Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Двадцать-двадцать

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Законченная версия книги. Вообще-то, никому не стоит ее читать. Я написал этот роман вовсе не для современного читателя. Пусть через сто лет найдутся люди, которым сделается интересно узнать о той афере, что приключилась с планетой Земля в одно время. Эта книга для них.
   Двадцать-двадцать. Роман. Бруссуев А. М.
  
   This is a true story.
   The events depicted took place
   Somewhere elsewhere in 2020.
   At the request of the survivors,
   The names have been changed.
   Out of respect for the dead,
   The rest has been told exactly
   As it occurred.
   Fargo 1, 2, 3, 4.
  
   Это правдивая история.
   Описанные события имели место
   Где-то еще в 2020.
   По просьбе выживжих
   Имена были изменены.
   Из-за уважения к умершим
   Остальное было рассказано в точности так,
   Как это случилось.
   Фарги (Перевод).
  
   Сущность явлений и лет вереница,
   Лица друзей и маски врагов
   Ясно видны и не могут укрыться
   От взора поэта, владельца веков
   Свет дальних звезд и начало рассвета,
   Жизни секреты и тайны любви,
   Миг вдохновения солнцем согретый
   Все отражается в душе поэта - зеркале мира.
   Зеркало мира есть у меня.
   Хочешь взглянуть, так не бойся огня.
   Этот огонь воспоет моя лира.
   Пусть люди знают - есть добрая сила!
   Зеркало мира!
   Группа 'Воскресенье'.
  
   Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий, поле есть мир, доброе
   семя это сыны Царствия, а плевелы - это сыны лукавого. Враг,
   посеявший их, есть диавол, жатва есть кончина веков, а жнецы -
   суть Ангелы.
   От Матфея, глава 13, стихи 37 - 39.
  
   Вступление.
  
  Никто не верит в худшее. Этого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А если и случается, то далеко-далеко, где кочуют туманы. Умные стараются об этом не думать, дураки решительно отвергают, ну, а прочие - это условность. Имя такой условности - предчувствие.
  Верить своему предчувствию - это дар, которому можно выучиться лишь спустя много десятилетий жизни на нашей грешной Земле. Старики - вот кто настоящие специалисты в опасениях, разумных, либо мнимых. Но кто же будет прислушиваться к старикам, когда ничего плохого просто не может быть!
  У меня под рукой не было ни одного престарелого провидца, зато была машина Туарег, которая решительно требовала бензина. Казалось бы - в чем сложность? Да, вообще, ни в чем.
  Жадность - другое дело. Заплатить за литр 95 бензина один евро и сорок семь центов, либо сорок четыре рубля и тридцать копеек - это, признаться, даже не выбор. Это, признаться, просто здравый смысл.
  Так думал не только я, но и сотни граждан Финляндии, которые каждый день выстраивались в многокилометровые очереди перед пропускным пунктом Ниирала - Вяртсиля. В основном, это были пенсионеры, которым делать в Финляндии решительно нечего, а на халявном бензине ездить очень даже приятно, да и рачительно. Их так и называли 'бензионеры' - старички и старушки, все хобби которых высасывать из России не самый плохой бензин. В общем, все довольны, только очередь требуется отстоять.
  Мне мучиться в приграничной пробке - ужас, как не хотелось. Поэтому для меня, ну, и таких, как я, существовал режим наилучшего таможенного прохождения - ночь. К полуночи бензионеры разбредались по своим убежищам и оставались там до пяти утра. Ну, а проснувшись, они мчались наперегонки в российскую сторону к заветному заправочному пистолету для заливки полного бензобака и десяти литров призового топлива.
  Мне до границы было рукой подать, номера на машине стояли россиянские, так что все-про-все у нас с Туарегом занимало порядка полтора часа. Приедешь обратно, а ночь еще только разворачивается. Хочешь - веди пресловутую ночную жизнь, или хочешь - засыпай здоровым крепким сном обладателя заветного полного бензобака и десяти литров в придачу.
  И ведь никаких дурных чувств! Никаких старцев с предсказаниями! Ни-че-го, чтобы предвещало ужасный ужас.
  
   1. Испания, Финляндия.
  
  Я, вообще-то, всегда испытываю смутный трепет, пересекая границу. И дело не в том, что волнения мои от каких-то пошлых делишек, замешанных на контрабанде или, вообще, от склонности к нарушению установленных законов - вовсе нет! На каждой границе стоят пограничники. А еще там стоят таможенники и какие-то другие загадочные ведомства. И это все - люди, усталые, злые или невыспавшиеся, замученные бытом и семейными хлопотами, а иногда вполне ничего себе - хорошие.
  Но любому из них ничего не стоит обернуть именно против тебя все свое скопившееся за прошедшую жизнь раздражение. И ничего им за это не будет. А тебе - будет.
  Вообще-то, поскитавшись по миру, я пришел к выводу, что самые правильные стражи рубежей, независимо от принадлежности к какой-нибудь службе - это наши, россиянские, ну, и белорусские, дамы и господа. Хотя нет - товарищи и товарки. Опять нет - впрочем, неважно: служивые люди на границе. Вот теперь - правильно.
  Надо им отобрать лишний сыр, выполняя распоряжение очередного государственного генералиссимуса, который усмотрел в этом сыре угрозу национальной безопасности - они и отбирают. Делают это без фанатизма, оскорблений, по мордам не бьют и руки не выкручивают. Еще и посочувствуют, а то и вовсе предложат вывезти этот сыр обратно и там скормить первому встречному иностранцу - им-то самим с тягомотиной протоколов заниматься вовсе не вкайф. И печати в паспорт они ставят аккуратно и рачительно. Вероятно, потому что уважают наш паспорт, стало быть - уважают и тебя.
  Встречаются, конечно, уроды, но их так ничтожно мало, что творимые ими бесчинства легко теряются из памяти по причине своей редкости.
  Зато на сопредельной территории поголовное преобладание уродцев, что мужского пола, что, извините, женского. Нормальных людей я там не видел вообще. Ни в Финляндии, ни в Голландии, ни в Испании, ни в Германии, ни в США - нигде. Этим уродам с младых ногтей вдалбливают в голову: если из Россиянии кто-то въезжает в твою страну - он враг. Да больше - он вражина, который вовсе не человек. И прав у него, суки, никаких нет.
  Особо им ненавистен россиянский паспорт. Все по Маяковскому: 'Берут, как бомбу, берут, как ужа, как бритву обоюдоострую, берут, как гремучую в двадцать жал змею двухметроворостую'1. И все они, немцы, голландцы и прочие испанцы, гадят в россиянский паспорт. Образно, конечно, выражаясь. Хотя было бы любопытно посмотреть на необразное.
  Каждая иностранная сволочь в погонах выбирает облюбованную им, сволочью в погонах, страницу паспорта и непременно хлопает печать посередине, да так, чтобы рядом никакие другие печати уже не поместились. Им плевать, что страницы имеют вполне ограниченное свойство по их количественному составу, а каждый паспорт стоит денег - и весьма немалых, не говоря уже о нервах, оставленных в Миграционной службе. Так им, иностранным сволочам в погонах, легче самоутверждаться. Или таким образом они вносят свой вклад в борьбу против всего россиянского. Для них мы все на одно лицо - на лицо Путина, который пока еще президент. А его они по своей служебной надобности ненавидят люто. Ну, и, получается, нас в его лице.
  Как-то вкрадчиво порекомендовать на паспортном контроле об аккуратности с печаткой не получается - это всенепременно будет расцениваться, как угроза и попытка влияния со всеми вытекающими из этого последствиями.
  В Испании, например, в самый канун Рождества, в аэропорту Малаги, жалея свою очередную крохотную страничку в паспорте, я набрался смелости и попросил кривую и носатую сотрудницу паспортного контроля проявить уважение ко мне и моему паспорту и поставить штампик в самый уголок страницы. В честь Рождества, а?
  Не прошло и пары минут, как вызванные по тревоге пограничники завели мои руки за ближайшую колонну и защелкнули на запястьях импортные блестящие наручники. В честь Рождества, а?
  Тогда я имел обыкновение носить рыжую бороду лопатой, а на голове красную шапочку - все-таки зима, как ни крути, даже в Малаге. Мимо нас с бородой проходили люди, которым тоже угораздило в рождественскую ночь лететь куда-то в поисках лучшей доли.
  - Санту повязали, - говорили люди и сочувственно кивали головами. - Муди.2
  Конечно, не прошло и получаса, как меня, предварительно пробив по всем террористическим базам, отпустили, но в паспорт кривая и носатая сотрудница паспортного контроля все равно нагадила - аккурат по диагонали тринадцатой страницы. С Рождеством, а?
  Руки, едва не вывернутые, побаливали, а также побаливала уязвленная в сердце душа. Грустно в Рождество, пусть и католическое, когда руки и душа побаливают.
  И все бы было совсем нехорошо, если бы не два важных фактора. Первый - я возвращался домой после долгой разлуки с близкими, и мы с семьей встретим Новый, две тысячи двадцатый, год. И второй - на меня с соседней скамейки смотрел маленький мальчишка, стесняясь своего взгляда, когда я начал обращать на него внимание.
  Наконец, в очередной раз подняв глаза на него, я подмигнул, нечаянно и непроизвольно. Мальчишка резко и глубоко вздохнул и затаил дыхание. А потом куда-то убежал. Мне не видно было - куда, потому что за колонну.
  Ну, убежал, значит, убежал. Лишь бы не в полицию.
  Я вновь вернулся к своей рождественской печали и невольно вздрогнул, когда откуда-то сбоку ко мне на плохом английском обратился плечистый коротко постриженный дядька. Он пытался подбирать слова, но я ни черта не понимал, потому что слова у него подбирались из рук вон плохо.
  - Шпрехен зи дойч? - попытался я найти иной способ диалога.
  - Ноу, - удручился дядька.
  - Парле ву франсе? - допытывался я.
  - Ноу.
  Абла испаньол и пухутко суоми3, я задействовать не стал. Пожал плечами и вздохнул.
  Дядька тоже вздохнул и сквозь зубы произнес:
  - Бля, ну как же так-то?
  - По-русски? - удивился я.
  - Да, да, - обрадовался мой собеседник. - Понимаете, мой сын первый раз в жизни увидел Деда Мороза. Ну, Санту-Клауса, если так можно выразиться.
  Я молчал. Я не понимал. Я только что был задержан полицаями. У меня еще болели руки. В том числе и следы от наручников.
  - Можно нам только сфотографироваться? - осторожно поинтересовался дядька. - А то мы отсюда дальше летим, в другую Испанию, там будем и Новый год встречать. Только там Деда Мороза не будет. Ну, Санты-Клауса. Можно?
  Я, вероятно, показался ему очень глупым, потому что не сразу взял в толк, что это я - Дед Мороз. Ну, Санта-Клаус.
  - Ладно, - наконец, выдавил я, и дядька мигом ускакал.
  Обратно он прискакал вместе с еще тремя человеками: улыбающейся женой, совсем не силиконовой, фыркающей дочерью, явно утомившейся от всех вокруг, и, собственно говоря, замирающим от восторга мальчишкой совсем непризывного возраста. Его тут же усадили мне на колено, мама поправила мне бороду, папа озабоченно сформировал на моей голове мою красную шапочку, а девочка все время закатывала глаза и пофыркивала.
  Мы улыбались: я - искренне, мальчик - вымученно, все-таки не каждый день доводится встречать Дедов Морозов. Фотографирование прошло не на телефон, а на какую-то очень хищную камеру марки Canon. Стало быть, через пятнадцать лет этот подросший парень выбросит в нижний ящик стола рамку, в которой он запечатлен в компании неизвестного бородатого субъекта, якобы Санта-Клауса, и его самого, радостного, оробевшего и наивного.
  - Однажды в студеную зимнюю пору, - вдруг начал мальчишка декламировать, кивая в такт своей головой.
  Он рассказал все стихотворение до конца, особенно выразительно обозначив 'мужичка с ноготок', и вопросительно посмотрел мне в глаза.
  - Э, - сказал я ему. - Отличное новогоднее стихотворение.
  - Дедушка Мороз, - сбиваясь на шепот, проговорил мой юный друг. - А что ты мне подаришь?
  - Э, - ответил я. Вероятно, алфавит был мне уже незнаком. Приподняв брови, я посмотрел на дядьку. Тот переадресовал мой взгляд своей жене, та, в ответ, сделала загадочное лицо и зачем-то посмотрела на дочку. Девочка немедленно закатила глаза и фыркнула, как лошадь-битюг.
  - Э, - повторил я, словно уже не надеясь, что троекратное повторение 31 буквы алфавита, заставит меня волшебным образом вспомнить не только прочие буквы, но и слагающиеся из них слова.
  Более не пытаясь говорить, я склонился к своей сумке, где в потайном кармашке ждала своего часа жевательная резинка Хулитол (ку4) производства Финляндии.
  - У меня есть волшебная жвачка, - о, чудо, я заговорил! - Дарю ее тебе, как самому замечательному мальчику в канун Нового года. Ты отдашь ее маме, и она вручит тебе твой самый желанный подарок. Ты же хорошо себя вел?
  - Да, - скромно ответил мальчишка, а его сестра опять зверски всхрапнула.
  Мальчик слез с моего колена и деловито упрятал подушечку жвачки себе в карман. Вся семья тут же ускакала к своему багажу, а я отправился на посадку в самолет до Москвы. Волшебство рождественской ночи вновь возвращалось, несмотря на равнодушную злобу, которая превращала испанских представителей власти в тупых троллей.
  Как таковых можно не бояться?
  Вот и я, подъезжая к контрольно-пропускному пункту, опять боялся. Туарег мой был пуст - ни на вывоз, ни на въезд вещей не было. Разве что пустая десятилитровая канистра в багажнике. Но все равно было неспокойно. Вероятно, это мое шестое чувство деликатно пыталось достучаться до моего разума. Ну, а разум не внемлет, возраст еще не тот, да и голова была занята воспоминаниями о моем испанском дед-морозовском опыте.
  Пробило одиннадцать часов по местному времени, стало быть, в России полночь, когда я вошел на пограничный-таможенный пост и протянул офицеру свой паспорт.
  Единственная иностранная страна, которая не портит россиянские паспорта - Финляндия. Это хоть отчасти скрашивает обычное враждебное отношение к моему гражданству, но, тем не менее, не позволяет расслабиться.
  Народу было совсем немного, что вселяла определенные надежды быстро заправиться и вернуться. А с утра можно и на озеро Большое Хейнаярви отправиться окуней из-подо льда потаскать. В середине марта это не очень клевое место, но все равно - неплохо, на уху всегда можно нарыбачить. Если, конечно, не припрется надзорный хмырь.
  Кстати о надзорных хмырях. Мне показалось, или я на самом деле заметил промелькнувшего за стеклом таможенного инспектора Маркку Мартикайнена. Я решил, что такое показаться не может, а поэтому на обратном пути предстоит не самая приятная встреча с одним из самых неприятных персонажей пропускного пункта в Ниирала.
  Мы с Маркку - друзья. Однажды 17 апреля, будучи авторитетным офицером, он делал открытый урок для кадетов таможенных и пограничных служб, понятное дело - финских кадетов. А тут я с женой и котом, кусаю и жую пирожок с мясом, купленный в приграничном кафе.
  - Короче, кадеты, - сказал Мартикайнен. - Учитесь, как должен работать настоящий офицер на службе у Ее величества.
  Впрочем, про Ее величество он, вероятно, умолчал, потому как Она еще только должна была воссиять на гаснущем финском политическом горизонте. Дитя толерантности, отпрыск то ли папы-лесбиянки и мамы-лесбиянки, то ли родителей гомо, так сказать, сексуалистов мужского пола. Самая молодая премьер-министр в Европе еще только плодотворно разваливала финский железнодорожный транспорт. Однако не о ней разговор.
  - Глядите сюда, бойцы, - сказал Маркку и залез в мою машину - еще не Туарег - прямиком на пассажирские сиденья.
  Я ничего не ответил, дожевывая свой пирожок. Кот фыркнул из своей походной клетки и захотел ужалить офицера, да не сумел просочиться через прутья. Жена озадаченно смотрела на лысого взрослого и важного мужика в форме, совершающего какие-то невиданные доселе манипуляции.
  Мартикайнен тем временем на всякий случай отошел от открытой двери машины и ткнул в меня пальцем, а потом ткнул в сторону кота Федоса Собакина.
  Я в ответ пожал плечами: во-первых, у меня был полон рот пирожка, во-вторых, он обращался ко мне на местном финском языке. Видимо, чтобы столпившиеся кадеты все поняли и оценили.
  Конечно, и я все понял сразу, но виду не подал. Зачем раскрывать себя раньше времени перед врагами? А то, что это, во всяком случае, не друзья, говорил мой богатейший опыт общения с таможнями огромного количества стран ближнего и дальнего зарубежья всех в мире континентов.
  Ксива у нашего кота была в порядке, все печати опечатаны, все прививки привиты, разрешение на двухнедельное пребывание в стране Суоми получено, соответствующий сотрудник не далее, как пять минут назад лично все это дело проверил. И даже номер на Федосе сличил с номером в его животном паспорте. Терве тула,5 животное.
  - Нельзя! - вдруг, нашелся Маркку, а кадеты принялись возбужденно переглядываться.
  Не успел я поинтересоваться, что - нельзя, как он выхватил у меня оставшийся кусок пирожка и пошел на пост. Ну, вообще-то, так поступать тоже было нельзя, но я решил простить финну его рвение. В самом деле, не конфликтовать же из-за сущего пустяка.
  Я уже решил, было, ехать дальше, как к нашей машине вышла еще одна офицерша, которая, как оказалось, разговаривала по-русски.
  - Надо сумки брать, - сказала она. - Досмотр.
  Кадеты затаили дыхание: вот оно - настоящее дело. Сейчас мудрый наставник разоблачит проклятого нарушителя капиталистической собственности.
  Я взял сумку с вещами и пошел, было, но офицерша потребовала взять еще и пластиковый пакет, указав на него пальцем. В пакете была финская колбаса в нетронутой вакуумной упаковке, купленная нами в прошлый раз в Финляндии и не употребленная по какой-то причине в России, закрытая крышкой плошка с бульоном и кусочками курицы для кота, а также недоеденный мною холодец в пластиковой коробке размером 10х6 сантиметров. Ну, хлеб был, алкоголь 2 литра и газировка. А также сменная обувь. В общем, пакет был полупустой, хотя обувь все время норовила вывалиться.
  Мы вошли на пост - я, моя жена, офицерша и бессчетное количество кадетов. Кота, понятное дело, с собой не взяли - пусть машину охраняет.
  - Куда идти-то? - перешел я на английский язык, думая о том, что все наши телодвижения должны записываться, стало быть, пусть все будет на уровне европейских стандартов.
  Кадеты, услышав иностранный язык, смешались и запрудили весь проход.
  - Здесь, - сказала офицерша.
  - Не хочу недоразумений, поэтому настаиваю на общении на английском языке. Вы обязаны его знать. По долгу службы. Правда, офицер? - это я уже к Маркку обратился.
  - Йес, - ответил он, но как-то не очень уверенно. Более не отвлекаясь на разговор, офицер перехватил у меня пакет, отчего один ботинок вывалился на пол.
  Я не стал его поднимать, и глазами показал жене не делать этого тоже.
  Маркку тем временем уложил наш пакет на стол, вероятно, досмотровый, и принялся вытаскивать из него все содержимое. При этом он что-то бормотал про себя, а я обратил внимание, до чего же у него отвратительные пальцы. Мне они напомнили толстых белых червей с присосками.
  - Нельзя! - торжествующим тоном, опять же, по-фински, произнес он доставая финскую колбасу.
  - Можно! - спокойно сказал я, быстро открыл крышечку коробочки с холодцом и одним махом отправил все ее содержимое себе в рот. Я говорил по-английски.
  - Нельзя! - закричал Маркку и потянулся своими гадкими пальцами к моему лицу. Кадеты испуганно размазались по стенке. Офицерша побагровела и перевела слово на русский язык.
  Со стороны мы выглядели, вероятно, интересно: большой белый человек что-то уверенно и интенсивно жует, а лысый человек в форменной одежде тянет к нему руки со скрюченными пальцами, явно намереваясь душить.
  Маркку, наконец, справился с собой и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:
  - Это запрещено. Будет изъято.
  Офицерша перевела на русский. Я вслух перевел на английский и добавил, как бы между прочим:
  - Потрудитесь объяснить основания для изъятия у меня моих продуктов с указанием федеральных и карантинно-санитарных норм.
  Кадеты, те из них, кто немного понимал по-английски были близки к обмороку. Те, кто не понимал - а таких, к счастью, оказалось меньшинство - перестали дышать. На их глазах рушился идеал таможенного офицера на страже границы.
  Маркку, как и ожидалось, ни хрена не понял. Стар он для английского языка, и мудрость его притупилась. Русские, как правило, тоже по-английски не говорили. По крайней мере здесь, на границе в Ниирала. Поэтому русских можно было терзать, как душе будет угодно - твари бессловесные, а от того пугливые и терпеливые. Для Маркку все с России были русскими, хоть карелы, хоть татары. Понятное дело, что самыми русскими были кавказцы.
  Офицерша с трудом перевела, Мартикайнен округлил глаза, и вся его внешность сделалась очень недоброй. Кадеты с трепетом взирали на своего наставника.
  - Мясо запрещено! - возмущенно сказал он.
  Офицерша донесла до всех снимающих видео-камер эти слова на английском.
  - Курица - это не мясо, - заметил я, обратив внимание на то, что кое-кто сейчас пытается отжать у нашего кота его обед вместе с плошкой.
  - Мясо! - возразила офицерша таким тоном, словно бы разговаривала с дурачком.
  - Тогда бульон оставьте, - предложил я, повернулся к жене и, понизив тон добавил. - Демоны.
  Не хватало еще того, чтобы весь происходящий фарс испортил нам поездку. Настроение, конечно, коту под хвост, но повода для беспокойства, собственно говоря, совсем нет. Я не припоминал, чтобы за сто грамм колбасы и пятьдесят грамм курятины лишали возможности въезда в Евросоюз. А вот себе они беспокойство обрели, пусть и на формально законных основаниях. Протокол нужен, перевод протокола, обоснование, решение и тому подобное. Пусть кадеты учатся.
  Маркку, получив перевод, залез своими мерзкими пальцами в бульон и выудил из него все кусочки курицы, уложив их для наглядности на стол. Вид получился очень неубедительный - больше стол измазал.
  - Пожалуйста! - он изобразил издевательскую учтивость и передал плошку мне. Я ее немедленно уронил, бульон разлился по полу.
  - Ах, - сказал я. - Где тут у вас можно помыть руки?
  Офицерша побагровела еще пуще и отвела меня в туалет, где было все необходимое, чтобы помыть не только руки, но и пустую плошку. В самом деле, не ввозить же ее в свете открывшихся обстоятельств в Финляндию в грязном виде.
  - Финскую колбасу тоже изымаете? - невинно поинтересовался я, вернувшись к столу с расчлененной курицей. - Позвольте я это сфотографирую.
  - Нельзя! - с усталым вздохом сказала офицерша и ушла.
  Маркку зловещим шепотом принудил ближайшего кадета собрать все вещественные доказательства моего нарушения и тоже ушел. Совсем скоро в помещении остались мы одни, грязный стол, да лужица бульона на полу. Мимо проходили наши соотечественники и с осуждением смотрели на нас, сразу подозревая нас в крупной контрабанде водки, сигарет, ну, или на худой конец, тонны наркотических средств. Наша машина мешала им проезжать.
  Прошло минут десять, в комнату заглянул какой-то другой офицер не при делах.
  - Вы чего-то ждете? - спросил он нас.
  - Ага, протокола об изъятии горсти куриного мяса и финской колбасы Saunapalvi6, - ответили мы с женой.
  Тот фыркнул, заулыбался и ушел. Тут же в комнату робко прокрался кадет и дал мне бумажку, из которой не было понятно ни черта.
  - Нет, - сказал я. - В протоколе должен быть указан вес изъятых продуктов или их ценность. Так?
  - Так, - кадет, не поворачиваясь ко мне спиной, ушел вон.
  - Ох, расстреляют нас тут, - вздохнула жена.
  - Ну, да, могли бы - расстреляли.
  Тут же пришла очень опечаленная офицерша-переводчица.
  - Вам ничего не будет, - сказала она по-русски. - Только подпишитесь.
  - Ладно, - согласились мы. - Только позвольте выразить особое мнение и несогласие с действиями старшего офицера.
  - Маркку Мартикайнена, - подсказала дама.
  - Ага, его, любезного.
  Ну, а дальше было уже неинтересно. Разве что перед самым нашим отъездом к машине прибежал очередной испуганный кадет и вручил мне через открытое стекло оброненный ботинок. Я отправил по этапу свою бумажку с жалобой и просьбой компенсировать мне стоимость изъятой финской колбасы. Через месяц пришел отказ. Два с лишним евро для Финляндии оказалась неподъемной суммой, а Маркку Мартикайнен, оказывается, не запрещал мне есть, просто я его неправильно понял. Он совсем и не тянулся ко мне скрюченными пальцами. Это я своим лицом тянулся к нему.
  Конечно, все это меня никак не удивило. В России, например, коли мент на службе даст несчастному кулаком, либо дубиной - суд истово будет утверждать, что это сам потерпевший лицом, либо животом или спиной ударил по кулаку или дубине. Ах, мир теперь таков! И таков он везде.
  
   2. Въезд закрыт. Да и выезд тоже.
  
  На этот раз я прошел все формальности выезда очень быстро, офицер паспортного контроля аккуратно и звонко шлепнул мне печать и кивнул головой. Я кивнул в ответ, но что-то мне показалось в их поведении не вполне естественным. Загадочный был этот финн, да его коллеги, что озабоченно переглядывались между собой за стеклом - тоже.
  Однако не стоило терять время на определение, надо было ехать, как и планировалось ранее - со скоростью света. Выехал - заправился - и обратно, стремглав, как гепард.
  На россиянской стороне ждали своей очереди две большие машины Сису, на которых жадные до наживы иностранцы вывозят к себе в неисчислимых размерах наш карельский лес. Понятное дело, машины уже были пусты, а лес вывезен. Только непонятно было, чего стоим? Может, конечно, пересменка у пограничников, но вряд ли.
  С грузовиками парни за шлагбаумом цацкались долго - ну, во всяком случае, дольше обычного. Мой Туарег был последним, больше никто не стремился выехать в Россию на ночь глядя. Ну, да мне же легче.
  Наконец, Сису растворились на россиянской территории, выехав из освещенной зоны, теперь настала моя очередь.
  - Так, - сказал пограничник, приняв в руки мой паспорт фотографией наружу и пытливо заглядывая в салон. - Цель вашей поездки?
  Вопрос был понятен, но вопрос был удивителен. Какое дело погранцу до моей поездки? Паспорт принадлежит носителю паспорта, какие могут быть еще уточнения? Это уже на досмотре таможенники и представители других фискальных служб будут выведывать все, что угодно. Не здесь и не сейчас.
  - На заправку еду, - не стал ничего придумывать я. Не было в этом нарушения закона.
  - А потом куда будете двигаться? В Россию, или обратно?
  Вероятно, пограничник, стоявший у шлагбаума, обладал обычной профессиональной для пограничников памятью, и я мимо него неоднократно проезжал - и туда, и сюда. Даже мне его лицо показалось знакомым.
  - А вы знаете, что границы Российской федерации для въезда закрыты?
  Отличные новости, мы пришли - а нас и не ждали. Я телевизор не смотрю, радио не слушаю - откуда мне знать? Но, блин, эти вести были очень тревожны. То ли война случилась, то ли Путина переизбрали вопреки его воле.
  Пограничник оценил мою реакцию и, как показалось мне, сочувственно вздохнул. Все-таки погранцы, да и таможенники - не менты. Им не чуждо ничего человеческого. В основном.
  - Вы, как гражданин России, конечно, имеете право въехать, но с ограничениями, - сказал он.
  Я в ответ не стал пытать: 'что случилось', 'какие ограничения', 'законность, утвержденная законом РыФы' - лишь один вопрос, совсем другой, зажегся у меня в мозгу. Да так зажегся, что чуть волосы не обуглились.
  - А обратно в Финляндию я могу потом выехать? У меня там семья, - осторожно спросил я, уже даже боясь услышать ответ.
  - Боюсь, что это движение в одну сторону, - вздохнул пограничник. - Не только на въезд граница закрыта, но и на выезд. Капец, приехали, здравствуйте, девушки.
  Достаточно серьезная неприятность, коли кручинятся такие парни, своим положением обязанные пограничному столбу, точнее - воротам у этого столба.
  - Ладно. Спасибо, - сказал я. - Пожалуй, пока воздержусь от возвращения на Родину.
  Погранец пожал плечами и махнул мне рукой. Я махнул ему в ответ и развернул Туарег в обратную сторону. Почему-то никакого другого решения у меня не созрело. Я и представить себе не мог, что закрытие границ может быть обоюдным процессом, то есть, как со стороны России, так и с другой: Финляндии, Польши, Эстонии, да хоть Монголии. Хотя мне не верилось в гуманность любого правительства любой страны, но зато очень верилось в полную антигуманность правительства нашей страны. Как говорится, из двух зол выбирается наименьшее, вот я и поехал с разрешенной скоростью в тридцать километров в час по нейтральной полосе, отмечая по пути полное свое одиночество.
  Я постоял несколько минут перед финским шлагбаумом, досадуя на не вполне комфортный запас бензина в бензобаке. Мой Туарег жрал на малых скоростях топливо, словно изголодавшийся табун в триста с лишним лошадей прерию Техаса. Ну, да ничего, в сарае были запасены стратегические сто литров, пожалуй, продержимся как-нибудь. А через пару-тройку дней границу вновь откроют - и все встанет на свои места. Ну, может быть, через неделю.
  Я отдал свой паспорт финскому офицеру, уже подбирая слова, почему так быстро вернулся, и тут пробила полночь, финская полночь. Разом зазвенели какие-то звонки - то ли телефонные, то ли будильники, щелкнули в унисон электрические запоры, торопливые шаги за перегородками - сразу нескольких пар ног и четырех собачьих, потом пауза.
  Пауза не затянулась. Из воздуха, или как показалось мне - из грязи, материализовался Маркку Мартикайнен. Ну, конечно, кто же еще будет являться передо мной в знаковые и судьбоносные жизненные моменты! Не виделись почти год, а я соскучиться не успел.
  - Прошу следовать за мной, - чуть ли не радостно очень торжественно проговорил он.
  Ни здрасте, ни пожалуйста. Черт, а ведь сейчас первым делом телефон у меня изымут!
  Это у них практика такая - злодейская. Помню как-то однажды в ненастную зимнюю погоду наша дочь добиралась в Финляндию из Петрозаводска на попутной легковой машине. Машина была очень легковая, а погода стояла совсем скверная - метель и гололед. Мы переживали, но контролировали по телефону ее продвижение, где по трассе была такая возможность.
  И, вдруг, оп - связь есть, а трубку никто не берет! Пятнадцать минут, час, полтора часа - глухо. Уже должна по Финляндии вовсю ехать - ничуть не бывало! Вот тут начинаются думы в зависимости от крепости нервной системы. Сводки начинаешь смотреть о ДТП на горячей линии, телефоны ближайших к границе больниц разыскивать.
  Хорошо, когда заканчивается все хорошо. Задержали, оказывается, на финской таможне машину для обыска с пристрастием. У всех пассажиров и водителя отобрали багаж и телефоны, посадили всех в камеру, а машину раскручивали по винтикам. Потом, ничего не обнаружив, закрутили винтики обратно, выгнали всех из камеры, вернули багаж и телефоны. А на каждом телефоне по миллиону упущенных звонков. Это родители и близкие звонили, ужасаясь потере контакта с близкими людьми. Авой-вой!
  Ну, а финнам - плевать, им не до гуманизма, они жертвы обстоятельств и инструкций. Стало быть - и претензий к гадам никаких.
  Телефон у меня, конечно, взяли в первую очередь. Потом куртку, бумажник и, почему-то кожаный ремень, купленный мною как-то по случаю на улице в Чили. Знатный ремень, как в ковбойских фильмах по чепуховой цене в шесть долларов. Возможно, с заплутавшего и почившего в Чили ковбоя сняли местные кабальеро, а потом мне загнали по спекулятивной цене. Раставаться с ремнем не хотелось.
  - Могу я не терять визуального контакта со своими вещами? - спросил я всех финнов вместе взятых.
  Все финны вместе взятые хором посмотрели на Маркку - видать, тот много наговорил о нашей с ним дружбе - а тот, приосанившись, сказал:
  - Тебе придется подождать решения по вопросу в отдельной комнате.
  Ну, финцы имеют обыкновение говорить на-ты любому малознакомому субъекту, на это не стоит обращать внимание, вот упоминание об отдельной комнате мне совсем не понравилось. Все комнаты, где мне приходилось коротать время в казенных домах, очень подозрительные.
  Ну, привели меня в помещение, бывшее в том же здании, и закрыли за мной дверь. Здание пропускного пункта в Ниирале - весьма небольшое, соответственно, там, где оказался я, свободного места было совсем мало. Я не представлял, чтобы здесь могли ждать своей участи задержанные пассажиры и водитель той давешней машины, на котором ехала моя дочка.
  Или меня поместили в одиночку?
  Да и ладно, как говорят инсургенты в кино: 'яка нам разницця'. Решетки на окне, топчан полтора метра длиной, сиди и думай о бренности бытия. Или об одиозной премьер-министре Санне думай. Вспомнив о ней, я тихо, но выразительно выругался.
  I once had a girl, or should I say she once had me;
  She showed me her room, isn't it good Norwegian wood.
  She asked me to stay and she told me to sit anywhere,
  So I looked around and I noticed there wasn't a chair.
  I sat on the rug, biding my time, drinking my wine.7
  Однажды была у меня девчонка, или следует сказать, я был у нее;
  Она показала мне ее комнату, разве не хорошо в норвежском лесу?
  Она попросила меня остаться и сказала где-нибудь присесть.
  Ну, я обернулся и заметил, что здесь нет кресла.
  Я сел на ковер, выжидая и попивая вино.8
  Вино, конечно, мне никто не принесет. Принесли бы информацию, демоны! Все так странно, все так непонятно. Меня не обыскивают, значит, дело вовсе не во мне. Может, очередная война?
  Ну, диктаторы слабы до войн. Финская война 1940 года началась с формального повода: обстрела финнами нашего артиллерийского расчета. Обычная провокация, протянувшаяся до самого марта следующего года, в течение которой сталинских соколов погибло неожиданно много и по-военному бездарно.
  Не, понятно, конечно: тогда холуи вырезали большую часть военных практиков, пообещав небожителю победоносное шествие по потрясенной Чухляндии.9 Может быть, теперь такая же ситуация? Опять небожитель, опять холуи, а министр, так сказать, обороны, ни одного дня в Советской Армии не служил. Да и вообще - в армии. Слабая власть в Финляндии, горестная ситуация со стареющим населением - чем не повод? Неужели, блин, война?
  Голову ломать - пустое дело, скоро все обозначится: в самом деле, не являюсь я обладателем Военной тайны или секретов партии 'Единая Россия', черт бы ее побрал. Ценности в пленении не представляю. Да и в армии уже служить не могу по причине непризывного возраста.
  Вообще-то, я мало переживал по поводу взаимоотношений между странами, гораздо больше меня волновало то, что не успел позвонить жене, либо смс-ку отослать: 'так, мол, и так, меня задержали, сидю до выяснения, настроение бодрое, погода нормальная'. Придется ей некоторое время поволноваться, да и мне, в принципе - тоже. Хорошо, что по морде никто мне пока не сунул, пользуясь преимуществом власти. В Испании бы, например, уже отлупили бы будь здоров!
  Как-то в январе в городе Хуэлва, откуда в свое время Колумб уехал покорять Америку, я прибыл в маленький местечковый полицейский участок, где, как это водится, по совместительству и печати в паспорт ставят: въехал - выехал. Евросоюз, так сказать, представляют полицейские, всячески его оберегают и блюдут.
  В конторе был всего один полицай-инспектор. Молодой парень с ленивым взглядом умудренного жизнью человека по английски говорил плохо, но это не удивительно - прочие испанцы говорят очень плохо. Я даже не пытался переходить на испанский, потому как уровень моего познания был сугубо магазинный.
  Паспортов у меня было два - один с Шенгеном, где все страницы кончились из-за ненависти европейцев (за исключением финнов - те по-другому ненавидят) ко всему россиянскому, и второй - почти новый, за исключением двух испорченных кривыми штампами страниц.
  Это сразу не понравилось полицаю. Его покрытый известью мозг не мог впитать информацию, его сердце требовало властного и сурового полета над непонятым и, стало быть, преступным. И сердце его полетело, даже время на миг замерло.
  Сначала мне показалось, что он хочет порвать мой паспорт с визой, но паспорта - достаточно прочный материал, его изодрать кто попало не может.
  - Ты чего делаешь! - возмутился я по-русски.
  Полицай разразился дикими криками, сопровождая все это дело энергичными жестами всех своих конечностей, даже ушами, по-моему, жестикулировал.
  - Я - полиция! - наконец, сказал он по-английски. - А ты...
  Далее следовало много слов, или одно слово из множества букв. Ни черта не понятно.
  Я беспомощно развел руки в сторону. Ситуация перестала быть забавной. Вооруженный пистолетом человек, явно ненормальный, очень агрессивно относится и ко мне, и к моим паспортам.
  - Проблема? - я постарался говорить спокойно.
  - Виза! Виза! Проблема! - опять сорвался тот на крик и потянулся, к моему облегчению, не к кобуре, а к левому бедру, где висела дубинка.
  А что может быт не так с моей визой?
  Голландский мульти-Шенген на три года, срок пребывания девяносто дней. В этом полугодии я в Евросоюзе был не более недели, так что еще два месяца с лишним могу спокойно быть заграницей. Это не запрещено.
  - Да нет проблем! - говорю я очень примитивным языком.
  - Я - полиция! - снова крикнул полицай. Ну, и дальше что-то, типа он и есть закон, он может меня пришить на месте - и ничего ему за это не будет, и еще что-то неразборчивое, но, вероятно, унижающее меня, как россиянца и, вообще, человека.
  Когда встречаешь на своем пути бандита или коррупционера, всегда есть возможность порешать: взятку дать, побыковать в ответ, убежать. Но что делать, коли встречаешь идиота? Да, к тому же, работающего по зову души в полиции, тем более, испанской. Обращаться за помощью к представителю МИД России? Да там этого только и ждут. У них все по Захаровой, которая, вроде бы, голос, совесть и честь этого самого МИДа. Какой кошмар! От ее выступлений делается стыдно и страшно, так что ловить официальную помощь вовсе не стоит.
  Но делать-то что-то надо! У меня ж самолет на Мадрид!
  - Хорошо, полицай, звони начальнику! - я использую жесты и пантомиму, чтобы этот идиот понял правильно.
  - Я полиция! - опять говорит парень, но берется за телефон.
  Фу, может быть, на том конце провода более разумный человек, который понимает закон, а не свое величие!
  Лучше всех из не-испанцев в испанцах разбирался Эрнест Хемингуэй, он много о них рассуждал: о фашистах, о коммунистах, о каких-то анархистах. Ему испанцы, как люди, в общем-то, нравились. Ему не нравились те, кто ловил кайф, отдавая команды. То есть, те же самые полицаи. Во времена гражданской войны тридцатых годов всех полицаев обычные граждане, по совместительству - повстанцы, вырезали, как сущность. И коммунисты, и фашисты, и даже анархисты отлавливали полицаев и вешали их за шею, потому что те, кто шел работать в полицию были полярной противоположностью тех, кто туда работать не шел. Ни в какой другой стране такого нет.
  Я тоже уважаю обычных испанцев, несмотря на их величайшую леность. И как же я не уважаю испанских полицаев! Все по итальянской фильме Стефано Соллима 2012 года 'АСАВ'.
  Впрочем, все свои мысли я оставил при себе. Все-таки верил в здравый смысл: ну, не может на пустом месте возникнуть конфликт! А напрасно верил.
  Через пару минут с мигалкой и крякалкой к участку полиции подкатил полицейский автомобиль, из него выбежали два человека в брониках и с дубинками на перевес. Мой полицай возрадовался и очень сильно толкнул меня по направлению к двери.
  Я, быть может, был готов ко всякому, но к такому не был готов точно, поэтому, спотыкаясь, ткнулся в дверь и упал в пыль под ноги полицейского подкрепления. Ку-ку, муди!
  Пока я возился в грязи, пачкая свою нарядную одежду, подъехавшие полицаи по очереди протянули мне своими дубинками по спине, потом заломали руки, сцепив их пластмассовым ремешком, и попытались поднять. Не знаю, может быть без надобности они не дерутся, в отличие от своих россиянских коллег, а может шум и возмущение рабочих, что поблизости рыли и заливали бетоном какой-то объект, повлияли на их агрессивность. В общем, драться они прекратили.
  Рабочие в касках и жилетах кучковались поодаль и возмущенно сопели.
  - Но пасаран, камарадос10, - сказал я людям.
  Словно по мановению волшебной палочки после моих слов в кулаках у людей образовались булыжники весьма зловещих характеристик - такими только в полицейских кидаться.
  - Эл пуэбло, унидо, йама сэравенсидо11, - вспомнил я еще одну расхожую фразу времен пиночетовской хунты в Чили.
  - Стоп, стоп! - поспешно сказал один из новоприехавших полицейских. - В нас не кидайте. В него кидайте.
  Он указал на довольную рожу молодого полицая, выходящего из двери своего участка. Несколько метких камней убрали улыбку с его физиономии, прикрыли правый глаз и оттопырили левое ухо. Он тотчас вернулся к себе в отделение, решив не связываться с возмущенными земляками.
  После непродолжительных переговоров с рабочими мобильные полицаи показали в камеры видеонаблюдения жест, типа все в порядке, парни в касках тоже показали 'рот фронт'12, ну, а я ничего не показал - руки были связаны.
  Меня погрузили в машину, проигнорировав просьбу не оставлять без присмотра мой походный чемодан, сиротливо притулившийся возле стеночки в участке. Что можно было делать дальше - я решительно не представлял. Грезились пристрастные суды, офигенные сроки и небо в клеточку, как у графа Монте-Кристо, которого, как известно, посадили на всю жизнь просто так, без всякого основания. А ехали мы, не стоило сомневаться, прямиком в местный Аль-Катрас. Блин, и никто не узнает, где могилка моя.
  Но проехали мы недолго. Кому-то из моих конвойных пришел телефонный звонок, после чего он начал ругаться всеми нехорошими испанскими словами. До того ругался, что остановил машину и, выбежав из нее, открыл дверцу у меня.
  Ну, все, тут и порешат. Эта мысль в моей голове вытеснила все остальные: демократия, толерантность, черт бы ее побрал, гуманность. Правосудие по-испански.
  Оказалось, я слишком сгустил краски. Полицай, не прекращая ругаться, достал кусачки, которыми, наверно, пальцы хорошо отделять от ладони, и перекусил ими пластмассовый ремешок на моих руках.
  Что бы это значило?
   А это значило, что мы развернулись через двойную сплошную линию и помчались - только пыль столбом - обратно в участок.
  Рабочие в касках приветствовали мой выход овациями, я приветственно помахал им совершенно свободными руками - спасибо, братцы! Да что там - грасиас13, товарищи!
  Мы вошли внутрь полицейского участка. Пижон в форме поднялся со своего стула, на котором он сидел до этого и успокаивал льдом уязвленные части тела.
  - Ты был прав, - на кривом английском сказал он мне и протянул паспорт с таким же кривым штампом, разрешающим въезжать в Евросоюз. - Нет проблем с Визой.
  Привезший меня полицай жестом показал подождать снаружи, пообещав, насколько я понял, отвезти меня лично на самолет в Мадрид.
  Едва я прикрыл за собой и чемоданом дверь, как там раздались успокаивающие мою душу звуки.
  - Сука, сука! - в два голоса кричали полицейские в бронежилетах, дополняя совсем уж нецензурными выражениями глухие тягучие удары, насколько мои уши сумели это дело идентифицировать.
  Вероятно, радостные кадры наших взаимоотношений от видеокамер поступили кому-то, кто решил понять всю тяжесть моих преступлений. Хорошо, что в этом законе все прописана предельно ясно, арифметика им в помощь!
  Хотелось бы мне самому навалять этому испанскому полицейскому петуху, да, черт возьми, нельзя. Сор из избы, как понятно, они не выбрасывают. Пройдет еще несколько лет, и сделается этот петух самым главным полицейским начальником Испании. Только такие и могут делать бешеные карьеры.
  Но сегодня ситуация была другой. Я не в Испании, я в Финляндии, и есть надежда, что совсем скоро со мной разберутся и отпустят домой, где моя жена, поди, уже волнуется.
  
   3. Крошка Цахес.
  
