное - не отвечать на вопросы, а задавать их самому. Это знание выплыло непроизвольно откуда-то из темных уголков моего прошлого.
  - Ну, да, мое поздравление тебе надолго запомнится, - сощурил глаза парень и вытащил из кармана маленький пакетик с белым порошком внутри. - Бери!
  Конечно, это был мент, да, вдобавок, какой-нибудь начальственный. В соседнем подъезде с нами жил отставной полковник ОБЭП по имени Леня, теперь он был миникредитованием - давал каким-то дуракам деньги в долг, а потом отбирал у них обратно, но с процентами. В процент запросто могла угодить и машина, и домик в деревне, да все, что угодно. Подозреваю, что этот парень был как раз его гостем.
  - Ага, сейчас, - сказал я и вынес из гаража хорошую бамбуковую палку в руку толщиной. У нее был набалдашник на конце, к которому можно было прикрутить и гарпун, и ледоруб, и даже подсачек. Такая рыбацкая штучка, доставшаяся мне в наследство от отца.
  Я как раз освоил всякие разные движения с деревянным двуручным мечом, поэтому покрутил этой палкой достаточно уверенно, слегка разминаясь.
  Мент не испугался, положив пакетик на капот, он похлопал себя по внутреннему карману, словно, проверяя по привычке свое вооружение. Ствола с ним не было - еще бы ехать с Питера триста километров, да в гости, да на праздник, имея подмышкой пистолет Макарова! Выпьешь, а потом обязательно кого-нибудь пристрелишь в профилактических целях. Однако это его не остудило, он попер на меня, как танк.
  - Ты знаешь, что тебе будет?
  Они, конечно, все бессмертные, но ведь не настолько!
  - А ты мне оставляешь какой-то выбор? - спросил я и замахал своим бамбуковым мечом с удвоенной энергией. - Иди ко мне, вот и посмотрим, что будет.
  Он пошел, но на этот раз я не отступил, даже задел палкой кепку на стриженой голове. Парень дернулся вперед, словно обидевшись, и мой следующий выпад должен был эту самую кепку смахнуть в грязь вместе с головой. Мне действительно ничего уже не оставалось.
  Все-таки какой-то инстинкт самосохранения у питерского гостя сработал, и он как-то неуклюже подался головой назад, выпятив при этом свой круглый живот. Мне оставалось только ткнуть бамбуком ему в селезенку, а потом махнуть с поворотом, или, как это называется - с вольтом, по башке. И последним ударом сломать гостю височную кость.
  Вместо этого я обозначил выпад по капоту его машины, чем дико напугал мальчишку в салоне - он отчаянно взвизгнул. Стриженый парень сразу преобразился, поднял руки и рявкнул:
  - Хорош!
  - Да, - согласился я. - Иногда я бываю хорош.
  От моего выпада маленький прозрачный пакетик смахнулся с капота, подхватился ветром и улетел куда-то в огромную лужу, простирающуюся сбоку от гаражей. Это я, действительно, хорошо палкой махнул.
  - Хватит, - снова переходя на спокойный тон, проговорил парень. - Ты что - дурак?
  - Что же теперь делать-то, когда твой зубной порошок - того? - поинтересовался я, все еще замахиваясь палкой. - Вообще, чего тебе надо, Коля?
  Тот не ответил, подошел к сыну и сказал ему несколько слов, успокоил, наверно. Потом сел за руль и тронулся, было, назад, да остановился и высунул голову из приоткрытого окна дверцы.
  - Мы знакомы?
  Я отрицательно помотал головой. Хотя, с другой стороны, у меня откуда-то была твердая уверенность, что парень этот - Коля Матросов, бывший муж моей давнишней попутчицы из Сингапура по имени Саша, которая от нечего делать много чего интересного мне рассказала во время ожидания рейса из Франкфурта в Питер. Она и сделалась прототипом одной героини из моей "Радуги".
  - Такой праздник испортил! - сказал Коля и уехал.
  То ли он имел ввиду неудачу с моим задержанием, как какого-нибудь разноторговца наркотой, то ли саму Пасху. Поди, разбери этих парней, что символизируют милицию. Равнозначно: поди, разбери эту милицию, что символизирует таких парней.
  Но ничто не бывает на этой Земле случайно. Только случай, порой, помогает понять, что же это было? И этот случай когда-нибудь непременно представится.
  Я включил позднее эпизод с Колей в свою книгу, но спустя несколько лет сам эпизод включил меня в ситуацию, произошедшую опять же возле моего гаража. Только после этого я понял, что тот случай на Пасху было всего лишь предостережением, и если бы я внял ему, то во многом бы мне жилось проще. Но я не был настолько проницателен. У меня были заботы, как мне казались, посерьезнее. Что ни день - то забота, а то и две. Тут не до проницательности.
  Я поколебался немного и вступил в общество с безграничной ответственностью, гордо именуемое "Предела фантазии нет". Располагалось оно, как нетрудно догадаться, на странице "Predela Fantazii. net". Неискушенный в литературных связях, я расслабился мыслью: кто-то меня прочитал, вот и предложил донести до масс свой дар. Теперь-то понимаю, что все это глупости. Нету у меня никакого дара, есть только возможность видеть, анализировать и отражать свои мысли на бумаге. Да, чуть не упустил - также чувство юмора у меня есть очень развитое. А еще - так называемая, врожденная грамотность во всей речи, за исключением слова "звонил". Это подлое слово, а точнее - ударение в нем, никак мне не дается, и я на него забил.
  Ну, а что касается масс, то до них можно донести только еду, зрелище и коллективную убежденность, что другой массе хуже, чем этой. Только такое искусство можно нести в массы.
  Тем не менее, я ознакомился с кратким меню, где традиционным мелким шрифтом нашла отражение всякая лабуда, типа "мы за мир, за дружбу, за улыбки милых, за сердечность встреч". Автор должен быть со всеми правилами согласен, а иначе у его фантазии будет административный предел.
  Ну, ладно, раз уж никто не вправе использовать мои книги без моего ведома, тогда попробуем поплавать в этой бесконечности. Я пыхтел полчаса, пытаясь втиснуть свое новое произведение "Радуга" в мой персональный кусочек этого "беспредела". Ни черта не получилось, я плюнул, оставив, все, как есть, то есть - полромана вошло, другая половина не влезла. В аннотации я без ложной скромности отметил, что получилось все хорошо, читать интересно, а писать - еще интереснее. Приятного чтения, читатели и читательницы, а также редакторы крупнейших мировых издательств.
  Не прошло и полгода, точнее - суток, как на мою книгу клюнули. Уж как такая оперативность удалась - даже не знаю, будто ждали меня, но в тот же день мне был предложен ряд предложений, которые я, как честный человек, не прочитать не мог. Но я обнаружил предложенные предложения только через неделю, потому что не до интернета мне было, другими делами я жил. Я жил настоящей жизнью, а не виртуальной.
  Однако свершилось: я открыл свою почту и увидел во входящих несколько посланий с обратным адресом "predela fantazii. net". Это меня даже слегка озадачило - неужели на этом сайте такая читающая братва с правильными вкусовыми пристрастиями? Первый же комментарий к моей "Радуге", он же последний во всей новостной ветке, заставил меня вздохнуть спокойно: нету братвы, и нету вкуса. "Мы предложили ряд предложений, но вы их не воспринимаете!"
  Я озадачился: кто же это такие "мы"? Но по мере прочтения "предложенных предложений" я постепенно понял, с кем имею дело, в какую грязь я вляпался.
  "Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось в выведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия". Именно эти слова Виктора Астафьева пришли мне на ум, когда я ознакомился с дальнейшими комментариями. Конечно, это было написано про другое государство, да и много лет назад. Но самое главное-то не слова, очень искренние и правдивые, а то, что в "жесточайший застой" Астафьеву позволили их донести до людей, позволили их донести до меня.
  Меня со всех сторон обложили судьи, литературные судьи, правильные судьи. Как же так, я же по собственной воле выложил свою книгу, чтобы ее читали, а не чтобы в нее плевали. Присмотревшись к содержимому "фантазий", выявил закономерность - это "Дом 2" какого-то россиянского канала, правда, типа - литературный. Каждый критик норовит извернуться, чтоб некие мифические зрители заметили.
  А потом я еще пристальней присмотрелся - так это же отдел "Зю"! Критики, они же "читатели-беспредельщики", легко сегрегируются по половому признаку. Все они - женщины, девушки, или гомосеки. Все они - Маринина, Донцова и прочая, прочая, а также Тополь. Хотя, что это я? Они просто косят под Маринину, Донцову и прочих, прочих, а также Тополя. Своих произведений, сколько я ни пытался найти, озадачив Гугли-мугли, у них не было. А если и было, то одно маленькое словоблудие. Или - два. В крайнем случае - три. Впрочем, какая разница, я за неделю могу написать весь творческий багаж, созданный тем или иным критиком. А также могу критиковать, причем, гораздо язвительней и ироничней. Но критиковать я не хочу.
  Как оказалось, я тоже не хочу, чтобы критиковали меня. Потому что любой дурак, вернее - дура, с филфаковским дипломом озаботится вырыванием куска текста - и критика готова. Чтобы критиковать, нужно самому уметь слагать слова в предложения, да так, чтобы это потом не кололо глаза. Однажды Довлатов покритиковал Веллера. Критика его была несправедлива: в основном, в построении предложений и сочетаемость падежей. Михаил Иосифович обиделся - как тут не обидеться - и написал "Ножик Сережи Довлатова". Довлатов не обладает таким чувством юмора, как Веллер, вот он и облажался.
  Мне писали, что нужно делать больше абзацев, что пароходы не ездят, они - ходят (уу, суки, поубывал бы за такие слова!), что потуги на юмор, что много сравнений и умничанье. Ну да, где-то я уже такие отзывы читал. Так юмор, сравнения и эрудиция - это мой стиль. Я не пишу порнографию, в которой вязнут и мой любимый Филипп Хосе Фармер, и философ Веллер, и умница Бушков. Но это их дело, если им не стыдно, то я за них стыдиться не намерен. Каждый занимается своим искусством.
  Самая главная критичка, критиканша, или, как там ее еще можно назвать, сама назвалась Стеврой. Она отчего-то обиделась, что я обозначил свое произведение, как интересное, и в двух строках попыталась доказать обратное. Резюме ее было безапелляционным: требует огромной доработки и не требует никакого внимания читателей. От прочих стерв эта Стевра отличалась тем, что она сама ваяла "нетленки". Уж не знаю, где она брала для этого время, но из ее рассказов про некого супермужественного капрала можно было выпустить пятидесятистраничную книжку комиксов. Ее стиль был до того академичным, словно протоколы собраний где-нибудь в профсоюзных ячейках литературных объединений, если таковые можно себе вообразить. У меня возникли сомнения в том, что эта дама - из отдела "Зю". Она больше смахивала на "комиссара в пыльном шлеме". Идейная, оттого и злобная.
  Ну, а прочие девки, даже если они позиционировали себя, как парни, скудностью воображения и приверженностью специальным инструкциям изобличали себя принадлежностью к государственной структуре. Что же, вполне логично, коль писатели не извелись, то лучше их возглавить. Таков неписанный закон провокаторов в любом деле. Впрочем, может быть даже уже и писанный.
  Ну, а руководителем, конечно, этой фискальной интернет-организации служит мент. Вовсе необязательно обладать зачатками сочинительства и макетирования виртуальных страниц, чтобы быть начальником. Для этого всего всегда имеются советники и заместители.
  Пока я пребывал в размышлениях, этот администратор-мент по совету товарищей по партии отправил меня в карантин. Точнее, конечно, мою "Радугу" туда поместил. Это такое место, где хранятся всякие отбросы, которые действительно ни на что больше негодны, если их не исправить. Исправлять свою книгу я не намеревался. Сижу в карантине и оттуда по сторонам гляжу. Рядом еще какой-то вахлак пребывает, который всеми силами своей писательской души рвется вон, на свободу, к собратьям по перу. Но отчего-то даже со всеми потугами и всеми горячими помыслами его выпустить не могут. Я бы выпустил, подумаешь, пишет он "жил-был кот весь черный только на яицах белые пятна". Но, видимо, он в карантине нужней, потому что на нем тренируются все новые критики, даже азери-баджанци. И писатель этот несчастный старательно выполняет все их критические замечания.
  "Вай, вай, где мой вай-фай", - это растущий бакинский гений объясняет бедолаге, как писать стихи и песни. Карантинный сиделец тут же вставляет в своего кота поэзию "кот не сдох но был он плох", опять минуя все знаки препинания. Вероятно, клавиша рядом с правой Shift отвалилась куда-нибудь.
  Тогда я впервые написал пародию, впервые создал рассказ, будучи дома. Оказалось, что в домашних стенах писать тяжело: всегда отвлекаешься на какие-то совсем бытовые мысли. И они, эти мысли, гораздо важнее, нежели производственные, которыми, казалось, я должен болеть на работе.
  Мой рассказ "СМЕРШ" не имел никакого отношения к "Смерти Шпиёнам", он имел отношение к отделу "Зю", названным мною в моем произведении "Смертельными Шагами". Злобная Стевра сделалась идейным вождем "Смерша", хотя на самом деле она была всего лишь несчастной учительницей литературы где-то под Москвой, кою втемную использовали все эти "Зюки". Настя Шацкая, чьи потребности в педагогике не могли ограничиться школой, бросилась в "Беспредельщики", где ее рвение и манерность, как у некой писательницы из телевизора по фамилии Толстая, нашли область применения - душить всех, кто душиться не хочет.
  Учителя литературы не могут писать книги, они могут только проверять чужие сочинения. Ну, или в лучшем случае, писать стихи. Хотя в Россиянии стихи теперь пишут все, кому не лень. Даже натурализованные азери-баджанци. Кем бы ни работал учитель литературы: журналистом, редактором или помощником прокурора - его страсть оценивать чужое творчество все равно остается, даже старательно закамуфлированное.
  "Смерш" - это было то, чего не мог придумать до меня никто. По крайней мере, в "Пределе Фантазии". Шацкая, прочитав мой перл, даже стушевалась как-то, потеряв всякий апломб на некоторое время. Прочие мои критики не сумели сориентироваться, как следует, потому что не знали, как себя вести в такой ситуации. Только старший мент-администратор знал: если враг не сдается, то его уничтожают.
  Всякие дамы, с погонами разных порядков на плечах, обозвавшие себя, как Footer, Salih, Ингвэ, порадовались, когда руководитель волевым решением вынес вердикт "Товарищ на месяц в бане". То есть, меня объявили товарищем на момент проверки и поместили в "бан". Вроде бы я ничего не нарушал, потому как "предела фантазии нет", но и оставлять такой полет мысли безнаказанным гордость державная не позволяет.
  У меня вышло всего три выпуска "Смерша". Потом меня удалили. Убили, так сказать, одного из авторов без объяснения причин. Хотя - нет. Админ отчего-то посчитал, что я - "правдолюбец". Вот за это и убили, подлые волки, за любовь к правде. Какая, нахрен, правда? Все это было лишь моим вымыслом. Ни "Зю", ни его прототип "Смерш" в официальной жизни не существует. Впрочем, им там, в столицах, виднее.
  
  15. Продолжение "Радуги".
  Самым первым моим слесарным делом было обеспечение моего доступа на крышу дома, где проживал мой разлюбезный враг - лейтенант милиции полицейский Вася Соснин. Как деревенский выходец, он не отважился сразу же браться за постройку личного дома, ограничившись, на первых порах, покупкой двухкомнатной квартиры в стандартном доме брежневской постройки на пятом этаже. Адрес я узнал, не особо напрягаясь и светясь. Светиться я пока вообще не хотел, в самом деле, разве я был похож на светлячка? Пусть я буду большой летучей мышью, скользящей во мраке ночи.
  Но чтобы укрыться покровом тьмы, мне надо было всего лишь забраться на крышу, да так, чтобы ни одна собака не пронюхала, что я там был. Для начала было бы неплохо проникнуть в самый первый подъезд, где на пятом этаже скрывался под потолком люк в крошечную чердачную хижину. На этом люке обязательно висит замок и табличка, в которой говорится от руки, что ключ от него находится у старшего по подъезду.
  Ну, что же, если "говорится от руки", в подъезде отсутствует домофон, консьерж и строгая лифтерша, то замок на нужной мне двери на крышу имеет качественное китайское устройство, с которым мне вполне справиться, даже не имея под рукой не менее качественного китайского ключа. ТСЖ небогатое, жильцы скупые, консьерж - да у нас в городе и слова такого не знают, а лифтерш в пятиэтажных домах отродясь не водилось. Стало быть, замок должен быть не фирмы Alboy.
  Тихим осенним утром, когда весь народ, что работал, разошлись по своим работам, те, кто не работал уже посетили наскоро магазин, а прочие еще не расселись по скамейкам, я, облаченный в грязно-песочного цвета спецодежду, в какой щеголяют по улицам трудяги жилищно-коммунального хозяйства, вышел на тропу войны. Стараясь ступать легко, как горная лань, я одолел все пять этажей избранного дома, не встретив при этом никакого сопротивления.
  На последней лестничной площадке я затаил дыхание и прислушался: ни одна собака, как и предполагалось, меня не унюхала. Здесь жили только коты, а они лаять не умеют, поэтому мое присутствие за дверями никак не предадут. Коты, в принципе, свои пацаны, с ними можно и кашу сварить.
  Я выудил из заплечной сумки тонкую полоску ткани, оторванную от старой простыни, и обмотал ею цепь на манер елочной гирлянды. Если бы в этом и заключалась вся моя задача: украсить тряпочками скучный антураж подъезда, то я бы уже преуспел. Но мне важен был замок, висящий на этой цепи. Я извлек из той же сумки легкую монтировку типа "фомки" и вставил один ее конец в дужку серого дешевого запора с маленькой мулькой на ней, всей в китайских закорючках.
  Роста я высокого, но все равно, если бы не было перед потолочной дверцей сваренной из прутка лестницы, мне пришлось бы балансировать на лестничных периллах, либо как-то летать поблизости. Летать я не умел, да и вряд ли когда-нибудь уже научусь, а вот на периллах неминуемо произвел бы ненужный мне шум. Тогда бы даже молчание котов мне не помогло - нашлась бы в подъезде собака, которая бы высунула из дверей свой нос, чтобы вынюхать: а что это такое происходит? И конец всей моей конспирации.
  Я, ухватившись за другой конец своей фомки, резко дернул ее вниз, делая упор рычага прямо в потолок. Все хорошо: цепь, обвязанная тканью, не звякнула, а дужка вышла из своего замочного секрета. Теперь, чтобы открывать этот замок, ключ вовсе не обязателен. Впрочем, и закрывать теперь тоже можно просто голыми руками.
  Цепь я обмотал вокруг рукояти люка и на одно из звеньев повесил замок, чтобы никому случайно забредшему на пятый этаж не бросилась в глаза некая некондиция. Теперь было очень важно, чтобы подлые птицы голуби как-то не просочились в маленькую чердачную постройку.
  Где голуби - там и дерьмо голубиное. Они взаимосвязаны, как партия и, извините, Ленин. Былой вождь, конечно же, в роли голубя, чтоб ему было не обидно. С помощью бинокля я уже обозрел всю крышу нужного мне дома и особо напряженного голубиного трафика не обнаружил. Но все равно могло случиться так, что птицы улетели, а свой помет оставили в назидании потомкам, которые, вдруг, попытаются открыть этот чердачный люк. В таком случае все миллионы тонн гуано выльются сплошным потоком прямо в подъезд и засыплют его до самого первого этажа, или, даже, до подвала. И опять конец всей моей конспирации.
  С замиранием сердца я поддел крышку люка наверх. К моему удивлению, она даже не скрипнула в петлях, а внутри домика был только обшарпанный временем бетон, пара вяленых бычков по углам и клаустрофобия. Я пролез наверх и уложил люк, как ему и положено лежать, проигнорировал бычки и твердо взглянул прямо в лицо клаустрофобии. Все, можно было выходить на крышу и двигаться в выбранном мною направлении - ко второму подъезду.
  Когда смотришь с крыши пятиэтажного дома вниз, то делается страшно, даже не делая ссылок на страх высоты. Ссылки с крыши пятого этажа всегда чреваты: можно обсылкать кого-то внизу. И в то же самое время словно бес шепчет в ухо: "а если прыгнуть, как это будет?" Будет, конечно, плохо, но от манящей где-то внизу земли делается неприятно на душе, страх закрадывается и разрастается. Лучше держаться подальше.
  Вот в самолете - совсем другое дело. Смотришь в иллюминатор после взлета и видишь только лоскутки полей, ленты дорог и прямоугольнички домов. Даже плюнуть вниз не охота, как бывает всегда, когда пялишься вниз. Летишь себе и не жужжишь.
   ***
  Разобравшись с провокаторами из "Предела фантазии нет", я получил приглашение на работу от одной из самых крупных голландских судоходных компаний. Отдел "Зю" со своими смешными потугами выпал из области моего внимания. Мне не особо досаждало то, что моя страница в Самиздате, словно бы, и не моя вовсе. Я не мог отослать с нее какое-нибудь сообщение, никто не мог комментировать мои творения, статистика дергалась, меняясь от сотен прочтений в день к полному нулю в тот же день по обновленным данным. Ну, и ладно, думалось мне. Пусть все будет так, как будет.
  Я прошел все испытания с очередным идиотским подтверждением своего диплома, получил на руки контракт и попытался уехать на работу. Стояла на редкость снежная зима, поэтому выехать из своего забытого городишки оказалось совсем непросто. Дороги у нас принципиально не чистились, поэтому весь автотранспорт принципиально буксовал, даже мой, вооруженный приводом на все четыре колеса. Выбраться к проходящему по соседствующей федеральной трассой автобусу в Питер временами оказывалось совсем непросто.
  Мне, например, пришлось оседлать снегоход, договорившись со старым знакомым. Снегоходы, вообще, сделались одним из самых распространенных средств передвижения. Гоняли по рекам и по полям, все, кто мог. Сначала это сопровождалось побоями живущих по берегам рек поселян, отличающихся наглостью и ленью. Дело в том, что многие люди соединяли берега рек стальной проволокой - катанкой. Это было удобно для того, чтобы переправляться на лодке, не используя при этом весла. Как нетрудно догадаться, польза извлекалась только при открытой воде. Зимой же все проволоки, как правило, снимались.
  Но нравы людские подвержены влиянию времени, и нашлось немало хозяев, не озаботившихся проделать демонтаж переправ после ледостава. А тут и лихие погонщики снегоходов начали гонять, да так, что оставшиеся с лета катанки срезали их начисто со своих снежных коней. Вот и били морды поселянам, даже вопреки их воле, удостоверениям и наличию активных денежных резервов. Пускай радуются жлобы, что не поубивали, к чертям собачьим.
  Мой старый знакомый домчал меня по руслу реки аж до самой трассы, отмахав двадцать пять километров за считанное количество тысяч секунд. Ни мой рюкзак вывалиться в сугробы не успел, ни я сам замерзнуть и стряхнуться со снегохода. Только снежная пыль клубится, да звезды с неба подмигивают, да луна расплывается в кривой улыбке.
  Не успел я очухаться, как следует, как поменял снегоход на автобус, автобус - на метро, метро - на маршрутку, маршрутку - на один самолет, а один самолет - на другой. И вот я уже стою в ночном австралийском аэропорте города Перт, сжимая лямку рюкзака и вглядываясь во встречающую толпу. Толпа в ответ в меня не вглядывается, потому как и нету никакой толпы. Я один, как тополь на Плющихе, а служба охраны аэропорта выставляет меня в жаркую тропическую ночь.
  Это для меня первый визит в Австралию, но никаких положительных эмоций я от этого не ощущаю. Меня никто не встретил, что являлось вопиющим нарушением моего морского права. Аэропорт закрылся до утра, на улице темно, город Перт на таком же расстоянии, как и от моего дома до трассы на Питер. Однако на снегоходе тут не проехать, да и знакомых у меня здесь нету. Идти в темноте через саванну, так обязательно какая-нибудь сволочь, типа собак динго, либо злобных кенгуру пристанут с посягательствами на мое здоровье. Вон, как кто-то вдалеке гавкает, словно безумная собака Шурка у моего соседа по даче. Шурка орет дни напролет, потому что она всегда пребывает в нервном истощении - с таким хозяином и не такое возможно. Вот чего лаются звери из темноты - неизвестно, потому что кричат они, в основном, на местном языке, австралийском.
  Я достал гарантийное письмо и в неверном свете щадящих аэропортовских огней обнаружил целых три номера телефонов агентов, которые просто обязаны были меня встретить. Эти цифры были на пожарный случай, и этот случай, как мне кажется, настал.
  Стоимость звонков Мегафона в Австралии такова, будто звонишь на луну. Но выбора у меня не было. По первому номеру мне ответил автоответчик - оно и понятно, агенты предпочитают спать по ночам. По второму - тоже. На третий номер у меня уже денег не хватило.
  Но тут мимо меня приблудилось какое-то такси, и оно отреагировало на мою протянутую руку: "Эй! Погоди!" Мой позыв был, как в "Джентльменах удачи". Машина сдала назад и почему-то приветливо распахнула багажник, словно приглашая меня в него залезть.
  - Доброй ночи! - сказал молодой таксист. Он был очень смуглый, и я даже заподозрил, что он индус. Но, вроде бы, не очень индус.
  - Привет, - радостно сказал я. - Мне нужна Ваша помощь.
  Шофер на призыв о помощи отреагировал с пониманием и даже сочувствием: запихнул мой рюкзак в багажник и тронулся в сторону далеких городских огней.
  Оказывается, какой-то сердечный охранник из аэропорта отметил, что я болтаюсь возле закрытых дверей, не решаясь уйти в прерию. Он вызвал такси. Наверно, так ему посоветовали в полиции, куда он, вероятно, позвонил первым делом.
  Таксист был не совсем индусом, но где-то рядом - родом он был из Бангладеш. Сам - студент, а по ночам бомбит, чтоб деньгой хоть как-то разжиться. Я тут же поделился, что одна из моих школьных знакомых как раз в Бангладеше и живет. Парень даже успел испугаться за нее, пока я не объяснил, что она - самый главный детский доктор. Ну, тогда ладно, он перестал волноваться за мою знакомую и добавил:
  - Наташа - хороший доктор. А хорошим докторам везде почет и уважение. Даже в такой нищей и гадкой стране Бангладеш.
  Я слегка удивился, но виду не показал. Наташка в девичестве Скорикова умотала из Россиянии еще в 90-х годах вслед за мужем-бандерлогом, получив в свое время отличное медицинское образование в Питере. Конечно, ее знания и умения должны в этой самой Бандерлогии цениться, но все-таки как-то странно, если первый встречный таксист в Австралии знает о моей школьной знакомой Наташке. Хотя я бы хотел в это верить.
  Шофер тем временем проникся ко мне уважением и поинтересовался, как же, собственно говоря, он может мне помочь?
  Я ему в двух словах объяснил ситуацию, и он тут же достал свой телефон.
  - Звони, - сказал студент-бандерлог. - Мне не убудет.
  Я сразу же набрал непроверенный номер, и после сотого гудка кто-то сонно взял трубку. Позитивно, что не автоответчик. Негативно, что этот сонный мужик и понятия обо мне никакого не имел.
  - Ну, и что мне теперь делать-то? - поинтересовался я, полагая, что делать мне будет нечего. Обратно улететь так сразу не удастся. Надо с кампанией как-то связываться, но лучше всего - надо как-то это дело переспать.
  - Езжай в гостиницу, - зевнула трубка в мое ухо и отключилась.
  Таксист остановился прямо посреди ночи. Черт, неужели я был о нем слишком хорошего мнения?
  Но он по своему Навигатору отыскал с дюжину гостиниц и начал размышлять: где дорого, где далеко, где нет мест.
  - Вот здесь! - наконец, он ткнул пальцем в какой-то адрес. - И недорого, и как раз по дороге на Фримантл, и места должны быть. Едем?
  - Едем, - мне оставалось только махнуть рукой. У меня никакого выбора не было вообще. Что воля, что неволя - все равно.
  Перед блестящей гостиницей таксист меня успокоил:
  - Завтра я твоему агенту с утра позвоню, а ты отдыхай и не парься. Как говорится, welcome to Aussie.
  - Сколько с меня? - обеспокоился я, но тот махнул рукой.
  - Твой агент мне за все заплатит, - подмигнул он сразу обоими глазами. - Наездили на тридцатчик - раскошелится на полтос, да два червонца за ночное вождение. Итого мне сорок на карман. Хоть какая-то прибавка к жалованью. Если ты, конечно, не возражаешь?
  Я не возражал. По мне, так пусть хоть стошку с этого агента потребует. Мы распрощались, довольные друг другом.
  Меня поселили в номер, предварительно заставив предъявить мою карточку Visa, с которой сняли ноль долларов и ноль центов. Проверили легальность, так сказать.
  - А сколько нужно заплатить-то? - поинтересовался я.
  - Агент за все заплатит, - ответил ночной консьерж, или, как там он значился в этой гостинице. - Уж поверьте мне, мы в накладе не останемся. Спокойной ночи.
  Странный австралийский народ. Австралийские агенты - еще странней.
  Долговязый мужик появился ни свет, ни заря, с невозмутимым видом, будто ничего не произошло, и сразу потребовал расписаться за двести австралийских долларов: такси, гостиница, еда. Я уже сориентировался по оплате за мое проживание - пятьдесят шесть доллариев, куда входил и завтрак. Другой едой и не пахло, стало быть, все про все восемьдесят шесть, ну, таксисту еще сороковник на карман. Двести не получалось. Впрочем, может, у них так принято? Все-таки все австралийцы являлись потомками каторжан, от ген никуда не укрыться.
  Так началась для меня новая проза "Радуги 2".
  Мое новое судно новой для меня компании ездило вдоль Австралии, а потом куда-нибудь в Японию или Китай. Новые люди, новое отношение к жизни, постоянно дрянная погода и беспросветные дожди без намека на радугу - такая атмосфера способствовала созданию романа о конце света. Все было новым. Мое отношение к жизни не менялось, менялось мое отношение к людям. Но это, скорее всего, дело возраста, так что я особо не удручался.
  Мое разделение в романе "плохих" людей на ментов, связистов и таксистов было чисто условным, однако среди народа именно этих профессиональных категорий мне встречалось больше негодяев, нежели где бы то ни было. Мое разделение "хороших" на прочих тоже было условным. Все упиралось в склад характера. Например, слишком мало порядочных людей пойдет служить в нынешнюю милицию, а еще меньше там сможет прослужить сколько-нибудь долго. Разве все дело в этом государственном институте? Нет, по-моему. Все дело в людях, которые там служат, все дело в пресловутой рабской психологии.
  Доступ в интернет был у меня крайне редок, поэтому я никак не мог отреагировать на некоторые сообщения, что временами стали приходить мне в адрес. Кто-то ознакомился с моим "преступным" прошлым в ментовском сайте "Предела фантазии. Нет", кто-то оценил мои возможности, кто-то предположил, что на мне можно слегка подзаработать.
  Мне предлагали участие в "Stand-up" проектах, но все сроки реагирования я пропустил бессовестным образом. В этом, конечно, не было моей вины, но приглашающие стороны обиделись и в ответ на мои запоздалые извинения и слова "спасибо" за внимание, никак не более не откликнулись. Впрочем, вряд ли бы я поехал куда-то в Новосибирск или Рязань, чтобы посмешить людей в клубах даже за гонорар, что покрыл бы расходы на билеты.
  Однако меня порадовал подход некоторых людей, разделивших оценку простоватой дамочки Футер, поставившей мой юмор на один уровень с Мистером Фрименом и Пашей Волей. Ну, вот, совсем другое дело, а то все "потуги на юмор, да потуги на юмор".
  А потом пришло предложение писать скетчи для участников пресловутых "Stand-up" парадов. Но я отчего-то посчитал его провокационным: что это за импровизация получится, если ее как следует подготовить? Вероятно, телевизионный "Stand-up" и выйдет, а я к этому не хочу иметь никакого отношения.
  Вместе с этими пустыми телодвижениями мне пришла мысль, что, в принципе, неплохо бы было заявить о себе везде, где бы то ни было. Глядишь, кто-нибудь правильный оценит мой подход к творчеству и поможет сориентироваться в нынешнем издательском деле.
  Опыт "Predela fantazii.net" подсказывал, что не только "Зю" следит за чистотой читательских рядов, но и сами читательские ряды, правда, совсем нахаляву. Никакой признательности ждать не следует, разве что имя примелькается где-нибудь в черных списках рейтингов.
  У меня перед отъездом на снегоходе даже творческий вечер состоялся, организованный, конечно же, моим детсадовским товарищем Жорой, в миру Георгием Ивановичем. И, несмотря на эпидемию гриппа, запретившую все массовые мероприятия, ко мне пришли люди, которые не отказывались послушать, и при этом не особо стремящиеся ерничать. Пусть большинство из них к электронным книгам имело совсем опосредованное отношение, но зато они теперь узнали: есть такой парень. Мне было комфортно выступать перед людьми, отвечать на их вопросы и шутить по каждому поводу, даже когда таких поводов не было. Помнится, я отвечал цитатами из "Калевалы", которых никто не очень помнил, и фразами из Библии, которые звучали странно не от попа. "Нет пророка в своем отечестве", - так я объяснял свой успех в неиздании книг. Был бы среди присутствующих поп Пуговкин, он бы мне возразил, поправив "никакой пророк не принимается в своем отечестве" (Евангелие от Луки, глава 4 стих 24), но сути это не меняет. Да и Пуговкин забил на торговлю живыми цветами и уехал на церковные хлеба в соседнюю Финляндию. Вероятно, они там жирнее.
  Я начал трудиться над наступившим в "Радуге 2" концом света, вся атмосфера вокруг этому способствовала.
  Когда я только нанимался в эту голодранскую компанию, то попросил, чтобы меня отправили на работу не на новый и не на китайский пароход. Когда же подлый агент привез меня в порт после ночевки в Перте, я понял, что мои пожелания были выполнены. Судно под названием Fagelgracht было совсем новым, только что со стапелей, и строилось оно китайцами в своей китайской провинции "бракодел". Мое мнение для голодранцев оказалось очень важным.
  Я подпитывался тяжелыми погодными условиями для своего романа, брал на вооружение манеру общения со мной австралийцев, японцев и прочих китайцев-корейцев, что вламывались по своей надобности на пароход. Какой кошмар, ни одного нормального человека среди них за весь свой контракт я так и не встретил. Каждый норовил уколоть, обмануть и даже унизить. Мне приходилось им как-то противостоять.
  Еще неприятнее было то, что и среди членов нашего экипажа нашлись парни, которые по духу вполне соответствовали вероломным пришельцам. Но пришельцы-то рано или поздно уходили, вот наши оставались до конца своих контрактов. И нужно было с этим мириться, иначе, как же можно было мирно сосуществовать?
  Моя "Радуга 2" насыщалась моей тревогой, моими ежечасными ожиданиями подвоха. Я пытался от этого уйти, но потом плюнул: пусть пишется все так, ка пишется. Море буянило, нас почти всегда болтало из стороны в сторону так, что стулья от своих скачек поломали себе все ноги. Возле Австралии никогда не бывает спокойного моря.
  Однажды у нас в самый разгар такого похода оторвалась масляная труба на главном двигателе. Только китайцы способны были сделать так, чтобы трубы сами по себе отрывались. Мы тут же перестали куда бы то ни было ехать, и австралийское море устроило нам испытание: готовы ли мы для поступления в школу космонавтов?
  Трубу надо было присобачить обратно, а для этого необходимо было открутить сто огромных болтов, чтобы снять ее, и потом заварить сваркой случившуюся в трубе дыру. Вокруг было разлито масло, и все присутствовавшие механики поняли, как неуютно бывает коровам, коли они оказываются на льду. Старпом проявил старпомскую инициативу и нагнал в машинное отделение матросов с палубы. Это, наверно, чтобы всем нам веселее было кататься из стороны в сторону. Я был самым крупным на площадке, поэтому сбивал все прочих участников шоу, как кегли, когда ехал куда-нибудь по инерции. Но совсем скоро мне было суждено прокатиться между каких-то прочих труб, клапанов и гудящих электродвигателей, провалиться под настил и там застрять. Машинный народ лишился своего руководителя.
  Однако, по-моему, отряд не заметил потери бойца, потому что когда я выбрался наружу, то заметил, что самый здоровенный из всех филиппинцев - машинный кадет - уже привязан к трубе толстой веревкой и даже почти открутил все сто болтов. Прочие люди весело катались из стороны в сторону, а некоторые умудрялись при этом еще и робко блевать. Мне они напомнили волков, которые, бывало, удирая от врага, не только отрыгают непереваренную пищу на ходу, но и попутно освобождают свои кишечники. Вот с такими отважными детьми природы мне приходилось работать. Просто гордость за них одолевает.
  Трубу отволокли наверх в мастерскую, где со стеллажей осыпались гаечные ключи. Нам некогда было обращать внимание на них, поэтому они подло били нас по незащищенным местам. Два человека раскорячились, чтобы удерживать трубу, еще парочка, в том числе, и я, держали сварщика, чтоб он не махал своим электродом, где ни попадя. Однако шов ложился ровно, будто третий механик, орудующий сварочным аппаратом, специально готовился для работы в экстремальных условиях. Когда вся работа подошла к концу, на одном из держателей трубы загорелся комбинезон. Мы все были перепачканы маслом, поэтому никто не удивился: вздохнули и продолжали упираться изо всех сил. Комбинезон принялся дымить, носитель его попросил разрешения раздеться.
  - Только не догола! - разрешил я, но тут же второй трубодержатель пустил дым.
  - Всем раздеться! - приказал я. - Кроме тебя.
  Это я сварщику, который также поддался стадному чувству. Фартук и перчатки из негорючего материала ставили его по степени сопротивления воспламенению на порядок выше, чем нас. Я тоже не разделся, потому что я - "начальника".
  Едва только все сбросили с себя комбинезоны, дыра в трубе оказалась заделана, и можно было ее устанавливать обратно. Я остался тушить дымящиеся тряпки, а голая команда, уцепившись за отремонтированную загогулину, пошла по крутым трапам вниз. Те, кто продолжал кататься по палубе взад-вперед, вероятно, удивились: чем это мы там наверху занимались?
  Вниз спускаться мне не хотелось - там теперь и без меня вполне могли разобраться, вот наверх, на мостик, подняться было нужно. Капитан должен владеть информацией.
  В коридоре встретился старпом.
  - Ну, долго вы еще возиться там будете? - спросил он.
  Я ему не ответил, а прошел сквозь него. Старпом даже оглядел себя: вдруг в нем образовалась дырка? Позднее, когда на следующий день мы пришли в себя, стали обнаруживаться следы от ног в коридорах, которые можно было увидеть как на правой, так и на левой переборках. Мы не ходили, единственно, что по потолку.
  На мостике капитан играл в родео на брыкающемся штурманском столе. Второй штурман бегал вместе с вырванными из своих крепежей стульями туда-сюда. Я тоже стал бегать вместе с ним.
  - Ну, как, справляемся? - спросил капитан.
  - Уже устанавливаем трубу, сейчас поедем, - сказал я ему.
  - Это хорошо, а то у меня с непривычки ноги начали болеть, - проговорил пробегающий второй штурман.
  Я потек обратно вниз, где все помощники вцепились во что только могли и уже не катались туда-сюда. Только здоровяк орудовал гаечными ключами, зажимая трубу на ее месте. Качать нас меньше не стало, но это уже меня не пугало. Я обозрел окрестности и увидел, что запасная втулка цилиндра главного двигателя, китайским гением помещенная на самый верх машинного отделения, ведет себя неправильно. Конечно, она была закреплена против смещения металлическими полосами, но материал этих крепежей был китайский, жизни которому отведено было пару лет, пока ржавчина не съест. Казалось бы, еще и года не прошло, но дело было не в этом.
  Дело было в том, что полосы начали вытягиваться, потому что весу в этой втулке имелось около тонны. Как упадет, как даст по двигателю, как разобьет все, тут-то качка и прекратится. Тут вообще все прекратится, и зарплату нам не надо платить, потому что утонем нахрен.
  - Ааа, - отчаянный вопль заметался по машинному отделению. Это привязанному здоровяку показали отвязанные коллеги, куда я смотрю. Ему-то на привязи принимать первый и единственный удар на себя.
  - Запускай! - закричал он так, что космонавты в космосе вывалились со своих космических горшков.
  Последняя воля обреченного была обращена ко мне: мол, не будете ли вы так добры, что запустите главный двигатель? Жилы у здоровяка на шее вздулись, как канаты, глаза вот-вот должны были вывалиться из орбит. Он лихорадочно орудовал гаечными ключами, словно тренируясь для Формулы 1.
  - Держать! - взревел я, и космонавты вновь попадали, едва только успели опять рассесться.
  Откуда-то вверх взлетели два голых помощника по былой сварке, за ними полетели еще два не голых, все они, визжа какие-то филиппинские поэтические фразы, вцепились в качающуюся втулку. Да где там! Сила нас, человеков, не в состоянии побороть китайские традиции - металлические стяжки начали белеть в местах грядущих обрывов.
  Запускать двигатель не имело смысла, пока труба не будет достаточно надежна закреплена. Если масло будет выливаться из нее наружу, то и запуск никакой не состоится - электроника за этим делом проследит, уж я-то знаю!
  А здоровяк - молодец, не скисает, орудует своими ключами. Я покатился к масляному насосу и нажал на кнопку "Start" - в системе появилось давление, но и из-под соединения проклятой трубы тоже потекли тоненькие струйки протечек. Плевать! Как Шарик в гостях у Барбоса на киселе, я затанцевал народный танец горцев лезгинку, чтобы добраться до другой кнопки - тоже "Start", но уже глобальный, всего главного двигателя.
  Сверху посыпался металлический дождь - это что-то мелкое отвалилось откуда-то, что-то незначительное, не более килограмма-двух в каждой железяке. Я ткнул пальцем в вожделенную кнопку, и палец мой, почему-то скользкий от масла, не зафиксировался на старте. А сам я провалился вперед, потерял равновесие и покатился к противоположному борту.
  Все, капец, одна из металлических полос возле втулки лопнула - это я успел увидеть, пока ехал по своим делам, как по маслу. Но на полпути я услышал, что двигатель-то завелся! Финская машинка марки Wartsila не подвела, схватилась с пол-оборота всеми своими двенадцатью тысячами лошадей, сокрытыми в ее недрах.
  Но и это еще не все! Нужно было передать управление двигателем на мостик, чтобы капитан вырулил против волны - иначе все напрасно. Так я-то уже вновь проваливаюсь куда-то под плиты настила, и пес его знает, когда смогу выбраться обратно. Я, получается, уже вне игры. Удален до конца матча.
  Кривые пальцы второго механика вытянулись откуда-то из самого темного машинного угла и щелкнули тумблером: "Управление с мостика". Тотчас же пароход вздрогнул, словно встрепенулся, и без всякого предупреждения прекратил заваливаться с борта на борт.
  Стало, вроде бы даже как-то тихо. Только визжали парни сверху, да ревел разъяренным буйволом наш прикованный к трубе здоровяк. Он все-таки сумел обжать проклятую трубу, все протечки исчезли. Мы могли потихоньку ехать.
  
  16. Новая форма работы с населением.
  На крыше дома я старался передвигаться в полусогнутом положении - незачем привлекать к себе ненужное внимание. Вблизи других пятиэтажек не было, только спортзал, да старый ряд частных жилых построек, но мало ли, кто промышляет обзорными наблюдениями с помощью бинокля! Я привязал себя прочной синтетической веревкой к стойке пустующей коллективной телевизионной антенны и подполз в нужном мне месте к самому краю крыши. Все-таки страх высоты - это очень сильное чувство!
  Я постарался не смотреть вниз на землю, я старался смотреть вниз на ближайший балкон. Этот балкон был частью квартиры злобного лейтенанта Васи. В последнее время строительная мода требовала не только псевдо евроремонтов внутри квартиры, но и внешнего антуража: входной железной двери, обделанной стеклопакетами лоджии, или балкона и прочих стеклопакетов, где бы только это было возможно. Вася не был исключением.
  Погода на улице стояла на редкость хорошая, то ли лето не совсем кончилось, то ли бабье лето уже началось. Жители последних этажей в погожие дни всегда испытывают некий дискомфорт от близкого соседства с крышей. Она нагревается, прогревается и квартира. Кондиционеры пока не нашли еще столь большого распространения среди жителей карельских глубинок, поэтому зачастую прохладу обеспечивает открытая форточка. На балконе со стеклопакетами форточек нет, зато можно слегка сдвинуть окошко в сторону - доступ свежего воздуха и появится. Жена Васи всегда так и делала. Сам лейтенант этому не препятствовал, даже не следил за тем, чтобы в пустой квартире все окна были закрыты. Кто к нему может залезть - ведь он же мент! Действительно, ментов квартирные воры стараются не беспокоить, у них, вероятно, договоренность по этому поводу существует.
  Я выглянул и отметил, что окно на балконе сдвинуто в сторону. Так и должно быть. Теперь оставалось дело за малым: за крохотным куском белой пластмассы, клеем Локтайт, и специально приготовленного из старой телескопической удочки щупа. Все это у меня было. И была также надежда, что меня опять никто не увидит.
  "Hey driver, where're we going?
   I swear my nerves are showing.
   Set your hopes up way too high
   The living's in the way we die
   Comes the morning and the headlights fade away
   Hundred thousand people...I'm the one they blame
   I've been waiting long for one of us to say
   Save the darkness, let it never fade away
   In the living daylights" (A-Ha - The living Daylights).
  Эй, водитель, куда же мы едем.
  Клянусь, моя смелость покажет, куда,
  Чтобы заставь твои надежды взмыть высоко,
  Жизнь - это путь, по которому мы умираем.
  Приходит утро и освещение тухнет
  Сотни тысяч людей... Я один, кого они осуждают
  Я долго ждал, пока один из нас не скажет
  Спаси темноту, пусть она не блекнет
  В живых огнях (Перевод).
  Не надо света, пусть будут сумерки, пусть я сольюсь с темнотой, с этой крышей, пусть мои намерения не пойдут вразрез с моими возможностями, пусть мой выбор будет единственно верным, а совесть - спокойной. Пусть все будет так, чтобы я потом со всем этим мог жить.
   ***
  Меня как-то здорово укоряли по одному поводу.
  - Как вы могли поставить под угрозу жизни членов экипажа? - едва наше непобежденное судно только добралось до Ньюкастла, возмущались набежавшие инспектора-австралийцы. Они, конечно, через свои радары засекли, что мы оказались в бедственном положении.
  - Вы, вообще-то, отдаете себе отчет в происходящем? - еще более возмущались какие-то набежавшие санитары.
  - Как вы с этим можете жить? - вставляли свое слово гринписовцы.
  Очень хотелось поднять кепку и почесать голову - но этого делать было нельзя: кепка скрывала гигантский пластырь, присобаченный на макушку.
  - Жаль, что тогда вас с нами не было, - отвечал я всем одинаково, хотя мог бы и разукрасить свой ответ. Под угрозу наши жизни поставили буржуи, вкладывающие свои средства в китайские эконом-проекты. Отчет себе я прекрасно отдавал, поэтому никаких лишних слов не говорил, чего также потребовал от своих филиппинцев. А жить я с этим мог, потому что все это - чепуха. Лишь бы дома было все в порядке.
  Когда мы справились с бедой в машинном отделении, я отправился с докладом на мостик. Старпом по пути больше не попадался, он был широкой подлости человек, поэтому всегда чувствовал, где ему может быть угроза. Сейчас угроза для него была, причем не только от меня, но и от прочих филиппинских товарищей.
  На мостике второй штурман диагностировал, что металлический дождь не прошел для меня бесследно: какая-то штука вскользь сорвала приличный кусочек моего скальпа, так что он висел сейчас за ухом и залил кровью всю голову. Оттого и палец мой проскользнулся на роковой кнопке, что я его как-то умудрился испачкать в крови. Капитан объяснялся с австралийцами по радио, так что наш второй помощник Слава взялся меня вылечить.
  Он выбрил у меня волосы с участка величиной в донышко стакана, потом наложил по шву с каждой стороны оторванной кожи, потом принес две пилюли.
  - Это очень нужные таблетки, чтобы на голове и внутри ее не образовалось гематом, - сказал он. - Мне в прошлом году по башке съездили, вот доктор по знакомству и прописал. Заросло, как на собаке. Лишние остались, а выбрасывать жалко. Вот и пригодились.
  Действительно, пригодились. Скальп обратно прирос, голова не болела, в глазах не двоилось. Только пластырь пришлось носить в целях гигиены и кепку в целях маскировки. Если бы австралийцы прознали, возбудили бы дело против меня за нарушение техники безопасности.
  Так у меня в книге появилась глава, связанная с ранением и тяжелым возвращением к нормальной жизни одного из самых главных героев. Вообще, некоторые моменты в книге выявляли себя как-то совсем неожиданно. Некоторые писатели по такому поводу говорят, что книга начинает жить своей жизнью. Мое мнение таково, что это сам автор начинает жить жизнью своего произведения. Это, конечно же, чревато, потому как нельзя увлекаться, нельзя позволять, чтобы книжная жизнь затянула, как в зазеркалье. Пусть это будет всего лишь отражение - не более того.
  Мне было жаль ставить последнюю точку после слова "Конец". Хотелось поставить многоточие, однако так было делать нельзя. Моя концовка не подразумевала дальнейшего развития. Дальнейшее развитие было только за Господом, потому как "непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!" (Послание к римлянам святого апостола Павла, гл 11 стих 33). Или, что звучит более привычно: "неисповедимы пути Господни". Я-то, конечно, не самый истинный почитатель Библии, не самый ретивый теолог, да и, вообще, не так, чтобы рядом с религией, поэтому не испытывал душевного трепета. Я сделал то, что мне было интересно. И этот мой интерес привел меня к новому уровню моего восприятия нашей истории. Не той, что у Вернадского-младшего, а той, что слышал однажды на Рябиниских чтениях в Петрозаводске, той, про что мне рассказывали совсем старые люди. В моем переложении, конечно, когда вся информация была профильтрована через мою голову. Ну, а уж фильтр я установил для себя сам.
  На момент моего возвращения домой и публикации на Самиздате всех "Радуг" в моем почтовом ящике уже лежало еще одно приглашение. На сей раз от "Мастерской писателей".
  О, эта была настоящая мастерская! "Беспредельщики" клонировались "мастеровыми", даже возникло ощущение дежа-вю. Опять женщины, опять поэтессы, опять контекстная критика. Создавалось впечатление, что этот сайт, как и прочие другие, всего лишь рекомендованная форма работы с населением.
  Моя фамилия под "Полярником", помещенным туда с ознакомительной целью, притянула внимание части гур (от слова "гуру", когда их много), уже забивших на свои сюжеты о крутых личностях. Прочие гуры для профилактики славославили себе подобных. Полстраницы текста об утре, либо лесе, либо, даже, море вызывали настоящие восторженные бури. Я сунул свою голову в такую бурю, огляделся - и ничего не понял. Можно, конечно, полагать, что краткость - это сестра таланта. Но тут уже было несколько по-другому: сестра гуру. А они могли брать эталоном изысканности фразу "в грузовике долдонили китайцы". Оно, конечно, правильно - китайцы могут быть всем, кем угодно, даже долдонами - оттого, вероятно, и долдонят. Но обычные китайцы цыкают, мяукают и верещат - такая уж особенность их языка. Впрочем, может, "долдонить" - это совсем не значит "разговаривать". Тогда кого же долдонили эти подлые узкоглазые в грузовике?
  Чем больше я задумывался, тем больше путался. Потом плюнул на это дело: черт с ними, со всеми. Уж такое это самое подразделение "Зю" - запутать, замутить и не позволить. Пройдет время, они еще и интернет по всей Россиянии отключат. Причина всегда найдется, которая из серии: чтоб вылечить палец, отрубить ногу по самую голову. Я на это воздействовать не мог никак, поэтому даже не напрягался. Делайте, ребята, а, точнее, девчата, что посчитаете нужным. А потом кто-нибудь другой все это нужное подсчитает.
  Опять на мое произведение накинулись акулы пера, или, правильнее, акулы в перьях. Но теперь они, подбадривая друг друга, полностью переключились на автора, то есть, извините, меня. Уж кем я только не стал, уж кто только не хотел мне морду набить, даже малую мою Родину не обошли вниманием. "Сиди", - говорят. - "В своем грязненько и нос не кажи".
  Конечно, это случилось не просто так. Конечно, я провоцировал "мастеров". Уж каков бы я был автор, если бы не защищал свое произведение! Но, честно говоря, скверная какая-то защита получалась. Каждое мое слово загадочным образом выходило за рамки "дурак - сам дурак", чтобы потом никак не зазвенеть "натянутой нитью".
  Моя ответная реплика на странную критику всегда вызывала у оппонентов жесточайшее стремление к агрессии. Уж такая была у меня натура, что, отписывая ответ, всегда изучал who is who, если, конечно, была такая возможность. Возможности, как правило, таковые были.
  Среди присоединившихся к моим недругам обнаружился парень, даже, скорее, дядька - в общем, с половой принадлежностью мне разобраться было не суждено. На фотографии - прыщавый субъект с редкими волосами. Весь такой, чтобы его сразу ненавидели. В реальности - один из безымянных редакторов "Издательства Крылов" под прикрытием. Есть такая организация, хорошими книгами как-то была увлечена. Теперь, наверно, из-за этого в некоторых финансовых сложностях.
  То ли это дядька, то ли это тетька, а то ли кто-то сломал их сайт, но мне пришло от него много радостного. Причем, на все мои произведения, вывешенные в Самиздате. Стало быть, можно было допустить такой вариант, что и редактора могут пошалить. Обрыдло им, вот они и безобразничают самым анонимным способом. Оно, конечно, понятно. Когда мысль уже не дерзновенная, а ограниченная сюжетом с фабулой "прибыль", то и желание заниматься чем-нибудь иным, нежели получение денег, пропадает. Но ведь хочется чего-то такого, чтоб душа развернулась, чтоб Алексей Толстой, чтоб Михаил Булгаков, чтоб Александр Солженицын, в конце-то концов!
  Нельзя. Все классики - эта там, в прошлой жизни. Да и в другой стране. Почему писательские имена из Россиянии не звучат в остальном мире, что принято называть цивилизованным? Потому что их нет. Как же так - всегда были, а теперь, вдруг, закончились? Под запретом они, потому и кончились. Но ведь без этого нет культуры! На это, конечно, можно возразить: ты что - дурак, чтоб такие вопросы задавать?
  Никуда культура не делась. Пусть хоть законодательно она не будет поддерживаться, пусть хоть будет преследоваться, опять же, законодательно, все равно она будет. Для стада все равно, кого слушать по радио, какую газету или книжку серии "Спецназ" или "Зона" читать, какую фильму про бесконечных ментов, точнее - бесконечную фильму про конченных ментов смотреть. Но есть те, кто слушают Ивана Марьина, Сергея Чигракова, читают из Самиздата Виталия Кривенко, меня, конечно же, тоже читают, смотрят "Брестскую крепость" Котта, "Остров" Лунгина. Так, стало быть, так-таки нету? Есть, есть, мы есть. И они есть. Мы - underground. Тогда они - просто ground.
  Сравнить нынешнее положение в несиловых структурах можно, пожалуй, с самолетами, следующими из Европы куда-нибудь в Таиланд, Малайзию или Филиппины. Они все - полные, наполовину, конечно, из каких-то японцев, но прочие - европейцы. Если в Азию летят всякие разные белые мужики, стало быть, по туризму, либо по бизнесу. Прогресс! Но приглядишься - обуянные похотью немцы сидят в салоне Боинга, миссию свою сексуальную несут. Это уже не прогресс, это уже патология. Мелкие страстишки начинают отражаться на лицах целых народов, потому что пагубность всегда проявляется в первую очередь. Мельчает народ, не понимает, как жить иначе. Жить легче - вовсе не означает "жить правильно".
  И вот любопытно, все положительные отзывы моих книг кончились. Вообще все кончилось. Вакуум. Мои книги сделались только для меня. В материальном мире, если можно так сказать. Ч затопила все мое окружающее пространство. Мне сделалось трудно дышать. Вообще-то, не очень, конечно, трудно - но так, как-то несвободно, словно бы во время насморка.
  Посмотрел я вокруг и сбросился вниз с самой высокой точки, которую только мог достичь в окрестностях Олонца. Эта точка была выше любой затрапезной Мегафоновской вышки, выше даже нашей знаменитой водонапорной башни. Выше нее - только небо. Я сбросился с воздушного шара.
  Стоимость одного сброса - восемьсот рублей. За два - дается скидка в стошку. Я не пожалел полутора тысячи рублей, чтобы испытать свои чувства: я - и небо.
  Когда-то, когда реформы в книгоиздании еще не снились народным писателям, был у нас аэродром. С него всякая несерьезная техника летала опылять поля против различной вредной насекомости, леса - против клещей и озера - против рыбы. А еще когда-то это был военный аэродром, на котором эти несерьезные "кукурузники" чувствовали себя самой серьезной силой. Здесь работал папа главного телевизионщика канала "ТНТ", или "СТС" - всегда терялся в трех буквах, поэтому и не помню точно (вообще-то, Сергей Сельянов, местный уроженец - руководитель кинокомпании "СТВ"). Но это не важно, а важно то, что за один год сразу после договора в Беловежской пуще, весь этот аэродром разобрали. Разбор был стихийным, а потому - полным. Ничего не осталось, только ровное, как стол, поле.
  Мы даже ездили на него играть в гольф с продвинутыми приятелями. Потом у нас кончились шарики, а клюшки для гольфа мы положили в свои машины на манер, как быдлованы ездят с битами для бейсбола.
  Один коммерсант, по совместительству - дизайнер и даже больше - председатель союза дизайнеров, построил несколько воздушных шаров - монгольфьеров, чтобы задействовать их по назначению: сбрасывать людей, окрестности осматривать и, вообще, валять дурака. Я поддался очарованию, одел парашют - и был таков.
  Погода была безветренная, тихая. Укради, но спрыгни с воздушного шара. Я был еще тем парашютистом, поэтому не учел одного обстоятельства: целую неделю до этого поливали дожди. На парашюте лететь было - одно загляденье: болтаешь ногами, плюешь на головы зевак внизу и с птицами перемигиваешься. Приземлился я мягко, с чавканьем. Ноги ушли в землю по уши и сломались. Вру, я просто поскользнулся, и у меня в лодыжке что-то хрустнуло. Сделалось ужасно больно, но кричать-то нельзя. Вокруг народ собрался, которым ты только что на головы наплевал. Они увидят твою слабость, набегут и тоже наплюют на голову.
  Пришлось изображать суровую решимость для следующего прыжка. Самое досадное, что я прыгнул во второй раз, а в свою машину уже дошел на коленках, когда пришел в себя от звезд, слез и помутнения в глазах.
  Одной ногой управлять автомобилем Toyota RAV4 с механической коробкой передач - еще та радость. Сразу же чувствуется недостаток второй ноги, или ее протеза. Ехать от воздушных шаров до дома - всего-то двадцать километров. Я добирался минут сорок. Даже специальную палку-управлялку из леса вырубил, чтоб на сцепление давить - досадил я левую ногу, как раз ту, у которой участь работать со сцеплением. Моя конечность изрядно распухла и в носке чувствовала себя некомфортно. Слезы мешали смотреть, куда я еду.
  Чтобы как-то ободрить себя, я позвонил в "Скорую помощь" и сказал им, что испытываю резкую боль в подраненной ноге.
  - Вы сейчас где? - устало спросила трубка женским голосом.
  - Так вот, еду домой.
  - Ну и поезжайте, а завтра запишитесь на прием к травматологу.
  Я даже не успел всхлипнуть в трубку, пришлось ехать дальше. Не куковать же на дороге.
  "Мастерская писателей" закончила для меня свое существование. Я про нее забыл, а когда вспомнил, то уже отложил свой костыль.
  К травматологу я, конечно, не сходил - у него, похоже, очередь на год вперед расписана. Хороший фирменный костыль я привез домой, когда еще работал в родном пароходстве - нашел на дороге в Германии. Видимо, какой-нибудь пьяный инвалид потерял. Потом этот костыль сделался очень популярным у друзей и родственников. Отчего-то все принялись ломать ноги самым решительным образом. Теперь вот и мой черед настал.
  Когда я вышел к "мастерским", то мое отсутствие породило самого Админа. Он меня всячески удалял, потому что сайт был не для меня. Я знал об этом изначально. У писателей, на самом деле, не должно быть мастерской, куда бы можно было прийти и трудиться рука об руку с товарищами по цеху. Заигрывать с одним товарищем, потом - с другим, потом - с редактором, что останется от самого автора? Коллектив, цех, мастерская - это то же стадо. Мне же никогда не хотелось сделаться его частью. Единомышленники, желающие помочь? Да вы сначала сами писать научитесь, единомышленники.
  Я спросил у Админа, сколько звездочек у него на погонах, или сколько лычек?
  "Не твое собачье дело", - ответил он, и меня в "Мастерской писателей" больше не стало.
  Ну, что же, иначе и быть не могло. Справедливые карательные органы на аналогичных "беспредельщикам" и "мастеровым" сайтах только строят из себя, что они при делах. На самом деле - все они лишь немцы, летящие на Филиппины. И разницы, пожалуй, нет: платят им за судейство деньги, или это всего лишь потребность сердца. "Здесь чем более человек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаден характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела". Опять же, незабвенные слова Астафьева времен Брежневского загнивания.
  Отдел "Зю" создал и развил новую форму работы с населением. Если раньше в ходу была лишь идеологическая атака через газетенки и программу Сергея Доренко, то, расширяясь, ныне она сделалась всеобъемлющей. Виртуальность пропаганды стало самым болезненным вирусом, который подхватило человечество и почитатели теории Дарвина на своем пути к саморазрушению.
  Однако имеются альтернативы. Они на слуху, но обладают именно уровнем слуха, не подтвержденным ничем иным, тем более - официальным.
  Церковь, пусть вся она и в золоте, в обрядности церковной, песнях и щедрых подношениях, но она не умеет творить чудеса. Хоть тресни, какой бы сан поп не занимал в своем табели о рангах, но являть чудо он не в состоянии. Поэтому вся церковная администрация с большим трудом признает тех людей, которые, будучи в глуши и уединении, способны творить вещи, не подчиняющиеся никаким физическим законам.
  Был такой народ "чудь". Жил возле Чудского озера, сгинул, правда, в одночасье. Будто бы вместе с Китежем или мерей. Они могли делать "чудеса", на которые фокусники, каким бы они талантом не обладали, не могли отважиться никогда. Просто другие законы были у этой чуди. Синеглазые чудины, оттого и прозванные "чудью белоглазой", легко делали то, что становилось возможным у прочих народов, живших в Ливонии, только уединением, глубоким размышлением и чрезвычайной наблюдательностью. А, может, дело все в том, что не вся чудь мигрировала под землю, кое-кто зажил в свое удовольствие в отшельничестве и покое, чин "старца" от народа получил и делал свои чудеса время от времени.
  Путь этих самых изолированных от общества людей - и есть та самая альтернатива. Каждый должен думать своей головой и отвечать за свои поступки. Но готов ли тот, кто стоит над нынешним обществом, допустить такую возможность? Да ни в коем случае! Самозванец - это не объединение всех живущих людей, Самозванец - это всеобщий контроль, всеобщее уравнивание, всеобщая пустота, которой будет предшествовать всеобщий хаос. Хаос всегда легче получить из стройных рядов, нежели из отдельных объектов.
  Я опять возвращался к своей "Радуге". Я ее не дополнял, я просто думал по-радужному. А тут внезапно пришла просьба от кампании, которая на самом деле таковой просьбой могла и не быть: съездить на полмесяца на работу, чтобы подменить кого-то и зачем-то. Я вздохнул, пожалел свою раненную ногу и полетел в Стамбул, опять разрывая цепь новой формы работы отдела "Зю" с населением. По крайней мере, разрывая на своей персоне.
  
  17. Санскрит.
  Мой краткий визит на крышу дома Соснина прошел незамеченным. В этом я был уверен, потому что ночью в пятницу совершил подобный же вояж еще раз. На этот раз конечной целью была вовсе не крыша.
  Из Финляндии пришли вести, что кто-то пытался залезть в мой дом. Эйно, когда ездил заправляться россиянским бензином, заехал в него на проверку и отметил, что все наружное освещение, снабженное, как это принято повсеместно датчиками движения, отключено. Опытный, он вызвал полицию, которая обнаружила следы попыток проникновения. Конечно, они все сообща сделали один вывод: граница рядом, поэтому только лишь парни с той стороны могли сделать попытку залезть в уединенный и пустой дом. Но не сумели справиться с замками Alboy, жалюзи на окнах и усиленными каркасами дверей. Так что ничего не пропало, можно жить дальше.
  Спасибо, Эйно, за внимание! Однако я был уверен, что в моем доме все же побывали гости, но ничего не нашли. Они и не могли ничего обнаружить: ни документов, ни фотографий, ни каких других носителей информации там мы не хранили. Для дачи, право слово, это было ни к чему, а разрешение постоянно жить здесь финики не дали бы мне ни за какие мои заслуги перед отечеством.
  Вполне возможно, что люди из спецслужбы, горя жаждой мщения, установили по дому всякие приблуды, однако, скорее всего, они меня посчитали не тем, за кого я себя выдаю. Справиться с парнем из их подразделения сможет не каждый, а потом еще и исчезнуть практически бесследно. Уж лучше бы они меня приняли за неуловимого шпиёна, потому что больше шансов противостоять им у меня не будет никаких. К тому же, за месть и наблюдение пустого дома никто им денег не заплатит.
  Что же, служба "Зю", распространившаяся повсеместно, теперь я намерен передать тебе привет через нацелившегося на мое уничтожение лейтенанта Васи. У нас город маленький, утечки информации проходят повсеместно, становясь сплетнями. А с ними многим жителям и жить-то веселее. Тем более, если они когда-то работали в одной системе с Сосниным, а теперь на пенсии, и больше делать совершенно нечего. Слух дошел и до нас с Леной, что Вася всерьез намерен покончить со мной, а в этом он нашел поддержку от друзей: начальницы управления федеральной миграционной службы с мужем и некоторыми барыгами - торговцами. Ну, да, все они - ровесники, отношения тоже - товарно-денежные, самомнение - на уровне правителей мира, и связаны они со мной одним и тем же судебным делом, завершившимся боевой ничьей.
  - Врут, собаки, - успокоил я Лену. - Все врут. Мы даже не пересекаемся нигде.
  - Соснин тоже с тобой не пересекается, однако все же нашел способ вывести точку пересечения своей дубинкой.
  - Просто он - дурак, - пожал я плечами. - А я - умный.
  На самом деле я действительно так считал. И был бы я дурак, если бы позволил реальной угрозе остаться незамеченной.
   ***
  Я многого в этой жизни старался не замечать. Даже удивительно самому, как таковое получалось. Вроде бы, очевидные вещи начинали доходить только тогда, когда они уже случались. Причем, случались, как лопатой по голове.
  Когда заболел мой отец, я впал в полнейшее отчаянье. В больнице бессильно опустили руки: поздно лечиться. Я не понимал, как таковое было возможно с ежегодными отцовскими медкомиссиями, какой-то профилактикой и строгим соблюдением отцом всех графиков анализов и флюорографий. Как можно было не обнаружить болезнь, когда она уже переросла все допустимые для операции пределы?
  Моя сестра Эльвира, любительница желтой прессы и, пожалуй, профессионалка в сплетнях, выискала в "Аргументах и Фактах" название лекарства, которое способно было помочь отцу. А потом в "Спид-инфо" она же нашла адрес, где эту медицину выводят. Мы были приятно поражены, что кудесник профессор Воробьева с ее витуридом не за тридевять земель, а всего в ста пятидесяти километрах, в Петрозаводске.
  Время тогда было нищее, куда ни плюнь, в Чубайса попадешь, а иногда и в Ельцина. Денег не было ни у кого. Только я откладывал с получек в пароходстве деньги на квартиру, чтоб когда-нибудь съехать с барачного типа здания в нормальный дом. Мы с Элькой решили эти мои деньги вложить в витурид - смесь вина, какой-то дряни и ртути. Как раз хватало, чтобы первый сеанс лечения провести.
  Как обычно, врачи продают Надежду, а на чем она замешана - это уже другой вопрос. Целый день мы метались по заснеженному Петрозаводску, чтобы расплатиться, поставить какую-то подпись, взять этот самый витурид, получить график потребления и точнейшей диеты, снять какие-то копии и прочее. Ладно, мы были почти местными, ладно, у меня была машина, но нам повстречался очень уставший дядька из Казахстана, который приехал за тем же самым для своей заболевшей жены. Ему бы пришлось очень туго, если бы нас не объединяла общая цель. Заявить, что нас объединяла общая беда - было бы неправильным. Беда у каждого была своя.
  Единственное, что сделал этот витурид, так снял у отца жесточайшие боли. Я, оболваненный затратами, которые просто не имели права не окупиться, уехал на работу. Садился в автобус напротив родительской пятиэтажки, и голову не поднял на их окно. Поэтому я не видел, как отец мне махал рукой на прощанье, пока мы не уехали. Поэтому я не видел его больше живым. Я, как болван, верил, что он не умрет.
  Его сердце остановилось, когда я был в море. Не выдержало оно всей нагрузки жесточайшего лечения. Через полгода профессора Воробьеву объявили шарлатаном. Одни шарлатаны обвиняют других шарлатанов. Нету среди них чуди, не было никогда, да и, пожалуй, не будет. Иначе бы политики жили вечно.
  Когда я приехал в Стамбул, подгоняемый обещанием в срочности своей компании, то вся спешность моей поездки уперлась в целые сутки ожидания в облезлой гостинице с видом на мечеть. С нее каждые несколько часов дурным голосом орал муэдзин.
  Я отчаянно хромал, но это не помешало мне съездить в старый город, прилично загаженный местными жителями. Если бы они загадили его неприлично, пожалуй, можно было бы утонуть в нечистотах. Я хотел попасть в маленький район Фенер, где кровавым цветом окрашенные стены маленькой церкви Марии Могольской манили меня своими загадками. Калитка в нее была закрыта, и вопреки досужему мнению: "позвонить в колокольчик, она и откроется", никто меня внутрь не впустил.
  Мария пришла с севера в незапамятные годы. Кто-то считал ее беженкой из страны Гога и Магога, кто-то матерью чудесного младенца, понесшей от ягоды брусники. Ее церковь не превратили в мечеть ни разу с того самого момента, как обосновавшиеся в Стамбуле мусульмане принялись прилично загаживать город. Тайны остались тайнами.
  Турки, конечно, приставали с предложениями купить, продать, выменять, найти, взять, но не очень. Никто не вис на штанинах, никто не пытался охотиться на карманы. Опыт Индии пригодился для спокойного шествия обратно в нумера. Все бы ничего, только муэдзин, падла, все никак не унимался.
  А на пароходе меня встретила наша россиянская штурманско-механическая команда. Только капитан голодранец, да весь на изменах, к тому же. Опытные люди посоветовали махнуть рукой на него, что я и сделал.
  В первый же день душа потянулась руками к лэптопу: надо писать. У меня, как я надеялся, было всего две недели, поэтому замахиваться на "Вильяма, нашего Шекспира" я не отважился. Почему бы не уподобиться писателям из писательских союзов? Написать миниатюру - и дело с концом. Я пожал себе руку и взялся за дело, опять напрочь позабыв о профессиональной болезни "чистого листа".
  За две недели я написал миниатюру почти на двадцать страниц. Миниатюрное в ней было только название. Оставалось только вздыхать: не умею писать кратко. Зато, с другой стороны, умею писать.
  Конечно, это очень неправильно, когда после месяца отпуска ты опять выдергиваешься на работу, пусть даже и кратковременно. Вроде бы и ничего страшного: подумаешь, съездил, покрутил гайки. Но отчего-то устаешь даже больше, нежели отмотав весь полноценный контракт. Вероятно, такое настроение возникает - глубокое понимание того, что так будет всегда. И лишь однажды неминуемо наступит момент, когда ехать на работу уже не нужно, но буду ли я сам нужен в то время кому-нибудь? Чепуха какая-то. С такими настроениями нужно срочно бежать в Пенсионный фонд и биться там за каждую копеечку, потому что рубля в пенсию от них добиться сложно.
  В тот год осень была дождливой и долгой. В дождь, однако, не так сильно ощущалась подавленность и никчемность. Вероятно, тайные излучатели недоброй воли не могли иметь достаточную мощь, чтоб пробиться через потоки воды, низвергающейся с небес. Дождь, как говорится, смывает все следы. В том числе, следы слез на щеках.
  Я хромал, но не плакал, даже попробовал договориться с одним из петрозаводских предприятий, занимающихся полиграфией. Руководительница его мне не отказала и выслушала самым внимательным образом, мы даже начали делать какие-то проекты и расчеты. Тем не менее, я внутренне уже знал, что все это - пустое. Я был уверен, что никакого сотрудничества у нас не выйдет. Может быть, потому что эта женщина, когда общалась со мною, всегда глядела мне куда-то за спину. Пес его знает, что она там видела, может быть, Ч?
  Через месяц каких-то согласований по бумаге, по редактированию, по обложке, по тиражу, наши контакты как-то сами по себе затухли. Моя книга "Кайкки лоппи" обрела придуманную мною зверскую обложку, уложилась в листы книжного формата, но предложение "перезвонить чуть попозже" обозначило мне: здесь не прокатит. Пусть в ней отсутствует ненормативная лексика, пусть нет сцен порнографии, пусть нет призывов к межнациональной розни и к насилию - не пойдет она на станок. Потому, что не время для нее, даже при моей попытке оплатить все услуги книгоиздания самостоятельно.
  Параллельно я открывал визу в Канаду, где нужно было принимать пароход, и в очередной раз мой звонок по книжному поводу не состоялся: я улетел на работу.
  Европейские работодатели иной раз ведут себя непредсказуемо. Со всякими бумажными заморочками, анкетами, где я указывал всю подноготную, включая родительскую жизнь, карьеру и нынешнее их положение в обществе, затратами на отсылку документов в Москву, получением паспорта с визой обратно - мы справились успешно. Но улетел я совсем не в Канаду и не на указанное мне судно. Канадская виза так и осталась в моем паспорте не оприходованной на радость любопытствующим таможенным офицерам всех прочих стран.
  Я вылетел в страну Швеция, где нужно было принять пароход, готовящийся ехать мимо Африки в самую, что ни на есть, Австралию. Сорок пять суток безостановочного перехода - это достойный вызов путешественникам. Мой сменщик лениво сказал мне: "Не представляю, как вы доедете до пятого континента".
  - Какие-то сложности? - полюбопытствовал я, в принципе, не ожидая ответа.
  - Всё - сложности, - ответил бывший старший механик и умчался в Петербург праздновать 7 Ноября.
  "Не представляю, как вы доедете до пятого континента", - еще ленивей сказал мне Марляйн, представитель судовладельца.
  Про сложности я спрашивать не решился. Выбор-то, конечно, у меня был: взять чемодан и скрыться в неизвестном направлении. Но разве кто-то оценит такой выбор?
  Иногда дома я говорил Лене: "Всё! Я ухожу. Прощай и не поминай меня лихом".
  "Куда ты пойдешь?" - интересовалась она.
  "Буду жить в гараже и собирать пустые бутылки по канавам", - отвечал я.
  "Да ладно уж, не уходи пока", говорила Лена.
  "Хорошо", - сразу соглашался я. - "Не уйду".
  Перед отходом в рейс нашего судна у меня было подобное же положение: идти в мифический гараж, или остаться на борту. Что бы там ни было уготовано впереди, но уходить - это только игра слов, а такой выбор - не заслуживающий никакого внимания. Я, конечно же, остался и с головой окунулся в работу. Точнее, в две работы: я начал писать "Не от Мира сего" и еще работать для того, чтобы мы все-таки доехали до далекой-далекой страны Австралии.
  На этот раз коллектив у нас подобрался знаковый: глубоко запавший на тяжелый алкоголь престарелый голодранский капитан, матросы из Кабо-Верде, имеющие ЕС-овские паспорта, филиппинская машинная команда, не имеющая опыта работы на таком судне, да мы со старпомом Николаем. При любой нештатной ситуации я мог положиться только на него, а он - на меня. Больше помощи нам ждать было не от кого, поэтому он был моим советчиком по механической части, а я ему - по штурманской. Единственным рациональным зерном в таких советах могло быть только искреннее сочувствие.
  Мы уехали из шведской Удеваллы в первой половине ноября, а приехали в австралийский Нью-Кастл в последних часах старого года.
  - Поздравляю, - сказал Николай. - Мы выжили.
  - Ага, - согласился я. - Надолго ли?
  Первый же визит какой-нибудь контрольной службы этого пятого континента мог серьёзно омрачить дальнейшую мою карьеру, как морского инженера. Кое-где в машинном отделении автоматика дала сбой, и изрядное количество агрегатов управлялись воткнутыми в них зубочистками, отвертками и проволочками. Спускаясь в машинное отделение, я теперь всегда начинал принюхиваться, прислушиваться и присматриваться. Если что-то менялось: запах, оттенки шума, либо положение рукояток - значит, дело не уха. На приборы и автоматику не обращал уже никакого внимания. Вот это и означало полное ручное управление, когда вверяешь свою судьбу руке Провидения. Австралийцы же, впрочем, и прочие народы, чьи самые достойные дети занимались великим делом надзора, в Провидение не верило. Они верили в штрафы и показательные экзекуции.
  Вот в таком жизненном ритме у меня совсем вылетела из головы идея довести до книжного издания одну из моих книг. Говорят, что в таком деле самым лучшим вариантом является литературный агент. Спросит меня читатель: их есть у тебя? И я отвечу: есть, конечно. Вот только я с ними незнаком.
  Иностранных писателей в издательствах всегда представляют эти самые агенты. У них есть материал, они его усердно двигают, потому что именно от этого и зависит их заработок. И ведь что-то двигается! Возникают из ниоткуда вполне самобытные авторы, идеи которых потом становятся источником прибыли для целых пластов каких-то литературных негров. Старина Джеффри Дивер, отвергнутый всеми издательствами, почесал лысую голову и переложил продвижение себя на литературного агента за каких-нибудь 15 процентов от гонорара. Литературный агент тоже почесал свою лысую голову и продвинул Джеффри Дивера. Теперь чешут свои лысые головы журналисты, пишущие отзывы для его книг, чтоб как-то выделиться среди других в выделении произведений именно этого выделенного парня.
  Мораль: чтобы издаться за бугром, нужно вступить в общество лысых и научиться правильно чесаться.
  Наши литературные агенты - это люди, позиционирующие себя таковыми в интернете. Однако их агентская служба ничем не отличается от обычных издательских домов. Только, в дополнение к самой бесплатной почте в мире - электронной, посредством который писатель может затолкать в издательскую корзину свою рукопись, нужно будет этим людям еще и платить. Они берут деньги за рассмотрение рукописи, ее редакцию, корректировку, какую-то вчитку по цене сто рублей за авторский лист и только потом принимают решение: а можно ли стеснительно предложить издательству эту книженцию?
  Можно, ответит издательство и запихнет рукопись в издательскую корзину. Причем, вовсе необязательно, что корзина эта будет покупательской, а не мусорной.
  Так какая же разница в том, чтобы отослать свою работу самому, или воспользоваться услугами некого литературного агента? Пес его знает, какая разница. Если денег немеряно, то и разницы нет. А если денег совсем немеряно, то и издательство не нужно: тиснул сам, пристроил в магазин - и можно ехать заграницу чесать лысые головы лысым литературным и окололитературным парням.
  То, что я находился на данный момент именно заграницей, вовсе не означало, что у меня самого денег немеряно. С лысыми я не общался, так уж вышло, с издательствами - только в одностороннем порядке. У меня были мои идеи, которые я переносил на текстовые файлы, а эти самые тексты возвращались ко мне еще более свежими идеями. Так случилось с моим новым произведением.
  Моя книга "Не от Мира сего" самым неожиданным образом привела меня к санскриту - загадочному языку загадочной древности. Вообще-то, не книга меня привела, а старший помощник капитана Николай - у него было хобби читать словари. Можно, даже, добавить, что у него было редкое хобби - читать, кроме всех прочих, словарь Кочергиной, в которой сам черт мог ногу и руку сломать, потому что он был санскритский.
  - Экие загогулины! - сказал я Николаю, когда он мне показал несколько страниц своего хобби.
  - Ну, да, - ответил он. - Зато произносятся красиво. "Носика, три, стена, веда".
  - Сейчас переведу, - остановил его я. - "Нос, три, стена и знание".
  - Правильно, в целом, - кивнул Николай головой. - "Стена" - это "вор". От вора только стены помогают. Простой язык.
  В это время изменился общий звук судна, что-то добавилось в тотальном монотонном грохоте, что-то начало солировать. Я убежал вниз, поводя своим "носика" и пытаясь обрести "веда". Ну, что же, не подвел меня слух: еще пять минут - и мы встанем. Воздух, нужный нашему главному двигателю в несколько сжатом виде, начал улетать в атмосферу, потому что на компрессоре лопнула труба. Второй механик, обладающий теми же ушами, что и я, развесил их, засунул палец в ноздрю и задумался, глубоко и надолго.
  - Ведать - не ведаю, слышать - не слыхивал, - сказал он, когда я предстал перед его ясными, как день, глазами, весь в мыле, словно скаковая лошадь. Я в режиме Формулы 1 менял эту самую трубу, времени не было звать кого-то на помощь - уж больно не хотелось останавливаться посреди беснующегося океана.
  Тоже мне, знаток санскрита! Возразить ему мне было нечего, кричать бессмысленно, я вздохнул и ушел.
  Я не знаю, каким образом Кочергиной удалось создать этот словарь, и дело совсем не в том, чтобы собрать и систематизировать материал. Дело в том, чтобы выпустить его в печать. Он опасен - этот словарь, потому что, вчитавшись в него, можно запросто одолеть названия некоторых населенных пунктов, где имеются окончания "жи", "жа", "кса" "ца". Но если столь древний язык оставил столь древние окончания в названиях, то сами населенные пункты - еще древнее. Однако тут можно упереться в платных историков с пропагандируемым иранским развитием цивилизации, каким-то индийским, китайским, африканским и, даже, теперь в свете гордой горской агломерации, чученским. Им санскрит опасен, также, как и опасны некоторые древние языки, вроде ливвиковского, людикского, ижорского, эрзи и мокша и разных коми. Поди, попробуй, найти переводы древних слов! Все упрутся в какие-то рязанские, либо тамбовские диалекты великого русского языка. Ну, и ладно, пусть упираются.
  Я также далек от Тамбова, как и от Рязани, пусть тогда я повру слегка, в силу своей фантазии и знакомых слов. Тем более что все древние названия легко можно обнаружить совсем вблизи от моего дома. Хоть тресни, но к русскому языку они отношения не имеют. Да и к шумерскому - подавно.
  Пойти бы к древу Иггдрасиль породы ясень, спросить бы, что было первично, да запутаны стали все пути-дорожки. Нам рассказывают об изобретении кирпичей, о плавке железа, о коневодстве, об астрономии, в конце концов, но уводят нити повествований куда-то к арабам, или туркам каким-нибудь. А что было в то время в Европе? Говорят, ничего не было, паловое земледелие, топоры в руках и человеческие жертвоприношения Перуну.
  Отчего же сейчас все развитие идет только из Европы? Почему не арабы придумали автоматическое оружие, почему не японцы создали новые технологии VHS, CD, DVD, MP3, почему не индусы запустили в космос первый спутник? Наверно, стечение обстоятельств.
  Все историки пишут свои Истории отдельно от нынешнего человеческого состояния. Были, типа, мудрейшие индо-арии, были строительные гении египтяне. Отчего же все они резко оболванились к сегодняшнему дню? Зачем нужны эти исторические завороты? Вероятно, затем же, зачем скакали в свое время крестоносцы в Палестину. Много слышно про эти походы, но мало понятно: если крестоносцы так уж яро освобождали христианские святыни, отчего же они все равно остались в Израиле? Будто бы их не освобождали, а, наоборот, туда ввозили.
  Да, очень внимательно в свое время я читал Джей Ди Сэлинджера, развивая в себе скептическое отношение к нынешнему миру. Развил, что говорится. И даже воплотил в создание былинной саги, точнее, Саги о Былинах.
  Меня ничто не отвлекало от богатырских мыслей: когда пароход ломался, мы его ремонтировали, когда не ломался - мы его ломали, а в этом очень помогали очумелые ручки коллег. Никакой политики, все время в море. Приходящие китайские и австралийские власти - просто неизбежное зло. Словарь санскрита - настольная книга. Занятая богатырями голова - самый лучший способ дожить до дембеля.
  В Россиянии перебивающийся высокохудожественными заработками народ выбрасывал на издыхающий книжный рынок через малочисленные издательства многочисленные романы о "попаданцах" - крутых парнях, пролезших в чью-то историю: то ли Вернадского, то ли Татищева, то ли Лихачева. Вообще-то, к Татищеву мало кто пролезал, потому что его сарматская быль давалась только тем, кто знаком с Былинами. Проще было в Святую Русь ухнуть, да с какими-то монгольцами и монголками биться, разрушая их Монголо-татарское иго изнутри. Или в Отечественные войны двух веков затесаться - там тоже мифов хватало.
  Про Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича и Садко не писал никто. Нечего было писать, видимо. Мои же исследования повлекли меня так глубоко, что срока моего контракта, видимо, могло не хватить, чтобы отразить на листах былое и думы.
  Я поставил точку в своей созидаемой книге только потому, что удалось, наконец-то, перекреститься ногой: контракт кончился, меня отпускали домой. Вопреки предсказаниям предыдущего стармеха и доброго компанейского пророка Марляйна мы не только доехали до Австралии, но еще продержались два с лишним месяца, не потонув в одночасье. На этот раз к заурядному унылому состоянию техники добавилось не менее унылое состояние коллег по работе. Это, как оказалось, еще большее несчастье. Технику можно уговорить работать, но справиться с глупостью - это, пожалуй, непосильная задача.
  