  Передо мной оказались серые длиннющие занавеси, одна висит за другой, потом третья и так далее. К чему они вверху крепятся - не разобрать. Что за ними - тоже не увидать. Пол под ногами серый, вроде бы бетонный.
  Меня нисколько не смущало, что я каким-то образом оказался здесь, у меня была потребность идти вперед. Ну, я и пошел. Пол под ногами слегка пружинил, стало быть, это был совсем не бетон. И тишина.
  Тронув ближайшую занавесь рукой, я подумал, что она словно лепесток вполне живого растения. А серый потому, что не хватает хлорофилла, то есть, и солнца не хватает. И никакого тебе фотосинтеза. Что за чепуха! Будто я могу различить один лист травы, растущей на земле, от другого, только что сорванного. Я никогда не был ботаником, и познания мои всегда оставались на уровне полезных растений и бесполезных, то есть, сорняков.
  Я пошел дальше, а живые занавеси - в этом я почему-то нисколько не сомневался - медленно покачивались, когда я проходил возле них. Они даже не шелестели, не нарушая полную тишину.
  Нет, тишина была не полной. Где-то впереди чей-то голос пел песню, едва слышимую по причине расстояния. Чем ближе я подходил, тем явственнее начал узнавать слова. Мелодию различить было невозможно - у певца явно не было музыкального слуха. Да и петь таким голосом - высоким, блеющим, порой визгливым - все равно, что совершать преступление.
  - Атас! Эй, веселись, рабочий класс!
   Танцуйте мальчики, любите девочек!
  Гадость какая! И у Расторгуева14 - гадость, а здесь - просто ужаснейшая, гнуснейшая гадость.
  Мне на несколько мгновений сделалось очень не по себе, даже подумал: а не поблевать ли чуток? Но справился с собой и пошел на голос.
  Пока я шел, невидимый солист, справившись с 'Атасом', завыл 'Опера'. Не про музыку - оперу, а про ментов - оперов. Все того же 'Любэ'.
  А, может, и ничего? Ведь Филиппа Киркорова, во всяком случае, не поет!
  Наконец, я миновал последнюю занавесь и увидел певца.
  Маленького роста, пузатенький человечек пел песню и подпрыгивал на месте от удовольствия. Голова его была большой, лысой и с отдельно лежащими волосенками цвета пола под ногами. Маленькие круглые глазки и рот с тонкими, словно бы недоразвитыми, губами и хрящеватый нос - по теории Ломброзо15 злобный злопамятный злодей. Все слова на 'зло' - это про него. Одет он был в телесного цвета подштанники и короткую курточку, вероятно чрезвычайно дорогую. На ногах - кожаные туфли лодочки, специально для прогулок. В общем, если не считать штанов, одет карлик был очень богато.
  И я его где-то видел.
  - Караул! - вдруг, закричал человечек. - Кто такой? Почему здесь? Здесь нельзя!
  Это он на середине куплета увидел меня, застывшего с открытым ртом.
  Я не стал хлопать в ладоши и изображать восторг от услышанного, а вежливо произнес:
  - Здравствуйте.
  - Как так? - ответил карлик. - Ты шаман? Ты за мной?
  Лицо его исказилось гримасой совершеннейшего ужаса, сменившейся дикой злобой. Мне сделалось страшно не по себе, да и вообще - страшно.
  Именно неловкость ситуации, замешанной на страхе, побудила мое подсознание к узнаванию.
  - Ты - крошка Цахес из 'Кукол'16 двадцатилетней давности, - сказал я и вздохнул. Страх прошел, сожаление осталось: сколько воды-то утекло!
  - Ну, и что! - возмутился карлик. - Я всех замочу!
  - В сортире? - спросил я, и сам же ответил. - В сортире.
  - Вот вы - как вас зовут? Не всем можно здесь, тем более, вам, - перешел на более спокойный, но все равно - блеющий - тон человечек. - Мы не можем допустить этого. И если надо, то воспрепятствуем. Я уже подготовил соответствующее распоряжение. М-да.
  Я обошел вокруг карлика, он все время норовил оставаться ко мне лицом, поворачиваясь на месте. Моя логика мне говорила, что здесь нет никакой логики. А если таковое наблюдается, то это сон. Стало быть, я сплю. Но во сне обычно не думаешь, что это сон. Во сне стыдишься, если голый, счастливый, если летаешь, беспокоишься, если попусту бежишь. И можно проснуться, если во сне здорово чему-то испугаться.
  Но тут я не проснулся, хотя испуг при виде крошки Цахеса был приличным.
  Надо уходить. Но куда?
  - Мы очень тщательно изучим сложившееся положение, - карлик сделал крайне неприятную гримасу, особо выделяя слово 'тщательно', правая рука его висела вдоль короткого туловища, а левой он жестикулировал, все время совершая, как бы хватательные движения оттопыренным большим пальцем и ладонью. - Мы не можем обещать вам спокойной жизни. По крайней мере - и мне бы хотелось это особо подчеркнуть - в нынешнее непредсказуемое время.
  - Да пошел ты! - возмутился я, нисколько не стесняясь: а чего бояться-то - мы ж тут вдвоем! - Блеешь, мутишь. Мне не интересно твое мнение.
  В последнее время подобные речи лились отовсюду, где бы ни пустила свои щупальца 'Единая Россия', черт бы ее побрал! У меня не было никакого желания слушать политическую болтовню, пытаясь вычленить из нее хоть толику смысла. Вообще-то, смысл всегда был один и тот же: кто не с ними, того они выкорчуют, выжгут, вырежут и вытравят.
  - Так, давайте не будем сгущать краски. Мы все понимаем, кому это на руку, какие деструктивные силы стоят за этим, - он опять выделил слово 'деструктивные'. - И хочу вас уверить: у них ничего не получится. Мы обладаем достаточно мощными рычагами контроля над ситуацией.
  Позвольте, если такие вещи выдает крошка Цахес, то кто же их озвучивает? Я попятился к живым занавесям, но спиной отодвинуть их с места не удалось. Очень заболела голова, а воздух вокруг наполнился запахом паленого волоса. Может, я уже умер? А это Чистилище, или какая-нибудь испытательная камера перед Чистилищем? Да, к сожалению, люди смертны, но самое печальное - они внезапно смертны, как сказал Булгаков.
  - Слушайте, мне совсем не хочется портить вам уединенное пение своим обществом. Ни вам, ни вашему телу, - сказал я, чувствуя слабость. По занавесям прошла легкая дрожь.
  - Телу? - вдруг захохотал карлик - ужасное зрелище, когда открытый рот издает клекочущие звуки, в то время, как маленькие круглые глаза остаются злобными и нисколько - даже на чуточку - не веселыми. - Знаешь ли ты, глупец, где мое тело?
  Конечно, знаю. В Россиянии это знает каждый дурак: в подземелье на острове Валаам, в медицинском саркофаге, как нео-Кощей, дышит ионизированным воздухом и иногда очень щадяще - озоном. Тело хочет прожить до ста тридцати лет, тело хочет властвовать, тело отравлено этой самой властью - по самое нехочу. У меня нету допуска к телу - слава яйцам! У меня никогда не будет допуска к телу - ура Всевышнему!
  Занавеси начали колыхаться, причем как-то так, со всех сторон прикасаясь ко мне, словно поддерживая. Что же - вполне разумно, ноги мои отчего-то совсем ослабли и начали подгибаться в коленях. Карлик оборвал свой ужасный хохот и принялся гаденько хихикать, продолжая колдовать своей левой рукой.
  Господи, как неприятно пахнет паленым волосом! И как же болит голова!
  Занавеси резко колыхнулись в одну сторону, потом в другую, и я потерял равновесие, взмахнул руками, но не упал.
  Да и падать-то было некуда. Я сидел в маленькой комнатке с одним зарешеченным окошком под потолком, а сидел на коротком - не длиннее полутора метров - топчане, причем сидел в очень неудобной позе. Я бы даже сказал, что сидел на спине, согнув ноги, чтобы не съехать полностью на цементный пол.
  Действительно, пахло паленым волосом, но не очень сильно. Зато сильно болела голова. И похоже, что с нее, с моей головы, текла кровь, а сейчас запеклась в дорожку от макушки через левое ухо до шеи.
  Я с невольным стоном сел в нормальное положение и осторожно себя ощупал. Действительно, утечка крови имела место, хоть и не такая обильная. Чего это я - головой куда-то бабахнулся?
  Мои пальцы необычайно чутки в моменты, когда есть такая необходимость. И такой момент настал! Точнее - необходимость. Они донесли до меня, что волос у меня на голове стало меньше. То есть, почему-то выпали, открыв полоску кожи на голове от правого уха до макушки. А в макушке - дырка. Ну, не такая дырка, чтобы можно было заподозрить, что кто-то выклевал мой мозг, но вот как раз из нее определенно кровь-то и потекла!
  Такое открытие меня слегка озадачило. Я не имел ни малейшего понятия, что же, собственно говоря, тут произошло?
  Я прекрасно помнил, что финцы-погранцы вместе с финцами-таможенниками и еще какими-то прочими финцами выгнали меня из моего Туарега, отобрали все вещи, начиная с телефона, и заперли для выяснения в комнате предварительного задержания малого размера. То есть, как полагаю, в одиночку. Или в коллективную для проезжающих карликов-лилипутов, заподозренных в противоправных действиях по отношению к суверенному государству Финляндия.
  Я тотчас же вспомнил крошку Цахеса, и мне сделалось опять нехорошо.
  А что еще я помню? Ведь не могло же время, как я вошел в эту каморку, потом получил травму, потек кровью, тронулся головой - это уже про мою беседу с мерзким карликом - пройти совсем незамеченным. Я сюда вошел посреди ночи, сейчас же день клонится к закату, кушать хочется, а еще больше - хочется пить. Что же произошло за это время?
  На пограничном пункте Ниирала стояла какая-то зловещая тишина. Неужели машины прекратили ездить? Во всяком случае - легковые, для грузовиков был устроен другой терминал, несколько поодаль. Двери не хлопали, люди не переговаривались. Граница на замке. Дверца в Европу захлопнулась. И для бесчисленного количества бензионеров - дверца на заправки - тоже.
  Дверь. Я посмотрел на нее - закрыта, как и положено. Попробовал толкнуть - не получается, значит, заперта. Но ведь я помню, как она приоткрылась. Не полностью, а чуть-чуть. Как раз, чтобы хватило кому-то заглянуть ко мне в камеру. Под утро.
  Я попытался представить себе это дело и даже представил, как в дверь заглянул человек. Точно - лысая башка, зловредная морда, радующаяся непонятно чему. О чем это я? Понятное дело чему радующаяся - меня посадили, я теперь ничтожество, нарушитель, стало быть, он - прав. И сейчас прав, и тогда, 17 апреля был прав. Потому что у него много-много прав.
  Неужели Маркку Мартикайнен специально открыл дверь ко мне, чтобы просто позлорадствовать? Может, и так. Но откуда тогда у меня после этого образовалась непонятная травма головы и потеря памяти?
  А оттуда, мой мальчик! Маркку заглянул ко мне не один. Он был с другом тазером - держал его в руке. Точно, я помню эту импортную штуковину, несколько разнящуюся от тех, которыми особенно продвинутые менты в Россиянии радуют народ. У нас - 'Гром', производства штата Арзамас, а у них - что-то производства штата Арканзас. Финнам их передали соседи по Евросоюзу, шведы, где закон запретил любое использование этих самых тазеров. А оборудование уже закуплено и даже на складе. Куда девать? Финнам, конечно, для них закон не писан.
  Вот финны и получили с тестовой, так сказать, целью - опробовать в работе и сделать вывод о лояльности к здоровью подопытных. Неужели Маркку, падла, испытал тазер на мне?
  Тогда становится понятно, откуда у меня образовалась проплешь на голове в форме полосы. Волосы просто выгорели к едрене-фене, когда один электрод впился мне куда-то в воротник одежды, а другой - вонзился в макушку. Десять тысяч вольт - это, признаться тот еще шок!
  Я ощупал свои штаны на предмет недержания и вздохнул с облегчением. Все мое осталось со мной и удержалось внутри организма. Повезло! А иначе было бы совсем печально. Где мне в таких стесненных обстоятельствах найти новое нижнее белье, не говоря уже о верхнем? Про стирку вовсе не стоит даже заикаться.
  Предположить, который час я мог только приблизительно - мои часы тоже были изъяты. Но то, что я пропустил завтрак и обед, вполне возможно - даже полдник, было абсолютно точно. Меня никто не кормил, потому что на меня не выделили продовольственного пайка. А не выделили, потому что не знают, что делать. Видимо, пограничник успел-таки шлепнуть мне в паспорт печать на въезд. По закону они должны меня пропустить в страну. Но по закону военного времени они должны со мной разобраться, как следует, чтоб другим было неповадно.
  Меня отчего-то одолевали сомнения, что все разрешится положительно. Финны, официальные финны, не склонны проявлять гуманность. Впрочем, как и любые другие страны, и их официоз. Они склонны проявлять выполнение пунктов протокола и нормативных инструкций. Короче, ничего хорошего ждать не приходится.
  Решив, что терять мне, в принципе, нечего, я подошел к двери и деликатно побарабанил в нее кулаком.
  Некоторое время ничего не происходило, но потом кто-то отозвался с той стороны очень не по-доброму. Да плевать!
  - Волки, в туалет пустите! - громко сказал я, не заботясь о переводе на финский.
  Незнакомец с сердитым голосом начал, было, опять злобно вещать, но потом, вдруг, осекся и вовсе замолк. Эй, а как же я?
  Я уже склонялся к новой барабанной дроби в дверь, как раздался звук открываемого запора. Запор в данном случае не физиологический, отражающий потребности и возможности организма, а дверной - типа щеколды.
  Вошла женщина, с ног до головы увешанная какими-то военизированными побрякушками, а вместе с нею стриженный налысо молодой пограничник. Вид у них был самый решительный, грозный и зловещий. Я сразу решил, что где-то поблизости уже идут боевые действия, а меня сейчас поведут на допрос с пристрастием, чтобы потом выменять на какого-нибудь финского бедолагу. К сожалению, для россиянского государства я интереса не представлял никакого: был склонен к инакомыслию и не уважал президента Путина. Стало быть, обмен вряд ли состоится.
  Пока я продумывал дальнейшее развитие ситуации, женщина заговорила. Ни фига себе, это ее голос я слышал из-за двери! А я думал специально обученный пес гавкает.
  - Что у тебя в голове? - спросила она.
  - Среднее школьное образование, высшее образование, голландская академия транспорта и бесчисленные курсы переподготовок, - ответил я, хотя, конечно, понял, что она имела ввиду. Ей хотелось узнать о дырке в моей голове, но русский язык для интуристов - такая штука, что легко можно облажаться.
  - Кровь? - спросила она снова.
  - Ага, - согласился я, более не вдаваясь в подробности. Не склонен я проявлять стремление к сотрудничеству.
  - Туалет? - вмешался в наш оживленный диалог лысый.
  Я только вздохнул в ответ и пару раз переступил с ноги на ногу.
  В уборную меня отвели под конвоем. Я действительно уже еле сдерживал себя, поэтому, теряя остатки сил на запирание двери, я начал подвывать, памятуя фильму Рогожкина17:
  - Фашистыыыыы!
  В туалете я провел минут десять, если не одиннадцать. Зато вышел с чистой совестью, умытым лицом и руками.
  Женщина с голосом собаки пальцем указала мне на засохшую полоску крови на ухе и шее. Я отрицательно помотал головой. Лысый парень тоже указал мне на то же самое, я помотал и ему в ответ. Надо будет - сами мойте меня. Или пусть это сделает подлый садист Маркку Мартикайнен.
  Я пошел, было, обратно в камеру, но меня оттеснили в дежурное помещение. Там находилось еще два решительных молодых финна при полном обмундировании. Все звонили по телефонам, задействовав, видимо, выделенные линии. Стационарными аппаратами теперь почти не пользуются, разве что те, у кого нет мобильников. Но таких людей в природе Европы, Азии, Австралии и Америки, вероятно, не осталось. Не уверен насчет Африки.
  Я прямо чувствовал, как все, кто собрался в дежурке, ненавидят меня лютой ненавистью. Не, конечно, я понимаю: нет человека - нет проблем. Но уж так сложились звезды, что я здесь и сейчас, и я вас не боюсь, и практически не уважаю, потому что вы глумитесь, падлы, над моим человеческим достоинством.
  Наконец, звонки в потусторонний мир - а куда еще можно звонить по выделенной линии - закончились, и все разом начали говорить. Вообще-то, на финцев это непохоже. Они хорошо умеют разом молчать. Здесь, наверно, собрались неправильные финны.
  Потом лысый парень, вздохнув, достал ящик, где обнаружился мой мертвый телефон, часы, бумажник, ключи от Туарега, ну и кое-что по мелочи - взрывчатка и гранатомет. Эх, шутка. Второй, не менее озабоченный парень, достал магическую печать и примерился к моему паспорту. Аккуратно шлепнув штамп на страницу, он, было, отдал мне документ, да замедлил, указав пальцем на мою голову.
  - Кровь, - сказал он и изобразил, будто стирает ладонью что-то у себя на ухе.
  - Терве тулла Суомесса18, - ответил я и протянул руку за паспортом.
  
   4. 'Колмас'.
  
  Мой Туарег стоял на том же самом месте, где я его оставил. Никто в него не лазил, что было неудивительно: в Финляндии, как правило, не воруют. Если воруют, то это цыгане, пакалайсты19 или наши соотечественники. Здесь их на сегодняшний день быть не могло.
  Телефон мой разрядился вусмерть. Вероятно, жена пыталась дозвониться. Ну, что же, придется ей подождать в неведении еще полчаса. Чуть-чуть подзарядится мой капризный аппарат китайского производства, я проеду нашу границу, а там и обозначу себя, что жив и здоров. Почему-то даже мыслей о том, что меня снова задержат, теперь уже - наши, не было.
  У шлагбаума стоял вчерашний парень.
  - Вы что - теперь сутками стоите? - спросил я его.
  - Да нет, - усмехнулся тот. - Все по сменам. А что это у вас с головой?
  - Бандитская пуля, - ответил я. - Не пустили меня в Финляндию. Пятнадцати минут не хватило.
  - Это так не пускали? - сочувственно проговорил он и сличил фотографию в паспорте с моей физиономией. - Нервничают финны.
  Я только пожал плечами. То ли еще будет!
  Тем не менее на пропускном пункте мою машину тщательно проверили. У меня не было никакого багажа, поэтому много времени это у меня не отняло. Все, вроде бы, выглядело, как обычно. Только гражданского народу - никого.
  Для начала я решил доехать до кафе-ресторана и торгового центра под названием 'Колмас'20. Там и вай-фай бесплатный, да и перекусить можно.
  Меня несколько насторожило, что на стоянке перед кафе не было ни одной машины. Неужели закрыто? Но интернет был, значит, не все еще потеряно.
  Не выходя из Туарега, я проговорил с женой порядка получаса. Были и слезы, были и проклятия в сторону наших финских корешей, особенно в сторону Маркку Мартикайнена. Но главным был вопрос: что делать дальше?
  Денег у меня на руках было немного. Все банковские карточки по какому-то странному стечению обстоятельств остались в Финляндии, там же, где и ключи от петрозаводской квартиры. Никаких личных вещей тоже не было, зарядник для телефона - машинный. Из документов - два паспорта, гражданский и заграничный, права и СОР на машину, страховки - и все. Все рабочие документы в походной сумке по ту сторону границы.
  Ладно, пару недель, пока все это безобразие не уляжется, как-нибудь подождать можно, вот только денег бы раздобыть чуток, хотя бы в долг! Из Финляндии организовать банковский перевод, либо пополнение счета на телефоне невозможно. Ну, из любой другой страны это сделать тоже не удастся. Да и нету у меня в любых других странах знакомых, готовых ссудить мне некоторую сумму.
  Жена очень расстроилась, а мне не оставалось ничего другого, как предложить отпустить ситуацию, осмотреться и действовать по обстоятельствам. По крайней мере - пока. Буду держать в курсе, буду ловить любой бесплатный вай-фай, а пока поем пирожков с кофе. Все должно быть хорошо.
  Я не знал, как мне успокоить мою вторую половину. Создавалось пренеприятное ощущение своей вины, будто это я своим поведением заставляю ее переживать и нервничать. Вроде бы не виноват ни в чем, а все равно - виноват. Не могу смотреть спокойно, как она плачет. Тем более, не могу это слышать.
  Ну, да сидеть в машине и заниматься самоедством или жалеть самого себя - это не наш метод. Если не знаешь, что делать - делай шаг вперед. Это еще древние японцы говорили, особенно при встрече с лютым японским зверем, когда первый шаг закономерно становился последним.
  Пока я сидел в Туареге и пытался закончить разговор с женой, входная дверь в 'Колмасе' открылась, и из нее выглянул высокий бородатый мужик в белой рубашке. Он кивнул мне головой и махнул рукой. Сомнений в том, что оба этих жеста адресованы именно ко мне, быть не могло - машин на стоянке не прибавилось.
  - Давай, я сейчас все-таки перекушу и тебе перезвоню, - сказал я в трубку.
  - Обещаешь? - ответила трубка голосом жены.
  - Конечно, - вздохнул я и отключился.
  - Вы это мне? - спросил я мужика, выбравшись из-за руля.
  - Вы заходить думали, или дальше едете? - спросил он.
  - Я бы зашел, если открыто, - честно признался я. - А то странно здесь как-то. Пусто.
  - Ага, - кивнул тот головой. - Пусто-пусто. Да чего уж там, проходи, раз такое дело.
  Мы запросто и без лишних церемоний перешли на-ты. Я даже не заметил, как это произошло. Ну, да какие могут быть этикеты у двух взрослых людей, которые не вполне понимают происходящее.
  В кафе и в магазине не было ни одной живой души. Это не значило, что Артемьев, как он представился мне, всех официанток и продавщиц с уборщицами перебил к едрене-фене, а сам остался ждать, что будет дальше.
  - Такое ощущение, что вы закрылись,- сказал я ему.
  - Да, всех распустил по домам до особого распоряжения, - ответил он. - Власти требуют прекращения работы всех кафе-ресторанов на территории республики.
  - Неужели режим ЧС? - удивился я. При ЧС и передвигаться по дорогам, вроде бы, возбраняется.
  Артемьев пожал плечами и спросил, кивнув на мою голову:
  - А это откуда?
  - А это привет с той стороны, - печально кивнул я в сторону границы. - В полночь на финской стороне застрял.
  Больше добавлять ничего я не стал, а он и ничего больше спрашивать не стал.
  - Ну, выбирай, в чем есть надобность, потом поговорим, если не возражаешь.
  Я-то как раз не возражал. В маленьком магазинчике при кафе взял газированной воды, какой-то колбасной нарезки в вакуумной упаковке и хлеба. Если рассчитывать еще на кружку кофе и три-четыре калитки21, то больше тратить нельзя. Мне же еще коня моего заправлять!
  - Не шикуешь, - улыбнулся одними глазами Артемьев. - Кофе-то будешь?
  - Ну, да, - согласился я. Вдаваться в объяснения, что в средствах по нынешней ситуации я весьма ограничен, не стал. Зачем грузить своими сложностями едва знакомых людей? - И еще пару-тройку картофельных калиток.
  Он предложил мне присесть за столик, а сам отправился за прилавок и долго что-то там возился: открывал крышки, заглядывал в ящики и тому подобное. Если и знаком он был со своим хозяйством, то знакомство это было шапочным.
  - А, может, все калитки возьмешь? - наконец, спросил он меня.
  - А сколько их - не мешок?
  - Не мешок - всего пять, - посчитал он. - Все равно пропадут.
  Кофе он принес в больших кружках - себе и мне. Потом добавил к этому мои пирожки и какой-то крендель себе и произнес:
  - Ну, приятного, как говорится, аппетита. Кофе еще есть, если понадобится.
  Я как раз уже успел выйти из уборной, где старательно умылся и зачесал волосы на побитую электрическим зарядом проплешь. Есть хотелось так, что даже зубы ныли.
  Несколько секунд, может быть, шесть-семь, мы тянули кофе, а я еще пережевывал свою калитку, потом Артемьев предложил:
  - А не хлопнуть ли нам по рюмашке?
  - Заметьте, не я это предложил,22 - усмехнулся я, но трезво рассудил, что в жизни не ездил за рулем пьяным, нечего и теперь начинать. - Хотя вынужден отказаться: мне еще всю ночь ехать.
  - В Москву? - спросил радушный хозяин. И тут я понял, что он уже того - слегка выпимши.
  - Да номера это отвлекающий маневр. В столицу нашей республику город не герой Петрозаводск.
  - Ага, в самое логово, - невесело кивнул Артемьев. - Ты в курсе, что творится?
  Я справился со второй калиткой и даже чуть вспотел от этого. Откуда мне быть в курсе? Знал только то, что ничего хорошего от нынешней ситуации ждать не приходится.
  Расценив мое молчание, как предрасположенность к общению, он поднялся из-за стола и ушел к висящему возле пожарного щита шкафчику типа конторки. Выудив из его недр початую бутылку коньяку 'Бастион', он прихватил два стакана и вернулся к столу.
  - Ты в прошлом веке с кем был? - спросил Артемьев.
  Ну, прошлый век, а точнее, девяностые года прошлого века были роковыми для нашей страны. Хуже нет, когда бандитизм, как сущность отношений, влезает в государственность и подчиняет себе все морали, в том числе и 'Моральный кодекс строителей коммунизма'. Ни с кем я вроде бы не был, в разборках участвовал, пытался зарабатывать на посредничестве с сигаретами и алкоголем - как все, кто закончил институты в начале девяностых. Мзду не платил - не было такого дохода, а дрался вместе с товарищами и за одних бандосов, и за других. Называть группировки бессмысленно, потому как гордиться нечем.
  - Да так, сам по себе, - ответил я и добавил для правдоподобности. - Друзьям по институту помогал, они помогали мне.
  - А где? - что-то пытался уяснить для себя Артемьев.
  - В Питере, - пожал я плечами.
  - И я в Питере, - сказал он. - Потом лет пять с московскими бодался, чтобы место под солнцем не отдать. Свое место под солнцем.
  Он откинулся на спинку стула и обвел взглядом пустые залы. Улыбнулся чему-то своему и продолжил говорить. Наливать коньяк он не торопился. Ну, и правильно, незачем баловаться.
  - А тут с утра нагрянули маски. Аж два автобуса. Помещения мне опечатали, персонал распугали, хотели погром учинить, да нашлись меры воздействия - телефонное право еще никто не отменял. Но закрыли нас конкретно и, похоже, одним днем не отделаться.
  - Московские? - спросил я, потому как ничего иного не придумывалось.
  - Да где там! - горько усмехнулся Артемьев. - Ты такого Парфёнчикова знаешь?
  - Ну, их много, этих самых Парфёнчиковых. Есть и губернатор.
  - Вот он в Карелии с сегодняшнего дня власть узурпировал.
  - Это тот, что штрафной московский генералиссимус, в прошлом прокурор карельский? Угрюм-Бурчеев?23
  - Угрюм-Бурчеев? - улыбнулся мой собеседник. - Ловко.
  - Так он же идиот, - сказал я неподумавши.
  - Кто идиот?
  - Ну, тебе выбирать - кто? - засмеялся я. Вообще-то никогда не стремился на людях давать кому бы то ни было оценку. Толку от этого не будет, а вреда можно получить преизрядно.
  Артемьев все не мог решиться и взять бутылку. Я доел последнюю калитку - не такие, конечно, вкусные, как мама моя покойная делала - но тоже очень даже ничего. Приятнее жить не на пустой желудок, даже если вскрываются такие странные вещи: Парфёнчиков власть узурпировал в отдельно взятом субъекте федерации.
  - Позвольте, а где же этот Путин? - спросил я
  - А то ты не знаешь! - ответил Артемьев. - Он сильно трусоват, поэтому всегда находит нужный ему момент, чтобы скрыться.
  Ну, да - где ему еще быть? Может, в подземелье Валаама в саркофаге лежит-полеживает. Или в другом месте. Какая, в принципе, разница! Нету его - и точка.
  А с Парфёнчиковым, действительно, полная лажа. Специфика прокурорской работы - поиск и наказание, а не устранение и улучшение. Им на всех, в общем-то, плевать, им становится лучше, чем делается хуже. А тут еще уязвленная столичная гордость, былая всевластность и вера в свою полную непогрешимость. Будет свои местечковые законы штамповать, на гитаре играть, петь дурным голосом и заставлять всех это слушать. Да, лажа!
  - Так неужели по всей Карелии теперь кафе и рестораны бомбят? - спросил я, не особо, впрочем, веря в такое развитие событий. - Еще день не кончился, когда границу закрыли!
  - С охотки всегда охотней шашкой махать, - сказал Артемьев. - Этот удила закусил, начал законы ваять. И деваться-то некуда. Пока апеллировать начнешь - все разгромят демоны. Им-то сейчас самое раздолье. А знаешь, что я тебе скажу: переночуй здесь, нечего в такую пору в дорогу отправляться. У нас тут с торца комната отдыха, душ там, диван, холодильник. До утра перекантуйся, а там со свежей головой и мысли свежими будут.
  - Спасибо, - сказать, что я удивился - ничего не сказать. - Только у меня с деньгами не очень. Машину еще заправлять надо. А все карты остались у жены в Финке.
  Артемьев, словно решившись, налил в стаканы по коньяку.
  - Возьмешь газировки себе, сколько надо, бутеры эти треугольные - все равно на днях срок годности пройдет, а деньги тебе еще пригодятся. Пусть все это будет комплиментом от заведения 'Колмас', каким ты его раньше помнил.
  Последнее предложение было все равно, что тост. Мы подняли стаканы, чокнулись и неспешно выпили. 'Бастион' - хороший коньяк, и пить его залпом - преступление.
  - Завтра будем думать, как законсервировать все это мое предприятие, чтобы потерять по мизеру, ну, а потом уже будем думать, как выживать дальше, - сказал Артемьев. - За мной жена через полчаса приедет, так что будешь ночевать здесь один. Вроде бы, как сторож. Посетителей быть не должно, а если кто и приблудится, не будет же в дверь с надписью 'Закрыто' ломиться. Верно?
  Я согласно кивнул.
  - Кто мы в этом мире? Всего лишь песчинки, - наливая по второму разу, заметил мой собеседник. Как там говорится?
  I closed my eyes, only for a moment, and the moment's gone.
  All my dreams pass before my eyes, a curiosity.
  Dust in the wind, all they are is dust in the wind.24
   Я закрыл мои глаза всего лишь на миг, и этот миг прошел.
   Все мои мечты прошли перед моими глазами, любопытно.
   Пыль на ветру, все они лишь пыль на ветру.25
  Я поддержал.
  Same old song, just a drop of water in an endless sea.
  All we crumbles to the ground though we refuse to see.
  Dust in the wind, all we are is dust in the wind.
   Та старинная песня, только капля воды в безбрежном океане.
   Все мы разрушаемся о землю, хотя отказываемся это видеть.
   Пыль на ветру, все мы лишь пыль на ветру.
  И уже вместе продолжили.
  Now, don't hang on, nothing lasts forever but the earth and sky.
  It slips away and all your money won't another minute buy.
  Dust in the wind, everything is dust in the wind.
   Ныне, не стоит ждать, ничего не длится всегда, только небо и земля.
   Это ускользнет и твои деньги не смогут купить другую минуту.
   Пыль на ветру, все пыль на ветру.
  Вообще-то мы не пели эту песню - ни поодиночке, ни хором. Это только индусы в кино гундосят за всю мазуту и еще пузами при этом крутят. Мы же просто думали об одной и той же музыкальной вещи. Мысли материальны, и если что-то приходит в голову одному, обязательно придет в голову и другому. Тем более, единомышленнику.
  Когда мы допили бутылку, Артемьев помог загрузить в багажник Туарега комплименты от 'Колмаса' и показал мне вход в комнату с торца здания. Был, конечно, из этой комнаты еще выход прямо в бытовые помещения, но он был закрыт и даже опечатан зондер-командой губера. Доступ только с улицы.
  - Знаешь, что хочу тебе сказать, пусть немного это пафосно, на прощанье? - спросил меня Артемьев. - Родина на самом деле не там, где живешь - ее у тебя могут отнять в два счета - а только здесь.
  Он похлопал себя по левой половине груди.
  Мне оставалось только повторить несколько раз слово 'спасибо'. День не проходит напрасно, если встретил хорошего человека.
  Приехала жена хозяина 'Колмаса', вежливо и нечопорно поздоровалась со мной и ушла в недра пустого комплекса. Она, вероятно, решила сама оценить все возможности наиболее безболезненного вхождения в кризис. Артемьев пошел за ней, а я остался в сгущающихся сумерках на пустой автомобильной стоянке один.
  Я перезвонил по Телеграмму жене, успокоил ее, что не надо никуда на ночь глядя ехать, и пообещал перезвонить еще раз, увидев, что чета хозяев возвращаются на крыльцо, запирая за собой двери на какие-то хиленькие замки.
  Жена Артемьева вежливо распрощалась со мной и скрылась в своей машине.
  - На, это тебе комплимент от нашей семьи, - сказал он, протягивая две литровых бутылки водки 'Пять озер'. - Жена настояла.
  - Ну, блин, вы даете! - восхитился я. - Как же мне с вами рассчитаться!
  - Ничего, живы будем - не помрем, - хмыкнул Артемьев и, почесав кончик своего носа, добавил как-то очень уж серьезно. - Ты бы в Петрозаводск, да с твоими московскими номерами пока не совался. Там, насколько знаю, людей начали и с улицы хватать, да и с домов выдергивать. Особенно тех, кто вернулся из-за границы. Угрюм-Бурчеев взял командование на себя. Вот и конец всем бизнесам вместе взятым. Такие, брат, дела.26 (Через полгода Артемьев умрет по сообщению того же Парфёнчикова в клинике Санкт Петербурга. От болезни, типа, в 49 лет. Чуть ранее его товарищ с другого берега Ладоги, Петров, тоже помрет естественным путем. Ну, у того пуля в голове - без шансов. Кто приберет Рускеалу?)
  Я перегнал Туарега с глаз долой за 'Колмас', еще подзарядил телефон и пошел в отведенный мне номер. Дело нехитрое: принять душ, выпить кофе, поговорить по телефону и лечь спать. Все, как обычно в гостинице. А завтра?
  Утро вечера мудренее.
  
   5. Здравствуй, родина.
  
  Проснувшись поутру, я еще раз, так сказать, про запас, сходил в душ и, пока пил кофе, позвонил жене. К счастью, все эмоции - что у нее, что у меня - улеглись. Нужно было решать проблемы свалившейся, как снежный ком на голову. Мы придумали, что я пока не поеду в Петрозаводск, а доберусь до дачи в Олонецкой деревне Юргелица.
  Ключей у меня от нее, конечно, не было, в укромном месте держать запасные мне в голову не приходило. Глупый, наверно, верил, что государство не может вот так вот вероломно взять и растоптать часть моих свобод, касающихся свободного передвижения. Ну, да на веранду, в баню и сарай я попасть могу запросто - от этих замков как раз в потайном местечке висел волшебный ключик. Один на все замки. Неразумно, конечно, но очень удобно. Зато в дом с веранды закрывала стальная дверь девяностых годов выделки. Такую с петель не сбить, разве что вырезать - тогда еще не кивали на китайские поделки, делали сами.
  В общем, ладно. Победую несколько дней в Юргилях, а там, глядишь - и все разрешится.
  Деньги придется искать самому. С переводом из-за границы, как уже успели это понять, ни фига не выходит.
  И еще мне нужны были мои рабочие документы. Решили, что переправить их можно будет через одну знакомую проводницу поезда 'Аллегро', который ездит с Хельсинки в Питер и обратно. Тогда нам казалось, что закрыли только автомобильные дороги, прочий транспорт, железнодорожный и воздушный, этот бардак не коснулся. С чего это мы так думали?
  Утро было очень ранним, зачастил дождь вперемешку со снегом, можно было двигаться в путь. На диво, никакие гадкие сны меня ночью не мучили, поэтому чувствовал себя вполне отдохнувшим. Подлый Цахес не снился и настроение мне не портил. В моем положении у меня теперь было два вида настроений: плохое и очень плохое. Пока же чувствовал себя не очень плохо. И это уже хорошо!
  На заправке, именующейся 'Роснефть' потерянные девушки в два счета залили мне полный бак, насчитали бонусов, списав предыдущие, и пожелали счастливого пути. Они тоже были в растерянности: то ли закроют их, то ли - не очень. Обе были в кредитах по уши, а одна - еще и в ипотеке, обе переживали, как выплачивать.
  Да, у каждого свое несчастье. Кто-то заграницу выехать не может, а кто-то рискует лишиться того малого, что приобрел в долг.
  Я оставил дам размышлять над превратностями жизни и накручивать друг друга всеми египетскими страстями, а сам поехал своей дорогой. Как-то, вдруг, пустынно сделалось на трассе, только несколько большегрузных машин обдало нас с Туарегом тающей весенней жижей, а больше пока никто не встречался. Первый день начала разрухи.
  Через полтора часа, попетляв вдоль береговой линии Ладожского озера, я спокойно добрался до первого города Питкяранта. Город-то - чепуха, пешком пройдешь - и не заметишь, но не это главное. Самое неприятное, что здесь были менты. И какая им вводная поступила - тайна сия великая есть.
  Их нынешний самый главный главарь, в мою далекую бытность студентом был коллегой одного очень замечательного субъекта, который работал везде, где было неспокойно, в том числе и у Коржакова, правой руки тогдашнего президента Ельцина. Юра Пуляев, царствие ему небесное, исчезал и появлялся самым внезапным образом. В основном, он исчезал, причем надолго. Но когда по служебной надобности оказывался в Питере, да еще с некоторой толикой свободного времени, то всегда появлялся в нашей общаге на площади Стачек, что напротив метро 'Нарвская'. В нашей общаге у него жили друзья детства, с которыми я и учился.
  Юра был очень веселым, как и все мы, человеком, мог выпить изрядно и изрядно быстро после этого трезветь по служебной, так сказать, надобности. Про работу он ничего не говорил, лишь разок посетовав на напарника, Рому, которого к нему приставили в усиление на похоронах Кирпича.
  - Блин, - сказал Юра. - Этот Рома, этот Редиска выставил меня так, что полное нарушение инструкций и субординации. Выслуживается, гад.
  Ну, да, мы все сочувственно покивали головами: Редиска - нехороший человек. Даже на похоронах отравившегося радиоактивным чайком питерского авторитета Кирпича происходит нехорошая движуха.
  Скоро Юра оказался в тюрьме, но усилиями своего бывшего шефа на очень щадящем режиме - с увольнениями в город и отпуском. Оказывается, и так было можно. Ну, а освободившись, прожил недолго. В 98-м его убили. В тот год убили многих моих друзей. Да и самому мне пришлось отсиживаться целый год без гроша в кармане, работая истопником на Станции юных натуралистов на юге Карелии. Милиция мучительно мутировала в ментов и создавала свое ОПГ. Теперь Рома, внезапно - генерал, не имея вообще никакого образования, руководит этой 'гвардией'.
  Питкяранту я проехал без задержек. Где-то внизу надрывно перекликались несколько ментовских сирен, но по моему маршруту не встретилось ни одного экипажа. Повезло. А сам город, как вымер. Даже собак на улицах не было, не говоря уже о людях.
  Радио я не слушал, потому что лет десять, как оно утратило свои полезные функции. Телевидение сдохло лет пятнадцать назад, ну, а газеты - и вовсе двадцать. Только сумасшедшие доверяют этим, так сказать, средствам массовой информации. Ну, и зомби, чье зомбирование привело к безграничному доверию и агрессивной уверенности, что все, что ни делают парни и тетки из ОПГ - это истина в самой последней инстанции. Вот и получили, что получили. И получим еще больше.
  Несмотря на всего лишь вторую половину марта снега вдоль дороги уже не было. Местами лежали забрызганные грязью ноздреватые сугробы, но так они лежали с самого конца ноября. Снега этой зимой выпало мало, а частые дожди и эту малость изрядно подубавили.
  Как старому лыжнику мне это было досадно. Если я оказывался не на работе, то каждый сезон непременно накатывал на лыжах по тысяче километров, а то и больше. Не то, чтобы это было дань ЗОЖу или понты, просто с рождения я был карелом-ливвиком, и надеялся оставаться таковым до самого окончания моего жизненного пути в этой реальности. Ливвики - это лыжники. Им водки не дай выпить, а на лыжах пробежаться - обязательно. Ну, и еще в баню сходить два раза в неделю, чего христианская религия не одобряет. Да и пес с ней!
  В Финке ближайшая от меня трасса была в семи километрах. И лыжня, и раскатка под конек, и подъемы, и, к сожалению, спуски - все было. От пятисот метров протяженностью до тридцатки, то есть, тридцати километров по берегам и замерзшим озерам на радость попутным зайцам, лисам и прочей боровой дичи. Этот маршрут назывался Siirin Hiihto, то есть лыжня сирены. Имелось в виду, что можно услышать хор сирен, когда чешешь под яркими созвездиями вдоль жесткой морозной лыжни. Или сирены скорой помощи встретят на финише едва не окочурившегося лыжника.
  Я любил там бегать. Единственно, чего не хватало - это нормальных подъемов. Мне всегда было вкайф бегать в гору. Это не означало, что я ломился вверх, оставляя сердце где-то на лыжне, а потом мертвым лежал на самой макушке покоренной возвышенности. Если дыхание по каким-то причинам сбивалось, а пульс из высокого, как мне было комфортнее, опускался на средний или, нечаянно задирался на очень высокий, то я мог запросто остановиться, или продолжить подъем пешком. Ничего страшного, когда мимо меня, оскалившись, забирается в гору финская бабка семидесяти с гаком лет. Беги, бабка, ты, падла, не куришь и не пьешь и каждый день этот подъемчик шлифуешь. Я тоже не курю, вот про выпивку - не скажу, чтобы оставаться относительно честным. Зато сейчас на равнинке я тебя, бабка, накачу за сотню метров и укачу на сотню километров. Знай наших!
  Однако, как правило, за любым подъемом непременно начинался спуск. Вот это было проблемой. Конечно, я могу съехать с любой горки, набрать скорость и, лихо развернувшись внизу, поднять тучу снежной пыли. Но по любой трассе какие-то злобные лыжники проложили все спуски с поворотами не только на девяносто градусов, но и на все сто. Не сумел вписаться - лети со всей своей стремительностью в ближайшие елки. Может, в детстве это и круто, но теперь это больно. Не те уже суставы, да и кости - тоже. А заканчивать свой век на инвалидной коляске - это не наш метод!
  Вот поэтому тренировочный круг в пять километров для меня мучителен и невозможен. Подъемы там на загляденье, а вот спуски - для горнолыжников. Так и забегаю на тридцатку. Вернее, забегал - этот год порадовал все лыжное сообщество бесснежной зимой.
  Под Петрозаводском - такая же фигня. Сделали лыжню на трассе - бац, растаяла. А как чудесно можно было раньше мотать здесь свою десяточку! И горки есть, и спуски весьма прямолинейные - кати на своих лыжах марки 'Karhu' и радуйся. Хотя, конечно, тут на дистанции своя специфика, россиянская, так сказать.
  Человеческий фактор на лыжне никто не отменял: лыжники постоянно друг друга обгоняют, уступают друг дружке дорогу и радостно кричат 'Хоп-хоп!' Это в Финке. У нас на трассе сплошная агрессия. И идет она не от тех парней и дам, которые одеты в фирменные лыжные шмотки, которые демонстрируют неплохую технику передвижения и замечательную скорость - эти люди, как раз, приучены уважать друг друга на лыжне.
  Все горе на горе, а, вернее, под горой, если там оказались две самые страшные злодейские группировки: пенсионеры или подростки. А ты уже мчишь вниз, приняв горнолыжную стойку, скорость растет, ветер в ушах свистит, лыжня жестко фиксирует и направляет. А внизу - вот беда - пара-тройка гордых пенсионеров-ЗОЖевцев, встали на лыжне и беседуют между собой о том, какая чудесная сегодня погода. Или стайка подростков, которые не видят вокруг себя ничего, сосредоточившись лишь, как бы поискуснее проявить свою индивидуальность.
  Выпрыгнуть с лыжни означает потерять равновесие и добавить ускорение свободного падения своему хрупкому телу для встречи с зашлифованной до крепости цемента снежной коркой. Лететь потом, кувыркаться и сбивать несчастных лыжников, которые рядом, никому не мешая, взбираются в подъем. Или крикнуть: 'Лыжню!' Нет, в таких случаях кричат: 'Дорогу!' И матом добавляют отчаянную связку слов.
  Вообще-то, можно и не кричать - все равно ни гордые пенсионеры-ЗОЖевцы, ни эгоцентричные подростки с лыжни не сойдут. Первые - потому что они испытывают великую гордость от того, что вышли на трассу и теперь их все должны уважать. Вторые - потому что стадные рефлекс: никто не пошел - и я не пойду.
  Остается только надеяться на великое лыжное чудо - проехать сквозь это стадо без причинения ущерба. И такие чудеса случаются!
  Но чаще, конечно, скорая помощь, разбитые носы и, к сожалению, переломы конечностей. Каждый месяц с трассы вывозят жертвы, а правила передвижения по лыжне пишут настолько гигантскими буквами, что их уже с пролетающего самолета можно различить. По барабану!
  Ведь были же раньше зимы! Были. Да прошли. Я с тоской посмотрел на унылое безрадостное редколесье вдоль дороги. Да, лучшего момента не найти, чтобы вспоминать то чудесное время.
  Чудесное время, которое уперлось в не менее чудесное закрытие всех границ, установления безрадостной изоляции и узурпаторства Парфёнчикова, с его прогрессирующей манией величия в особо извращенной форме.
  Справа по ходу движения Туарега я различил какое-то движение, осторожно заглянул в мрачный лес и не увидел ничего. Да и что может мчаться между деревьев со скоростью восемьдесят километров в час? Я не разгонялся, потому что дорога была, мягко говоря, хреновая. Несмотря на это вряд ли найдется какой-нибудь сумасшедший мартовский заяц, либо обезумевший лось, чтобы нестись наперегонки со мной.
  Тем не менее, стоило опять сосредоточиться на вождении, что-то вновь мелькнуло. Я уже начал подозревать себя, что незаметным образом скатываюсь в сон, но спать не хотелось нисколько. Ситуацией владею, музыку - а из динамиков лился любимый мною и еще миллионом человек 'Nazareth' - в таком случае не могу впадать в сиюминутный сон. Ну, вообще-то, раньше не мог.
  А сбоку определенно что-то движется. Ну, и ладно - лишь бы мне не мешал.
  Еще несколько километров я проехал, стараясь не отвлекаться на неестественного попутчика, а потом, вдруг, в очередной раз мотнув головой направо, словно сфотографировал взглядом что-то. Я попытался вспомнить, что же зафиксировало мое сознание, и даже одернул ногу с педали газа, когда это мне удалось.
  Черт, вдоль дороги мчался крошка Цахес собственной персоной, ловко перепрыгивая с одного ствола дерева на другой, словно царь обезьян. Нет, лучше уж остановиться: раз мое воображение разыгралось настолько, что я вижу уже всякую чертовщину, есть определенное опасение вылететь с дороги в специально подготовленный для этого валун, либо огромный пень.
  Остановившись на обочине, я вышел из Туарега и, обойдя сзади, осторожно выглянул из-за багажника. Лес, как лес. Мокрый снег практически прекратился. Сырость и холод пробирают до костей. Начиная дрожать, я все-таки достал бутылку газировки и, свернув пробку, сделал несколько глотков.
  Надо успокоиться и выбросить из головы всякую чепуху. Никакого Цахеса не может быть, потому что не может быть никогда.
  Я снова поехал, и снова начал глубоко сомневаться в своей нормальности: ощущения, что я не один, было вполне реальным. И, вдруг, пропало. Все, никого нет, хоть засмотрись в лес!
  Я обратил внимание, что невольно пою вслух не вполне приятным голосом одну знакомую по детству песню:
  Заповедный напев, заповедная даль.
  Свет хрустальной зари, свет, над миром встающий.
  Мне понятна твоя вековая печаль
  Беловежская пуща, Беловежская пуща.
  Ну, да - в мою пионэрскую юность 'Песняры' пели эту песню, а страна ее слушала. Отчего в голову пришла? Наш приладожский лес, а особенно в такую погоду вряд ли может быть сравним с величественной Беловежской пущей. Песня, конечно, знатная, вот пою я ее безобразно, потому что безобразно пою любую песню. Однако никто меня не слышит. Зато навязчивое чувство чужого присутствия немедленно исчезло.
  Я подъезжал к первому крупному поселку - Салми - некогда финской вотчине. Рядом Ладога, лес живописный, народу достаточно много, к тому же еще и дачники, некоторые из которых живут здесь круглый год. У последнего поворота к поселку прямо на дороге несколько мужиков самозабвенно лупят еще одного, лежащего в луже.
  Судя по тому, что на обочине стоят шарабаны - это рыбаки, возвращающиеся со своего рыбацкого промысла. Как раз время ловить корюшку, традиционное наполнение многих рыбных карельских блюд.
  Исходя из того, что на дороге лежит уставная шапка с кокардой - это от мента отвалилась, и его ожесточенно пинают ногами рыбаки.
  'Пошаливают', - подумал я, на самой малой скорости объезжая группу увлеченных своим занятием мужчин. Вероятно, особо рьяный участковый засел в засаде на тропе, по которой каждое утро уходят на рыбалку местные жители.
  Вообще-то в прошлом году какой-то изверг подписал закон о запрете всякой рыбалки на нерестовых путях в Карелии. Ну, имя изверга, конечно, ныне знакомо каждой собаке, потому что ненерестовых путей в Карелии нету. А теперь каким-то чудом на этого изверга свалилась нереальная власть. Значит, особо рьяные менты-участковые в деревнях и селах тоже получили свою толику нереальной власти. Это в тех случаях, когда рыбинспекторов поблизости нет - пока их еще развелось не так много.
  Вот и тянут эти менты-участковые жилы со своих соседей, особенно молодые, не испорченные былым моральным кодексом строителей коммунизма. У них приказ, им можно. Они про моральный кодекс строителей коммунизма и слыхом не слыхивали. Они родились при Путине, а некоторые, вероятно, при нем и умрут.
  Я поехал дальше, не забивая голову тем, что совсем скоро этих рыбачков опознают, вычленят и выпотрошат, как корюшку. Мент - существо неприкасаемое. Даже если он по совместительству конченный мздоимец или полускрытый маньячилло.
  На выезде из поселка, прямо перед железнодорожным переездом, парни из машины ППС, заломив на затылки уставные шапки, ритмичными движениями, как молотобойцы, вколачивали в склизкую обочину какого-то проходимца. У того рядом валялась пыжиковая шапка и папка с бумагами, уже успевшими втянуть в себя половину ближайшей лужи.
  'Беспредел', - подумал я и, дав по газам, промчался мимо - только брызги из-под колес. Не стоит давать повод пэпээсникам знакомиться со мной и моим незавидным положением. Не надо их отвлекать от воспитательной работы с учителем местной школы или служащим средней руки еще оставшихся здесь лесозаготовительных предприятий.
  Новая жизнь, блин, новые реалии. Ни одного человека на главной улице поселка Салми! Всех разогнали по домам. А ППС из ближайшего населенного пункта, вероятно - города Питкяранты - приехала с рабочим визитом выявлять нарушения и устранять нарушителей.
  Ох, добраться бы мне до своей дачи! Я уже не сомневался в правильности решения не ехать в Петрозаводск. Если здесь такие вещи творятся, что в столицах!
  Прочие деревни пронеслись мимо меня пустынные, как после эвакуации времен войны. Даже собак ни одной не встретилось. Собаки почуяли всю остроту момента, и их звериное чутье подсказало: надо повременить с собачьими свадьбами, посиделками возле магазинов и бесцельными перебежками через магистральные дороги.
  В общем, мне относительно повезло: никем не остановленный, я доехал, миновав по пути город Олонец, до ворот своей дачи в деревне Юргелица. Ключа от дома, как я упоминал, у меня не было, но на веранду я проник достаточно легко.
  На веранде было холодно, и не было печки. Не, здесь я залечь на дно вряд ли сумею - я здесь околею после первой же ночевки. Мысль напроситься на постой к своим родственникам или друзьям детства по здравому рассмотрению показалась мне не вполне осуществимой. Решил, что сначала позвоню всем, осторожно прощупаю ситуацию, а там - поеду на ночлег, если, конечно, позовут.
  Меня не позвал никто.
  