  18. Советы посторонних.
  Когда в полнейшей тьме, которую прореживали только звезды, я подполз к краю крыши, за мной тянулась все та же хорошая полипропиленовая веревка темно зеленого света. Закрытое окно на застекленном балконе меня нисколько не смутило. Может быть, закрыть - его закрыли, вот захлопнуть - вряд ли.
  Вся семья Сосниных сегодня вечером укатила в деревню к родителям Васи. Это было вполне обычным явлением, поэтому подготовительные для отъезда мероприятия носили рутинный характер: воду перекрыл, форточки закрыл, телевизор из розетки выдернул. Чего суетиться, если в воскресенье обратно возвращаться? Я вытащил свой самодельный раздвижной щуп и просунул его конец в узкую щелочку между двумя секциями окна. Этой щелочки не могло не быть, потому как не так давно я приклеил к направляющей окон крохотный кусочек пластмассы. Цель, преследуемая мной, была проста: защелка окна должна сработать, но так, чтобы не на все сто процентов. Иными словами окно не должно намертво защелкнуться.
  Мой кусочек пластмассы отыграл свою роль, как и должно: с овациями в зале. Это я ему внутренне зааплодировал, когда сдвинул стекольную секцию в сторону настолько, чтобы хватило мне пролезть на балкон.
  Если застекленная часть квартиры, выходящая в открытое пространство улицы, надежно закрывает доступ потенциального злоумышленника внутрь, то прочие внутренние окна и форточки хозяева запирают вовсе уж символически.
  С помощью длинной отвертки я открыл единственный из трех задействованных запорных устройств на двери на балкон - и вот я внутри. Звуки спящего дома мне удалось не нарушить ни на одну неверную ноту. Даже веревку, страхующую меня при спуске с крыши, я подпихнул обратно наверх, оставив в зоне досягаемости только маленький отросток тонкой проволоки, за который я позднее вполне смогу достать свой трос. Это я сделал вовсе уж на пожарный случай, если, например, сосед по этажу, вдруг, решит посреди ночи выкурить на балконе свою трубку мира.
  Все прочее - дело техники.
  Эта техника нынче ночью была вся в моих руках.
  Я совсем не интересовался имуществом Васи, мне не было никакого дела до ценностей его жены, я вообще намерен был исчезнуть так же незаметно, как и появился. Целью моей было посещение туалета.
  В туалете можно вполне неплохо проводить время. Можно читать, кто умеет читать, можно курить, кто умеет курить, даже по телефону можно разговаривать. А также, конечно, использовать его по прямому своему назначению, кому особо невтерпеж.
  Я провел там почти час, даже вспотел с непривычки, потому как одет был по полной схеме, даже шапочку на голову на тянул. На руках - латексные перчатки, на ногах - бахилы, на коленях - наколенники. Я слегка запачкался, когда ползал по крыше, поэтому больше ничем иным из своего большого тела к квартире Васи старался не прикасаться.
  Когда же я проверил, перепроверил и заново проверил все перед уходом, нахождение в туалете сыграло с моей физиологией шутку. Мне потребовалось срочно отлить, да так срочно, что обратно на крышу в таком состоянии я бы не забрался.
  Вода вся была перекрыта, пользоваться унитазом, сливая с него запас - все равно, что заявлять всему подъезду: кто-то наверху страдает недержанием. Обязательно какая-то бессонная морда в случае чего обратит внимание. Жена Васи, в отличие от него самого, местная, карельских кровей. Даже через двое суток, когда от меня и молекулярного запаха не останется, она все равно почувствует, что кто-то в их квартире был. Другое дело, пусть это чувство так и останется невысказанным, на уровне подсознания. Поэтому лишний шум был не нужен.
  Я это сказал своему организму, а организм ответил мне: "сейчас обосцусь". Вполне по-бялорусски ответил. Это, наверно, от нервов - все-таки не каждый день я залезаю в чужие жилища. На самом деле - вообще в первый раз. Хотя это меня нисколько не волновало. Меня волновал мой мочевой пузырь.
  Когда-то на заре моей морской карьеры ходила такая поговорка в мореманских кругах: "Тот не моряк, кто не писал в умывальник". Это означало, что во время штормовой качки на судах, оснащенных общим туалетом в коридоре, порой не бывало никаких сил добраться до туалета. Умывальники же предусматривались в каждой каюте.
  Я едва добрался до раковины, вернее, добрался-то я быстро, вот только разоблачить себя оказалось делом крайне канительным. Даже пар из ушей пошел, когда я все-таки справился. Однако воды в кране не было, а оставлять это дело таким по нормам конспирации - ну, никак нельзя. Воспользоваться аквариумом? Так за рыбками можно не уследить, да и водоросли какие-нибудь пристанут, потом не отмажешь. Цветов в вазах не было, в холодильнике - только водка на прозапас.
  Я вылил в раковину все остатки воды из чайника Мулинекс. Оказалось все проще, нежели воображало мое расстроенное подсознание. Ну, и что теперь? А теперь - опять тщательная проверка, вдруг я свой паспорт выронил, пока штаны развязывал? Конечно, документов с собою я никаких не брал, но мелочь - это то, что может сгубить даже опытного вора.
  Я совсем не вспотел, когда снова выбрался с помощью веревки на крышу. Какая-то сонная ворона вспорхнула со стойки антенны, в остальном - тишина. А могло быть гораздо хуже.
  Мне вспомнился рассказ одного фронтовика-родственника, то ли дяди Яши, брата бабушки по отцовской линии, то ли дяди Мити, старшего брата моей матери. О себе они рассказывали, либо о своем каком-то знакомом - я это уже не помню, потому что был я детскосадником, и память моя тогда была короткой.
  Наш советский солдат после успешного оттеснения вражеской обороны в районе Кенигсберга зашел в пустующий дом. Ничего в этом зазорного не было, было только настроение мало-мало помародерить - обычная военная практика. Но не успел: вернулись озабоченные своим отступлением немцы и тоже вознамерились, вероятно, мало-мало помародерить. Солдат был один, немцев было больше или равно четырем. Воевать в таких условиях можно, но, вероятно, не совсем нужно. Наш воин вовремя заприметил люк в подпол и успел в нем скрыться до прихода врага.
  Подпол оказался маленьким и пустым, словно сдвоенный окоп для стрельбы сидя. Сквозь щели люка пробивались крохотные лучики света, а немцы наверху что-то лаяли и бродили туда-сюда, вовсе не намереваясь уходить. Дело шло к ночи, и еще дело шло к немецкой ночевке. Ну, да и ладно, можно до утра как-нибудь перебиться - все-таки не навсегда же фрицы дом заняли! Или восвояси уйдут, или уйдут в плен. Всяко можно перетерпеть.
  Оказалось - не всяко. В туалет потянуло нашего солдата - сил нет. Прямо, как меня у Васи в квартире, да только посерьезнее. Он и расслаблялся, и напрягался - нет, не вытерпеть. Оставался один выход и вход тоже один: в голенище сапога отложить, все что откладывается - и сидеть дальше босиком, тревожно шевеля пальцами ног.
  Задумано, конечно, оригинально, но вот исполнительского мастерства ему явно не хватило. Да и не мудрено: подпол маленький, шевелиться нужно осторожно, чтоб лишних звуков не множить. К тому же - практики никакой. Промазал солдат, зато облегчился. Облегчился и пригорюнился: что дальше-то делать, коль у самого от запаха слезы на глаза начали наворачиваться? Укрыл, как мог, портянками, ароматнее от этого не сделалось.
  Немцы наверху залаяли поинтенсивней, кто-то даже чихнул. Ага, тоже не нравится "свежий запах лип"! Захлопали окна - проветривание решили устроить, вражины. Правильно, что так, а не наоборот: коль стали бы искать источник зловония, пришли бы в подпол. А со сквозняком и непонятно, откуда ветер дует. Наш солдат все той же портянкой, как мог, аккуратно собрал свое добро и в сапог затолкал, да только размазал больше. Немцы снова зашевелились, посовещались и одеколоном вокруг себя брызгать начали - такая она культурная нация, что при любом удобном случае вшей давит и духами пользуется.
  Тем временем упала ночь. Где-то недовольно тявкают минометы - "ванюши", где-то выпускаются короткие очереди из автоматов, но, в целом, все по-военному тихо. Если же звуков нет вообще, словно глухота наваливается, значит, быть беде. Никто не любит эту глухоту, лучше уж при военной тишине коротать свой нечаянный досуг.
  Немцы спать приспособились, помахав для верности старыми журналами, как веерами, а солдат внизу, вероятно, одурел вконец: начал картинки перед глазами видеть. Какая сволочь сказала, что свое не пахнет? Задохнуться можно. Каков стол, таков и стул. Что же съел-то он сегодня такое горючее?
  Увидел солдат красное кумачовое полотнище, будто бы развевающееся в его маленькой темнице. Взять его в руки и подняться во весь рост, чтобы враг в ужасе закричал и был разбит. Так не дается ткань в руки, сколько ни хватай - воздух один, либо стенки погреба.
  - Was ist das? - спросил сверху чуткий немец.
  - Mäuse, - ответил другой.
  - Tote, gestorben, - добавил третий ("вонючая, дохлая", перевод с немецкого).
  "Мыши только кашлять умеют", - подумал самый недоверчивый фашист. - "А мертвые мыши - вообще ничего не умеют".
  Но то ли они устали, то ли к своим ощущениям не прислушивались, а остались дожидаться утра. И в это самое время понял наш солдат, что не всю душу в сапог излил, очнулся от грез о кумаче и совсем расстроился. Как же так, как забыться до прихода наших? Стыдно пропасть по такому недоразумению. Погибнуть на поле боя - это уж, кому как повезет. Отчего же ему везет совсем в другом?
  Извернулся он в отчаянье и проявил-таки снайперский талант, использовал второй сапог лучше прежнего. Чудовищным напряжением воли подавил он все ненужные шумы и бульканья, сделал паузу и только когда, прислушавшись к себе, понял - кончено, бесшумно вздохнул с облегчением. В ногах образовалась какая-то дрожь, на лбу выступила испарина, а запашина, вдруг, многократно усилилась.
  Солдат пошарил руками возле себя и с ужасом понял: каким-то образом сапог он уронил, то ли когда дрожал, то ли когда двигался в сторону, чтобы поднять штаны. Он постарался тут же портянкой собрать все, что разлилось, обратно в голенище, но клуб удушливого смрада уже поднялся через щели и распространился среди комнаты.
  Немцы повыскакивали со своих спальных мест и, чихая и кашляя, устремились прочь из своего ночного пристанища. Если бы не окончание войны, додумались бы они, догадались, в чем тут дело. Но все мысли их были заняты своим незавидным будущим, поэтому они ушли прочь, не рискнув более вернуться в дом обратно. Выкурил их воин-освободитель.
  Солдат просидел в своем схроне до самого утра, пока какие-то наши не забрели и не стали по-нашенски разговаривать.
  - Мать-перемать, - сказал первый.
  - Перемать-мать, - согласился второй.
  - Ребята! - обрадовался солдат и распахнул люк подпола. Наши сразу же разбежались, кто куда, зажимая носы.
  В общем, все остались живы. По крайней мере, на эти утренние часы.
   ***
  В живых были на момент написания первой книги "Не от Мира сего" и все мои главные герои. Святогор только погиб, да жена его змеедева Пленка, да Змей Горыныч пал и волк Бусый пропал - вот и все мои потери. Но дело этим закончиться было не должно. А к чему оно должно было привести - я и сам пока толком не знал.
  Впервые я столкнулся с понятием "жанра" в литературе, как таковым. К чему можно было отнести это мое произведение, я не знал. То ли фэнтези, но не очень, то ли исторический роман, но не совсем, сказка - не сказка. Просто книга, и все тут. Но есть народ, который не переваривает фэнтези, есть те, которым скучно от исторических романов, а большинство считает, что они выросли из возраста сказок. Кому предложить для чтения свое произведение?
  Предложить можно, конечно, всем, вот только будет ли от этого толк?
  Когда я приехал домой с "Не от Мира сего", то решил в кои-то веки подойти к читательской аудитории с научным подходом.
  Во-первых, я отдал свое произведение единственному человеку, известному мне, который бы читал все мои книги. Мой брат Аркадий читал их сам и следил, чтобы его супруга Марина прочитывала их тоже. Аркадий был просто кладезь знаний, и каждый мой визит к нему обогащал меня информацией. Но на нем мой научный подход не ограничивался.
  Во-вторых, я попробовал найти и старательно изучить советы бывалых авторов самых разнообразных россиянских издателей. Таких советов была тьма. Вначале складывалось впечатление, что и авторов - тоже тьма. Обратившись туда, бросив взгляд сюда, прочитав советы там, увидев рекомендации сям, я пришел к выводу, что авторов - не очень, чтобы тьма. Или они просто выражаются близкими по смыслу инструкциями, или они одинаковы, как однокоренные слова. Что по такому поводу говорил нам Марк Нопфлер? Марк Нопфлер по такому поводу ничего не говорил. Разве что спел кое-что.
  I shoulda learned to play the guitar,
  I shoulda learned to play them drums.
  Look at that mama, she got it stickin' in the camera
  Man we could have some fun
  And he's up there, what's that? Hawaiian noises?
  Bangin' on the bongoes like a chimpanzee
  That ain't workin' that's the way you do it
  Get your money for nothin' get your chicks for free (Money for Nothing - Dire Straits).
  Следовало бы мне научиться играть на гитаре,
  А их подучить играть на барабанах.
  Глянь на эту тетку, что приникла к камере.
  Приятель, мы можем повеселиться!
  Он там зажигает, каково, а? Гавайский шум?
  Долбит в бонго, как шимпанзе!
  Это тебе не вкалывать, это способ
  Поиметь деньги даром и телок на халяву! (Перевод).
  Все советчики сходились на том, что опубликовать свою книгу в нынешних условиях - невозможно. Так что к чему все эти попытки создания текстов? Все равно никто читать их не будет.
  Получение денег за здорово живешь - это тоже работа: не нужно напрягать фантазию, не нужно работать с изучением материала, ничего особого не нужно. На такой работе вакансий не бывает. На такую работу просто так не попасть, туда можно только устроиться. Знакомые, политические партнеры, просто партнеры - вот он путь. Нет возможности выйти на главного редактора, выходи на корректора, если и там не засветиться - выходи на бухгалтера. На любого, кто зарабатывает деньги в книжном бизнесе. Замечательный совет, особенно для меня, которому присуща, вообще, не то, чтобы коммуникабельность, а опасение новых и незнакомых людей. Надо меняться, надо жить в реальном мире - тоже хорошо. Обязательно поменяюсь лет, эдак, через двадцать пять. Очень дельный совет - заводить нужные знакомства.
  Появились на западе книги о вампирах - срочно вливаться в волну и при этом быть не хуже тех, кто на гребне. Иные бредни стали популярны - в них бросаться. Изучать рынок, где только спрос диктует предложение. Конечно, очень разумное суждение, дельный совет мастерового. А как иначе? Совет, да любовь. Один дядька-писатель настоятельно рекомендовал сделаться предпринимателем на момент продвижения своей книги, своего бизнес-проекта. Год-два, а потом будет счастье. Еще очень дельный совет - немедленно реагировать на конъюнктуру рынка, отслеживать и даже прогнозировать тематику жанрового роста интереса. Такое вот отношение к творчеству.
  Автору также желательно быть в курсе всех скандалов, потому что только они способны вызвать зрительский интерес. Случился некий казус - а под него немедленно книгу в сто тридцать страниц в мягкой обложке и в три краски оформления. Блин, да кто же будет издавать ее, такую скандальную, кто же вкладываться в нее станет своими кровными деньгами? Вероятно, сам скандальщик.
  Вот и все, если суммировать обнаруженные мной советы бывалых. Знакомство, конъюнктура и скандал. Интересно, положим, Василь Быков, либо Владимир Тендряков как бы к этому отнеслись? Если, конечно, считать, что "Третья ракета" Быкова и "Ночь после выпуска" Тендрякова - всего лишь скандал, а не отраженная жизнь, то тогда - конечно. Только куда в, таком случае, подевался "настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик"? Слова принадлежат Юрию Нагибину, а мой вопрос повисает в воздухе.
  Конечно, нельзя не учитывать тот факт, что, возможно, пишут советы - самые прохвосты, деляги и конъюнктурщики, но почему же тогда их издают? Без государственной поддержи - литература издыхает, разговоры, что люди перестают читать книги, вообще набили оскомину. Если это происходит, значит, это кому-то выгодно - все, как обычно. Были писатели в СССР, их терзала цензура. Есть писатели в Россиянии - их терзает цензура и товарно-рыночные отношения. Кому тяжелее пробиться?
  Может быть, меняются условия, но люди всегда остаются теми же, потому что чувства, одолевающие их неизменны. Куда сейчас ни взгляни, каждый первый - учит, каждый второй - лечит, а каждый третий - таджик, потому что строит. Мы теперь все профессиональные учителя, врачи и строители. Все офицеры спецназа издают книги серии "Спецназ", все уркаганы и менты издают книги серии "Зона", все выпускники филфаков - "Метро 2018". Что издают писатели? Они издают в электронном варианте Самиздат. Есть повод литературе загнуться быстрее.
  Было бы странно не замечать во всем нынешнем процессе влияние отделения "Зю". Все учителя, как легко замечалось мне, проповедовали науку "античтения" и "антиписательства" по одному шаблону, с использованием одних и тех же стереотипов. Вероятно, даже деньги за это получали. О врачах хочется просто умолчать. Ну, а строители - все таджики.
  Моя книга, конечно, была отвергнута всеми доступными мне издательствами. Вроде бы глаз ни на чем не спотыкается, слог достаточно ровен, юмора - в изобилии, но выпускать тираж про Илью Муромца, и, тем более, Садко - нельзя. И, вообще, что это за свинство - предлагать "неформат". Так я и узнал, что мои книги подпадают под эдакий самый униженный и оскорбленный жанр, а их автор, то есть я - неформатчик. Из АСТа редактор Симонова прислала письмо, что все мои книги - тут следовало их перечисление - не подпадают под политику издательства. Сочетание слов "политика" и "издательство" меня удручило, но нисколько не расстроило. Мой литературный багаж уже достаточно солиден, мой литературный потенциал пока не исчерпан, изменится политика - изменится Симонова. Надо только подождать, а это делать я умею.
  Однако хотелось как-то обзавестись единомышленниками, но при этом, чтобы они не были отчаянными злоумышленниками. Дело нужное, с точки зрения научного подхода - даже полезное. Мой авторитетный брат Аркадий разделял мое мнение и посоветовал начать с родственников и знакомых. Ну, что же, довольно разумно, если, правда, не считать того, что большая часть моих родственников отчего-то разучились читать.
  Я никогда не стеснялся при встрече в ответ на вопрос, чем, мол, занимаешься, отвечать, что пишу книги. Ничего постыдного в этом занятии я не видел, во всяком случае, ничуть не хуже политической карьеры, либо какой-нибудь ментовской. Мне делалось даже смешно, когда, услышав об этом, мои родственники загадочно отводили взгляды в сторону, прекращая дальнейшие расспросы. Не доверяли они писателям, потому что не знали, кто они такие. Во всяком случае, это не брат, родной, либо двоюродный, не дядя и не кум, не сват. Родственники по умолчанию писателями быть не могут. Вот пьяницами - пожалуйста. Или с головой не в порядке?
  Я не настаивал, не обижался, всегда можно было найти другую тему для разговора. Родственники тут же забывали, что у меня написано более десяти романов. И мы оставались довольными друг другом.
  Тем не менее единомышленники сами по себе не появятся. Их надо искать и приглашать таковыми становиться. Популярный фискальный сайт "В Контакте" всегда мог предоставить такую возможность. Я зарегистрировался там и создал свою группу, назвав ее без ложной скромности "Группой любителей творчества имени меня". Отдел "Зю" радостно всхлипнул: вот она - возможность, когда автор расслабится, потечет мыслью по дереву, а мы тут ему - бац, и нарушение Закона вменим.
  Конечно, все в интернете просматривается и анализируется. Некоторые социальные сети специально под ментов и заточены, чтоб им было на людей легче информацию собирать. Простите, почему это - некоторые? Очень даже - все. С этим всегда следует считаться. Там где подразумевается виртуальное одиночество, там всегда тенью стелется и впитывает в себя тайное знание отдел "Зю". Одиночество - слишком большая роскошь для "синего нигде", как назвал интернет Джеффри Дивер.
  
  19. Неизвестный гений в контакте.
  В понедельник во второй половине дня я уже знал, что произошло с важным и самоуверенным лейтенантом Васей Сосниным. Я не очень хотел, чтобы события развернулись таким вот образом, но никаких терзаний по этому поводу не ощущал. Я не испытывал страха, мне совесть не произнесла никакого, даже вступительного, слова, мне действительно было безразлично. Раз судьбе было уготовано так, я не имел ничего против.
  Рано утром мой недруг не придумал ничего лучшего, как скоропостижно умереть, не выходя из туалета.
  Этого, вообще-то, на мой взгляд, произойти было не должно, однако с моим мнением считаться теперь уже поздно. То ли свою медкомиссию Вася покупал, всячески скрывая болезнь сердца, то ли образ жизни действительно надорвал его могучий организм.
  Наши встречи с лейтенантом всегда были непродолжительны. Лишь однажды время, проведенное вместе, было значительным: он тогда пытал меня в ментовке, а это весьма затратный процесс. В остальные разы - пара минут, может, чуть больше.
  Однако этого вполне хватило, чтобы определить важный момент: Вася был левшой. Я не подглядывал за ним, как он держит ручку, милицейская дубинка в свое время вовсе была зажата в его правой руке. Просто длина волос на правых и левых висках у него слегка разнилась, что являлось вполне естественным для людей, привыкших бриться бритвенным станком. Вот только у правшей волосы на левом виске всегда чуть длиннее, нежели на правом. У левшей - наоборот. У лысых совсем волос нет, но это не имеет отношение к делу - сейчас не до лысых.
  Для развития наших отношений это было важно. Вернее, это сделалось важным, едва я только обратил на это свое внимание. Не надо было Васе проявлять излишнюю ретивость в общении со мной и, конечно, с отделом "Зю". Тогда бы я и внимания на его виски не обратил.
  Когда утром человек заходит в туалет, а груз выпитого в минувшие выходные все еще значителен, он упирает локоть в висящий тут же водонагреватель фирмы "Аристон", на руку кладет голову и после этого выдыхает свободно. Фашистыыыыы! Конечно, он может и присесть. Но тогда он - женщина, либо у него еще достаточно времени, чтобы почитать газетку, потом принять душ, сделать прическу, массаж лица, позавтракать и отправиться на свою работу. По понедельникам парни из милиции не могут позволить себе ни единой лишней минуты. Украл - выпил - в тюрьму! То есть, конечно же, туалет - кофе - отдел. Никакого гимнастики лица и педикюра.
  Сдается, Вася так и сделал, но сошел на первом этапе. Встал на туалетный коврик, уперся локтем в Аристон, прижался к руке лбом, тут-то по нему искра и побежала!
  Заботливо уложенный на пол провод я искусно замаскировал. Предварительно, конечно, вычислил проходное сечение, как это иногда делают с проволочками для жучков на сгоревший предохранитель. Мало кто этим теперь занимается, однако даже такие таблицы в справочниках есть. Сам провод через одобренный расчетом конденсатор я "бросил на фазу" того же нагревателя. Маленький конденсатор был включен мною в цепь, чтобы он сработал, как секундный замедлитель, иначе эффект был бы не тот, который бы мне хотелось получить.
  На самом корпусе водонагревателя я сделал несколько соскобов краски, как раз на уровне, нужном для упора руки человека среднего роста, а если быть точнее, то ста семидесяти восьми сантиметров. Важно их было сделать там, куда эта самая рука и ляжет своей самой нежной мужской кожей возле локтя. Другими нежными участками мужской кожи сюда, пожалуй, было не дотянуться. Соскобы я тоже замаскировал, как мог, токопроводящим составом белого цвета, а сам корпус соединил с "нулем".
  Пока никто не замкнет цепь, никто ничего и не заметит. Жена Васи - совсем маленького роста, ей замкнуть никак. Моя шайтан-машина была установлена только на него. Не попадется - значит, не судьба.
  Ну, а если все же ему выпадет иная участь, и все мои расчеты окажутся верными, то, едва он склонит голову к руке, цепь вступит в работу, включая в себя и сонное тело лейтенанта. Дернуть его должно прилично и не отпускать до тех пор, пока установленный мною провод не превратится в последовательность маленьких шариков - продуктов сгорания проводника электричества.
  Когда через человека проходит ток в момент увлечения им своей малой нуждой, то мышцы, ответственные за это увлечение, начинают сокращаться и создают препятствие для самой малой нужды. Это больно, но не очень, скорее - очень неудобно. Умереть, во всяком случае, не должен был никто.
  Может быть, у Васи руки оказались мокрыми, или просто иммунитет на удар током отсутствовал напрочь, но он упал, описался и умер.
  Известие о гибели в туалете лейтенанта Соснина не всколыхнуло общественность, народ лишь пожал плечами: помер - и помер. На медицинское вскрытие к патологоанатому Корзинкиной почему-то имелась очередность: вероятно смертность в нашем районе была значительной, а условий для ее проведения не было никаких. Имеется в виду, никаких по установленным не так давно процессуальным нормам. Но менты, вероятно, и на вскрытие имеют льготы.
  Жене Васи я никак не сочувствовал, потому что специфика работы ее мужа подразумевала не только обеспечение достатка в их семье, но и возможность отдать за выполнение работы свою жизнь, соблюдая верность ментовской присяге.
  Отдел "Зю" должен был пересмотреть свое отношение ко мне. Моя причастность к гибели двух наемных исполнителей была под вопросом, однако то, что в обоих случаях мне удалось уцелеть - это настораживало.
  Управление этим миром, живущим ныне в противных Господу законах, подразумевало наличие этого самого управления. Какой бы материальностью не отличались взгляды лидеров государств, церквей, и сообществ, но идейная составляющая всех процессов всегда была совсем иной - нематериальной. Ч, наваливающаяся на меня, бездуховность, пожирающая человечество - все это не просто так. Все это - Самозванец. Для него люди - лишь орудия, в то время, как для истинного Созидателя - творения.
  Никто не выносил временных рамок для Рагнарёка, Армагеддона или просто Конца Света. Мертвая принцесса Вельва, поднятая из могилы Одином, произнесла пророчество, в котором определились все роли всех действующих лиц, но не сказала, когда это случится. Иоанн Богослов также не удосужился назвать дату. Но идея любых вариаций с Концом Света одна - Земля очистится от скверны, возродится, и начнется новый путь, как для людей, так и для нелюдей. Роль в этому Пути для Самозванца не прописана и неясна. Так стоит ли торопить события, уничтожая тех Человеков, которым дарована возможность не растерять Волю истинного Творца? Быть может, кто-то из них и окажется как раз стимулом для запуска всего процесса очищения?
  Когда останутся только два человека, Лив и Ливтрасир - мужчина и женщина, отступать будет некуда. Ливонский орден, ливы ака ливвики - принадлежность Жизни (Live), прочие люди - лишь продукт. И только от них самих зависит, каким продуктом быть - качественным, либо браком. Самозванцу нужен баланс, иначе уже давным-давно ухнула бы Земля в последнем отблеске пламени. Кто сказал, что баланс - это равенство? Баланс - это всего лишь устойчивое положение, где одна часть может быть совсем не равной другой, противоположной.
  Ну, что же, раз ты ливвик - пользуйся своим правом на одиночество. Таким настроением обволокло меня Ч и исчезло. Я остался один на один с человечеством. Самозванец отвернулся, Творец был в недосягаемости. Обычная жизнь, обычные и необычные люди вокруг. Но в одиночестве не бывает единомышленников. А без них временами становится как-то неловко и, порой, совершенно невыносимо.
   ***
  В свою группу сайта "ВК" я пригласил всех, с кем был знаком. Знакомые вежливо откликнулись и приняли приглашение. Эта вежливость меня порадовала. Мои фотографии с различных земных уголков вызывали интерес, но мне почему-то хотелось большего. Тотчас же возник вопрос: а мне ли захотелось большего? И еще: на что большее я рассчитывал? Сама социальная сеть не вызывала у меня желания делиться с ней своим самым сокровенным. Отчего-то я ей не доверял.
  Дело было даже не в том, что она являлась средством надзора и контроля, дело было в некой ненатуральности общения внутри нее. Пользователи разделились на "друзей" и на тех, кто в этот список не входит. Вероятно, это были "недруги". Потом предложенная градация расширилась, добавились "подписчики". Не знаю уж, под чем ходили эти ребята, но мне как-то вовсе не хотелось оказаться среди них.
  Конечно, в условиях виртуальности - "друг" лишь условность, не более того. Но она, эта условность, какая-то неправильная. "Друг в беде не бросит, лишнего не спросит, вот что значит настоящий верный друг". В детстве, слушая эту песенку перед пионэрскими собраниями, я всегда представлял собаку, причем одну. Если представить много собак, то получается собачья свадьба, а это уже совсем не друзья.
  В совсем юном возрасте у меня было поочередно две собаки, но они как-то не спешили становиться моими друзьями. Они дружили с моей мамой, потому что она их кормила, и с моим отцом, потому что он был авторитет. Эти "друзья" жили у нас в разное время, но поведение у них было одинаковое: меня терпели и всегда норовили куда-нибудь удрать. Конечно, мое отношение к ним было крайне легкомысленным, потому они, наверно, и считались со мною постольку поскольку.
  Когда я подрос, то возможность завести себе пса тоже возросла, но воспользоваться ей я уже совсем не торопился. Дружба - это ответственность, а к ней я был не совсем готов.
  Мои школьные, армейские и институтские друзья, которые выделились из прочего круга прочих знакомых, оставались в таком качестве долго, остаются таковыми они и сейчас. Новых друзей не пребывает, но и к старым отношение мое не меняется.
  На своей странице "ВК" не все мои реальные друзья оказались среди "друзей". Как-то не соотносилось мое настоящее понимание с тем, что было в интернете. Но мне и не хотелось обзавестись новыми друзьями-товарищами, моя цель была проще: единомышленники.
  Вот с этим оказалось сложнее. Я пытался найти поддержку, но таковой не появлялось. Может, все потому, что излишне деликатно я эту поддержку испрашивал, или потому что соучастники моей группы считали, что и поддерживать меня необязательно. Впрочем, вполне возможно, что для получения моральной поддержки нужно обладать даром убеждения, а никого убеждать я был не вправе. Или отдел "Зю" все общение мое с соратниками завернул в "скрытую область "ВК". В общем, дело мое с группой затухало и затухало. Если бы не моя периодическая подпитка группы фотографиями, то затухла бы вовсе.
  Я от этого не переживал. Я просто понял, что "ВК" - это не мой путь. Пусть подписчики под чем-то ходят, пусть у всех там по миллиону друзей, пусть сыплются вежливые "лайки" - все это не для меня. Я не мог подстроиться под эту социальную сеть, и даже больше - мне подстраиваться не хотелось.
  И тут же, едва я принял решение завязать с самой идеей раскрутить себя, обнаружилось приглашение на сайт, ни много, ни мало "Неизвестный гений". Это была "социальная сеть творческих людей", как было заявлено в анонсе. Поэтов там, конечно, было чересчур много, но в отдельном разделе обнаружились художники, чьи работы даже через плоский экран монитора выглядели впечатляюще, музыканты, решившиеся выставить свои произведения для свободного прослушивания, не говоря уже о писателях.
  "Здесь не может не быть отдела "Зю", - подумал я и добавил сам себе. - "Весь интернет - это отдел "Зю". Да пошли они все!
  Я решился завязнуть в "Неизвестном Гении", но перед этим поговорить с братом Аркадием. У него как раз образовалось несколько десятков работ, переложенных добрым человеком в цифровой формат.
  - Зачем ты хочешь выложить мои картины в интернет? - спросил он меня.
  Отвечать, что "для людей" и прочее я не стал. К чему досужие разговоры?
  - Твои работы замечательны, - сказал я. - Мне бы хотелось узнать, разделит ли кто-нибудь еще таковое мое мнение?
  Аркадий задумался. Созданные им когда-то картины он все время дополнял и даже переделывал, так что часть его запечатленных "в цифре" работ уже изменилась. Корысти он тоже не искал, известности - трудно сказать, что такое известность: память людская коротка. Но его что-то, вероятно, смущало.
  - Думаешь, стоит? - спросил он.
   - I cannot see the light you"re seeing,
   I have my own thoughts to believe in,
   I will not heed the words your hearing,
   I will not be accused, my liberty abused,
   You chose the cross that you are bearing.
   Y wants me to believe the word's you read
   But I don't believe in what your good book says,
   I just believe that when I'm dead, I'm dead.
   You say I must repent,
   Bow down and show respect,
   I am a man and I will not be led (I Will Not Be Led - Nazareth), - продекламировал я вместо ответа.
  Я не могу видеть свет, что ты видишь,
  У меня свои мысли, чтобы верить,
  Я не буду принимать во внимание слова, что ты слышишь,
  Я не буду оскорблен, когда моя свобода оскорблена.
  Ты хочешь, чтобы я верил в слова, что ты читаешь
  Но я не верю в то, что твои замечательные книги говорят,
  Я верю только в то, что я мертв, когда я умер.
  Ты говоришь, я должен раскаиваться,
  Кланяться и показывать уважение,
  Но я человек и не поведусь (перевод).
  Аркадий внимательно выслушал мои завывания, выведенные самым зловещим шепотом, на который только я был способен, и зажмурился на один глаз, став похожий на Одина.
  - На самом деле - отвратительно, - сказал он, подавив вздох.
  - Ну, я создан для другого: "мы свое призванье не забудем - смех и радость мы приносим людям", - ответил я. - Короче, решай.
  - Как я понял, все может быть, если выложим мои картины на всеобщий обзор, - все еще нерешительно проговорил Аркадий.
  - Не на всеобщий, а на виртуальный - поправил его я. - Всеобщий - это на выставке, экспозиции, либо в музее. В интернете всякая шваль может откликнуться, или, вообще, останутся твои картины без внимания. Это ничего не значит.
  - А убрать их мы сумеем в случае чего?
  - В случае чего, уж поверь мне, их уберут за нас, - усмехнулся я.
  Мы ударили по рукам, и несколько дней кряду я выкладывал в "Неизвестный Гений" работы Аркадия. У них отчего-то существовал лимит: три закладки в сутки. 40 картин плюс фотография Мастера - две недели, как с куста.
  Отзывы не заставили себя ждать: восхищались, аплодировали, кто-то всегда был "с поклоном". Парочка человек очень доброжелательно предложили кое-какие художественные нюансы, способные слегка подправить композицию. Я, сверкая копытами, мчался к Аркадию, чтобы доложиться. Он очень сдержанно улыбался в бороду и довольно говорил:
  - Ну, это, конечно, не совсем то, что бы я хотел показать, сейчас мои работы уже смотрятся совсем по-другому, но ладно. Посмотрим, что дальше будет.
  А дальше появились поэты. Они не могли не появиться, потому что поэты обоих полов загадочным образом присвоили себе обязанность заботиться о культурном наследии Россиянии. Они были, словно санитары лесов "культуры", им было до всего дело: до прозы, до музыки, до живописи. Ориентироваться в современной поэзии у меня не получалось, поэтому я никого не знал ни по именам, ни по званиям, одно только отметил: большая часть поэтов и поэтесс - члены Союзов писателей.
  Я был знаком с двумя живыми поэтами - с Жорой Чернобровкиным и Славкой Тихоновым. Один был признанным и публиковал свои сборники, другой был мужем моей сестры Эльки и нигде, кроме Самиздата, куда я его запихал, не светился. "Поэт с пером, как с автоматом воин", - это я помнил еще с детского сада, когда Славка, еще не совсем женатый, читал свои стихи моей сестре, а я сидел на кухне и трескал ягоды черники, без присмотра оставленные там родителями.
  Иных поэтов я вблизи не видел, хотя чем дальше в двадцать первый век, тем их становилось все больше и больше. И, уже, кажется, что их у нас кишмя кишит.
  Современную поэзию можно сравнить с Гринписом. Цели, вроде бы, правильные, но и теми, и другим руководят корысть и замешанные на деньгах политические пристрастия. Гринпис - эта одна из самых вредных международных организаций, куда постоянно вербуются какие-то любящие хомячков дурочки.
  Я несколько раз бывал в море возле Пакистана и Индии. Воды там настолько зловонные, что еще за пять миль до берега приходилось задраивать на пароходе все входы и выходы, чтобы удушливый запах фекалий, разлагающейся плоти и остатков нефтепродуктов не вызвал приступов удушья у членов команды. Может быть, конечно, в таком море даже жизнь какая-то есть, не считая этих самых граждан Индии и Пакистана, но вот чего там нету - ни поблизости, ни в газетах - нету Гринписа. Такое же самое положение, говорят опытные моряки, и возле Африки.
  Гринпису интереснее гонять по кристально чистым арктическим водам и изрыгать проклятия разрушителям природы в свежий, насыщенный морской солью морозный бриз. Ни в Африку, ни в Индию и Пакистан они не суются. На мой же взгляд только оттуда и расходится по всем морям-океанам настоящая отрава, которую нельзя сопоставить с побочными продуктами ядерного синтеза.
  Так и современные россиянские поэтические круги: они готовы восторгаться любыми кривыми описаниями тоски, печали и ненастной погоды, но, вдруг, промелькнет какая-то мысль, чуть-чуть касающаяся совести человека, его отношения к жизни, как таковой, а не той, что предлагается извне - и поэты идут на нее войной. Потому что, вероятно, боязнь показаться негражданственным - это великая фобия всех доморощенных поэтических союзов и федераций. "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!"
  Поэты к творчеству Аркадия отнеслись сдержанно, плели что-то про "настоящий русский дух настоящей русской деревни", про "неизмеримую красоту великой русской природы" и еще что-то не менее значимое, но обязательно "русское". Если бы я сказал ему о таких отзывах, он бы рассердился. Это и понятно: о Руси в его картинах не упоминалось вовсе. Всю жизнь мы жили в Карелии, по национальности и он, и я, если уж совсем по-этнически, карелы-ливвики. Ладога - это Карелия, Онега - тоже, зачем же усреднять: русское, да к тому же, обязательно, великое? В таком случае и написанные каким-нибудь художником отроги Копетдага тоже можно назвать рисунком замечательнейших русских гор.
  Конечно, я только подумал так, но вслух не сказал никому, даже Лене. Нельзя про русских говорить, да и про чученов тоже нельзя. А про карелов-ливвиков - и подавно, потому что, вроде, как бы нас и нет. Нас было когда-то много, потом стало меньше, потом Афган с 1979 по 1989 выбил немало наших парней, потом стал выбивать Горбачев и его последователи. Усреднили в русских - и баста. "Привет вам, карельцы!" - кричал Жириновский. "И в воздух чепчики кидали", чтобы не обидеть великого русского политика.
  Я не отвечал на отзывы, потому что это было как-то неправильно: отвечать за другого человека. А сам Аркадий на это говорил, что дело-то не в отзывах и не в ответах на них. Если кому-нибудь понравилось - этого вполне достаточно. Не для отзывов он работал. Словом, тоже совсем несоциальный сетевой человек оказался Аркадий.
  Но этот сайт "Неизвестный Гений" имел совсем другие правила, установленные его соучастниками. Если тебя похвалили, то ты обязан хвалить в ответ. Степень хвалы определяет, кем становиться: магистром, супермагистром, или супер-супермагистром. Ну, там еще какие-то подотряды существовали. Словно продотряды, потому что своей степенью активности завоевывались какие-то мифические звезды, определялись победы в междусобойных конкурсах и прочее.
  Блин, смотрел на эту табель о рангах, и диву давался: взрослые люди, поэты, а медальками друг друга потчуют, как детсадники. Впрочем, не только поэты, была еще какая-то каста, вся увешанная регалиями. А главный, конечно, Администратор - пятидесятишестилетний мужик, налепивший вместо себя лицо с рекламы зубной пасты.
  Тогда я для профилактики залил на страницу сайта свой роман "Радуга 1", для беглого знакомства выделив из него в дополнение небольшой рассказ. Чтобы читающий народ, так сказать, имел представление, о чем тут я пишу, каким стилем изъясняюсь, и что мой брат - художник. Какой-то народ начал молчаливо читать. Какой-то другой народ тут же принялся возмущаться. "Рекомендую автору писать маленькие рассказы, а то все равно некогда читать", - отписала дама, увешенная титулами "Неизвестного Гения" и медалистка притом. "Зачем такие форматы, да и картины - чужие", - еще кто-то. "Так он, наверно, и книгу чужую себе запихал". Добрые люди, отчаявшиеся ждать ответных откликов на "пейзажи великой русской природы". Настоящая социальная сеть настоящих творческих людей.
  Я знал, что если я откликнусь, то неминуемо вступит Администратор и станет пыжиться своей значимостью.
  Забил я на "Неизвестный Гений", не до него мне сделалось. Мои поиски "Не от Мира сего" привели меня к древним сагам, именуемым, для пущей важности, "Исландским".
  