   6. В поисках денег.
  
  Вообще-то, сам я как раз и был родом с Олонца, здесь родился, школу закончил, даже жил достаточно долго вместе со своей семьей. А потом уехал к едрени фене. Точнее, в Петрозаводск уехал. Вместе со всей своей семьей. И как-то об этом не жалел.
  А вот дача осталась. И родственники, близкие и просто кровные, тоже остались. И друзья школьной поры. И могилки родителей на местном кладбище остались.
  Мой первый звонок был старшей сестре. Сначала мы поговорили о том, о сем: что происходит - никто не знает, почему Парфёнчиков рулит - так Путин пропал, как надолго - по телевизору не говорят. Я слушал сестру и слушал себя - эхо моих слов едва ли не заглушало, что говорила она. Нас подслушивали - ну, да нас всех уже давно подслушивают. Да не только: еще подсматривают и подглядывают. Так, вероятно, теперь любое государство устроено, в такое положение вещей скатился весь мир.
  Из нашего разговора я понял, что они теперь сидят дома, никуда не выходят, потому что губер запретил быть на улице, пока еда есть - а дальше непонятно. И денег немного осталось, и гостей принимать нельзя под страхом смерти. Все это по телевизору сказали. И еще сказали, что коли кто-то откуда-то приехал - немедленно сообщать о нем в соответствующие органы. Вот так.
  Ну, ладно, держитесь! Прости, что к себе не зовем. Да ничего страшного. Кстати, сам как? Да все нормально. Ну, пока. Пока.
  Сестра с мужем пенсионеры, самая электоратно-активная часть населения. Они смотрят телевизор, они знают новости. Они больше всего боятся.
  Когда дорожишь человеком, стараешься его беречь. От беды, да, вообще - от любой неприятности. Ладно, буду справляться сам, не привлекая олонецкую родню - она у меня здесь вся довольно пожилая. Кому теперь позвонить?
  Другу детства Вовке, другу детства Яшке?
  Не, Яшке звонить бессмысленно. К тому же у меня несколько лет нет его телефона. Стерся за ненадобностью. Это раньше мы общались, но потом наше общение потерялось. Лицемером стал Яшка, а, может, и был таковым всегда: и в школе, где мы учились в одном классе, и в институте, где совместно обучались, и даже в армии - много, получается, было времени, чтобы познать друг друга.
  Но однажды прошел он мимо меня и моей протянутой для приветствия руки, как мимо пустого места. Правда, рожа у меня тогда была знатная - вся в ссадинах и припухлостях. Это я недавно баню свою тушил от пожара, получил химический ожег от горящего пластика и досок, обработанных противовоспламенящей жидкостью.
  Может, не узнал? Ну, другие люди узнавали. Со зрением у него проблемы? Ну, да, ну, да. Не общается Яшка теперь с теми, кто ему без надобности. Пустая трата времени, вероятно. А ты будто бы не знал? Это меня позднее наши же одноклассники учили уму-разуму. Не знал, блин, не замечал. По себе мерил: одноклассники - это на всю жизнь, какая бы жизнь у одноклассника не случилась.
  Позвонил я Вовке.
  Он тоже мне не обрадовался. Да кто сейчас кому-то радуется? Оказывается, и работы все закрылись - ну, там, где народ самозанимался, либо бюджетствовал. Всех по домам разогнали, а Путин пообещал, что с 'сохранением заработной платы'. 'Ну, вот пусть вам Путин и платит', - сразу же отреагировали работодатели. Но Путин на это уже никак не отреагировал: залег в бункер - и был таков.
  У Вовки была своя организация 'Рога и копыта'. Он за деньгу малую вызывался представлять в суде любого 'терпилу' - как их называют в околоментовских кругах. В основном, в гражданских делах, где еще никто никого не бил, не резал, разве что обманул маленько. Особая специализация у него была в сутяжничестве с ГИБДД - на этих делах он собаку съел. Теперь вот, не у дел. Все клиенты по домам, суды закрыты или заочно приговаривают особо важных подсудимых к пожизненному заключению и полной конфискации имущества. Дистанционно, так сказать.
  - А можно так же дистанционно защищать? - спросил я.
  - Нельзя, - ответил Вовка. - Только приговор можно дистанционно вынести.
  - Дела! - сказал я.
  - Нет дел! - возразил Вовка. - Как же мне с чертовой арендой разобраться? От нее, блин, никто не освобождает.
  Я сдержанно посочувствовал другу детства и отключился, не использовав свой шанс поплакаться над судьбой и поклянчить денежку на пропитание. Да, у каждого свои проблемы. И каждый с этими проблемами должен как-то выживать.
  Ну, ладно, на сегодня достаточно негатива, пусть будет позитив! Точнее - два позитива.
  Под первым я подразумевал краткое общение со своей женой, потому как на даче в Юргелице интернет был очень странным, словно бы плавающим. Начал разговаривать в одном месте, но через минуту надо уже менять точку и переходить на запасной пункт. Так и ходишь по участку, гоняясь за ускользающей связью и проклиная слова 'не слышно'. Самое интересное, что в доме интернета нет вообще, вся связь только через дождь и ветер от забора до забора. Ну, у меня и ключа от дома нету - горе на мою седую голову!
  Ну, а второй позитив - это баня, которую я без особого труда открыл кривым гвоздем в замке. В ней можно было и попариться с дорожки, да и бутерброды трофейные потом разогреть и переночевать, если не страшно.
  По нашим карельским повериям после захода солнца в бане черти парятся. А ночью и вовсе - живой душе входить запрещено, там неживой мир разворачивается. Недаром попы баню самым большим грехом считают, и сами туда - ни ногой. Типа, там язычество и старая Вера, которой черт-те сколько лет. А вне бани - уже новая вера, христианская и все такое. Ей сто лет, если применять к Карелии, и она, типа, самая истинная. Ну, может попам и виднее. Они, как бы так теперь сказать, ближе к Господу, чем всякая мирская шелуха. То есть, и Господь, выходит, к ним ближе, чем ко мне, например, или прочим мирянам. За исключением, конечно, партии 'Единой России'. Для них исключение - они так же, как и попы, на одной ступени перед всевышним трутся. Да, дела!
  В бане я просидел в голом виде допоздна. Отогрелся за день, весь веник выпарил, даже слегка расслабился. Жена на той, финской, стороне, вроде чуть подуспокоилась. Я не хотел, чтобы она пробиралась в Россию, я боялся, что будет еще хуже, чем сейчас. В Финке тоже нехорошо, но там пока еще нет такого обычая хватать людей с улицы и выбивать им зубы, обучая основам повиновения черным мундирам.
  - Ты всегда сможешь оказаться здесь, - сказал я ей. - Но давай еще подождем, пусть обозначится хоть какая-то стабильность.
  - Ой, боюсь, что нам так и не скажут, в чем тут дело, - ответила она, но ее настроение мчаться спасать меня слегка поблекло.
  - Все-таки надеюсь, что мне удастся самому к вам выбраться, - проговорил я не особо уверенно. - Ведь каждый день европейской или мировой обособленности - это гигантские потери денег.
  - А ты сам где ж денег-то раздобудешь? - вздохнула жена.
  - Я работаю над этим, - уклончиво ответил я, пока еще не имея ни малейшего понятия, с чего же, собственно говоря, начать.
  Я принес с веранды хранившиеся там маленькие матрасы, вытряхнув из них все мышиное дерьмо, которое скопилось за время хранения, вместо одеяла приспособил свою старую тяжеленную дубленку, которую не тронули ни время, ни мыши, ни моли, а вместо подушек положил набитую старой одеждой свою рабочую рубашку.
  Баня у нас была просторной: веранда с вешалками, большая моечная и не менее большая парилка. Полати в парилке были рассчитаны под мой рост, чтоб влезал, не сгибая колен. Так что спать можно было вполне комфортно.
  Баню нам по заказу срубил знаменитый на всю Южную Карелию - это которая Россиянская, и всю Северную Карелию - это которая чухляндская, мастер Антонов. Получилось весьма хорошо. Все внутренности я сделал сам. Тоже неплохо. В парилке доходило до 120 градусов выше нуля.
  Но однажды под Рождество выгорела баня, к счастью, только изнутри выгорела. Я, как старый огнеборец, сколько мог, боролся с огнем, лишал его кислорода, обливал водой стены и прочее, но тут приехали пожарные. Если бы не личные связи с руководством пожарных, так быстро они бы не приехали. И моя борьба пошла бы прахом, вернее - пеплом.
  Пожарный дознаватель в ту же ночь поставил диагноз: воспламенение от пиролиза, то есть термического разложения органических соединений при недостатке кислорода.
  - Железом дерево обивал? - спросил он меня тогда.
  - Ну, да, - согласился я. - В парилке над печью.
  Такая вот незадача. Однако в акте он написал другой диагноз: перекал печи.
  - Это для суда, - говорит. - Если дело дойдет до суда.
  - А, может, не надо? - спросил я. Любой суд в Путинской России вызывал у меня тошнотворный рефлекс.
  В общем, наша подгоревшая баня волшебным образом из всех сводок выпала. Телефонное право, что уж тут говорить.
  Потом все внутреннее убранство сделали профессионалы: двоюродный брат жены Роберт и двоюродный брат моего друга Андрюха. Братья устроили нам красоту: и теплый пол, и эргономичное освещение, и полный комфорт для тела и души. Круче бань в жизни я не встречал. В ней и жить можно!
  Вот теперь, как раз, и живу.
  Подзарядившись согретым бутербродом, я подумал: а почему бы и нет?
  Скрутил голову трофейной бутылки водки, плеснул немного под порог - баннушке - и выпил сам. Ну, теперь, может, и не задавят черти, когда придут париться?
  В детстве я к бане относился не то, чтобы, очень хорошо. Меня, маленького, водили родители в общественные бани, и изредка к родственникам. После общественных бань я всегда блевал так далеко, что мог обделать весь гардероб со всеми вещами банщиков, если меня не успевали вытолкать взашеи за дверь. После бань родственников я ужасно перегревался, пил потом чай полными чайниками и мучился головными болями.
  После моего возвращения из армии в Питере расцвели чуть ли не в каждом дворе самые различные сауны. Мы с товарищами как-то к этому делу пристрастились. С утра в субботу кто-нибудь бежал с сумками за пивом - пиво тогда продавалось нечасто, а кто-нибудь мчался занимать очередь в облюбованную баню - народ начинал подтягиваться попариться с самого ранья, надо было успеть.
  С той поры я и стал банщиком. Скучно теперь без бани.
  Издревле поход в сауну приравнивался к походу в церковь. Да что там: когда еще церквей и в помине не было, в банях уже очищали тело и душу. Каялись, самобичевали себя вениками, представали перед Господом в том виде, в каком и появлялись на этом свете. И ритуалов было - мильон, и слов заговорных - два мильона. Огонь и вода рождали пар, исцеляющий и укрепляющий. Как во времена оно.
  Культура бани отмирает. Остается бескультурье бани - пьянство и разврат, которые в нынешних порядках к банному делу считаются чуть ли не атрибутом. Так бандиты придумали, но разве бандиты - это от Господа? От лукавого, блин, бандиты. Вот соседние товарищи финцы пытаются эту культуру возродить: бани по-черному в тренд ввели, в каждом доме сауна - обязательное условие. А что помнят финцы про бани? Да ничего не помнят - до начала девятнадцатого века шведцы запрещали банные процедуры. Несколько столетий финцы под шведом ходили. За это время и имя природы, мать вашей, позабыли.
  Лишь в глухой Карелии бани остались, и все традиции бани вместе с ними. Понятное дело, до самой советской власти карельцы были главными банными специалистами. Потом карельцев власть истреблять начала, а церковь учинила порядок: сходил в баню - дома обязательно руки и лицо омой чистой колодезной водой. Ибо вся скверна в сауне.
  Говорят, и Парфёнчиков бани запретил. Вот радость-то, вот дожили-то до счастья!
  Водки я выпил немного, но мысли понеслись вскачь, так что даже хотелось их записать. И про финцев, и про шведцев, и про карельцев, и даже про Парфёнчикова, черт бы его побрал, прокурора хренова.
  Я и не заметил, как наступило утро. Ни баннушко меня ночью не стращал, ни черти не пужали. Крошка Цахес тоже не мнился, падла. Голова проснулась светлой и причесанной. Туловище тоже отдохнуло. И на улице распогодилось: выглянуло солнышко, испугалось и снова спряталось. Ну, хоть ни дождя, ни снега нет.
  Я побродил немного по участку и решил съездить в город Олонец, чтобы в магазине приобрести себе обед - что-нибудь очень дешевое и очень питательное. Например, сучью китайскую еду. Не, лучше нашенский аналог сучьей китайской еды.
  Выехать за ворота я не сумел.
  Туарег я выгнал к дороге, но пока шел закрывать подъезд к своему двору, прямо к бамперу моей машины подъехал отечественный автопром марки 'Нива'. По наличию боевой окраски можно было сделать неутешительный вывод: ко мне нагрянула служба участковых местного отдела внутренних дел.
  - Старший лейтенант Петька Петькович, - представился мне молодой парень со строгим взглядом. Ну, да - в участковые обычно попадают несчастные после гражданского вуза. Участковят некоторое время, ловя момент, чтобы перевестись куда-нибудь, где ответственности меньше, а прав больше. Некоторые, правда, из участковых уходят прямо на улицу - с выплатой пособия или даже без такового. Собачья должность!
  Мне представляться не полагалось - все равно сейчас паспорт затребуют - поэтому я сдержанно поздоровался.
  Полицай был один, но это ничего не значило. Хоть он представляет систему, хоть целая шобла полицаев - все равно та же система. Просто когда их много, бывает больнее. А вопросы были стандартны. Кто, откуда, по какому праву и прочее-прочее. Потребовал поехать с ним в отдел для выяснения личности.
  - Никуда я с тобой не поеду, старший лейтенант Васька Васькович, - бесхитростно сказал я. - Паспорт мой ты видел, прописку - тоже. Основание для задержания ты мне не назвал.
  - Я вас не задерживаю, - строгий взгляд сделался злым. - Я предлагаю.
  - Ну, а я отказываюсь, - пожал я плечами. - Позволь мне выехать, мне надо в город по делам.
  - Вы обязаны были заявить о своем приезде, - сказал участковый, не торопясь отгонять свой драндулет.
  - Так я не уезжал.
  - У нас другие сведения.
  Ну, вот, нас не ждали, а мы тута - настучал на меня кто-то. Ближайшие живые души - это Кабаны. Но они люди правильные, хотя и много и часто выпивающие. Раньше у меня все время в долг норовили взять, да с потерей наличного оборота это сделалось проблематичным. Не, с Кабанами бы я в разведку пошел, хоть с Юркой, хоть с Витькой, хоть с их пришлыми и многочисленными родственниками по совместительству собутыльниками. Они люди хорошие.
  А вот с Ленькой в разведку бы я не пошел. Ленька жил с другой стороны от моей дачи, и был он инвалидом умственного труда. Может, конечно, и не инвалид он, но на работу никогда не ходил, по городу болтался в странной одежде или возле дома очередную сотую пристройку пестовал. Мама у него жила в Финке, вероятно, она его и содержала.
  Вообще, Ленька был нехорошим человеком, любил вредничать и капризничать. Когда Газпрём тянул газ в деревню, он устроил перед экскаваторщиками, и прорабом, и представительницей коррупционного сельского совета целую пантомиму, как он ложится под этот экскаватор, как он бросает в прораба выдавленные из себя нечистоты, как выводит представительницу коррупционного сельского совета на прокуратуру и тому подобное. Так как он был самым постоянным жителем нашей деревни - ну, не работал же он нигде - а дело было в рабочий полдень, то более никто деревенский не высказался. Не было никого, все - при деле.
  В итоге Газпрём протянул газ по другому маршруту, который подразумевал прохождение сквозь несколько частных участков, но не подразумевал прохождение вдоль Ленькиного забора. И что мы имеем теперь? Ленька рад, что всем нагадил. Собственники пройденных Газпрёмом участков умудрились выиграть суды - и газа в деревне нету.
  Но не это главное. Теперь все протянутые участки сделались с обременением, и Газпрёму надо по суду как-то дело это решать. А что для такой организации какая-то деревня Юргелица и полтора землекопа жильцов? Да ничто! Решить вопрос раз и навсегда с выигравшими собственниками контрольным ударом по головам - и нет проблем. Нет людей, нет претензий.
  Страшновато тем, кто судился с такой конторой. В какой стране-то живем?
  А Ленька живет себе и процветает. Один, как перст, всех двух своих жен прогнал вместе с дитями. Вот он на меня и настучал, подлюга.
  - Вы с Москвы приехали? - меж тем никак не мог уняться участковый. - С Москвы к нам нельзя. Разве что по приглашению самого губернатора.
  Я только вздохнул в ответ. Не обязан я был разговаривать с этим неприятным человеком. А если бы и был обязан, то в нашей Конституции была статья 51, и по этой статье я мог не искать себе статью. Суд в России под управлением Путина завсегда может перевернуть любые слова с ног на голову. Да, в принципе, и в Финляндии под управлением Нинисто суд делает то же самое, если в обороте, конечно, какой-нибудь несчастный россиянец. Подозреваю, что также дела обстоят во всех прочих странах мирового содружества. Судебного, как это понятно, содружества.
  Мы с Петькой Петьковичем еще немного постояли друг перед другом: я задумчиво смотрел в стылую мартовскую хмарь, он злился и никак не мог решиться на какое-то действие. Оно, конечно, если бы в эту минуту здесь было бы два участковых, то меня непременно поволокли бы в участок. Ответственность была бы на двоих, то есть, была бы безответственность.
  Но участковые по двое в машинах не ездят. В крайнем случае какой-нибудь оперуполномоченный на заднее сиденье втиснется и будет гадко вонять всю дорогу сигаретами LM.
  - Наш разговор не окончен, - выдал, наконец, мент и вернул мне мой паспорт.
  Еще бы сказал, к примеру, что будет за мной пристально наблюдать, что уверен в моей нелояльности или даже коллаборационизме, что теперь мне никуда не деться и тому подобное. Но я первым сократил момент нашего расставания до минимума: сел в Туарега и приблизился к Ниве на расстояние в пятьдесят четыре сантиметра.
  Участковый очень медленно залез в свой автомобиль, долго возился с разными бумагами, перекладывая их из одной папки в другую, потом прогревал мотор, потом достал телефон, потом передумал и телефон убрал. Он только в носу не поковырялся, обозначая всю свою важность, а мимо проезжали редкие машины, и все люди из них с интересом наблюдали, как Васька Васькович работу работает с каким-то москвичом, если брать во внимание мой московский номер.
  Да, вероятно, наш разговор не окончен.
  
   7. Афера.
  
  Большая часть магазинов в Олонце оказалась закрытой. Работали, разве что, только сетевые 'Магниты'. Ну, это неудивительно. Все 'Магниты' в городе построили чучены. И теперь брали за свои здания-коробки арендную плату. А самый главный чучен в своей кавказской республике был другом нашего Парфёнчикова. Во всяком случае, так они себя позиционировали. Ну, раньше последний был генералиссимусом в Москве, а теперь стал невнятным губернатором глубокой провинции. Дружба-то в нынешних политических условиях подразумевает сотрудничество, взятки там, услуги и прочее. А какие услуги Парфёнчиков может оказать своему далекому другу из этой политической ссылки?
  Разве что разрешил монаршей своею волею 'Магниты' не закрывать. Зря что ли горцы жгли ветхие памятники старины, добывая себе самые торговые точки? Пускай торгуют, точнее - зарабатывают на торговле.
  На самом деле это было не совсем уж и плохо. Продукты, хоть и дрянные, покупать надо, опять же - бухлишко для загнанного под арест населения. Не загибаться же с голоду, право слово, в угоду губернатору!
  В ближайшем 'Магните' народу было мало. По новому порядку пенсионеры и люди пожилого возраста имели преимущественное право посещения до одиннадцати утра. Я об этом на двери прочитал. Ну, а остальные, вероятно, и вовсе права посещения лишались. Продавщицы смотрели на меня во все глаза, будто увидели приведение. Наверно, я что-то нарушал.
  Однако ладно - не гнали прочь, и на этом спасибо. Я приобрел в свое пользование самый бюджетный вариант из самых бюджетных супов, супов-пюре, сухих галет, пыль индийских дорог в пакетиках, а также полубумажные носки и нижнее, так сказать, белье. Продавщицы диву дались еще пуще. Я уместил все свои потребности в сто рублей. И это только начало.
  В деревне за мое отсутствие ничего не изменилось: проверяющих лиц возле дома я не заметил. Однако я заметил через наш забор, что где-то там вдалеке в пестрой куртке престарелого дятла суетливо болтается по своему двору ябеда Лёнчик. Он был старше меня на пару лет, но этот факт совсем не добавлял ему моего уважения.
  По опыту я знал, что около шести часов вечера он со двора уходит. Вероятно, на просмотр любимых ментовских сериалов по НТВ, а также новостных ток-шоу по прочим каналам. У него была голова довольно большая, поэтому довольно много всякой мути из телевизора в эту голову могло влезть. Ну, да я не собирался с ним общаться, ни, тем более, его перевоспитывать. Ленька мне был нужен в другом амплуа - в спонсорском.
  За хозяйскими заботами время пролетело незаметно. Уже смеркалось, когда я вышел из своего двора. Машины ездить перестали, где-то вдалеке выла собака. Или это выл волк. Или, может быть, выл особо талантливый пьяный человек. В общем, кто-то где-то выл.
  Я никогда в жизни не ходил к Лёнчику в дом. Да даже возле его двора я никогда рядом не останавливался. Мы вращались с ним на параллельных жизненных орбитах. Блин, не ожидал, что они когда-нибудь пересекутся.
  Перед входной дверью в его дворец - по сравнению с моей патриархальной избой - я прислушался на несколько секунд: так и есть, смотрит что-то, о чем я никогда не узнаю и узнавать не буду. Робко постучавшись, я отошел в слепую зону. Теперь меня в глазок не увидать.
  Хозяин дома услышал, без сомнения, мой стеснительный призыв, но сразу же убедил себя, что это ему показалось. Не, не показалось - повернувшись к двери спиной я что есть силы ударил несколько раз пяткой. И опять отошел в сторону.
  Лёнька, наверно, поперхнулся недоеденной плюшкой, раскашлялся и возмутился:
  - Кто там еще? - визгливым голосом прокричал он, когда избавился от плюшечных судорог.
  - По объявлению! - самым басовым басом, на который был способен, пролаял я.
  - По какому объявлению? - выдержав паузу в несколько секунд, спросил он.
  Дело в том, что Лёнчик имел слабость к торговле: он всегда чем-то торговал. В основном, конечно, всякой дрянью, которая его мамаша вывозила из Финляндии за ненадобностью. Он всегда готов был расстаться за деньгу малую с какими-то насосами, велосипедами, шмотками, строительной техникой и кухонной утварью. Была бы у него атомная бомба - и ее бы продавал.
  - Чё? - возмутился я нечеловеческим голосом.
  - Говорю, не продаю ничего, - судя по усилившейся громкости его тона, он подошел к самой двери и теперь вовсю зарился в глазок. - А чего тебе надо?
  - Чё! - опять возмутился я и провел рукой перед этим самым глазком.
  Лёнька вздрогнул от неожиданности и, если довериться моему обонянию, его чуть расслабило, то есть, просквозило.
  - Так долго мне еще тут стоять? Я, конечно, могу и обратно уехать. Только больше уже не загляну. И мужикам скажу, чтоб не заглядывали.
  Послышался звук отпираемого замка, и в приоткрытую дверь высунулась голова хозяина. А так как голова у него была - будь здоров, то получалось, что дверь практически распахнулась нараспашку. Я мгновенно вышел из тени и протянул вперед для приветствия руку.
  Лёньку, что говорится, расслабило еще раз. Просквозило.
  - Так и до инфаркта можно довести! - капризно сказал он. - А, это ты! Слушаю.
  Он пожал мою руку, причем его ладонь была вялой и безжизненной, что называется - котлетой. Дернуть как следует, оторвать и выбросить тому, кто продолжает выть в сгущающихся сумерках. Пускай грызет.
  - Разговор есть, - сказал я и прошел мимо него в дом самым наглым образом.
  Лёнька, опомнившись, поспешил за мной следом.
  - В чем дело? - он был изрядно картав, а теперь в состоянии растерянности, казалось, картавил на все возможные и невозможные буквы.
  - Ты на меня ментам настучал? - спросил я совсем не грозно, а как бы между делом.
  - Так я же не знал, что это ты!
  - Знал, - возразил я. - Ты же все знаешь.
  - Что тебе надо? - Лёнька начал приходить в себя, вновь обретая капризность и манерность избалованного вседозволенностью ребенка, весьма престарелого ребенка.
  - Денег мне надо, вот что!
  Он встал передо мной и повел носом. Принюхивался, падла, пьяный ли я. Поняв, что алкоголем не пахнет, отступил на шаг и, весь картинно изгибаясь, достал откуда-то с тумбочки телефон.
  - Я позвоню в милицию.
  - Ну, давай, если у тебя совести нет.
  - Все. Звоню.
  - Ага. Напугал.
  Он действительно позвонил в полицию и начал в трубку капризничать, временами путаясь в названии 'полиция - милиция'. Я слушать не стал, а вышел на улицу. Дошел до дороги и принялся ждать.
  Вой из мрака продолжался, но едва только, скрипя и дребезжа, по адресу подъехал ментовский 'бобик', наступила тишина. Вероятно, солист побаивался стражей государственной законности.
  Я приготовил паспорт, пока машина неуклюже разворачивалась и подъезжала вплотную. Вышло два человека в форме. Одним почему-то оказался Толик - не местный алкоголик, да и, вообще, не алкоголик. Раньше он учился в одном классе с моим сыном, и я хорошо знал его родителей. Насколько я помнил, он работал в уголовном розыске после окончания всяких суворовских училищ и еще чего-то. С чего бы ему по вызовам на 'бытовуху' выезжать?
  Толик, не здороваясь, прошел сквозь меня к выбегающему из своего дома Лёнчику. Второй мент увидел в моих руках паспорт и молча протянул руку.
  Пока он изучал все страницы моего документа, Лёнька жаловался на жизнь и бравировал тем, что он готов всегда выполнять распоряжения нашего губернатора и докладывать обо всех лицах, прибывших в нашу сепаративную республику. То есть, просто в республику.
  - Ты! - сказал мне Толик. - В машину.
  Он предложил и гражданину с активной жизненной позицией садиться в 'бобик', но тот отчего-то растерялся и отказался, сославшись на нездоровье.
  - А вот завтра обязательно приеду для дачи показаний, - прокартавил Лёнька. - На велосипеде.
  - Да хоть на самокате, - пробурчал Толик, и мы все вместе поехали в сторону города.
  Они молчали, ну и я тоже молчал.
  Уже когда машина остановилась перед нехорошо знакомым мне зданием местного ОВД, мент, держащий в руке мой паспорт, спросил:
  - В чем дело? Ты чего к гражданину вломился?
  Можно было бы предположить, что вопрос адресован Толику, но это было бы неверно. Что же, дальше молчать не было никакого смысла.
  - Зашел к гражданину, чтобы он мне долг вернул в размере пяти тысяч рублей.
  - Хм, - хмыкнул Толик. - И ты думал, что он тебе все сразу отдаст? А расписка у тебя имеется об этом долге?
  Было очень неприятно, когда он разговаривал со мной таким тоном и в таком, так сказать, тоне. Впрочем, за время службы и работы на нашенское ОПГ по совместительству государственный институт власти ему мозги промыли и вымыли так тщательно, что в них не осталось ни школы, ни былых друзей, знакомых и товарищей. Остался долг перед начальством и жажда власти в надежде, что когда-нибудь наступит иной уровень: долг перед ним и просто власть. Или, быть может, он меня просто с детства недолюбливал. Бывает же такое? Да пес его знает.
  - Долг платежом красен, - сказал я. - В школе так учили.
  - Эх, - вздохнул с толикой раздражения второй мент, тоже совсем молодой парень. - Паспортные данные я переписал. Если от гражданина завтра будет заявление, дадим делу ход. Все понятно?
  - Ну, а если я к нему завтра с распиской приду? - спросил я, стараясь не позволить этому менту направлять меня на путь истинный.
  - Тогда сами разбирайтесь, - выждав театральную паузу, ответил он. - В рамках закона.
  Он, перегнувшись через меня, открыл дверь и вручил мне паспорт.
  - Позвольте, - пробормотал я. - А как же мне обратно в Юргелицу добираться?
  - Мы тебе не такси, - сказал Толик и выпрыгнул из машины - он сидел на переднем сидении.
  Ну, в принципе, я ни на что такое не рассчитывал. Ровно пять километров от города до моей дачи, да плюс еще километр от ментовки - для беговой собаки пара километров не крюк. Я был удовлетворен общением, как со своим деревенским соседом, так и с органами правопорядка. Первый был изобличен, вторые не стали меня бить и истязать.
  Можно было отправляться в обратный путь, тем более, что в городе интернет был несказанно лучше, чем в деревне, и я по пути мог переговорить с женой. Пока еще мог, пока на счету были какие-то деньги. Черт, на следующий месяц средств уже было недостаточно.
  С деньгами была напряженка: и для телефона, и для Туарега, и для еды, и для житья. Пожалуй, у многих сейчас схожая ситуация. Но в отличие от многих я не связан ни кредитами, ни ссудами, ни арендными платами. Значит, я почти что свободен! В рамках отведенных мне нынешней властью свобод.
  Слегка протопленная баня к утру довольно ощутимо остыла. Но не это меня беспокоило.
  Мне опять приснился злобный крошка Цахес. Но я, окруженный живыми занавесями, не мог приблизиться к нему, и самое поразительное - он не мог приблизиться ко мне. Я не слышал, что он мне кричал, но видел, как в бешенстве разлетались пузырьки слюны из его рта, усаженного мелкими и, вероятно, острыми зубами.
  Поутру я пытался проанализировать ситуацию со сновидением. Конечно, может быть, все это привиделось из-за того, что пришлось целый вечер перед сном общаться с неприятными людьми. Или же тут кроется что-то другое. Подумаю об этом позднее. Пока же следовало завершить начатое вчера дело.
  Мне нужно было, чтобы Лёнчик опять скрылся в своей берлоге, весь захваченный сериалом или гнусными замыслами о том, на кого бы еще настучать и тем самым зарекомендовать себя истинным гражданином.
  День тянулся довольно долго. Никто мне ни звонил, ни писал, никто ко мне не заезжал - все меня забыли. Один раз приперся деревенский кот с зелеными глазами, но я его прогнал метким броском камня. Вообще-то, котов я уважаю, но этот подлец один раз спер у нас из сумки, опрометчиво оставленной во дворе, пакет со свежей нарезкой из форели. А еще он без всяких кошачьих прелюдий нападал со спины на нашего кота Федоса, безмятежно щиплющего травку во дворе. Их драки сопровождались дикими криками и пухом во все стороны.
  Сейчас Федос сидел в Финляндии и о драках не помышлял. Вообще, он никогда не был сторонником боевых искусств. Разве что мне руки царапал, падла, по поводу и без такового.
  Да, я здорово скучал по нему и по его хозяйке. Мне здесь было одиноко и тоскливо. И как Лёнчик живет в таких вот условиях большую часть года, пока мама не приедет?
  Наконец, пробило шесть часов, и мой сосед ускакал в свой дом, чтобы насладиться созерцанием любимых сериалов. В ментовку, как я предполагал, он не поехал. Теперь можно было выходить на сцену и мне.
  Я выждал еще минут десять и прислушался. Никто на этот раз выть не пытался, и я посчитал это хорошим предзнаменованием. Наступила полнейшая тишина, даже машины по дороге не ездили. Лишь у Лёньки что-то орал телевизор, поганя атмосферу звуковыми волнами дерьмовой частоты. Можно пояснить: когда с экрана льется всякое дерьмо, то вокруг этого и атмосфера, в том числе и звуковая, становится дерьмовой.
  Входная дверь во дворец моего соседа была закрыта на замок, но это меня нисколько не смущало. Я достал из кармана ключ, который вчера снял с гвоздика в коридоре Лёнькиной фазенды - для этого, собственно говоря, я и вломился в его частную собственность.
  Без всяких осложнений я отпер замок и бесшумно просочился внутрь. Тут мне улыбнулась удача. Хозяина на месте перед телевизором не оказалось. На цыпочках я дошел до дивана и расположился на нем, будто всегда тут сидел. На журнальный столик я выложил пару чистых листов бумаги и свою волшебную ручку марки 'Pilot frixion'.
  По телевизору плохой актер плохо играл плохого человека, а другой плохой актер плохо играл хорошего человека. И между ними тряслась в экзальтации плохая актриса, которая должна была сделать не пойми что. То ли защитить хорошего, то ли наругать плохого. Был бы не занят, обязательно бы наблевал на пульт телевизора.
  А Лёнчик, оказывается, отлучился в самый разгар сериальных страстей в туалет, о чем я догадался по звуку сливаемой в унитаз воды. Может, и его от этой бездарности на экране вывернуло наизнанку? Вряд ли. Зачем иначе он вообще смотрел эту шнягу?
  Почему-то он заметил меня, лишь собираясь садиться на диван. Лёнька подпрыгнул до потолка, его традиционно расслабило, что называется - просквозило. Может, это и хорошо, организм реагирует так, а не инфарктом, к примеру.
  - Ты, - сказал он, отбежав к телевизору, как ему казалось на безопасную дистанцию.
  - Ну, да, - пожал плечами я. - Вчера отчего-то наш разговор не состоялся. Ни о чем важном поговорить не смогли.
  - О чем - важном? - пока еще не пришел в себя хозяин дома.
  - Я ж к тебе за деньгами приходил, - дружелюбно объяснил я. - Больше-то идти некуда. На тебя последняя надежда.
  - А у меня денег нет, - поспешил сказать Лёнька. Заметив, что никакой агрессией не пахнет, другой запах - не в счет, он начинал обретать уверенность в себе.
  - Да ты выслушай сначала, - предложил я и для пущей важности поднял со столика чистый листок бумаги и помахал им, как парламентерским флагом. - Вчера я бы предложил тебе пятьдесят процентов. Сегодня - сто. Понимаешь?
  - А сколько предложишь завтра?
  Ну, вот, это уже деловой разговор. Лёнька был патологически жаден. Ходит, как чмо, ездит на велосипеде, а у самого в гараже новенький Опель, уж не знаю какой модели, стоит.
  - Не, завтра мне уже - край, без надобности. Мне нужно потом всего два дня переждать, а затем мне поступят деньги. Рассчитаюсь, как положено. Мы же, как-никак, соседи, должны помогать друг другу.
  Ага, помогать - ментов вызывать, газопровод заворачивать.
  - А сколько надо-то? - так и не отходя от телевизора, Лёнька создал на своем большом лице равнодушное выражение. Своей искренностью он сделался сразу похожим на тех актеров, что сейчас ругались на экране. Не решаясь выключить телевизор, я нажал на донельзя пыльном и засаленном пульте кнопку mute, сразу же зависла тревожная и зловещая тишина.
  В деревне было принято стрелять по десять-двадцать рублей со двора. Или, если уж пройтись по улице совсем невмоготу, просили сотку. Как раз почти хватало на четвертушечку левого спирта у бабки-бутлегера.
  - Десять тысяч, - сказал я, стараясь, не моргнуть глазом. Сказать, не моргнув глазом, оказалось легче, нежели удержать себя от хохота, рвущегося откуда-то изнутри. Гигантским усилием воли я подавил в себе этот позыв, придав своему лицу просительное, а от этого - глупое, выражение.
  - Десять тысяч, - повторил Лёнька.
  - Верну двадцать через два дня, - поспешил я добавить.
  - Двадцать через два дня, - снова повторил он.
  Раз не возмутился такой сумме, значит, держал на кармане и больше.
  - Ты в деревне самый состоятельный, - добавил я, уточнив. - Уткиных дома нет. Спрятались от греха подальше.
  Уткиным был мужик, черт его знает сколько лет замешанный в торговле лесом. У него, понятное дело, было все: и заграничное имущество в теплых краях, и особое отношение с оперативно-следственной частью, и зачем-то домик, построенный в конце деревни. Говорили, там отец его жил и за домом следил, местный житель изначально. Да помер он уже. Так что сам Уткин мог запросто здесь и не тусоваться.
  - Ааа, - протянул Лёнька.
  - Я вот и расписку подпишу, оформим все надлежащим видом, - сказал я, снова помахав чистым листком.
  - А зачем тебе столько много? - хозяин дома отошел, наконец-то от своего телевизора.
  Я уже хотел, было, снизить сумму запроса до пяти, что, в принципе, и предполагал, но Лёнька, вдруг, заинтересовался распиской.
  - А что в расписке напишешь?
  - Ну, вот сейчас и напишу, - сказал я, снял колпачок со своей волшебной ручки и в два счета составил документ, что 'я взял в долг сумму в десять тысяч рублей нижеподписавшемуся гражданину, с обязательством возврата через два дня двадцать тысяч рублей'. Составил 'шапку', поставил дату, написал наши фамилии и оставил место для подписи. - Годится?
  Лёнька перехватил у меня листок и начал читать, шевеля губами.
  Когда он закончил, я взял у него бумагу и поставил свою подпись. А потом предложил ручку ему. Тот вздохнул, по-моему, даже вспотел и нацарапал в углу свое факсимиле. Еще раз пробежав глазами по строкам, Лёнчик собрался, было, убрать листок себе в карман.
  - Э, погоди, - воспротивился я. - А деньги?
  Поднявшись, я вырвал расписку из его скрюченных пальцев и положил на стол. Спекулянт Лёнька опять вздохнул и опрометью убежал на второй этаж, где у него в кубышке хранилась моя заветная десяточка.
  Я тоже не стал терять время, перевернул свою ручку и аккуратно стер совсем неприметным специальным ластиком слово 'взял'. Такое вот свойство у канцелярских принадлежностей марки 'Pilot frixion' - можно запросто стереть все, что только что по ошибке накарябал. На получившееся пустое место в строке я вписал слово 'дал'. Отчего фраза 'нижеподписавшемуся гражданину' обрела законченную и правильную форму.
  Лёнька чуть не плакал, когда передавал мне две оранжевые купюры по пять тысяч.
  - Не сцы, - сказал я ему. - Верну, как положено.
  - А тебе расписка разве не нужна? - вдруг, спросил он, очевидно обратив внимание на второй чистый лист.
  - Да мне достаточно фотографии тебя с нашей бумагой в руках, - пожал я плечами. - В суд не побегу, пусть будет память о сотрудничестве.
  - Окей, - сказал Лёнчик, причесался перед зеркалом и встал с распиской в какую-то дурацкую позу. Он наклеил на лицо ужасно идиотскую улыбку и скомандовал. - Можно.
  Я щелкнул их с улыбкой на свой телефон и ушел с десятью тысячами на кармане.
  
   8. Неожиданный выход.
  
  Мой обман Лёньки, конечно же, вскроется в тот момент, когда он, обманутый в своих лучших настроениях срубить по легкому десятку, на велосипеде поедет в ментовку 'за справедливостью'. Уверен, что больше на его вызов к нам в Юргелицу никто не приедет, даже участковый. Так что придется ему самому как-то выкручиваться.
  О том, что хозяин очень статного дома в нашей деревне несколько придурковат, знают многие. В том числе и участковый. А, прочитав мою расписку, в этом убедятся лишний раз. Лишь бы у Лёньки после разоблачения все пошло обычным путем, чтоб его расслабило, так сказать - просквозило, а не случился сердечный приступ.
  Я-то обманывать своего соседа не собирался. Вернее, собирался, конечно, но деньги - не двадцатку, а одолженную десятку - я обязательно потом верну.
  Деньги-то у меня на самом деле были, но, как бы так сказать, они лежали на счете одного сомнительного шведского банка в Финляндии. Туда мне перечисляли зарплату, оттуда мы платили все финские коммунальные платежи. Наличкой расплачиваться в Финке теперь практически невозможно. Это касательно всяких платежей, а не магазинов.
  Когда-то у меня был счет в Сбербанке, но я его ликвидировал. Не Сбербанк, к сожалению, а всего лишь свой счет. В Россиянии банкам верить нельзя, даже если ничего другого не остается. Ничто не гарантирует надежность вклада. Из истории мне известно, как деньги, которые мои родители откладывали всю жизнь, превратились в большой пузырь, наполненный воздухом. Ну, может и не воздухом, но если раньше можно было купить новый автомобиль 'Жигули', то после известных событий хватило на цветной телевизор, несколько мешков сахару и хлеб. Вот это и наполнило собой весь пузырь. Честно, ничего не скажешь.
  Банки во всем мире - это жулье. А россиянские банки - это жулье бесцеремонное.
  Но я не был нищим. Карманные деньги мне выдавала жена, она же пополняла мой баланс на телефоне. На себя я тратить не любил, так что счастливо мог жить бессребреником. Единственно чего я очень боялся - так это того, что деньги закончатся и придется снова, как в середине девяностых, жить впроголодь. Но этот страх приходил месяца через два после окончания моей работы, а потом уходил с началом новой работой.
  Я позвонил жене и сказал, не вдаваясь в детали, что теперь могу ехать в Питер к поезду 'Аврора', чтобы получить от проводницы Паулы пакет с моими документами, рублевой банковской картой жены и сотней-другой евро. Денег для того, чтобы на Туареге доехать туда и обратно теперь вполне хватает, так что я был готов выдвигаться в любой момент.
  Жена обещала завтра же связаться с этой знакомой проводницей и договориться: где, когда и как. Словом, мы наметили какое-то действо, а это, признаться, гораздо лучше, чем бездейство.
  Каждый раз, заходя в баню после захода солнца, требовалось по нашим карельским обычаям извиняться. Я же не только заходил, но и коротал в парилке всю ночь. Баня - такое место, где очень много ограничений. Как и в церкви, если уж на то пошло. Только в церкви - попы, а в сауне - баннушко. Попы баннушко считают бесовством, а баннушко попов никак не считает, потому как тем нельзя ходить в бани. Грех, черт побери.
  Я, бывший пионэр, комсомолец, окончивший в институте курс 'Атеизма', в старые обычаи предков верил. Мои друзья детства надо мной смеялись, а мне было все равно. Друзья детства считали себя продвинутыми и кичились этим. Зато теперь почти все поголовно в церковь ходят, попа называют 'батюшкой' и руку ему целуют. А я в церковь почти не хожу. Я недолюбливаю попов. Они ничем не лучше меня. Я, по крайней мере, всю Библию прочитал, со всем Кораном, включая три закрытые суры, ознакомился, трудами известных христианских богословов - с трудом и определенным усилием - но зачитывался. Я всегда искал, и поиски мои позволили сделать вывод: наши предки нисколько не были глупее или дремучее нас. Стало быть, и обычаи наших предков - это не предрассудки и тьма.
  Опять извинившись перед хозяевами бани, я затопил печку. Оправдывал себя лишь тем, что деваться мне сейчас больше некуда. Вон, во время войны, люди месяцами в банях сидели - и ничего тут не поделаешь. Простит баннушко, ведь все мы - творения нашего Господа, разве нам нельзя договориться?
  Я думал про старинные обычаи, а самого грызла совесть. Мне было стыдно, что я поступил таким вот образом с соседом Лёнькой. Он был по жизни просто ущербным человеком, а я этим воспользовался. Подлец я, а Лёнчик - подонок. А менты - гады. А судьи - нечеловеки.
  Пришлось налить себе в одноразовый стакан водки на четыре пальца - налил бы и на шесть, да больше уже не влезало, пролилось бы.
  Над землей бушуют травы, облака плывут кудрявы.
  А одно - вон то, что справа, это я.
  И мне не надо славы, мне - и тем, плывущим рядом.
  Нам бы жить - и вся награда.
  Но нельзя.27
  Баня освещалась лишь пламенем, очерчивающим дверцу топки. Мои призраки - вьетконговцы, или иными словами просто гуки, облаченные в свои дурацкие конусовидные плетеные шляпы, пришли и выстроились возле дальней стены. Жертвы вьетнамской войны, которых я подстрелил.
  Позвольте, я не был на вьетнамской войне! Я тогда лишь только родился и ни о чем таком даже не помышлял.
  Гуки мгновенно исчезли. Ошиблись наверно, заплутали, не к тому пришли.
  А где мои жертвы? Да нету их, из всех коснувшихся моего времени войн, даже Афган прошел мимо, к счастью. Меня просто мучают угрызения совести.
  И теперь не только по поводу Лёньки, а, вообще, по поводу разных моментов в жизни. Зачем я делал такие вещи, от которых мне теперь, по прошествии нескольких лет, становится стыдно? И сколько еще, блин, придется совершить поступков, за которые потом совесть меня будет так же грызть, как сегодня темным сырым мартовским вечером.
  Это все от одиночества. В целом мире нет больше никого, только я и снова наполненный на три пальца стаканчик. Все, кто есть - жена, дети, кот Федос, родные и близкие - все в другом мире. Нету у меня пока что хода к ним.
  Я выехал в Питер через два дня. Мои ночи в бане прошли спокойно: ни баннушко, ни крошка Цахес в них не выявились. Сны были дурными, но так уж завелось многие годы, что мне редко снятся хорошие сновидения. Или полный бред, или полноценный кошмар. Я с таким положением как-то уже даже и свыкся.
  Лёнька, конечно, приходил ко мне ругаться и верещал по поводу своего долга так громко, что слышно было, пожалуй, не только на недалеком ладожском побережье, но и в замке у Путина на Валааме. Да и пес с ним! Пусть слушают - ментам не за что меня прихватить, а с совестью я договариваюсь, обещая не задерживать с возвращением чужих денег.
  Ехать такую дорогу было стремно: ну, как на выезде из Карелии Парфёнчиков удумает что-то наподобие блокпоста пограничного развернуть? И ведь развернул же, нехороший человек!
  Точнее, еще только начал разворачивать: вооруженные автоматами менты надзирали над какими-то бедолагами, устраивающими по противоположным обочинам окопы для стрельбы стоя. Они клали мешки с песком, словно каменщики, создавая что-то наподобие деревенских клозетов. Вероятно, военный гений Парфёнчикова предполагал в таких убежищах отстреливаться от людей, вознамерившихся въезжать в суверенную парфёнчиковскую Карелию. Или - даже выезжать.
  Меня с моими московскими номерами никто останавливать не пытался. А как на обратном пути? Вероятно, тогда будут сложности.
  Не успел я подумать, какие такие сложности будут, как ускользающая мобильная сеть выдала мне вызов от моей жены. Чтобы снова оказаться в зоне доступа пришлось ехать почти до самого первого города ленинградской области - Лодейного Поля.
  - Ку-ку, - сказал я в трубку. - Проезжаю Лодейку.
  - Только что звонила Паула и сказала, что поезда в Россию, впрочем, как и из России отменены до особого распоряжения, - очень тревожно сказала жена. - Что делать - даже не знаю.
  - Так, - сказал я. - Будем думать. Печально, но не фатально.
  Проехав через пустынный, как теперь везде, город, я съехал на обочину.
  Что изменилось после этой новости? Да, в принципе, ничего. Мои документы остались сохранны, без денег я уже прожил как-то, буду жить дальше. Я посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида. Обычно, когда никто не видит, я делал себе в зазеркалье рожу, чтоб не было грустно. Теперь гримасничать не стал.
  Выжженная полоса на голове практически не выделялась. Лёнька, например, ее вовсе не заметил, ментам же, встреченным мною, наплевать. Для них каждый человек - урод. В остальном же я совсем не выделялся среди культурных единиц нашей страны и подавляющего быдла нашего государства - мы все, и те, и другие, сделались заложниками мировой системы, в которой человеческие моральные ценности обесценились настолько, что будущего у нашего человечества уже не просматривалось никакого.
  Март заканчивался, что-то непонятное начиналось. Надо было с кем-нибудь поговорить. Нет, не с женой - ее поддержка была очень важна мне - а с кем-нибудь, кто завязан на нынешние реалии в отдельно взятой стране. Ну, короче говоря, с кем-нибудь из Россиянии.
  - Але, Серега, привет! - сказал я телефону, после того, как он набрал для меня номер. - Извини, что отвлекаю.
  Оказалось, что не отвлекаю я Серегу ни от чего: сидит с женой, дочерью и собакой под квартирным арестом, как и все законопослушные жители Санкт-Петербурга. Серега - это мой студенческий друг, ныне директор крупнейшего на Северо-Западе мебельного концерна.
  Почему я позвонил именно ему - пес его знает. Мы, конечно, порой перезваниваемся, но не то, чтобы часто.
  - Тут у нас больницы и поликлиники закрыли, - сказал он мне.
  - А у нас автоматчики перекрывают въезд в Карелию, - отреагировал я.
  - Что - армия уже введена? - удивился Серега.
  - Не, подчиненные нашему генералиссимусу Парфёнчикову менты, - мне пришлось поправиться.
  - Разве менты уже не в федеральном подчинении?
  - Да пес его знает! Парфёнчиков всеми рулит, фуражку носит и, короче, готов перебить всех желающих. Вернее, нежелающих. Ну, тех, кто его не признает.
  - А у нас бомжей зачистили.
  Во дела! Без введения чрезвычайного положения введены чрезвычайные меры. Вообще-то, с бомжами понятно: где же им сидеть, коли домов у них нету? Бомжа ноги кормят, а какие могут быть ноги, коли без патруля и шагу не ступить? К тому же в Питере камеры на каждом столбе, кто-то вышел воздухом подышать - а на него уже наряд едет, как гончие на зайца.
  - О, блин, а я тут в Питер ехал, - поделился я.
  - Слушай! - словно бы обрадовался мой друг. - Тебя мне словно сам бог послал. Вернее - Господь.
  Серега помнил, что в мои понятия входило различие между богом и Господом. Господь у нас один, а богом может заделаться каждый - вон, Путин, например.
  - Не езжай в Питер, езжай в сторону Приозерска, - продолжил он.
  Я помнил, что там у него находится дача. И дело было именно в этом. Да еще в этих самых бомжах.
  По непроверенным данным зачищать всяких неприкаянных бичариков начала у себя Москва. Кого каратели насмерть забили дубинками, кого отловили и в вагоны запихали. Раньше такие плацкарты 'столыпинскими' назывались. Поезда повезли несчастных в сторону Воркуты, где для них определили место выселки в старых сталинских лагерях. Рядом шахты - чтобы не скучно было. И нелегалов - тех, кто строители и дворники - тоже туда.
  Питерские бомжи получили весточку быстрее, чем приказ об их отлове разошелся по всем ментовским отделениям. И они сгинули в долю мгновения. Еще миг назад ковырялся человек в помойке - и уже нет его, растворился в воздухе. Только запах остался.
  Ну так вот эти самые питерские бомжи телепортировались по окрестным лесам, скучковались в летучие отряды и потекли в стороны ближайших и дальнейших дачных участков. В нынешних условиях пустые стоят дачи, зачастую даже сторожей нету. Как раз именно то, что нужно бомжу, чтобы чувствовать себя нужным обществу.
  - Будь другом, поживи немного у меня в доме, - вот чего хотел, оказывается, мой питерский товарищ.
  Я обрисовал ему свое нынешнее положение, а особенно - финансовое. Серега посмеялся, но не зло. Сочувственно так посмеялся. Предложил денег.
  - В долг, - сказал я.
  - Ну, разумеется, - согласился он. - Полтинник тебя устроит?
  Я на пару вздохов потерял дар речи.
  - Если это для тебя не столь обременительно, - я, кажется, даже стеснительно покраснел. - И мне бы на телефон четыреста рублей.
  Так как салоны связи, как я подозревал, тоже прихлопнули, то денег положить мне было не откуда. Лишь перевод с чьего-то счета. Но много денег на телефоне держать нежелательно. Мобильные операторы - те еще жуки. В их привычке подключать платные услуги, даже если ты в них совсем не нуждаешься. Или могут просто украсть со счета все без остатка. Суд, как правило на стороне всяких там Мегафонов, МТСов, Билайнов и иже с ними. Так что лучше не доводить себя до суда, а мобильных операторов до искушения.
  В общем, мне нужно было продержаться до середины апреля, если раньше не наступит оттепель. Оттепель в нашем понятии - то же самое, как и 'Хрущевская оттепель' в свое время. Однако с нынешним режимом на это рассчитывать не стоило.
  Деньги мне завезет вместе с ключом от дачи знакомый мне по былым рыбалкам Женька - друг и соратник Сереги. У него был дом неподалеку, и он там на некоторое время застрял. Но не сегодня-завтра планировал пробиваться в свои Питерские апартаменты.
  Вот такая была поставлена задача, вот так мне повезло.
  Я вбил координаты приозерского дома в Туарег, тот радостно просчитал маршрут и предложил немедленно ехать. Но я еще повременил и позвонил жене, обрисовав ей нынешнюю картину. Что и говорить - она так же, как и я облегченно вздохнула. Каждый день давался с таким напряжением, а тут почти две недели спокойной жизни.
  Эге, а как же бомжи? Ну, с ними сладить проще, чем с нарядом ППС, например. Во всяком случае, свободой ты не рискуешь, в отличие от общения с ментами. Ведь для чего, в принципе, живет человек? Он живет для того, чтобы сделать этот мир лучше. Но теперь зачастую встречаются люди, которые, выполняя эту задачу, делают хуже кому-то другому, нечаянно или походя. И очень прискорбно, что в последнее время расплодился контингент, который вовсе не желает сделать этот мир лучше - их цель сделать хуже другим людям, намерено и планомерно. Вероятно, сейчас для них самое раздолье.
  До самого конечного пункта своего маршрута меня опять не остановил ни один встречный патруль. Может, некогда им было, а, может, пока никто не хотел связываться с Туарегом под московским номером.
  За забором поместья Сереги меня уже ждал мрачный Женька, нервно потягивающий из полулитровой бутылки пиво 'Варштайнер'. Скорее всего сегодня под ночь он в дорогу ехать не решится.
  Едва я въехал во двор, его мрачность улетучилась. Приятно, знаете ли, иной раз встретить хорошего человека. Мы давно не виделись - с прошлой рыбалки. А прошлая совместная рыбалка у нас произошла почти пять лет назад.
  Женька показал мне хозяйство, не обойдя вниманием и багажник своего Ланд Крузера, припаркованного возле забора - там стоял ящик пива все той же марки 'Варштайнер' и сущая алкогольная мелочь: бутылка коньяку с непроизносимым названием, бутылка водки 'Серый гусь', еще бутылка коньяку с другим названием и еще одна бутылка водки 'Серый гусь'.
  - Ты с чего начнешь? - спросил он меня, кивнув на багажник.
  - Ну, - сказал я. - С еды. Понимаешь ли, целый день в дороге. А ты когда поедешь?
  - Завтра, - сказал Женька и протянул мне бутылку пива, ловко сковырнув пробку незаметным движением. - Ешь.
  Мы пошли в дом, и я убедился, что еды было мало. В холодильнике, в основном, стояли йогурты, банки с маслинами, зеленый горошек и тресковая печень в стеклянной емкости.
  - Мировой закусон, - обрадовался Женька и сразу же разбил печень трески, можно сказать, вдребезги. - Ого, как взорвалась!
  Пришлось оттирать кухонный ламинат от масла, выковыривать из-под плинтусов горошины черного перца, а саму печень, сдобренную стеклянной шрапнелью, безжалостно выбрасывать в помойное ведро.
  Уже заполночь Женька ушел в машину и уехал к себе на участок.
  - Ментов здесь нету, - успокоил он, садясь за руль. - Главное - не сбиться с пути.
  Через полчаса мне поступил звонок по телефону, который подтвердил, что с пути Женька не сбился.
  Мы все-таки вылакали 'Серого гуся', закусив небьющимся зеленым горошком. Но перед этим на мой телефон было установлено специальное тревожное приложение, которое реагировало бы на нарушение охраны дома Женьки.
  - Когда там еще охрана приедет? - грустно сказал он. - А тебе на машине за пятнадцать минут можно добраться. Ты уж посматривай, если что?
  - Непременно, - согласился я и убрал в карман пятьдесят тысяч рублей. Буду сторожить на два дома. Лишь бы в эту ночь никакая падла не вломилась.
  
   9. Начало затворничества.
  
  В давние времена, когда наши деды возвращались со Второй мировой войны, кто - из плена, по обмену, так сказать, кто из действующей армии по выслуге лет, не у всех получилось вкусить радость обретения семьи. Фронтовиков через одного человека таскали в местные органы НКВД и пили там из них кровь. Ну, а пленников - поголовно.
  Особо геройских бойцов специально обученные люди низвергали до уровня 'подследственных' и склоняли к сотрудничеству. После войны специалисты в науке 'побеждать' становились опасны: многие из них были профессиональными убийцами, отлично владеющими всеми видами стрелкового и прочего оружия. На фронте за это полагались поощрения, а в тылу это вызывало подозрение. Государству не нужны герои, ему нужны лояльные люди, которых можно заставить прыгать на задних лапках под дудочку.
  А былым пленникам дышать свободно не полагалось и вовсе.
  Однако те, кто волею случая оказался во вражеской неволе, были гораздо умнее тех, кто лил свою кровь за Родину, ну, и - говорят - за Сталина. Они возвращались домой - и терялись, будто бы их и не было. Злобные парни из НКВД тщетно мотались на 'воронке' по карельским и прочим деревням в поисках вернувшихся из плена. Девались куда-то люди. И даже соседи-стукачи, что было не редкость, только руками разводили: вчера вернулся, а сегодня испарился. Не видно ни на улице, ни в магазине - нигде. Может, и не было никого?
  Дядя моего отца, Андрей, в 43 году в разгар боевых действий на реке Свирь и Ладожском озере выбыл в потери с формулировкой: 'перешел на сторону врага'. Двоюродный дедка моей жены внезапно оказался дезертиром в 45 году, когда его какая-то идейная падла обменяла то ли на финского солдата, то ли материальные блага. Из Финляндии в вагоне выехал, а в Петрозаводск в вагоне не приехал. Дезертировал из состава, воспользовавшись беспечностью конвоя.
  А вот мой дед дезертировать не сумел, по крайней мере в тот год. Поэтому бежал с рудников Воркуты лишь через семь лет, решив, что хватит горбатиться на дядю Йозю за свой военный плен. Ему пришлось бежать через весь север. Ему было сложнее. Поэтому деду в его личном деле сделали надпись: 'выбыл без вести'.
  Андрей несколько лет после войны, начиная с 44, прятался по баням и картофельным ямам. Двоюродный дед жены просидел несколько лет в лодочном сарае - это летом, и в бане - зимой. Мой дед, добравшись до родной деревни, тоже ушел в подполье - с чулана на чердак.
  Так неужели же я поддамся на провокацию, которая льется из всех новостных матюгальников, приходит мне в виде дурацких смс по телефону и расклеена по столбам по дороге в сельский магазин 'Магнит'. 'Люди, вернувшиеся из других регионов, а также из-за границы обязаны позвонить по телефону ... и проинформировать о своем местоположении'.
  Я думал, это только у нас с невменяемым Парфёнчиковым такое творится. Ан, нет - и в Ленинградской области почти тоже самое.
  Мои предки переждали, когда бессмертный Сталин копыта откинет, подожду и я. Насмотрелся и наслушался за это время, как менты хватают людей прямо с улиц и везут в участок, где их бьют нещадно, деньги отбирают и на счетчик сажают - типа по четыре тысячи в день платить. И на все у них уже решения суда есть - дистанционного.
  Лучшее средство от всего этого - не корчить из себя правдоборца, свободолюбца и толерантного псевдоевропейца. Лучше прятаться, сидеть тихо и ждать развития событий. Если поймают, то за правду изобьют до посинения, за жажду свободы упрячут в цугундер, ну, а за толерантство - впаяют лишение прав. У нас не заржавеет! У нас вам не европы!
  У нас, к сожалению, почему-то любые несвободы считаются обязанностью. Боязнь такая у народонаселения, фобия. Общий знаменатель, за которым теряется народная черта. Каждый этнос чем-то замечателен, каждый этнос был самодостаточен, каждый этнос жил и в одно место не барабанил. Так отчего же какая-то пресловутая 'русская идея' вывела, черт побери, под корень и карелов, и ижору, и вепсов, и весь, и эрзи, и мокшу, и много-много прочих! И при этом возвела в квадрат великорусских с придуманной и надуманной историей?
  Когда я еще учился в школе, меня зачастую выгоняли из класса, потому что вопросы у меня, гаденыша этакого, возникали по учебнику совсем нетипичные, совсем непрограммные. Я не мог понять, к примеру, как дикари могли одержать верх над просвещенным народом? Ведь у цивилизации были свои методы, в том числе и военно-дисциплинарные. А у дикарей что? 'Пальцы в рот - да веселый свист!' Это я интересовался про падение Рима.
  А, может, наоборот? Вандалы-то и прочие хамы, оказывается, в то время уже вполне себе крещенные были, чего о римлянах сказать было нельзя.
  А про иго - вообще, чушь. Где все жители ига для своих коней ига еду запасали, чтобы это иго насаждать? Как они с каменными стрелами и дрекольем городищи за крепостными стенами атаковали? Не иго, а 'План Барбаросса' какой-то.
  И меня за дверь, да еще оценку какую-нибудь самую гаденькую поставят: тройку альбо четверку. Это, значит, чтобы исправить нельзя было, и вся статистика на конец четверти - коту под хвост.
  Одинок я тогда был, раз в голову такие неучебные мысли закрадывались. Школа - спортивная секция - дом - и опять школа. В школе - учителя, каждая норовит выделиться и показать себя гением педагогики, на тренировке - быдло, которое гоняет за счет своей природной физики и кайф ловит, унижая других, дома - вечно на работе родители. Одиночество. И мысли одинокие. Пока, кончено, каникулы не наступали.
  И теперь я одинок. Женька уехал, я остался наедине с телефоном и домом. Ну, можно было предположить, что с двумя домами - имущество Серегиного друга тоже непроизвольно отошло под мой надзор.
  Ночь я проспал, как младенец. Как пьяный младенец. Глаза открыл - а уже и утро. Ни похмелья, ни еды на завтрак, ни позитива в голове, разве что на улице солнышко выглянуло. Хорошо, воды в достатке, и электричество пока не отключили.
  Нужно было свое затворничество на даче как-то упорядочить. Сидеть сиднем и водку жрать - отвык я от такого времяпровождения, да и не умел, если честно. А занять себя придется.
  В детстве меня очень выручало чтение. Любил я это дело, всегда новое познавал.
  В современной Россиянии, где я временами живу по долгу своего гражданства, граждане-россияне тоже очень любят читать книги. Любят, конечно, если честно, но не очень. А мои практические наблюдения позволили сделать вывод, что россияне вообще не читают книги. Они все Путина поддерживают за то, что 'он поднял их с колен'. Чтение книг и будни электората - вещи несовместимые.
  Поэтому на человека с книгой в руках смотрят едва ли как на дегенерата. В крайнем случае, можно с глянцевым журналом, где какие-то пустозвоны пишут очередную пургу - это еще позволительно. Это свой человек. Электоральный. Прочие весьма вредны, потому что все они 'слишком умные'.
  Да и книгоиздательство хирело, хирело, пока не захирело напрочь. Пытались держаться за счет легкой порнушки и ментовских, опять же, боевиков, да старому поколению все это обрыдло, а новое поколение настроено весьма решительно: не читал - и читать не буду! Цензура в лице прокуратуры в любой строчке может экстремизм выискать, потом горя не оберешься. Вот и не издают книгоиздательства новые книги, вот и не получаются в Россиянии новые авторы. 'Скоро вашей Америке - кирдык', - говорил Данила Багров. 'Скоро всем кирдык', - говорю я.
  Оказалось, говорю это вслух. Пытался сориентироваться в пространстве по телефону, а у самого язык развязался. Интересно, что я еще такого наговорил на крылечке дома? Ветер мои слова разнесет, народ эти слова услышит и пойдет на меня войной.
  Мой тарифный план на телефоне позволял пользоваться в месяц одним гигабайтом. В условиях постоянного обновления каких-то приложений, даже если не сидеть в интернете, но совершать звонки по 'Телеграмму', выделенной квоты хватало едва-едва. В данный момент мне нужен был ближайший продуктовый магазин, а также все дорожные развязки в радиусе километра.
  Связь с Великим астралом была хреновой, а, временами, очень хреновой. Я просто физически ощущал, как улетают мои кровные десятки мегабайтов, не принося мне нужной информации. Я помнил, что проезжал к поселку Отрадное, потом заворачивал на поселок Плодовое, а затем вдоль озера. Отрадное - это еще и железнодорожная станция. Может, для посещения магазина не надо возвращаться? Почему-то очень не хотелось вновь ездить по тем населенным пунктам, которые уже пересекал.
  Вероятно, так советовала мне моя паранойя. Вероятно, мне следовало к ней прислушаться.
  Наконец, карта загрузилась и выдала мне направление к ближайшей 'Ленте', которая хоть и не 'Магнит', но, может быть, еще не закрыта на неопределенное время. Мне нужна была всего лишь одна поездка. 'Лента' располагалась восточнее того места, где я сейчас находился, то есть, ближе к Ладоге. Значит, мне туда и дорога.
  Можно было, конечно, не париться с загрузкой карты, а задать вопрос в любую соцсеть. Народ теперь по домам сидит и, что называется, чатится от безделья и неопределенности. Наверняка помимо сотни кривляющихся уродов найдутся несколько человек, которые в теме продуктовых магазинов в Приозерском районе.
  Но у меня не было никаких аккаунтов в современных соцсетях. Нет, конечно, я однажды поддержал Пашу Дурова, когда он создал 'В контакте', став одной из миллионов страниц на его поле, но потом Пашу выдавили, да и я тоже выдавился. Правда, в отличие от Дурова - самостоятельно.
  Любая соцсеть - это кладезь информации для любой службы, а, тем более, карательной. Менты устранили былого хозяина самого популярного сайта и сами стали хозяевами. Начались плановые и закономерные посадки тех, кто в этом самом 'В контакте' пользовался своим, якобы, приватным пространством. Допользовались до штрафов и до судебных сроков, условных и реальных.
  Я считал глупо давать повод всяким ненормальным прокурорам выискивать во мне опасную нормальность. Им-то что - бац, накарябал материальчик и сдал его в суд. И там судья сразу решит: ты, оказывается, ненормален, а прокурор - напротив, нормален. Ему так положено. А тебе, сволочь, не положено. Беда, да и только! Не нужны мне соцсети, я свои мысли лучше оставлю при себе. И, с удовлетворением следует признать, времени от завязки с этой заразой экономится масса.
  Я выпил кружку растворимого кофе, снабдив ее еще и растворимыми сливками и почувствовал себя вполне созревшим садиться за руль - алкогольный негатив растворился. Сколько ни дышал на свою ладонь, памятуя вчерашние возлияния с Женькой, ничего подозрительного не унюхал. Туарег - тоже: завелся себе, прогрелся, и даже стекла в салоне не запотели.
  Магазин стоял на отшибе каких-то санитарно-курортных зон. Сосны, дюны и все такое. Главное - безлюдность. Я даже заподозревал, что он закрыт. Напрасно, как оказалось, беспокоился.
  Внутри за кассой сидела одна дама, что называется - в теле, с очень равнодушным выражением лица. Рядом стояли два парня, то ли местных жителя, то ли изгнанные из санитарно-курортных зон работяги. Они разговаривали друг с другом.
  - Чё? - сказал один. Это был вопрос.
  - Чё! - ответил другой. Это было удивление.
  - Чё! - это было возмущение.
  - Чё! - это был вызов.
  - Ничё, - сказал парень и ушел, прихватив с собой полный пакет полуторалитровых пивных бутылок.
  Продавщица зевнула так широко, что, казалось, сейчас в ее пасть улетят все товары с прилавков. Отзевавшись, она лениво начала пикать на кассе полуторалитровые бутылки с пивом.
  Хорошо, что мне не надо было фантазировать и бегать по залу в поисках нужной еды. Мне жена рассказала про мое примерное меню на все дни, что я буду здесь, и зачитала список продуктов с их примерной ценой. Я загрузил полную тележку и выкатил ее перед кассой. Продавщица лениво удивилась: а хде пыво? Но разговаривать со мной она не стала. И я не стал разговаривать с ней.
  Туарег принял на себя весь груз моего будущего существования, мог бы принять еще раза в четыре больше. И тут мне пришел мобильный сигнал тревоги. Женькин дом привлек чье-то внимание.
  Быть может, вохра приедет раньше меня, но я все-таки решился поспешать. В принципе, для проникновения в дом расчет был верен: хозяин рано утром свалил, даже с полдороги ему обратно возвращаться долго. Ну, а на вохру сейчас надежды нет.
  Я известил Евгения, что подъеду к его дому через пару минут, а он как раз вошел в свою квартиру в Питере, и обещал отчитаться.
  - Осторожно! - напутствовал он меня и отключился.
  Звук Туарега, вероятно, заставил злоумышленников отступить. Припарковавшись, я обошел весь дом по периметру и никого не заметил. Стекла не побиты, двери тоже на месте. Может быть, ложное срабатывание? Я, конечно, не специалист по взлому, но нельзя опрометчиво относиться к любой случайности. Сейчас менты из вохры приедут, они мигом разберутся. Лишь бы со мной в первую очередь не разобрались.
  Но менты не приехали. Я прождал четверть часа - пусто.
  Потом позвонил Женька. Говорит, у вохры там какие-то непонятки: приостанавливают они договор об охране. Мол режим какой-то повышенной секретности, или пониженной занятости, не до дач им теперь. Только в городской черте обслуживание.
  - И что - не приедут? - уточнил я.
  - Не-а, - вздохнул Евгений. - Блин, а мне теперь из города не выбраться. Знаешь, что у нас тут творится?
  Он рассказал, что творится, и я, в принципе, ничего нового не узнал. У нас тоже такое творится.
  - Ладно, - сказал я. - Сейчас осмотрюсь рядом и тебе отзвонюсь.
  - Осторожно!
  Ну, это мое второе имя - осторожность. Прикинув, где лучше всего быть, чтобы все видеть и при этом, чтобы никто тебя не увидел, я пошел в сторону кустов, за которыми тянулись линии ЛЭП.
  Чем ближе я подходил, тем больше сомневался, что мне надо это делать. Я не взял с собой ни пистолета, ни ружья, ни автоматического оружия. Ну, ладно, положим, их у меня никогда при себе не было, но баллонный ключ от Туарега взять было можно. Я ж не специалист по самообороне без оружия. Я даже не специалист по самообороне с оружием - тут я слегка покривил душой, но об этом позже.
  Я все замедлял шаги, наконец, остановился напрочь. Тотчас же в кустах поднялась фигура, видимо, решившая, что я ее обнаружил. И еще одна фигура поднялась. А другие фигуры, вероятно, где-то возле дороги терлись, высматривая ментовские машины. Они же не в курсе, что охрана - теперь не охрана. В смысле, что с дачами они завязали.
  Бежать обратно - глупо. Это провокация. Провоцировать я не хочу.
  - Нарушен периметр дачи, - сказал я. - Надо разобраться.
   Я нюхал воздух, надеясь, что это обещанные Серегой питерские бомжики, но запаха не было. Значит, из местных люмпенов. Из сопутствующих, так сказать, дачам деревень.
  - А чего разбираться? - сказала фигура. - Все путем.
  - Парни, все мы в трудном положении, - ничего на ум не приходило, кроме банальщины в стиле губернатора Парфёнчикова. Внезапно на ум кое-что пришло. - Вы менту своему скажите, чтоб к нашим дачам не совался.
  Фигура высморкалась, а потом как-то сникла: и плечи опустились, и щербатый рот перестал кривиться в усмешке, и руки, вроде бы уже некуда деть.
  - С чего про мента решил?
  - Так больше некому наводить, - пожал я плечами и про себя подумал, что так оно и есть.
  Несколько лет назад к моей маме, царствие ей небесное, на квартиру пришел мент. Это был участковый, который почему-то интересовался, есть ли у ее сына охотничье ружье. Ее сын, то есть, я, был в то время на работе за океаном, о чем мама прекрасно знала. Она также знала, что ружья у меня нет. И у нее - тоже нет. А участковый ушел, будто все в порядке.
  Но было не все в порядке. Ночной звонок, последовавший через пару дней, где мой двойник, прекрасно знакомый с моими статистическими данными - вес, рост, возраст - вопил в трубку о совершенном в баре Питера преступлении и деньгах на подкуп президента. Мама, очень уже пожилая, сразу же забила на то, что я в Майами, а никак не в Питере, что по барам я не хожу и то, что женат - и впала в истерику. Напоминание о, 'якобы' ружье, которое у меня ищут, добило ее старческий разум. Разум ее укатил за край горизонта и все, что ей хотелось сделать - это откупиться. Вдобавок, за дверью уже образовался субъект, который прекрасно знал, где мама моя живет.
  Вот такие последствия были вслед за визитом участкового. Конечно, мента за руку никто не словил, но дело не в этом. Кто владеет информацией, тот владеет ситуацией. Криминальной ситуацией рулят только те, кто к этому имеет отношение: криминал и полиция. У последней просто больше возможностей.
  - Слушай, а как там раньше пели? - неожиданно сказал я, не успев даже как следует обставить свой вопрос. Он у меня возник даже позднее старой-старой песни, которая иногда несла очень специфический подтекст.
  - Учкудук, три колодца.
   Пусть над ним, пусть над ним светит солнце.
   Ты в пустыне спасительный круг - Учкудук.28
  Фигура даже присела, удивленная.
   - Горячее солнце. Горячий песок.
   Горячие губы. Воды бы глоток.
   В горячей пустыне не видно следа.
   Скажи караванщик, когда же вода? - прошелестел он в ответ и, замолкнув, почесал голову. - Тоже за речкой бывал?29
  - Нет, брат, не бывал, - признался я.
  - Как догадался?
  - Так ты прятаться в 'зеленку' убежал.
  'Зеленка', конечно, пока была сомнительной - только ветки без единого зеленого листочка, но тем не менее.
  
   10. День и ночь - сутки прочь.
  
  Я исследовал Женькин дом на предмет повреждений и таковых не нашел. Местные отчаявшиеся мужики, потерявшие всякую возможность найти хоть какую-то халтурку, пытались отжать дверь в его апартаменты с помощью ломика и гвоздодера. Не получилось: времени не хватило. А участковый обещал, что после отъезда хозяина здесь никто не появится.
  - Сука, - сказал Коля, безработный, пьющий, ветеран Афгана, сумевший не покончить с собой вот уже 33 года. - Во блуд втравил.
  - Ну, я же тебе этого не позволил, - ответил я ему. - Так что не в счет.
  Мы немного переговорили, я наврал про охрану дач со спутников и группы быстрого реагирования из пансионата. Также присовокупил ложь про отсутствие денег.
  - Карточки, сам понимаешь. Наличности теперь нет.
  Это чтобы не возникло желания поклянчить 'в долг'.
  - А банкоматы не работают.
  Коля тяжело вздохнул. Ему очень хотелось выпить.
  - Ты - вот что: не сегодня-завтра бомжи пойдут в миграцию. Помоги, если что.
  - А не рано им? - удивился Коля. - Обычно в тепло они на озеро идут.
  - Так в Питере их всех ловят и на мыло пускают. Вот и сорвались раньше времени, - сказал я.
  В общем, оставил мне Коля свой телефон на всякий случай. А я ему оставил надежду, что через пару-тройку недель хозяева дач вернутся - и отплатят за все по-нормальному, по-поцански.
  - Эх, 'поцаны, поцаны', куда же вы все подевались? Шушара одна осталась, - вздохнул Коля и ушел вслед за своими подельниками.
  Я доложился Женьке, тот рассыпался в словах признательности. Обещал дать позднее этому Коле и на бухло, и на закусь. Если удастся дачу оставить в сохранности.
  Вечер обрушился на мое пристанище вместе с очередным дождем. Однако сначала разговор по телефону с женой, потом нехитрый холостяцкий ужин - все это способствовало тому, что настроение не уподобилось погоде. Всегда тепло становится на душе, когда можно смотреть на ненастье из окна, оставаясь при этом в сухости и комфорте.
  Но не все в этой жизни бывает размеренно и ровно.
  Я рано уснул этим вечером, на этот раз без всякой помощи алкоголя - просто устал за день устройства своего нового быта. Я быстро погрузился в сон. Говорят, сны снятся каждому человеку. Вот только не всегда их удается вспомнить.
  Серые живые занавеси колыхнулись и вытолкнули меня на произвол судьбы.
  Это место с таким же серым, пружинящим под ногами полом, было мне знакомо. Я уже смотрел этот сон в тот момент, когда получил боевую рану при переходе финской границы. И был я в том сне не один.
  - С чего начинается Родина?
   С картинки в твоем букваре.
   С хороших и верных товарищей,
   Живущих в соседнем дворе.
   А, может, она начинается
   С той песни, что пела нам мать.
   С того, что в любых испытаниях
   У нас никому не отнять.30
  Хорошая, вроде бы, песня. Вот поется нехорошо. И голос нехороший. И солист - нехороший. Блин, да это же Крошка Цахес!
  - Как, опять ты! - возмутился он, оборвав куплет. - Ну, мы этого так не оставим! Мы не можем позволить себе оставаться в стороне, когда такие подонки, поддержанные определенными структурами, вносят элемент дестабилизации и даже деструктуризации нашей жизни.
  - Да я бы и сам не прочь выбраться отсюда, - ответил я. - Мне откровенно неприятно видеть тебя и, тем более, слышать. Прощайте!
  Я повернулся и, сдвигая занавеси, пошел прочь. Не тут-то было.
  Серый полотнища проявляли сопротивление и не позволяли мне просочиться сквозь них.
  - Что - не получается? - вдруг, прямо мне в ухо раздался голос.
  Я резко обернулся и дернулся, что было сил - Цахес оказался совсем рядом. Его дыхание ощущалось у меня на шее, а маленькие острые зубки были готовы впиться мне в яремную артерию. Как он, низкорослый, достал до моего плеча?
  Нет, Крошка не вырос, да и я не уменьшился. Он завис в воздухе, не совершая при этом никаких движений. Висел возле моего уха - и все. Почему-то это мне очень не нравилось.
  Отшатнуться от него, как следует, мне не удалось - треклятые занавеси мешали маневру, поэтому я отмахнулся. Вроде бы, как от большой назойливой мухи.
  Но мне не удалось отделаться от назойливого монстра. Рука моя прошла через его голову, как сквозь туман или какое-нибудь голографическое изображение.
  - А! - обрадовался Цахес. - Не получается! А у меня получится!
  Он ударил меня всей своей пятерней, растопырив пальцы левой руки, как когти. И удар нашел свою цель. Не сказать, что это был самый сильный удар, который я получал в своей жизни. Но сделалось очень неприятно: что это за сон такой, коли боль чувствуется, как натуральная?
  - Я вас всех выведу на чистую воду, всех призову к ответу, всех заставлю признать наше величие и могущество!
  - Позвольте, но ведь без туловища ты - никто! Галлюцинация, эфемерное существо, плод ночного кошмара, - возразил я на всякий случай. Уж больно сон был какой-то нехороший. Следовало это дело либо прекращать и экстренно просыпаться, либо найти способ и побеждать.
  - А мы заодно, - подмигнул мне Цахес, однако вернувшись на серую поверхность пола в нескольких шагах от меня. - Мы - неразделимы, мы - это ваше народное богатство. Мы - это бренд на международной арене, с которым считаются все страны мира. Мы бессмертны, ибо без нас не будет единства и поступательного движения в сторону прогресса.
  Ой, как все это нехорошо! Меня даже слегка начало подташнивать. Зачем эти чертовы занавеси меня здесь удерживают? Я никогда не сомневался, что перед лицом системы любой индивидуум обречен. Единственное спасение - это держаться так далеко, как только это возможно.
  - Тело человека не бессмертно, - сказал я.
  - Не сметь! - Цахес неприятно окрысился. - Не употреблять при мне это слово!
  Ах, вот как! Синдром 'нового божества', со всеми причитающимися к этому поступками.
  - Трудно, наверно, осознавать, что часть людей боится вашей смерти по вполне меркантильным обстоятельствам, а другая часть - ждет этой смерти, потому как не видит без нее будущего, - осторожно заметил я. - Все равно налицо связка: вы и смерть.
  - Так ты революционер! - не повышая голоса, сказал Цахес. Его глаза превратились в щелочки, губы - в струнку. Весь он превратился в злобу, как ее можно было себе вообразить на полотнах Босха.
  По закону борьбы противоположностей я должен был превратиться в олицетворение доброты. Я пытался-пытался, улыбался и так, и эдак - ни хрена. Я тоже был воплощение злобы. Не такое могучее, конечно, как Крошка, но все равно.
  - Когда все вокруг врут, говорить правду - это революция, - выдал я и внутренне похвалил себя за глубокую мысль. Однако следовало мысль развернуть, потому как, понятная мне, она может быть непонятной кому-то еще. - Ну, холуи проправительственные россиянские врут и не краснеют, депутаты, суки - во лжи купаются.
  Цахес отвернулся, но весь его вид говорил одно: он что-то замыслил. И это что-то - что-то нехорошее. Я хотел приготовиться к неприятностям, но бросил эту затею. Все равно мои руки, ноги и голова пройдут через него, как сквозь паровозный гудок, растекшийся в воздухе струйкой пара. Ну, а он наделен магическим ударом с левой руки. Или, вдобавок, может на мне использовать еще какие-то броски арсенала дзюдо?
  А Крошка, снова не проявляя никаких усилий, поднялся в воздух и очень медленно стал приближаться, все также глядя в сторону. От него, блин, можно ждать чего угодно. Мне сделалось страшно.
  - Здесь забытый давно наш родительский кров.
   И, услышав, порой, голос предков зовущий.
   Серой птицей лесной из далеких веков
   Я к тебе прилетаю, Беловежская пуща.31
  От безысходности и потери всей храбрости, что была в моем организме, я запел первое, что мне пришло в голову. Хорошо, что не тоненьким голосом, а вполне поставленным баритональным дискантом. Я очень испугался, стыдно в этом признаться.
  Цахес повернулся ко мне и заверещал, как мартовский заяц.
  Я открыл глаза. Сердце бешено колотилось о грудную клетку. Вокруг незнакомая обстановка, темнота и тишина. Цахеса рядом нет, он растворился в ночи. Я повернулся к темному силуэту окна и прошептал пересохшими губами:
  - Куда ночь - туда и сон.
  Так меня в детстве мама учила. Еще нужно было три раза перекреститься правильным образом. То есть, не 'щепоткой табака', а двуперстием. Я все это проделал, а потом пошел пить свою газировку. Я лакал ее долго, несколько раз прикладываясь к бутылке, и думал.
  Если второй раз снится один и тот же сон - это неслучайно. Может, это и не сон вовсе. Ведь примерещился же мне этот мерзкий Цахес, когда я ехал вдоль Ладожского берега. Тогда почему подобные кошмары случаются не каждую ночь? Что в моих отходах ко сну разное?
  Местоположение? В бане в Юргелях спалось на удивление хорошо. Да и здесь первая ночь прошла спокойно. Отчего-то переселяться в Серегину баню мне совсем не хотелось. Пес его знает, какой здесь баннушко? Может, будет сердит, что хозяева не приезжают, и задавит меня во сне, как мышонка. Ну, а чего? У них, у баннушек, это не заржавеет.
  Я посмотрел на улицу: все еще шел дождь. И так снега осталось чуть-чуть, теперь полностью сгниет к едрене фене. Вот тебе и весна.
  Сегодня я лег спать трезвым! Внезапная мысль, выдавленная из подсознания, вероятно, моей алкогольной зависимостью. Что же, мысль достаточно свежая.
  По часам было всего три с копейками, нужно как-то досыпать. Выпить водки, что ли? Пить водки не хотелось. И пива - тоже. Не спать до утра? Тоже не выход. Почему-то побаливала левая скула.
   Я подошел к зеркалу и сквозь мрачный мрак увидел свое мрачное лицо. На скуле, прямо под глазом, обнаружились четыре царапины, идущие к нижней челюсти. Будто полоснула рукой некая неуравновешенная дамочка, у которой ногти с маникюром. Во сне меня ударил Цахес. Но он бил левой рукой, стало быть травма у меня должна быть с правой стороны. Так, да не так. Зазеркалье какое-то. Этак, у меня лица не хватит, чтобы повреждения получать: на голове до сих пор видим рубец от тазера, теперь вот эти царапины! Моя голова, вообще-то, чувствительный орган, так что к ней надо относиться с чувством. Не с ненавистью и пренебрежением, а хотя бы с уважением.
  Я махнул рукой и опять отправился спать на гостевой диван, полный решимости порвать Крошку на куски, а если не удастся, то хотя бы задавить его, гада, морально. Но он больше не приснился.
  Утром мне в голову пришла оригинальная мысль. Чтобы всякий левый народ, не склонный к разнузданному бандитизму и человеческим жертвам прошел мимо вверенной мне под охрану дачи, нужно поставить во двор Туарег. Он выглядит солидно и тем самым даст понять, что легкой добычи в доме не будет.
  Бомжи, как и хулиганы из ближайших населенных пунктов, не склонны к эскалации, они склонны по-тихому взять продукты и полезные вещи, нагадить на кухонный стол большую кучу и идти дальше по своим делам. Им методы физического воздействия ни к чему. Стало быть, и мой Туарег портить не будут.
  Так я ему и объяснил. Так он и понял.
  Местность вокруг дачи Сереги была пустынна, то есть, конечно же, безлюдна. Это было хорошо, поэтому я облачился в хозяйские спортивные штаны, в которых ранее выполнялись общественно-полезные работы - ну, не совсем такие работы, а, скорее, по приусадебной территории - и предпринял попытку совершить утреннюю пробежку. Попытка оказалась удачной, хозяйские кроссовки, в меру растоптанные былой работой в быту, с честью выдержали испытание грязью и мокрым песком.
  Где-то менты во главе со своим руководством ставили страну на колени, где-то страдающие толерантностью деятели закрывали страны и города, запрещая свободное перемещение, где-то какой-то эфиоп маниакального вида кричал, что все умрем, если ему денег не обломится, а я был наедине с весенней природой. От былого дождя остались только лужи, и, в общем-то, хотелось жить дальше.
  На участке нашлось порядочно работы, чтобы не обидеть хозяев своим видением хозяйства и, в то же время, подготовить двор к настоящему дачному сезону.
  А под вечер я, как было нами уже договорено, погнал Туарега на ночевку во двор к Женьке. Жалко, конечно, было оставлять его без присмотра, но если какая-то гадина захочет обидеть моего верного друга, то сделает это и во дворе дома, где я ночую.
  Пока я парковался, из-за забора вышел потрепанный жизнью Коля с оттопыренным карманом. Одежда у него была поношенная, но вполне чистая, из чего я сделал вывод, что он не опустившийся до животного алкогольного отупения человек, а просто оказался в такой жизненной ситуации.
  - Я тут подумал, что с меня причитается, - сказал он и вытащил из кармана пластиковую бутылку водки емкостью в пол-литра. - За беспокойство.
  Такую водку, самых разнообразных названий, пила треть Россиянии. Ну, а другая треть - лакала спирт, разводя его водой до нужной концентрации. Или портвейн из литровых пластиковых бутылей. Потом у этой трети отказывали ноги, и они загибались. А их место занимали те, кто по причине полного безденежья вываливались из первой трети. Такая вот математика, блин.
  - Не, Коля, ничего не причитается, - ответил я, но, не желая обижать человека, добавил. - Я-то малопьющий по образу жизни, но твою кампанию поддержу. Если недолго.
  - Конечно, недолго, - кивнул он головой. - Мне еще засветло домой попадать надо.
  Предлагать подвезти его на Туареге я не стал, да он об этом и не думал даже.
  Мы присели на крылечке, а мой гость добавил к 'столу' пару пластмассовых стопок и маленький кулечек соленых огурцов и хлеб.
  - Ого, да это мировой закусон! - сказал я, хотя радости особой не испытывал. Не любил я незнакомых кампаний, сторонился случайных знакомств.
  Коля налил, и мы выпили: он всю стопку, я чуть пригубил. Похрустели огурцами, которые были по-настоящему вкусные. Мой собутыльник не настаивал на том, чтобы я опорожнил свою стопку, и это мне показалось хорошим знаком: не навязывается в друзья.
  - Кто это тебя? - спросил он, кивнув на мою скулу.
  - Доверенное лицо президента, - ответил я.
  Коля понял, что мне не хочется об этом говорить, и перевел разговор.
  - Тогда, давно, мы действительно по возвращению орали все вместе 'Учкудук'. Откуда знаешь?
  Я не стал придумывать, сказал правду:
  - Брат мой двоюродный служил там. Он и рассказал немного.
  - Карел? - неожиданно спросил Коля.
  - Ну, да, карел, - удивился я. - Как и я.
  - А я - не пойми, кто. Предки еще до оккупации32 здесь жили. Не карелы, не финны, может быть, русские. Однако в то время, когда в Финку по корням пускали, родителей моих завернули. Так и умерли здесь. Ну, хоть на родной земле.
  - Почему про карелов спросил?
  - Так мы призвались: половина их, половина ленинградской области. Теперь-то мало нас осталось.
  Мы помолчали, Коля налил водки. Любой ветеран не любит говорить о своей войне. Страшно, что чуть не погиб, страшно, что воевал, да и просто страшно. Зачем страхи ворошить?
  - А это откуда? - спросил я, поднимая свою стопку.
  - Так народу теперь по улицам ходить нельзя. Менты отлавливают, покалечить могут. Да еще штраф в четыре тысячи нарисуют - вот и выживай, как хочешь. Но в магазин - как не пойти? Вчера вечером сделал три ходки по-над заборами, купил по списку себе, соседям. Сегодня с утра уже люди названивали с заказами. Доставлю, а они продуктами со мной делятся, могут деньжат подкинуть. Жена диву дается. Был край, а теперь от края как-то отошли. И дачи подламывать не надо.
  - Ну, а с ментами как бороться?
  - Так им пока табельное применять не разрешили, вот и сбегаю по подворотням, - ухмыльнулся Коля, чокнулся со мной и выпил, не морщась. - Я в поселке каждую подворотню знаю, везде поваляться успел в свое время.
  Теперь, вероятно, то время прошло. Но упущенного уже не вернуть, стало быть, и богатств никаких не нажить.
  - Ты кем был за речкой? - спросил я, опять едва пригубив свою водку.
  - Сапером, - ответил он и замолчал.
  Специальность - та еще, не очень совместима с жизнью, если руки из задницы растут, а голова набита ватой. Награждали, правда, саперов чаще, чем мотопехоту, но реже, чем десант. Так еще выжить как-то надо.
  - А вот к нам однажды Иосиф Кобзон приезжал и маленькая такая эстоночка - Анне Вески. Пела 'Позади крутой поворот, позади обманчивый лед, позади холод в груди, позади'. Хорошо пела. А мы потом на боевые. Едва ли треть своим ходом вернулась.
  - Награды есть? - спросил я, когда молчание опять затянулось.
  - Звездочку33 дали, - неопределенно помотал головой Коля. - Но ведь какие мы песни слушали! Заслушаешься!
  Он хотел, было, сказать, что-то, типа: 'Радио включишь - сразу тошнит', но не стал. И так все ясно.
  - А мне вечерами, когда звезды над горами - ух, какие колючие и яркие, паскуды, нравилось найти, если повезет, по транзистору одну песню и внимать ее всеми фибрами. Жить от этой песни хотелось. А вернулся домой - расхотелось, каюсь. И песню эту потерял, слушать перестал.
  - Что за песня такая? - спросил я, полагая Розенбаума или Новикова, или даже Токарева.
  - Is there anybody going to listen to my story
   All about the girl who came to stay?
   She's the kind of girl You want so much, it makes You sorry
   Still You don't regret a single day,34 - с хорошим произношением, вдруг, пропел Коля, не кривляясь и не манерничая.
  - Girl! - не удержался я, и мы с ним шумно вздохнули.
  Кто-нибудь собирается послушать мой рассказ -
  Все о девушке, которая пришла и осталась?
  Она типа девушки, которую ты жаждешь так сильно, что это делает тебя грустным
  Все же не сожалея ни об одном дне35.
  - Да, песня о чувихе - вот то, что добавляло романтики в прошлое время. А без романтики - какая, нахрен, жизнь в девятнадцать лет? - сказал Коля. - Теперь романтика и вовсе окочурилась. Сожрали ее, видать, мракобесы, запретили на государственном уровне. Понимаешь?
  Я кивнул головой. Конечно, все обстояло именно так. У меня тоже было три любимых песни, с которыми я прошел через все армейские невзгоды. И теперь отношение у меня к ним настолько бережное, что я годами могу их не слушать, и даже не вспоминать. Потерял свою романтику?
  Да просто постарел, блин.
  