  20. Бесконечная история.
  То, что от меня ушло Ч, не значило, что жить мне теперь сделалось легче и радостней. Я вообще перестал понимать, что может означать "радостно жить". Если близкие здоровы - мне радостно, коль болеют - мне печально. Их проблемы меня заботили, их достижения меня успокаивали.
  Я задал себе однажды вопрос: что хорошо мне самому, но не смог на него ответить. Конечно, вариантов ответов нашлось целое множество, но все они носили либо общий характер, либо вообще не касались моей персоны.
   Менты от меня отстали, потому что никто больше не толкал их на подвиги, но меня это уже совсем не волновало. Замкнутая на деревенский быт жизнь позволяла не видеть лица прочих своих врагов, но это, в то же самое время, ограничивало возможность встречаться с редкими друзьями. Мои близкие как-то научились справляться с большей частью житейских хлопот без меня, потому что часто меня вообще не было дома. Так что зачастую моего участия в обычной жизни и не требовалось. Там, где раньше была Ч, осталась пустота.
  Конечно, самый лучший вариант - обратиться к психологу. Вернее - самый дорогой вариант - обратиться к холеному дяденьке или излучающей уверенность в завтрашнем дне тетеньке. Этому нас научили голливудские фильмы. Но так же точно можно бежать на исповедь и за деньгу малую "облегчить душу" такому же малознакомому, как и психолог, священнику.
  Став немного беднее в материальном плане, можно быть уверенным, что выигрыш будет обязательно - и будет он нематериальный. Или поп, или психолог обязательно обогатятся информационно, что позволит им получить некое преимущество в случае дальнейшего общения с тобой, или, даже, без такового. Ну, а закон любых знаний - не замыкать их на себе. У меня большое сомнение, что священники и эти самые психологи этому закону не следуют.
  Давление на мою израненную противоречиями психику со стороны психосоматических устройств продолжалось. Моя психика противилась и недоумевала. Тело просто противилось. Заниматься поисками этих шайтан-машинок - все равно, что просить путевку в сумасшедший дом. Призрак Глеба Бокия грозил пальцем и ухмылялся. Я бы в ответ показал ему кулак, да руки у меня были коротки, до места последнего пристанища "кудесника революции" все равно не доставали.
  Забавный факт, что побочным эффектом злоупотребления аппаратами искусственного воздействия на мозг человека посредством волновых сигналов является плодовитость комаров. Не болота, не канавы - лучший друг комара. Лучший друг кровососа - это люди в лабораторных халатах образца 1919 года. Ну, конечно, а также их последователи других образцов, упирающихся в нашу современность.
  Я составил для себя план-минимум, придерживаясь которому намеревался заполнить пустоту возле себя чем-то добрым, чистым, светлым.
  Однажды я уже решал, что все доброе - от семьи, все чистое - от музыки, все светлое - от книг. Ну, не совсем буквально, но как-то так.
   ***
   В то время я озаботился прочтением древних литературных произведений, чтоб не ударить лицом в грязь при работе над "Не от Мира сего 2". Однако очень быстро понял, что мой отпуск весьма скоро пройдет, если я сделаюсь книжным червем и буду кропотливо изучать всякие разные саги: об Аудуне из Западных Фьордов, о гренландцах, об Эйрике Рыжем, о Торстейне Морозе, о Торстейне Битом, о Ньялле, о Гуннлауге Змеином Языке и еще миллион других.
  Достоверность некоторых произведений вызывало у меня сомнение, а сюжеты зачастую перекликались со сказками Александра Николаевича Афанасьева, не с теми "Заветными", что и читать-то стыдно, а с детскими, которые когда-то брал в библиотеке. Сказки-то я любил, вот только мои чаянья были сейчас не в них. Искать в сагах зерно истины - дело настоящих профессионалов, вроде Захарии Ситчина, Иммануила Великовского, Анатолия Фоменко и Глеба Носовского. Хотя два упомянутых еврейских исследователя, живших, как водится в США, и два московских соавтора "Новой Хронологии" своими выводами меня нисколько не обнадеживали. Евреи тянули в Израиль, москвичи - в Москву. Мне было интересней оставаться на "севере диком". Всему, что я мог научиться у них - это нестандартности мышления и замечательной способности обращать внимание на мелочи.
  К сагам я стал обращаться все реже и реже, потом перестал обращаться вообще. Оправдания своей потери прилежания я нашел очень быстро. Ситчин, Великовский, Фоменко и Носовский - ученые, которым западло, когда на них начинают наседать другие ученые. Мне же вообще наплевать, когда меня начинают критиковать прочие писатели, а, если уж быть точнее - поэты. Писатели мне не попадались вовсе. Или, быть может, моя проза сделалась поэзией - поэтому столь яростно невосприимчива стихотворцами?
  Вокруг разыгралось лето, а летом всегда кажется, что тепло не кончится никогда. Как и детство. Кончиться могут только деньги, да и то не совсем.
   Мои повзрослевшие Саня и Варя порой смотрели на меня совсем взрослыми глазами, я от этого терялся и временами грубиянил. Очень не хотелось, чтобы моя грубость осталась в чьей-то иной памяти, кроме моей самой. Почему-то в глубинах моих воспоминаний сохранилось много того, о чем бы я желал, чтобы все иные забыли. Это не касалось моего недостойного поведения, это касалось просто определенных житейских ситуаций.
  Я никогда не задумывался, почему после смерти отца мне стало совсем не о чем говорить с матерью. Вероятно, потому что многие года до этого мои слова в нашей семье, если и звучали, то только для того, чтобы породить слабое эхо. Это эхо, порой, не слышал даже я сам.
  Однажды я сказал себе, что я здесь не нужен, а потом передумал и снова сказал себе: я здесь нужен. Но нужен в таком качестве, когда меня как бы и нет. У меня была температура под сорок, я лежал в закрытой комнате, укрытый шубами, и ничего не слышал кроме тиканья подарочных корабельных часов над головой. Они мне говорили, что все теперь хорошо, когда ничего уже не болит, что не надо лишь шевелиться, чтобы боль эта снова не пришла. Мне было десять лет.
  За стенкой приходили в себя от вчерашнего праздника гости, они оживленно разговаривали и смеялись. В субботу мои родители праздновали Серебряную свадьбу, праздновали весело и с некоторым размахом, который в 1978 году могли позволить себе вполне обычные люди.
  А у меня перед этим в четверг неожиданно заболел зуб. Бежать, сломя голову, к зубному врачу в моем возрасте было не принято, поэтому я ограничился предупреждением матери. Однако момент я выбрал не самый подходящий: в кои-то веки собирались у нас дома родительские друзья-приятели и родные-близкие, поэтому всем было не очень до меня. Ну, а я пожаловался и замолчал, будто так и надо, будто это у кого-то другого зуб болит.
  В пятницу мне стало не по себе: я и ватки с одеколоном во рту на больном месте держал, и какой-то анальгин пережевывал - без толку. А напроситься на визит к зубному - ума не хватало. Дотерпел до субботы, отыграл в школе какой-то конкурс КВН между классами, где наша команда называлась "НОС". В самый решительный момент приветствия команд мы объясняли, почему "НОС". Потому что "нас остроумных самых" - десять. "Девять, девять", - сразу закричали соперники. Конечно, девять - я в этот момент согнулся на стуле, потому что зуб у меня дико стрельнул пучком боли куда-то в глаз и запульсировал, как живой.
  Но я справился, принял участие там, где мне нужно было принимать участие, а потом пошел домой, плача по дороге. У нас уже собирались гости, сестра Валентина приехала из университета, прочие дяди и тети тормошили меня, спрашивали о жизни, какие уж тут слезы. Я опять пожаловался маме, что очень мне стало больно, она мне дала тридцать пять копеек и отправила в кино. Я кино это, конечно, видел, но радостно ухватился за возможность посмотреть еще раз - вдруг, от веселья и боль вся пройдет? "Четыре мушкетера", созданные во Франции, мы смотрели вместе с моим одноклассником Витькой, который мне повстречался перед кассой. Он смеялся, я кривился. По окончании предложил сходить к нему домой - у него мама была медицинским работником, она мне точно поможет.
  Ну, да, тетя Шура очень прониклась моим положением, заварила из бумажной коробочки настойку зверобоя и заставила меня тщательно полоскать рот. Потом достала из своей волшебной сумки шприц и, свершив магические докторские манипуляции, сделала укол. "Все, больше болеть не будет", - сказала она. - "А если заболит - полощи рот зверобоем".
  Мне действительно стало легче, а школьный товарищ Витька порадовался за меня и свою маму-доктора. Когда я вернулся домой, то тоже принялся радоваться и за маму, и за папу, и за сестер, и за дядь, и за теть. Только вот не ел ничего. "Отчего же ты не ешь, дружочек?" - спрашивали меня взрослые. - "Здесь столько всего вкусного!" Но мне в рот ничто не лезло, только настой зверобоя. Я приноровился заваривать его самостоятельно и гонял во рту, едва только боль начала накатывать снова. Вроде бы это приносило облегчение.
  Дальнейшие события я помнил очень смутно, вот только в воскресенье утром мне сделалось ужасно холодно, поэтому меня укрыли шубами. Я так притерпелся к своей боли, что даже нашел некое положение, когда пульсировало не так сильно, и можно было чуть забыться.
  В понедельник мама отвела меня к доктору, которая сразу же решилась на кардинальные меры: она схватила устрашающие блестящие клещи и пребольно коснулась ими моего больного зуба. "Не бойся", - сказала она мне. "Трусишки мы зайчишки". А потом повернулась к медсестре и, понизив голос, предложила: "Нашатырь и сердечное стимулирование в ампуле".
  Нашатырь возник у меня перед носом, а сердечное стимулирование повисло каплей на кончике иглы шприца. Меня уносило куда-то в темноту, но жесткий запах ватки перед носом не позволил пропустить все шоу извлечения из меня моей боли. В голове моей начало что-то лопаться с треском, я даже успел предположить, что добрый доктор своими страшными щипцами снимает у меня всю челюсть. А потом, вдруг, все кончилось. Только слезы текли у меня из глаз, да какая-то бурая жижа изо рта.
  Укол мне делать не стали, я просидел с полчаса, отплевываясь, понюхал ватку, и мы с мамой ушли домой. Потом я проспал кряду почти сутки и проснулся только следующим утром, потому что надо было идти в школу. О том, что такой визит к доктору в четверг, пятницу или даже субботу снял бы всякие вопросы в виде нашатыря и укола, я даже не думал. Прошло - вот и замечательно. Теперь-то я знаю, что вся проблема была, конечно, во мне. Но в десять лет и посреди праздника мне одному было не справиться. Я-то это знаю теперь точно. Вместе с тем я всегда хотел, чтобы никто из моих родителей никогда не вспоминал о том, как у меня чертовски сильно болел зуб.
  Это был отнюдь не единственный раз, когда я в совсем еще юном возрасте был предоставлен сам себе. Бывало, я делал большие глупости, но когда я ставил в известность своих родителей, глупости делали они. Отец мой всю жизнь был не фанатичным, но идеалистичным. Уж где он такого поднабрался, сын репрессированной матери и умершего сразу после войны отца, я не знаю.
  Он ездил в конце сороковых к Сталину на прием, едва живой и чудом спасшийся от московской людоедской НКВД-шной машины, вернулся обратно домой, где его тотчас же по приезду били смертным боем наши местные менты. Отец был партийцем, а потом перестал им быть, его уважали люди, и на похоронах собралось их, самых разных по положению, так много, что всем одновременно не получалось быть в нашей квартире. Никаких богатств он не нажил, когда-то все сбережения сгорели, бесполезно отлежавшись в государственном Сбербанке. Он оставил о себе только память. Да, наверно, это самое лучшее, что остается за человеком после его смерти. Или - самое худшее.
  Ну, а мама моя не была ни идеалистичной, ни прагматичной - она просто жила. Ей было проще придерживаться взглядов, которые считал верными мой отец. А тот, в свою очередь, травил себя газетами, радио и телевизором. После 27 съезда партии эта отрава сделалась наиболее жгучей.
  Почему-то меня идеология не коснулась совсем, хотя комсомольцем я был примерным. Меня коснулась чуждая ей музыка, противные ей книги и, следовательно, некоторые взгляды на нашу жизнь. Почти что из таких же, как я, выросла вторая волна дэмократов, которая до сих пор не пошла на убыль. Они тоже слушали в свое время чуждый вражеский рок и очень чуждые отечественные коллективы, типа групп Шевчука, Бутусова, Чигракова, Макаревича, Никольского и Романова. Только теперь они считают возможным душить эту настоящую музыку, подменяя ее песнями малолетних знакомых особ и родственников.
  Когда я отбывал провинность в армии, то некому было пожаловаться на устоявшиеся межэтнические проблемы, зачастую приводившие к поножовщине. Но однажды, когда особо придавило со всех сторон, допустил слабость величиной в один абзац в письме домой. Эта слабость едва ли не стоила мне дисбата, да не все офицеры в нашей части думали уставами, помогли сокрыть те факты, которые мой отец гневно сообщал нашему командованию. Кого будут наказывать в случае проверки: безымянных чурок, бросающихся с ножами, либо вполне именитого меня, который от этих чурок отбивается?
  Мои родители не задумывались, им не хотелось, чтобы через меня возникали проблемы. Этим самым они оберегали и меня, и себя от лишних неприятностей.
  Ну что же, раз такое дело, то я всячески буду оберегать их.
  Уже после смерти моего отца в квартиру к моей маме наведался участковый милиционер под предлогом проверки разрешения на охотничье оружие. У нее в жилье никогда никакого оружия не было и в помине. Но участковый интересовался не этим: он любопытствовал, кто проживает в квартире, какие близкие родственники и где они работают.
  Не прошло и полмесяца, как глубокой ночью моей маме позвонил рыдающий человек, в котором она почему-то опознала меня. "Я" плакал и говорил, что пошел после работы в Питере в бар и там загрыз какого-то важного собутыльника. Теперь нужны деньги в размере сто миллионов тысяч рублей, чтобы подкупить ментов и реанимировать загрызенного, вот-вот к ней придут, пусть готовит деньги.
  Мама прекрасно знала, что сейчас я нахожусь в Соединенных Штатах, а оттуда попасть в питерский бар сложно. Да, к тому же, почему же я не звоню Лене, у которой тоже есть деньги? Но "я" плакал и умолял, а тут в дверь позвонили, и на пороге оказался какой-то мужик. Мама отдала все свои сокрытые резервы, да еще к соседке сбегала в долг. Той тоже проще было отдать пару десятков тысяч, не вдаваясь, зачем это пожилой женщине в два часа ночи понадобились такие деньги.
  Потом, конечно, разборки, паника, милиция. Мама оставалась в святой уверенности, что звонил я, "уж она - мать, узнает голос сына", эта уверенность передалась и ментам. Они тут же бросились на мою поимку, однако на телефонные звонки я не откликался. Про визит участкового, предваряющий ночной звонок, вспомнили только через неделю, но сразу и забыли: менты своих не сдают. Я вернулся домой только через три месяца. В то время уже и с меня сняли обвинения.
  Мне не о чем разговаривать с моей мамой, я каждый день приезжаю к ней, проверяю домашнее хозяйство и молчу. Да по большому счету и нет никакой необходимости мне что-нибудь говорить. Меня в нашей семье продолжают не слышать. Мои дела продолжают не замечать. Я не хотел вести себя так же со своими детьми.
  Но не тут-то было. Дети временами хотят вести себя так со мной.
  Ну, что же, дело-то житейское, еще Тургенев писал про конфликт поколений. Проще молчать, но не так просто, оказывается, не говорить. Хочется иной раз дать совет, так хочется, что хоть записывай его на бумажку. Но уши закрыты, мои бумажки остаются непрочитанными.
  Как, оказывается, по-сволочному начинаешь чувствовать себя, если пытаешься разобраться в душевных тонкостях. Доброе - это семья, чистое - это музыка, светлое - это книги. Так есть ли для меня во всем этом какое-то место?
  Приглашение на работу, как это обычно случается, пришло внезапно. Вчера еще я лежал на даче, смотрел в темноту ночи и мучил себя расспросами, а утром, вдруг, узнал, что нужно выезжать самым срочным образом на такси, на перекладном транспорте, как угодно, поспевать к одному из трех забронированных для меня мест на разных самолетах и лететь в Амстердам. Без меня - никак, без меня - все останавливается, вся работа кампании упирается в меня.
  И вот уже никуда не хочется ехать, вот уже начинаю скучать по Лене, по Сане, по Варе, по дому, по лету и свободе. Я, вообще-то, и здесь нужен, без меня, как это очевидно, и не справиться, порой.
  Однако я сажусь в такси, мчусь в аэропорт через 300 километров, прыгаю в самолет и лечу в облаках. Рядом сидят успевшие где-то на земле напиться пьяными соотечественники, они разговаривают томными голосами прожигателей жизни и предвкушают, как будут пыхать в кофе-шопах марихуану и гулять по голландским ночным клубам.
  А меня ждет самый большой пароход в кампании, ждет материал, готовый воплотиться в дальнейшие приключения Садко, Ильи Муромца и их соратников. А еще меня дома ждет семья, ради которой я и бьюсь с морем какой уже год подряд. Бесконечная история.
  Едва я ступил на борт судна, мой сменщик сделал мне ручкой прощальный жест и слился с пейзажем, а мы начали готовиться к отходу. То ли я приехал очень вовремя, то ли меня уже ждали. Я впервые работал в Европе за последние пять лет (Турция не в счет), поэтому только пожал плечами - европейский стиль работы, ни минуты простоя.
  Главный двигатель не завелся с первой попытки, потом со второй, потом мне показалось, что кого-то в машине не хватает. Мы отключили по заведенной практике все приборы контроля, всю безопасность, запустили двигатель в ручном режиме и поехали своей дорогой. Самолеты в таком случае падают, но нам падать было некуда, нам важно было убраться от европейского берега - а там, хоть трава не расти: ремонтируйся в свое удовольствие.
  И все-таки, кого же не хватает?
  Я провел рекогносцировку и выяснил: не хватает третьего механика. Операция перехват ничего не дала - в каюте пусто, вещей нет. Значит, за борт не вывалился. Ушел, гаденыш, упустили его. Действительно, так и было: воспользовавшись суетой, удрал с борта, никого не предупредив. Филиппинец? Голодранец! Местный, значит. То есть, проблем с незаконной эмиграцией нет.
  Ну, а нам со вторым механиком как? А вам стоять за него вахты.
  Полмесяца перехода в США промелькнули, как сон пустой. Самый большой двигатель в кампании оказался крайне требовательным во внимании к себе. Я все равно принялся писать книгу, однако очень напряженные рабочие будни быстро съели все мои резервы жизнедеятельности. Казалось, что в Америке, куда прилетел новый третий механик, сделается полегче, но вместе с ним прилетел и новый капитан.
  Молодой лысый пузатый голодранец оказался решительным малым. Вдобавок к неприятию русского языка, как такового, в своем присутствии он озаботился бегом по каютам и наложением вето на фильмы, если они были не по-английски. Ладно с фильмами - одел наушники и посылай всех подальше, но он как-то пронюхал, что я каждый день что-то пишу в лэптопе и предложил мне признаться: на какую разведку я работаю, зачем маскируюсь под старшего механика и прочее. Мы стали друзьями.
  Через два месяца мы стали друзьями - не разлей вода, потому что он бросался на меня при любой встрече, через три месяца он ознакомил меня с постановлением, что списывает с борта судна, как "самого ничтожного из самых ничтожных старших механиков, которые когда-то существовали". И я бы уехал, не закончив своего контракта, да неожиданно взбрыкнула голодранская девушка, числящаяся у нас в экипаже старпомом. Она была европейка, поэтому ничто европейское ей не было чуждо, и она напросилась на визит к психологу, который обнаружил у нее жесточайшую форму страшной болезни "мазенус", то есть, депрессии. Конечно, в обществе с таким бравым капитаном не только мазенусом (masennus - подавленность, в переводе с финского) заболеешь, еще и приступы агрессивного бешенства не преминут о себе заявить. Но судно задержали в порту, прислали еще одного старпома, прежнюю старпомшу поместили в клинику на полный пансион, а со мной решили повременить.
  Однако я уже тоже был болен, хотя для неевропейцев это не считается: агрессивное бешенство они приравнивали к легкому расстройству желудка. Капитан начал прятаться от меня в каюте, и, дождавшись первой удобной страны, вызвал полицию. Удобная страна была, конечно же, США, полицейские были, конечно же, негры. Они пришли на борт и в затяжном прыжке надели наручники на голодранца.
  - Их бин капитан! - закричал он.
  - А чего же тогда в фашисткой форме разгуливаешь? - удивились полицейские.
  - Это мой пароход, - доверительно сказал он. - В чем хочу, в том и гуляю.
  Следует отметить, что капитан на берегу промышлял ролевыми играми, в которых всегда играл роль фашиста, даже по такому случаю купил где-то через интернет военно-гестаповскую форму в отличном состоянии.
  - Его вон арестуйте, - это относилось ко мне.
  Мой сменщик уже был на борту, гроза всех механиков по фамилии Ромбик. Он только что откинулся с тюрьмы, где мотал двухмесячный срок за пинок третьего механика, тоже голодранца. Поломал соотечественнику копчик, искупился, вот и обратно на работу намылился.
  Я с радостью арестовался под завистливыми взглядами прочих членов экипажа. Полиция вывезла меня с порта и отпустила на все четыре стороны.
  - Куда же мне теперь? - спросил я у них.
  - А куда хочешь, - ответили негры.
  - Так, может, в аэропорт?
  - Мы - не такси, - ответили они и умотали в неизвестном направлении.
  Аэропорт в Филадельфии был совсем недалеко. За шесть американских долларов первый встречный таксист домчал меня, милостиво заехав в попутный гигантский шоппинг-центр, прослышав, что мне бы хотелось прикупить для себя настоящие американские джинсы на память. Я купил Wrangler, но почему-то ошибся с размером. За двадцать баксов новые штаны оказались велики. Наверно, торопился очень.
  Домой я прилетел с новой книгой и новыми джинсами. А дома меня ждала семья, так же, как и главный голодранский менеджер по кадрам. Последний прибыл в Питер специально для того, чтобы допросить меня по поводу ситуации на борту теплохода "Spiegelgracht".
  Пускаться в откровения с ним я не стал, если у них работают фашист и уголовник среди старших офицеров, значит, таково влияние времени. Я-то здесь причем? Я нежился в семейном счастье. Семья - это доброе.
  
  21. Домик в деревне.
   Ч сделала свое подлое дело, Ч растворилась, осталась пустота. Я привык бороться с Ч, я противился ей, теперь же, как будто чего-то не хватало. И в этом даже чувствовался некий подвох.
  Но, может, я просто отравился этой Ч? Может теперь я просто "Ч"ужой?
  Как бы то ни было, когда возникает некий ступор, прострация и неуверенность в завтрашнем дне, надо слушать песни Филипа Бедросовича Киркорова, смотреть картины Глазунова и читать книги Донцовой. Психическое состояние резко пойдет на поправку, потребность души будет требовать потребности вступления в политическую партию, широковещательного новостного канала и наплыва гордости за Великое россиянское прошлое.
  Но я отчего-то на столь кардинальные решения не отважился, а сделал шаг вперед, как того требовал кодекс чести самураев. Нельзя замирать и ждать у моря погоды, нельзя доверяться чуждым веяниям в своей судьбе. Моя война еще не проиграна, а отдел "Зю" еще не прислал мне акт о достигнутом перемирии.
  Если сам себя развлекать не будешь, то предлагаемые со стороны развлечения могут оказаться вовсе не самыми веселыми. Я решил, что буду играть роль "ролевика" в игре, которую сам под себя и создал. Для начала я слегка дополнил некоторыми полезными для игры штучками свою теплицу, созданную из металла и поликарбоната. Все это делалось втайне от Лены, чтобы она не заподозрила в моем настроении некий упадок - упадок в сторону детства.
  Я даже хотел заказать и купить себе арбалет, но быстренько уперся в производителя продукции с наименованием Barnett Ghost с ценой 80 тысяч наших рублей за один юнит и призадумался: это сколько же будет стоить один выстрел по сомнительной мишени - несчастному дикому животному, злобному злоумышленнику, либо, вообще, размалеванной фанерке. Цена вопроса еще больше возросла, когда мой робкий интерес вычислила фирма Ten Point и предложила супер новинку всего-то за 139 тысяч. Если твои интересы могут отслеживать всякие арбалеточные организации, то чем остается интересоваться, чтобы не попасть в сферу чьего-то другого внимания? Ну, да, не стоит обременять себя регистрациями на всяких сайтах, адресами своей электронной почты и прочим. Твой компьютерный IP всегда будет говорить за тебя: "Ку-ку, я кое-чем интересуюсь".
  Мне еще некоторое время попредлагали бюджетные варианты арбалетов Скорпион "всего за 5 000", но потом отстали. Однако полагаю, где-то в недрах "Зю" осталась "напоминалка", привязанная к моему невинному интересу. Меня порадовало упоминание о "бюджетном" варианте самострела - это, выходит, наш бюджет и на арбалеты завязан? Вопрос, не требующий ответа, потому что наш бюджет завязан на все.
  Почему для реконструкции я выбрал просвечиваемую и просматриваемую теплицу? Да потому что сезон огурцов и помидоров уже прошел, местный житель - ящерица Жора - готовился лечь в спячку, да и располагалась наша теплица на самом краю моего участка. Дальше только канава, заканчивающаяся диким лесом.
  Моя пустота стала заполняться "ролью", которую я отвел сам себе. Где-то внутри моих помыслов заблистал крохотным светлячком утраченный, было, писательский интерес. Когда-то я решил, что больше не смогу написать ни строчки, когда-то я в это даже поверил.
  Это не было утратой каких-то творческих идеалов. Наверно, это была просто такая жизненная полоса.
   ***
  Мне не удалось закончить свой роман о былинных богатырях на второй книге. И это произошло совсем не потому, что времени не хватило, либо из-за тяжелой "психологической атмосферы", созданной на пароходе фашиствующим капитаном Меуром.
   В своих произведениях я всегда стараюсь следовать более-менее сносной логике, руководствуясь постулатом, что поступки людей во все времена должны быть примерно одинаковы. Вероятно, поэтому мне тяжело читать книги Федора Михайловича Достоевского - они нелогичны.
  Вероятно, потому и замечательны писатели-фантасты прошлого века, что склад их ума шлифовался приобретенными профессиональными навыками инженеров-корабелов, таких, как Варшавский, астрофизиков, таких, как Снегов, инженеров-сталеваров, таких, как Филип Хосе Фармер.
  Таким образом, я намеревался создать "Не от Мира сего 3". Конечно, не дома, а там, на работе, когда голова выдает идеи, прошедшие испытание временем. Сейчас же первоочередной стояла другая задача: в соседней стране, где так свободно дышалось по причине возможного уединения среди лесов и озер, неплохо бы было обзавестись пристанищем. Наши посещения туда становились все чаще, сроки пребывания - все больше, муки совести все отчетливей.
  Злоупотреблять гостеприимством своей сестры и ее мужа уже не хотелось. Отказываться от поездок тоже не хотелось. Многого не хотелось, но и хотелось многого.
   "Feeling down 'n' dirty, feeling kinda mean
   I've been from one to another extreme
   This time i had a good time, ain't got time to wait
   I wanna stick around till i can't see straight
   Fill my eyes with that double vision
   No disguise for that double vision
   Ooh, when it gets through to me, it's always new to me
   My double vision gets the best of me" (Foreigner - Double vision), - я частенько вслушивался в эту песню, когда бывал за рулем. Я ее даже перевел Лене, когда мы ехали известной в Карелии Долиной Смерти.
  "Чувствуя себя упавшим и испачканным, типа: совсем гадостно,
   Я от одного экстрима к другому подавался.
   Времена были еще те, но не было времени ждать.
   Мне хотелось видеть все вокруг, пока я не мог видеть перед собой
   Наполнить мои глаза двойным видением,
   Двойным видением без искажений.
   О, когда оно проходит сквозь меня, оно всегда ново для меня.
   Мое двойное видение приносит мне пользу" (Перевод).
  - Тогда посмотрим на нашу ситуацию под другим углом, - сказала Лена.
  - Применим тактику двойных стандартов, - согласился я. - Пусть второй стандарт будет в Финляндии.
  - Мы купим дом, и все будут счастливы, - подвела Лена итог.
  - Дом в Финляндии! - заметила с заднего сиденья машины Варя. - Круто.
  Кто-то может решить, что приобретение недвижимости заграницей - это удел очень состоятельных людей. Может быть, так оно и есть, если рассматривать шикарную недвижимость, Лазурный берег, полоску частного пляжа и лениво покачивающуюся на волнах яхту.
  Покупка недвижимости в Россиянии - вот настоящий удел настоящих богачей. Квартира в Санкт-Петербурге, либо даже в Петрозаводске - это дело больших финансовых вложений. Если денег свободных нет, то нужна ипотека длиною в жизнь, поддержка государства, которая распространяется на отдельных граждан, работающих, например, в Прокуратуре, либо какие-то интересные жилищные сертификаты. Правда, никто пока еще не знает, к чему может привести эта самая ипотека - жизнь ипотечная-то еще только зарождается! Также в затруднении определиться, как будет обстоять дело, когда все сертификаты кончатся. Да и организаций, типа Прокуратур, на всех не хватит, чтобы в них, конечно, работать.
  Так что цена россиянской недвижимости - это показатель благосостояния народа. Процентное содержание такого народа, конечно, невелико, но это все равно - народ, и относиться к нему следует, как к народу, пусть даже и богатому.
  Цена вопроса уединенного финского дома тогда равнялась трем четвертям цены двухкомнатной квартиры в Петрозаводске, либо около половины цены аналогичного столице Карелии жилья в Санкт-Петербурге. На россиянские города мы никаких видов не имели, поэтому озаботились другими стандартами.
  Вообще-то, я ничем не озаботился: ни покупать, ни продавать у меня не получалось, поэтому я только скакал, как козел, в одобрении вариантов, разысканных в соседнем - финском - интернете Леной. Вариантов, как оказалось, было не то, чтобы очень много, поэтому скакать я не устал. Я устал просматривать бумажки и инструкции по их заполнению: для первой в нашей жизни сделки с иностранной системой требовалось быть подготовленным. Вероятно, вражеская система отличалась от нашей, но я не был и с нашей-то знаком. Мне больше нравилось скакать козлом рядом с бумажками и компьютером.
  А чтобы это выглядело не так нелепо, я пересказывал Лене, которая морщила лоб над всеми формальностями, так называемые "Исландские руны".
  - Один мужик приехал из Исландии к какому-то другому мужику на материк. Исландец был викингом, а на материке его принимал и вовсе король, то есть, по-материковому "конунг", - говорил я и обрисовывал всю картину случившейся катастрофы.
  Все, конечно, обрадовались нечаянной встрече и давай по деревням окрестным ездить, чтоб гулять, пить и веселиться. Приехали в одну из них, забухали и спать легли. Но конунг перед сном наказал всем: по одному по нужде по ночам - ни-ни, только попарно. А причину не объяснил - видимо, и сам не знал, блажь какая-то в голову пришла. Исландец проснулся посреди ночи и давай вспоминать, что же такого его друг перед сном наплел? Вспомнил только слово "по". Сказал себе "по барабану" и пошел в туалет. А туалеты в той деревне были очень могучие: в ряд несчетное количество сидений, словно в казармах. Для кого их выстроили - сага об этом умалчивала.
  Сел исландец с одного краю, а с другого краю сей же час черт вынырнул из выгребной ямы и тоже сел. Сидят, тужатся, сопят.
  "Ну, как там в аду?" - не выдержал исландец.
  "Просто ад", - вздохнул черт.
  "И грешники жарятся?"
  "А то!"
  Помолчали немного, а черт на десять сидений поближе передвинулся.
  "А кричат ли грешники?" - опять спросил викинг.
  "Еще как!" - ответил черт и назвал знакомых исландцу людей, которые кричат лучше всех. Тоже, вероятно, бывшие викинги.
  "Повторить крики сможешь?"
  Черт взвыл, как труба полкового оркестра. Стекла в туалете тотчас же осыпались.
  Викинг почесал в голове - впечатляет, а нечистый пересел еще на десять сидений ближе.
  - Ну-ка, повтори еще разок, - попросил исландец, и черт снова заорал, как сумасшедший, придвинувшись еще на десяток мест ближе.
  "Эдак, он и совсем ко мне приблизится!" - подумал викинг. "Эдак, скоро я совсем к нему приближусь!" - подумал черт. Но тут с колокольни раздался колокольный звон, черт с перепугу сунулся обратно в выгребную яму и провалился в ад. Исландец привел себя в порядок, подтянул штаны и пошел обратно в дом.
  Конунг тут же принялся его ругать, что тот не подчинился его приказу. Викинг повинился, сказав, что все они исландцы такие свирепые, про приказы забывают и поведал, что произошло.
  "Думал", - говорит. - "Услышите вопли и на помощь ко мне прибежите".
  "Так и было!" - важно согласился конунг. От криков он проснулся и побежал сразу же на колокольню в колокола играть. - "А ты, стало быть, не испугался ничуть?"
  "Нет", - ответил викинг. - "Только чуть-чуть мороз по коже прошел".
  "А у меня от этих криков гусиная кожа на коже сделалась", - сказал кто-то другой.
  "Вот отныне ты, исландец, будешь зваться Торстейн Мороз", - сказал конунг.
  "А я?" - поинтересовался кто-то другой.
  "А ты назовешься Торстейном Гусиной Кожей".
  "А мы?" - тут же подключились собутыльники.
   "А вы - просто Торстейны".
  Я замолчал и еще несколько раз скакнул козлом, прежде чем остановился. Рассказ мой закончился.
  - Это что было? - спросила Лена, оторвавшись, наконец, от строк, символов и юридических жестикуляций в компьютерной версии актов купли-продажи.
  - Это была "Сага", - ответил я и про себя добавил: "Сажища, просто какая-то!"
  - Надо же, а до чего со всякими чертями и колокольнями на народную сказку смахивает.
  Я не стал вдаваться в подробности, что к нашему времени все древние сказания, рожденные в Скандинавии, на нашем севере и ближе к Уралу, изрядно изменились. Кое-что модифицировалось до неузнаваемости, переложенное на бумагу такими замечательными сборщиками фолк и этно преданий, как Афанасьев, да и многие другие. Саги стали относиться только к Исландии, которая на самом деле не была столь уж викингской землей. Этот остров использовался как место высылки неугодных ярлов, которым по некоторым причинам нельзя было отрезать головы. Даже с показательной целью.
  Пусть сейчас с новейшими навигационными прибамбасами, судами, оснащенными фальшбортами и успокоителями качки, любой сторонних исландских викингов попробует съездить с Норвегии в Исландию. Как говорится, "блевать не переблевать". Дракары викингов повышенной мореходностью не отличались, поэтому каждый визит в Исландию был сродни с победой над морем. Этот остров с плоскими вершинами гор очень подходил для любого хранения: настоящих саг, рун Калевалы, золота-брильянтов, людей, в конце концов. Регулярного сообщения между ним и материком не существовало и существовать не могло. Был, правда, один путь, но настолько загадочный, что пользоваться им редко кто мог отважиться: дорога под морем и под землей.
  В свою очередь, сами саги начали делиться на какие-то "героические", "геральдические", "сказочные" и прочие. Если повествование начинается со слов "жили-были", "родители их были", "дети их стали" - то это непременно становится сагой, да, к тому же, исландской.
  Мне трудно представить, чтобы и "Калевалу" в момент ее первого опубликования Лёнротом объявили бы сагой. Впрочем, без разницы, чем бы ее назвали и назовут еще, она все равно останется "Калевалой" - самой авторитетной книгой древности, сопоставимой, разве что с Библией. Попы в свое время отлучили от церкви ее собирателя, но ровным счетом это ничего не изменило. Сотрясение воздуха парнями, какие бы униформы они на себя ни напялили - всего лишь бессильная злоба против действительности, которая все равно проявит себя, как бы ее ни чествовали: обзовут ее ложной, или предадут забвению.
  Когда механизм сделки начал вращаться в нужном нам направлении, я внезапно вспомнил об обещании своему брату Аркадию, которое дал без малого полгода назад: удалить из "Неизвестного Гения" его картины. Побаловались - и хватит.
  В свое время я отключил в настройках этого сайта всякие уведомления на свою почту, поэтому совсем не ориентировался, как там поживают лицемеры, ханжи и льстецы, составляющие элиту "гениев". У меня даже пароль куда-то задевался, но его мне сгенерировал обратно некий виртуальный автомат и сказал "вэлкам, твою мать".
  Ой, что я увидел там, где когда-то нарисовался мой профиль! Я увидел свое величайшее творческое разочарование. Думал, может, люди какие-то имеются где-нибудь поблизости от меня? Напрасно думал. Одни провокаторы и глупцы, ведомые поводырями отдела "Зю". Поистине титанический труд совершили специалисты, так вычистив любой намек на творчество, что им впору ставить обелиск, как "неизвестным солдатам", только обозвать его, конечно "Неизвестным Гениям". Неизвестные гении - это не те, кто пытаются что-то правильное и полезное из себя выдать, а те, кто губят эти поползновения на корню.
  Многие комментарии, оставленные моей работе и работам Аркадия, я просто не понимал. Что, к примеру, могла означать реплика: "В слове "ливвик" вы перепутали "ч" с второй "в"? Гений, отзывающийся на прозвище "Ma-dark 78", поэт-песенник местного масштаба, лауреат гильдий и регалий блистал остроумием. Точно так же я мог предложить и ему изменить первую "а" на более понятную "у".
  Некая дама опять взвилась по поводу объема моей представленной книги. "Да он просто дурак, не умеющий формулировать мысль". А старушка-пенсионерка "Шканат", лауреат в области прозы, стихов и живописи, вообще посоветовала хорошенько думать, прежде чем выставлять такую "мазню" - это не про меня, и такую "ахинею" - а это уже про меня.
  По свойственной мне привычке я попытался ознакомиться с теми гениями, кто бросился на оставленное мною без внимания на долгое время творчество в рамках этого сайта. Мадак 78 - караоке-песенник, старшина ГИБДД, безмерно увлеченный россиянским шансоном. Шканат - учитель русского языка и литературы на пенсии. А вот дама, обозвавшая меня "дураком" показалась мне знакомой. Вероятно, я тоже был ей знаком.
  Некто Инешка когда-то уже советовала мне не писать большие произведения. Теперь же она подвела итог, и итог для меня оказался плачевным. Ладно, что у ней самой-то имеется в творческом багаже? Песни и пляски под фоно, тоже поэтесса. И имя у этой Инешки есть, и даже несколько фотографий из прочих соцсетей.
  Вероятно, настала моя пора вылетать и из этой кухни. Заодно со мной и картины Аркадия вылетят.
  Фотографии Инешки мне почему-то показались знакомыми. Вернее, не фотографии, как таковые - там она в меру развратно стулья оседлывает, безмерно развратно на сиденье Чоппера (байк такой) раскладывается - ее внешность. Блеклая какая-то дамочка с уверенным сорокалетним возрастом на отдекорированном под активити лицом, не особо выразительная в формах, старательно выпячивающая в разные разрезы одежды плоскую грудь. Ее "активити" - это "активный образ жизни": взбитые ветром из вентилятора жидкие пегие волосы, велосипед на заднем плане и еще скейтборд, отретушированный огонек в глазах. Словом, чтобы создалось впечатление, что дама всегда в деле. И на стуле, расставив ноги, и на мотоцикле, обвалившись на седушке. Где же я ее видел-то, черт побери?
  Имя Ревинская Инна ничего для меня не значило. Препираться с ней, конечно, не нужно, вот проверить, насколько она близка этому чертову Модератору, то есть отделу "Зю", можно.
  Я состряпал ответ на сообщение, где "дурак". В принципе по законам этой вселенной, созданной в "Неизвестном Гении", эту Инну должны были покритиковать за употребление оскорбительных слов и bla-bla-bla. Ничего не происходит, значит, так и надо. Инешка "зазвездилась" на каком-то конкурсе эпиграмм, получила в награду "нефритовый кубок", степень "магистра" и должность гениального ефрейтора - жизнь прожита не зря.
  Я пробежался перед сном пальцами по клавиатуре, нажал "Отправить" и уснул со спокойной совестью, чтобы утром оказаться уже вне программы "Неизвестный Гений".
  Ну, в принципе, так и вышло. За ночь Инешка прочитала мой ответ ей, возбудилась, возбудила Модератора, тот возбудил процедуру вычищения своих холуйских рядов. Моя страница на сайте исчезла вместе с работами брата Аркадия. Теперь можно было честно доложиться брату: мы - вне игры гениальных неизвестностей, даже больше - мы удалены с поля. За неспортивное поведение, вероятно.
  Однако от этого дядьки-модератора пятидесяти шести лет от роду с еврейской фамилией, который на самом деле вполне мог оказаться женщиной, мне в электронный адрес пришло письмо. Даже не письмо, а "черная метка" какая-то. Мол, плохой я человек и не имею права существовать.
  Я письмо это, конечно, не открывал, просмотрел содержимое через "гуглю" и тотчас же удалил, в хорошем темпе выключив свой лэптоп и даже сняв с него для верности аккумулятор. Это такие вот меры предосторожности, чтобы ничего не внедрилось ко мне без моего ведома. Вероятно, несколько поздно: коль захотят парни с усталыми глазами запихнуть что-нибудь в твое программное обеспечение - уж, они это дело сделают, не стоит сомневаться. Для чего же Антивирусы свои вирусы разрабатывают, как не для этого?
  Эпиграмма моя сделала свое дело, даже переделала. С чего бы этот Админ-Модератор так уж взбеленился, словно я у него лично Харлей-Дэвидсон спер, либо машину гвоздем поцарапал?
  "Экая сука Ревинская Инна: лошадь без слуха, старуха без грима. Стыдно быть сукой, но подлая скука старость торопит, как глад пилигрима", - совсем безобидные строчки.
  Игра слов, не более того. Рифма и мое отношение к дамочке, делов-то!
  "Голоса нет, да и морда в морщинах - вот поэтесса Ревинская Инна", - последнее предложение, не менее красочно, чем вся строка впереди его. Стихи родились легко, так что мне не пришлось даже голову ломать, будто я знал заранее, что следует писать. Стоп, а ведь действительно знал заранее: "лошадь", "морда".
   Я снова запустил в работу свой лэптоп, с облегчением убедившись, что ни "черный экран смерти", ни что-то более убийственно изощренное в нем не отразилось. Посмотрел фотографии этой Инны. Да ведь это действительно она! Та блеклая тетка, что подсматривала, как меня лупят в ментовке лейтенант Вася Соснин со своим прыщавым подручным. С нее и пошло мое знакомство с отделом "Зю"! Вот, стало быть, как мир-то тесен. Или он так тесен только для меня?
  А если проверить, насколько сайт "Неизвестный Гений" может быть доходным местом? Заявленный, как социальная сеть "творческих" людей, в нем со всего русскоязычного мира собралось едва ли тридцать тысяч народу. На мой взгляд, в основном, публика донельзя дегенеративная, по крайней мере, та, что активничает и на виду. Более-менее интересный потенциал, если таковой и был, удалился, либо был стерт фюрером местного значения. Среднемесячный доход с сайта на контекстной и тизерной рекламе 21.579 руб., на продаже вечных ссылок и платном размещении статей 26.489 руб., на ссылочных автобиржах 10.154 руб. и на баннерной рекламе 6.743 руб. Итого на все про все 64.965 рублей - и это по статистическим данным самый успешный показатель, без учета неизбежных отчислений. На обслуживании этого самого "Неизвестного Гения" долго не прожить, да еще в московских ценах. Значит - ширма.
  При этом сайт предложили продать на аукционе за 464.735 руб., чтобы раскрутить его и улучшить, но эта идея не получила развития. Другие цели преследуются, а не заработок и не развитие творчества. Ну, что же, устрашился я, конечно же, аж задрожал, как осиновый лист.
  Подрожав немного, я совсем выкинул "Неизвестного Гения" из головы и уехал подписывать договор купли-продажи в самую соседнюю капиталистическую страну, в Финляндию. Скоро домик в финских лесах возле финских озер стал наш.
  Но забывать об Инешке не следовало. Если она уже посетила наши карельские угодья один раз, почему бы ей не повторить визит? Я должен был об этом подумать, но не подумал. Голова оказалась занята совсем другим делом. Я попал в судебную тяжбу.
  