   11. Бомжи прилетели.
  
  Разговор с Колей заставил меня вспомнить то, без чего жить становится скучно и грустно и, порой, даже невмоготу. Душу свою надо подпитывать не только всем тем негативом, который сыпется на голову со всех сторон, а особенно - сверху, а тем, что с годами создалось именно твоим мироощущением: жизнь прекрасна и удивительна. Мне хорошо с моей семьей, мне хорошо от хорошей музыки, мне хорошо от хороших книг, мне хорошо от хороших людей - этими чувствами я и должен жить. Ну, если и не весь день, то по крайней мере несколько часов. Или - час, может быть - полчаса. Да вспоминать об этом - и душа возрадуется. Потому что не может быть всегда плохо.
  Плохо там, где большие деньги, которые перерастают в большую власть.
  - Ты знаешь, почему мне теперь в своей стране на земле своих предков нужно ходить крадучись, чтобы ментам не попасться? В чем причина, что нет у меня теперь никакого права? - грустно спросил меня Коля, почти допив свою бутылку водки.
  - Дело в том, что вся государственная структура, будь она неладна, зиждется на трех элементах: исполнительная власть, законодательная власть и судебная власть, - попытался ответить я всеми доступными для понимания словами. Надо же! А вроде и не пил почти! - Когда все эти три основополагающих государство дела попадают под жесточайшее влияние одного лица, тогда и получается нынешняя ситуация. Это лицо уже не имеет лица, оно - божество на государственном фоне. И что бы божество ни говорило, что бы божество не творило - это все угодно только ему и никому больше. Всем только с этим нужно жить, иначе жить тебе божество просто не разрешит.
  Коля внимательно слушал, а когда я умолк, предложил мне водки. Приняв мой отказ, он одним глотком прямо из горла выпил остатки бутылки и закусил последним огрызком огурца.
  - Мочи козлов! - сказал он.
  - Во истину, мочи! - согласился я.
  Коля ушел в свой поселок, не очень-то и пьяный, пообещав на прощанье оказать помощь, если потребуется.
  - Береги себя, - напутствовал я его и пошел к Туарегу, чтобы взять фонарик.
  Сумерки сгущались, а мне следовало еще попадать к месту ночлега.
  - Ты тоже береги себя, - сказал я Туарегу и похлопал его по высокому боку. Жаль было оставлять его на ночь - мы уже как-то сроднились.
  У Сереги я все-таки достал из холодильника непочатую бутылку нормальной, если верить этикетке и цене, водки и маханул полную стопку. Перед ужином, так сказать. А потом маханул во время ужина. Все, теперь Цахес ночью мне не страшен. Я не стал увлекаться, убрав остальное обратно в холодильник.
  Я вышел на улицу и попробовал сосредоточиться на своих любимых песнях: A-ha - Hunting high and low, Duran Duran - Chauffeur и You're in the army now - Status Quo. Помнил и музыку, и слова, но вот постоянно что-то отвлекало. Вроде бы 'включил' в голове песню, а вроде через некоторое время уже думаешь о чем попало. И это 'что попало' совсем безрадостное.
  Например, как жить потом, когда настанет первая половина апреля, и мне надо будет уезжать восвояси? Отчего-то уверенности в том, что эта ситуация рассосется сама по себе, не было никакой. Закрыть границы проще простого. Вот потом при открытии последует куча геморроя: бумажная канитель, политические реверансы в стиле 'как бы чего не вышло'. По сути ни один политик не захочет брать на себя ответственность - трусливые они люди, трясутся за свою карьеру больше, чем за мир во всем мире.
  Разве что Лукашенко из Белоруссии не побоится, ну да он тоже диктатор, хотя не такой трусоватый, как наш Путин.
  Никак толком не успокоившись, разве что продрогнув до костей, пошел в дом. Телевизор, конечно, в доме был, но я так отвык его смотреть, что не стал и пробовать. Все равно ничего путного в программах не было, только запугивание и нагнетание страха.
  Я не подымался на второй этаж и не собирался этого делать, но вот тут собрался отчего-то. Интуиция, наверно. И эта интуиция привела меня к двум толстенным книгам: 'Щит и меч' Кожевникова и 'Дюна' Фрэнка Герберта. Моя радость была сродни той, как будто я выиграл в лотерею сто тысяч рублей. Вероятно, алкоголь в крови позволил этой радости проявиться очень живо. Теперь жить можно!
  Немножко поборовшись сам с собой, я все-таки не пошел к манящей двери холодильника. Водка мне еще пригодится в целях, так сказать, самозащиты. Нечего баловаться!
  Я разложился на диване и читал Кожевникова, с каждой страницей утверждаясь в мысли, что в наше время такую книгу никогда бы не выпустили. Нынешняя цензура - эта всем цензурам цензура. Нужно и вождя ублажить, чтоб он, понятное дело, был самым лучшим, нужно обойти все упоминания о национальностях, потому как это расизм, об истории не писать, потому как там сплошной экстремизм, да еще этих, как их там - сексуальные меньшинства - включить, потому как это толерантность. А 'Щит и меч' - вовсе крамольная литература, не сегодня-завтра объявят вне закона и изымут из библиотек. Как это вновь происходит с Солженицыным.
  Или его еще не запретили? Ну так запретит слащавый историофил Медынский и его прихвостни. Блин, да вроде Медынский уже не министр культуры. А кто же он тогда? Хранитель печати - вот кто. И он - хранитель, и Медведев - тоже хранитель. Так неужели у нас в Россиянии две печати? Ах, ну да - это только кнопка от ядерного чемоданчика желтого цвета одна. А печатей может быть много.
  И мой бывший однокашник по институту по кличке 'Дыня' - тоже хранитель печати. Вуз наш профильный с уклоном к английскому языку, как средству рабочего общения, как же стыдно было за Дынин акцент. За пять лет дальше 'эй-би-си-ди' не ушел. Фром ол май харт - блин, позорище на весь мир.
  Все они, деятели государственного уровня, хранители печати - печати молчания.
  От Гитлера и Геббельса, Кальтенбрунера и Шелленберга, Йохана Вайса и Бруно36 я потихоньку укатился в щемящее настоящее. А потом докатился в не менее тревожное будущее.
  Открыв глаза и увидев перед собой темноту, я весь отдался чувству. И это чувство мне говорило: там кто-то есть. Не здесь, в темноте, а там - в темноте.
  Рывком сев на диване, я откинул одеяло и замер. Тишина кромешная, как и темнота. Впрочем, глаза мои начали привыкать к ночному видению. А когда я уже начал различать контуры предметов, дальше привыкать они прекратили. И на том спасибо.
  С давних пор я верил своим чувствам. Просто так ничего не кажется. Если возник вопрос 'что это было', то обязательно нужно найти ответ, проигнорировав желание махнуть рукой - 'показалось', мол. Иначе то, 'что было' даст тебе по шапке, а потом еще и наподдаст. Ничего не кажется просто так. Нельзя ссылаться на 'показалось'.
  Но не слышно было ни черта. Даже мыши в подполе не скреблись и не кашляли.
  Тем не менее я поднялся на ноги, на первом же шаге больно споткнулся об шестисотстраничного Кожевникова, и пошел к выключателям.
  Выключатели у Сереги хорошие - все в одном месте. Можно было сразу на входе в дом и первый этаж запустить, и лестницу наверх, да и второй этаж тоже. Полная иллюминация.
  Я растопырил пальцы и разом включил весь доступный с этого места свет. Чуть сам не ослеп. А на улице кто-то прошуршал. Словно бы шорохнулся кто-то. Или шелохнулся. Или даже шарахнулся.
  Ага, теперь самое время выскочить в дверь и обнаружить злоумышленника! Мм-да, не в трусах же это делать. Пока я спешно одевал штаны, майку и тапки, шорохи на улице прекратились. Смешнее всего было бы, если сейчас попытаться выглянуть в окно.
  Я отпер дверь и включил освещение крыльца. Затем вышел сам.
  Возле дома никого не было. Но калитка во двор, которая запиралась простой щеколдой, была приоткрыта. Я точно помнил, что перед сном ее запирал.
  Сделалось опять пронзительно тихо - так бывает в самые последние предутренние часы. Я принюхался и сразу понял: бомжи прилетели.
  Во дворе их было двое - они жались возле стены сарая, почему-то не удрав туда, откуда пришли. Я пригляделся: бомжи, как бомжи, без отличительных половых признаков, бывалые и уже свыкшиеся со своим положением. Бомжики из малых городов влачат свой бомжеватый бизнес вместе с собаками, такими же равнодушными к окружающим, как и их подельники. Человек копается в мусорных мешках - собаки сидят на шухере. В Питере обходятся без собак. Там с собаками нельзя.
  Я не знал образ жизни бомжей, их иерархию, повадки и наклонности. Конечно, своим видом они вызывали чувство сострадания, но делиться с ними последней краюхой хлеба я никогда не собирался. Да это им и не было нужно, не обращаешь внимание - и то хорошо. Хватает у них своих сложностей с ментами и хулиганами.
  Может быть, конечно, был у них какой-то самый главный городской бомж, да кто же теперь об этом знает, когда всю последнюю неделю шли зачистки. Ментам дали волю, они и обычных-то людей с грязью смешивают за здорово живешь, что же они делают с такими вот несчастными?
  Калитка скрипнула и открылась почти нараспашку. Если представлять самого главного питерского бомжа, то этот, ступивший во двор, был, вероятно, именно таковым.
  Это был высокий мужик или состарившийся парень с торчащими в разные стороны пыльными косматыми волосами, в пальто, которое еще пару недель назад было вполне цивильным, в стоптанных сапогах-дутиках и грязных джинсах, с одной рукой на перевязи и пакетом 'Магнита' в другой.
  Он посмотрел прямо мне в глаза из-под своих нечесаных патлов, и в его взгляде не было ни страха, ни ненависти, ни просьбы - вообще, ничего. Пустые глаза, за которыми вряд ли стоит определение 'зеркало души'. Под его взглядом я начал дрожать крупной дрожью, аж зубы заклацали.
  Вообще-то, мне просто стало холодно - я же загадочным образом решился выйти во двор, будто на улице теплая июньская ночь. Но теперь уходить за дверь было нельзя.
  Мы стояли и смотрели друг на друга. Может, он что-то прочитал в моем взгляде, а, может, ему просто прискучило. Он на одну секунду отвлекся от меня, поглядев на своих коллег, а потом опять уставился - непонятный, опасный или не очень. Бомжи по большой дуге, стараясь держаться от меня на порядочной дистанции, дошли до калитки и вышли вон. В их руках почему-то не было обязательных бомжатских пакетов. Зато был железный прут и молоток на короткой ручке.
  Главный бомж отвернулся от меня и тоже ушел, не заботясь закрыть за собой дверцу. Подломили бы дом - нечего делать. У них другая жизнь, у них другая мораль, которая даже не способ выживания. Не приведи Господь окунуться в нее.
  Я вернулся в тепло и вскипятил себе чаю. 'Бомжи прилетели'. Уже улетели. Дрожь унялась, а мне вспомнился момент из моей жизни, когда подобная фраза не сулила ничего хорошего, а сулила плен, ну, или летальный исход.
  Дело было пару лет назад, и дело было незаурядное. Нам надо было тогда всего лишь обеспечить работу генераторной подстанции, запустить ее и обслужить на первых порах. Чепуха. Солнце светит, жарко. Еда-питье, кондиционер. Сомали.
  Руководителем был молодой толстый араб, хитрый и пустобрех. Нам придали в охрану троих человек из 'Голубых касок'. Один был наш, пехотный офицер из придунайского города Измаил, закончивший офицерскую карьеру в чине старлея, и двое с ним - ненаши. Эти были индусы, но походили на раскормленных монголов, которые лелеют мысль заделаться борцами сумо.
  Женя, экс-сталей, выставлял огневые точки, чтобы во все стороны, а индусы жрали всю нашу ограниченную еду. Мы, соответственно, работали. Араб - руководил.
  Вечером Женя травил нам байки из своего военного прошлого на африканском континенте, а мы слушали. По-русски его понимали двое, если не считать араба - я и мой помощник, механик. Араб отучился в Украине и тоже все понимал, падла.
  Сумоисты несли службу, то есть или жрали, или спали. Но оружие за ними числилось. Как и броники, как и каски с пристегнутыми к ним видеокамерами, типа 'Motion Pro'. Такая у них была работа.
  Ну, а мы работали по-своему, надеясь через пять, максимум - семь дней отсюда свалить. Наши работяги - филиппинцы, слегка страшась, выполняли все распоряжения, как араба, так и шефа по безопасности - Жени. Страшились они злых местных жителей, репутация которых по всему миру была сильно подмочена. Ну, во всяком случае, многие недолюбливали сомалийцев. За исключением, конечно, Меркель и ее оголтелой банды с призывом переселить пол-Африки в Европу. В Хельсинки, например, теперь даже район такой есть - Могадишо, куда без особой нужды вечером лучше не заходить.
  Женя честно признался: нам здесь долго не продержаться, если кто-то нападет. Конечно, с луками, копьями, пращами и топорами - добро пожаловать, хоть год можно против них обороняться. Но вот если подтянут пару гранатометов, не говоря уже о чем-нибудь посерьезней - тогда вилы.
  - Неужели они по пустыне с гранатометами шастают? - спросил Виталик, наш механик.
  - Вообще-то не должны, - ответил Женя. - Им в Сомали важно заложников захватить. Тогда и деньги можно требовать. С серьезными группировками у нас тут вроде перемирия, договоренность имеется о ненападении. А вот хулиганы могут об этой договоренности и не знать.
  Еще наш шеф по безопасности сообщил, что своим индусам он не доверяет. Говорил он об этом зловещим шепотом, чтобы араб не услыхал. Но тот все равно услышал.
  - Как это - не доверяете? - возмутился он. - Я буду жаловаться. Пусть нам нормальных охранников привезут.
  Слух у Васима - так звали нашего самого главного - был исключительный. Или он только что чарса дунул, а теперь слышал все, даже как его жена в Ливане с соседкой ругается.
  - Ага, - согласился Женя. - Привезут. Через шесть дней.
  - Но через шесть дней нас уже увезут, - Васим никак не хотел отказываться от своего негодования.
  - Вот то-то и оно, - пожал плечами безопасник.
  Араб перешел на арабский, а мы перешли в режим радиомолчания, точнее - просто молчания. Филиппинцы где-то в своих кельях дружно пели песни и дружно ругались на своего президента, склоняя его имя на все лады. Женя кивнул головой, и мы вышли на улицу.
  Жара была градусов сорок пять. Ночью пески примутся быстро остывать, так что к утру сделается уже вполне по-сентябрьски: двадцать два и два десятых. Как раз к 6, когда мы и начнем работать.
  - Парни, в армии кто-нибудь служил? - спросил Женя тревожным шепотом.
  Я ожидал, что сейчас из двери вынырнет наш шеф, и на все голоса будет рассказывать, каким он был замечательным армейцем, спецназовцем и краповым беретом. Но Васим, вероятно, завесил ухо и удалился в свои апартаменты, где сигареты с чарсом, горячий чай и телефон от кампании. Нам пользоваться трубкой он не разрешал.
  - Я, - ответил я. - В Советской Армии. Один год десять месяцев и двадцать три дня.
  - А я не служил, - сказал не я. Ну, в смысле, это Виталик вступил в разговор. - Но прожил всю свою сознательную жизнь возле тира и будки для ремонта обуви.
  - Это где же такое дикое соседство? - удивился Женя.
  - В Одессе, - пожал плечами механик.
  Мы немного помолчали, давая вторую возможность Васиму вырваться на оперативный простор. Он и ее упустил, а Женя продолжил, слегка укрепившись в голосе.
  - В общем, пацаны, такая перспектива на сегодня и, вообще, навсегда, пока мы здесь чалимся. Мои индусы до четырех утра вдаль всматриваются, потом уже выхожу я. Они к этому времени уже совсем вялыми делаются. Бойцы еще те. Стрелять умеете?
  Мы с Виталиком не удивились вопросу, но все равно он был слегка неожидан.
  - Я в армии три раза палил из Калашникова, - признался я. - На КМБ37, на похоронах и на нормативах 'Воин - спортсмен'.
  - А я из винтовки ТОЗ-8 каждую неделю медведей и зайчиков валил, - добавил Виталик. - Вру. Это из воздушки. Но из мелкашки тоже каждый раз по мишени работал.
  - 'Работал', говоришь? Тогда все путем, - заулыбался Женя. - Будете вести отвлекающий огонь прицельными короткими очередями. А поражением займусь я сам.
  - А индусы? - в один голос спросили мы.
  - Если их специально не позвать - они и не явятся, - вздохнул он. - Жрать пойдут, а потом спать завалятся. У них в контракте время прописано с восьми до четырех. Так-то.
  Потом Женя объяснил, что такое развитие ситуации не обязательно, но вполне возможно. Деваться-то нам все равно некуда. Покуда араб подмогу вызывает по своей космической связи нас триста раз пристрелить смогут и взять в заложники, а генератор повредить. Спокойной ночи.
  Ложились мы рано, а вот не спалось. Минут пять мучился, ожидал вызова на стрельбы, а потом все равно наступило утро.
  На следующем ужине Женя, похожий на цыгана - загорелый, волосатый черными волосами и блестящий синими нецыганскими глазами, только подмигнул нам издалека. И потом он куда-то делся, так что спать разошлись, не пугая себя разговорами о сомалийском гостеприимстве.
  - В темпе встаем, - посреди ночи, вдруг, сказал Женин голос почти мне на ухо, и его рука потрясла меня за плечо.
  Когда я, наскоро одевшись и ополоснувшись водой, выскочил к временно оборудованным огневым точкам на самую верхнюю площадку нашего объекта, там уже зябко ежился, обхватив свои плечи руками, мой механик.
  - Бомжи прилетели, - сказал Женя кодовые слова, с того времени вошедшие в мою жизнь. - Одеваем броники, каски, берем инвентарь. Камеры включаются автоматически. Потом смотрим сюда.
  Мне достался правый сектор, Виталик уткнулся в мешок с песком слева, а Женя был везде.
  - Две группы. Одна с машиной. На ней может быть тяжелое вооружение. Целиться в силуэты и стрелять по моей команде. Очень экономно, чтобы не весь рожок зараз, - выдавая нам из ящика оружие, говорил он. - Без суеты. Как в тире.
  Вот, оказывается, где пропадал вчерашний вечер наш 'безопасник' - магазины вооружал, готовился. Индусы-то караул сдали вместе с оружием, а свои патроны унесли с собой. Чтобы, значит, при необходимости быть в готовности.
  Мне достался штурмовой вариант винтовки Хеклер и Кох НК416. Мне она сразу понравилась. Я вделся в бронежилет, напялил на себя каску с камерой и примерился к оружию. Всего три с половиной килограмма весом, дополнительный коробчатый магазин на 30 натовских патронов калибра 5.56, заботливо начиненный Женей, удобно в руках. Примостившись, припал к калиматорному прицелу - все видно, как на ладони.
  Полуголые черные люди с нашими 'Калашниковыми' в руках, что-то кричат тонкими, едва слышными с такого расстояния голосами.
  - А чего они голые-то? - спросил я пространство.
  - Я и говорю - бомжи, - ответило пространство голосом Жени. - Так, массовка. По ним работай. А мне того из кунга выцепить надо.
  Негров было порядка тридцати человек. Идейно вооруженные необходимостью всем иностранцам платить им таможенный сбор - очень популярная африкано-индийская- малазийская идея - подкрепленные местной наркотой, готовы весь мир поставить на колени. Воинственные, как сволочи.
  - Огонь, - сказал Женя.
  Скорострельность у штурмовой винтовки - 850 выстрелов в минуту, дальность прицельного огня 400 метров, поэтому обращаться с курком следовало очень осторожно. Строчка красных шмелей улетела к нашим врагам, один шмель мелькнул зеленый, потом снова красные. Не заметил, как выпустил более десяти пуль. Зеленая отмечала законченную десятку. Попал, не попал - не знаю. Вроде метился в толпу. Хорошо, винтовку не повело, и отдача несильная.
  Женя стрелял одиночными, так, вероятно, и задумывалось. У него была своя задача, у нас с Виталиком - своя.
  Негры вдалеке и не думали прятаться, они начали поливать из своих автоматов, как из брандспойтов. Калаши плясали в их руках, и можно было предполагать, что своих они тоже положили немало. Они даже пошли в атаку, но она как-то захлебнулась. Лидеры принялись спотыкаться и ныряли носом в песок.
  По забору, окружавшему наш 'оазис' дробно застучало, будто кто-то камешками бросал. До нас пока пули не долетали. Или долетали, но вязли где-то в мешках с песком.
  Я менял магазины и вроде бы даже приспособился выпускать очередь по три-четыре патрона. На этом я был весь сконцентрирован, на жертвах среди 'бомжей' - не очень.
  Скоро боевой задор у негров приугас, и они принялись удирать, теряя последнюю одежду. Пришли голые, ушли - совсем голые. На песке оставались лежать неподвижные тела. Я увидел, как один из атакующих сунулся в кунг своей машины, но забраться внутрь или вытащить что-то оттуда не смог: рука его упала внутрь, а сам он, дернувшись пару раз - под колеса.
  - Вот и все, - сказал Женя. - Молодцы. Всех бомжей разогнали.
  - А дальше что? - спросил Виталик, почему-то чумазый лицом.
  Дальше не было ничего. Наш араб с первым выстрелом вызвал подмогу, та приехала далеко за полдень, в самое пекло. Тела с песка растащили местные представители фауны. Таков, оказывается, местный обычай и колорит. Подмога была тоже наполовину местная, наполовину - инструктора 'Голубых касок'. В машине разлагался какой-то важный вояка и оторванная чужая рука, в его обязанность входило запустить в нас гранаты из нескольких британских гранатометов LAW80 , что ждали своей участи в ящике. Дальности как раз бы хватило, чтобы смести наш очаг сопротивления.
  Женя первыми же выстрелами вывел машину из боеспособности, завалив вслепую и гранатометчика в кунге.
  Все-таки задача у 'бомжей' была уничтожить генераторную подстанцию, заложники были побочным продуктом.
  Наш безопасник провел оставшиеся дни в оформлении бумаг, каких-то подсчетах и составлении схем. Нас к этому не привлекали. Индусы ходили, будто ничего не произошло. Все кончилось. Память осталась. 'Бомжи прилетели'.
  
   12. Обратно в Карелию.
  
  Почти неделю я пил водку каждый день. Это, конечно, не делало из меня алкоголика, но пополнять ресурсы становилось проблематично. На подъезде к магазину теперь дежурили менты, в количестве три штуки, и какой-то придурок в штатском с папкой под мышкой. Верно, это был помощник судьи, заточенный выписывать приговор по месту отлова. Они все вместе даже попытались дернуться, кода я проезжал мимо, отсвечивая своими московскими номерами. Так что хватит с меня местных магазинов, а, стало быть, пора и честь знать.
  Я переговорил с Серегой, который уже начал лелеять мысль выбраться из обложенного со всех сторон Питера. Мы пришли к соглашению: едва он найдет возможность просочиться через все ментовские кордоны, я оставлю ключик в укромном месте и отправлюсь обратно в Карелию.
  Я топил себе баню через день, по утрам устраивал пробежки до Женькиного участка, где ночную вахту держал мой верный Туарег, чистил территорию возле дома, пилил сухостой из ближайшего леса и заготавливал дрова, с сожалением прочитал 'Щит и меч'. Несмотря на толщину книга была настолько интересна, что не хотелось от нее отрываться. 'Дюну' я уже читал дозировано, только полчаса перед сном.
  Жена мне говорила, что в Финляндии все обстоит плохо. Премьер-министерша полностью рассталась со здравым смыслом, признавая правоту лишь одного решения - своего собственного. Конечно, все ужасающие последствия ее правления будут несомненно выявлены в грядущем кризисе. Однако это произойдет уже после того, как ее все-таки выгонят со своего места. Пока же Россияния прочно заняла лидирующее место среди главных инсургентов против финской демократии, по ее мнению. Стало быть, от Россиянии следует изолироваться, а россиянцев притеснять всеми доступными методами. Методы понятны: создать физически несовместимые условия для содержания себя, дома, бизнеса. То есть, по сути, задавить россиянцев материально.
  Так что ждать возобновления отношений на прежнем, еще до прихода этой премьер-министерши, уровне следует уже после того, как Россияния вернет Украине Крым, а США сделает своим главным стратегическим партнером. То есть, в необозримом будущем.
  Понятно, когда внутри нашей страны делаются репрессии - на это падок любой диктатор, но когда репрессии делаются извне - это уже перебор. Даже в тюрьме разрешены свидания с близкими и родственниками, а в Финляндию попасть для встречи с семьей сделалось уже совершенно невозможно. Невозможно также пользоваться своим имуществом - такой вот установившийся финский запрет на частную собственность. На сегодняшний день мы имеем со стороны самой протяженной границы с Европой злейшего врага.
  Мой дед пробыл 'казаком'38 всю войну, за кормежку работая на разных финских хозяев. Мы приобрели дом и землю поблизости с местом его мытарств. Финны не могли содержать эту землю. А мы смогли. Мы нанимали местных 'казаков', и они за денежку малую в натуральном виде, а не через банк, делали нам разные полезные вещи: пни корчевали, камни убирали, землю ровняли. Часть Финляндии, запущенная финнами, стала выглядеть ухоженной и радующей глаз, когда за нее взялись карелы.
  Некоторых финнов это раздражало. Вероятно, и премьер-министершу это бы тоже вывело из себя. Вот теперь она и лютует. Ну да возражать против этого можно только шепотом или вовсе, про себя. Не ровен час, изымут у нас все наше финское имущество и компенсацию не выплатят. С их финской враждебностью, которая только усугубляется год от года, этому не удивишься. Пусть та часть Финляндии, которую мы с семьей окультурили, снова придет в упадок.
  Мы говорили об этом с женой каждый вечер, когда я ей звонил. Конечно, краски сгущались, но, вероятно, не сильно. С каждым днем моего изгнания из Финляндии я это чувствовал все острее и острее.
  По отрывочным слухам из былых бесед в магазине, когда я еще наведывался туда, виновником всех нынешних бед называли, конечно же, Китай и его оружие, которое они, китайцы, могли активировать в любой стране, куда поставлялась технологичная продукция из этой проклятой Господом страны. А куда ныне не поставлялся китайский выхлоп? У меня телефон тоже был не в Европе сделан.
  И еще называли какого-то одиозного эфиопа, который обложил данью все в мире правительства. Ну, насчет эфиопа можно было предположить: раз он существует, значит, за ним кто-то стоит. Тут все дело во влиянии. Таким влиянием может обладать только не вполне естественная для нашего мира сущность. Самозванец, иным словом. То, что желает подменить собой истинного Творца.
  А иначе ради чего все страны, вдруг, решительно и бесповоротно поставили крест на своих экономиках, завязанных, как ни крути, на взаимоотношениях друг с другом.
  Не будут пускать в Финку работников из Россиянии - сельское хозяйство не сможет обеспечить свой взращенный урожай. Клубнику, огурцы, картошку - все это в большинстве собиралось наемными рабочими из Россиянии по демпинговым ценам. Запашут фермеры свои угодья и будут клянчить подачки с правительства.
  Перестанут пускать туристов в Таиланд, Турцию, Египет или Испанию - загнутся ресорты. И туроператоры пойдут по миру с протянутой рукой.
  Да что там говорить об этом? Все все понимают, но вот делают лишь то, что сложившуюся ситуацию усугубляет к едрене фене. Люди страдают, люди будут нищенствовать. Кому это выгодно?
  Только Самозванцу.
  Депрессии хватало с избытком. Если бы я ей поддавался, то давно бы победил в конкурсе 'Мой депресняк'. Но пока еще были другие претенденты на победу.
   Я решился не пить водки перед сном, решился на ночное противостояние.
  Конечно, не вполне нормально ложиться спать и знать, какой кошмар тебе приснится. Но я знал. И заснул.
  - С чего начинается Родина?
   С заветной скамьи у ворот.
   С той самой березки, что во поле
   Под ветром склоняясь, растет.
   А, может, она начинается
   С весенней запевки скворца
   И с этой дороги проселочной,
   Которой не видно конца?
  Эта песня была визитной карточкой Крошки Цахеса. Я вышел из-за живых занавесей и увидел его кривлянья, разбавленные ужимками и прыжками.
  - Я вас не вызывал, а вы явились, - сказал он, не глядя на меня. - Мне бы хотелось услышать от вас что-то конструктивное. Такое, чем можно бы было руководствоваться в наше непростое время.
  - Гитлер капут, - сказал я.
  Крошка оскорбился. Опять его лицо сделалось страшным.
  - Вам следовало лучше подумать, перед тем, как говорить это. Ведь что у нас получается? Мы в ответе перед целым поколением людей. Все хотят жить хорошо. Но, к сожалению, и это следует признать, пока мы не в состоянии обеспечить всего необходимого для этой жизни.
  Теперь оскорбился я. Чего они хотят обеспечивать? Не мешали бы, падлы. Жрете наше будущее, не запрещайте нам Родину любить. И детям передавать эту потребность.
  - К чему эти разговоры? - спросил я. - Желаете напасть на меня? Нападайте. Мне ваши разговоры не страшны, тем более, ваши действия.
  Цахес мгновенно оказался возле меня и попытался цапнуть за нос. Еле успел голову одернуть. Да, стукнуть бы его, как следует, да руки коротки. Я попятился к занавесям и, руководствуясь внезапным порывом, подхватил одну из них. Она, вроде бы, слегка сопротивлялась, но неактивно. Крошка надвинулся на меня, на лице торжество. Ну, верно, бежать мне больше некуда. Я не мог причинить ему никакого вреда.
  Но в тот момент, когда он, злорадно щерясь, выставил вперед свои когтистые руки, намереваясь вцепиться и вонзить свои мелкие острые зубки, я отмахнулся. Если бы я это сделал голой рукой, толку бы было чуть. Но я использовал живую занавесь, и это сработало.
  Шлепок по противной морде оказался ощутимым. Даже я почувствовал, как широкое плотное полотнище приложилось к его голове. Хлоп! И Цахес отлетел в сторону, как муха, сраженная на лету мухобойкой.
  - А! - сказал он. - Драться будете? Ну так у нас есть возможности не только сдерживать, но и наносить ответные удары. Ведь мы - это победители в последней самой страшной для человечества войне.
  - Когда победитель переписывает историю себе в угоду - это еще одна война. И она ведется, чтобы убить память о побежденных39, - сказал я. Выходит, сам себя заведомо в побежденные перечислил. Ну, да - с их возможностями любые мои действия будут всего лишь протестом, никак не победой.
  Но Цахес с новой атакой больше не торопился. Его гордость небожителя была уязвлена смертельно. Получив по морде, он вставал, как бы на одну ступень со мной.
  - Туловищу внуши - его положение не навсегда, - снова сказал я. А потом, ибо у меня, вдруг резко улучшилось настроение, пропел:
  - Многолетних дубов величавая стать.
   Отрок-ландыш в тени, чей-то клад стерегущий.
   Дети зубров твоих не хотят вымирать.
   Беловежская пуща, Беловежская пуща.
  Часы показывали два часа ночи с четвертью. Очень хотелось пить. Я посмотрел в тьму за окном, тьма посмотрела в меня. Наутро я собираюсь ехать на свою малую родину.
  Нельзя сказать, что Сергей так уж настойчиво вознамерился вернуться на дачу. Скорее, это была моя инициатива. Пару дней назад, когда я забирал с ночного дежурства свой Туарег, пришел Коля. Выглядел он, как обычно, разве что взгляд сделался несколько суровей и решительнее.
  - Вот, что я тебе скажу, - после приветствия, начал он. - Мусора тобой озаботились. Озадачились проверить 'москвича', кто такой, откуда и почему. Собственниками дач в окрестностях никто из Москвы не числится.
  - Ну, ничего противозаконного на мне нету, - сказал я, и сам себе возразил. - Сейчас противозаконным считается вообще любое нахождение вне специально отведенного для этого места.
  - Менты на глазок определяют степень вины, а выездной помощник судьи по телефону любой приговор с судьей организует, - добавил Коля.
  - Хорошая система! - восхитился я. При Сталине были 'тройки', заочно выписывающие приговоры. При Путине же суд вовсе дистанционным сделался. Почти аналогичная картина. - Сдается, пора менять место дислокации.
  - Да, пора рвать когти, - согласился Коля и ушел к своему бизнесу по доставкам молока, хлеба и огромного количества алкоголя. Взаперти народ стал бухать, как потерпевший.
  Вот поэтому мы и договорились с Серегой, что я дожидаюсь его известий о прохождении последнего ментовского кордона на выезде из Питера и затем выезжаю сам.
  Сигнал поступил, и я выехал.
  Все города я проехал без происшествий. Везде стояли менты, везде никакого народа не было. Но меня никто не останавливал. Может быть, решив, что раз из Москвы как-то сюда добрался - значит, есть возможность, значит, не стоит и связываться, время терять.
  А перед въездом в Карелию образовалась пробка. До моей дачи в деревне оставалось всего-то восемнадцать километров, но пришлось встать в очередь, которая, после десяти минут ожидания, не двигалась вовсе. Здесь стояли автомобили с номерами Ленинградской области, Питера, Москвы, самой Карелии и еще каких попало регионов. Были и грузовики, и, в основном, не грузовики. Танков не было.
  Как обычно в таких случаях, народ выходит посмотреть вдаль, выкурить сигарету и пообщаться с соратниками.
  - Чего там - авария?
  - Ага, авария в голове у губера. Закрыл, падла, въезд.
  - Так и выезд тоже закрыл.
  - А еще больницы, поликлиники, парикмахерские, бани и спортивные залы - все закрыл. Не говоря о школах и прочих учебных заведениях.
  - Лучше бы ментовки позакрывал.
  - О, для них сейчас - рай.
  - Надолго встали?
  - Проверка документов, потом проверка подлинности информации, потом личный досмотр.
  - Бред.
  - Россияния.
  - Карелия. Край вечнозеленых помидор и непуганых идиотов.
  Что-то мне показалось неправильным во всей этой ситуации. Ощетинившиеся оружием блокпосты в глубине россиянской глубинки - ладно, положим, у Парфёнчикова всегда была фуражка набекрень, стало быть, его поступки зачастую были лишены какого-то здравого смысла. Но закон, который наши сучьи дэпутаты радостно одобрили и приняли, никто не отменял: 'больше трех не собираться'. А сколько здесь водителей и членов их семей, и не членов, и не семей, и, вообще, поди знай кого? Сейчас у самого главного мента терпение кончится, естественная озлобленность перерастет в неестественную - и пойдут черные мундиры разгонять несанкционированный митинг. Вряд ли они будут это делать словами увещевания.
  Боком-боком, я пошел обратно, залез в Туарег и дал задний ход. Меня проводили задумчивыми взглядами, посчитав, вероятно, что я отчаялся ждать своей очереди.
  Я же почти местный, когда был маленький, мы в эти края с отцом за черникой ездили. Здесь дорог к Ладоге - не счесть. И военных лежневок и старых трактов, и новых после лесозаготовок. Положим, когда менты обустраивали свой пункт на въезде в Карелию, они перекопали экскаватором все дороги поблизости, чтобы, понятное дело, никто не проехал мимо их контролирующего ока. Но охватить съезды за тридцать-сорок километров - это даже ментам не под силу.
  Я вернулся назад в сторону Лодейного Поля почти до самого отворота на поселок Свирское, где располагался монастырь, якобы основанный святым Александром Свирским. Сейчас монастырь, как водится - вполне успешный коммерческий проект. Какие только услуги братия не предлагает! Вот порадовался бы сам Александр! Да что там - Иисус бы, погнавший из храм торговцев, порадовался! И я порадовался.
  Но мне не надо было ехать в монастырь. Мне надо было переехать железную дорогу и дальше забирать все к западу, в сторону Ладоги. Пара дорог привела меня к рельсам, через которые никак не перебраться. Один раз я вернулся к магистрали, но во второй раз заметил накатанные следы вдоль железнодорожного полотна. А потом обнаружилось и само место переезда - старое, расщепленное временем и опустившееся ниже рельс.
  Я шепнул Туарегу волшебное слово, выбрал для подвески режим движения самый высокий, нажал на кнопку и подождал, пока кузов поднимется на максимум. Затем спокойно одолел преграду, радуясь совершенству немецкой техники.
  Можно было ехать дальше, ориентируясь по компасу, который Туарег услужливо высветил для меня. Юг - ленинградская область, север - Республика Карелия, запад - озеро, ну, а восток, соответственно, возвращение на трассу. Мне надо было как-то выбираться до места, именуемого Габаново. Здесь, вероятно, во времена Петра Первого когда-то была деревня, но ее и разорили примерно в те же времена. Остался маяк, на котором в месяцы навигации жил смотритель маяка. В мою школьную юность это был отец моего одноклассника Графа.
  Теперь от навигации ничего, пожалуй, не осталось. Разве что в неделю пара-тройка грузовых теплоходов и столько же круизных на Валаам. Содержит ли кто-нибудь этот маяк?
  Ехать по лесным дорогам было интересно. Старые тракты, местами вымощенные булыжниками, были во вполне приличном состоянии, военные дороги, укатанные в те времена до крепости асфальта - проросли кустами и одинокими березами. Ну, а новые, с накатом из бревен - почти полностью состояли из луж разной глубины. Будто нарочно лесники эти лужи делали.
  Я петлял по старым трактам, пока не допетлялся до дюн. Значит, еду еще по ленинградской территории. У нас, в Карелии, были камыши и камни. Это значило, что там сидела рыба. Под водой, понятное дело, сидела и кушала друг друга. И тут же всегда паслись рыбаки, которые пользовались ротозейством особо крупной и жадной рыбехи и вытаскивали ее на берег с помощью различных рыбацких приблуд.
  Сейчас лед с Ладоги начинал отступать от берега, ветер и волны ломали льдины и тащили всю эту шугу к центру озера, ладожским нерпам на потеху. У всякой всячины начинался нерестовый период. Например, у корюшки. И также начинался жор. У щуки, например.40
  Я понимал, что до сумерек мне на трассу обратно не выбраться, в темноте ездить по всяким левым дорогам - себе дороже. А, тем более, моему Туарегу. Но пока была видимость, я рулил в сторону Габанова.
  Можно было, конечно, с главной дороги свернуть и в другую сторону - не к озеру, а наоборот. Там, покружив по лесной чаще, существовала возможность наткнуться на дорогу 'село Михайловское - поселок Важины'. Но мне не нравились те края. Важины - это Подпорожский район Ленинградской области. Там менты в засаде. Михайловское - это карельское село, где жили евреи. Так еврейские замашки у них у всех и сохранились. Ну, его в пень, это Михайловское - сдадут, дорого не попросят.
  С Ладоги ощутимо тянуло прохладой. Да что там - оттуда несло холодом и ледяной стужей, когда я остановился, так сказать, по нужде. Мой Туарег уже вернулся в свою обычную посадку, и я на всякий случай обошел его и тщательно осмотрел: не хотелось бы повредить резину, пробираясь по каменной крошке. Вместо запаски у нас была докатка, а мне еще предстояло докатывать и докатывать. Я планировал добраться до своей дачи аккуратно к обеду завтрашнего дня. Иными словами, предстояла ночевка посреди леса.
  
   13. Рыбацкое счастье.
  