  22. Суд да дело: дело.
  Если настраиваться на неприятности, то они не заставят себя ждать. С другой стороны, если настраиваться на приятности, то заколебешься ожидать, когда же они наступят.
  Хотелось, например, чтоб волшебник из вертолета дал мне банковскую карту и сказал при этом: "Ты пацан правильный. Издай все свои книги тиражом по три тысячи экземпляров каждая". Так то ли нелетная погода даже для вертолетов, то ли волшебники все кончились, но, скорее всего, я не там жду. Деревня Юргелица вне всяких маршрутов для банковских карт.
  Уж как я ни старался сделать задний двор приемлемым для вертолетов, не прилетит волшебник. Кто-то иной может нагрянуть, поэтому я и делал расчет на него. Все согласно ролевой игре, да вот одно меня смущало: все игры когда-то заканчиваются, вот тогда - что?
  Ответов я ни от кого не ждал, потому что никто не знал, что я несколько заигрался. Я опять начал тягать гантели и гири, снова принялся махать своей палкой-мечом и развивать панорамное зрение: это когда одним взглядом охватываешь все так, чтобы это закрепилось в памяти без дальнейших подглядываний.
  Я готовился к неприятностям, потому что разумно предположил, что если, вдруг, все же произойдет хорошая вещь, то пусть это будет неожиданно. Радость можно пережить, вот к нерадости, а точнее, ее возможности, нужно было привыкнуть, сжиться с мыслью о ней. Тогда есть хороший шанс с нею справиться.
  Джереми Айронс, играя Морлока в экранизации Герберта Уэллса, как-то сказал, что у каждого человека есть своя машина времени. Она называется "память", если хочется попасть в прошлое. И она называется "мечта", если стремишься оказаться в будущем.
  Я много людей встречал, которые, хоть тресни, не имели таких машин. Вся их жизнь - это настоящее. Прошлое - уже прошло, будущее - еще не наступило. Живи и радуйся. Такая психология была у самого среднего китайца, среди которых, пожалуй, несредний попадается с частотой один на миллион. Индусы, филиппинцы, негры с Африки, арабы и даже японцы - все эти люди существуют без понятия, что такое машина времени? Откуда? И, главное, зачем?
  Мои соотечественники теперь ни в чем не уступают этим людям. Хотя, конечно, они могут возразить, мол, и мечта есть, и память. Однако их память не "что было", а "как было". А мечта - это всего лишь желание за меньшие усилия получить больший результат. Какая уж тут машина времени?
  У меня с машиной времени все в порядке, работает, как часы. Моя мечта издать книги не жажда выделиться среди людей и получить от этого выгоду. Я не просто жду, я работаю над своей мечтой. Точнее, работал.
  Мое прошлое, порой не такое, чем можно было бы гордиться, но его я не забываю, как бы, порой, не пытался. Оно меня всегда учит и очень часто, падла, мучает мою совесть.
  А настоящего, выходит, у меня и нет. Точнее, конечно, есть, но оно столь быстротечно и мимолетно, что за него уцепиться - ну, никак не получается, все время на своей машине времени сваливаешься в прошлое, либо мчишься в будущее.
  Теряя свое прошлое, теряется часть будущего. Эта мудрая мысль, пронесшаяся через эпохи, не должна быть предана забвению и сейчас. Смысл жить лишь в настоящем возможен только в условиях потери у человека его определения "разумный". Жить без машины времени - скатиться в примитивизм, забыть простоту человеческого бытия. Я все сказал. Хао.
  Свежий воздух всегда навевает философский настрой.
  Как-то мне в руки попала книга Георгия Федосеева "В тисках Джугдыра". В 1956 году издательство "Молодая Гвардия" издала ее тиражом 150 000 экземпляров. Вот бы нынешние издатели подивились! Неужели наши предки были настолько глупы, что выбрасывали огромные средства на совсем нечитаемые произведения? Неужели весь этот тираж остался нереализованным? Я что-то не видел книжные магазины, заваленные Федосеевым, когда был маленьким, когда подрос, а сейчас я вообще не вижу книжные магазины. Но разве не может "В тисках Джугдыра" заткнуть за пояс любые печатные сбросы авторов серии "Спецназ"?
  Может. Но что тогда стряслось с нами? Почему были реквизированы наши машины времени? Да всему есть объяснение: издыхает наш мир, теряется прошлое, не видится будущее. Хотя - нет, все негодяи видят "великое" будущее. Будто бы им, негодяям, в нем не жить.
  Ну, а я был против всего этого. Я хотел, чтобы сотнями тысяч экземпляров издавались Федосеевы, Хейердалы, Линевские, да и я тоже. Писатель, как и поэт - это "зеркало мира".
  "В зеркале мира видно, кто и как жил,
   Видно, кто песню о правде сложил.
   Видно, кто хочет, чтобы все было ночь.
   Видно, я должен людям помочь.
   Зеркало мира есть у меня.
   Хочешь взглянуть - так не бойся огня.
   Этот огонь воспоет моя лира.
   Пусть люди знают: есть добрая сила!" (К. Никольский - Зеркало мира).
  Да вот только некому теперь издавать эти сотни тысяч книг. Небожителям некогда читать - они деньги делают, политику, будь она неладна, вершат. Оказалось, что два десятка лет вполне достаточно, чтобы из простоты нашего бытия вырастить примитивизм. Отравили они, что ли нашу цивилизацию?
  Нет, не отравили - модернизировали. Глеб Бокий в двадцатых годах об этом мог только мечтать. Он мечтал, а нам здесь жить.
  Какие забавные мысли приходят в голову, когда работаешь на земле! Все согласно канонам жанра, rebel tonight, бунтарь-одиночка и все такое. Главное - не переиграть, ведь игра, пусть даже и ролевая - это не жизнь. Жизнь надо пережить, а то, что книги не издают, какие мне нравятся - так это тоже объективность, с которой уже не справиться.
   В глубине души я понимал, что все, затеянное мной на заднем дворе моей дачи - неспроста. Я это понимал и этого боялся. Однако "игра" заполняла собой пустоту, чтоб ей пусто было! Нельзя откреститься от реалий.
   ***
   Сколь часто бы мы удирали от нашей пропитанной тревогой действительности, но возвращение в Карелию всегда было неизбежно, и эта неизбежность воспринималась, порой, как ожидание больших неприятностей.
  Место, где летом было совсем мало комаров, где зимой можно было бегать на отлично подготовленных лыжных трассах, а в магазинах в любое время года найти почти все, что душа желала, располагало, помимо покоя, к состоянию расслабленности. Казалось, что ничего плохого произойти уже не может, все плохое осталось с той стороны границы.
  Тишина и лесной воздух могли уболтать кого угодно: спи, дружок, спокойной ночи. И только утром, спускаясь на кухню к кофейной машине, можно было добавить "дембель стал на день короче".
  Для меня постепенно начал вырисовываться сюжет "Не от Мира сего 3". Мои впечатления от каждодневной жизни в Финляндии, нечастые встречи с соседями и продавцами продовольственных супермаркетов, даже рекламные объявления в местных газетах - все это создавало атмосферу моей книги.
  Я знал, какие герои в ней появятся, знал район действия, как будто бы я там был, знал также, что на этом "Не от Мира сего" не закончится.
   Мне пока не довелось побывать на Канарских островах, но все знакомые финики искренне считали, что это и есть место, где должны отдыхать от трудов праведных жители страны Суоми. Поэтому по их рассказам я начал ориентироваться на местности архипелага, как старый турист, призвав на помощь все доступные туристические карты.
  Нам нельзя было подолгу жить в соседней стране, потому как мы все равно оставались людьми более низкого сорта, даже в сравнении с цыганами и африканцами. Последним, как водится, давалось бесплатное жилье, да еще и деньги на карманные расходы ссыпались. Наличие недвижимости не давало право на жизнь, разве что на временную жизнь. Их финское чиновничье сословие не менее, а, зачастую, даже более капризное, нежели в Россиянии. Вероятно, вся система у фиников не разрешительная, а вовсе запретительная. Особенно для карелов-ливвиков - мы почему-то очень вредны для их страны.
  Ну, да ездил я в Финляндию не с пограничниками, таможенниками и прочими надзирателями-запретителями целоваться. Мне вполне хватало комфортного уединения.
  Возвращение на родину всегда было сродни возвращению с отдыха. Можно было дальше жить и не морщиться. Единственное, что было нехорошо - терялась настороженность и ожидание подвоха, что раньше помогало не попадать, временами, в неприятные ситуации.
  Зима 2012 года для меня была хороша и одновременно не очень: ситуация, можно сказать, выволокла мою персону из тени и поставила в самое освещенное место, чтоб какая-то мелкая девка, вечно хлюпающая носом и ругающаяся матом, внимательно высматривала во мне недостатки. Я щурился от света и терпел. А как же иначе - ведь девка эта была Мировой судьей.
  Субботний вечер конца января перестал быть томным, когда я отъехал от магазина, чтобы направиться домой, к Лене, ужину и воспоминаниям о минувшем визите в Финляндию. Мы только что вернулись с нашей бани, не менее жаркой, чем в Суоми, где я, пока духу хватило, купался после парилки в снегу.
  Зима, конечно, дело темное, снежное, а потому и скучное. Многие люди считают так, но я не отношусь к их числу. Пусть наш городок вместе со всеми дорогами заметает пургой по уши, пусть не горит свет на улицах и дворах, пусть в домах холодно от центрального отопления, природа-то остается во всей своей зимней красе.
  Я привык любоваться снежными просторами и снежными завалами. Этому делу способствует, вероятно, тот факт, что мой полноприводный автомобиль, в принципе, с бездорожьем справляться умеет. Если не ставить, конечно, цель утопить его в шуге. Я, как механик, к технике относился бережно, поэтому ездил всегда аккуратно, памятуя о том загадочном покушении на меня на пустынной дороге несколько лет назад.
  В любое время года, подъезжая к стоянке перед магазином, я соблюдал осторожность. Еще осторожнее я отъезжал со стоянки. В нашей стране расслабляться нельзя: именно здесь могут пастись сумрачные личности, всегда готовые во вред себе принести большой вред тебе.
  Например, какие-то бабки, на старости лет научившиеся бросаться под медленно едущие колеса. Или, подражающие им юнцы из неблагополучных семей и сопутствующих им детдомов.
  Прикоснется такой злодей к твоему бамперу, заработает показательный синяк, потом разбирайся до посинения со всякими ментами, прокурорами и судьями.
  Или подставится другой полуразложившийся автомобиль, в котором, затаившись, сидит какой-нибудь жадный чурка, чтобы дальше моментально обрасти соплеменниками и требовать возмещения ущерба в размере машины "Логан", либо "Лачетти".
  Есть, конечно, перед особо продвинутыми магазинами камеры видеообзора, да только избирательность их картинки не всегда устраивает какого-нибудь скучающего судью. Судью, естественно, на мыло, но это не мешает получить пенальти в размере десять-пятнадцать МРОТ.
  В общем, отъезжал я с магазина со скоростью улитки, оглядываясь по сторонам и зеркалам, как при сдаче "площадки" на экзаменах ГИБДД. Дорога была широкая, разделенная двойной сплошной полосой, в попутном со мной направлении - даже пустынная. Я отъехал не сразу: сдал назад на корпус машины, а потом некоторое время еще протирал стекла, запотевшие от моего в ней присутствия. Был я после бани, было лицо мое красным, было вокруг меня жарко, а на улице жарко не было - градусов пятнадцать мороза. Стекла в таком случае потеют с сумасшедшей скоростью.
  Пока я так стоял, справа рядом образовался другой автомобиль, и, судя по тому, что он трясся, был он гневен. Изогнувшись на водительском сидении, какой-то очкастый парень шевелил головой и махал руками, обращаясь, явно ко мне. Откуда он взялся, мне сделалось понятным: влетел через двойную сплошную со встречки и теперь качал права. Я бы тоже его права покачал, да вылезать из салона не хотелось, зато хотелось приехать в гараж, включить на полную громкость Оззи Осборна и выпить заслуженную бутылку пива. Баня способствовала миролюбивому настроению.
  Я перестал протирать стекла, показал беснующемуся по соседству парню жест, не менее миролюбивый, но более значимый: FU, что в просторечье означал всего лишь fuck you. Был бы я не после бани, то уже стоял бы рядом с его машиной и интересовался: что желаете, господин товарищ урод?
  Но я ограничился деликатным отъездом по скользкой дороге в сторону от магазина, не разгоняясь и не пытаясь кому-то мешать. Чтобы попасть к гаражу, нужно было съехать с трассы, что вела на выезд из города, во мрак и сугробы. Поздно вечером эта малоезжая дорога освещалась только фарами моей машины и еще кого-то, двигающегося попутно со мною.
  Уж так сложилось, что мой гараж располагался в самом темном углу гаражного кооператива, дальше - только забор, занесенный снегом по самый его верхний край. Когда-то в Пасху сюда приехал быковать передо мной питерский мент Матросов с малолетним сыном, но вовремя одумался.
  Теперь же кто-то упорно светил прямо мне в лицо дальним светом. Вроде бы все гаражи по соседству зимой не пользуются вниманием своих хозяев, стоят себе и ждут весны. Только я, когда случаюсь дома, езжу туда-сюда. Видимо, потому что мне не лень снег вручную лопатой убирать.
  Кто же тогда приехал за мной, да еще и машиной меня третирует?
  Я достал из салона клюшку для гольфа, которую после случая с Матросовым приноровился возить с собой. Не держать же в машине пошлую бейсбольную биту! Это было неправильно, потому что неписаное правило, которому в начале девяностых подчинялись все улицы Питера: достал оружие - бей. Я же бить не хотел ни клюшкой, ни, тем более, битой. Мне не хотелось увечить человека, пусть даже и в целях самообороны.
  Однако я показал своим оружием на источник льющегося света и чуть-чуть махнул им пару раз. Это подразумевало, чтоб фары выключил. Но моему жесту никто не внял, хотя по звуку хлопнувшей двери я понял, что кто-то вышел из машины.
  Я вздохнул спокойней: если бы ко мне приехало несколько человек, то хлопков дверей было бы больше. Ну, с одним, как-нибудь переговорим.
  - Уважаемый, - сказал силуэт. - Не хочешь извиниться?
  - Хочу, - ответил я. - Только не перед тобой - слишком много ты сегодня всякого дерьма съел, прет, как с выгребной ямы.
  Я не всегда такой грубый. Просто временами накатывает подобное словоблудие, особенно, когда незнакомая личность, вдруг, обращается ко мне "любезный", либо "уважаемый". Меня даже никакая дрожь, обычно предвещающая хорошую драку, не била, хотя я понимал, что побоища не избежать. Драка обязательно будет, потому что я сам ее провоцировал. Мне надоело жить без драки. Вероятно, поэтому и клюшка для гольфа оказалась в руках. Одной рукой я прикрывал глаза от слепящего света, другой - вытягивал по направлению к силуэту свою железяку.
  Силуэт не заставил себя ждать и крепко вцепился в мое орудие. Эдак, того и гляди, вырвет из моей хватки клюшку, да ей же накостыляет мне за здорово живешь! Чтобы не допустить этого, я дернул орудие на себя, одновременно уходя в сторону. Мы с неведомым врагом словно танец станцевали, поменявшись местами. Жаль, без музыки, лишь софиты освещали наши плавные перемещения. Все равно, если бы я смотрел за этим откуда-то извне конуса света, описался бы от смеха: два мужика держатся за тонкую палочку и грациозно перемещаются друг возле друга.
  Теперь мы поменялись местами, и меня ничто больше не слепило, разве что спину освещало на предмет наличия пятен от известки. Зато мой оппонент понял, каково это, когда прямо в морду лампами накаливания. Понять-то он понял, вот только не мог придумать, что делать дальше. Неумный какой-то очкастый парень, стриженный наголо в короткой кожаной куртке. Пародия на братка?
  Не берусь утверждать, что я его узнал, но, по-моему, это был тот буйный водитель возле магазина, которому я показал, куда ему двигаться со всем его буйством. Наглый, как мент. И глупый. Опять кукла отдела "Зю"? Мельчают, демоны.
   - Эй, - говорю. - Ноздря! Ты сюда драться приехала?
  Почему я обозвал его "ноздрей"? Да, вероятно, потому, что на его лице они очень отчетливо, как две дыры, проступали, освещенные с преступной тщательной щепетильностью: волосы, торчащие наружу, прыщи возле - то еще зрелище!
  - Мы-ны, бы-ны, - как-то невнятно ответил пришелец, освободил от захвата правую руку и принялся ею прикрываться от света.
  Я тотчас же выдернул клюшку и широко ею замахнулся.
  - Ну-ка, придурок, вали отсюда, я не буду догонять, - сказал я достаточно злобно, даже самому тошно сделалось.
  На самом деле я весь обратился в слух, пытаясь не прозевать момента, когда начнут хлопать дверцы - стоял я спиной к чужой машине, грех не воспользоваться. Но никто сзади не обнаружил своего появления. Неужели один приехал? Вряд ли. Может, как Матросов, с малолетним сынишкой, которого учит жизни и своей крутизне?
  - Ааа, - сказал очкарик, еще больше раздул ноздри и бросился на меня с кулаками.
  Вот тебе раз! Никакого инстинкта самосохранения! С голыми руками на неизвестное ему оружие - я полагал, что конструкция клюшки для гольфа ему была неизвестна. Точно - бессмертный, отравленный ментовской пропагандой какой-то сержантик-ППСник.
  Мне пришлось отступить, причем куда-то вбок, потому что приближаться к чужой машине мне не хотелось - я все же не доверял одиночеству безумного водителя.
  - Очечки побереги, - предупредил я, примериваясь, куда бы ему приложиться своей клюшкой. По этим самым очкам - так снесу ему голову к чертям собачьим, по коленям - переломаю ноги. Остаются руки, но в том месте, где мяса на них побольше, иначе опять сломаются.
  Интересная у нас получалась драка: я забочусь, чтобы не нанести противнику сильных повреждений. А он ни о чем не заботится - ноздри раздул так, что в них может залететь любой воробей и там затеряться.
  Я хлестнул его по плечу левой руки и очень удивился.
  - А! - обиделся очкарик, съежился весь и даже присел, вероятно, от резкой боли.
  Но я удивился не поэтому. Хваленая своей прочностью клюшка для гольфа, способная выдержать миллион ударов по шарикам из твердой пластмассы, обломилась, как соломинка, возле своего набалдашника. Тот сразу же улетел куда-то в сугроб, а у меня в руках осталась короткая, сантиметров шестьдесят, тросточка, которой разве что лопухи можно рубить.
  Лопухи зимой растут очень редко, вот время, чтобы махануть парню ногой в промежность, я упустил. Зато я зачем-то выставил эту тросточку перед собой, как рапиру. Можно было, конечно, ужалить своего врага в застекленный глаз, но я опять решил не травмировать его необратимо.
  Враг мой, освещенный наполовину, закричал тонким голосом боевой клич и бросился на меня, засучив рукава. Про рукава - образное выражение, но руки у него действительно вылезли из курточки, и он ими угрожающе шевелил. Я упер свою огрызок клюшки ему в грудь и отступил к все еще закрытым воротам моего гаража. Черт его знает, зачем мне понадобилось ощутить за спиной крепость кирпичной кладки, но парень своим больным разумом воспринял это, как мою капитуляцию и бросился в ближний бой, пренебрегая, как у него водилось, всякими условностями. Я уже несколько раз мог его покалечить, сделать инвалидом на всю оставшуюся жизнь, но не делал этого.
  Моя тросточка проткнула его куртку и скользнула ему куда-то подмышку. Я тотчас поспешил отпустить свое некогда грозное оружие, настолько бесполезное сейчас.
  Мой враг махал кулаками с частотой ветряной мельницы, мне даже сделалось несколько трудно отбивать их, но между делом я улучил момент и смахнул с его переносицы очки, тут же наступив на стеклышки ногой.
  - Ааа, - тонким голосом выводил враг, не выказывая ни тени осторожности, либо отчаянья. Казалось, силы его были беспредельны. Бесстрашный и неутомимый, как берсеркер, парень ставил передо мной выбор: либо гасить в нем искорку сознания, либо поступать иначе. Вообще-то, берсеркером я назвал его напрасно - он был безумец, не понимающий, что делает и зачем.
  Я выбрал второй вариант.
  - Зачем тебе это надо, глупый деревенский выкормыш? - спросил я.
  Выходцы из деревень, к тому же обличенные мизерной властью - а я всерьез считал, что передо мной беснуется обычный мент - очень обижаются, когда упоминают их, по их же мнению, ущербность.
  Парень опустил руки, тяжело дыша и роняя на подбородок слюну, представившеюся мне хлопьями пены, и прыгнул на меня, как волк на овцу. Он, вообще-то, не был похож на волка, а уж я ни в коем случае не являл из себя овцу.
  Я не стал противиться этому наскоку, наоборот, принял его в свои объятья и, ухватившись, как следует, бросил через спину. Мы упали в утоптанный снег: парень снизу, а я - сверху. То обстоятельство, что он, хозяин жизни, лежит сейчас на спине, а на нем сидит какой-то лох, либо терпила - уж не знаю, по какому рангу я у него проходил - придало ему поистине нечеловеческую мощь. Я напрягся изо всех своих сил, чтобы удержать его под собой и не позволить опрокинуть меня и убить, изуродовать укусами, защекотать насмерть. Однако я чувствовал, что мне не выстоять в этом противоборстве. Сколько бы я ни занимался спортом, сколько бы ни воспитывал в себе силу воли, но в данный момент воля куда-то подевалась, а сила таяла с каждой секундой.
  Я с ужасом осознавал, что мое тело сейчас меня подведет, и уже на грани ослабления хватки заметил, что у парня пошла носом кровь, а глаза закатились куда-то под бровные дуги. Мне оставалось только схватить валяющийся возле моих гаражных ворот железный костыль, которым я обычно поддевал замерзшие запоры, и всадить его в искривленное безумной злобой лицо своего врага. Но я этого не сделал.
  
  23. Суд да дело: суд.
  Закончив со своими "ролевыми" приготовлениями, мне оставалось только ждать.
  Самозванец от меня отвернулся, ему скучно подолгу обращать внимание на кого-нибудь одного из людского племени. Единица никогда не решает ничего и ни для кого, кроме себя самого. "Голос единицы тоньше писка, кто его услышит? Разве жена, и то, если не на базаре, а близко", - писал Вова Маяковский.
  В детстве его творчество я не очень, чтобы уважал. Зауважал позднее, когда до меня, наконец, дошло, что он - самый первый на Земле панк. Он был крут, этот Маяковский, за что и поплатился в свое время. Что его уничтожило: уникальность, либо система? Скорее то, что, сознавая свою уникальность, он перестал противиться системе.
  Для системы стадность превыше всего, а человек, выбивающийся из такого расклада, поневоле противостоит прочему стаду, что не всегда просто. Скорее всего, устал "поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой". Впрочем, это уже другой поэт, хотя - какая разница! Закручинился Вова Маяковский, опустил руки в бессилье, тут его и кокнули. Осталось после него станция метро в Питере, и какая-то падла обязательно плющит кончик медно-бронзового башмака на барельефе поэта.
  Мои раздумья уводили меня в разные стороны: в Санкт Петербург, в двадцатые годы, в Шумер и Аккаду. Это было хорошо, потому что, как только я начинал думать о нынешней ситуации, какой-то сомнительный и чуждый депрессионный обвал пригибал мою голову к земле, как старому лосю перед последней битвой со стаей волков, либо человеческой облавой.
  Мне не хотелось пока еще делаться старым, да и склонять голову все еще рановато - я привык ходить, не сгибаясь, во весь свой рост. Так же ходили древнейшие "реддины" - высоченные парни, распугивающие аборигенов на тихоокеанских островах, Шри-Ланке и Мальдивах. На мертвом аккадском языке "илу" означало "высокий". Древние евреи на своем древнееврейском наделяли характеристикой "эл" рослых чужеземцев. Словно, ангелов, типа "Рафа", "Гаври" и прочих "илов".
  Прости меня, Господи, за сумятицу в голове! По-финикийски и хананейски "Господин" - это "Баал". Ему они и поверяли свои тайные помыслы, уходя в дубравы и рощи, словно к вековечному ясеню Иггдрасиль. И никакой поп не мог подслушать, о чем же там они шепчутся, прислонившись щекой к коре.
   Баал трансформировался в демона, чтоб никому неповадно было, да еще и в Библии записали: "И вынесли статуи из капища Ваалова и сожгли их. И разбили статую Ваала, и разрушили капище Ваалово; и сделали из него место нечистот, до сего дня" (Четвертая книга Царств гл 10 стих 26, 27).
  А как же однокоренные санскритские слова? Phal - рождать, bala - сила, господство, власть, bha - и вовсе, звезда, солнце. Созидательный, всеобъемлющий смысл, да, к тому же относящийся не к тьме, а свету. Может быть, просто отдаленное сходство и оттого звуковое совпадение? Запросто, я не настаиваю. Так же, как не настаиваю на том, что слово "будить" произошло от "Будда", что в переводе с того же самого санскрита "пробужденный".
  Мне оставалось только ждать, когда же произойдет неминуемое. Скучное дело, следует отметить! Когда Самозванец отворачивается, инерционная сила человеческой злобы еще долго катится на тебя и превращается в зависть. Чем глупее человек, тем сильнее она в нем развита. Плюнешь, опустишь руки - сомнет, даже мокрого места не останется, разве что сплюснутый башмак на станции метро Маяковский.
  Не следует раскисать, дело-то житейское: общение с людьми неизбежно приводит к разочарованию. Особенно с теми из них, кто наделил себя правом казнить и правом миловать.
   ***
  Утративший на несколько секунд способность сопротивляться парень все-таки оказался не один в своей машине. Пока мы танцевали мужской народный танец самцов, ко мне подкралась самка. Еще когда я напрягал все свои силы, удерживая своего врага, она выскочила из салона, подкралась к нам и пнула меня в спину. Я это почувствовал, но не ощутил никакой боли - не до того было. Потом она ударила меня по затылку. Ладно бы, если кулаком, а то двухлитровым бидончиком, в котором покоились съестные остатки. Куриные кости и огрызки хрящей повыскакивали в разные стороны.
  Какое сказочное свинство: моя территория не помойная яма - я здесь иногда пиво пью под музыку. Да и голова моя вовсе не для того, чтобы бидоном по ней стучать.
  Видимо, дамочка не удовлетворилась своим ударом - оно и понятно: мой зимний капюшон принял на себя большую часть ее злости. Тогда она попыталась дернуть меня за этот самый капюшон. Но я в то время все еще был вцепившись, как клоп, в поверженного врага, поэтому с места не сдернулся. Зато сдернулся мой капюшон - он же по-модному съемный, на заклепках.
  - Ребята! - успел сказать я. - Зачем вам все это нужно?
  И тут же получили бидоном по уху, аж в голове зазвенело. Хорошо, что часть костей из него уже вывалилась, не так обидно было. Не из уха, конечно, я пока еще не дошел до той стадии, чтобы кости из ушей сыпались. Однако дальше оставаться в таком положении - мишени для драки бидоном - мне не хотелось.
  Я уперся ладонью в присмиревшее лицо парня и поднялся на ноги. Рядом со мной скакала очень дебелая девица, воинственно потряхивая емкостью для хранения объедков. Она была почти с меня ростом и совсем незнакомая. Впрочем, как и ее бойфренд.
  Некоторая усталость все-таки напоминала мне о моем преклонном для рукопашных боев возрасте. Поэтому я не стал искушать судьбу и наотмашь хлестнул даму ладонью по лицу. Она и завалилась за сугроб, только ноги в потрепанных кожаных сапогах выставила.
  Я уже вознамерился открыть гараж и загнать в него свой автомобиль, но это оказалось сделать не так-то просто. Ворота-то я открыл, даже снова за руль машины сел, вот только в это самое время внутрь прополз облепленный снегом парень, встал на колени и поднял вверх руки. Так какие-то полупьяные придурки преграждали когда-то дорогу танкам во время разыгравшегося горбачевского путча. Давить его что ли?
  Так я не умел.
  А тут и дама из сугроба вылезла, строго посмотрела на меня и что-то начала кричать. Пришлось снова вылезти из машины и послушать.
   - Звони пацанам, пусть приезжают! - последнее, что мне удалось разобрать.
  - Не могу! - всхлипнул парень. - Телефон в снег выпал!
  Я сразу бросился, было, на поиск телефона, чтоб его тут же раздавить. Это как раз я умел. Но дама меня опередила, обнаружила пропажу и побежала с ней в мой гараж.
  - Эй, уроды! - сказал я им. - А ну-ка марш из моей частной собственности!
  - Да вы неадекват! - возмутилась девица, она же - дама. Росту у нее было изрядно, вот груди - никакой. Даже сквозь курточку видно было, что ничего не видно. Лицо было глуповатым, но почему-то очень надменным. Парень же выглядел полным дауном. И они слонялись по моему гаражу, размахивая руками и дыша клубами пара в телефон.
  - Добрый вечер! - сказал в трубку мой противник. - Кто сегодня на дежурстве? Я тут пьяного одного поймал. Пусть приедут и заберут.
  - Он неадекват! - снова обиделась дама, она же - девица.
  Может быть, мне следовало тоже сделать какой-нибудь страшный звонок, либо продолжить избиение людей, забравшихся в мой гараж.
  Я подошел к парню, тотчас же выпятившему по-петушиному свою грудь, и выдернул из нее застрявший кусок моей клюшки - он так и болтался, завязнув в отвороте куртки. Со стороны это могло выглядеть очень зловеще. Его подруга всплеснула руками и неожиданным басом заголосила:
  - Ну почему же ты не можешь дать этому неадеквату как следует, Рома! Бей его, Рома!
  - Сопля у твоего Ромы вокруг шеи обмоталась, - сказал я, а потом добавил еще несколько слов, которые обычно не входят в мой лексикон. Эта парочка для меня перестала быть людской, поэтому я сам заговорил не по-людски.
  В одной из своих последних книг я исследовал понятие "сука". Отчего-то мне казалось, что сейчас я встретился с одной из них. Это был явный перебор с выставленными для всеобщего обозрения людскими пороками. Чего же они, в конце концов, от меня хотят? Если деньги вымогать приехали, то делают это каким-то замысловатым способом.
  Мой нецензурный язык пришелся не по душе обеим личностям из гаража. Парень взвился, не очень, правда, высоко - видать досталось все-таки по рогам: как я смею оскорблять его жену? Да вот, оказывается, смею. К тому же выражаю сочувствие, с какой сволочью ему, Роме, приходится кров делить. Дама опять оскорбилась до самой глубины своей самой душевной души. А я вспомнил про свой телефон.
  Позвонил я, конечно же, Лене. Кто еще может оказаться первым слушателем в таких ситуациях? Она сориентировалась быстро и верно: сделала, как законопослушный гражданин, звонок в дежурную часть и обрисовала ситуацию. Мол, хулиганы вломились в гараж, теперь всячески там злобствуют.
  - Никуда не уходите, наряд выезжает немедленно, - сказал дежурный и дунул в дудку. По сигналу тотчас же выдвинулся наряд, задвинулся в автозак и помчался по указанному адресу, включая, временами, для пущей важности свою ментовскую крякалку.
  Мои враги не смутились, они ждали своих "пацанов", но пока и те, и другие выписывали виражи по снежным улицам, прибежала Лена. Дама отчего-то при виде ее очень смутилась, но из гаража не ушла. Может быть, стоило их там закрыть, а самим уехать на дачу? Так их машина все еще слепила фарами на единственном выезде. Тогда я позвонил на всякий случай самому знакомому из всех моих знакомых с юридической практикой - Вовке - ну, как он еще не очень пьяный и сможет заметить в ситуации то, чего не видим ни мы, ни эти злодеи.
  "Пацанами" оказался целый экипаж ДПС, рассредоточенный в служебной машине. Но они не доехали до места столкновения наших интересов, потому как встретились на полпути с не очень пьяным Вовкой - тот решил разнообразить свой субботний вечер участием в дебоше. И ДПС, и в меру пьяный Вовка знали друг друга, а потому он решил по простоте душевной, чтоб его подвезли. Оказалось, ехать нужно было в один адрес, поэтому туда не поехал никто. Вовка их приструнил, а те легко повелись, что это, в принципе, не их дело. Пусть Рома сам своих пьяных ловит, добровольный народный дружинник, нахрен.
  Нам с Леной удалось выкурить из гаража девицу, а парень сам спрятался возле сугроба и теперь отчаянно мерз в своей пробитой насквозь бандитской курточке.
  А тут и менты нагрянули - мордатые, пузатые с автоматами на "товсь". Девка - раз им под нос свою ксиву! А свой нос при этом к темному небу задрала в полном злорадстве. "Начальник Управления Федеральной Миграционной Службы", - начал по слогам читать пухлый сержант.
  - И что? - спросил он, утомившись и, вероятно, не дочитав, у своего коллеги сержанта.
  - Пакуем этого! - сказал коллега-сержант и кивнул на меня.
  - Я тебе сейчас запакую! - доверительно сообщил ему я. - Ты давно Закон о милиции читал?
  - А чего? - простодушно поинтересовался тот. Он не стал меня поправлять по поводу "полиции".
  - Основание для задержания назови! Иначе - превышение служебных полномочий в присутствии свидетелей. А это знаешь что?
  - Что? - заинтересовался тот.
  - Пинком на улицу без выходного пособия.
  - Так для уточнения данных! - нашелся плохо читающий сержант.
  - Так с моего водительского удостоверения спиши!
  Списывал он долго, вероятно, и писать умел не очень.
  - Не поедешь? - последний раз полюбопытствовал тот.
  - Не-а, - ответил я.
  - А вы? - он обратился к продрогшему Роме и его пассии.
  - Мы законопослушные граждане, - сказала дама очень торжественно. - Мы подчиняемся требованию сотрудника милиции. Прошу внести это в протокол. Также прошу приобщить к делу ту блестящую палочку. И еще записать, что у моего мужа сломано ребро.
  - Какую палочку? - хором спросили менты, полностью игнорируя сегодняшним вечером тот факт, что они не милиция, а полиция.
  - Ту, что в гараже, - еще более торжественно сказала дама. Ее муж Рома предпочитал все это время отмалчиваться и щурить подслеповатые глаза на ментовские кокарды.
  Сержант сунулся, было, в гараж, но остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Что-то все-таки из своего Закона он знал, а, может, просто решил не сниматься на мой телефон, который я с готовностью выставил вперед в режиме видеозаписи.
  - Без понятых нельзя, - сказал он, вызвав восхищенный взгляд у своего коллеги-сержанта.
  - Так мы понятые, - охотно предложила дама.
  - Вы - терпилы, - возразил мент и осекся. - Ладно, поехали в отдел, там разберемся.
  Они уехали, а Лена сказала мне:
  - Строго ты с ментами.
  - Это потому, что трезвый и думать могу, - ответил я и вздохнул с изрядной долей облегчения: я-то думал, что она меня заругает.
  Тут же, откуда ни возьмись, образовался не очень пьяный Вовка.
  - Ну, поехали, - сказал он мне.
  - Куда? - настороженно поинтересовался я, полагая, что он предложит ехать в ментовку.
  - Ты побои снимешь на всякий случай, а я за бутылкой сгоняю, не то скоро футбол, а у меня уже все горючее кончилось.
  Лена пожала плечами, не выказывая возражения.
  - Так у меня, вроде бы, нет побоев, - заметил я, на что Вовка сразу же ответил:
  - Будут!
  И радостно засмеялся.
  Я ощупал себя и обнаружил, что одно из моих драгоценных ушей - то, где висит золотая серьга - немного порвалось, и кровь залила весь мой воротник. Ну вот, совсем другое дело!
  Пока Вовка выбирал себе в магазине качественную футбольную водку, меня в больницу не принимали. Аргументы приводились самые разные, из которых я суммировал вывод: никто из дежурных врачей не хочет связываться с протоколом осмотра моего условно побитого тела и всеми вытекающими из этого пртокола формальностями.
  Однако я проявил упорство и настоял на своем, что вызвало целую волну недовольства.
  - Или отказывайте мне, или не отказывайте мне, - сказал я и оттопырил свое окровавленное ухо.
  - Чем это вас? - скривилась дежурный врач.
  - Ведром с помоями - ответил я и тотчас же поправился. - Бидончиком с отбросами.
  Совсем еще молодая девушка, отбывающая самые первые из всех предстоящих тысяч дежурств, смотрела на меня с плохо скрываемой неприязнью.
  - Послушайте, - сказал я. - Мне это надоело. Сейчас я буду показывать побои, а вы будете их фиксировать. Если у Вас имеются возражения, то я готов их потом передать главному врачу. Договорились?
  Судя по тому, что она промолчала, мы договорились. И я тут же стянул с зада штаны. Не с ее зада, конечно - это было бы верхом нашей договоренности - со своего.
  - Там синяк, - сказал я, допуская такую возможность: ведь лягнула же меня эта дебелая девка разок!
  Врач синяк нашла, обрисовала его, как могла в сантиметрах, потом вопросительно посмотрела на меня. Я вывернул губы. Опять же, следует заметить, вывернул свои губы. Там тоже обнаружились какие-то маленькие ссадины. Впрочем, для протокола сойдет.
  Когда мы подъезжали к Вовкиному дому, он спросил:
  - Ну, что - нашлись побои?
  - Так вообще не знаю, как живой-то остался, - вздохнул я.
  - Поздравляю, это еще только начало. Все самое интересное - будет в понедельник.
  В понедельник меня посетили участковые инспектора. Посмеиваясь, они обрисовали мне ситуацию, де - заява на вас, де - побили вы полгорода, де - опасный для окружающих человек. И подпись: Рома, Юля, дочь 13 лет и сын восьми.
  - Что? - сказал я. - Эти уроды своими детьми рисковали, когда в погоню бросились по скользкой дороге? А если бы я в Питер ехал - так они бы меня тараном остановили? Почем они знали, сколько народу у меня в машине, и в какую подворотню я мог их завести, чтобы прибить всех, включая детей?
  - Начальник Управления Федеральной Миграционной Службы, - пожал плечами один участковый.
  - А у мужа ее по этому поводу звездочка, - сказал другой, намекая на звездную болезнь.
  - Не переживай, - сказал мне потом совсем трезвый Вовка. - Менты еще сто раз свои протоколы переделают, а эти Рома, Юля и их дети свою заяву перепишут. По той, что сейчас лежит в суде им самим высшая мера светит.
  - А кто им позволит?
  - Элемент коррупции, мин херц. Или ты думаешь, что эти два чудика откажутся от своих претензий только потому, что они кругом не правы? Если так, то ты глубоко ошибаешься. В какой стране живем?
  - Так ты можешь мне объяснить, чего этим проходимцам от меня надо было?
  - Деньги, - пожал плечами Вовка. - На дом, на новую машину, на увеличение груди у этой Юли.
  - На опилки, перемешанные с булавками, для этого Ромы.
  - Точно, - засмеялся Вовка. - На мозги, как у Волкова в "Волшебнике Изумрудного Города".
  Он был очень начитанным парнем, поэтому книжные аллегории схватывал с полуслова.
  Я не хотел никому рассказывать о произошедшем случае. Не считая Вари и Сани, которым еще по возрасту не положено было разбираться в таких вещах, были в курсе только Лена и Вовка. Лена меня поддерживала, а Вовка искал варианты выхода из ситуации без каких-либо побочных последствий для меня.
  Прочие мои друзья могли отнестись к этому событию не совсем так, как нужно: им бы было просто любопытно, чем дело кончится - и все. Одна моя сестра могла просто отмахнуться, потому что ей это неинтересно. Другая - определенно бы заметила, что я сам виноват. Ну, а матери я не сказал, чтобы у нее не повысилось давление. Когда союзников немного - прогнозируемое поведение родственников тоже понижает самооценку.
  После предварительного судебного заседания Вовка мне сказал, что нам нынешняя Мировая судья противопоказана. Она не будет вдаваться в подробности дела, впаяет обвинительный приговор и мне, и Юле, и Роме, умоет руки и уедет в Петрозаводск. Она ничего не боится, может позволить себе ругаться матом, у нее какое-то покровительство, так что апелляцию, случись таковая, даже и рассматривать не будут. Юля и Рома этого не понимают, они все в заоблачных высях Управления Федеральной Миграционной Службы, так что нам самим нужно будет решиться на что-то компромиссное, либо не очень.
  Сначала я думал, что все это проделки отдела "Зю", но потом отказался от этой мысли. И сумасшедшая семейная парочка, и менты, и судья - даже для могущественного тайного подразделения это чересчур.
  Востроносая девица, играющая роль Судьи весьма смахивала на пигалицу, если, конечно, кто-то в состоянии ее как-то представить. Говорила она резко, слышала только сама себя, и, честно говоря, меня она страшила до чертиков. Полное безразличие небожителя к смертным - вот что видел я в ней. Черт побери, неужели это такая профессиональная судейская этика? Полагаю, что так оно и было. Мировое - нет: Всемирное судейское объединение.
  Менты, действительно, переписали все протоколы. Узнав на очередном заседании суда, что мы предъявили справку о "побоях", Юля тотчас же принесла выписку из истории болезни задним числом, где у Ромы оказалось сломанное ребро. Все, как она изначально сказала. Единственно, что ей было сделать не под силу, так это изменить время в распечатках звонков, документирующих мое обращение в дежурную часть через Лену. Все, как предполагал старина Вовка: коррупция, коррупция и нахальство.
  - Теперь остается нанимать какого-нибудь коллегиального адвоката из Петербурга, который в два счета и Судью, и врача, и ментов, и этих Бонни и Клайда расколет до задницы. Тогда им всем будет очень плохо, а тебе это будет стоить больших денег, - сказал мне Вовка. - Но ты не расстраивайся, у нас еще есть много времени, так что спокойно лети на свою работу.
  - Вот тебе раз! - я все еще обладал способностью удивляться. - А чего - по-другому никак?
  - Так я тебе говорил, - криво усмехнулся Вовка. - К каждому судье должен быть подход. Либо через авторитета - в нашем случае, зарекомендовавшего себя адвоката, либо через иные способы сотрудничества. Наша Мировая судья ни на стороне этих молодоженов, ни на твоей - она на своей. Прочее - по барабану. И на детей ей плевать, которых эти придурки пытаются в судебную рутину втянуть, и на твои выезды заграницу. В какой стране живем?
  