  Несмотря на то, что мы заехали в лес, куда не доставал пронизывающий ветер с озера, и на то, что я для согрева выпил почти полбутылки водки, ночью я замерз, как собака. Туарег остыл с какой-то космической скоростью, а дополнительной одежды у меня припасено не было. Разжигать костер я тоже не решился, хотя мысль такая, признаться, у меня была. Только отчего я за нее вовремя не ухватился?
  Периодически запуская двигатель, я под воздействием тепла от печки засыпал, потом просыпался и глушил мотор, потом опять засыпал, а потом снова просыпался, стуча зубами от холода. Ночь тянулась бесконечно. Цахес, понятное дело, не приходил. Он отчего-то появлялся лишь по трезвому делу, словно алкоголь отключал какой-то мозговой центр, ответственный за встречу с чудовищем.
  Умывшись и позавтракав, хмуро пожевав заготовленные бутерброды и запив газированной водой, я двинулся дальше. Понятное дело, связи здесь не было никакой, так что вчерашний дневной разговор с женой был последним. Я надеялся, что она не станет впадать в панику, все равно ничем мне помочь уже было нельзя. 'Только глоток керосина спасет несчастного кота'41 Меня же не спасет ничто.
  Настроение было совершенно мерзопакостным, когда я обнаружил, что еду уже, собственно говоря, по родной Карелии. Неминуемое Габаново было местом, вполне обжитым рыбаками, как и последующие Устье-Обжанки, Гатчи и далее по берегу. Люди строили свои хибары вдоль берега, ставили в них лежаки, чтобы спать, и печки, чтобы греться самим и греть еду. Лодки со всеми делами, как правило, привозили с собой на прицепах машин. Воровство было в порядке вещей, поэтому сараи для рыбацкого снаряжения устраивать было бестолку - все равно вскроют. Знакомые следили за знакомыми хижинами, когда случались на берегу, тем и спасались.
  Ну, а воровством занимались летние бомжи, которые по законам миграции спускались с городов на волю и чесали берега, как промысловые бригады. Ну, а также сами рыбаки, у некоторых из которых прибрать чужое добро было вновь приобретенной привычкой. Воров, конечно, били, иной раз даже топили в озере, но рыбацкая честность осталась забыта на рубеже семидесятых годов прошлого столетия - доверие потерялось.
  Рыбацкая вольница существовала с апреля по ноябрь, пока были дороги. Снег, естественно, вдоль озерных трактов никто не убирал. Однако и зимой любители зимней рыбалки приезжали на берег, оставив свой транспорт за двадцать километров в ближайшей жилой деревне под названием Пижи. Они пересаживались на свои снегоходы и гордо выруливали к застывшим просторам Ладоги. Но таковых было немного - не у каждого рыбака хватало средств для покупки таких чудесных мото-саней.
  Если верить легендам, иной раз долетающим до ушей обывателя, на берегу Ладоги в местечке Гатчи постоянно жили два человека. От Габанова это место отстояло километров восемнадцать через устье речки Обжанки. Там была красота - сплошные пляжи из кварцевого белого песка, а за полого спускающимся в глубину берегом простирались луды - подводные каменные гряды. Там всегда тусовался большой ладожский окунь. Только клевал, падлюка, не всегда. Повезет - килограмм тридцать можно без лишних телодвижений взять, не повезет - полведра, ну, или ведро. Рыбацкое счастье.
  Неизвестно когда, но не более пяти-десяти лет назад, в одном месте, вдруг, возник дом из оцилиндрованного бруса и баня поблизости. Никто не видел строителей, никто не знал, откуда взялось это хозяйство, но дом появился. На фундаменте из ладожских валунов - все, как положено. И хозяин в нем нарисовался - хмурый бородатый жилистый мужик неопределенного возраста. С рыбаками он дружбы не водил, но пришлых не чурался. Здоровался, отвечал на тупые вопросы, а водку совместно пить отказывался. И к себе никого не пускал - ни в дом, ни в баню. Какими бы ксивами не трясли у него перед носом разухарившиеся от алкоголя и воли рыбаки, которые по жизни и не рыбаки вовсе, тот вежливо, но твердо стоял на своем: нет - и баста.
  А потом где-то поблизости от него была замечена еще одна хижина, точнее, не хижина, а землянка. И замечена она была по наличию возле нее солнечных батарей. В землянке обнаружился еще один строгий бородатый мужчина вполне заурядной внешности. Каким-то образом он обустроил себе под землей жилое помещение, кухню и, может быть, какой-нибудь скрытый ангар для реактивных самолетов - пес его знает, никто у него в гостях не был.
  Все постройки двух этих хозяев были, конечно, самостроем без каких бы то ни было разрешений, межеваний и налогов. Но никто их не трогал, потому что никто на этот кусок берега пока не претендовал. Приставы без судебного решения, вообще, не заморачивались. Ну, а менты, случись они тут с кем-нибудь из родственников на рыбалке, внимания не обращали.
  Понятное дело, высшее руководство, окажись здесь - да тот же самый Парфёнчиков - обязательно бы закусило удила. Да не было их тут, они, подлое племя, на рыбалку с комфортом привыкли ездить.
  У мужичка с солнечными батареями стоял возле землянки удивительный автомобиль с большими колесами, высокой рамой и всего лишь двумя сидячими местами в маленькой плексигласовой кабине. На этом агрегате, вероятно, договорившись между собой, два отшельника и ездили зимней порой в магазин и за бензином. Летом они пользовались велосипедами.
  Я в этих местах не бывал с самого детства, с тех замечательных пор, когда стояли вдоль берега легальные дачи легальных организаций - торга, ПМК, лесничества, пожарки, да мало ли кого еще. И на эти дачи можно было попасть, купив в конторе билет на столько дней и ночей, сколько пожелает дачник. И лодки сдавали в аренду, и баня была по особому случаю. Все было. Теперь ничего не осталось. Одна бесхозяйственность и поднадзорность.
  Я миновал маяк, заколоченный и обшарпанный, и поехал дальше по узнаваемым местам. Ехал, ехал, пока не приехал. До поворота на родник и дальнейшей дороги к деревне оставалось около пяти километров, но впереди по пути меня ждала засада.
  Прямо на проезжей части стоял автомобиль УАЗ 452 с красным крестом на боковых окнах. На таких 'буханках' ездила скорая помощь. И чего это медики делают здесь, вдалеке от оживленных мест для профилактического надзора над населением?
  Я сбавил скорость до минимума, присматриваясь, как бы мне сподручнее объехать этот агрегат? А никак не объехать! Из кабины 'буханки' вылез человек в камуфляже с бронежилетом и укороченным автоматом, маска на лице, кожаные берцы на ногах. Вообще-то, правильнее будет заметить: маска на морде, тяжелые берцы на копытах. Но об этом я смогу догадаться всего через несколько минут. А пока я гадал: какая-то антитеррористическая операция проходит?
  Человек махнул мне рукой, и я повел Туарег за ним на самой медленной скорости. Он мне показал, где можно припарковаться, чтобы совсем съехать с дороги, и требовательно сделал жест ладонью: вылезай, мол. Ну, на трассе я бы не вылез. А тут, посреди леса - пес его знает, какие дела вокруг творятся.
  - Основания для нахождения здесь имеются? - спросил мужик в камуфляже и поправил свой автомат.
  Я еще только раздумывал над ответом, как он прокричал:
  - Ноги в стороны, руки на капот, при малейшем движении будет открыт огонь на поражение!
  Я удивился, но сделал, как было предписано. Из машины с красным крестом вышло еще три человека.
  - Чё там у тебя, Валерьич? - пробасил кто-то из них.
  - Да вот, чушка московского взял, - ответил Валерьич. - Незаконное нахождение в местах нереста рыбы.
  И все они заржали, будто над очень остроумной шуткой.
  Я не поддержал их веселье и начал строить предположения. Бандиты? Конечно, бандиты. Только какие? Менты, чурки, гопота, ЧВК Вагнера42?
  Чья-то нога лягнула меня под колено, и я, скривившись от боли, едва не упал, склонившись набок. Кто-то грубо охлопал меня по карманам, вытащил документы, телефон и ключ от Туарега.
  - Так, не москвич, а тетка какая-то, - сказал человек, прочитав Свидетельство о регистрации. Действительно, хозяйкой Туарега была моя жена. - Слышь, Палыч, а ты не раздумал транспорт себе поменять?
  - А чё - ничё! - сказал Палыч. - Годится!
  Видимо он взял ключ и пикнул дверями на моем Туареге. Потом еще раз пикнул и ударил меня по почкам.
  Да, было больно. Но я очень боялся, что они станут бить по голове - ведь в ней у меня столько мыслей! Я упал и сжался, прикрыв голову руками. Меня ударили ногами еще несколько раз. В какой-то момент жуткая боль расколола пространство на две части: белое и черное. Я находился в черном и так жалобно вскрикнул, что самому себя сделалось жалко. Из белого раздался смех - им понравилась моя реакция.
  Потом, может быть, меня еще попинали - этого я уже не помнил. Время остановилось, была только боль. Ну, а люди в камуфляже забавлялись и нисколько не переживали по тому поводу, что могут меня запросто убить - им было все равно.
  Где-то в подсознании я отметил, что они, пресытившись избиением, забрались в свою 'буханку' и уехали в сторону озера. Туарег остался стоять там, где я его оставил. Я его чувствовал, но увидеть не мог - тело сделалось сплошной болевой точкой и на мои желания двигаться никак не реагировало.
  Я держал глаза закрытыми, поэтому не увидел, как к моей голове откуда-то из пространства протянулась фляга, зажатая в человеческой руке.
  - Глотни, - сказал голос. - Надо спазмы снять.
  Я послушно глотнул, но спазмы не снялись, наоборот, они заставили меня глубоко вздохнуть и зайтись в кашле. Коньяк во фляжке был забористым.
  - Витюня, подай воду, - еще раз проговорил тот же голос.
  Я сделал несколько глотков из пластиковой бутылки, и мне действительно полегчало.
  - Ожил, - глухим басом сказал Витюня.
  - Ну-ка, сходи поссы, - предложил мне хозяин фляжки.
  - Что? - не понял я.
  - Пописай, - объяснил он. - Чего тут непонятно?
  Я кое-как поднялся на ноги и почувствовал, что действительно хочу в туалет. Я отошел за Туарег и снова услышал:
  - Кровь есть в моче?
  Я присмотрелся и ужаснулся:
  - Есть.
  - Если через пару дней не пропадет, надо в больничку определиться.
  Хорошая перспектива, если учитывать, что Парфёнчиков все больницы позакрывал нахрен.
  Людей, пришедших мне на помощь, было двое. Оба бородатые, оба побитые в синяках и кровоподтеках. Тот, что не очень опух лицом, показался мне смутно знакомым. Будто видел его где-то, но, вероятно, очень давно.
  - Спасибо вам, добрые люди, - сказал я от чистого сердца.
  - Ну, в одном мире живем, если человек человеку помогать не будет, зверем станет, - пробасил Витюня. - Как эти.
  Он кивнул на дорогу в ту сторону, куда уехала 'буханка'.
  - Витюня, - представился Витюня и протянул руку.
  - Лузга, - в свою очередь, назвался второй человек.
  Я сказал, кто я такой, и добавил:
  - Витюня и Лузга. А Лузга, часом, не Басаргин Сергей43?
  - Не, - улыбнулся Лузга. - Тогда бы Витюня Копалычем44 был. Просто Лузга.
  Они были теми загадочными самостройщиками, что поставили себе жилища в Гатчи. Нужда выгнала их со своих прижитых мест и пригнала их вот сюда. И если бы не их нужда, неизвестно как бы я оклемался. Судя по всему, они не торопились никуда, поэтому присели тут же на лесину возле Туарега и объяснили ситуацию.
  С сегодняшнего дня начался в республике антибраконьерский месячник. Рыбинспекторы, типа, самостоятельно справиться не могут, а закон есть закон - его выполнять надо. Закон, кстати, приняли Парфёнчиков и его подельники из правительства, все бывшие приставы. 'Запрет любой рыбалки на водоемах, где движется на нерест рыба'. А такие водоемы у нас в Карелии практически все. За исключением глухих ламбушек, не соединенных с Ладогой или Онегой. Штрафы под это дело обозначились просто нереальные. За одну рыбалку на удочку можно под миллион рублей наловить. Ну, а за ведро корюшки - пожизненное заключение.
  В помощь рыбоохране выделили отделения ОМОН или СОБР. Они пересели на машины скорой помощи - все равно больницы закрыты - и поехали за протоколами. Без мигалок и спецтехники, на живца, так сказать.
  Эти начали с ближайшего от дороги места - с Устье-Обжанки, но там уже несколько лет никто не рыбачит, поэтому проехали до Гатчи. Какая-то сволочь этим упырям еще и карту нарисовала.
  Витюня сушил сети после зимы, готовясь к промыслу, его накрыли первым. Сети отобрали, протокол на шесть миллионов написали, по морде настучали. Хорошо, солнечные батареи не тронули, а паспорт изъяли.
  Потом отловили Лузгу, когда тот вышел к озеру для проверки, так сказать, обстановки. Ничего не отобрали, по морде настучали, протокол на полтора миллиона выписали. Ну, и паспорт тоже изъяли.
  В общем, у ментов вольная охота. А Витюня посовещался с Лузгой, и они решили, что ход их делу давать нельзя. Стало быть, паспорта и протоколы необходимо вернуть.
  У меня были изъяты Свидетельство о регистрации Туарега, а также его ключ. Вероятно, менты на обратном пути решили отогнать моего друга в другое стойло. А раз оставили его пока здесь, то и ехать они далеко не собирались.
  В общем, я заодно с приладожскими жителями - мне мое имущество вернуть надо до зарезу. На том и порешили.
  Становилось темно. В обратный путь менты не поехали, значит, решили заночевать на побережье. Для экзотики это было прикольно - ветер стих, живописные облака навалились на озеро, воздух чистейший. Что еще нужно, чтобы устроить себе пикник? Ну, водка нужна, шашлык, вероятно. Женщин не было - ну, да рейд только начинается. Ах, да - еще чистая совесть нужна, чтоб отдыхать не мешала.
  Ну, да с этим у нынешней взращенной на морали ОПГ братвы дело обстояло как раз в порядке. Редко можно было встретить мента, у которого есть угрызения совести. В прокуратуре таковых точно не было, ну а суд это понятие жестко отрицал, как вредный пережиток ельцинской, социалистической, царской и прочих эпох.
  - Ну, я пойду на разведку, - сказал Витюня. - Осмотрюсь. Быстро не ждите.
  Лузга многозначительно переглянулся с ним и сказал:
  - Без бравады и риска. Потом будем храбрость свою показывать.
  Витюня исчез, а я почувствовал, что еще немного - и я окочурюсь. В чем вышел из Туарега, в том меня служители закона и оставили в лесу. С чистой совестью, падлы.
  - Давай-ка нам тепло сообразим, - словно, угадав мои опасения, предложил Лузга.
  - Ага, - согласился я и начал дробно стучать зубами. Пользуясь беспомощностью моего побитого тела холод начал жрать меня заживо.
  Меж тем мой товарищ развел бурную деятельность: он нарубил лапника, жерди и соорудил из всего этого чум типа 'навес' в глубокой воронке времен войны. Там лежал, конечно, снег, зато воды не было. В этот чум он натаскал заготовленных дров и ловко запалил огонь. Пламя быстро разгорелось и практически не давало дыма.
  - Ну, милости прошу к нашему шалашу, - сказал Лузга. - Если кому нужно нас обнаружить - обнаружат. Ну, а от лишних глаз мы сокрыты. Хотя какие могут быть весной в лесу, да еще и ночью, лишние глаза?
  Действительно, я забрался на подстилку из еловых веток, посмотрел в верхний настил из лапника и почувствовал, как тепло начинает свое целительное путешествие по всем моим побоям в организме. Зубы перестали клацать сами собой. Я, вероятно, даже задремал с устатку, весь укутанный еловым ароматом.
  - Эй, робинзоны, где у вас тут вход?
  Это Витюня вернулся. С другой стороны очень жаркого костра шевельнулся Лузга и откинул легкий навес.
  - В общем, они на ближайшем мыске около валунов, - потирая руки у огня, сказал Витюня. - Съездили берегом в сторону Ленинградской области, да никого там в это время не бывает. Вернулись, чтобы поближе к трофею быть.
  Он кивнул в мою сторону, и я понял, что трофей - это мой Туарег.
  - Все, как и положено: пиво, шашлык, водки-коньяки, - продолжил разведчик. - Ночь по два часа на четверых разбили, караул выставили. Дисциплина! Чертово вымя!
  - Так их же пятеро, - зачем-то сказал я.
  - Начальник, то есть, командир, в караул не ходит, - Витюня не стал игнорировать мои глупые слова. - Четверо в 'буханку' залезли - там у них, верно, полати устроены, пятый сидит возле корней сосны, костер поддерживает, да берег наблюдает.
  Хотелось мне опять заметить, а почему не лес - да быстро осознал: ночной лес хоть наблюдай, хоть не наблюдай, без разницы. Разве что по периметру сигналки выставить.
  - Более ничего нет. Парни без паранойи, высшая ступень цивилизации быдла. Так что консервные банки не повесили.
  Помолчали. Местные жители что-то свое думали, а я думал, что ничего толком не приходит в голову. Как свое добро спасать-то?
  - Ну, ладно, - легонько хлопнув себя по бедрам, сказал Лузга. - Если Витюня не возражает, можно двигаться. Сейчас начало третьего, к трем должны управиться.
  Витюня не возражал, а мои возражения не рассматривались. Впрочем, мне дали в руки мощный дрын, так что ничего против этого я не имел.
  - Зло должно быть наказано, - тихо сказал Витюня. - Во искупление.
  Лузга покивал головой, но ничего не добавил. Ну, а я покрепче перехватил свой дрын.
  
   14. Акция.
  
  По дороге Лузга, как человек знающий, нарезал каждому из нашей маленькой группы задачи. Все было достаточно просто, но не совсем понятно, для чего это надо делать. Однако переспрашивать я не стал.
  По широкой дуге мне требовалось обойти место стойбища ментов, потом, скинув кроссовки, по ледяной воде метрах в пятнадцати от берега пройти до траверза большого камня и, прикрываясь кузовом 'буханки' от дозорного, выбраться на берег возле этого камня. Дальше следовало бесшумно дойти до машины и быть наготове своим дрыном запереть заднюю дверь, уперев один конец дубины в песок, а другой в замок.
  Вода была, конечно, ледяная, но здесь было мелко - едва ли до колена, а дно песочное. Так что надо было потерпеть, добраться никем не замеченным и ждать сигнала. Что это будет за сигнал - не уточнялось.
  Я выбрался на берег возле валуна, снова обулся в кроссовки и почувствовал, что сухие ноги в теплой обувке - это кайф. Вокруг были набросаны бутылки из-под пива, 'Боржоми' - менты не скупятся на здоровую запивку - и водки. Хозяева жизни, блин.
  Тень от кузова меня укрыла так, что я сам себя не видел. Зато, приняв положение 'лежа', увидел между колес, что происходило дальше. В машине храпели и булькали довольные прошедшим днем представители власти, а дозорный силился не спать, крутил головой и тряс ею, отгоняя дрему, иной раз подбрасывая дрова в костер. Он, вероятно, задумчиво смотрел на огонь, что естественно для человека наедине с природой. Это его и сгубило.
  Две тени бесшумно подобрались к костру с обеих сторон. Потом один что-то резко метнул другому, и они разом вскочили на ноги и побежали за спину сидевшего постового. Караульный услышал шелест чего-то пролетевшего возле костра, потом усмотрел движение по обе стороны от себя, потом схватился обеими руками за лицо и сильно, с глухим стуком вдавился в корни сосны сзади, поболтав ногами в песке для наглядности.
  Кто-то сдавленно выдохнул, затем раздался удар, будто тупым предметом по голове. Я с ужасом отметил, что это не тупой предмет ударил по голове, а сама голова дозорного внезапно отделилась от шеи и упала на песок, подкатившись почти к костру. Сейчас же выдвинулся Лузга - он был повыше и сухощавее - и оттолкнул голову обратно в тень. Будто футбольный мячик. В руках он сматывал что-то невидимое отсюда.
  А потом отворилась дверь из машины и на песок тяжело спрыгнул человек. Пахнуло жутким перегаром.
  - Чего это не будишь? - спросил он голосом Палыча. - Сейчас поссу, да голову ополосну и приду. Слышь?
  - Слышу, - глухо ответил вместо карульного, словно в кулак, кто-то - то ли Лузга, то ли Витюня.
  Как такое возможно? Сейчас лишь без четверти три, обычно на карауле стоят по четным часам циферблата. Или они уже на летнее время перешли? Ну, да что теперь гадать - теперь имеем то, что имеем.
  Палыч шумно плескался и отфыркивался возле большого камня, выгоняя вчерашний хмель, потом, вдруг сказал, словно обрадовался:
  - Опа-на, а кто это у нас тут стоит?
  Я пока еще лежал, значит, не про меня. Мои подельники тоже должны были быть не здесь. Получается, подлый мент вульгарно выражался о своем организме, которому ничего мужское, к сожалению, не чуждо. Но когда я подполз к зоне видимости, я понял, что ошибаюсь.
  Возле другого огромного валуна стоял Лузга собственной персоной и, видимо, даже не пытался прятаться.
  - Бомжара, - еле слышно прошипел Палыч. - Не уймешься. Так я больше церемониться не буду.
  Он, набычившись, как козел, закозлившись, как бык, дернулся одним ударом кулака вбить Лузгу в дальний лес, но тот легко уклонился и, грациозно развернувшись на полный оборот, приложился ногой прямо Палычу в голову. У того, вероятно, зазвенело в ушах, потому что он затряс головой, словно бы стараясь прийти в себя.
  - Ладно, бомжара, - сдавленным голосом проговорил мент. - Давай по серьезному.
  Он встал в какую-то, вероятно, заученную на практических занятиях стойку и по-киношному помахал ладонями к себе: ходи сюда, ходи сюда. Ну, а потом он упал, как подрубленный. Я только и успел зажать ему рот обеими руками, навалившись сверху, чтобы он не орал, как резаный.
  Понятное дело - крики из него так и лезли. Любой закричит, когда ему со всей дури врежут здоровенным дрыном по ногам ниже колена так, что даже кость вылезет наружу, прорвав штанину. Это я так постарался. Сломались не только ментовские ноги, но и моя запорная, так сказать, дубина.
  А потом я стал бить его кулаками по лицу, с удовлетворением отметив про себя оттенок узнавания во взгляде Палыча. Вскоре оттенок угас, но меня это не остановило: я усадил тушу мента на зад и собирался продолжить свое дело, как тут меня что-то все-таки остановило.
  Это Лузга коротко ткнул Палыча сверху вниз в области левой ключицы большим охотничьим ножом. Практически бескровная смерть. Драться дальше теперь уже вовсе необязательно.
  Лузга жестом попросил меня сохранять молчание, хотя я и не собирался реветь белугой. Просто запыхался слегка.
  - Понятно, Александр Петрович, - стараясь успокоиться, сказал я шепотом.
  - Александра Петровича уже шесть лет, как нет, - строго возразил Лузга. - Есть лишь Лузга. Меняем планы.
  От меня теперь не требовалось ничего. Я похлопал покойного Палыча по разгрузке и выудил из нагрудного кармана Свидетельство о регистрации своего Туарега и ключ заодно. Больше ничего моего у этих кровопийцев не было. Все остальное было моих спасителей.
  Витюня пришел с автоматом к 'буханке' и только пожал плечами. Это можно было понять и как, 'что делать-то теперь не знаю', и как 'ничего другого не остается'. Лузга протянул руку и перехватил у коллеги оружие, вопросительно кивнув перед этим. Витюня показал большой палец и вздохнул.
  Мы постояли с минуту, прислушиваясь. Слабо шелестели волны, перемалывая ледяную шугу в сотне метров от берега, ночные птицы здесь, вероятно, не водились, звери тоже предпочитали помалкивать. Лишь в 'буханке' похрапывали три судьбы, и судьбы эти были незавидными.
  Витюня открыл заднюю дверь в кузов машины, посмотрел внутрь, а потом распахнул ее настежь. В тот же момент Лузга всунул внутрь автомат и начал водить стволом по сторонам. Палец, понятное дело, был на курке, а курок нажат.
  Кто-то из спящих дернулся, кто-то даже не дернулся, но лежать остались все. Лишь кислый пороховой дым затянул внутренность 'буханки'. Тем не менее Витюня после того, как стрельба стихла, бросился внутрь и пару минут там возился.
  Вылез он с папкой под мышкой.
  - Все готовы, признаков жизни не наблюдается, - сказал он, нисколько не изменившись в лице. - А это, полагаю, наши документы.
  Действительно, в папке обнаружились протоколы и паспорта. Лузга сразу забрал свой, Витюня последовал его примеру и упрятал свою красную книжицу в карман.
  - Итого три часа после полуночи, - сказал он. - Времени не так уж и много.
  Машину я завел и загнал, как мне было указано, аккуратно между двух валунов, почти въехав при этом в воду. Мне сделалось немного не по себе, потому что мужики для меня были незнакомые, а я для них был свидетелем. К тому же у Лузги, Александра Петровича Баркашова45, репутация была не самого порядочного человека, хоть он и ушел в монастырь от всех мирских дел. Вон где теперь - не в монастыре уже.
  - Ты вот что, не беспокойся, - заметив мое состояние, сказал Витюня. - Мы же не звери. Это со зверьем, как звери. Мне лишних грехов не надо.
  - И мне - тоже, - добавил Лузга. - А тебе задача - найди домкрат и ключ баллонный, да сними все колеса с агрегата.
  Задание было странным, но я не стал переспрашивать, все это дело было в кабине. Снять колеса оказалось несложно, сложнее было найти камни под ступицы. Пока я трудился, Витюня вытащил из кузова все полезные вещи: водку в большом количестве, пиво в небольшом количестве, продуктовые наборы в упаковках, наличные деньги. А Лузга ушел в лес и приволок свежесрубленные березовые стволы весьма в приличном количестве.
  - Ну, ничего не осталось, можно грузить? - спросил он.
  Витюня кивнул, и они вдвоем затащили внутрь покойных Палыча и безголового караульного. Голову бросили отдельно. Все оружие разместили там же. Затем заложили весь кузов березовыми дрынами. Меня попросили пробить снизу бензобак и слить в обнаруженное в 'буханке' ведро бензина в достаточном количестве, а излишки оставить вытекать. Лузга залез на крышу и топором прорубил в крыше люк, отвернул железо в сторону и изодрал обшивку.
  Машина, с двух сторон зажатая огромными валунами, оказалась подобна печи. Щедро поплескав внутрь бензина из ведра, Лузга бросил спичку. Березовые стволы занялись с хлопком, под машиной загорелась лужа, натекшая из пробитого бензобака.
  - А колеса сняли, чтобы не дымила очень сильно. Их надо закопать возле леса.
  Лопата была, я, стараясь не обращать внимание на боль во всем теле, выкопал ямы в песке и уложил в них колеса. Как будто что-то похоронил. Зачем закапывать резину, ведь ночью дыма и так не видать? Вероятно, кто-то из отшельников решил приберечь колеса для себя. На хозяйственные нужды. За спиной гудело и потрескивало пламя. Лузга и Витюня отошли на приличное расстояние от возникшего жара.
  У меня не было никаких мыслей по поводу, до какой степени все в 'буханке' сгорит, но можно быть уверенным, что тела потом опознать будет достаточно сложно.
  - Их хватятся уже сегодня, но искать начнут только завтра, - сказал, щурясь на пламя Витюня. - К утру все выгорит, разве тлеть что-нибудь останется. Вода завтра прибудет, песком слегка занесет, между камней сразу и не увидишь, если только нарочно. Пусть разбираются.
  Мы дождались, когда вой огня стихнет на нет, а искореженный жаром остов начал потрескивать, остывая. Уже рассвело, так что мы даже перекусили тут же из трофейных запасов.
  - Самое плотное дерево у нас - это береза, - сказал Витюня. - От него, как следствие, и жара получается много. Не знаю, хватит ли, чтобы косточки сжечь - это восемьсот градусов надо держать - но мартен получился мировой. Вон, даже металл поплыл.
  Действительно, на песке были видны лужицы то ли оплавленного стекла, то ли деталей кузова.
  - Вряд ли скоро обнаружат пожарище, - заметил Лузга. - Рыбаки теперь про ментовский рейд узнали, будут по домам сидеть.
  - Или на внутренних озерах, - добавил я. - Где лед не сошел.
  Зима в этом году была гнилая, так что со льдом, как и со снегом, были проблемы.
  Пока мы ждали у затухающего гигантского костра, мне поведали, как сняли часового. Витюня упомянул про тонкую проволоку из нержавейки. Ей они и отрезали голову караульного. Так сильно дернули вдвоем, что еще чуть сосну не повалили за его спиной. Увлекся постовой созерцанием пляски огня, не увидел, что поблизости в темноте творится.
  Витюня начал философствовать. Лузга дополнял. А я развесил уши. Похоже, убивать меня они пока не собирались.
  - Вокруг одни враги, - сказал Витюня. - Когда это поймешь, тогда пора уходить из общества. Враг - это вовсе не потому, что ты так к нему относишься. Враг - это потому, что они тебя таковым считают. Действие и противодействие.
  И дальше по порядку логических странностей.
  Государство - вражья территория. Президент, трусоватый и лживый. Ему люди мешают, он ресурсы продает. К тому же аморальный, раз жены нет - ведет асоциальный образ жизни. Местный царек Парфёнчиков пытается брать со своего хозяина пример в этой аморальности - тоже ведь не женат. И ему люди помеха. Дума лоббирует только антинародные законы, потому что народ они в упор не видят, мешает он им. Вот и вся вертикаль. Враги. Ну, менты - это враги по определению. Их с младых ногтей, то есть, с бандитских школ милиции учат, что люди - это шваль, все преступные элементы. Прокуратура - тут даже ничего объяснять не надо. Суд - это, вообще, нелюди. Их и хоронят-то на своих спрятанных кладбищах. Врачи - те еще вражины. Хороший доктор - это если по знакомству. В остальных случаях плевать им на тебя, они лекарство впарят, какое подороже, и глазом не моргнут. Помрешь, или выздоровеешь - твое личное дело. Вот так людям и жить приходится - среди врагов.
  - А знаете, почему нет страха? - вдруг, спросил Лузга.
  - Есть страх, - возразил Витюня. - Я очень жить боюсь.
  - И я, - сказал я.
  - Нет, я о другом - мы только что завалили пятерых ментов, а страха в содеянном нет, - объяснил Лузга. - Это же нам смертный приговор.
  - Ну, это в городе где-нибудь. А в лесу пускай они сначала найдут, - хмыкнул Витюня. - Впрочем, ты прав. Ни угрызений совести, ни переживаний. Что-то в мире изменилось.
  В ночное небо летели искры, ветер гнал их в сторону озера. Отовсюду натащило совсем темных туч, того и гляди, снег пойдет с дождем. Самое подходящее время совершать преступления и концы прятать в воду.
  К своему удивлению, о ночном побоище я совсем не задумывался. Ведь действительно, эти менты походя оставили меня в лесу умирать. Не потому, что я преступник и заслуживаю наказания, а просто так. Они по-другому не могут. Их вседозволенность и абсолютная вера в свое бессмертие вызывает только страх и отвращение. Но так быть не может: сила действия порождает противодействие. Пусть и не явное, но внутреннее. Наше жизненное пространство единое, поэтому и внутренне противодействие тоже единое - дай лишь возможность, и отпор обязательно будет.
  - Двадцать пять лет назад в северном городе Ухта произошло восстание, - начал Лузга. - Руководил им местный ассенизатор. Ему тогда срок по 'хулиганке' определили. Сейчас бы пожизненное за экстремизм.
  Лузга поведал нам, что перед Ноябрьскими праздниками на центральной площади собрались люди: с одной стороны сотрудники милиции без масок - тогда это было нормальным, с другой стороны специально отобранные спортсмены из старших групп местной спортивной школы. Договоренность была одним нападать, изображая яростную толпу, а другим оттеснять ее, прореживать и рассредоточить. Учения, так сказать. И чтоб без жертв!
  И надо же было такому случиться, что произошел засор в канализации сопутствующей главной площади. Городские службы ни ухом, ни рылом об учениях. Да еще школьницы с угла площади репетируют танец с гвоздиками, а мальчиши-кибальчиши с алыми бантами на сердцах пляшут свой воинственный танец с саблями. В общем, все при деле.
  Главный за учения милиционер сделал отмашку, менты выстроились в шеренгу с щитами, а спортсмены скучковались свиньей и пошли на противостояние. Тут приехала машина с городской службы, пара рабочих живо выдрала канализационный люк и запихнула внутрь колодца толстый шланг чтобы откачивать всякие нечистоты. Они и не заметили, что оказались в самом эпицентре учений.
  Спортсмены удивились, но подумали, что так надо. Так же подумали и менты. А рабочие-ассенизаторы ничего не подумали. Они начали думать лишь тогда, когда возле самого колодца схлестнулось два потока - властный и хулиганский.
  'Что происходит?' - спросили они у стихии.
  'Революция!' - ответила стихия. - 'Мочи козлов!'
  Пошутили. А работяги поверили. Тот, что был за старшего, приказал младшему вытащить из колодца шланг, а сам встал на управлении. И в самый разгар, когда началось оттеснение, прореживание и рассредоточение, перевел рычаги на откачку из цистерны. Дало хорошо, словно из водомета. Ассенизатор воодушевился и сам встал у шланга, сбивая ментов с ног разжиженным дерьмом.
  Те запросили пощады, спортсмены валялись от смеха, а девочки и мальчиши радостными криками подбадривали революционера-ассенизатора.
  - К чему я все это рассказываю, - сказал под конец Лузга. - Времена меняются. Но моральные ценности остаются. Даже на репетиции ментов говном забросали, еще довольно безобидных ментов. В мире творится какая-то чепуха, словно инопланетное вторжение готовится, и нынешние менты у всего этого стоят на страже. Как так?
  
   15. Чурки.
  
  Ближе к обеду мы с ладожскими отшельниками разошлись в разные стороны. Насколько мне удалось понять, Лузга и Витюня вообще не поддерживали какие-то дружественные отношения. Выручали друг друга по мере необходимости - и все. У каждого из них было свое жизненное пространство. Удалившись от всего мирского и суетного, они не искали дружбу или общение. Они искали покой.
  Всю водку - а это целый ящик - дали мне, все пиво - а это всего лишь ящик - тоже мне. Видимо, почувствовали во мне алкогольную жилку, или алкогольную закваску - ну, в общем, что-то алкогольное.
  Всю еду они разделили между собой. И это понятно, я могу в магазине купить, а им на Ладоге приходится довольствоваться малым. Ну, а деньги, собранные из карманов мертвых ментов в целлофановый мешок, пересчитали и нехитрыми манипуляциями превратили в три пачки одного типо-размера. Получилось много. Я так удивился, что Лузга хмыкнул:
  - А ты что, думаешь эта сволочь бессребреники?
  - Не думаю, - ответил я, но просто так на кармане иметь две месячных зарплаты заслуженного работника культуры Республики Карелия, да еще не в городе где-нибудь, где предполагаются траты, а в лесном рейде - это было за гранью моего понимания.
  - По окончанию рейда каждый из них вполне легко может Жигули какое-нибудь новомодное из салона купить. И еще денег левой мартышке на шубку останется, - пояснил Лузга. - Это же коррупция в чистом виде, прости Господи.
  Про коррупцию в грязном виде думать даже не хотелось.
  Положив на свой карман причитающуюся мне долю, я мог бы теперь запросто рассчитаться с долгами. Но не ехать же ради такого священного дела обратно в Приозерские леса! Я еще успею рассчитаться с Серегой, не последнее же у него, право слово, взял.
  Туарег охотно открыл багажник, чтобы поместить в него все звякающие трофеи.
  - Хорошая зверюга! - восторженно сказали отшельники.
  Я только вздохнул: едва не лишился, блин.
  - Куда ехать-то знаешь? - спросил Витюня.
  - Ну, в деревни заезжать не буду, - ответил я и уточнил. - По старой дороге.
  - Ну, хорошего пути, - пожал мне руку Витюня и ушел куда-то на восток.
  - Бывай, - протянул мне крепкую ладонь шестидесяти шестилетний каратист Лузга и двинулся в свою сторону - на север.
  Про то, что 'чок-чок, губы на крючок' никто не говорил. Это было понятно и так. Система не прощает, когда с нее скручивают гайки.
  Я выехал на дорогу в сторону деревни Пижи, но почти сразу же свернул с нее налево. Теперь следовало засветло добраться до моста через речку Обжанка, который уже лет пятнадцать назад был такого качества, что требовались реставрационных работ. На этот раз мост обрел другое качество - я это понял, когда обошел его, скособоченного и дряхлого. Мост теперь следовало разобрать и поставить на его месте новый. Однако были смельчаки, оставившие следы как с одной стороны, так и с другой. Кто-то не так, чтобы давно, здесь переезжал. Вряд ли это приезжали люди, каждые на свой берег, и меняли на мосту одного шпиёна на другого, как в фильме 'Мертвый сезон'. Стало быть, могу переехать и я.
  Я очень боялся за своего Туарега. Все-таки он был тяжеловат для таких переправ, но испытаний на сегодня мне, видимо, хватило и так, поэтому в речку не упала ни одна трухлявая досочка, пока я, потея и кусая губы, перебрался на ту сторону.
  У меня теперь были все шансы добраться до своей дачи засветло. Остатков вчерашнего ужина хватит для того, чтобы не умереть с голоду до утра, можно было нигде не задерживаться. При условии, конечно, что никто меня не задержит.
  Поразительное время наступило, приходилось опасаться потери свободы, совершенно ничего при этом не делая и не нарушая никакой закон. Ну, расправа над отделением ОМОНа на берегу Ладоги - не в счет. Это будто бы и не нарушение закона, раз никто не знает. С точки зрения всей этой выстроенной под ОПГ системы - это, конечно, преступление. Но с моей точки зрения - совсем не тянет на таковое. Эти менты возжелали убить меня и ограбить, и им все сошло бы с рук. Судья бы даже, если бы каким-нибудь чудесным образом дело получило развитие, оправдал служителей закона, не моргнув при этом глазом. Потому что ворон ворону этот глаз не выклюет.
  Вспомнились слова из давно прочитанной книжки:
  '- Где-то же есть хорошие люди. Ну и где же они?
  - Прячутся.
  - От кого?
  - Друг от друга.
  - Их много?
  - Неизвестно.
  - Но сколько-то есть?
  - Сколько-то, конечно, есть'46.
  Встреченные отшельники были хорошими людьми. Может быть, когда-то были плохими. Но мне верилось, что они раскаялись. В общем, не убили меня - и на этом им спасибо.
  Баркашов, вероятно, имел много контактов со всей этой силовой братией. Возможно, а, скорее всего, вероятно, что и сам жил по их правилам до какого-то определенного момента. И вот теперь он, так сказать, на другой стороне баррикады. Сам гасит этих ментов, будто всю жизнь только этим и занимался. Выгорело в нем государство, душу теперь свою заново ищет.
  Как он там сказал? 'Инопланетное вторжение'. Вторжение - это точно. Но не инопланетное, а иноверное - так лучше сказать. Нас в школе учили добру, правде, справедливости. Тогда будет счастье.
   А чему учили тех, кто бьет без разбору своих бывших однокашников, соседей по подъезду и просто земляков? С тех пор, как всякие СОБРы, ОМОНы и иже с ними начали лица свои прятать - с тех пор и началось вторжение. Что они прячут - трусость свою? Безусловно, но вместе с этим скрывают они и то, что дубинкой или оружием действует не совсем люди, а точнее, даже, нелюди. Внедренцы совершенно иных идей и моралей, совершенно не от Творца всего сущего. Внедренцы они - и тем отличаются от homo sapience. Черти? Черти. От Самозванца, лезущего в этот мир.
  Человек в маске с дубиной в руке, автоматом на плече, всегда готовый стаей таких же, как и он, напасть, избить, покалечить или убить - это внедренцы в человеческое общество. Не только в Россиянии, но и в любых других государствах. Под масками у них нет лиц. В груди у них нет сердец. В голове нет мозгов, а в животе - кишок. Нет, с этим у них как раз все в порядке, и кишки, и мозги развиты в лучшей мере. Души просто нет.
  Я вспомнил, как однажды в одной кампании оказался парень, который делился впечатлением от беседы с каким-то своим бывшим одноклассником. Тот как раз и хвастался сурово, как растет храбрость, едва только стоит натянуть на морду маску с прорезями. И нож! Обязательно нужно иметь за голенищем нож! Уроды же с толпы могут в строй крючок-тройник бросить, а потом вытащить за леску служителя порядка для расправы. Тогда нужно мигом выхватить это припрятанное лезвие и перерезать леску, чтоб не стать 'рыбкой'. Ну, а если уже вытащили и повалили, тогда тем же ножом бить тянущиеся к нему ладони. Причем, не колющими движениями, а режущими. Вот так запросто: полосовать голые руки, нисколько не смущаясь тому, что они безоружные. Парень, передающий слова своего былого одноклассника, только сокрушался: а в школе тихий был и задрон, без особых физических навыков. Ну, что тут сказать? Да ничего. Лишь бы этот задрон по известной только ему причине не напал в тихом и безлюдном месте, чтобы отточить свой навык владения ножом.
  Думая о таких невеселых делах, я вывернул из леса на трассу. Несколько больше времени я на это потратил, нежели планировал. Начал чувствоваться какой-то 'отходняк', плевать захотелось на реалии, добраться бы до своей деревни, бросить охапку дровишек в банную печку, выпить водки и заснуть до самого окончания всех непонятных мер по лишению людей свободы.
   Или вообще не просыпаться.
  Это была чья-то чужая мысль, и я ее мигом отмел, как деструктивную. По дороге не было ни одной машины, ни одного транспорта. Ну, автобусы между городом и деревнями Парфёнчиков запретил, куда же таксисты-то подевались?
  Меня быстро нагоняла машина с мерзким номером 666 нашего карельского региона. На таких обычно менты любят рассекать, коли все номера 777 забрало себе начальство. Автомобиль был недешевым, Тойота Камри, или какая-то другая - я в легковых машинах не разбирался, потому что не интересовался ими.
  Тойота обошла меня на бешеной скорости и умчалась в город. Я даже лиц водителя и пассажира рассмотреть не успел. Ну, уехала - и ладно, я выбросил ее из головы.
  Через четверть часа мне пришлось ее вбросить в голову обратно. Мы встретились на единственном светофоре в городе, который сначала горел мне красным. В тот момент, когда три шестерки тоже подъехали к перекрестку, мне загорелся зеленый свет, и я тронулся в поворот направо. Но почему-то и Тойота поехала в попутном со мной направлении, однако двигалась она по перпендикулярной дороге. Машина не просто ехала, когда обязана была стоять, но еще и моргала мне фарами и дудела клаксоном.
  Мне следует ее пропустить, что ли? Но пропускать я не стал, загородил боком своего Туарега проезд и готовился совершить маневр уклонения, если три шестерки пойдут на таран. Не пошли, завизжали тормозами. Ну, в новых Тойотах тормоза отменные и практически бесшумные. Стало быть, это они просто завизжали - ну, те, кто был в салоне автомобиля. Красиво визжат, даже не по-русски как-то.
  Долго слушать я не стал, так как устал порядком и искренне жаждал вернуться в свою баню, которую можно истопить, и в которой можно потом даже улечься спать. У меня в наличие было все, чтобы достойно завершить сегодняшний день. Разве что, настроения не было.
  Ну, так его теперь никогда нет - времена лихие, на настроение отвлекаться не стоит. К тому же меня начала преследовать машина с тремя шестерками на номере. Да что это за карма у меня такая: попадать в конфликтные ситуации!
  Я поддал газу, вражеская Тойота тоже поддала. Можно было еще и дальше разгоняться, да разгоняться дальше было уже некуда - приехал я, однако. Здравствуй, еще одна моя малая родина!
  Мое торможение застало врасплох тех гонщиков, что летели за мной по встречной полосе. Они промчались мимо, только пассажир выставил мне на обозрение свою гадкую морду. О, это была настоящая 'отвратительная рожа', как говорил бывалочи Эраст Гарин в 'Джентльменах удачи'. Да нет - это было слабо сказано.
  На меня взглянуло лицо, если так можно сказать, самого настоящего Фредди Крюгера. Лысая голова гидроцефала, рябая и бугристая, оттопыренные уши цвета копчености из мясной лавки, орлиный нос, который больше, вообще-то, клюв, синие тонкие губы и совершенно круглые глаза цвета дырки деревенского клозета без удобств в ясный погожий день. С таким лицом надо в российском кино учителя этики взаимоотношений семейной жизни играть. Или в аппарате президента быть ответственным за связь с общественностью.
  В общем, промчалась машина мимо, а я, приноровившись, подал задом к воротам своего дачного участка. Не прошло и пары минут, как мой Туарег медленно вплыл во двор, а я, кряхтя и морщась, опять выбрался из-за руля, чтобы наконец-то закрыть только что вскрытые ворота и отрезать себя от мира насилия и зла.
  Наивны были мои надежды. Перед воротами, так чтобы перекрыть все пути отступления, бесшумно встала давешняя Тойота, и из нее выбрались два чурки - один взрослый и ужасного виду, другой молодой с прической под хрен знает кого гламурного.
  Да, это были чурки собственными персонами. И они собирались вести себя именно как чурки - неподвластно логике и чувствам.
  Однажды в мою бытность в Советской Армии меня тоже называли 'чуркой'. Так отзывались обо мне обобщенные дагестанцы - количество их народностей я так и не постиг, азерибаджанцы, ну, и чучены. Это потому, что я не был русским. Казахи, узбеки, латыши - тоже были чурками. Ну, и мы, чурки, с ними - непознанными дагестанцами, азерибаджанцами и чученами - дрались смертельным боем. Не потому, что мы обижались за 'чурок', а потому что с ними по-другому было не выжить. Даже в условиях Устава Советской Армии и, наверно, Военно-Морского флота.
  С тех времен я для себя сделал вывод: чурки - это не те, кто 'чурки', чурки - это характерная особенность организма. Псевдо-гордость, напыщенная, показная - вот отличие чурки от прочих людей. Сдается мне, именно тогда в своих глубоких раздумьях после очередной драки возле забора нашего армейского автопарка, я пришел к оригинальному выводу: псевдо-гордость это и есть пресловутая библейская гордыня. Можно было не морщить лоб под пилоткой в поисках ответов на житейские истины, а просто почитать Библию. Ну, так я и поступил через двадцать лет - прочитал Библию.
  Ну, а тогда солдат Советской Армии, можно сказать, солдат-дембель махровой чученской национальности бросил в меня огрызок яблока. Не знаю, для чего он это сделал - потехи ради, либо в знак уважения - но попал, гаденыш прямо мне в лоб. Брызги в разные стороны, на лбу мокрое красное пятно, чучены смеются и радуются.
  Я тоже достал яблоко - дело было на Украине, яблоки вполне могли себе позволить расти на доступных деревьях - и бросил его в ответ. Ответка удалась, потому как попал радостному чучену прямо в глаз. Мы в тот служебный момент почему-то сделались снайперами. Во всяком случае, в бросании плодов класса 'белый налив'.
  Чучен взревел, вероятно выражая свое недовольство, и стал на меня ругаться. Ну, его язык я понимал не особо, поэтому вежливо начал отвечать на английском. Я мог так выражаться, потому как уже в то время читал художественную литературу на языке Роджера Желязны практически без словаря.
  Потом мы перешли на русский язык. Уж лучше бы не переходили!
  Чучен под прозвищем 'Ваха', сделал мне замечание: зачем я бросаюсь фруктами в жителей Грозного. Я нашелся, что ответить: потому что в меня первым бросили. Ваха расстроился: это была шутка. Я согласился: и это была шутка. Чучен сверкнул глазами: так шутить нельзя, понял, чурка? 'Сам ты чурка', - сказал я, и мы начали драться.
  Ваха бил меня с двух рук со скоростью артиллерийской машинки для залпового огня и, очевидно, слегка подустал. Я же пятился, уклонялся и подныривал под его удары, пока не уткнулся спиной в добротный железобетонный забор. Дальше отступать было некуда, за спиной Москва. Где-то на расстоянии тысячи двухсот километров.
  Любой чурка, пусть хоть и русской национальности, всегда позиционирует себя, как супер-пупер боец, 'одним махом семерых убивахом'. Это побочный эффект гордыни. Я драться не любил, потому что потом делалось чрезвычайно стыдно. Но иной раз деваться-то некуда!
  Я больше пятиться не мог, поэтому ужалил чуть запыхавшегося грозного воина из города Грозный прямой ногой, обутой в солдатский сапог, в промежность. Думал, вообще-то, по яйцам ему попасть, ну и так сойдет. Пусть это будет как бы одно и то же. А потом, с разворота, еще раз ногой приложился ему, согбенному, по уху. Только подумал, что так будет правильно в нашей ситуации - а уже и сделал. Чудеса!
  Ваха обиженно булькнул и привстал на одно колено. Я сверху сунул ему кулаком по голове - уж не знаю, куда метился, но во что-то твердое попал. И сунул бы еще, ка бы не соратники и соплеменники чученские. Они сформировались в стаю и побежали на меня, явно имея недобрые помыслы. Как по мановению волшебной палочки, в их руках оказались переделанные из радиационных анализаторов тонкие ножи. У нас с товарищами тоже такие были, вот только, в основном, мы ими пользовались, когда резали сало где-нибудь в бытовке или каптерке. И хранились они, соответственно, там.
  А у этих воинов, стало быть, холодное оружие хранилось по карманам, за голенищами, в пилотках и еще незнамо где в человеческом организме. Зарежут ведь, демоны! Очень опрометчиво я ввязался в конфликт в одиночку.
  Чучены бегают плохо, но мне все равно деваться было некуда: через забор не сигануть, вдоль него просочиться не удастся. Непростая задача для поиска выхода. Времени для принятия решения было не более десяти секунд, потом вся эта свора кинется на меня и вонзит свои кинжалы в мое трепетное тело.
  Мне не было страшно, но и в голову ничего путного не лезло. Да еще этот Ваха возле моих ног безвольно пускал ртом кровавые пузыри. Я сдернул с него тонкий поясной ремень, соорудил петлю и впихнул в нее чученскую голову.
  - Ухи, ухи, - пожаловался он, но я уже потащил ремень наверх и перекинул себе через плечо.
  Ваха покорно поднялся на нетвердые ноги и вцепился руками в удавку. Но так как мой рост был почти на голову поболе, то мне не составляло труда привести петлю ремня в действие, всего лишь потрудившись сделать наклон вперед. Вообще-то, конечно, труда пришлось бы затратить преизрядно, так как мой противник был тяжелее меня килограмм на двадцать. Ну, да кто в такой ситуации обращает внимание на подобные мелочи!
  - Стоять, шакалы! - прошипел я.
  Хорошо, что чучены сообразили, что в нашем случае 'шакалы' - это как раз они и есть. Они встали и заклекотали. А Ваха за моей спиной принялся нехорошо сопеть - с присвистом - и прерывисто хрипеть.
  - А ну, положили ножи!
  Я, честно говоря, удивился этому голосу, внезапно раздавшемуся из ниоткуда. Смотреть мне было несподручно, но я попытался выстроить догадки.
  Гансы? Так у нас принято было называть наш командно-офицерский состав. Но голос, вроде бы, знакомый, не гансовский. Очень даже тембром и интонациями он соответствовал моему армейскому товарищу Нурику из Казахстана.
  - Пусть решают вопросы один на один, как это принято у мужчин.
  Блин, ну точно - Нурлан, любитель 'дунуть косяк' и послушать 'Beatles', сам родом из северного Казахстана. Только он, одержимый литературными переводами слов из творчества Ливерпульской четверки, верил в честность, порядочность всех людей на Земле. Ну, еще в любовь, душевные переживания и прочее. К этому он мог присовокупить еще и первый взрослый разряд по боксу, полученный сразу после школы.
  Я отпустил ремень-удавку, Ваха охотно опустился к моим ногам. Дышал он громко и при этом широко разевал свой рот, словно боясь, что воздух, вдруг, кончится.
  За чученами стояло несколько человек, количеством не меньше чученов. Это были и Нурик, и Марат - алмаатинец, но уйгур, и латыш Витя, и крымский татарин Геша, и обычный татарин Женя Фонариков, и немец Макс, и москвич Андрюха, и западный украинец Рома. Особо выделялся Рома - очень простоватый на вид, но весьма большой, мускулистый и с длинными до колен руками.
  Потом оказалось, что Женя Фонариков нечаянно подсмотрел, как Ваха перед своими кунаками показывал на мне отточенную технику боя по законам шариата, и поднял по тревоге всех, кто без дела или с таковым болтались в автомобильных боксах.
  Повезло мне тогда. И Вахе тоже повезло.
  
   16. Возврат долга.
  
  Я был на своем дворе, на своей частной территории, но последнее время это никакой определяющей роли не играло. Во всяком случае, для современного суда, пусть нашего, путинского, пусть не нашего, санна-марининского47, пусть какого иного. Чучены шастали по моему двору туда-сюда. Как у себя дома, в кишлаке. Или в сакле, или черт знает где еще.
  Молодой норовил зайти со спины. Это честь у них такая - нападать со спины. Фредди Крюгер величественно обходил мой Туарег.
  Ну, а я был явно не в форме: не успел еще залечить раны, нанесенные мне воинственными омоновскими рыбинспекторами. Руки плохо шевелились, вся спина - сплошной синяк. Как тут драться с превосходящими силами врага! Господи, спаси и сохрани!
  Кстати, то что непрошенные гости не поминают аллаха - уже хороший знак. Мы-то, коренные жители древней земли Карелии, Господа зовем лишь только во спасение, свое или близких. Другие же коренные жители Россиянии, в данном случае - чучены, лепечут аллахакбар, когда убить кого-то собираются, покалечить, либо обобрать. Наша вера - это созидание, их вера, получается, в разрушении.
  Я читал Коран, эта тонкая книжица проста для восприятия, ее легко выучить наизусть. Однако подавляющее большинство ревнителей муслимской веры - это неграмотные или безграмотные люди. Им как Коран втолковал муслимский поп - так они и считают, что по-другому и быть-то не может. А своей собственной совести - ни на грош.
  Басурманы, одним словом, как наши предки их величали. Ну, а мы - неверные. Значит, с нами можно по-неверному и поступать. Это на международных приемах что одни, что другие одинаковы в общем стремлении получить максимум выгоды с минимальными затратами. А в народе - мочи козлов! И тех, и других.
  Мне с пришлыми муслимами конфликтовать не хотелось. Ментов вызывать - себе дороже. Они по определению на стороне самых равных россиянцев - чученов. Я же не так ровен, так что мной можно и пренебречь.
  - А ну-ка с моей частной территории пошли вон, - сказал я, когда все наши передвижения кругами сделались для моего внимания утомительны.
  Чученам нельзя показывать, что ты вежлив. Вежливость - признак слабости. Это я уяснил с годами скитаний по всяким африкам, арабиям, китаям и индиям. Также нельзя, само собой, их бояться. У них, как и у большинства примитивных жителей планеты Земля, на это особый нюх. Не - пусть будет не нюх - пусть будет особая чувствительность.
  Фредди Крюгер пропустил мои слова мимо своих ужасных скрюченных ушей. Ну, а молодой все тщился желанием оказаться у меня за спиной. Его бы я привел в негодность, но его напарник привел бы тогда в негодность меня, причем, вероятно - в полную негодность.
  - Я же тебе вежливо сигналил пропустить меня, - наконец, сказал чучен вида ужасного.
  - Я тебе вежливо ответил: не пущу, - пожал я плечами и поморщился от боли.
  Ну, вот, хоть какой-то контакт налаживается. Значит, сразу в рукопашную на меня не кинутся. Я выгляжу достаточно грозным, ну, а мои травмы через одежду не видны. По идее сейчас он должен загнуть тираду о том, что 'я не мужчина'. Они всегда это говорят.
  - Ты что - не мужчина? - сказал Фредди Крюгер. - Зачем так себя ведешь?
  Это у них такой способ гордостью зарядиться, то есть, в гордыню впасть. Они мужчины, ну, а я так - неверный, пес его знает, кто.
  - Назови себя, старшего своего назови. С ним буду говорить.
  Это уже я надавил на слабую чученскую точку. Они изображают себя самыми авторитетными на планете Земля.
  - Надо мной нет старшего, - гордо произнес Фредди Крюгер, а молодой чучен с удивлением посмотрел на него. - Я с тобой разговариваю и больше никого не нужно.
  Вероятно, он решил как-то скрасить свое хвастовство. У чученов строгая иерархия, и закон гор.
  - Ну, тогда приходи ко мне на Манежную площадь, - невозмутимо сказал я, понятия не имея, что там на этой самой Манежной площади. - Только сначала у секретаря запишись.
  Взрослый чучен дернул щекой, а молодой сказал:
  - Хо!
  Я дернулся, разворачиваясь на пятках, чтобы этот шакаленок не зашел за спину.
  - Стой, где стоишь! - сказал я ему.
  - Именем республики Ичкерия ваша машина конфискована по подозрению в совершении противоправных действий в отношении нашего президента.
  Неожиданно для меня дело приобрело совершенно другую раскраску. Какого президента имел ввиду Фредди Крюгер? Этого бородатого безграмотного друга губернатора Карелии Парфёнчикова48? Или другого, россиянского? Да и каким боком 'имени республики Ичкерия'? Вроде бы перед моим отъездом здесь испокон веку была Карелия.
  - Да кто ты такой? - мое удивление было столь велико, что ничего более подходящего я придумать не мог.
  Фредди Крюгер полез в карман и достал огромный, как катана, складной нож. Ну, вот, собственно говоря, они и обозначили обычный промысел, коим чучены тешили себя достаточно часто - разбой. Теперь мне деваться было совершенно некуда: если эти два разбойника позарились на мой Туарег с красивым московским номером, то оставлять в живых меня совсем не нужно.
  Неожиданно взрослый чучен переложил нож в другую руку и вытащил из кармана удостоверение бордового цвета, ловко хлопнув им на открытие.
  Что там было написано, я оценить не смог. Даже фамилия и имя, должность и порядковый номер как-то не читались, оставаясь всего лишь набором букв и цифр. Ну, типа из внутренних чученских органов, ксива ментовская, морда бандитская.
  - Лена! - крикнул я своему дому. - Не выходи. Звони людям Рашида. Нурагалиева.
  Фамилию я выдавил из себя, когда резко открыл дверь и сунулся внутрь своего Туарега. Сей же момент щелкнул центральным замком и завел двигатель. Прости, Туарег, сейчас я буду давить и эту вшивую Тойоту, и этих двух мутантов.
  - А, так ты с женщиной! - почему-то сказал Фредди Крюгер, и я его услышал. Вероятно, мотор работал тихо, а говорил чучен громко. - Тебе, как мужчине, должно быть позорно.
  И потом еще несколько предложений по поводу, что я, собственно говоря, плохой мужчина, если даже вовсе мужчина.
  Я включил скорость и проехал вперед, приблизившись к вражеской машине на расстояние в один метр. Датчики радостно запищали, предупреждая о препятствии впереди.
  Нет, мне никогда не понять чученов, африканцев, китайцев, японцев и индусов. Я не говорю, что я против них. Я просто не за них. Мне нельзя с ними общаться, я не толерантен, я воспитан на единых моральных принципах. У них таких принципов нету. Они - другие люди. Или это я - другой человек.
  Однажды я летел на турецком самолете из Стамбула в Гамбург. Салон был полон, передо мной сидела манерная турчанка. Через полчаса полета она решила опустить свое кресло, но оно уперлось мне в колени.
  Турчанка повернула ко мне внезапно перекошенное лицо, а я извинился: мол, рост у меня большой и ноги длинные, сорри за неудобства. Обычно лица все-таки перекашиваются от злобы, я же об этом изначально не подумал. Во всяком случае, радость рожу ни у кого еще не перекашивала - я такого события припомнить не мог.
  - Я имею право! - сбиваясь на визг, прокричала турчанка.
  - Но мне некуда деть ноги, - попытался оправдаться я. В самом деле, не мог же я их отстегнуть и положить в ручную кладь. Мы с ногами уже много лет заодно.
  - Я имею право! - визжала турчанка и билась в своем кресле. Рядом сидели турки и укоризненно смотрели на меня. Прибежал бортпроводник, тоже турецкоподданный, и свирепо уставился на меня. А девушка уже кричала, какой я противник женских свобод.
  Не, ну понятно, она выбралась из Турции, где еще час назад голову склоняла перед влиятельными мужчинами, а теперь летела в свободную Европу, где она равнее всех мужчин вместе взятых. У нее есть право. А куда, стало быть, мои права подевались?
  Все окружающие смотрели на меня с осуждением.
  - А куда мне ноги свои девать? - спросил я всех турок вокруг меня.
  Если бы они пронесли по каким-то своим религиозным убеждениям на борт свои ятаганы, то зарезали бы меня единым порывом, оскалив зубы. У меня сложилось тогда устойчивое мнение, что они все скопом возненавидели меня не потому, что я что-то не то сделал, а потому что вывел из себя малость сумасшедшую эмансипированную турецкую девицу. Виновата не она, виноват я.
  - Я имею право! - выла и дергалась турчанка, бортпроводник же не обращал на нее никакого внимания. Он обращал все свое внимание на меня.
  - Можете вы пройти со мной? - спросил он тоном приказа.
  Ну, вот, отведет меня сейчас в хвост самолета и откроет потайной люк, чтобы, потея от сознания своей власти, столкнуть меня на проплывающие внизу на расстоянии 8 тысяч метров балканские предгорья. И Европа примет меня в свои объятия.
  Однако бортпроводник нашел другое решение: он предложил мне занять любое из кресел в самом последнем пустующем ряду, чем обрадовал меня несказанно. Я сел и заснул.
  А турчанка продолжала биться в конвульсиях, потому что кресло от ее ужимков и толчков перестало раскладываться и замерло в положении, которое ее не устраивало до усрачки.
  - Я имею право! - доносилось до меня сквозь сон.
  Девушка, вероятно, готовила себя к лидерству среди радикальных феминисток. Они созданы для ненависти, а, значит, они не женщины.
  К чему я это вспомнил в то время, как Фредди Крюгер бегал вдоль моего Туарега и требовал открыть стекло или дверь? Да просто подумал: как бы дело ни обернулось, завиноватят только меня. Муслимы невиновны по определению, у них такой склад характера. Что та истеричка, что этот сотрудник ичкерийских внутренних органов - все они убеждены в своей правоте.
  А я уже ни в чем не убежден. У меня резко заболело все мое избитое тело. Если бы где-то над забором показалось злорадное лица Цахеса, я бы, пожалуй, заплакал. Мне не на кого надеяться. Я устал быть гонимым.
  Но молодой чучен тем временем нырнул в свою машину с тремя шестерками и, изрядно газанув, отъехал с моего пути. Я, не глуша двигатель, показал Фредди Крюгеру жест, который на мой взгляд предлагал тому ехать своей дорогой. Не знаю, уж как он его воспринял, но он взмахнул обеими руками над головой, назвал меня нехорошим чученским словом и сел в машину.
  Дождавшись, когда те отъедут за предел моей видимости, я снова заехал во двор и закрыл ворота. Ну вот, если в течение часа - другого ко мне не нагрянут чучены в количестве от пяти до шести кинжалов, то конфликт можно считать потушенным. Во всяком случае до следующего пересечения с этими самыми равноправными в моей стране россиянцами.
  Чурки уехали. Чурка остался. Это я чурка. Моя гордость считала себя уязвленной. Надо было броситься на Фредди Крюгера и сражаться с ним всеми доступными способами, а потом загрызть еще и молодого чучена. Так мне шептала моя гордыня прямо в левое ухо, и я с ней соглашался. А в правое ухо мне шептал ветерок: 'Возраст уже не тот, чтобы бодаться с первыми встречными. Надо искать выход, чтобы потом можно было видеть весну, чувствовать тепло и радоваться слабому ветерку'. И я не знал, как мне реагировать.
  Я сел на перевернутый перед крыльцом цветочный горшок и задумался. А ведь действительно - весна! Наш участок уже начал подсыхать, и зеленая травка пробивается через пожухлые прошлогодние листья. Природе наплевать на комендантские режимы, включаемые все большим количеством государств, ее не волнует бесчинства депутатов, умеющих лишь лицемерить и пустословить, ей без разницы зачем все правительства при поддержке полицаев обернулись против своих народов. Весна идет. И это важно.
  Мне было ужасно тоскливо. Жить хотелось, но настолько не хотелось так жить, что как-то уже не хотелось вовсе. Может, действительно, лучший выход - это безобразная драка с чурками? Из ней выбраться живым в одиночку вряд ли получится. Чурок - легион, всех не перебить.
  Что у нас там идет? Весна. И еще сосед Ленька идет вдоль моего забора.
  - Эй, Леонид, денег хочешь? - заорал я ему.
  Его немедленно просквозило, вероятно от страха и неожиданности. Но он собрал все свою волю в кулак, и этим самым кулаком чуть приоткрыл калитку во двор.
  - Ты мне должен, сосед, - сказал он, отчаянно картавя на все лады. Его большая и какая-то шершавая от пробивающейся и там и сям серой щетины голова всунулась в образовавшуюся в калитке щель. Прочее тело оставалось за моим двором, и это тело снова начало сквозить.
  - Слушай, Леонид, как тебе это удается? - спросил я, не вставая со своего горшка.
  - Что - удается? - осторожно поинтересовался он.
  - Ну, картавить даже тогда, когда картавить практически невозможно.
  - Сам дурак, - обиделся Ленька и убрал голову с моего участка.
  - Да, ладно, не парься, - поспешил сказать я. - Я хочу деньги тебе вернуть.
  - С процентами? - мой сосед опять всунулся в калитку - на этот раз до половины своего короткого туловища.
  Я достал свой бумажник и выбрал в нем две пятитысячные купюры. Немного прикинул в уме и добавил еще одну двухтысячную, ядовито голубую. Не желая, чтобы Ленька просочился на мою территорию, я с кряхтеньем и оханьем встал на ноги и подошел к нему.
  - На, сказал я. - Мы в расчете.
  Ленька, облизнувшись в вожделении, принял деньги и недоверчиво посмотрел на меня. Его покрытые пегими волосками пальцы во мгновение ока убрали купюры в потайной карман.
  - Здесь двенадцать, - сказал он. - Ты обещал двадцать.
  - Да побойся Господа, Леонид, - пожал я плечами и поморщился. - Ты же в ментовке был? Был. Послали тебя оттуда с распиской? Послали. Так что получи долг и двадцать процентов сверху. Круче, чем в банке.
  - В каком банке? - шмыгнул носом Ленька.
  - Господи, - внезапно утомился я общаться с ним. - В Сбербанке. У самого Грифа. Он бы тебе, поди, и процента за такой вклад не начислил. Алес кляйн?
  - Алес цурюк, - согласился сосед. Он в школе учил немецкий, но, вероятно, ничего уже не помнил из программы. Вздохнув, он начал исчезать с моей дворовой территории, но на полпути остановился - как раз голова задержалась в калитке.
  - Ты что-то очень плохо выглядишь, - заметила она, голова.
  Хотелось мне ответить его же словами, мол, 'сам дурак', но передумал.
  - Попил бы с мое, - ответил я горестно. И до того мои слова были исполнены скорби, что Ленька поспешно убрал свою голову прочь. Больше я его не видел.
  Несмотря на то, что вечер еще не напал на мои владения, а день еще не отступил, усталость одолела все мои конечности, и мозг решительно отказывался думать, анализировать и строить планы. Можно было, конечно, завалиться в баню спать, но сон в непротопленной комнатке, пусть даже под какими-то старыми шубами и дубленками, не принесет ни отдохновения, ни вдохновения. Одну только муку принесет. И страдание.
  - Хамы! - сказал я, отвернувшись к далекому лесу. - Соленые огурцы49.
  'А ведь этот чурка, этот Фредди Крюгер в чем-то прав', - подумал я, присев на лавочку возле бани. - 'Что толкает меня делать опрометчивые поступки, о которых я потом жалею?' В общем-то совершенно без надобности я гонялся с этой Тойотой, подвергая опасности и своего Туарега, и 'три шестерки', и любой другой транспорт, который мог бы оказаться у нас по пути. Вспыльчивость? Да не всегда я такой. Лишь силой определенных обстоятельств впадаю в безрассудство. От этого и безумно стыдно.
  В апреле на улице все еще очень стыло, если не сказать - постыло. Веселее, конечно, чем в ноябре, так этому есть объяснение. Солнышко. Когда оно светит - настроение, даже самое пакостное, улучшается. Если бы меня также накрыло унылой пасмурной осенью, я бы уже умер, поджав ноги, как старый пес. А так - замерз немного и есть захотелось. Со всеми этими гонками по вертикали я забыл заехать в магазин, чтобы добыть себе там еду за кровные денежки.
  Жить по-прежнему не хотелось, но захотелось покушать, попить горячего кофе, либо чаю. Да и когда солнышко проглядывает через тучи, умирать совсем не комильфо. Надежда какая-то, что ли, возрождается.
  Вряд ли Ленька снова стукнет на меня ментам. Вряд ли менты сами по себе на меня пойдут дикой охотой короля Стаха. Чучены могут нагрянуть, но это не значит, что их непременно надо ждать и сидеть сиднем. Надо навестить ближайший Магнит, истопить баню, постирать одежду, подарить себе десять часов спокойного сна.
  Ну, а то, что порой стыдно за свою несдержанность на дороге - так это говорит лишь о том, что совесть пока не потерял. Сами же поступки вызваны влиянием Демона Дорог, как я его называл раньше. Многие люди сходят с ума, оказавшись за рулем на трассе. Это факт, о котором еще Ирвин Шоу писал в далеких шестидесятых.
  Someone givin' you a hard time
  You got on the attack
  But some never had a chance in hell
  Cos you were on their back
  The news spread like a holiday
  'Bout your 'accident'
  No roses, no wish you wells
  That ain't money well spent50.
   Кто-то устроил тебе тяжелое времечко
   Ты подвергся атаке.
   Но нет у них шанса против ада,
   Потому что ты у них за спиной.
   Новости распространяются, как праздничные
   Типа о 'несчастном случае' с тобой.
   Ни роз, ни хороших пожеланий,
   Ни денег на это потраченных51.
  Надо, блин, жить. Пусть Демон Дорог или Самозванец толкает меня на удовлетворение пустой гордыни, надо этому пытаться противостоять. Эх, лишь бы в ответственный момент не забыть всего этого! А моменты, к сожалению, никуда не денутся. Люди за рулем будут все также ненавидеть друг друга, особенно если едут в попутных направлениях.
  
   17. Выздоравливать!
  
  В бане я обнаружил, что все мое тело - это сплошной синяк. Точнее - сплошной пучок оголенных нервов, облаченных в припухлости и кровоподтеки почти черного цвета. От этого стало жалко себя и возникла стойкая уверенность, что надо отлежаться без особых телодвижений три-четыре дня. В отличие от голливудских персонажей, заживляться за считанные часы я не умел. Пробовал, конечно, но ни к чему это не привело. Время - лучший лекарь. Кино - вовсе не лекарь.
  Я вскипятил себе чаю в приобретенном маленьком электрическом чайнике, вспомнил, что отец, царствие ему небесное, всегда пил пунш после бани, и не стал мучать себя терзаниями антиалкогольной пропаганды. Налил пятьдесят грамм водки в крепкий сладкий чай - и почувствовал себя человеком, едва медленно выпил всю кружку до дна,. Избитым, очень усталым, страдающим от любых движений - но человеком.
  Баня, без всякого сомнения, лечит. Вон всего-то полсотни лет назад в бани приводили больных со странными неподдающимися врачебным диагнозам хворями. Особый человек говорил 'хассана-массана-ю-ю', потом совершал некие действия с банным веником, углями, водой и камнями - и по прошествии некоторого времени больной выздоравливал. Может, конечно, и отдавал концы, но тут уж, как говорится, статистика молчит. Народ помнил лишь положительный результат.
  В Карелии без бани выздороветь было трудно, это потом, когда в больших городах начали открываться маленькие частные бани, не заболеть после таких мест сделалось тоже нелегко. Я с детства помнил страшный рассказ, как специально обученный человек, типа - знахарь, лечил раннее облысение у несчастного молодого парня. С плешивым девки крутить романы не хотели, вот он и решился на крайнюю меру.
  Перво-наперво мать страдальца собирала особым образом в лесу дрова, чтобы на них топить баню. Потом можно было подтапливать обычными поленьями из сарая. Для разведения огня же требовалось собрать половину охапки с дерева, поверженного грозой, другую половину - с дерева, выкорчеванного бурей. Мать отправлялась в лес, плутала там, как медведица, потом находила искомые стволы и ну, махать топором - загляденье!
  Потом вязанку дров на спину, топор на шею - идет и песни посвистывает через буреломы, через поросшие чертополохом и лопухами в два человеческих роста канавы и овраги, через бурные ручьи и топкие болотины. Возможно, язык перед баней, когда она туда добирается, и на плече, но отдыхать некогда. С одного уголька, бережно хранимого после испекания хлеба, надо раздуть огонь, чтобы не вполне сухие дрова, последствия бури и молнии, занялись, принялись и, блин, прогорели. А в это же самое время надо сбегать еще и к журчащему ручью, дабы набрать воды именно оттуда. Эта вода - живая.
  Собственно говоря, на этом миссия мамы, заканчивается. Можно протянуть ноги на печке, коли осталась живая. Сынок вытащит палец из своего носа, посмотрит, что дело в шляпе и доброжелательно скажет: 'Ну, доживай свой век, мамко! Все правильно сделала. Низкий, тебе, как говорится, поклон'.
  А потом он идет в баню. Но сделать это надо так, чтобы никакая собака не увидела. Поэтому он ползет через хлев, вылезает через оконце в навозную кучу, короткими перебежками на полусогнутых добегает до нужника и там таится. Если скрытность достигнута, то можно в два стремительных кувырка достичь банной двери и бесшумно просочиться через порог. А там уже сидит на лавке голый бородатый старик - знахарь. Ну, иногда и не знахарь, а знахарка. Тогда на лавке сидит голая небородатая бабка.
  По идее, волосы от увиденного должны сами вмиг отрасти и зашевелиться. Но плешка густо измазана первосортным навозом, поэтому таинство 'оволосения' должно продолжаться.
  Знахарь или знахарка бросают пар, в который добавлены ароматические целебные травы. Свежим березовым веником, замоченном до этого в родниковой воде, они окропляют стены парилки, подволок, пол, и камни на печке. Потом разрешают парню чуть освежиться - то есть смыть с себя лишнюю, так сказать, грязь. Вероятно, потому что духан стоит такой, что ароматы трав с ним не справляются.
  Ну, а дальше по устоявшемуся банному кодексу: с парком, да добрым словцом, да хорошими мыслями.
  Попарившись вдоволь, выходят в обнимку на воздух: остыть слегка и голову в порядок привести. Смеркается. По традиции после захода солнца в бане мыться нельзя. Точнее, не рекомендуется. В темноте там баннушко со своими приспешниками делают вещи - тоже моются. Можно их рассердить - тогда уморят угаром, а можно и нет. Пес его знает, какая вожжа попадет под хвост. Так что полуночные банщики - на свой страх и риск.
  Знахарь или знахарка задами уходит со двора, а парень возвращается в баню, но сам уже не парится - по полу ползает и листики, отлетевшие с веника по-одному собирает. Чем больше соберет - тем больше волос на голову вернется. Ну, вероятно, в тысячной кратности. Или миллионной. В самом деле, стоит ли копья ломать ради пары десятков волос!
  Ага, полночь пробило. Чем пробило, где пробило - это неважно. Важно листики в медном ковшике водой от веника залить где-то на один палец, как иной раз виски в баре наливают. Теперь нужно поспешать: натянуть холщовую рубаху, да галопом мчаться к деревенской церкви, либо часовенке.
  Прибежал парень в указанное место, луна - волчье солнышко - сквозь рваные тучи пробивается, прицерковный погост туманом окрашивается в цвет, понятное дело, тумана. И с ближайшей могилки тень навстречу подымается, бесшумно и несколько зловеще. Протягивает руки эта тень и дает парню лопату.
  - Копай, - голосом знахаря или знахарки говорит она. Впрочем, это он и есть - знахарь. Или знахарка.
  Копать нужно могилу. Точнее, не копать, а раскапывать. Да не ближайшую, а самую, что ни на есть, свежую. Чтобы и покойник, который там теперь хранится, тоже был свежим. Деревенские кладбища по размерам значительно уступают Серафимовскому кладбищу в Питере или Ваганьковскому в Москве, поэтому свежую могилку отыскать нетрудно.
  Ну, дальше - дело техники. Выкопал, так сказать, с божьей помощью, гроб, выудил из него покойничка. Половина дела сделано. Знахарь или знахарка сует в руки клещи. Теперь нужно выдрать у мертвеца глазной зуб.
  Я долго не мог понять, что это за зуб такой - глазной? Зубы мудрости в порядке вещей, но это... Может, еще и ушной зуб в народной медицине имеется? Потом все прояснилось. У Дракулы, например, в минуты душевной тоски глазные зубы имели свойство увеличиваться. Ими он шеи своих случайных жертв надкусывал. То есть, мы говорим 'глазной зуб', а имеем ввиду 'клык верхний в количестве две штуки'. Вот его и предстоит выдернуть.
  О, блин, а коли свежий покойничек помер от старости, и зубов у него - в том числе и глазных - не осталось? Тогда, вероятно, еще по кладбищу рыскать, и пусть луна светит в спину.
  Ладно, выдрал парень зуб, а знахарь или знахарка уже в путь зовет. Надо срочно возвращаться в баню!
  То-то утром родственники усопшего порадуются над разворошенной могилой и беззубым усопшим. Сразу, поди, догадаются, кто от облысения лечится - метод-то надежный, известный и, вероятно, проверенный. Деревня - это вам не Питер и не Москва. Тут каждый лысый наперечет.
  Ну, ладно, приходят страдальцы в остывающую баню, парень волнуется, а шаман начинает волнение это нагнетать. Точнее, не шаман, а знахарь или знахарка. Слова там разные, приговоры, в замоченные листики зуб глазной бросает, немного угольев с печи, да землицы из-под порога. Маленьким щербатым ножом помешивает это все, добавляет щепоть неведомых трав и окунает в раствор три пальца щепоткой. Потом резко встряхивает пальцы на каменку. Коли ничего - значит, ничего. Попусту кладбище шерстили. Ну, а коли остывшие камни зашипят - значит, алес махен цурюк, как говорит сосед Ленька. Баннушко не возбраняет волосам у парня вновь расти прежней лохматости. И даже лучшей. Только надо до утра оставить настой настаиваться, а потом каждый день поутру натощак смазывать плешку тонким слоем.
  Все, оказывается, не очень сложно. Вот только удивительно, как к утру листья веника в медной посудине растворяются без остатка. Да что там листья - от зуба покойника даже следа не остается!
  Я попарил себя свежим веником, что было, вообще-то, достаточно болезненно. Парку набросал, аж уши под банной шапкой заворачивались. Пуншем, опять же, себя побаловал. И никаких дурных мыслей в голове не держал. Скучал только без жены очень - далеко она, и кот Федос тоже далеко, и ребята наши далеко. Я один, как перс, в своей вселенной. Перст, вообще-то, ну, да неважно.
  Будучи в жаркой парилке, истекая потом и морщась от жара, все равно на душе становилось легче. Не было бы бани, от навалившейся тоски умер бы непременно. Глупости, что в трудную минуту в церковь бежать надо. В баню! Непременно в баню.
  Здесь ты гол, каким родился. Здесь и огонь, и вода, и жара, и прохлада, и чистота - все стихии. А грязь смывается в лучшем виде. Нельзя найти места, где бы ты был ближе к Создателю, нежели баня. Здесь твои помыслы без всяких посредников доходят до Творца. Здесь место, где ты сильнее Самозванца.
  Эх, утрачивается банная культура, подменяется сказками про борьбу с облысением. И современная церковь к этому прикладывает свою алчущую руку - уже много веков, уже тысячелетие. Вот и ведем мы себя в бане, зачастую, не так, как положено. А как положено? Чокко знает52!
  В соседней Финляндии, ныне тупо пропагандирующей неотъемлемую часть сауны, как таковой, в обычной финской жизни, вовсе не понимают, что сауна - это не только тело прогреть и отмыться. Зато ассоциация: Финляндия - это баня два раза в неделю - настолько устойчивый колорит жизни на Севере, что про карельские бани не упоминают вовсе. Между тем сауна пришла в жизнь европейских финцев лишь в середине 19 века, когда шведское правительство немного поумерило свою цивилизованность, уступив Финляндию России. Шведы искореняли банную культуру везде, куда хватали их загребущие руки. Баня - это дикий пережиток прошлого, это варварство, баня - это табу. Опять же святые отцы, мать их за ногу, советуют. А церковь ближе к богу, чем кто бы то ни был.
  Ну, к богу-то - очень даже может быть. Но вряд ли к Творцу.
  Пожалуй, я немного перестарался с пуншем. Запахнувшись в дубленку, я вышел на улицу и посмотрел на проступившие над крышей звезды. Господи, дай мне сил пережить все это бесчинство!
  За забором в сторону города медленно проехала ментовская машина, освещая своей дискотекой все придорожные канавы. Работают, демоны. Работа - это созидание. Разрушение - это не работа. Это хаос и деградация. Все менты - это разрушители.
  Машина скрылась за поворотом, а я ушел в баню, где уже совсем подсохло и было вовсе не жарко. Спать хотелось просто отчаянно. Последней моей мыслью было желание, чтобы баннушко меня ночью не уморил. Уж столько всяких кощунств я навспоминал по своему вынужденному отшельничеству.
  Первой мыслю следующим утром было удивление, как же я вчера мог ходить и заниматься повседневными, так сказать, делами. Ни руки у меня не шевелились, ни ноги. А если и шевелились, то через боль, терпимую, но очень досаждающую.
  Недопитая водка стояла в углу, но меня она не привлекала. Водка по утрам меня никогда не привлекала. Горячий растворимый кофе со сливками чуть укрепил мой жизненный потенциал, однако яичница на электрической плитке уже никак не бодрила. Челюстями шевелить было больно и утомительно.
  Неужели придется обращаться к врачам? Мысль была глупой, а от этого пустой. Еще недавно в магазине словоохотливая кассирша сообщала печальному рабочему по залу, что так как поликлиники все закрыты, то и в больницы больше никого брать не будут. Разве что, если человеку совсем худо, тогда его разрешается отвезти в палату номер шесть, чтобы он там издох, собака! А еще с завтрашнего дня всех обязывают носить намордники.
  Печальный работник еще больше опечалился и предположил, тревожно озираясь по сторонам, что намордники - это всего лишь средство для обезличивания народа. Мол, так мусорам проще мордовать и вовсе забивать насмерть несчастных, кто подвернется под руку. Про Золотой Миллиард слыхала?
  Я слыхал, но не стал заморачиваться. А кассирша не слыхала. Теперь печальный работник в краткий миг перекура в подсобке ей все расскажет. Может, печаль его уйдет.
  Ну, 'дело врачей' меня нисколько не удивило. Нынешние оптимизации в государственном здравоохранении могли привести к полнейшему вырождению докторов, как класса. Я имел ввиду тех, кто 'люди в белых халатах, вам поклониться хочу'. Нынешнему врачу по большому счету глубоко наплевать на больных, они им только работать мешают, да статистику портят, собаки.
  Придет несчастный пациент на прием к хирургу Кравченко, тот пару-тройку дежурных фраз выдаст, закорючками что-нибудь в рецепте напишет и назначит лечебное усекновение.
  'А посмотреть?'
  'Чего смотреть - и так все ясно'.
  'Мне бы полечиться. Отрезать никогда не поздно'.
  'Без проблем. Пишите отказ и подпись свою не забудьте поставить'.
  'И все?'
  'А что вы хотите! У меня таких - целый коридор сидит. Некогда, знаете ли'.
  Таких Кравченко в поликлиниках тысячи сидят. И никто их оттуда не выкурит, потому что заменить не кем.
  Те, кому можно - уже давно платные приемы делают по две тысячи рублей с рыла за осмотр. И процедуры особо хитрые назначают по десять тысяч за сеанс. Здоровье, блин - ужасно дорогая штука. И ничего с этим поделать, увы, нельзя.
  А сейчас всю медицинскую профилактику на государственном уровне в гроб вгоняют, лекарств днем с огнем не найти, зато всякого 'фуфлабина' - залежи. Объективная реальность несколько отличается от той, в которой выросли люди моего поколения. Мы-то еще хапнули здравоохранения по самые помидоры, теперь бы сберечь. Да вот, если верить кассирше, намордники придумали. Чтоб дышалось с трудом, чтоб иммунитет плакал. Ну, и, чтоб ментам сподручнее было бить. В больничку с побоями не побежишь.
  Вот и я не побежал. Побродил по участку, а потом снова прилег. Можно так до вечера лежать, а потом баню подтопить придется, чтобы не околеть за ночь.
  Или не топить? Или околеть? Или чучены приедут?
  Два дня я отлеживался. Пил сладкий чай литрами, на удивление много спал, пытался читать с телефона книжку, но опять уходил в дрему. Берегся, как мог, стараясь не делать лишнего движения. Когда на третий день не обнаружил крови при утреннем, так сказать, туалете, поверил, что выздоровею.
  Казалось, мир за эти три дня сказочно изменился, но не тут-то было. Мир усугублялся все больше и больше. Судя по той информации, которой меня снабжала моя жена, лучше не становилось, становилось хуже. Но если такое происходит в глобальных масштабах, то это кому-то выгодно. Только в чем же выгода-то?
  Вероятно, чтобы ответить на этот вопрос нужно было перейти на другой уровень, в то время, как я все еще задерживаюсь на 'нулевом'. Чтобы продвинуться не обязательно заниматься насильственным повышением своего боевого мастерства, присвоением новых денежных знаков или иным физическим методом. Надо просто сесть и хорошенько подумать. Почему-то последнее время это у меня не вполне получалось: то я себя жалел, то мусоров искоренял, то с чурками разбирался.
  Я вделся в тяжелую дубленку с густой овчиной внутри, сообразил себе большую кружку исходящего паром чаю и сел на переносную скамейку марки IKEA, щурясь на обнадеживающее апрельское солнышко. Сразу же вспомнил о 'золотом миллиарде'.
  Для меня было очевидно, что вся нынешняя мировая ситуация - спланированная мера, которая в ближайшем будущем откроет свои истинные цели. Ну, 'ближайшее' в человеческом понимании - год-два, во вселенском же - десятилетия. Но люди в таких условиях существовать долго не могут, у них жизнь во вселенной коротка и непредсказуема. Маленькие кризисы каждого в отдельности, связанные с потерей средств к существованию, выльются в большие кризисы государственных масштабов.
  Ну, положим, мировая практика протестов показывает, что для борьбы с кризисом существует глобальная хорошо отлаженная полицейская машина. Для того, чтобы ее запустить нужно всего лишь обеспечить полную изоляцию каждого человека друг от друга.
  Закрыть границы, тем самым ограничивая перемещение людей между странами, закрыть внутренние государственные пространства под предлогом чрезвычайного положения. Хотя ЧП не катит - в пустых по исполнительскому мастерству бумажках, объединенных словом 'Конституция', в этом случае обязательно материальное содержание людей, очутившихся внутри этого ЧП. Открыто похерить основной закон любого общества пока не решается ни один лидер государства. Ну, придумают неконституционный термин, типа 'временная изоляция'. Или еще лучше - самоизоляция. Что это такое, не знает никто, разве что мент, который сам решит, как это дело обеспечивать и поддерживать. Дубинкой и штрафом, они по другому не умеют.
  Потом надо загнать всех по месту проживания, чтоб на улицу не выходили. А если и выходили бы по каким-то мелким человеческим надобностям, типа еды купить, либо в аптеке фуфлабин, то обязать носить намордники, чтобы никто не видел вокруг себя человеческих лиц.
  Через несколько недель такого существования, обеспеченного полицейским контролем, часть наиболее впечатлительных людей повесится в ванных комнатах на полотенцесушителях. С другими придется работать.
  Невосполнимый урон целым отраслям, туристической сфере, например, или пассажирской авиации и круизному судоходству, да и многим другим, приведет к массовым увольнениям. Куда им деваться? Ну, програмку для них сочинить о помощи в кризисе, деньгу малую выдать - и все, хватит. Сложности, если они и возникнут, то лишь в Россиянии и Белоруссиянии. В европах народ, как правило, верит своим правительствам, внемлет им со слезами на глазах, их мозги давно и надолго промыты, будут сидеть и ждать помощи, как овцы в загоне. Пока не вымрут к чертовой матери. У нас же полицейство вполне может любой очаг возмущения подавить со всей жестокостью.
  Следует отметить, что в идеале любое производство или бизнес, где люди контактируют друг с другом и могут обмениваться мыслями - подлежат закрытию. 'Выживут только любовники'53. Тьфу ты, выживут только работники на дистанте - они безобидны.
  То есть, начало - разъединение всех и вся, обезличивание и обезволивание. Пока мы едины - мы непобедимы. Ну, а раз уже не едины, а разъединены, то очень даже победимы.
  Кружка в руке перестала дымиться парком - просто я ее всю вылакал, и она была пуста. Мне было видно со своей скамейки, как по дороге в сторону города прошли двое подростков, мальчик и девочка. Они громко ругались матом. Не на кого-то, а просто так. Мне показалось, что они детдомовцы. Вообще-то, дети, хоть домашние, хоть с детских домов, ныне одинаково охотно чешут на языке непристойностей. Вероятно, это модно.
  Одежда на них была вполне новой, но уже неопрятно заляпанной чем попало. Домашние дети, даже если достаток у них разный, более бережны к своему гардеробу. У детдомовцев зачастую любая вещь одноразовая. Зачем беречь, если можно в любой момент выбрать другую?
  Я отправился за новой кружкой чая.
  
   18. Мой Рубикон.
  
  Ну, вот, что мы имеем. К концу года все разъединены, обособлены и обозлены. Финны думают, что во всем виноваты россиянцы. Им вторят прочие европейцы. Налоги никто не отменял, но их платить не с чего. Кредиты никто не отменял, но их возвращать тоже не с чего. Двадцатый год пока пожинает плоды девятнадцатого. А к началу двадцать первого ВВП всех стран вместе взятых падает на невиданный уровень. Имеется в виду не рейтинг постоянного и бессменного и бессмертного Владимира Владимировича, а внешний валовый продукт. Или даже внутренний - кому как интереснее.
  Взращенная особым способом полиция готова избить и убить всех, в том числе и мам родных. Для демонстрации готовности неплохо провести учения где-нибудь в Белоруссиянии, ну и паре-тройке стран Европы. Может быть, даже в Финляндии. Хотя, вряд ли - чтобы финна поднять, его надо сначала здорово уронить, да еще и втоптать. Нынешний кабинет министров из 'девушек разной ориентации' этим плотно занимается.
  Вот здесь и должен уже просматриваться пресловутый 'золотой миллиард'.
  Обязательному уничтожению подлежат все, так называемые, 60 плюс. Ага, это значит, что у истоков 'миллиарда' тоже стоит кто-то шестьдесят плюс. Важно убрать наиболее мудрый слой человеческого населения. Чтобы самим сделаться самым мудрым.
  Да, к сожалению, всех пенсионеров достаточно легко вывести под корень. Лишить медицинской помощи и профилактики - вот и все. Прикрыть больницы и поликлиники. По-моему не так давно я об этом уже слышал из уст кассирши в 'Магните'.
  Но тогда нужно извести еще и всех тех, кто нетрадиционной сексуальной ориентации. Ибо они в 'золотом миллиарде' размножаться не могут - стало быть, бесполезны. А выявить их очень легко. Веяньем последних лет каждый несчастный гомосек считает своим долгом прокричать о своей гомосечности во всеуслышание. Типа, им за это респект и уважуха. Все по списку пройдут и будут вопить о своем преимущественном праве, а их запихнут в герметично закрытые гей-клубы и пустят туда веселящий газ. У полицаев ни один мускул на мордах под масками не шевельнется.
  В таком случае и дьявольская кампания под названием 'толерантность' тоже была подстроена под этот 'золотой миллиард'. Определились все те, кто считает себя самыми равными среди равных. Вероятно, тут сказывается настроение к работе, то есть, производству чего-то, а не потреблению. Если верхушка 'миллиарда' будет олигархствовать, то низушка должна работать в поте лица, чтобы кризисов больше не было. Понятное дело, что со всех матюгальников вдалбливается, что все люди, блин, равны. Но самые равные любят заявлять о своих преимущественных правах, но при этом опираться лишь на европейскую лицемерную гуманность и, так называемую, толерантность. Все мигранты, которые пробрались в Европу с других континентов и других стран света, то есть, негры, арабы, и не очень негры, и не очень арабы, по своим трудовым навыкам не будут нужны. Зачем балласт, когда нужно двигаться вперед? Новую 'толерантность' придумывать?
  А их-то как уничтожить? Их-то тьма. Да еще две тьмы - китайцы с индусами. Они тоже крайне непродуктивны, ни хрена делать не умеют, разве что из-под палки.
  А русские с их загадочной русской душой! Ни в коем случае нельзя на них полагаться.
  Остаются амебные финны, одноклеточные норвежцы, прибитые немцы и разнузданные англичане. Ну, и другие европейцы тоже в наличии. Кроме, конечно, итальянцев - те, падлы, в свое время Христа к кресту гвоздями прибили.
  Мне стало совсем непонятно, кто же создает этот чертов 'золотой миллиард'. Гриф из Сбербанка, Путин из бункера, Чубайс из электрической наны, Сорос из дома престарелых, Рокфеллер из ниоткуда?
  Вероятно, познание этого - уже следующая ступень просветления. Пока я перебрался из нулевого уровня на следующий, в котором мне логически ясно: всех хотят изолировать и контролировать.
  И опять же хотелось под всем этим подвести черту: все это божий промысел. Вернее, промысел Самозванца, которому осталось совсем немного, чтобы захватить этот мир. Волшебство и сплошной фокус-покус. Однако именно сейчас весь материалистический мир трещит по швам, потому что связать воедино все события и сделать после этого выводы - без метафизики не получается, хоть тресни.
  Казалось бы, именно сейчас церкви должны проявить себя, сделать какие-то мудрые заявления, обозначить свою позицию, как это случалось всегда в смутные времена. Шиш с маслом. В Россиянии попы мелко подрагивают перед Путиным, несут в проповедях чушь вселенскую, будто ничего не происходит, и очень продуктивно контактируют с правящим режимом. Но церковь-то отделена от государства, она на вере людской, а не на доверии и подобострастной любви к всемирноизбранному на миллион лет президенту!
  Такая же картина в цивилизованной Европе. Ксендзы не только 'охмыряют Козлевича', они трепещут как-то слишком уж по-шкурному. У них все устои веры гомосеки толерантностью перешибли.
  - С чего начинается Родина?
   С окошек, горящих вдали.
   Со старой отцовской буденовки,
   Что где-то в шкафу мы нашли.
   А, может, она начинается
   Со стука вагонных колес.
   И с клятвы, которую в юности
   Ты ей в своем сердце принес.
   С чего начинается Родина?
  Скрипучий голос выводил рулады, серые занавеси слабо не в такт колыхались. В мой последний подобный сон я ударил Цахеса, чем нанес ему смертельную обиду. Очень может быть, что мое личное существование тоже смертельная обида для него. Ну и ладно, переживу как-нибудь, если, конечно, переживу.
  Карлик по своему обыкновению смотрел куда-то в сторону, но на сей раз не подпрыгивал и не гримасничал. Он как будто бы грустил. Дело-то понятное, с чего радоваться, если образ телесный немощен и почти бесплотен, тело земное все-таки тленно, а смысл всей жизни, который в доброте и любви, растрачен бесповоротно.
  - Мы не имеем права на жалость, - сказал Цахес. - Великая цель не может быть достигнута через жалость.
  Я ничего не сказал. Великие цели ставили перед своими людьми якобы великие люди. Великий Наполеон умер в изгнании, великий Ленин - умер почти овощем, великий Сталин - окочурился на ковре, великий Гитлер - в полуразрушенном бункере. Все великие по течению лет вспоминаются великим только в своих слабостях. Все помнят, как они умерли. А кто помнит смерть иных великих представителей человечества, таких, как Леонардо Да Винчи, Антонио Вивальди, Алексея Толстого, Никола Тесла, Сергея Королева? Их дела и творения - пожалуйста. А как скончались - наверно, от старости. Или может, они до сих пор живы?
  Конечно, живы. В памяти живы. А прочие - шелуха. Любой дурак сможет стать президентом, царем или вождем. Побыл свое - и долой, на вечный покой. Силой штыков создал правление миром, но время прошло - и развалилось все к едрене фене. Закон природы, против него не попрешь. Так стоит ли разменивать свою доброту и любовь на злобу и ненависть?
  Спроси у Цахеса - он ответит.
  - Нам предстоит решить массу задач, но, хотелось бы отметить, потенциал у нас имеется. И неплохой потенциал. Мы должны понимать, что от твердости в стремлении к самым высоким целям зависит в конечном итоге и достижение их.
  Коли ставить задачу нескольким поколениям - это равносильно отнять у этих поколений право на выбор. Да что там миндальничать - отнять у них право на жизнь, потому что любой не разделяющий эту задачу должен быть предан репрессии.
  Вот, положим, я никогда не голосовал на выборах за Путина. Выборы - это такое дело, выборное, когда за выборщика голосуют какие-то обстоятельства. Этих обстоятельств очень много, в итоге выбирается кто попало, но не тот, кому следовало бы по всем понятиям. Чепуха какая-то. Зачем тогда нужны эти выборы? Да, вообще, незачем. Ну, а что делать тем, кто голосовал, как они считают, против Путина? Ну, ждать еще один выборный срок и терпеть. А потом еще и еще и так до бесконечности.
  Ибо цель есть, а выбора, блин, уже нету. Те, что со слабыми нервами - идут строем по тюрьмам, те, что покрепче - вздыхают и падают духом.
  - Мы не позволим оказывать влияние на сложившиеся десятилетиями традиции и поведенческие навыки. Хватит, знаете ли, уповать на добрых заграничных дядюшек. Их нет. И быть не может. Здесь есть мы. Хотелось бы это подчеркнуть.
  Не, ну это понятно. Вы только и есть. И традиции с поведением тоже ваши. Однако я еще принадлежу к тому поколению, которому вы, ваше превосходительство, ни хрена не дали. Отбираете, конечно, это уж, как водится, но не даете.
  Цахес дернул правой рукой, левая плетью висела вдоль тщедушного туловища. Он повернул свою голову в мою сторону и неприятно окрысился. Ну, этим меня не удивить. Видел я людей, которые умели крыситься, но приятно. Просто любо было на таких окрысившихся людей смотреть.
  Но вот некоторые изменения в его внешности заставили меня насторожиться. В первую очередь, конечно, глаза. Маленькие кругленькие и бесстрастные, разве что иной раз злобные, налились кровью. Красные глаза, которые смотрят на тебя - это, пожалуй, не самый лучший взгляд, который довелось мне ловить за всю свою жизнь. Вообще-то, это страшно.
  Мурашки побежали у меня от затылка по спине, волна за волной. Такие глаза сверхъестествены, даже принимая во внимание, что и Цахес сам тоже очень даже сверхъестественен.
  - Можно бесконечное количество раз оглядываться на прежнюю жизнь, но хочу вас заверить, что именно из-за прежней жизни мы столкнулись с той сложной ситуацией, которая имеет место быть сейчас. И возврата к прошлому не будет. Это я вам тоже говорю со всей своей уверенностью.
  Есть такая отличительная характеристика у начальствующих людей. Пришла, положим, власть, которой можно распоряжаться. Раньше такой же властью обладали другие, хорошо у них это получалось, либо не очень - жизнь уже все расставила по своим историческим местам и оценила по своей пятибалльной шкале. Начальник может быть большим, типа президента отдельно взятой страны, может таковым не быть, а руководить любой эксплуатационной бригадой из трех пьющих специалистов, но он все равно остается начальником.
  Тот начальник, что по приходу в должность, ничего не меняет - позволяет всему быть так, как это было, блин, всегда. Он нулевой или нулевая, или нулевое, если без определенной половой принадлежности, как это теперь крайне модно в европах.
  Если же начинает использовать скрытый или угнетенный ранее потенциал своих подчиненных, тем самым развивая свое хозяйство, тут уж коэффициент ТТХ, как любил говаривать футбольный аналитик Бубнов54, плюс один. Ну, а коли еще и сам разрабатывает стратегию, приводящую к очевидному прогрессу, то имеется налицо высший управленческий балл: плюс, как бы так сказать, два.
  Но такие управленцы теперь, как правило, не встречаются. В Россиянии они задавлены выходцами из ментовских сфер, в Европах - обязательными сексуальными меньшинствами и цветными борцами 'black life matter'.
  Если начальник убирает всех подчиненных, которые умнее его, это 'минус один'. А когда при всем при этом капризно требует своей личной исключительности, уходит на максимум со знаком 'минус'. Ничего хорошего в таких случаях ждать не приходится. Разве что перевыборов на 'пожизненное'. Им любое развитие и улучшение жизни подчиненных смерти подобно. Вот и борются, падлы, за свое исключительное право. Кризис, неизбежный в таких случаях, не из-за них, а так как раньше все были дураки - оттого и жили сносно.
  Цахес развернулся в мою сторону. Его тело как-то увеличилось в размерах: туловище, не обремененное мышечным рельефом, все в складочках кожи и пигментных пятнах, стало каким-то бочкообразным. Руки, напротив, утоньшились и удлинились, как и ноги. Можно было предположить, что теперь они запросто выполняют хватательную и раздирательную функции. Также можно было предположить, что в самое ближайшее время эти функции будут направлены против меня.
  Конечно, может быть, это я, несчастный, уменьшился в размерах, но разницы в этом не было никакой. Передо мной возвышался чудовищный монстр, даже в былых кошмарах мозг не давал мне таких ужасных видений. Волосы у меня на голове зашевелились, во рту пересохло, я повернулся, чтобы бежать.
  Ноги слушались плохо, а чудовище настигало меня, не делая при этом никаких усилий. Черт, проклятые серые занавеси, густо свисающие во всех направлениях, не позволяли мне протиснуться через них. Они бесстрастно колыхались, когда я пытался отодвигать их плечами и раздвигать руками. Я мог поднять одну за раз, но вокруг меня их было миллионы.
  - Проблема не в том, что есть зло, - донесся мне в спину скрипучий блеющий голос, на этот раз громоподобный. - Проблема в том, что есть добро. Иначе всем бы было наплевать.55
  Я в полнейшем отчаянии обеими руками ухватился за ближайшую занавесь и сказал ей:
  - Ну, будь человеком, пусти! Ты же живая, я это знаю.
  Никакой реакции в ответ.
  - Вот же вы бесчувственные болваны, серость, электорат! - мой словесный запас иссяк достаточно быстро. А Цахес, громадный и зловещий, одним своим видом вызывающий приступ тошноты, был уже рядом и взмахнул своей когтистой рукой.
  Я был настолько напуган, что даже не мог придумать никакого противодействия. Да и что тут придумаешь, коли мои материальные руки проходят через его бесплотное тело, как сквозь туман. Он громаден, он непобедим, он могущественен. Все серые занавеси висят для него. Они мешают мне одним своим присутствием, а ему это на руку, которая способна раздавить меня, как тварь дрожащую.
  Хорошо, что тело мое сохранило какие-то инстинкты, и эти самые инстинкты заставили меня резко присесть.
  Страшная лапа, теперь и вовсе мало что имеющая общего с человеческой, цапнула пустоту и попутно занавесь. В месте удара когтей сразу же выступила серая жидкость, вязкая и маслянистая на вид.
  - Неприметной тропой пробираюсь к ручью,
   Где трава высока, там, где заросли гуще.
   Как олени с колен, пью святую твою
   Родниковую правду, Беловежская пуща.
  Я пропел спасительный заговор, но на этот раз он не сработал. Вернее, сработал не так, как мне того хотелось.
  Мне не удалось вывалиться изо сна и обнаружить себя на банной полке посреди старых пальто и тулупов. Я остался все там же, вокруг меня были все те же. А мне в глаза со злорадным смехом посмотрело Отчаянье.
  Печально, конечно, теперь ничто не может помешать Цахесу, которого язык просто не повернется назвать 'Крошкой', превратить меня в мешок, наполненный переломанными и раздробленными костями, порванными внутренностями и удивленными глазами с прикушенным языком. Ну, что же, я по крайней мере попытался, да сил таковых, чтобы справиться с этим чудовищным гигантом, нету.
  Я бросил последний испуганный взгляд на монстра и понял, что я ошибся. Взгляд, брошенный мною, не был последним. Я еще раз посмотрел на него, а потом еще, а потом, вроде бы, страх мой перестал быть таким удушающим.
  Цахес вновь сделался своего прежнего размера, как собака от больших до очень больших размеров. Но не гигант, хотя конечности все также вызывали опасения. Вероятно, это я перестал уменьшаться и вновь вернулся к пропорциям: 52-100-60. Хотелось бы пояснить, что это не рост-вес-возраст, а возраст-вес-объем кулака в сжатом состоянии. При моем росте в 190 сантиметров я немногим уступаю габаритами знаменитому хоккеисту Ковальчуку, разве что сантиметр. Да и то - не факт.
  Я прикоснулся обеими ладонями к незаживающей ране на занавеси, и тщательно обмазал все кулаки этой выступившей сукровицей. Зачем? Надо! Пес его знает, зачем. Накатило, знаете ли.
  Никаких изменений в лице Цахеса я не заметил: он все также был самовлюблен и самоуверен и само-садист. Пусть он вновь был меньше меня ростом, зато у него возможностей больше! При полном попустительстве амебных серых занавесей он мог рвать меня на части, не боясь, что с ним самим что-то случится. Таков закон, такова теперь конституция, блин.
  Чудовище захотел ухватить меня сразу обеими руками, вероятно, чтобы с наслаждением потом сжать свои клешни и вырвать из меня столько мяса, сколько влезет в его ладони. Ну, а я наотмашь ударил его по уху справа. А потом слева.
  Обработанные специальным образом кулаки отлично находили контакт с некогда эфемерным объектом. Я бил, Цахес отлетал в стороны и дико визжал. Изо рта, из носу, с ушей и даже из глаз у него выступила та же самая серая маслянистая жидкость, что и наблюдалась у раненной занавеси. Я не знал устали.
  - У высоких берез свое сердце согрев,
   Унесу я с собой, в утешенье живущим
   Твой заветный напев, чудотворный напев
   Беловежская пуща, Беловежская пуща.
  Обнаружив себя на полу под банной полкой, я, не подымаясь на ноги, выбрался на веранду и дальше - под лунный свет. Плечи и руки мои были покрыты глубокими царапинами. Кулаки в кровь разбиты, неизвестно когда прокушенная верхняя губа припухла.
  По небу, заполошно махая крыльями, пролетела встревоженная утка. Голые ветви деревьев и шаровидных ив недвижно тянулись к угасающим звездам. Тишина стояла неестественная. Вернее, естественная, когда животные еще спят, а людям нельзя ни работать, ни жить вне отведенных для этой жизни резерваций. Мертвая тишина. А она наступает тогда, когда умирает жизнь. Когда отмирают человеческие чувства.
  