  24. Рабочие моменты, рабочие контакты Первой степени.
  Когда наступает конец ожиданию - даже ожиданию чего-то худого - приходит некоторое облегчение. Вероятно, самоудовлетворенность, что ожидания не напрасны.
  Осеннее солнце уже готовилось нырнуть в ночную тень, силуэты наполнились какими-то контурными тенями, словно вспухли, так что никаких сомнений не оставалось - не пройдет и часа, как обрушится ночная темень. Такие вечера особенно дороги тем, что у нас они редки. То дождь, то ветер портит картину идеального конца идеального октябрьского дня. Или - идеального начала идеальной октябрьской ночи.
  Дорога от дачи до нашей квартиры занимала сущие пустяки: пять километров по не совсем дырявому асфальту - даже скорость превышать не надо, чтобы за пять минут одолеть все повороты и въехать во двор дома. Однако иногда мне приходилось задерживаться.
  Как, например, однажды, уже в полной тьме, когда на пустынной по такому времени трассе свет фар моей машины выхватил перебегающего дорогу горностая. Зверь чесал от реки в сторону полей и последующего за ними леса. Уж не знаю, что на него нашло, но он замер посреди дороги, освещенный дальним светом моих огней. Я тоже остановился, потому что скорость была невелика, а красноватый отсвет глаз животного привлек мое внимание.
  Конечно, с расстояния в сто пятьдесят метров, да ночной порой определить по характерному прищуру породу грызуна - верх профессионализма зоолога. Меня, в таком случае, вполне можно было бы наградить почетной грамотой нашей местной Станции Юных Натуралистов, где директорствовала когда-то Лена. Я и подумал сначала - какая-то странная кошка.
  А эта странная кошка начала внезапно скакать на задних ногах, подпрыгивать вверх и кувыркаться в воздухе, делать стойку на передних лапах, крутить "геликоптер", перевернувшись на спину, пускать ломаную волну с передней правой конечности на заднюю левую, передвигаться "лунной походкой" - словом, балет "Тодес" отдыхал. Вот тогда я и заподозрил, что кошки, даже странные, так плясать не умеют. Они умеют только спину горбить и хвост пушить. Ну, иногда, кувыркаться через голову, по делу, или нет, как наш кот Федос Собакин.
  Это был горностай собственной персоной, и сейчас своим танцем он охмырял очередную жертву. Жертва - это не горностаиха, это какой-нибудь зверь, которого можно и нужно съесть. Заяц, например. В нашем случае зайцы по дорогам не шатались, зато некоторые безмозглые утки вполне могли заниматься на обочинах поисками какой-то полезной для них дряни. Бычков, вероятно, чтобы дунуть перед вылетом в теплые края.
  Горностай зашелся в лезгинке, подкрался вплотную к восторженной от танца осоловелой утке, которая обнаружилась поблизости, перекусил ей горло, взял подмышку и ушел своей дорогой на поля. Хорошо, что никакая машина не нарушила идиллию природного естества. Я был в восторге.
  У меня, конечно, с собой имелся фотоаппарат, но в такой час и с такого расстояния он был бесполезен. У меня, конечно, имелся с собой прибор ночного видения и оптический прицел, установленный на ружье системы "штуцер", но на самом деле их у меня не было. Я довольствовался всего лишь своей памятью, которая сохранила для меня этот танец.
  А сегодня я ехал по трассе со своей обычной крейсерской скоростью в семьдесят километров в час, и просто созерцал вечернюю красоту. Не успел я отъехать от дачи, как сзади образовались огни другой машины, грузовой. Огни очень быстро нагнали меня, а потом начали перегонять.
  Этот участок дороги до нашего города обладал некой специфичностью. Ограничение по скорости, конечно, было, и я его, в общем-то, придерживался. Но было довольно много машин, предпочитающих лететь вперед на крыльях мечты о Формуле 1. Сто - сто двадцать - это их крейсерская постоянная, характерная для жителей близлежащего к федеральной трассе села Мегрега. Мегрегцы мчались и не боялись ментов, потому что сами, в основном, таковыми ментами и были. Или родственниками, или близкими друзьями.
  Меня же обгоняла грузовая машина неизвестной мне марки с морским контейнером в роли кузова. На таких мегрегцы обычно не ездят, у них, в основном, "логаны", либо "лачетти", либо какие-нибудь "дустеры". Грузовик обгонял меня странным образом: он начал выходить на свою полосу движения, еще полностью не миновав мою машину. Мне ничего другого не оставалось, как энергично давить на тормоза, отмечая при этом, что и на фуре загорелись стоп-сигналы.
  Только один человек на дороге мог вести себя в отношении меня подобным образом - промышляющий грузоперевозками идиот Рома. Я не удивился, когда увидел его, выбирающегося из своего транспорта, в момент нашей совместной остановки посреди пустынной трассы.
  Я вздохнул с облегчением: больше нечего ждать - я дождался своей судьбы.
   ***
  Пока Вовка по моей доверенности временами вяло занимался судебной дрязгой с Ромой и Юлей, я болтался между тайфунами у берегов Японии и Австралии. Тяжесть работы и невыносимость общения с японскими и австралийскими властями как обычно скрадывалась творчеством, то есть созданием "Не от Мира сего 3".
  В трудах мне здорово помогали мои записи из архивов шотландской библиотеки, в бытность моей работы в тех краях. Интересные исторические факты, интересные имена - все это интересовало меня не менее интересующихся историей ученых. Может быть, даже более. Общее у нас было одно понятие - "интерес", дальше наши пути расходились, потому что у них он был неизменно с политической окраской, я же предпочитал логическую подоплеку. Говорят, "настоящий ученый никогда не должен спрашивать, куда его приведет поиск истины... он должен только стремиться найти ее" (Эдмонт Гамильтон "Капитан Футур").
  Канарский архипелаг, Британские острова - такова была география событий моей книги. Это было очень увлекательно, моя трилогия все более нуждалась в четвертой книге: подвести события к изначально задуманному мной концу пока не получалось. Потребно было дальнейшее развитие сюжета.
  Между страницами, написанными мной, легло печальное событие столкновения нашего парохода с китайской посудиной. На моей практике такая авария происходила во второй раз.
  В первый раз страдающий шизофренией, на мой выпуклый морской взгляд, капитан Сергей Иванович Горшков самолично врезался в меньший по размерам пароход "Сормовский 50". Тогда чудом удалось избежать жертв.
  И вот теперь на йокогамском рейде ночью нас сорвало с якоря и впечатало в соседнюю посудину.
  Наш второй штурман, будучи ночью на вахте, растерялся и ничего не успел предпринять, чтобы как-то избежать столкновения. А китайский второй штурман не растерялся, но ничего предпринимать не стал, чтобы избежать столкновения, только в дудку гудел, пугая прячущихся на крышках трюмов птиц. Мы врезались друг в друга - будь здоров, даже наши борта погнулись. Опять случилось чудо - удалось избежать протечки топлива в море, иначе бы душки-гринписовцы сплясали бы джигу на наших костях.
  Китайцы - не те люди, на которых можно положиться в случае нестандартных ситуаций, японцы - и подавно. Первые не умеют думать, вторым думать не разрешено инструкциями. Азия, черт бы ее побрал.
  Даже эта кризисная ситуация и последующая за ней бумажная тягомотина не повлияла на мой настрой в созидании романа. Мне получалось переключаться от пароходной жизни к далеким островам, полных загадок и великих событий прошлого.
  "Не от Мира сего 3" помогало мне воспринимать действительность с точки зрения ее реальной цели. Наше отличие от всех японцев и китайцев, вместе взятых, только подчеркивало азиатскую тщетность в своих потугах: если я этого не захочу - им этого не добиться.
  Улыбающийся и кланяющийся японец приносил мне акт на четырех листах текста на японском, конечно же, языке, формально обвиняющем нас в восемнадцатисекундной задержке начала выгрузки. Чепуха, конечно, за это время и в носу как следует не поковыряться, но для них это было важно. Смешно, разумеется, но важен сам факт задержки, а уж насколько - не имеет значения. Улыбка японца не сходила с его лица даже тогда, когда он пытался постигнуть мое решение: ни хрена не подписывать, посылать всех к их общей японской матери. Постигнуть в одиночестве ему не удалось, на помощь приехала целая банда властных улыбающихся японцев. Капитан за голову хватался, предлагая себя в роли подписчика. Но им нужен был я. А мне они были не нужны. Получите, суки, ответку за 1905 год!
  Японцы не понимали: если восемнадцать секунд задержки имеют место быть - то они должны быть зафиксированы самым тщательным образом, запротоколированы и штамп на них. Самое забавное было то, что судно арестовать они не могли, и выгрузку остановить тоже не было возможности. Мне хотели запретить сходить на берег, но официальной бумаги на это решение так и не принесли. У меня даже складывалось впечатление, что эти секунды для них были важнее, чем возврат Курильских островов.
  Однажды японцы в виде каких-то улыбающихся японских полицаев остановили на выезде из порта маленький автобус, в котором ехали разные люди из разных экипажей в Центр моряков, где за мзду малую получали возможность доступа в интернет, полакать пиво и поглазеть друг на друга. Мзда, конечно, по всем меркам была немалая, да выбора, как такового, у моряков не было. Полицаи не просто остановили автобус, они еще, не прекращая скалиться и кланяться, устроили шмон и нашли в кармане у нашего второго штурмана Славы таблетку аспирина в замятой упаковке, оформленной кириллицей.
  Полицаи тут же радостно скрутили его и увезли в полицейский участок для выяснения. Каждый из них, вероятно, мнил себя героем, изловившем преступного наркобарона. "Что это?" - спросил у Славы главный полицай, накланявшись и наулыбавшись. Спросил он, естественно, на японском. "Что - что?" - переспросил на русском новгородский парень Слава. Главный полицай махнул рукой, и герой-полицай показал издалека потрепанную таблетку. "Так это аспирин", - пожал плечами второй штурман. Главный полицай поклонился, сделал скорбную рожу, выложил пилюлю себе на ладонь и поднес к Славиному лицу. Таким образом, он, наверно, хотел оживить память о запретном препарате. Слава молниеносным движением смахнул аспирин себе в пасть вместе с бумажкой и проглотил, потом показал застывшим в онемении полицаям свой открытый рот, мол, пусто и попросил воды запить. Воду ему принесли, дождались, когда он вольет ее себе внутрь и отвезли в больницу. Замотанные до самих очков в белые одежды люди основательно и деликатно взяли у Славы все анализы: кровь и мочу, даже температуру померяли. Потом поставили диагноз легкого гастрита и отпустили на все четыре стороны.
  Дожидавшиеся полицаи потерянно привезли второго штурмана в Центр моряков, мы все вместе сели в автобус и вернулись на пароход. "Ну, хоть деньги сэкономил", - сказал Слава, а мы с ним согласились: уж больно дорогой был доступ в интернет в Центре и, соответственно, очень дорогое пиво.
  Дело с "восемнадцатью секундами" стало припахивать международным скандалом. Япония вот-вот должна была разорвать международные отношения с Россиянией, поэтому я пошел на уступки. Настырному японцу, проводящими сутки напролет с кипой бумаг, я кивнул и подписал каждую страничку, испещренную иероглифами, добавив везде: "familiarization only". Ознакомился я с его требованиями, и - ша, хватит баловаться. Мы отвязались от Японии и уехали в Австралию. Японец, вероятно, остался плакать, продолжая улыбаться и кланяться. Теперь его на нижеоплачиваемую должность, как облажавшегося, отправят.
  Так как мне писалось с удовольствием, то и написал я роман быстрее четырех месяцев. Написать-то написал, да контракт мой все не кончился. Нужно было себя занять еще чем-нибудь.
  Я начал думать: может быть, имеется какой-нибудь способ организовать себя, как писателя, и от этого обрадовать издательство. Конечно, имеется! Еще пару лет назад я как-то встретился с одним парнем, промышляющим на ниве журналистики, с Серегой Куттуевым. Уже тогда он мне предложил заявиться в местное карельское писательское объединение, руководимое некой Яной Жемойтелите. Почему-то в тот год заявиться не сложилось, но никогда не поздно попробовать. По крайней мере, по морде не дадут, как говорил в таких случаях мой школьный товарищ Эркец.
  Кстати, в оставшиеся до окончания того контракта время именно Эркецом сотоварищи я себя и занял. Я принялся писать рассказы из прежней жизни, назвав их без особых выкрутасов "Шутки". Мои друзья детства, школы, армейские товарищи и институтские кореша - все, на ком я попрактиковался в своих отточенных "шутках", оказались на кончике моего пера. Последнее выражение, если кому не совсем понятно, не означает, что я всех зарезал и остался один. Так при советской власти отмечали тех, о ком писал пером прозаик. Что написано пером, то не вырубить топором.
  Я задумывал написать маленькие рассказики, но выяснилось, что я это не умею, потому что мне это неинтересно. Мне важны детали, мне важно словоблудие во всех смешных диапазонах. И из этого получались произведения, страниц на десять, как минимум. Когда-то в "Неизвестном Гении" тамошние литературные приматы ставили мне это в вину, в то время как самим не хватало фантазии, вкуса и усидчивости, чтобы написать что-то, величиной более двух абзацев. Ну, да каждый пишет, как он хочет. Проблема только в том, хочет ли он изменить себе в угоду редакторскому чутью на продаваемость и сделаться ghost - призраком, как принято называть таких в окололитературных кругах Запада. Никакого вклада в литературу - одно голое угодничество в надежде на денежную подачку. Я к такому повороту событий пока был не готов. Я не был готов, вообще, ни к какому повороту событий, починял свой примус и никаких веяний нового времени не ощущал. Насморк, вероятно.
  В Австралии на меня напало сообщество австралийских крановщиков: один их коллега не мог пролезть в судовой кран, все горой стали на защиту его интересов. От меня, как старшего механика, они требовали обеспечить безопасный вход и выход.
  - Каким это образом? - спросил я. Нашему пароходу было уже двадцать лет, и вот, пожалуйста - на старости лет потребовалось менять конструкцию кранов. "Все страньше и страньше", - как бы сказала Алиса Кэрролл.
  - Это не наши проблемы! - очень значительно сказал предводитель и выложил передо мной бумажку на гербовой бумаге с их законными требованиями. Такая же цидуля появилась в тот же миг и перед капитаном, и в далеком Амстердаме перед руководителем соответствующего департамента нашей компании.
  С Голодрандии пришел приказ: разобраться и решить проблему.
  Капитан передал приказ мне: быстро разобраться и немедленно решить проблему.
  Мне потребовалось минут пять, ровно столько, чтобы набрать текст, отпечатать его на принтере, поставить подпись и заверить судовой печатью.
  "Для решения проблемы крановщику посоветоваться со своим диетологом и сесть на диету", - отпечатал я и передал бумаженцию австралийцам. В тот же миг она легла перед капитаном и материализовалась в Амстердаме.
   - Каким это образом? - удивился главарь крановщиков.
  - Это не мои проблемы! - сказал я и ушел собирать вещи: со дня на день должен был прилететь мой сменщик.
   Кто-то из особо разукрашенных татуировками австралийцев бросился ко мне с негодующими восклицаниями, едва я вновь нечаянно оказался на палубе. Я ничего не понял в его идиомах и афоризмах.
  - Ты хочешь испугать меня? - спросил я его, отметив про себя, что краны заработали и, стало быть, грузовые операции возобновились до следующего австралийского каприза.
  - Я хочу, чтобы ты выполнял свою работу! - бесился татуированный.
  - Ты мне - никто, - объяснил я ему. - Более того - ты мне не друг. Иди поплачь своей мамочке.
  Последняя фраза была, конечно, напрасной. Но мой контракт почти закончился, вся четырехмесячная усталость навалилась, как ощущение беспомощности во время сна: хочется бежать, да ноги не слушаются.
  - Ты меня пытаешься оскорбить! - заорал австралиец так сильно, что все крановщики повысовывали головы сверху из своих кабин. Они опять прекратили работу, образовались возле кричащего и вышли на страйк. Это у них такого рода забастовка. Очень ранимые парни - эти потомки каторжников. Сразу нагрянули портовые власти, полиция, еще кто-то, и еще кто-то. Меня все осудили, в том числе и наша компанейская администрация.
  - Ай, делайте, что хотите, - махнул я рукой, подмигнул татуированному и отправился отвечать на вопросы полицейского. По идее, при этом нужен был представитель нашей компании, но поддержки от нее я не ждал, поэтому бодро отбарабанил свои "не знаю", "не понимаю" и "не хочу". Полицейские удовлетворились и уехали по своим делам, сказав капитану, что им все ясно и еще, что в случае нашего желания подраться, пусть это будет без свидетелей.
  Потом уехали портовые власти, потом - еще кто-то, и еще кто-то. Татуированный драться со мной не захотел, все разошлись кто куда. Забастовка продлилась чуть больше часа, но никаких бумаг о задержке грузовых операций австралийцы составлять не стали. Капитан пожал плечами и ушел пить пиво в каюту.
  Через два дня я улетел домой: сначала на самолете, полном пьяных шахтеров в Перт, потом в Катар, потом в Москву, потом в Питер. Когда садился в автобус на родину, задница была, как деревянная. Но все это - пустяки, главное - отдых душой.
  Стояло лето, и также стоял вопрос, где это лето провести. У Лены случился отпуск, незаслуженно откладываемый ее работодателями. Ныне в Россиянии сложилась интересная практика: вопреки установившейся истине, что незаменимых у нас нет, добиться от начальства отпуска зачастую бывает не так уж и просто. Каждый государственный чиновник в отпуске подчиненного видит подвох - кто за него работать будет? "Я что ли?"
  Начальственный чиновник везде видит угрозу своему реноме. Оно и понятно, ведь кроме как отдавать приказы он или, особенно - она - делать ничего не умеют. Вероятно, потому что не хотят, либо лень, либо так надо.
  Мы при первой же возможности умотали в соседнюю страну, откуда отзыв из отпуска делался более проблематичным, нежели околачиваясь возле своей работы. Поэтому отдохнули две недели, как белые люди, забив на малую историческую родину со всеми ее проблемами и двадцативосьмилетней чередой реформ в общероссиянском плане.
  Мое судное дело все еще тащилось, издательский процесс, наоборот, вообще не сдвинулся. Так что можно было спокойно косить траву перед домом, бегать купаться на озеро, париться в бане, гонять на рыбалку и тратить деньги в финских магазинах. Комаров, практически, не было, ни одной чужой мысли в голове не появлялось, сон был крепок, а бодрствование - активно.
   "There"s a million mouths to feed
   And I"ve got everything i need
   I"m breathing
   And there"s a hurting thing inside
   But I"ve got everything to hide
   I'm grieving
   Hey hey I saved the world today
   Everybody"s happy now
   The bad things gone away
   And everybody"s happy now
   The good thing"s here to stay
   Please let it stay" (Eurythmics - I saved the world today).
  Вокруг миллион ртов, чтобы их кормить,
  А у меня есть все, что мне нужно.
  Я дышу
  И что-то ужасающее внутри.
  Но у меня есть все, чтобы спрятать
  Мое горе.
  Эй, я спас мир сегодня.
  Все счастливы теперь,
  Плохие вещи ушли прочь.
  И все теперь счастливы,
  Хорошая вещь осталась здесь.
  Пожалуйста, пусть она останется (перевод).
  Кто видел звездное небо над лесом, тот может сказать, что ощутил счастье, ведь оно так мимолетно. Тишина и ночь - словно прикоснулся к Творцу.
  Мы с Леной любили смотреть с балкона в небо, держа в руках стаканы с самым лучшим виски в мире, приготовленном в Шотландии, пожалуй, специально для учителей - Teachers. Кот Федя, собака, ходил по периллам и периодически обрывался вниз в скошенную траву, так что приходилось за ним бегать, чтоб он не ушел в лес на зов предков.
  Именно в такой момент чувствуешь себя человеком. Не потому, что кота в траве ловишь, а потому что других людей рядом нет - нет стада. Чистота души обретается только в уединении. Кто не верит - может спросить у отшельников-чудотворцев.
  Днем близость Создателя не ощущается, только ночью, когда, как говорится, силы Зла царствуют над Землей. Вот ведь парадокс, сила Света ощущается только во Тьме.
  
  25. Родная земля - oma mua.
  Сидеть и ждать, когда мой враг приблизится ко мне, я не стал. Парень нетерпелив, раз решил действовать в одиночку. Звезда жены совсем затмила его рассудок. Ибо должен же у него этот рассудок иметься, пусть в самом зачаточном состоянии! Ну, хотя бы мозжечок!
   Мама - учитель физкультуры, про бронепоезд поет, учила его добру и физкультуре. Пусть папа дрался в пьяном угаре, но нет его уже - этого папы. Загнулся в свое время, так что его пример - это должен быть антипример.
  Впрочем, я даже рад, что наше знакомство вышло на новую орбиту. Туда же, где вращались наши контакты с Васей Сосниным, ныне покойным. Что удивительно, Рома и Вася считались друзьями, а еще у них в корешах ходил толстый Дениска-лавочник, несколько безымянных ДПС-ников и сотрудников вневедомственной охраны. Каждому из них было около тридцати лет, для них я был стариком, раз в полтора раза старше. Может, поэтому Рома и считал свое поражение с избиением - случайным делом?
  Я вышел из машины, не глуша мотор и не закрывая дверь вопреки возмущенному автомобильному зуммеру. Быстро оглядевшись, пошел Роме навстречу.
  Ничего в его поведении не менялось: он также раздувал ноздри, как бык, также ставил ноги на ширине плеч, как чучен, также сжимал и разжимал кулаки, как боксер Лебедев. Он был настолько решительно настроен, что мне оставалось только сдаться: поднять руки к небу и встать на колени. Да все равно для пощады нужно будет присовокупить к мольбам еще несколько миллионов россиянских рублей - тогда, может, он и смилостивится.
  Мне почему-то вспомнилась наша фильма "Бой с тенью", а, точнее, даже, музыка финских парней "Apocaliptyca", которые сделали к нему саундтрек. Меня всегда удивляло, что они трутся где-то на россиянской съемочной площадке, ожесточенно наяривая на виолончелях. Оказалось, терлись силуэты - нанятые по такому случаю актеры, финики только предоставили свою музыку. Вот и Рома - это только силуэт, нанявший сам себя, чтобы сыграть боксера Лебедева, чучена и быка.
  Он остановился и даже не предпринял никакого действия, чтобы как-то обезопасить себя - встать боком, согнуть ноги в коленях, раздуть ноздри. Было же очевидно, что я не обниматься к нему иду, но Рома только слегка поднял руки, согнутые в кулаках. Звезда жены защищала его в любой ситуации.
  Они с Юлей оба были деревенскими выходцами, но той деревни, того образца, который сложился уже после 85 года. После того памятного горбачевского года деревня поделилась на две половины: первая - пьющая, вторая - хапающая. Хапуг было не так, чтобы очень много, но через двадцать пять лет они сделались самыми уважаемыми людьми села, потому что выжили и преумножились. Пьянь вымирала, ей на смену приходила другая пьянь.
  Нынешних деревенских людей стоило опасаться, потому что они привыкли выживать любой ценой, а цена эта всегда идет в разрез с человеческими ценностями добра, любви и помощи. Во всяком случае, Рома со мной дружить не собирался.
  По его глазам мне было не определить чувства, преобладающие на этот момент в нем - блики на очках мешали и не позволяли постичь его душу и намерения. Но он меня не боялся - это точно. Да и правильно: страх - это пустое, ничего от него не изменится, только нервы расшалятся.
  За три шага до него я перешел на энергичный разгон и прыгнул, как мог, вверх. Рома начал, было размахивать своими веточками, да я обрушился на него сверху, подминая под себя все его боксерские или рукопашные стремления. А правым кулаком, что было сил, я ударил сверху вниз по его левой брови. Очки тотчас же разбились, бровь лопнула и лоскутом повисла на глаз. Рома хрюкнул и свалился на колени.
  Он был ошеломлен - без сомнения, мой удар очаровал его свыше всех похвал. Я добавил ногой в подбородок - и Рома отправился в страну грез.
  За шиворот я подтащил его к канаве, стянул ему спортивные штаны до щиколоток и спихнул в сухие колкие побеги осоки. До новой встречи в эфире!
  Сам я сел обратно в свою машину и поехал по едва приметной дороге на поля - туда, куда однажды горностай сбежал. Для остановки я выбрал не абы какую обочину, а ту, по которой раньше трактора ходили и сельское хозяйство развивали.
   ***
  Когда все отпуска у Лены закончились, ну, а лето - нет, мы вернулись домой, а Вовка уже был тут, как тут.
  - Здрасте вам, - сказал он мне. - Не желаете ли в суд пожаловать?
  Я не желал, тогда он обрисовал мне картину.
  Судья наша, эта та, которая Мировая, выходит на заслуженный отпуск. Ждет ребенка уже несколько месяцев, так что теперь впадает в бешенство еще чаще, чем обычно. Ей надо в ближайшие недели все дальние дела закрыть и ближними не обремениться. Наше дело дальнее - и оно ей, как кость в горле. Вовке удалось договориться с мозговым центром веселой семейки - Юлей. Она готова отказаться от всех претензий, если я откажусь от своих. Дошло, наконец-то, что после решения суда она сделается безработной. Да еще начальство УФМС-ное проверкой ее обрадовало, еле живая осталась. Теперь ей тоже нужно все замять в ближайшие сроки.
  Вовка не знал, с чего бы это проверка к ней нагрянула, а я знал прекрасно, потому что сам эту проверку придумал. Эта Юля - начальник, хрен-то с ней, но она ходит под своим Законом о Госслужбе. Пунктов у этого закона прилично, вдумчиво ознакомившись с каждым из них, я провел собственное расследование и вывел ряд серьезных нарушений, аргументировал их, подвел доказательную базу и слил информацию в ее головной офис. Вот вам и проверка.
  Если мы разойдемся краями, то все останется, как прежде. Сходили они в суд, где Вовка от моего имени отказался от претензий, ожидая выполнения договоренности этой Юли. Та, вдруг, сделала скорбную рожу, произнесла тираду, что принимает все мои отказы от претензий и села на место. Про себя и мужа - ни полслова. Обманула, сука. По-деревенски, по-простому.
  Тут взвилась Мировая судья, накричала матом на всех, порвала протокол и потребовала, чтобы назначили судебное заседание только в моем присутствии, а если меня не будет, она ментов обяжет меня достать. Хватит тягомотины! Ей рожать надо!
  - И чего: меня в какой-нибудь розыск сунут? - спросил я.
  - Конечно, без решения суда - не имеет права, - ухмыльнулся Вовка. - Но она сама и есть суд. Так что прикроет тебе все выезды и въезды.
  - Под подписку о невыезде? - изумился я.
  - Да хоть под что - ей по барабану, как я уже говорил. Эта дылда Юля решила себя, похоже, в жертву любви принести. Рома-то бесится, что ты его, походя, на глазах у всей семьи по гаражным воротам размазал. Он и так-то умом не блистал, а теперь у него полное помрачение наступило.
  Вовка не выказывал ни тени озабоченности, у меня создавалось впечатление, что он уже наметил дальнейшие действия. Что-то было странное в судебном ограничении для моего передвижения на работу и в финский дом. Не иначе, между Мировой судьей и им какая-то договоренность наметилась.
  Веселая семейка наняла по такому случаю адвоката, из местных, так что и мне, и Вовке было донельзя любопытно, на чем же будет основываться его линия обвинения. Скорее всего, просто на деньгах - адвокат отрабатывал жалованье, ничего вразумительного не предлагая взамен, кроме одного: он тоже видел выход из ситуации в договоренности.
  - Словно с мафией боремся, - сказал я.
  - Организованная преступность и правительство - две стороны одной монеты, - философски заметил Вовка. - Не только в Россиянии, и в США, и в Германии - везде в мире. Ибо устройство этого мира такое.
  - Пагубное, - добавил я, но он на это мне ничего не сказал.
  Мы сходили в суд, где судья, ставшая по причине своей беременности еще более похожая на пигалицу, сердито зыркнула на меня взглядом и отправила всех нас принимать окончательное решение по продолжению дела. Адвокат растекся пустыми словесами, а Вовка их всем перевел.
  - Перспективы у дела для всех - самые плохие. Две стороны не имеют друг к другу претензий, остался один Рома. Чего ты хочешь?
  Мы все удивились, но ни я, ни дылда Юля ничего не сказали. Адвокат отошел в сторонку и принялся деликатно сморкаться в носовой платок.
  - Ну, - сказал Рома и надолго замолчал.
  - Если ты мужик, то ты должен понимать: раз ты начал это дело - только ты его и можешь закончить, - сказал Вовка. Он определенно преследовал какую-то корысть. Я знал его без малого тридцать пять лет, поэтому мог худо-хорошо понимать.
  - Тебя не интересуют деньги, ты сам изрядно зарабатываешь, ты должен определиться: что тебе нужно, чтобы поставить точку.
  Рома работал у кого-то шофером на большегрузных машинах, очень этим гордился и считал, что его заработки - это потолок, который другими недостижим. Он вскинулся и, озаренный мыслью, проговорил:
  - А пусть передо мной извинится.
  - Тогда - все? - тотчас же спросил Вовка.
  - Дорогой! - начала, было, Юля, но Рома важным и властным жестом прекратил ее речь.
  - Тогда - все!
  Тут же вступился адвокат:
  - Я уважаю мнение своего клиента. Оно всегда взвешенное и разумное, но вынужден уточнить: будет ли извинение достаточно для прекращения дела?
  Платочек в его руках слабо колыхался на ветерке, как флаг перемирия.
  - Мне достаточно извинения.
  Вовка испытующе посмотрел на меня.
  - Я не считаю, что виноват перед этим типом, - ответил я.
  - Нам нужно переговорить, - невозмутимо заметил мой друг.
  Адвокат тотчас же убрал свой платок и принялся вещать Роме, что если я не извинюсь, он в суде порвет всех нас, как Тузик грелку, что он настроен решительно, что следует подождать нашего решения.
  Вовка выглядел очень довольным, я даже засомневался, слышал ли он мои последние слова.
  - В общем, тебе всего лишь нужно сказать фразу: "Приношу извинения за все, что хотите". Сделай это ради меня. Ничего предосудительного. Сам понимаешь - просто слова.
  Вовка - гад этакий: у него все было просчитано, даже то, что я откажусь извиняться. Его заинтересованность стала мне очевидна. Освободить от лишнего и пустого геморроя беременную судью, давая ей возможность разобраться перед свои отпуском с прочими, может быть, более серьезными делами. Вид на перспективу, так сказать. Вернется со своего родильного отпуска судья, будет в Петрозаводске работать, знакомство с ней для Вовки - вовсе нелишнее.
  - Мы готовы, - махнул он рукой адвокату.
  - И мы готовы, - снова достал платочек тот.
  - Ты мне, гад, только слова перепиши, - прошелестел я Вовке.
  - Ничего, я подскажу, в случае чего, - обнадежил меня тот.
  Рома с видом победителя выслушал мою попятную, де я за все, что хотите, извиняюсь: за его глупость, за наглость и вероломство его жены, за загрязнение окружающей среды, за политическую обстановку в мире, за гей-парады и за плохое состояние дорог.
  В зале суда Мировая судья зачитала нам образец заявления, тут же придуманный ею самой, а начальник УФМС еще потребовала от меня отказ от претензий по Закону о госслужбе, что я и накатал от чистого сердца. Пошла она и муж ее в такую даль, где дальше только депутаты! Мы сдали свои бумажки, судья их тщательно проверила и не сдержалась от слов:
  - Ведь можете работать, когда хотите!
  Эта фраза предназначалось для ушей Вовки и адвоката, но только подтвердила мои догадки. Мы вышли на улицу, и тут Юля всколыхнулась:
  - А деньги?
  Я сплюнул ей под ноги, а Вовка только криво усмехнулся.
  - Гусары денег не берут, - нечаянно проговорил шепотом адвокат, но мы все его услышали и даже коротко посмеялись.
  - Кто мне компенсирует, через что мне пришлось пройти?
  Вероятно, она имела ввиду свою служебную проверку, а также планируемые ими барыши от наезда на меня. На глаза дебелой Юле навернулись слезы, но мне не было ее ничуть не жаль. Ее муж упивался придуманной им самим ролью победителя, он ничего не заметил.
  - А ведь, пожалуй, этот дурачок рано или поздно прибьет свою супружницу, - сказал я Вовке.
  Тот пожал плечами: действительно, семейка у них была еще та!
  Трудно жить среди людей: развращенность духовной составляющей человека все менее отличает его от обычного животного. Разница только в том, что звери не умеют разговаривать. Прочие грани стираются. Только вреда вокруг себя люди делают гораздо больше.
  Вся судебная тяжба против меня завершилась ничем. Только каждое вовлеченное лицо показало, какое оно на самом деле. Менты, меняющие протоколы - продажны, врач, подмахнувший задним числом диагноз, поставленный мужу начальником Управления Федеральной Миграционной службы - беспринципен и даже опасен, судья - безразлична, парень Рома - идиот, его жена Юля - корыстолюбивая дрянь, подчиняющая своим желаниям вполне государственную службу. А я, вероятно, большой дурак, потому что пытался изобразить из себя что-то непонятное всем упомянутым людям. Несхожесть моральных принципов вызывает у них опасения, которые побуждают к ненависти и желанию уничтожить.
  А иначе как? Упереться и заявить, что верую в судебную систему и ее справедливость? Ну, дурак я, конечно, но не настолько уж.
  Для меня стало удивительным, каким образом мы с Вовкой до сих пор сохранили дружеские отношения, всегда находим темы для разговора и взгляды наши на жизнь, в принципе, не столь уж сильно различаются? Ему по характеру его заработка приходится с пугающей периодичностью распутывать, либо, наоборот, путать судебную тягомотину, оставаясь все тем же Вовкой, который был и десять и двадцать лет назад. Иммунитет у него, что ли?
  Я бы тоже, пожалуй, этому хотел научиться, да большую часть своей жизни провожу в изоляции, с людьми пересекаюсь мало. Вероятно, поэтому все пересечения крайне болезненны.
  Я вышел на Яну Жемойтелите, едва оправился от судебного ужаса. В этом, вероятно, и была моя ошибка. Не следовало отказываться от установившейся у меня практики: перед общением с литератором узнавать о нем максимум возможного. Лидер объединения "Молодые писатели Карелии", также обозначенного, как "Северное Сияние", вызывал доверие априори. Отсутствие коммерции, творчество и сотрудничество - что еще может быть, коль никакой завязки на деньги не предусмотрено? Вероятно, здорово мне попортил иммунитет конфликт с веселой семейкой Юли и Ромы.
  Я написал письмо в это сообщество с предложением им познакомиться с моим творчеством. Как-никак багаж написанных книг у меня уже был на тот момент солидный. Я даже был готов закончить четырехтомие "Не от Мира сего", подведя итог под все наши "россиянские" былинные эпосы. К тому же в родной Карелии писателей, работающих на постоянной основе, как то было не очень. Я вообще никого не знал, поэтому хотелось и себя показать, и с ними познакомиться. Oma mua - родная земля - здесь я в первую очередь должен заявить о своих книгах!
  Яна Жемойтелите ответила мне довольно скоро, мол, присылайте, ознакомимся. Тут уж я призадумался: что же отсылать? "Не от Мира сего" я пока не закончил, "Радуга" - много, другие книги - мое раннее творчество, остановился на "Кайкки лоппи". Этот роман оценило в Самиздате много народу, оценило положительно. Его-то я и послал.
  С таким же успехом можно было вообще ничего не посылать. Уже близился к концу мой отпуск, уже финики в очередной раз отказали мне принимать документы на визу, уже мы с Леной съездили на кампанейский корпоратив, устроенный в питерской гостинице "Плаза", уже я знал, что мне выпала участь тянуть большой доковый ремонт в одном из японских судоремонтов на своем очередном судне, а никакого ответа по моей книге от "Северного Сияния" не поступало. Зачитались они там, что ли?
  Я решил поторопить события и в письме поинтересовался: ну, как?
  Задом об косяк. Ответ пришел незамедлительно, ответ был обескураживающим, ответ открыл мне мои глаза.
  "Прочитала", - писала Яна Жемойтелите. Так обычно, скучающе и томно, пишут поэтессы о чужих неудачах. - "Посоветовалась с коллегами и пришли к выводу, что от упоминаний в "Северном Сиянии" вашей книги воздержимся. Она лишена смысла, отдельные рассказики в ней не связаны между собой. Желаем успеха в дальнейшем творчестве".
  Черт, да я же наткнулся по собственной доброй воле на суку, какую я однажды обрисовал в своей книге "Не от Мира сего"! Если издательствами движет озабоченность сиюминутной прибыли и политические интересы и пристрастия, то обществами писателей, типа "Северное Сияние" - пошлая зависть чужим способностям.
  С опоздание я принялся анализировать состав этого объединения. Так там одни поэты! Есть, правда, какие-то сомнительные прозаики: у одного пять рассказов, у другого - вымученная книга о житии-бытии, да еще мертвые писатели включены. Мертвые они потому, что издавались когда-то в издательстве "Карелия" при советской власти, а потом умерли от старости. Какое уж тут творчество - здесь антитворчество чистой воды.
  Проверил, кто такая Яна Жемойтелите. Мать честная! Да это же двоюродная сестра Наташи Иоффе, университетской подруги моей сестры. Мы с ней в детстве даже пересекались как-то в Петрозаводске: она была подросток, а я был совсем подросток. Через пять минут общения я ее назвал "дурой", а она вырвала из моей головы мою самую любимую прядь волос. Она была еврейского происхождения, а фотография ее мамы, когда та совсем ребенком из-за колючей проволоки немецкого концлагеря смотрит на камеру, облетела в свое время все периодические издания Советского Союза. И с этой ненормальной в молодости девицей я попытался наладить какие-то творческие отношения! Ох, я и дурень!
  Эта Яна костьми ляжет, чтоб через нее ни один разумный человек, умеющий выкладывать свои мысли на бумагу, не пробился в писательское сообщество. Я просмотрел ее воспетое поэтами творчество. На одно произведение "Волчица" петрозаводский финский театр даже спектаклю замутил. Я нашел эту самую "Волчицу" и чем дальше читал, тем больше ужасался. Это было круче всяких там Марининых и Дашковых, это был кошмар, правда, с элементами порнографических отступлений.
  Я никогда не занимался художественной критикой, но в случае с "Волчицей" у меня такое желание возникло. Только не вполне здравый человек мог написать такое произведение, а другой, не вполне здравый, мог это прочитать. Я прочитал. Наверно, больше никто себя этим делом не утруждал, конъюнктурно хором повосторгались, конъюнктурно решили ставить спектаклю, потому что Яна Жемойтелите по умолчанию творческий эстет Республики Карелия, вхожа в Министерство Культуры и на филфак петрозаводского университета. Что за пошлая проза жизни!
  Чтобы исправить свою характеристику "не вполне здравого человека", я взялся за пародию. Эта пародия не заставила себя долго ждать, родившись из мусора "Волчицы". Я обрек ее называться "Колобок и Акула" и выложил на страничку сообщества "Северного Сияния" в "Вконтакте".
  Что тут началось! Да ничего не началось, последователи и последыши творческого наследия Яны Жемойтелите онемели от моей наглости. Только одна учительница литературы, балующаяся на досуге "стишатами", решилась покритиковать мое "Кайкки лоппи", выхватывая из контекста отдельные фразы. Впрочем, она была неоригинальна: коль человек сам ничего не создал, он не имеет понятия, что можно критиковать. Я посоветовал ей контекстно покритиковать Юрия Бондарева, она и заткнулась, преисполненная обиды и гордости.
  Потом какой-то юный поэт Егор Сергеев сунулся ко мне с оскорблениями, вообще никакого отношения не имеющими к моим книгам. Пусть бы его, да он был в два раза младше меня, не имел понятия ни обо мне, ни о моем творчестве. Он лишь с обожанием относился к своей гуру, то есть, Яне, а стихи писал совсем дрянные. Разухарившись, он даже выслал мне рецепт какого-то седативного лекарства на наркотической основе. Я этот рецепт переслал на медицинский факультет нашего университета, где среагировали мгновенно: поэта, студента лечебного отделения, отчислить, ввиду нарушения доврачебной этики. Отчего-то никакая Яна Жемойтелите не поспешила на помощь своему обожателю, только его мама, вся в слезах, бросилась в деканат.
  "Да у нее просто секта!" - подумал я про лидера "Северного Сияния". - "Карманные поэты, решившиеся на осознание исключительности Яны Жемойтелите и, последовательно, себя самих". Здесь вряд ли было какое-то руководство со стороны отдела "Зю". Здесь было свойство ограниченных людей безапелляционно следовать за прикидывающимся сумасшедшим учителем. Для "Зю" оставалось только незаметно подталкивать их в нужном направлении, да следить, чтобы никто этому стихийному стадному явлению, известному, как "Молодые писатели Карелии", не препятствовал.
  Каким везучим я себя почувствовал, когда осознал, что только мое творчество не позволило мне завязнуть в "Северном Сиянии". Я не знаю, к чему бы наше сотрудничество, если бы оно состоялось, могло привести меня. Ни к чему хорошему - это точно.
  Каким безрадостным я себя ощутил, когда понял, что нет мне пути на своей малой родине. Да и на большой Родине - тоже. Вообще, нет никаких путей, кроме одного - продолжать писать, пока пишется, продолжать думать, пока думается, продолжать бороться, пока не уничтожили. Ну, а дальше - посмотрим, как дело обернется.
  
  26. Сто лет после детства.
  Я вернулся по полям на дачу, загнал машину в гараж, чтобы ни у кого из ожидаемых гостей не возникло, вдруг, желание, надругаться над ней.
  Минут через пять, может быть, шесть, придет в толк Рома, обнаружит себя в канаве со спущенными штанами, с висящей возле глаза бровью и этому, скорее всего, не возрадуется. Тогда он схватит телефон и будет вызванивать всех, кого сможет. Вот все те, кто смогут, и будут в очень скором времени моими гостями. Незваными, конечно, но дело не в этом.
  Превращать в кучку деталек, сделанных в china, его телефон я не стал. К чему лишняя трата времени? Этот дурачок все равно от своего не отступится.
  Я никого потчевать чаем не собирался. У меня даже возникла мысль, а не сообщить ли ментам, но сейчас же я сам себя решительно осудил по этому поводу. Давно канули в лету времена, когда товарищ мент был защитником и радетелем. Теперь они все без исключения деньгу зарабатывают, чтобы расплатиться со всякими ссудами, кредитами и прочими государственными финансовыми наживками. Им не до моих неприятностей.
  Звонить друзьям, чтобы они приехали мне на помощь, я тоже не стал. Мало ли, как дело может обернуться, а неприятностей им я не желал. Я желал им добра, может потому и друзей сохранил?
  Наконец, беспокоить Лену тоже не решился. Незачем ей знать таких вещей. И записку никакую писать не посмел - слов много, а какие использовать на этот раз, кроме "прости, люблю и целую" не знал.
  Я уповал на здравый смысл визитеров, на свою способность говорить доходчиво о разумном, вечном и единственно верном. Не все поколение середины восьмидесятых оболванено пропагандой псевдоценностей, вроде жизни по понятиям, всевластия денег и запредельного чинопочитания. Может, есть кто нормальный?
  Вот сейчас и посмотрим, решил я, когда услышал, что возле моих высоких ворот из металлопрофиля одна за другой остановились аж целых три машины: две легковых и один микроавтобус.
  Черт побери, все по понятиям: коль один не справляется, приезжает стадо, чтоб справиться было легче. Мне оставалось только тяжело вздохнуть и встать с угла бани, от которого открывался вид на входную калитку и ворота вообще. Я бы мог разобраться с тремя человеками, да и то, если мои приготовления окажутся эффективными. На большее внимание большего количества людей я не рассчитывал. Однако отступать уже некуда.
  Вечер догорал, догорала моя надежда, что все решится миром.
  Ворота во двор скрипнули на петлях и приоткрылись.
   ***
  Последнюю часть "Не от Мира сего" я писал австралийским летом. Вокруг полыхали пожары, особенно хорошо это было видно по ночам: языки пламени вылезали из темноты и беззвучно колебались, словно отростки "огненного червя" из фильмы "Тринадцатый воин" с Бандерасом и Куличем. Мы простояли в южноавстралийском Порту Пири лишних несколько дней, потому что все население добровольцами ушло бороться со стихией.
  Голодранский капитан Стенсмаа предложил и наш экипаж в помощь на общественных, так сказать, началах, да пожарники Порта Пири строго настрого запретили нам отлучаться с парохода. А иммиграционные офицеры даже выделили людей, чтоб они контролировали наше нахождение на борту. Пожара они боялись меньше какой-нибудь сомнительной угрозы незаконного проникновения в государство Австралия.
  Горела растительность, горели овцы на фермах, пепел падал на палубу, и матросы, вооруженные пожарными брандспойтами, скатывали его в воду, опасаясь пожара на самом борту. Пейзаж был такой, как в марсианских хрониках.
  Каждый день нам на персональные телефоны приходили смс-ки ярко красного цвета, отражающие степень угрозы наседающего пламени. А в самом городе жизнь текла своим чередом: работали магазины, ездил транспорт, индусы шлялись по улицам целыми семьями - их почему-то здесь была едва ли не колония. На пожар индусов не допускали, берегли, видимо.
  Перед Австралией я отстоял десять дней в японском доке. Не сам, конечно, а наш целый пароход: требование такое у судов - два раза за каждые пять лет повисеть в доке без воды и поремонтироваться. В очередной раз я убедил себя, что самая лучшая организация ремонтов была в советское время и у наших пароходств.
  Приехавшая в помощь к экипажу ремонтная бригада голодранцев из самой Голодрандии сначала все разобрала, все загадила грязью, а потом начала метаться от одного неотложного дела к другому. Манера работы у них такая: браться за все сразу, не считаясь с тем вредом, что могут этим принести. Как говорили русскоязычные механики: "Голодранцы взялись бы из подручного материала и космический корабль сотворить, а потом посадить в него какого-нибудь нашего и отправить на орбиту - пусть выживает, как хочет".
  Док и последующие за ним две недели мне не удалось написать ни строчки: на ремонте было некогда, а после него мы отчаянно боролись с последствиями этого ремонта, чтобы можно было хоть как-то ездить по морю.
  Моя короткая схватка с Яной Жемойтелите перед отъездом расставила все точки над буквами. Никто из самозваных критиков не взбесил меня так, как эта экзальтированная дамочка. Как говорил Вигго Мортенсен в фильме "Идальго" "Меня можешь обзывать, как хочешь, но только не смей ругаться на мою лошадь". Огульное обвинение в бессмысленности "Кайки лоппи" мне казалось верхом лицемерия. Стремление к оригинальности, выраженное в злобный закос под Ренату Литвинову, и утверждения, что "Капитал" Маркса - ее самая любимая книга, вызывало во мне недоумение: неужели никто в читающей Карелии не видит фальшивость этой напыщенной дамы, кроме меня? Проще было спросить вообще про читающую Карелию. Есть ли она?
  Яна Жемойтелите активничала в местных интернет-газетах в качестве блогера, я даже написал ей несколько комментариев, а потом замолчал, потому что уехал на работу. Она на мои реплики никак не реагировала. Кое-кто мог посчитать, что это - де гордое молчание, но на самом деле, какими бы ширмами все это дело не прикрывалось, она меня попросту боялась. Нечего ей было мне возразить, ее филологическое образование как-то не очень блистало, отчего моя эрудиция кривилась в злобной усмешке: пустовата оболочка, где гражданская позиция литературоведа Яны Жемойтелите?
  Работа спасла меня от лишних волнений, которые, по сути, в нашей жизни абсолютно ничего не меняли. Ну, не нужно, чтобы народ читал, не нужно, чтобы народ думал - да живите с таким народом, как угодно. А я и на даче спокойно просуществую. Только не терзайте меня, по возможности.
  Меня, словно бы, опять накрывало детством с только присущим ему максимализмом. Это было, с одной стороны, хорошо, раз я еще душой совсем не закостенел, с другой стороны - не очень, потому что детство, как правило, не может похвастаться мудростью. Мудрые дети - это все равно, что беззаботные старики, в природе не встречаются. Хотя детство вовсе не означает молодость. Кирилл Лавров за несколько месяцев до смерти сказал, что он до сих пор ощущает себя пацаном Кирькой с Лиговского проспекта.
  Я же взрослым себя никогда не представлял, даже сейчас, когда уже прошло сто лет после детства. Просто вокруг образовалось много людей, не читающих сказки и не верящих в то, что добро всегда побеждает зло. Вероятно, потому что большая часть из них как раз и было то зло, которое требовалось победить.
  Царь - это зло, поп - это тоже зло, нищие разбойнички - зло еще то, не говоря уже о царских палачах. Не зло - это простые парни и девушки, способные думать отвлеченно от действительности: схватить щуку с золотыми яйцами, зайца или утку, что обыкновенное зло никак не было в состоянии пленить, даже со всем их могуществом.
  Я любил сказки, поэтому во всех моих произведениях герои поступали по-сказочному. Так и должно было быть в моем детстве. И сказочные персонажи становились совсем знакомыми людьми. Точнее, конечно, наоборот.
  Илья Муромец из моей последней книги сделался могучим, добрым, как брат моей матери дядя Степа. Почему-то другим его я представить себе не мог. Когда он умер, мы с моим двоюродным братом Игорем мчались к нему на похороны через половину древних ливонских земель, лавируя между дырами в дороге и объезжая уткнувшиеся друг другу в зад караваны большегрузных машин. Ничего от старины здесь не осталось, разве что редкие курганы, обозначенные на картах холмами, названия, да гербы под ними. Все быльем поросло, стирая памятные вехи.
  Поп, промышляющий выращиванием свиней, не позволил провести поминальную ночь с телом дяди Степы, которое было помещено в местную новостроенную часовенку на кладбище. Поп был не из местных, с Западной Украины. Впрочем, у нас дома тоже "западэнец" церковью руководил. То ли просто совпадение, то ли не просто совпадение, я изучать не брался.
  Служителю прихода было настолько наплевать, что он все отпевание называл дядю Степу Сергеем, а мы промолчали, боясь прервать обряд. Оказалось потом, что он обознался - делов-то. Так и с Ильей Муромцем, прозванным зачем-то Гущиным, да еще и наделенным прозвищем "Чоботок", вместо "Чома". Редко, когда богатырей кличут в народе "сандалем", либо "валенком", либо какой иной обувью. Правильнее нарекать его уважительными прозвищами, типа "красавца" (чома - красивый, в переводе с карельского языка). Был один человек, а посмертно, вдруг, стал другим. Поди разберись - случайно, али как?
  С Садком такой номер не прошел, как ни пытались его изобразить загадочным "великорусским" парнем, а имя у него осталось вполне карельское. Точнее, даже, не имя, а прозвище рыбацкое, потому как поймал он рыбу "золото перо", что в действительности была радужной форелью (puro - форель, в переводе с карельского). Был Садко музыкантом непревзойденным, играя на народном инструменте - кантеле. Гусли - это всего лишь обобщение: гу - звук, в переводе с санскрита. А санскрита у нас на северах много - все древние названия содержат санскритские корни.
  Прототипом Садка у меня стал родной брат Лены - Саша, артист-кантелист, да к тому же "Заслуженный" по музыкальным табелям о рангах. Мы с ним одно время очень часто дружески общались, но потом, вдруг, пробудилось сродственное чувство, и общение наше стало редким и поверхностным. Это чувство пробудилось у его мамы, которая для меня была ни кем иной, как тещей: злобной южнокарельской бабусей. Теща - это человек, который по своему обыкновению имеет свойство характера портить жизнь окружающим ее близким родственникам, а если быть точнее - то тем, кто с этими родственниками по какой-то причине образует союз, более известный, как семейный. Зачастую такой союз спасается только чувством любви в нем и мерой расстояния до мамы жены. Чем сильнее любовь и больше расстояние, тем слабее очарование тещи.
  С Сашей такое дело не катило, потому что мамин надзор, касающийся проявления дружбы между отдельными членами ее семьи, был настолько велик, что мы от греха подальше завязали с тесным общением. Однако полученных до этого наблюдений вполне хватило мне, чтобы нарисовать Садко.
  Пермя Васильевич согласно своему имени должен был обладать наследными знаниями о былых временах (perimys - наследование, в переводе с финского). Он у меня сделался похожим на моего двоюродного брата Аркадия, который немало знает о нашей северной истории, а, пожалуй, даже больше любого титулярного историка, что придумывают какие-то россказни о далеком и близком прошлом.
  И Добрыня Никитич, и Алеша Попович несли в своих характерах черты моих родственников и друзей, живых и мертвых. Впрочем, как и Васька Буслаев, и прочие былинные богатыри. Мне самому хотелось бы, конечно, воплотиться в Дюка Стефана, но я воплотился во всех понемножку. Оно и понятно: автор всегда наделяет героев своими чертами характера, положительными, либо совсем не положительными.
  Вот и вышла полная сказка, какую бы в детстве я хотел почитать. "Не от Мира сего" - это мой привет самому себе, тому, каким я был тридцать пять лет назад. Если бы я имел привычку смотреть на свои старые фотографии, то вполне мог бы сказать своему изображению в школьной форме советских времен: "Не подвел я тебя, приятель, принес этому миру свою сказку, где есть и ложь, и намек, и урок - все, как положено". Ну, а то, что этот Мир не отреагировал пока - это проблема его, а не моя.
  До конца контракта было еще полмесяца, когда я закончил все свои редакторские работы по правке текста, исправлению зеленых волнистых линий под некоторыми фрагментами, изменению порядка слов. Глаз не цеплялся за нарушение повествовательности, глаз не мылился повторениями слов, глаз даже в некоторых случаях доверялся уху - я зачитывал себе самому спорные, на мой взгляд, моменты и искал лучшего звучания. Конечно, если верить Тютчеву "Мысль изреченная - есть ложь", но и эту ложь хотелось преподнести в наилучшем виде.
  Созданную заключительную часть книги я решил не выкладывать в Самиздат, по крайней мере, полностью, чтобы проследить какой-то намек на читательский интерес. Возникла у меня такая мысль обратиться к читателю напрямую: коль заинтересовался кто, тому я вышлю книгу полностью, ну, а кто не заинтересовался - пошел он к такой-то матери. Пусть Конторовича читает - "этот вертолет дальше не полетит" - либо картинки в глянцевых журналах разглядывает.
  Моряк перед дембелем становится, порой, непредсказуемый в своих настроениях. Мое настроение повернулось в сторону раздражения к читателю. Устал, наверно, за четыре-то месяца работы.
  Море возле Австралии - всегда бурное, спокойная погода настолько редка, что будто бы ее и не бывает. Судно изо дня в день заваливается по двадцать пять градусов то на один борт, то на тридцать - на другой. Море подымает пароход на пять метров вверх и тут же бросает его, чуть ли не до самого дна, вниз. Иногда оно вообще бьет, как кувалдой, по носу, да так, что люди в каютах с кроватей на палубу сбрасываются. Сон в течение недели делается пыткой.
  Лежишь в постели и держишься за что-нибудь, чтобы не вывалиться. В каюте стулья сами по себе скачут и ломают ноги, холодильник из крепежа вырывается, бутылки пива взрываются, как гранаты, прямо в коробках. Все для того, чтобы чувствовать себя настоящим моряком.
  Позывы к тошноте становятся вполне заурядным ощущением, даже опыт в двадцать лет не помогает справиться с морской болезнью. Ну, а уж, если совсем приперло, и разрешаешь организму блевать, то он выворачивается до самых кишок. Взрослые умудренные морской практикой дядьки по пятнадцать и двадцать минут начинают корчиться в спазмах, синеют лицом и теряют способность нормально дышать. Поневоле настроение испортится.
  Такая уж действительность у буржуев: они не строят свои пароходы, чтобы работать на них было легче. Они все делают для того, чтобы было невмоготу, потому что единственное стремление для них - это дешевизна.
  На советском флоте, даже смешанного речного и морского плавания, где настоящая качка была столь же редка, сколь редка хорошая погода возле Австралии, на палубах имелись специальные скрытые крючочки, к которым в случае необходимости можно было прикрепить стул, чтобы тот не прыгал, как козел, где ему вздумается. На самом корпусе устраивались успокоители качки - обычные трубы, протянутые от подводного борта к надводному, не позволяющие пароходу заваливаться так, что лопаются иллюминаторы в рубке, и секстанты вылетают из них в бушующее море. Буржуям, что голодранским, что немецким, до такого не додуматься - потому что нельзя им думать о человеке. Можно думать только о прибыли, а иначе буржуй становится неконкурентоспособным среди других буржуев.
  Да пес с ним, с морем, иногда же и в порт судно приходит, можно выйти на берег, покурить бамбук в какой-нибудь забегаловке, сделать себе шоппинг и вообще - почувствовать под ногами твердую землю. Можно, конечно, да нельзя. Американские антитеррористы устроили настоящий террор в отношении экипажей судов. Нельзя даже пятку поставить на чужую землю, не говоря о возможности снять "статику" и прогуляться по твердой поверхности. Чтобы в США преодолеть шестьдесят метров до ворот из порта необходимо вызвать специализированное такси с единой таксой в пятьсот американских долларов - тогда иди в город, отдыхай, наслаждайся американской мечтой. А потом еще пятьсот, чтобы доехать эти несчастные шестьдесят метров обратно. Американцы считают, что это все в порядке вещей. Их, наверно, этому юристы учат, а психологи советуют.
  Прочие порты в прочих странах от американцев не отстают, чтобы оправдать и свои антитеррористические потуги.
  Вот и сидит моряк на своей консервной банке, зачастую, без доступа к берегу весь контракт. Возможность, конечно, имеется, но прав - никаких. Недаром нас приравнивают к заключенным по причине жесточайшего ограничения свободы передвижения. Но нам, в отличие от последних, деньги за это платят. Иначе бы буржуям для работы на своих буржуйских судах обычных зэков не набрать, потому что не любят те морскую болезнь.
  Конечно, здорово спасает интернет, коль тот образуется на борту посредством каких-нибудь береговых жуликов. Но в то же самое время здорово этот интернет нервирует. Только сказал по Скайпу слова "здрасте" самым своим близким родным - а уже "неполадки в интернет соединении". Ну, а дальше начинается интереснейший разговор с домом: "Слышишь меня?" Порой даже эти слова забываешь, начинаешь молчать. И с той, домашней, стороны тоже молчат. Вот и поговорили. Разбить охота лэптоп, да он тут не причем. Причем эти жулики.
  Есть такая страна Китай, где интернет становится явлением, все больше и больше нежелательным для широкого круга. Даже если пробравшийся в порт узкоглазый жулик втюхает сетевую симку, не факт, что за шестнадцать американских долларов тебя тут же не отключат по причине попытки посещения какого-нибудь нежелательного китайцам сайта, Yahoo, например. Ну, а Скайп - по умолчанию вредоносная для этой страны программа. Хоть караул кричи. А деваться все равно некуда, надежда, что разговор с домом не ограничится двумя словами "слышишь меня?" никогда не умирает. Это только карманные деньги могут закончиться, перетекши в китайскую собственность.
  Я выложил часть своей заключительной книги "Не от Мира сего" в Самиздат, когда уже упомянутые мною две недели отделяли меня от предполагаемого вылета домой. Каким-то чудом отловленный мною бесплатный интернет вблизи левой японской гостиницы в порту Какогава помог мне в этом.
  Выглядел я тогда не самым презентабельным образом: оброс диким волосом, залохматился бородой, глаза от недосыпа блестят и краснеют. Да и в душе моей наличествовали "осадок зла и счастья прежнего зола, и прежней радости печаль лишь разум мой способен вдаль до горизонта протянуть надежды рвущуюся нить, чтоб в сотый раз себя сказать, что что-то можно изменить" (песня "Воскресенья"). Я ненавидел читателей. Вернее, даже, не читателей, а тех равнодушных людей, которые скрываются под их масками.
  Я написал им несколько слов в аннотации к книге: "вышлю книгу при чьем-то к ней интересе". Никто не заинтересовался, никто не написал мне. Это я узнал уже позднее, но менять уже ничего не стал. Может быть, меня превратно истолковали - вышлю за деньги, хотя я ничего про финансовую сторону не упоминал. Читатель отплатил мне тем же: он ненавидел меня не менее рьяно, чем я его.
  Зато пираты - те, которые интерактивные - меня зауважали. Кто-то из них придумал обложки к моим книгам, кто-то оглавления устроил, а были и те, кто систематизировали меня по жанровым сериям. Народ начал меня у них активно почитывать и даже писать отзывы: мол, круто, мол, необычно, мол, энциклопедично, мол, очень профессионально. Ну, что же, бороться за какие-то проценты в прибыль было бесполезно, поэтому я тихо радовался, что моя фамилия все же значится, как фамилия сочинителя. Если нравится людям читать мои придумки, хуже мне от этого не будет. А, может быть, когда-нибудь будет даже лучше. К сожалению, скорее всего, об этом я уже не узнаю. Life is life, but dead.
  Пусть бы кто-нибудь попробовали найти в сети книги Яны Жемойтелите или другого карельского самописца издающихся писаний Новикова - гугля не хватит. Кроме конъюнктурного круга политиканов никто этих ребят не читает, потому как скудна фантазия барыг, ибо опирается она на прибыль, будь то денежные гранты, будь то приглашения на застолья знатной знати в качестве черт знает каких писателей.
  Как они меня ненавидели! Только причастные к иным, нежели материальным, сферам могут так относиться к потенциальным конкурентам. Да и я, в принципе, особых дружеских чувств к ним не питал.
  Выложив часть "Не от Мира сего 4" в свободный доступ, я почувствовал, что дело-то - не уха: не может так быть, чтобы люди, одолевшие предыдущие три книги не захотят узнать, чем все это закончилось, каков конец этой эпопеи. Но вырисовывалась картина маслом, как говорил Машков в "Ликвидации": или я совсем отбился от стада с его абсолютно новыми привычками, либо меня накрыл какой-то информационный колпак, губящий на корню все обращения ко мне, как к занимательному рассказчику.
  Вокруг меня образовался, словно бы, вакуум. Я это ощутил, еще, будучи на пароходе. Даже призадумался: а не оглох ли я? Да нет - случившиеся на судне корейцы опровергли мое подозрение. Эти корейцы не образовались сами по себе, и не волна принесла их на борт. Они были везде - болтались по грузовым трюмам, клянчили кофе на камбузе, бегали к капитану за какими-то бумагами. И все это потому, что мы оказались в Южной Корее, стране суровой дисциплины и малого количества исторических памятников.
  Мне довелось проехать через всю Корею на машине, и это не заняло столь уж много времени, но ничего старинного по обе стороны от дороги я не заметил. Конечно, есть в этой стране и дворцы Чхандоккун, Кёнбоккун, и Сувонская крепость и какие-то доисторические руины, но все это в таком лощеном состоянии, что хочется украдкой зевнуть в кулак, да зевнуть так, чтоб все корейцы заметили и огорчились.
  Пусть их огорчение будет такое же, как и мое, испытанное в аэропорту Инчхон в Сеуле, куда, собственно говоря, я и ехал через всю эту страну. Кампания решила, что пора мне лететь домой и выбрала отправную точку маршрута - столицу Южной Кореи.
  Когда едешь домой, то готов претерпеть некоторые неудобства, связанные с таможенными обысками, осмотрами в аэропорту и прочими унижающими человеческое достоинство, но воспетыми государствами меры - не побоюсь этого слова - безопасности.
  Корейские власти - достаточно злобные, но с таким же успехом подобными характеристиками можно наградить любые власти любых стран ООН и даже не ООН.
  Я обыскался три раза, сдал свой багаж, получил посадочный талон на самолет в Эмираты и затих в углу аэропорта с верным лэптопом. Можно было воспользоваться чудесным преимуществом, которое давал Инчхон - бесплатный интернет. Я включил Скайп и прекрасным образом поговорил с Леной, пока батарея на моем компьютере не предупредила: пусто.
  Вокруг меня терлись какие-то корейцы, другие корейцы спешно покидали места по соседству со мной, но все они были настолько одинаковы, что я даже не пытался различить их между собой. Только сказал Лене перед прощанием, что вокруг собираются какие-то странные люди, не придавая этому, в принципе, особого значения.
  Едва я закрыл крышку своего лэптопа, как на моем запястье защелкнулись наручники, соединив меня с каким-то желтым, как ботинки фирмы "Бомбардир", лицом корейской национальности. И люди вокруг повыхватывали: кто - дубинку, кто - пистолет с коротким дулом, а кто-то даже вытащил собаку. Задействованы оказались все, кто слонялся поблизости.
  Я понял: эта вся банда незаметно пришла, чтобы провести блестящую операцию по моему аресту. Они все разом заговорили на своем языке, стараясь все больше гавкать. У них это получилось, даже привлеченная для задержания собака сконфузилась.
  Я убрал свой лэптоп в сумку и пошел, куда глаза глядят. А глядели они в спину маленького мужика в форме местного генералиссимуса с крохотным флажком в руке и свистком в зубах. Он должен был указывать путь, и я поволок за собой желтолицего. Встречные корейцы в ужасе разбегались с нашего пути. Их еще больше пугал зловещий свист генералиссимуса и лай прочего окружения.
  Мы пришли в местное КПЗ и все корейцы разом бросились на меня, едва только закрылись двери от внешнего мира. Они скалили зубы, как лошади, и в чем-то меня укоряли, я вяло отмахивался от них пристегнутым желтолицым парнем.
  Наконец, мне удалось из их хорового лая вычленить знакомое словосочетание: "Give up". Это означало, что они просят меня ни много, ни мало, а сдаться. Я им ответил, что не сдаюсь и встал в угол, прикрывшись от ожесточившихся корейцев своим подручным. Мне казалось, что долго гавкать все эти люди не смогут и рано или поздно притомятся.
  Так и вышло, они побулькали друг на друга, и сорвавшийся с места кореец вскоре приволок из аэропорта какую-то девицу в форме авиакомпании, которой мне суждено было лететь отсюда.
  - Они просят вас сдаться, - на дурацком английском языке попросила она меня.
  - Пусть идут к такой-то матери (fuck them), - ответил я. - Я не сдаюсь.
  - Пожалуйста, сдайтесь, - попросила меня девица и сморщила лицо, как обезьянка, просящая кусочек сахару.
  - С чего бы это?
  - Иначе вы не сможете улететь.
  Это было для меня загадкой: чтобы улететь из Кореи, нужно было им сдаться в плен. Вербуют, что ли для своей желтой разведки?
  - Пусть зовут россиянского консула, - сказал я, внутренне зная: ага, этот консул сейчас только штаны подтянет и ринется мне на помощь. Эх, прощая моя молодость!
  Девица что-то проговорила всем этим строгим людям, и один из них нехотя полез в карман, достав какой-то листок бумаги. Судя по всему это была фотография, вылезшая из принтера. Что они там за те сутки, что я провел в Корее, сумели нафотографировать?
  А нафотографировали они мою пену для бритья в ядовито желтой упаковке, приобретенную мной в Японии без всяких опознавательных знаков на латинице. Она была в моем сданном багаже и не являлась какой-то запрещенной вещью. Ну и что?
  Потребовалось еще минут десять, чтобы понять, что вся эта суета ради того, что менты Инчхона не доверяют японцам, потому что не могут прочитать этикетку на баллончике, стало быть - запрещено для провоза. Интересно, как бы они, падлюки, к русским словам отнеслись?
  В общем, приговорили они меня к расстрелу и просили сдаться.
  Однако я был с этим не согласен, ничего не подписал, и был отпущен из кутузки за полчаса до начала посадки на самолет. Предварительно от меня отцепили прикованного желторотика, порядком измученного неровными передвижениями. Пену, как я понял, они у меня из багажа торжественно изъяли. Ну и пусть замылятся, корейские морды!
  На этом все местное гостеприимство не закончилось: уже в самолете, где я присел к окошечку, появились очередные парни в лампасах, аксельбантах и прочей бижутерии. Из всех пассажиров они выбрали меня и жестами попросили на выход. Все прочие пассажиры так испугались, что едва не описались от страха.
  Сделалось грустно-грустно: не хотелось пропускать свой рейс. Но ведь не драться же с ними, право слово. Моя семья этого бы не оценила.
  Меня вывели из самолета, завели в какую-то клетушку поблизости от выхода и допросили. Удивляюсь этим восточным людям: их совсем не смущала степень моего владения корейским языком. Они кивали головами - и я кивал. Они отрицательно трясли чубами - и я также тряс бородой. Они дали мне бумагу на подпись - я ее свернул и сунул себе в карман. Они этому возмутились - я бумагу достал, развернул и подал им обратно. Они мне принялись поочередно показывать пальцы - я им махнул всей ладонью.
  В конце концов, меня под белы рученьки привели обратно к моему месту в самолете, где пристегнутые по всем правилам пассажиры поблизости томительно ждали вылета. Я тоже пристегнулся, тогда два ряда кресел дружно расстегнулись и ушли к бортпроводнице. Больше я их не видел, они, наверно, решили сойти.
  Я летел до Дубая комфортно изолированно. Ко мне даже стюардессы боялись приблизиться. Лишь по моему требованию самая смелая приносила положенную еду и выпивку.
  Багаж мой до Питера, конечно же, не долетел. Лишь двое суток спустя его доставили мне прямо к подъезду на машине "Лексус". Все оказалось на месте. Не было только крема для бритья.
  
  27. Ничто не вечно под луной.
  В приоткрытые ворота один за другим вошли три человека. Да, к этому я был готов, сюрприза не получилось. Рома с перевязанной, как Щорс головой, его коррупционный друг из ДПС, а третья была и вовсе женщиной.
  Сначала-то я подумал, что это дебелая Юля, жена моего "лучшего друга", но потом, приглядевшись, мнение свое поменял. Это была Ревинская Инна собственной персоной - та, которая в давние времена поведала мне о существовании отдела "Зю", та, которая в нелепом сайте "Неизвестный Гений" попыталась поупражняться на мне в своих тактико-технических действиях.
  Неужели из своих столиц она специально примчалась в нашу провинцию только с одной целью: поквитаться за эпиграмму? Да еще вырядилась в полный парад - с пистолетом наголо? Впрочем, и мент тоже пришел не с пустыми руками: короткоствольный пистолет барабанного типа отливал воронением в сгущающихся сумерках. Револьвер, вероятно, был частным, травматическим, но мне от этого легче не становилось: я-то рассчитывал, что ко мне приедут разбираться по-пацански - с ножами и кастетами. С бейсбольной битой, на худой конец!
  Дом мой был закрыт, гараж - тоже, так что ломиться им некуда. Обойдут вокруг и придут в мою игру, правила которой я старательно подготовил. Вот только, конечно, не хотелось бы, чтобы они открыли пальбу. И деревню потревожат звуками, да и поранить меня могут, коль попадут - я не чувствовал себя пуленепробиваемым.
  Занятый своими наблюдениями, я совсем упустил из внимания то, что мой подсчет врагов, прокравшихся ко мне во двор, может быть не вполне верным. Не в сторону уменьшения, конечно, а совсем даже наоборот.
  Все это от того превратного свойства моего характера, что, как бы я ни настраивал себя, люди мне всегда казались лучше, нежели они были на самом деле. Рому я считал, конечно, полнейшим ничтожеством, однако ничтожеством с некоторой долей порядочности. Собрал он банду из трех-четырех человек, открыл забрала, закусил удила - и в драку, либо в суд, либо к Юле подмышку. Но я не рассчитывал, что он способен бить со спины, бить лежачего, коллективно бить и, вообще, бить с целью унизить и уничтожить.
  Я медленно отступил от своего наблюдательного пункта возле бани, оставшись незамеченным для людей, вторгшихся на мою территорию. Мне нужно было подойти к своей теплице из поликарбоната, а уж потом можно себя и обнаружить. Однако какое-то чувство подвоха довлело надо мной, словно, я что-то не продумал.
  Приехало три машины, одна из которых - микроавтобус. Сам травмированный Рома был на грузовике, ныне брошенном в двух километрах от моей дачи. То есть, машин должно быть всего две. Черт, а ведь эта "микроба" мне знакома, я ее определенно встречал у нас на дорогах.
  Толстый лавочник Дениска! Он, жлоб и пройдоха, ездил на ней! Точно - он!
  Едва я так подумал, застыв на полпути от бани к теплице, как увидел и самого Дениску. Ну, и он в то же самое время увидел меня.
  По сухой канаве, разделяющей мой участок с соседним, водитель микроавтобуса прокрался вдоль забора и ныне вышел в том месте, где металлопрофиль плавно переходил в натянутую сетку-рабицу. Оттуда я был виден, как на ладони.
  Дениска, внезапно обнаружив меня, вздрогнул от неожиданности всем своим крупным телом, резко выбросил вперед себя руку и выстрелил. Из пальца стрелять он не умел, зато, как выяснилось, умел из пистолета, оказавшегося на боевом взводе в его хватке. Оружие, опять же, было травматическим, но от этого оно не становилось менее грозным. Такая теперь мода пошла, видимо, у людей, считающих себя хозяевами этой жизни - приобретать травматику и носить ее с собой в показательных целях.
  Лавочник оказался хорошим стрелком: толстая пуля угодила мне в левую часть груди, как раз возле сердца, сбила с ног и бросила меня на землю.
   ***
  Конечно, не все авиакомпании настолько внимательны к пассажирам, как "Эмираты", поэтому я считал, что мне в какой-то мере повезло.
  В Пулково, где я недосчитался своего багажа, молодая девушка, работающая в этой компании, отлично говорящая по-арабски, легко перешла на русский язык и помогла в оформлении всяких бумажных формальностей. Вне аэропорта весной почему-то и не пахло, легкий морозец в двенадцать градусов ниже нуля заморозил все лужи, а снега в тот год зимой практически не было вообще. Даже внутри здания было свежо, так что я отчаянно озяб, будучи в очень легкомысленной маечке и джинсах. Все мои прочие теплые вещи летали где-то в других самолетах.
  Девушка наняла для меня такси, выделила тысячу рублей, которые должны были покрыть мой переезд к автовокзалу возле Лиговского проспекта, и мы расстались, довольные общением друг с другом.
  Водителем арендованной "Эмиратами" для меня машины был, конечно же, азери-баджанец. Он сразу же вцепился в меня, требуя еще четыреста рублей сверху, но я не ломался. Таксист, видя такое дело, сник, быстренько домчал меня до Обводного канала и умчался на заработки, едва я вышел на мороз.
  Мелкими перебежками я добежал до вокзала и тотчас же попал в объятия службы безопасности, или дорожной полиции, или вневедомственной охраны. Пузатые дядьки в черной форме обрадовались мне, как родному. Они сначала по очереди обнюхали меня, потом пришла специальная нюхательная собака и тоже понюхала меня.
  - Чего вы вынюхиваете? - дрожа, как осиновый лист, поинтересовался я.
  - А чего вы так одеты? - в свою очередь, поинтересовался один из ментов.
  - Точнее, чего вы так раздеты? - поправил его другой.
  - Мало ли - пьяный, - строго сказал третий. - Пьяных нельзя.
  Собака же ничего не сказала, вывалила язык и вопросительно уставилась на своего поводыря.
  Я им показал свой самолетный купон об утере багажа, и они милостиво запустили меня внутрь, провожая завистливым взглядом пакет с бутылкой вискаря из магазина таксфри Дубая. Народ, ждущий свои автобусы, на меня не косился, видимо считая, что бородатые парни всегда должны ходить исключительно в майках, даже во время повсеместных заморозков на почве.
  Я нашел на втором этаже в углу пустующее седалище и пристроился ждать два часа до своего отъезда: так было написано в моем только что приобретенном билете. Озноб не проходил, и ко мне закралось стойкое подозрение, что эта дрожь не от нервов.
  - Позвольте обратиться к вам с вопросом? - сказал я проходившей мимо собаке.
  - В чем дело? - сразу насторожился ее поводырь.
  Они приблизились ко мне и опять тщательно обнюхали.
  - Не могу согреться, - сказал я. - Но есть алкоголь. Можно ли выпить в лечебно-профилактических целях?
  - Я сейчас, - ответил мне мент и куда-то поспешно ушел вместе со своим верным псом.
  Не успел я завянуть окончательно, как он с собакой пришел обратно и протянул мне прозрачный пластиковый стаканчик. Вот это сервис!
  Я принял "рюмку" и сразу же обнаружил, что она не одна. Их там было аж три штуки - одна в другой.
  - Что - и собака тоже выпьет? - удивился я.
  - Не знаю, - признался кинолог, принял наполненный на одну треть стаканчик и протянул своему животному. Пес понюхал и сморщился.
  - Ну и ладно, - кивнул головой мент. - Welcome home, как говорится. И не болеть.
  - Ага, - сказал я, и мы выпили.
  Мы повторили еще раз, краски жизни начали возвращаться на мои щеки, собаковод удовлетворенно крякнул, занюхал своим псом и ушел работать дальше.
  Вот шофер автобуса оказался не столь человечным. На мою просьбу остановиться где-нибудь вблизи дороги к моему дому, он деланно искренне возмутился:
  - Чего это мне нарушать инструкции!
  Имелась в виду остановка в неприспособленных для этого местах. Но я был готов к такому повороту и предложил остановиться возле знака остановки, что торчал на обочине в тридцати метрах за перекрестком к моему дому.
  - И невтерпёж до автовокзала ехать! Охота мне вставать во всякой грязи!
  Я всегда испытывал недоверие к автобусникам, считая большую часть из них злейшими порождениями алчных таксистов. В своей книге "Радуга" я их истреблял, как социально опасный элемент. Поэтому я сначала нажал на кнопку открытия дверей автобуса, а потом только подумал о последствиях.
  - Куда руки протянул! - заорал шофер, все пассажиры салона от крика возбужденно зашевелились. Но вместе с тем он прижал машину к обочине и остановился аккуратно возле знака "Остановка".
  - Я попросил потому, что на улице морозно, а все мои теплые вещи не прилетели вместе со мной, - попытался я оправдать свой хулиганский выпад.
  - А меня это не волнует! - опять заорал водитель и добавил несколько неразрешенных в общественных местах слов.
  - Да что же это - вас всех будто бы из дерьма лепят! - сказал я и вышел на родную землю. Автобус тотчас же возмущенно обдал меня выхлопом и уехал к вокзалу, который сиротливо прятался среди куч с мусором в километре от моего дома. Да, при таком окрепшем морозе за этот километр я бы совсем окоченел.
  Как ни странно после столь жесткого перелета я не заболел ни телом, ни душой. Вакуум вокруг меня сохранился. Хотелось, даже отметить, что он усилился, да с вакуумом такое дело не проходит: он или есть, или же его нет. В случае со мною он, скорее, был, нежели наоборот.
  "Не от Мира сего 4" прочитало сто человек и то ли не заметило, что я не выложил окончание книги, то ли не пожелало это заметить. Никакого интереса к моему произведению не отражалось, хотя предысторию прочло около двух тысяч читателей. Я это не понимал, я отказывался это понимать. Вакуум - это естественное состояние глубокого космоса. В информационном пространстве он бывает только искусственным.
  Такое положение, на самом деле, не может длиться бесконечно, но мне не хотелось ждать развития событий. Без дополнительной мотивации извне я решил не доводить дело до точки - пусть оно останется в интернете многоточием. И господа пираты не могут поместить на своих сторонних сайтах действительно "Полное собрание сочинений", как кое-где они уже сделали, опрометчиво пообещав, что в самом скором времени появится окончание моей богатырской саги.
   Как я залег на дно, еще, будучи на работе, так со дна подниматься не торопился.
  Оказывается, это было не совсем просто. У меня уже сделалось привычкой каждый день собирать информацию для своей будущей книги. Идей в нереализованных пока сюжетах была масса, но применять их больше я не собирался. Я вообще не собирался больше писать.
  Может быть, конечно, это означало, что я поддался обработке себя, творческого, со стороны нетворческого государства, может быть, противиться воле Самозванца сделалось невозможно - все может быть. Я ненавидел читателя, и в таком состоянии писать было нельзя. Вообще, надо было держаться вдалеке от всякой литературы и фильмов. Нельзя было об этом думать, можно было не думать, пробегая глазами в туалете какую-нибудь книжку какого-нибудь очередного писателя из спецназа ГРУ, либо смотря бесконечный ментовский сериал по НТВ.
  Но не думать оказалось невозможно. Не думать тоже надо уметь. А я этому делу не обучился. Пожалуй, на старости лет и не буду пытаться.
  - Two different worlds, two different worlds
   One that belongs to me, one could be wrong for me
   Two different worlds, two different worlds
   Oh, two different worlds (Foreigner - Two different words).
  "Два разных слова, два разных слова.
   Одно принадлежит мне, одно может быть неправильным для меня.
   Два разных слова" (Перевод).
  Тем временем бесснежная зима воплотилась в не менее бесснежную весну, мы выгадали момент, купили билеты на самолет в авиакомпании "Air Berlin" и улетели к морю в Аликанте. Для Вари это был последний детский отпуск с родителями, для меня и Лены - первый совместный курорт. Для Сани же это обернулось кормлением и всяческим ухаживанием кота Феди, которого мы с собой решили не брать. Саня боролся со своим университетским дипломом, так что добровольно согласился со званием главного кошатника.
  В Испанию я взял с собой верный лэптоп, уже начинающий болеть старческими заболеваниями западания памяти, и внезапно ощутил: каждый вечер здесь мне хотелось на нем писать. Неважно - что, важно, что хотелось. Просто даже пальцы чесались, до того было желание набрать несколько строк о море и песке, о старинных крепостях и музеях, о корриде и гигантских аквариумах, о людях и ценах в магазинах. Но я мужественно терпел.
  По утрам выбегал на пробежки, чего делать не особо любил - предпочитал гонять на лыжах, либо ездить на велосипеде. Здесь слово "лыжи" было незнакомо никому, впрочем, как и "сугроб", велосипеды поблизости в аренду не сдавались, а двигаться хотелось.
  Трусил вниз под гору до пляжа, нарезал по нему круг вслед за пляжеуборочной машиной, а потом бросался в море и плавал в волнах до одури. Одурь наступала минут через десять, потому как пловцом я был еще тем! Возвращение к дому, который мы снимали, давалось сложнее - приходилось справляться с довольно крутым подъемом. Однако заряда бодрости хватало на весь день, на езду по испанским дорогам во взятой напрокат машине "Ситроён-Пикассо", на культурную и шопинг-программы.
  Почему-то, едва спустившись на утренний пляж, сразу вспоминал Сида Барретта, отца-основателя Pink Floyd. Тот, когда ему еще не исполнилось и двадцать пять лет, забил на все творчество и сделался странным "овощем", ушедшим в себя настолько, что не вышел до самой своей смерти. Как-то он дернулся на Ибицу и тоже бегал по пляжам, обдолбанный по самые уши, грязный и с холщевой сумкой, полной денег. Гений, признанный таковым многими музыкантами, может, и сейчас, бестелесный, бегает по песку, добравшись от Ибицы до местных пляжей Los Saladares.
  Мне нравились эти утренние часы, даже бег, сопровождаемый вытягиваемой из памяти информации о Сиде Барретте, доставлял удовольствие. Вот только одно было для меня удивительно: после его смерти у него осталось чуть больше миллиона фунтов стерлингов. Как ему за столь короткий творческий путь удалось аккумулировать столь значительные средства? Ай, да Барретт, ай, да сукин сын!
  Не, я гением быть не хотел, да и поздно уже мне им становиться. Я лучше по песочку побегаю, не отягощенный миллионами в твердой валюте. Вот можно бы было устроить так, чтобы и гением не заделываться, со всеми вытекающими из этого последствиями, и миллион фунтов на кармане иметь? Блин, вероятно, можно. Да только, в основном, в политике, а у меня на нее стойкая аллергия.
  Отдых на море пролетел незаметно и, в общем-то, здорово. На обратном пути все тот же "Air Berlin" поломал все наши чемоданы, а в ответ на составленную мною рекламацию сообщили: "сам дурак, раз с нами летел". Ну да, поздно спохватившись, я ногой перекрестился, что вещи наши вообще прилетели вместе с нами. У них там работники - турки и прочие "коренные" немцы, а с них что-то спрашивать бесполезно. Во-первых, потому что им вообще непонятно, почто на них жаловаться, а, во-вторых, раз жалоба - значит, расизм. No racism, EU!
  Действительно, не каждый летит с этими парнями, а те, кто пролетает, идет в Facebook - единственную возможность хоть как-то покритиковать эту компанию. Жалобы, конечно, специально обученный для этого турок подчищает, но их все равно остается столько, что остается только повторить себе: "сам дурак".
  Вернувшись домой, мой зуд писательства опять поугас. Но это продолжалось совсем недолго: стоило мне только улететь в Голландию на какие-то интересные электрические курсы и поселиться в гостинице Гроннингема, как желание побегать пальцами по клавиатуре возникло снова. Что делать в Нидерландах вечером после напряженного учебного процесса? Гулять по окрестностям, лакать пиво, или торчать возле экрана лэптопа.
  Окрестности огулял я достаточно быстро, потому как были они невеликие, пиво в меня много не влезало, пялиться в монитор хотелось и вовсе не очень. Зато хотелось отразить свои мысли и впечатления в буквенном варианте. Но я терпел.
  Веселиться в повествовательной форме мне было нежелательно: все равно мой юмор, где бы я им ни блистал, оставался невоспринятым. Нет, конечно, при личной беседе мне не составляло особого труда развеселить какого-нибудь собеседника, отпустив пару-тройку острот, но, вероятно, в виртуальном пространстве это уже не катило. Чтобы народ отвлекся от своих горестных дум за обустройство государства, ему было нужно указать: "Здесь шутка. Здесь можно повеселиться". Да пошли они все! Невесело - так потому что веселиться не умеете.
  Я прилетел с курсов домой отчего-то слегка нервный. То ли оттого, что я продолжал ненавидеть читателя, и ненависть эта крепла с каждой ненаписанной строчкой, то ли оттого, что Лена в мое отсутствие заставила поцеловаться задний правый фонарь нашей машины и какое-то одинокостоящее дерево.
  Но долго нервы мне подлечить не удалось. Позвонил мой институтский товарищ Серега из Питера и сказал:
  - Будем встречаться с однокурсниками, прошу обеспечить явку всех карелов.
  В нашу институтскую бытность в ЛИВТе - институте водного транспорта - студентов можно было разделить на пять неравных групп: череповецкие, карельские, питерские, архангельские и прочие. Ну, раз задание мне дано, я его бросился выполнять, насколько хватало старых телефонных номеров и новых страниц в социальных сетях. К тому же, параллельно со мной свои направления разрабатывали мои былые институтские кореша.
  Сам Серега, сделавшийся коренным питерцем, обеспечивал явку питерцев. Другой Серега, по фамилии Носырев, оповещал архангельскую братву. Костя Кочин отвечал за череповецкую диаспору, в то время как Дёма служил связным с прочими.
  Так мы и собрались - шесть человек. Мне удалось изловить и привлечь к культурно-массовому мероприятию друга Ваньку Вонславовича, переметнувшегося из разряда прочих в так называемые "карелы". Он родом-то был, конечно, из Белоруссии, однако на заре рабочей карьеры перебрался в Петрозаводск, где и осел. В смысле, не осёл, как животное, которое в наших краях отродясь не водилось, и не осёл, как баран, то есть скотина, то есть такой человек, а именно, как оседлый человек. Будто ему других мест для оседлости не хватало, например, Сочи, либо то же самое Аликанте.
  В Питере каждый уважающий себя выпускник школы готовился к празднику "Алые паруса", уважающая себя администрация закрыла торговлю алкоголем и пивом, а уважающие себя спецслужбы начали отслеживать всех и вся, в частности, частные телефоны. Мой Blackberry по причине высоких антишпионских технологий не отслеживался, поэтому его от греха подальше принялись ожесточенно глушить: я звоню, мне звонят - одно хрюканье слышно, будто Ниф-Ниф с Наф-Нафом разговаривает.
  Мы с парнями встретились в маленьком рыбном ресторане на Горьковской, пообнимались, как водится, присели за стол и начали общаться. Двадцать два года минуло, как мы похватали наши дипломы о высшем образовании и разбежались, кто куда. Конечно, никто уже не мог похвастаться стройностью фигуры и пышностью шевелюры, но в целом создавалось впечатление, что мы особо и не отвыкли друг от друга. Даже не считаясь с толщиной наших кошельков и положением в обществе.
  Кроме нас на позыв встретиться больше никто не откликнулся: особых причин, как таковых, для этого не было, да вот только сесть на поезд, либо машину, или метро никто не решился. Оторваться от дома, от обычного быта было не так-то просто. Но мы никого не осуждали, дело-то, на самом деле, житейское.
  Мы съели все меню, выпили установленный нами самими лимит водки, и как раз настало время, чтобы выбираться из переполненного выпускниками и ментами центра города куда-нибудь на окраину, где не столь жесткий режим, и где стоял боулинг. Так постановил наш народный хурал, что без этого самого боулинга - встреча потеряет в красках.
  Лично для меня это было первое знакомство с шарами, кеглями, дорожками и страйками. Ванька и Дёма, как выяснилось, тоже были весьма далеки от знаний правил игры. Но это оказалось не так уж и важно. Мы действительно расцвели после столь активного отдыха, по крайней мере, краски свои не потеряли. Стоимость водки в этом окраинном боулинге равнялась билету туриста для полета на Луну, поэтому мы отдались игре, как таковой.
  Моя парадная форма к концу всего нашего турнира утратила свою элегантную раскраску и несколько поблекла от пролитого на рубашку сока, от трудового пота, проступившего под конец состязания, от незамеченного мною соприкосновения с несвежими стенами, спинками стульев и похлопываний по плечу рук, только что гонявших по дорожке не отличающийся стерильностью шар с дырками в нем для пальцев. Мне в Гроннингене незадолго до нашей встречи выдали погоны голодранского старшего механика, знаменующие успешные выпускные экзамены на курсах, Лена по моей настойчивой просьбе пришила их к белой рубашке, в чем я и отправился производить впечатление на своих корешей. То ли плечи мои натрудились в метании шаров, то ли просто обвисли, но один погон безнадежно сполз набок и однозначно портил весь имидж элегантного старшего механика. К тому же белая рубашка, как я уже отметил, перестала быть таковой, приобретя часть моих красок.
  В общем, к исходу ночи, когда мы все отправились в гостеприимное жилище Дёмы, расположенное в домах элитной застройки в районе Аккервиль, я выглядел жальче всех. Тем же утром меня даже в автобус хотели не пустить, как я ни маскировал следы бурной ночи накинутой поверх плеч курткой. Но пустили, не пожалев потом об этом: я сидел на своем месте тихо, как мышка и спал всю дорогу. На моем плече спала другая мышка с клыкастой головой Вани Вонславовича.
  На следующее утро, уже, будучи дома, я поймал себя на желании не писать. Точнее, желание писать как раз пропало. Можно было вздохнуть: то ли спокойно, то ли облегченно. Или совсем не дышать.
  Кто-то из отчаявшихся писателей жжет свои рукописи в камине, кто-то обреченно смотрит в дуло кстати подвернувшемуся пистолету, ну, а кто-то ничего не делает, продолжает жить и в ус не дуть. Последний, как раз, никогда писателем не был, он только промышлял писательством. Я повел себя по-своему, не пытаясь подражать ни третьим, ни вторым, ни первым.
  Я просто затаился, впал в творческий анабиоз, забылся спячкой - я выбрал свой путь. Жизнь идет своим чередом, времена меняются, не стоит поддаваться минутным слабостям, ничто не вечно под луной. Уйдут без следа всякие там Яны Жемойтелите, редакторы, цензоры, корректоры. Да и я тоже, конечно, уйду. Но наследить за собой успею, потому что уже успел.
  Мне не сделалось веселей от своего решения забить на творчество. Волны депрессии все также накатывали на меня, отравляя голову чужими и чуждыми наставлениями, но я думал, что и это пройдет. "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" (Книга Екклесиаста, глава 1, стих 9). Вот и весь сказ.
  Мы с Леной в очередной раз собрались и поехали в наш маленький дом по другую сторону границы. Мне не хотелось оставаться наедине со своей мрачной тоской.
  А потом меня укусила оса.
  
  28. Я написал книгу.
  Тупая тяжелая пуля ударила меня возле сердца так сильно, что весь свет в глазах погас, сгущающийся вечер притушил все свои вянущие огни, и наступила ночь. Опрокинувшись, я лежал на спине и не знал, как дышать. Мне было очень больно, и прочие мои чувства от этого притупились: слух, осязание, зрение. Время остановилось, на всем свете был только я, внимающий расцветшему в груди адскому терзанию. Казалось, не в меня что-то попало, а из меня вытягивают мышцы, сухожилия и вены.
  Но был в этом состоянии и несомненный плюс - время прекратило течь не только для меня, но и для всего окружающего мира. Можно было подумать о чем-то важном, знаковом. Как правило, только такие мысли лезут в голову любому человеку, невольно, или вольно оказавшемуся между действительностью и вечностью. Вольные - это те, кто дрянь какую-нибудь себе в организм впихнул. Ну, а невольный - это я.
  Я знал, что нисколечко не умираю, но это знание не приносило ни облегчения, ни, наоборот, разочарования. Я думал совсем о другом.
  Зачем человеку расставаться со своей жизнью? Да так уж складывается в природе вещей, никому этого дела не миновать: помрем все за здорово живешь. У каждого свой срок, но каждый к этому сроку подходит, либо исполнивший свое земное начертание, либо - нет.
  Мне открылась Истина. Впрочем, любой наркоман тоже может так сказать, укумарившись до полного безобразия. Правда, их истина несколько другая - например, "настоящая жизнь видна только через желтые очки", или "рядом с холодильником обязательно заводятся кошки". Моя Истина была иная: мы живем для Любви. Джон Леннон в своей могиле после этих слов должен перевернуться.
  Настоящая Любовь возможна только между мужчиной и женщиной, это если упустить все инстинкты, замешанные на родственных чувствах. Ну, всякие гамадрилы нетрадиционной, как принято говорить, ориентации, конечно, тут же могут кинуться спорить, помахивая перьями боа. Но проблемы педерастов меня волнуют меньше всего, как мудро заметил однажды Костя Кинчев. Ими пусть политики занимаются - одного поля ягоды.
  Недаром говорится в народе про женщину, которая за мужчиной, ну и про мужчину - который тоже за кем-то: "моя вторая половина" - и все дела. Это - если повезло, это - если Любовь. Так, полагаю, в земной ипостаси. А вне земной, в духовной, которая, как хочется надеяться, посмертная, эти части соединяются - бац, и единое целое. Как ангел, который без пола. Такие чудеса творит Любовь земная.
  Тем же, кому не повезло в поисках, либо без надобности эти самые поиски, гореть в аду синим пламенем. Впрочем, пес его знает, что с ними, несчастными. Может, обратно на Землю в другое тело, в баобаб, например, как сказал Владимир Семенович Высоцкий. Я очень верил, что у меня проблем со второй половиной нет, хотя, порой, бывало желание ее, эту свою вторую половину, придушить - но это сиюсекундные слабости, порыв гнева, ничего не отражающий.
  Истина мне открылась и не спешила закрываться. Я ее запомнил, в отличие от всяких наркоманов, которые при возвращении в реальность не помнят ни черта. Я еще подумал: "Надо же, какой ворошиловский стрелок этот Дениска: навскидку без прицела - и прямо в меня!"
  Едва эта мысль проскользнула в голове, как я сумел вздохнуть, сумел ощутить боль и сумел пошевелиться. Эхо выстрела все еще билось где-то о стену моего дома, как я попытался встать, морщась и хрипя. Лежать было нельзя.
  Сейчас набегут мои враги, добьют меня и закопают где-нибудь в пустынном месте, чтоб никто не нашел. Такая перспектива меня не устраивала до безобразия.
  Больно, конечно, больно, но кому сейчас легко? Я перекатился на живот, поднялся на колени и на них пошел, постепенно восстанавливая утраченное дыхание. Через некоторое время мне удалось подняться на ноги и, пошатываясь, двинуться к теплице. Прозрачная теплица - вот мое спасение. Лавочник больше в меня не стрелял.
  Расстояние было небольшим, поэтому мне удалось закончить свой путь, прежде чем набежали прочие мои экзекуторы.
  - Я в него попал! - возбужденно пробасил толстый Дениска.
  - И где же он? - тонким голосом переспросил Рома.
  Вероятно, лавочник пистолетом показал, где я. Они все посмотрели в сторону теплицы и сквозь прозрачные поликарбонатные стенки увидели меня. Точнее, конечно, мой силуэт.
  Когда-то, когда я был совсем маленьким, мама отводила меня в ясли. Однажды я наотрез отказался в них оставаться: встал в позу, распустил нюни и сказал, что не останусь здесь, хоть режьте меня. Воспитательница резать меня не стала, а предложила позавтракать, чтобы еда не пропала, а мама, типа, меня в раздевалке подождет. Мне ничего не оставалось, как согласиться, и этот случай, оказывается, запомнился мне на всю жизнь.
  Я сидел и трескал какую-то кашу, ежесекундно поглядывая на полупрозрачную стеклянную дверь из нашей группы. Я видел едва просвечивающее сквозь рифленое стекло желтовато-коричневое пятно на фоне прочего бесцветия и думал, что это мама стоит и ждет меня, когда же я, наконец, поем. Мне было донельзя одиноко, но там, за дверью меня ждала моя мама и, значит, все будет хорошо: я доем эту кашу и мы с мамой уйдем отсюда. Я всхлипывал и никак не мог справиться со своей порцией. Также и с компотом - он пузырился и все не желал вливаться в меня - постоянно проливался куда-то по сторонам.
  Добрая воспитательница Людмила Ивановна предложила мне снять изгвазданную компотом рубашку и поменять ее на чистую. Я согласился - через стекло проступало теплое пятно маминого лица, значит, ничего страшного. Пока я стаскивал с себя одежду, устал так, словно вручную выгрузил вагон угля. Ну, детский труд в то время не поощрялся и также был запрещен, как и сейчас, поэтому про уголь - это, конечно, образно. В общем, устал я изрядно, а тут и Людмила Ивановна подоспела с предложением прилечь слегка и отдохнуть от трудов своих праведных. Я, конечно, в отказ - показываю на дверь и говорю, как могу, что мама меня ждет. Но воспитательница по-доброму улыбается и отвечает, что ничего страшного, никуда моя мама не денется. Я ей верю и ложусь спать, не отрывая глаза от пятна на двери.
  Я проспал изрядно, по-моему, даже обед, потому что, вновь облачившись в одежду, принялся вместе со своими подельниками полдничать. Когда же наступил счастливый момент, и мне удалось выбежать в раздевалку, где все это время меня ждала моя мама, оказалось, что желто-коричневое пятно, которое я принимал за ее лицо - всего лишь цветочный горшок.
  Но к тому времени наступил вечер, и меня забрали домой. Больше я в яслях и последующем садике не капризничал. Да и забыл об этом случае, а вот, надо же, вспомнил. Здорово меня, видать, встряхнуло, раз столь далекое время в памяти отразилось.
  - Я сама к нему схожу - услышал я женский голос. Или это мент говорил, что, конечно, возможно, но маловероятно. Или, скорее всего - это была моя кураторша из "Зю" - Ревинская Инна.
  Ну, ладно, сука, ты сама выбрала свою участь. Добро пожаловать в игру по моим правилам.
  Инна перехватила свой пистолет Макарова двумя руками, как звезда боевиков, подошла к теплице, открыла дверцу и сделала шаг внутрь. Вероятно, она назначила себя неформальным лидером этой кампании, а, может быть, даже и формальным.
  То, что в полумраке через полупрозрачный поликарбонат казалось мной, на самом деле был коричневый цветочный горшок, установленный на белый шестидесятилитровый бидон для поливки. Моим врагам-то и ни к чему, что у меня по такому делу опыт с ясельного возраста, поэтому не мудрено, что купились. А где же, в таком случае я? Ведь зашел же я в теплицу!
  Ревинская, как честный пацан, решила проверить и выяснить, куда подевался ее подстреленный враг? Она вошла в теплицу полностью и отодвинула в сторону легкую сосновую рейку, которая мешала проходу.
  В сей же момент с левого края от входа скрипнула, распрямляясь, освобожденная пружина, доставшаяся мне в наследство от амортизатора отцовского мотоцикла. Инна, конечно, на звук попыталась отреагировать, выставляя пистолет, но тут же по этому самому пистолету и получила хорошо выструганной еловой дубиной с набалдашником из березового капа на конце.
  Если бы она была мужиком, может, и ничего - у них, то есть, у нас, мужиков, грудина крепче. Но Ревинская Инна была сама собой: "лошадью без грима" - поэтому досталось ей прилично и капом, и рукоятью ее оружия. Она издала резкий звук выдоха, перешедший в хрип вздоха, и упала, как сломанная кукла с дивана.
  Мент на это среагировал быстрее всех. Он приблизился к роковой двери в теплицу и замер перед ней, поводя жалом и своим нетабельным оружием. Вокруг было тихо, только похрипывала падшая сотрудница "Зю". Рома не понимал, что происходит, а лавочник Дениска от греха подальше начал отступать к забору.
  Мент не переставал оглядываться и прислушиваться, только перешел на более удобную для этого площадку, ровную и сухую, будто специально для дозора предназначенную. Конечно, зачем стоять на перекопанном картофельном поле, либо на собранной в кучку жухлой отстриженной траве, когда рядом имеется небольшой пятачок, пригодный для любого каприза любого посетителя: стоять, сидеть и, даже, лежать?
  Меня в теплице, конечно, уже не было. Я устроил себе лаз под дальней стенкой, через который и вытек наружу. Я выбрался из подготовленной самим для себя западни, а цветочный горшок остался. Рядом стеной стояли высаженные мною когда-то ели, под их прикрытием можно было запросто отступить на поля и скрыться в густеющем мраке. Но у меня на этот счет были совсем другие планы.
  Во-первых, я опасался, как бы эти парни - про Ревинскую я уже не вспоминал - отчаявшись на месть, ни подпалили бы мое жилище. В принципе, они уже перешли все допустимые для простого выяснения отношений рамки и теперь созрели для любых действий. А стать среднестатистической жертвой возгорания от "неисправной электрической проводки" мне совсем не улыбалось. Много домов, гаражей и магазинов и, даже, церковь когда-то недавно превратились в угли и золу в нашем городе, в то время как вердикт расследования причин был всегда один - техническое возгорание.
  Во-вторых, оставлять безумного Рому с повязкой на лбу относительно безнаказанным я уже не хотел. Жаль, конечно, что нет рядом с ним его боевой подруги, но, на самом деле - не должно быть жаль. Пусть ее!
  И, в-третьих, зачем же тогда я столь тщательно готовился к противоборству?
  Пружина в теплице сработала должным образом, мой расчет оказался верным, и это вселяло некоторый оптимизм, пусть и слегка траченный полученным мною ранением. Левой рукой мне шевелить получалось не очень, каждый вздох вызывал болезненные ощущения, но это все было не смертельно. Можно перетерпеть.
  Случайности, конечно, происходят всегда, но это не повод отчаиваться. Готовя себя к подобному испытанию, я руководствовался принципами Декарта, который когда-то сформулировал и обобщил очень полезные вещи:
  1. Ограждать себя от торопливости в суждениях и от предвзятых мнений.
  2. Каждый трудный вопрос разлагать на столько частных вопросов, чтобы стало возможным более легкое их разрешение.
  3. Всегда начинать с простейшего, понятного и постепенно переходить к более сложному.
  4. Составлять настолько полные обзоры сделанного предшественниками, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено. (БСЭ, Декарт, т. 8, М., 1972 г, с. 44).
  Когда мент встал на специально подготовленной мною для этого площадке, я дернул за веревочку, тотчас же елка слабо шевельнулась и выбросила из себя тяжелый арбалетный болт. Хорошо, что я не придумал стрелять из самодельного самострела с рук - в нынешнем моем положении я, скорее всего, промазал бы. А у меня было право только на один выстрел.
  Болт с тупым наконечником, обвязанным для пущей важности тряпочкой, угодил менту в основание шеи. Я-то хотел попасть куда-нибудь в живот врага, но кто же знал, что парень перед выстрелом согнется в три погибели. Удар в кадык - это тоже болезненно.
  Мент вскрикнул и упал на перекопанную землю картофельного поля, дернул ногой, схватился руками за горло и начал открывать и закрывать рот, как выброшенная на берег недвоякодышащая рыба.
  Дениска отступил назад еще на несколько шагов.
  - Рома! - позвал я самым елейным голосом, на который был способен. - Рома!
  Я не выходил из-за елки, прячась за густыми ветками, сжимая правой рукой рукоять сбалансированной дубины - меча, которую как-то пользовал для практических упражнений.
  - Рома! - от такого противно-приторного голоса меня самого чуть не стошнило.
  - Ааа, - закричал мой враг, поблескивая в разные стороны стеклышками своих очков, пытаясь разглядеть, откуда доносится столь противный голос.
  Он решительно двинулся вперед, а я, дождавшись, когда Рома встанет на одной линии с пятящимся лавочником, резко вышел из елок, воздев над головой свою дубину.
  - Стреляй! - отчетливо и четко, как в армии, крикнул я, и толстый Дениска, пятящийся назад, снова выстрелил навскидку, словно повинуясь моему приказу.
  Звук выстрела дунул по деревне, побудив к лаю каждую уважающую себя деревенскую собаку. Лавочник повернулся на сто восемьдесят градусов, перемахнул через канаву, идущую вдоль забора, и скрылся из виду. Только мотор его микроавтобуса взревел, унося своего хозяина прочь от волнений сегодняшнего вечера. Ладно, езжай, все волнения для тебя только начинаются.
  Рома лежал вниз лицом, подмяв под себя руки, и не шевелился. Только ноги его дрожали мелкой дрожью, да растекалось по штанам черное пятно жидкости, освобожденной из мочевого пузыря. Ворошиловский стрелок Дениска угодил ему пулей в основание черепа.
  Вот и все. Я справился со своей задачей. Даже не пришлось успокаивать бесноватого Рому самолично. А ведь лавочник - какой снайпер! Без промаха бьет на голос, ему бы в тайге белку в глаз целить.
  Мне оставалось только разобрать все свои орудия самообороны, да звонить ментам. Нельзя было давать лишний повод следствию, чтобы нашлись какие-нибудь действия, превышающие допустимые их законом меры. Мой самострел - мой приговор, не говоря уже о заманухе в теплице. Для ментов и, позднее, для какой-нибудь толстой тетки в мантии не важно - что, им, к сожалению, важно - как и насколько. ССП - сволочной свод правил (общечеловеческий).
  Увлекшись своими мыслями, я и не заметил, откуда передо мной возник еще один человеческий силуэт. Вздрогнул от неожиданности и успел лишь слегка отвернуть голову, как на скулу обрушился жесточайший удар чем-то твердым - гораздо тверже кулака. Если бы не дернул шеей, то оторвалась бы, пожалуй, моя головушка и улетела в сухую канаву.
  Искры брызнули из глаз, и я, вдруг, обнаружил себя лежащим на своей подраненной левой стороне туловища. Вероятно, от боли и пришел в себя, отключившись на пару секунд. Не знаю, откуда я взял эти знания, но силуэт, ударивший меня рукоятью пистолета, был вполне аналогичен тому дурному охраннику, что как-то пытался спихнуть меня на рельсы метро. Вероятно, вылетевшие из глаз искры осветили на миг его лицо, и я его узнал.
  Мне было больно, глазами я никак не мог сфокусироваться на одной точке, а желудок предупреждал: сейчас стошню. Сделать это мне помог еще один удар, на сей раз - ногой в живот. Я подпрыгнул на несколько сантиметров на месте и, бессильный сдерживаться, зашелся в рвотных спазмах. Мой враг отступил на пару шагов, чтобы не запачкаться.
  - А я тебя тогда пощадил, - сказал я, поминая нашу давнюю встречу в метро, когда я не стал пользоваться его промахом и сталкивать его под поезд.
  - Что ты там булькаешь? - тон его голоса не предвещал ничего хорошего. Он поругался нецензурно, а потом признался, что узнал меня. - Надо было в тот раз закончить дело, размазался бы по метро - и больше никаких проблем.
  - Кишка тонка, - возразил я, и меня снова вырвало.
  - Все равно ничего не слышу, что ты там бормочешь, - недовольно заметил былой охранник. - Посмотри - сколько беды натворил ты вокруг себя. Ну, ничего, я подправлю твою судьбу. Сейчас буду тебя мало-мало пиф-паф.
  Он встал в эффектную позу и поднял свой табельный пистолет, держа его двумя руками.
  Я, вообще-то, все это время смотрел только перед собой, но каким-то волшебным образом у меня образовалось периферийное зрение, так что я мог контролировать ситуацию вокруг меня. К сожалению, воздействовать на нее у меня уже больше не получалось. Но враг мой отчего- то не стрелял.
  А, так вот в чем дело - около края забора с той стороны канавы стоял еще один силуэт и держал ружье, недвусмысленно направленное прямо в моего подлого собеседника.
  - Эй, мужик! - говорил человек с ружьем. - Опусти свою пушку, не то мне тут промахнуться сложно.
  Я, было, на долю секунды подумал, что это Дениска с ума сошел, съездил за карамультуком и теперь меня защищает. Но голос-то я узнал, голос-то я опознал!
  - Чего замер? - спросил Вовка. - Я что: по-русски говорю?
  Действительно, это был мой недавний представитель в суде, мой школьный приятель Вовка. Есть у него такое свойство: путать слова в состоянии душевного волнения. Он имел желание произнести: "Что я - не по-русски говорю?"
  - По-русски, вообще-то, - ответил мой потенциальный убийца. - Ствол куда сбросить?
  У нас получалось кино. Хотя соседний участок был Вовкин, и он имел обыкновение на него заезжать со своими неведомыми целями. Но на этот раз Вовка приехал очень вовремя - просто по-киношному вовремя. Только где он разжился ружьем?
  - В кобуру убери, - тем временем говорил мой приятель. - Надеюсь, понимаешь, что стрельбы больше не получится?
  - Понимаю, - сказал враг. - А дальше - что?
  - Дальше - сел в машину и уехал в сторону Ленинградской области, - ответил Вовка. Вероятно, он считал на номере чужой машины возле моих ворот цифру "47".
  - А коллегу могу с собой взять?
  - Бери, - с некоторой задержкой согласился мой приятель. Наверно, он про себя подумал: "Что - еще и коллега есть?" Вслух, как водится у практикующих в судах специалистов, он ничего не сказал.
  Если этот парень - чей-то коллега, то уж не местного мента-гибэдэдэшника и, тем более, дегенеративного шофера грузовика. Здесь была еще Инна, с позволенья сказать, Ревинская. Вот он чей коллега. Стало быть, и сам из отдела "Зю", или прикомандированный - неважно.
  Парень убрал свой пистолет в наплечную кобуру, перешагнул через меня, подходя к теплице. Он вошел внутрь, повозился там и вышел с еще одним "Макаровым" в руке и телом женщины на плечах.
  - А чего волыну вытащил? - поинтересовался Вовка.
  - Так напарницы моей, - ответил тот. - Имущество казённое, ни тебе, ни мне без надобности, чего же проблемы создавать?
  - Жива? - спросил мой приятель, имея ввиду Ревинскую.
  - Пока жива, - вздохнул парень. Вздох у него получился нисколько не опечаленный, скорее - озабоченный, как теперь быть с этой своей коллегой?
  - Ну, ты понял, что делать! - сказал Вовка. - Сами-то чьи будете? Менты?
  - Не совсем, - ответил тот и пошел на выход со двора. Завелся двигатель машины, и его удаляющийся шум подсказывал, что этот " не совсем ментовский" тандем из отделения "Зю" отбыл в сторону города-героя. Скатертью дорога!
  Меня накрыла темнота, которая одновременно растворила всю мою боль. Осталась только песня Дэйва Гаана, откуда-то возникшая в моей голове:
  - Breathe for me,
   Breathe for me,
   Breathe for me.
   We can be together,
   If you breathe for me" (Dave Gahan - Breathe).
  "Дыши для меня,
  Мы можем быть вместе,
  Если ты дышишь для меня" (Перевод).
  Я начал принуждать себя дышать и от этого вывалился из безвременья в сгустившиеся вокруг меня сумерки. Вовка на корточках сидел надо мной и щупал мне шею.
  - Пошел ты! - сказал я ему. - Чего щекотишься?
  - А я уж думал: ты - того!
  - Откуда ружье? - этот вопрос, оказывается, тоже волновал меня не меньше, чем песня лидера Depeche Mode.
  - И тебе тоже понравилось? - засмеялся Вовка своим коротким лающим смехом. - Полуметровая стальная труба на три четверти и щетка для чистки стекол машины, вдетая в нее, как приклад. Вот и ружжо. Но тот полумент купился.
  - А! - сказал я, боль ужалила в грудь, и все вокруг опять померкло.
  Во второй раз я очнулся уже в доме на диване. В печке гудел огонь, и вокруг никого не было. Где-то в прихожей лучился свет, но возле меня был полумрак. Я попытался оглядеться, но все предметы двоились в глазах, слезы застилали взор, так что я снова смежил веки.
  - Следы, - сказал я пространству.
  - Замел, - откликнулось пространство голосом Вовки. Он потом еще что-то говорил, но я его уже не слышал. Меня унесла чернота, как в воронку. Ухнул и растворился, не в состоянии больше держаться на поверхности. Вероятно, расслабился после сообщения своего приятеля.
  А Вовка, оттащив меня в дом, первым делом схватился за телефон. Конечно, нужно было звонить в скорую помощь и в ментовку, но немного погодя. Он позвонил нашему общему приятелю.
  - Кучерявый, - сказал он. - С Длинным беда. Срочно прыгай в машину и езжай за Леной. Должен привезти ее сюда, на дачу, раньше приезда ментов.
  - Что ей сказать? - спросил Олег, он же в прошлой жизни "Кучерявый".
  - Я сам скажу, сейчас ей перезвоню.
  - Так он жив?
  - Жив, и без членовредительства, - ответил Вовка. - Просто подстрелили его.
  Он положил трубку и осмотрел место возле приходящего в себя парня из ДПС. Тот сел на земле и схватился обеими руками за горло, словно собирался сам себя придушить. Вовка увидел рядом с ним арбалетный болт, головка которого была завернута в тряпицу. Он подобрал стрелу, двинулся по траектории ее полета к елке и осторожно, стараясь не повредить ветки, вытащил из креплений самодельный арбалет. То же самое проделал с самими креплениями, потом разобрал устройство, ошеломившее в теплице Инну Ревинскую, сорвал с головы недвижимого Ромы повязку и унес все это в дом. То, что я строил, настраивал, выверял несколько дней, ему удалось разрушить едва ли за пять минут. Разрушить, запихать в печку и поджечь.
  Вовка позвонил Лене, успокоив ее словами, что "я жив, но хулиганы стукнули по руке так, что болит голова". Потом коротко расспросил гибэдэдэшника о событиях получасовой давности. Тот говорить практически не мог, горло у него пострадало, но не так, чтобы смертельно. Может быть, петь уже больше никогда не сможет, зато сможет заниматься шансоном.
  - Что мне делать? - просипел мент.
  - А делай, что хочешь, - махнул ему Вовка и позвонил в скорую помощь и ментовку.
  Парень, услышав такое дело, засобирался, выскользнул в широко распахнутые моим приятелем ворота, юркнул в свою машину и уехал домой, в соседнее село Мегрега, где плотность проживающих полицаев и гибэдэдэшников была самая высокая в районе.
  О Роме, остывающем в огороде, никто не вспомнил.
  Временами я подымался из глубинного мрака на поверхность, вероятно, чтобы глотнуть воздуха, но сразу же тонул обратно.
  Яшка, он же Олег, он же Кучерявый, привез Лену, та сразу же бросилась ко мне с проверкой. Она положила мне руку на лоб и что-то спросила. Я не открыл глаза, но, говорят, улыбнулся и сказал:
  - Лена, я написал книгу.
  Потом я глубоко вздохнул и повторил:
  - Я написал книгу.
  
   Послесловие.
  Чтобы быть писателем, нет необходимости иметь соответствующую запись в трудовой книжке и состоять в сомнительных организациях, типа "Союзов" и "Объединений". На писателя нигде не учат, учат на всяких журналистов и филологов - но это не в счет, потому что каждый хозяин учит по-своему. На писателя каждый учится сам, согласно своему личному вкусу, взгляду на действительность и, самое важное - отношению к былому прошлому.
  Стать писателем можно только тогда, когда занимаешься этим делом постоянно. Даже, когда ничего не пишешь. Собирать материал, анализировать его, пропускать через себя, чтобы соглашаться с принятыми трактовками исторических событий, канонами людской порядочности и степени разумности, или не соглашаться. Писатель интересен тем, что у него есть свой взгляд, для прочего есть учебники под редакцией bla-bla-bla.
  Занимаясь писательским трудом, нужно быть готовым к тому, что помощи ниоткуда не дождаться, то есть рассчитывать приходиться только самому на себя, а это, как правило, не приносит никаких профитов. Веление души - это дело такое, нематериальное, и денег за это никто не заплатит. Разве что Савва Морозов, так шлепнули его почти век назад посредством самоубийства.
  Занимаясь писательским трудом, нужно быть готовым к тому, что можно дождаться много вреда от людей, топчущихся возле литературы.
  Не надо верить литературным критикам - эти ребята, в основном, сами ничего не создали, поэтому им за радость самовыражаться в глумлении. Их основное орудие - вычитка фрагментов, которые, зачастую, без прочтения всей книги маловразумительны, исправление орфографических ошибок, которые бывают даже у зубров-корректоров, и ничего не значащие замечания: "нет связующей нити произведения", "присутствуют потуги на юмор", "недостаточно изящно" и прочая лабуда.
  Не надо принимать во внимание советы "состоявшихся" писателей, потому что, как правило, их заинтересованность в этом деле - сугубо меркантильная. Нафик создавать себе конкурентов, если есть рычаги воздействия, нажимая на которые не нужно напрягать "состоявшуюся" фантазию, голову, как таковую, и, вообще-то, весь писательский craft work? Один из таких рычагов - советы, заведомо пустые и невыполнимые.
  Не надо обращать внимание на позиции литературных агентов, журналистов и издателей, наподобие: книга умерла, никто ее ни читает. Во-первых, у нас нет литературных агентов - не народились еще, да, пожалуй, и не судьба в обозримом будущем. Те же, кто таковыми себя величает - просто жулики и спекулянты. Во-вторых, "смерть книги" - это навязанное мнение, причем, навязанное извне. Если это происходит, значит, это кому-то выгодно. Бывает.
  А что тогда надо? Как себе помочь? Да читай книжки, изданные в прошлом веке обычными тиражами в сто тысяч экземпляров. А еще лучше - отпечатанные в пятидесятых годах: тогда политическая правка была не столь насыщенной, как позднее. Много достойных писателей в любых жанрах предлагали свое видение жизни.
  Ну, если не по нраву Тендряков, Быков, Астафьев, Акимов, Тур Хейердал, Илья Меттер, Виктор Смирнов, Владимир Мелентьев - тогда, конечно, Маринина энд компани, Никитин и последователи, все пишущие офицеры спецназа. Тогда, конечно, да! Тогда вкус такой, тогда не стоит и думать, чтобы задумываться. Сколько не жуй жвачку для глаз, сытости это не добавит.
  Если заниматься творчеством, то не стоит обобщать поэтов и писателей. В лихие года поэтов всегда разводится, как блох на барбоске - ими просто нужно пренебрегать. А, особенно, поэтессами. Нужно помнить, что все хорошие стихи всегда можно спеть, попробуй спеть рифмы любой журнальной изысканной поэтессы - собаки сдохнут от хохота. Обратное утверждение тоже верно: если песню можно прочитать, как стихи - значит, это, на самом деле, искусство. Но любой дурак, или, в большинстве своем - дура, складывающая четверостишия и даже выпускающая тоненькие книжки - всего лишь иллюзия творчества, всего лишь подмена понятий о литературе. Больше печатают поэзии - это совсем не значит, что больше печатают литературы. Псевдопоэзией вытесняется достойная проза.
  Писателей, на самом деле, не так, чтобы много. Людей, умеющих связно выражать свои мысли на бумаге, причем, не на одном листе, а на ста восьмидесяти и больше, отличает упертость, что вполне может граничить с упрямством. Пусть кто-нибудь попытается изо дня в день посидеть перед клавиатурой и потыкать по ней пальцем - все отпечатки пальцев сотрутся к едрене фене. Так еще нужно не пересказывать чужую книжку, либо компьютерную игрушку, или фильму, а что-то более осмысленное и свое.
  Ориентироваться по киношным штампам - дело для писателя совсем бессмысленное. В кино можно заряжаться только радостью, либо горем, надеждой, либо отчаяньем, пониманием, или отвращением. Например, "Брестская крепость" Котта может подвигнуть к созданию книги о войне, об эпизоде этой войны, о человеческой судьбе в этой войне. И, с другой стороны, "Сталинград" Бондарчука может вдохновить, разве что, к созданию очередной компьютерной игры.
  А, вообще, коль уж увлечение писательством не проходит, то лучше это дело держать в тайне. Друзья и родственники все равно будут относиться к этому, как к легкой степени умопомешательства. Если же, не приведи Господь, об этом прознают какие-нибудь ментовские структуры, то следует ожидать ни много, ни мало, а повышенное внимание к своей творческой натуре. Как сказал один сержант патрульно постовой службы, прочитавший в газете о некоем увлечении сочинительством: "Ладно бы украл, а то - писатель!"
  Зачем-то в околописательских кругах, если таковые еще где-то сохранились, поэты и поэтессы настаивают, чтобы все произведения постоянно редактировались сообразно с историческим моментом. Это похоже на предательство самого себя. В молодости все видно под другим углом, так в этом и прелесть этого, увы, краткого отрезка жизни. Чего же его менять по прошествии пятерки-другой лет?
  Да, вообще, ничего менять не надо. Заигрывание с читателем, так же, как и заигрывание с издательством, если до него дойдет дело, дело пустое. Им надо, пусть они и меняют текст, удаляют абзацы - что угодно. Как сказал Андрюха Макаревич в свое время? А сказал, даже больше - спел - Андрюха Макаревич в свое время так: "Не стоит прогибаться под изменчивый мир - однажды он прогнется под нас". Думаю, это вовсе не означало грядущий возрастной набор веса, когда напольные весы сначала показывают 150 kg, а потом перегорают, потому что сделаны в China, будь она неладна. Его песня означала что-то другое, искреннее и донельзя верное.
  И, что тоже немаловажно, не стоит пытаться менять окружающий мир. Изменяя мир, человек, подчас, меняет себя самого. Правильнее оставаться самому тем, кто ты есть. По крайней мере, пытаться это сделать. Тогда, может быть, маленькая частица этого говенного мира рядом с тобой окажется такой, какая она и должна быть.
  Любому автору, конечно, хочется, чтоб его читали, и многие из них ломают голову: как привлечь внимание читателя. Большинство считает, что лучший способ - это одурачить издателя: вон, сколько всякой дряни они издают на сегодняшний день, почему бы не тиснуть еще одну? Как и везде в мире сразу же задействуется золотое правило достижения цели - привлечение всех возможных знакомств, старых и заново проросших с чисто потребительской целью. Почему-то в таком случае все писательское мастерство, если таковое и было, мгновенно теряется, затмеваясь чисто деловым подходом к творчеству. Заставить издателя прочитать себя невозможно. Вероятно, потому что он ненавидит заниматься сверхурочной работой. Вычитывая "знакомых" и "знакомых знакомых" поневоле теряется чувства, как таковые, остается одна механика. А оно того нужно?
  Пусть читатель в интернете читает, пока такая возможность еще есть. Тот, анонимный и непредвзятый, будет знакомиться только с тем, что ему действительно интересно. Конечно, денег на счету автора от этого не прибавится, ну так что же тут попишешь? Да все, что угодно попишешь!
  Потому что именно так рождаются настоящие писатели, им помогает его величество Случай, как, в свое время, он помог Нику Перумову, если верить его легенде, сделаться Толкиеном. Ну, не Толкиеном, конечно, но таким прекрасным продолжателем его жанра, что никаким прочим коммерческим толкиенистам это и не снилось.
  Вот и все. Все в руках Господа, но это не значит, что свои руки следует опускать. Пока есть желание творить - надо писать.
  Может быть, конечно, я кое-что упустил, что-то вывалилось из памяти, о чем-то писать я не мог, но на все есть свои причины. Как однажды сказал Арсен Венгер, тренер английского футбольного клуба премьер-лиги "Арсенала": "У меня есть два недостатка. Первый - плохая память, а второй я не помню".
  Многое примерещилось мне, пока я лежал, травмированный и с двумя переломами в теле, без памяти. К этому надо так и относиться, как теперь отношусь я. Поживем - увидим. Но хочется верить, что ничто и никто мне не помешает сказать однажды, а потом, спустя некоторое время, повторить, и еще раз повторить, и еще, фразу, которая всегда отражала и будет отражать мое отношение к этой жизни: "Я написал книгу".
  Конец. Август - Ноябрь 2014 M/V Elandsgracht.
  
   Примечания.
  В книге была использована литература:
  - серия "Жертвы отлива" -
  1. Бруссуев А. М. - Прощание с Днем сурка - издательство Aunus 2006 год, без переплета;
  2. Бруссуев А. М. - Ин винас веритас - издательство Aunus 2007 год, переплет отсутствует;
  3. Бруссуев А. М. - Полярник - издательство Aunus 2008 год, переплета нет;
  4. Бруссуев А. М. - Кайкки лоппи - издательство Альбион 2014 год, мягкий переплет.
  - серия "Охвен" -
  5. Бруссуев А. М. - Мортен. Охвен. Аунуксесса - издательство Aunus 2008 год, переплет не в наличии;
  6. Бруссуев А. М. - Охвен. Аунуксиста - издательство Aunus 2009 год, переплета нету.
   - серия "Радуга" -
  7. Бруссуев А. М. - Радуга 1 - издательство Aunus 2010 год, без видимого переплета;
  8. Бруссуев А. М. - Радуга 2 - издательство Aunus 2011 год, переплет невидим.
  - серия "Не от Мира сего" -
  9. Бруссуев А. М. - Не от Мира сего 1 - издательство Aunus 2012 год, переплет не предусмотрен;
  10. Бруссуев А. М. - Не от Мира сего 2 - издательство Aunus 2012 год, переплет в ауте;
  11. Бруссуев А. М. - Не от Мира сего 3 - издательство Aunus 2013 год, переплет не создан;
  12. Бруссуев А. М. - Не от Мира сего 4 - издательство Aunus 2014 год, переплет вне издания.
  - серия "Неформат" -
  13. Бруссуев А. М. - Шутки. Сборник рассказов - издательство Aunus 2014 год, переплет - не переплет.
  14. Бруссуев А. М. - Пародии: Колобок и Акула, Резиновая кукла - издательство Aunus 2014 год, переплет не сделан.
  Также была использована другая Литература.
  Заимствованы буквы в различных сочетаниях и комбинациях: а, б, в, г, д, е, ё, ж, з, и, й, к, л, м, н, о, п, р, с, т, у, ф, х, ц, ч, ш, щ, э, ю, я.
  В дополнение были применены другие буквы в других сочетаниях и связках: a, b, c, d, e, f, g, h, I, j, k, l, m, n, o, p, q, r, s, t, u, v, w, x, y, z.
  При создании этой книги не обошлось без отдельных слов на санскрите.
  О задействовании цифр и знаков пунктуации даже не говорю.
  В общем, тот еще труд.
  Спасибо, что прочли эту книгу, отзывы и пожелания можно отправлять по адресу: flint2s@yahoo.com.
  
  Теперь полный конец. Тогда же и там же.
Оценка: 3.40*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"