   19. Не ждать у моря погоды.
  
  Уже довольно давно я не ношу рубашки или майки, заправленные в джинсы. С некоторых пор я прекратил жевать жвачку. Вроде бы ничего особого, но я на это обращаю внимание.
  Несмотря на активные занятия спортом, ежедневные упражнения для пресса и контроль питания, мой живот перестал быть плоским, зато стал другим по форме. Он не растет, но его видно, а хочется, чтобы видно не было. Чепуха, конечно, но я теперь уже не в той форме, как в тридцать и даже сорок мальчишеских лет. Жизнь меня, вероятно, изогнула каким-то образом, вот и имею перед зеркалом то, что имею. Груз лет, елки-палки, давит.
  Появившиеся во рту импланты и коронки выразили ноту недоверия всяким там Ригли или Хулитолку56. Не хочется терять сотню тысяч рублей из-за копеечной резинки. Веяние времени, елки-палки, сказывается.
  К чему я это вспомнил? А что можно вспоминать одиноким апрельским утром вдали от близких мне людей, как не о своей старости? Любой человек неизбежно скатывается к возрасту, когда нужно носить рубашки навыпуск и не жевать жвачку. Только не любой человек с этим мирится. Такие вечно молодые садятся на иглу ботекса, подправляются скальпелем хирурга - и начинают люто ненавидеть своих ровесников.
  Понятное дело, что молодость - это средство обеспечить себе старость57. Но обеспеченная старость не должна быть злобной, агрессивной и равнодушной. Зачем, старцы, границы закрыли? Прикрылись, блин, относительно молодыми лидерами несчастных государств - и алес, шлагбаум в горизонтальное положение! Какой убыток я нанесу подлому государству Финляндия, если поеду на разрешенное мне конституцией и нашей Россиянии, и не нашей Чухляндии, время в свой дом? Я привык к пренебрежению и ненависти к себе, как неевропейцу, но видит Господь, мы обустроили наш дом на финской земле лучше, чем делают это коренные финцы, живущие где-то поблизости.
  У меня нет моральной ответственности перед финскими властями, я не моргну глазом, коли доведется счастье увидеть их бедственное положение. Я не помогу, я, наоборот, лишь усугублю. Я не буду здороваться при встрече с полицаями, а при удачном стечении обстоятельств сверну им шею.
   Я готов идти войной на все режимы вместе взятые: на путинский, на меркелевский, на трамповский, даже на санна-марининский. Именно ваша избранность псевдо-народом делает из меня недочеловека, социопата и мецената. Нет, не мецената, а мизантропа.
  Все еще недомогая, по крайней мере, для весенних работ на земле, я был преисполнен решительности. Ночная схватка с Крошкой Цахесом заставила меня уверовать: наша встреча была последней, дальше я смогу спать совершенно спокойно. Если и будут меня мучить ночные кошмары, то к этому странному существу они не будут относиться никак. Можно считать, что я поборол свои навязчивые и пугающие сновидения. Ну, сказать, конечно, можно, а дальше что?
  Воистину идти войной на все режимы вместе взятые? Так первый же встречный мент с наслаждением разрядит в меня свое табельное оружие. Я даже не успею прочитать свой Манифест. Да больше: я даже не успею написать свой Манифест.
  Попивая горячий чаек я сказал сам себе: какой, нахрен, Манифест? Хватит с меня Манифестов - не писал, так нечего и пробовать. Есть гражданская позиция? Есть. Ну, так и жить по ней. Лучше, конечно, жить по совести, но и по гражданским принципам можно 'маненько'. Хотя бы попробовать.
  Я оглядел все свое приусадебное хозяйство. Да, руки бы к нему приложить уже не помешало. Граблями пройтись, мусор после зимы собрать, ветки у кустов подрезать - да, мало ли что еще! Но некая телесная слабость и душевная неуспокоенность заставляют меня повременить с этим.
  Может, отправиться в город Петрозаводск, где на берегу Онежского озера стоит в добротном сталинском доме наша запертая квартира? Может, и так. Только ключа у меня к ней нету. Зато у сына ключ имеется. На крайний, так сказать, случай. Случай, понятное дело, настал. Только готов ли я видеться с сыном?
  Вообще-то, видеться я готов, но вот уже второй год не очень к этому стремлюсь. Неловко мне как-то в его кампании, хочется поскорее уйти куда-нибудь по делам, спрятаться в повседневных заботах и узнавать о его жизни от жены. У меня даже телефона сына нет, чтобы ему позвонить. И то знаменательно, что моя супруга в моих с ней телефонных разговорах ни разу не упомянула о возможности заехать за ключом. Значит, все как-то не очень так-то.
  Вероятно, мантра у меня такая, аура неподходящая, или скрытая склонность, но мои родные всегда считают, что я виноват. Длится это давно, с самого раннего детства, так что я даже к этому попривык, что ли.
  Ну, родителям некогда было со мной возиться, когда я рос, они меня ругали. Точнее, поругивали, практически никогда не опускаясь до случайной похвалы. Сестры тоже ругали. Вероятно, заслуживал, потому что всем мешал. Не потому, конечно, что постоянно требовал к себе внимания, влезал в разговоры, встревал в дела, меня совершенно не касающиеся. Просто со мной частенько случались события, в которых невольно приходилось вмешиваться родным.
  Например, убежал я с парнями без спроса купаться на соседствующую с домом речку, да и проткнул себе ногу гвоздем на плоту. Все мои товарищи разбежались по домам, потому что поздно уже, а я на берегу сижу, подорожником кровь останавливаю. Тут и мама подоспела, ухо мне немного покрутила - я даже метров пятьдесят с испугу пройти смог. А потом кровь опять пошла, и прыгать на одной ноге сделалось больно. Мама меня поругала и ушла.
  Стою я под березой, обнимаюсь с ней, подорожник прилаживаю на дырку в ноге, а тут и отец появился на мотоцикле с коляской. Поругал он меня разными словами и в больницу отвез, намереваясь, наверно, оставить там, откуда десять лет назад забрал в эту жизнь. Однако люди в белых халатах обратно меня принимать решительно отказались, влепили больной укол от столбняка, наскоро перебинтовали ногу и велели проваливать.
  Всю последующую неделю я ползал по дому на коленках, когда родители были на работе, и прятался в своей комнате, когда родители были дома. Было отчаянно жарко, я потел, как суслик, и рана заживала плохо. Мне и за это доставалось, но чисто в профилактических целях.
  В общем, когда я, наконец, смог ходить, прихрамывая, на всех ногах, мне было очень стыдно. Я ощущал себя самым плохим преступником среди всех моих ровесников и ребят помладше. Это ж надо, столько крови попортить своим родным!
  До тех пор, пока я не уехал учиться, я ломал себе руки, ноги, пальцы, вывихов получал неисчислимое количество, синяки и ссадины были моей визитной карточкой. При этом я успевал очень даже неплохо учиться и читал великое множество книг. Вероятно, спорт выбрал не тот. Точнее, не те виды спорта выбирал - потому что перепробовал я их изрядное количество: и легкую атлетику, и велоспорт, и футбол, и теннис, и баскетбол, и волейбол, и бокс, и борьбу - уж не помню, вольную или классическую, и дзюдо, и даже скалолазание, притом что скал в двухстах километрах поблизости не водилось. Наконец, успокоился на лыжах, но начались проблемы с низкими температурами. Это и обморожения, и холодовая аллергия, и вечный насморк.
  В общем, устроил я своим родителям веселую жизнь.
  Ладно, смирился я с тем, что от меня одни неприятности, и не обижался ни на родителей, ни на старших сестер. Те по умолчанию тоже считали меня полным чмом. Иной раз я сердился, но и только - на родных людей обижаться нельзя, чтобы они не сотворили. Они принимаются такими, как есть. Мы же - родные, и других родных быть просто не может по определению.
  Жизнь нам дана в таком виде, что друзья могут предать, товарищи - бросить. Вот только кровное родство всегда остается сакральным союзом, будто бы подтвержденным 'клятвой на крови'. Понятное дело, наследные цари и прочая шваль могут возразить, однако ими можно пренебречь, как неестественным ходом человеческой эволюции, как аппендиксом, если делать аналогию с организмом.
  Мне всегда казалось, что детство у меня было совсем неплохим. Мне не больно его вспоминать, иногда стыдно, конечно - но, уж приходится делать скидку на молодость и неразумение. Все было хорошо, и меня воспитали таким, каким я сделался сейчас.
  Своих детей я воспитывал несколько иначе. Ругал, конечно, но совсем не по пустякам. Хвалил, и делал это даже по пустякам. Я не считал, что я поступал правильно, просто я так видел эту жизнь, и мне всегда хотелось, чтобы мои ребята в разных ситуациях думали головой, а не бились в эмоциях. Воспитанием занималась моя жена, и это у нее получалось гораздо лучше, чем у меня. Я часто отсутствовал и отсутствовал подолгу. Работал, так сказать.
  Наше поколение, пущенное в свободное плавание в 90-х годах, отличается от других какой-то повышенной ответственностью за родных и близких. Едва встав на ноги, многие мои товарищи по институту озадачивались вывозом своих родителей из некогда братских республик, где тех вполне безнаказанно собирались поубивать к чертям собачьим. Покупали им квартиры в Питере, либо в Новгороде, либо еще где-нибудь, денюжку давали на жизнь. А потом, когда свои дети подрастали, покупали квартиры и им, чтобы они могли спокойно учиться и устраивать свою жизнь. Мы, мое поколение, было в ответе и за своих родителей, и за своих детей. Вот только за государство мы не были в ответе, отчего и прозевали это самое государство.
  Мои родители дожили свой век, дело житейское - все люди умирают. Мне не в чем их упрекнуть, память осталась, хорошая память. Я этой памятью дорожу. Также дорожу памятью, какими выросли наши дети.
  Квартиру нашему сыну мы тоже купили, чтобы не надо было ему тяготиться общежитской жизнью. Проблем, конечно, с учебой и последующим трудоустройством хватало, но он с этим неплохо справлялся. Мы были спокойны.
  Потом я перестал быть спокойным. Я начал беспокоиться. Никому об этом не говорил, но как-то однажды заметил, что мы с сыном совершенно перестали общаться. Сначала это было неочевидно. Потом сделалось очевидно.
  Все друзья моего сына, с которыми он корешился и корешится сейчас, безотцовщины. Это, конечно, ни о чем не говорит - все ребята хорошие, а мамы у них 'про бронепоезд поют'58. Может быть, это я такой хреновый, что меня можно стыдиться перед своими товарищами в солидарность, так сказать? Пес его знает.
  Пару лет я никак на такое положение не реагировал. Ну, там 'Отцы и дети' Тургенева, время расставит все по местам, кровное родство и все такое. Не смотрит мне сын в глаза, когда по случаю приходится пересечься - переживу как-нибудь. Все равно мы в близком родстве, справляюсь пока без его помощи.
  Без помощи-то справился, вот только не справился с дальнейшим усугублением.
  Еще пара лет прошло, сын стал работать на достойной работе в достойной должности на достойном окладе. Девушка, опять же, не в браке, но в отношениях, проверенных временем. Все бы хорошо, да мне что-то нехорошо.
  Начал я обращать внимание на то, что взгляд у сына на меня сделался совсем безрадостным. Мы по-прежнему почти не разговаривали, но в помощи никакой я не отказывал, буде такая потребность возникала. А она, блин, возникала - что уж поделать, когда у меня опыт и возможности, а у них с девушкой желание и деньги. Денег зачастую не хватало, да и жаба давила отдавать какому-то работнику пару тысяч песет, когда я могу то же самое сделать полностью free of charge, да еще и переделать попутно что-нибудь попутное.
  Но взгляд, блин!
  Так на меня всегда смотрела мама моей жены, то есть, с позволенья сказать, моя теща. А еще она бабушка моего сына. И вот у них взгляды оказались абсолютно одинаковы, когда в их перекрестье случился я собственной персоной.
  Я, конечно, не специалист по выражению лица или игре глазами, но с уверенностью мог заключить, что понимание, одобрение и уважение в этом взгляде отсутствовало напрочь. Теща меня стойко недолюбливала всю мою сознательную жизнь, стоило мне только образоваться на ее горизонте. Через несколько лет это неприятие меня, как частичка семьи ее дочери, плавно переросло в ненависть.
  Я-то, добрая душа, считал, что дело поправимое, надо переждать, надо совершить хороший поступок, мешок картошки, например, для тещи перетащить через дорогу. Но она редко выходила на дорогу с мешком картошки, поэтому все прочие знаки внимания: привезти то, унести другое, отремонтировать третье - пропали втуне. От любого другого человека она принимала помощь, но только, блин, не от меня. А потом я и помогать перестал.
  Даже больше - мы перестали здороваться, она забыла мое имя, уподобившись Путину и его верному вассалу Пескову в отношении Леши Навального. Нет Навального, есть 'гражданин', 'пациент', 'некая личность' - вот и я стал 'студентом', 'писателем' и еще кем-то нецензурным. Впрочем, мне это нисколько не мешало жить, и жене моей, на мое счастье, вовсе не нужно было никакого благословения от мамы, чтобы мы продолжали нормально существовать. Да, в этом мне, конечно, повезло.
  Не повезло в том, что сын мой начал смотреть на меня точь-в-точь, как теща. И не только смотреть, увы.
  В редкие моменты, когда мы оказывались в одной кампании, то есть, всей семьей, как в старые добрые годы - мы с женой и дети, он, вдруг, отчаянно принимался меня критиковать. Не в том, что я делаю, а в том, о чем я думаю и что для меня более-менее принципиально. Вообще-то я не очень принципиальный человек, мне совершенно необязательно, чтобы кто-нибудь поступал так, как того мне хочется. Для меня важнее было, чтоб мне никто не мешал. И самое важное - чтоб никто не пытался поднять меня на смех. Вроде бы я уже достаточно вырос, оформился и даже начал уже портиться. То есть, мое мировоззрение позволило мне стать таким, какой я, собственно говоря, и есть.
  Сын начал смеяться надо мной, начал меня высмеивать. Очень неприятный опыт, следует отметить. Я крепился, сколько мог, но бесконечно это продолжаться не могло. Он искал конфликт, он его нашел, он громко и многажды раз послал меня и убежал, не дав открыть мне рот в поисках приемлемого для всех нас выхода из ситуации.
  Это случилось полтора года назад. Это случилось так давно, что я уже и не помню, что значит говорить по-семейному. Это случилось, потому что неизбежно должно было случиться. Это теперь моя жизнь.
  Времени для раздумий у меня было предостаточно, и постепенно я пришел к решению, как жить дальше. Вовсе необязательно, чтоб у моего сына был отец - вон, все его кореша прекрасно справляются, будучи безотцовщинами. Но это не значит, что у меня нет сына. Я буду всегда делать так, чтобы ему от этого было лучше. Лучше - не видеть мою мерзкую морду - не навязываюсь в своем обществе. Лучше - не слышать мой гадкий голос - буду молчать. Лучше - не знать о моей жизни - попрошу жену, чтобы не старалась меня упоминать.
  Они-то продолжают общаться несмотря ни на что. Это правильно, потому что мать никогда не покинет своего ребенка. Даже если для этого придется пожертвовать своим браком. Ну, положим, до этого не дошло, только тема моего взаимоотношения с сыном сделалась табу.
  Меня никто не поддержал в сложившейся ситуации, и я уверен, что коли бы мои старшие сестры узнали о нашем странном конфликте, они бы даже не пытались встать на мою сторону несмотря на то, что я, блин, немного постарше сына, что я, блин, продолжаю помогать ему средствами. Просто мне нельзя сочувствовать, потому что в любом случае я виноват во всем. Это исторически. К этому я относился вполне философски.
  Это их дело, а мое дело оставаться таким же, как всегда, не обижаться на родных и близких и стараться реже сердиться. У меня хватало врагов, которых я искренне неавидел, и мне этого более, чем достаточно. Семья и кровные узы - это святое.
  Тем не менее я позвонил жене и поговорил о том, о сем. Выхода из межгосударственных взаимоотношений не просматривалось, перспективы близкого и далекого будущего были крайне туманны.
  - Закрыть границы проще простого, - говорил я. - Вот обратно их открыть - это настолько сложно, что лучше уж и не открывать
  - Может, прислушаются к голосу разума? - всегда спрашивала жена. - Это же нарушение всех свобод и чертовых демократий?
  - Ну, на всех нам по большому счету наплевать, нам важно отношение Россия - Финляндия. Но финка - это очень коррумпированная страна, пока финцы не всколыхнутся и не сбросят коррупционеров, прикрывшихся совершенно бестолковым правительством девушек, толку не будет. А финцы слишком заморожены, они очарованы этими девушками, поэтому легче сделать россиянцев виной всех своих нынешних и предстоящих бед, чем здраво мыслить. Увы.
  - Так, может, я приеду?
  - Это будет дорога в один конец, обратно уже выбраться не получится. А у нас хозяйство. Давай, еще подождем пару недель?
  На этом и порешили. И опять никакого предложения съездить к сыну, чтобы хоть с ключами решить проблему. А разве я не был к этому готов?
  Я здесь один и нахрен никому не нужен. Заработал я к своим пятидесяти с лишним годам вполне достаточно, чтобы семье не быть стесненной в средствах. 'Отряд не заметит потери бойца'. Для меня же важно, чтобы у моих близких было все в порядке, чтоб я никоим образом не причинял им неудобств. Надо уезжать из Юргелицы, здесь я плохо себя ощущаю.
  Я остановился - оказывается, я безответственно ходил по тропинке вдоль своего участка. Что такое происходит? Я огляделся по сторонам.
  Собирался дождь, сыростью тянуло изо всех щелей. Я бы даже сказал, изо всех атмосферных карманов с низким давлением. Я и ходил из одного кармана в другой. Очень хреновая погода.
  Да и мысли мои - это плохие мысли. Это не мои мысли. Это вообще, черт те что. Может, горькая правда и прячется во всех раскладках, однако выводы сделаны вовсе неверные. Как бы жизнь ни складывалась, терять надежду нельзя. Нет, это тоже не вполне верно - нельзя терять веру, в том числе, и в себя. Вера и дает надежду.
  Нет желания ждать у моря погоды. Для начала следует съездить в магазин.
  
   20. Педофил.
  
  Погода хмурилась, сам же я был хмурым по жизни. По крайней мере сегодня. С утра ни разу не улыбнулся, да и улыбаться-то было некому, в общем-то. Разве что зеркалу, но это не интересно.
  В магазине тоже улыбаться не пришлось. Специально обученные прокуратурой люди с великим трепетом и душевным волнением стояли на переднем крае борьбы со злостными нарушителями общественного порядка. Парфёнчиков сказал: всем носить намордники - его слово закон. 'Тыща рублей каждое слово'. Такова была такса, которую выписывали добровольцы-дружинники. Им за каждую голову без намордника еще и премию давали - по тридцать рублей.
  Глупый народ - эти дружинники. Наступит время, и за каждого 'обилеченного' пенсионера морду им будут бить. Прокуратура защитить не сможет. Прокуратуру тогда саму защищать надо будет.
  Я напялил на лицо тонкую балаклаву, оставив лишь глаза, а потом и их упрятал под желтые очки. Все, теперь я неузнаваемо изменился. Даже всевидящее око Парфёнчикова разглядеть во мне человека не сумеет.
  Кассирша испугалась, когда я предстал перед ней, как грабитель банка.
  - Карты, деньги? - спросила она, намекая на оплату.
  - Два ствола, - машинально ответил я, намекая на фильму.59
  Девушка за кассовым аппаратом была не испорчена старым кино, поэтому она ничего не поняла. Взяла деньги, отсчитала сдачу и неожиданно чихнула. Ее намордник, специально сшитый для работников и работниц 'Магнита', вздулся и опал. Да, чихать под повязкой - все равно, что плеваться. Неприятно, наверно, до чертиков. Закрывай теперь кассу, чтобы к умывальнику бежать!
  На выходе один из дружинников окликнул меня:
  - Молодой человек! Можно вас побеспокоить?
  - Пошел к черту, - ответил я ему и забрался в Туарег. Чем он хотел меня побеспокоить? Выяснить, наверно, каким образом я из закрытой Москвы забрался в не менее закрытую Карелию. Больше мне делать нечего, чем разговаривать со всякими наивными пижонами.
  А тут и дождь грянул. Точнее, конечно, посыпал со всех сторон, носимый сырым ветром. Дождь перемежался мокрым мелким снегом, отчего на улице находиться сделалось просто оскорбительно для всей своей одежды. А дружинники, как Павка Корчагин и соратники, стояли с высоко поднятыми головами. 'Как закалялась сталь' они вряд ли читали, поэтому сравнение получилось оскорбительным для Николая Островского. Ну, извините, если что!
  Я развернулся и поехал вдоль речки к своей даче, размышляя о комсомольцах-добровольцах. Парни с папками в руках и полномочиями от прокуратуры напоминали мне предателей-полицаев в оккупированных фашистами населенных пунктах. Тогда Парфёнчиков выходил бургомистром 'нового порядка' Кохом, за которым охотился герой-диверсант Николай Кузнецов. Кто стоял за бургомистром, и может ли быть разведчик Кузнецов в наших условиях, я додумать не успел. Дворники, отмахиваясь от непогоды, открыли моему взору двух ребят на обочине дороги - тех самых, что я уже как-то видел со своего двора. Только теперь они шли из города.
  Они меня заметили издалека, и парень поднял руку, голосуя. Какие-то они были странные. Вроде бы в такую непогоду должны быть мокрыми с головы до ног, но таковыми они не выглядели. Может, из ближайшего дома вышли? Но в такую погоду хороший хозяин собаку не погонит во двор. Хороший хозяин вызовет такси и отправит ребят на машине. Да и вообще, зачем детдомовцы идут от города? Я почему-то не сомневался, что они из детдома.
  Я сбавил скорость и призадумался.
  Ну, вот, залезли они в Туарег на заднее сиденье - кожа сидений стерпит мокрую одежду - поехали.
  - Куда вам?
  - Да сойдем, где скажете, - другого парень ответить не может. Не в Москву же попросят подбросить! А девчонка только хмыкает. Не от простуды, а просто так, выражая независимость и протест.
  Насколько я замечал заголовки в россиянских ресурсах, теперь очень модным сделалось бороться с наркоманами и педофилами. Менты, кто дела раскручивают - в почете, судьи - так они и есть судьи. Оправдывать никого нельзя, а доказывать, что не педофил и наркоман непозволительно. Мент сказал - судья осудил. При раннем Сталине всем десяточки лепили, при позднем - уже двадцать пять. При Путине пока тоже около десяточки, может быть, чуть больше или меньше. Но при Сталине хоть политические мотивы не отвергались. При Путине вместо политики наркоманию, педофилию или оказание сопротивления убивающим тебя милиционерам вменяют, то есть, политических осужденных нет, одни, так сказать, уголовники.
  К чему это я?
  Так высажу, положим, эту странную парочку на дороге, сам развернусь и поеду к себе. Им достаточно сделать на телефон фотографию номера моего верного Туарега. А потом вызвать ментов из ментовки. Сделать заявление - и дело в шляпе. Можно педофила оформлять.
  Может быть, они уже сфоткали. Нет, в этом нет целесообразности. Спереди не щелкают - вдруг, у меня видеорегистратор имеется? Вот сзади - пожалуйста, для торжества справедливости и наказания совершившего ужасный проступок человека.
  С наркотиками теперь все сложнее. Их еще как-то нужно исхитриться подбросить. Да и ментов, случается, на этом ловят. Конечно, их за это не сажают, разве что пожурят немного, но все равно для представителей закона это неприятно. А к Туарегу я теперь никого на пушечный выстрел не подпущу - из тех, кто в погонах бегает и пистолетами трясет. Вообще-то, куда же я, нахрен, денусь, коли обложат со всех сторон. Но пока мы не имеем в перспективе захват меня и моего Туарега. Мы имеем странных детей.
  Ну их нафик! Я дернул рулем, объезжая ребят, и слегка надавил на газ. Дети показали мне вслед неприличные жесты.
  Через пару километров начинался пустынный участок дороги. Слева росли елки, высаженные ветеранами карельского фронта в 74 году. На елках, высотой до неба, качались в своих гнездах вороны и плевали со своей высоты на этот изменчивый мир. Справа за кустами на покатом берегу текла речка Мегрега, которая в этом году почти не замерзала. Речка была черной и на вид очень холодной. Шестьсот семьдесят три метра, не просматриваемых с обеих сторон. Для лихих людей самое лучшее место в плане организации засады.
  Ну, в пору лихого безвременья 19 года здесь отлавливали всех без разбору и пытались грабить, либо прибить. Ну, понятное дело, это было сто лет тому назад. Сейчас же здесь любили устраивать свои засады пузатые мужички в портупеях, с полосатыми палками и похожими на фен фиксаторами скорости. Ныне по причине непогоды да и снизившегося почти на нуль потока транспорта засада не предвиделась.
  Но засада была. Невесть откуда взявшийся плотный мужик в черной кожаной куртке весьма брутальной внешности выскочил из снегового заряда и преградил мне проезд. Можно было, конечно, переехать его всеми четырьмя колесами, да жаль было своего Туарега. Мужик энергично махал мне руками, и мне пришлось подчиниться без особого напряжения для тормозов.
  Он бросился к водительской двери, а я предусмотрительно приоткрыл боковое стекло. Я не произнес подобающего в таких случаях 'чего изволите' и уставился на него. А он уставился на меня. Точнее, он уставился куда-то мимо меня. Мужик осматривал салон моего Туарега, и увиденное его не только разочаровало, но и рассердило.
  - А где? - прорычал он.
  Я не стал упоминать про Караганду или предлагать более неприличный ответ, просто проигнорировал вопрос.
  Дождь в этот момент резко прекратился, снег кончился за долю мгновения до этого, а мужик, видимо почувствовав мое недружелюбие, вытащил из левого кармана куртки удостоверение в тяжелой малиновой обложке.
  Дежурное представление сейчас же вылетело из моей головы: и должность, и звание, и фамилия, и отпечатки пальцев - все. Я понял лишь то, что мне необходимо выйти из Туарега и что-то прояснить. Ну, теперь важно, чтобы эта должность, звание и фамилия не подбросили мне вещество наркотического содержания. Я как раз недавно об этом размышлял.
  - Маску снял!
  О, да - приказ, требующий немедленного повиновения. Я забыл после магазина не только убрать в карман балаклаву, но и снять свои желтые очки для ночной езды. Конечно, тон мне не понравился, а манера общения со мной вызывала глухое раздражение. Я отошел от Туарега ближе к кустам и реке.
  - А ху-ху не хо-хо? - по-детски осведомился я. Мы были одни на дороге, уже долгое время мне не попадалась ни встречная, ни попутная машина.
  С каких это пор оперативные сотрудники по-одному совершают свои оперативные действия? Вероятно, с тех, когда начинают веровать в свое бессмертие и неуязвимость. А также когда решают самостоятельно срубить 'палку' такой величины, чтобы можно было с ее помощью вырваться на оперативный простор из этой олонецкой глухомани.
  - Борзый, да? - осклабился мужик. - Ну, здесь тебе не Москва.
  С этими словами он вытащил из правого кармана куртки табельный пистолет, вероятно марки Макарова. Я в стволах разбирался не очень, но подозревал, что отечественные менты не носят на задание Берету, Люггер или ТТ на худой конец.
  - Мальчишками и девчонками интересуешься, мразь?
  Я даже хотел обернуться: может за моим плечом стоял кто-то еще? Но нет, мы были одни, а мразь - это я. Вот, значит, где я оказался. В самой сердцевине операции 'Педофил'. И этот оперативник, весьма возможно даже не местный, а сосланный из столиц на исправление, интересуется не вымогательством, а жертвой. Деньги ему сейчас не важны, важно уважение и авторитет среди коллег и начальства. Вот поэтому он и один в поле воин. Как и я.
  Дальше время почти остановилось. Да и прошло-то, признаться, всего несколько секунд, прежде чего взгляд мужика сделался удивленным, обиженным и разочарованным. А я за этот кратчайший срок успел сделать на диво много разных вещей.
  Ну, сначала, я моментально потерял самообладание, вскипел, так сказать. В таком состоянии я всегда начинал на удивление логично мыслить, отчего мои поступки даже по истечении некоторого времени оставались все равно оправданными и наиболее верными.
  Пистолет в его руке смотрел мне в лицо, но использовался, скорее всего, как пугач, а не как оружие. Вряд ли оперативник носил свой Макаров в кармане на боевом взводе. Никаких телодвижений с предохранителем он не произвел, поэтому я не опечалился и не испугался.
  Я резко хлопнул кулаком по его локтевому суставу, что повлекло за собой рефлекторное распрямление пальцев кисти. Пистолет, даже не удерживаемый за скобу, упал в грязь под ногами.
  - Как! - возмутился мент. - Я сотрудник Внутренних дел при исполнении! Тебе конец! Из тюрьмы не выйдешь!
  Ну, и еще много чего нецензурного и многообещающего, касательно не только меня, но и моих самых близких родственников.
  - Закрой рот, дебил, - по-доброму сказал я. - Трусы видать.
  Оперативник обиделся пуще прежнего, набычился и бросился на меня, намереваясь смять, сбить и задавить. Он был достаточно плотный по телосложению, раза в два моложе меня по возрасту и обученный обращению с задержанными или задерживаемыми. Для себя я давно уяснил, что валяться с кем-нибудь настроенным агрессивно на земле - не наш метод. Может, силы и сноровка еще сохранилась, чтобы бросить врага через спину с прогибом, но вот суставы уже не радуются таким нетипичным нагрузкам. То есть, травма если и не неизбежна, то вполне ожидаема. А бороться, все время стараясь не повредить себя самого, равносильно помощи тому, с кем, собственно говоря, и приходится бороться. Не, надо держать дистанцию - тогда шанс против молодого наглого быка немного, но повышается.
  Я широко размахнулся обеими руками и с нерастраченной резкостью хлопнул ладонями по его ушам, приближающимся ко мне со скоростью курьерского поезда. Так когда-то Богатырев огорчил Кайдановского в незабываемой фильме 'Свой среди чужих, чужой среди своих'. Ладони я одробил весьма ощутимо, но сделалось любопытно, что произойдет дальше.
  А дальше оперативник заколебался: был он порядочно ниже меня по росту, но произошедшее явно его дезориентировало. В его голове, наверно, сделалось плохо и больно, словно снаряд в черепе разорвался, мент согнулся в три погибели, упираясь руками в землю, и замычал - почти захныкал. Из-под куртки в заднем кармане брюк стал виден телефон.
  Я двумя пальцами подцепил его и уронил, не удержав. А мой противник, выпрямившись, охватил голову руками и пошел через дорогу к съезду на грунтовку, ведущую на совхозные поля за елками. Там на зацементированном переезде через канаву, вероятно, стоял его автомобиль. В самом деле, не пешком же он сюда пришел. Или вороны перенесли на крыльях любви? Те менты, что в былые годы паслись здесь со своими 'фенами' в руках, всегда прятали свои проблесковые огни за елками - ни с одной из сторон видно не было. Разве что вороны сверху наблюдали, но они, падлы, даже не предпринимали никаких попыток, чтобы нагадить на их головы. Они не голуби, вот те бы уже расстарались!
  Я сел в свой Туарег и на задней скорости въехал в нишу как раз тогда, когда оперативник дошел до своей машины - видавшей виды легковой Тойоты.
  Не, отпускать его теперь было никак нельзя. Придется парня убить. Эх, месяц еще не кончился, а я все ментов убиваю и убиваю. Странный какой-то месяц. Убийственно странный.
  Я выскочил к оперативнику, тому все еще было больно, но уже не так ошеломительно.
  - Я тебя убью, - проскрипел он мне. - Ты даже до тюрьмы не доедешь.
  Ну, вот, почти очухался. Убийца граждан Российской Федерации.
  Прицелившись, я пнул его со всей дури между ног. Это ему совсем не понравилось, а когда вторым пинком по голове я поставил точку над нашими физическими отношениями, он и вовсе утратил способность реагировать и бросаться угрозами. Спекся. Алес.
  За шиворот кожаной куртки я подтащил обмякшее тело к переднему колесу его автомобиля и придал ему сидячее положение. Словно по волшебству в моих руках оказалась бутылка водки. Хотя конечно - мои стратегические запасы спиртного все еще были солидны и ждали своей участи в багажнике Туарега.
  Свернув голову бутылке, без всяких церемоний я приспособил горлышко прямо в рот оперативнику. Для этого даже не пришлось выбивать ему зубы придорожным камнем. Потом я закрыл ему нос двумя пальцами и влил водку внутрь. Здесь я испытал поистине большое удивление: водка убулькала в один глоток, затем завершившийся большим вздохом, можно сказать, полной грудью, и легким рыганием.
  Пришлось призадуматься. Многие знают, что на ментовских оргиях водка льется рекою, а дозы изрядно превышают нормальные человеческие, при которых валятся с ног. Поборов жалость, я достал вторую бутылку и таким же образом влил грамм триста ему внутрь. Внезапно оперативник открыл оба глаза и уставился прямо перед собой.
  Сначала я думал, что это он так укоризненно смотрит на меня, но потом с облегчением усомнился в этом, сместившись с точки прицеливания в сторону. Взгляд остался на месте. Бросив в неухоженный и захламленный салон предварительно тщательно протертую пустую бутылку, я приспособил вторую возле полумертвого тела, тоже обработав ее надлежащим образом. Потом рассыпал в крошки хлеб на грудь оперативника и вылил ему на голову половину газировки, что была у меня в Туареге, а саму полуторалитровку бросил рядом же, тоже стерев с нее все отпечатки.
  Вряд ли наши местные криминалисты озадачатся дактилоскопическими излишествами, но на всякий случай не помешает. Как там судьба этому ловцу педофилов улыбнется - выживет ли он или отделается только головной болью и застуженными почками - меня нисколько не интересовало. Мне не было страшно, и совесть совсем не мучила.
  За все время с начала нашего противостояния до моего отъезда на дачу мимо нас не проехала ни одна машина. Я остановился там, где елки заканчиваются, и выбросил в реку пистолет, удостоверение, симку с вражеского телефона, да и сам телефон. Пускай ищут, коли захотят искать.
  Опять зарядил мелкий снег, перемежаясь с дождем, еще одну ночь в бане себе я позволить не мог. Надо было уезжать. Неизвестно, как дело с оперативником обернется, но светить поблизости своим московскими номерами было нецелесообразно. Дети-детдомовцы могут обнаружить своего патрона и заявить, куда следует. А, может, плюнут они на это дело в эту непогоду, сделают контрольный звонок своему шефу - вряд ли у них между собой дружественные отношения - да и пойдут восвояси, не дождавшись ответа.
  Может быть, так, а, может быть, и эдак.
  Я уложил в Туарег свой тяжелый овчинный тулуп на всякий случай, запер за собой все ворота и выехал в противоположную сторону от города.
  Выезжать из Карелии пока не стоило, так как на посту фиксировались все машины, но можно было попасть на трассу, которая огибала город и тянулась в сторону Петрозаводска. Куда ехать точно, я пока еще не знал, но подумал, что решение придет по ходу движения само собой.
  Чем ближе я подъезжал к Петрозаводску, тем меньше мне хотелось в него въезжать.
  Нам уже давно не о чем разговаривать с сыном, объявляться в столь непростое время, когда любой контакт с любым человеком сродни с преступлением, может быть не вполне правильным. Ему нечего мне сказать, а я уже давно предпочитаю молчать. Зачем доставлять ему неприятности, когда самая главная для меня цель на всю мою оставшуюся жизнь - чтоб у него все было нормально. Ну, по крайней мере на мою жизнь в отношении него самого.
  Может быть, когда-нибудь настанет время, когда моему сыну захочется поделиться со мной своим пониманием этой жизни, своим устройством в этой жизни, своим отношением ко всей этой ситуации - я буду внимателен. Но пока он прекрасно и с облегчением справляется без меня - пусть так и будет.
  Я не поехал в Петрозаводск.
  По объездной дороге я махнул в сторону Мурманска. Но и в Мурманск я совсем не собирался. Обогнув с севера Онежское озеро, можно было поехать по хреновой дороге в сторону Каргополя. А оттуда держать путь на Архангельск, где народ бунтует против своего пропутинского губернатора, где живет мой институтский друг Носырь.
  Поеду, а там видно будет. Может, прилетят инопланетяне и разгонят все эти шарашкины конторы, которые называются правительствами государств, что в Европе, что у нас, в Россиянии. Вся надежда на них, на инопланетян.
  
   21. Дальнобойщик Петя.
  
  Доехать зараз до Архангельска не представлялось возможным. Да и по традиционной грунтовке, которая начиналась сразу за указателем 'Архангельская область', в темноте ехать вовсе не хотелось. Время у меня было много, это лишь в коллективе времени никогда не хватает, я же был полностью одинок.
  Я вспоминал о том, как поступил с оперативником, ловцом педофилов. Ничего неправильного я не сделал. Совесть меня не мучила абсолютно. Не хотелось, конечно, чтобы меня в конце концов изловили и приговорили к высшей мере судебного наказания, как это принято теперь. Поэтому придется сторожиться и надеяться: Господь не выдаст, свинья не съест.
  Шансов бодаться с установившейся судебной системой не было никаких, поэтому надо наслаждаться лишними часами на свободе. Вон, герой прошлой эпохи, Анохин Петя - именитейший человек. Пароходы его имени, улицы, типографии, памятники, опять же. Ну, новое поколение, конечно, его не помнит, да это не показатель. Показательно то, что в восемнадцать лет он, Петя, сославшись на политику, пошел на мокруху.
  Тогда это было модно у революционеров замазываться уголовщиной. Сталин банки грабил, поддавшись на очарованье Камо. Брат Вовы - Саша - бомбу замутил, да метнуть хотел. А Петя человека пришлепнул. Ну, не человека, как нам потом объяснили в Музее Революции, а полицая - шпика в котелке и с усиками. Дал ему по башке кирпичом и гордо выпятил губу. За что бы схвачен и, как бы так сказать в рифму, оприходован.
  По молодости лет вышку ему отменили, хотя вся многочисленная родня шпика просила строгости, и послали в каторгу, положив одиннадцать рублей довольствия. Петя посидел немного 'во глубине сибирских руд', а потом узнал, что произошло что-то типа революции. Ну, он и вернулся в родные пенаты, получил кожаный пиджак с карманами, маузер и всеобщую уважуху - как же, срок отмотал по политической статье.
  В Петрозаводске он развернулся, сколько образование позволило, а потом пошел на повышение в Сибирь. Там-то его и разрезали на куски парни атамана Семенова, чтоб не зазнавался и впредь себя революционером не считал. Куски разбросали по забайкальской степи, и их растащили на сувениры местные стервятники. Был Петр Анохин, да весь сплыл.
  Но дело его осталось, и память о нем жива. Я вполне мог себя считать продолжателем дела революции - подходил по всем статьям. Когда нынешний режим падет, будут искать героев-борцов. А тут я: мента набил, водкой упоил. Герой!
  Но революция - ты научила нас.
  Верить в несправедливость добра.
  Сколько миров мы сжигаем подчас
  Во имя твоего святого костра!60
  Меня передернуло от одной мысли идеологического подвода под свои поступки. Да, я считаю ментов злом. Но только потому, что они, независимо от цвета кожи, вероисповедания и гражданской принадлежности, пытаются унизить меня всеми законными и незаконными методами. Да что там 'унизить' - они пытаются уничтожить меня, чему я противлюсь, пока могу. И буду противиться, но при этом не вступая на тропу войны.
  Я хочу жить. Я не хочу, чтобы мне мешали жить так, как я хочу. Мне не нужен ни президент Путин, ни президент Трумп, ни, тем более, президент Санна-Марин. Их именами прикрываются те, кто хочет полностью исковеркать идеал, данный нам Господом в ощущениях.
  Они закрыли границы, они запретили людские встречи, они обезличили всех намордниками - да попросту: они отняли у нас даже ту иллюзорную свободу, которой, якобы, мы обладали в государстве.
  Все очень просто: сказки обман.
  Солнечный остров скрылся в туман...
  Нет райской птицы среди воронья.
  Кто-то ошибся, ты или я.61
  На повороте с трассы в Мурманск, что тянулась на север, я решился на привал. Точнее, раз уж вечер начал мутнеть, на ночевку. Теперь дорога мне предстояла на восток вдоль берегов Онежского озера.
  В специальном кармане, какие встречаются на трассах, уже стояло несколько большегрузных автомобилей и один Манн несколько поодаль, ближе к березкам, что поросли вдоль озера. Водители-дальнобойщики устроились на ночлег. У них там какие-то хитрые встроенные приборы, которые производят предприятия Медведева, которые ввели в сезон президентства Медведева, которые фиксируют время отдыха.
  Ну, я дальнобойщиков всегда несколько опасался. Они живут совершенно по другим законам, нежели я, например, который на трассе от случая к случаю. Они платят мзду ментам разного пошиба, отбиваются от хулиганов, избегают или, наоборот, провоцируют аварии, да и, вообще, видят всю изнанку обочины дорог.
  Дальнобойщики - это те, кто либо за Демона Дорог, либо всегда в борьбе с этим самым Демоном Дорог. Я их никогда не понимал, поэтому и не общался.
  Демон Дорог и на меня оказывал влияние, как на любого человека на трассе. Например, вскипала вредность и давился газ, как это не так давно случилось в ситуации с чурками. Или это было уже давно?
  Я боролся с Демоном Дорог, но не всегда успешно. Каюсь. Дважды и трижды.
  Мой Туарег объехал стайку огромных грузовиков, завернул за одинокостоящий Манн, и пристроился на самом краю, почти невидимый с трассы. С хлебом и солью, понятное дело, ко мне никто не вышел.
  Но мне, вероятно, следовало самому пойти и представиться. Без чинов и имен, зато доложить кому-нибудь из шоферов, что я тоже здесь остановился на ночь. А то мало ли что у них там в головах созреет без моего ведома, решат мне какие-нибудь претензии предъявить, ругать будут, пугать будут, покушаться будут. Мне этого совсем бы не хотелось.
  Я зигзагом дошел до стайки, которая по приближению перевоплотилась в целую стаю. Три грузовика - это уже объем, который занимает достаточно большое место под апрельским солнцем, скрытым густой пеленой серых туч с рваными краями.
  Я смотрел через лобовые стекла кабины и в третьей по счету обнаружил три головы, без радости и воодушевления рассматривающие мои противолодочные маневры.
  - Привет! - я подошел к водительской двери и помахал рукой, как бы приветствуя.
  Если они не поздороваются, тогда это хамы и на них можно обидеться. Достать из багажника огнемет и сжечь их всех к чертовой бабушке.
  Боковое стекло съехало вниз, и молодой щекастый парень тоже сделал мне отмашку:
  - Привет.
  В соседствующем грузовике со скрипом открылась дверь, и вниз ловко спустился еще один пузатый парень в резиновых тапочках на босу ногу.
  - Здорово, - сказал он. В тоне не чувствовалось враждебности.
  Тотчас же появился откуда-то сбоку и третий водитель, тоже пузатый, но постарше. Он лишь кивнул головой.
  Интересные дела, если не допустить, что первым грузовиком управляет Змей-Горыныч о трех головах, то кто же там томится в таком количестве?
  - А мне показалось, что вы все в этой машине сидите, - честно признался я и мотнул головой в сторону открытого бокового стекла.
  - А, - парень в тапочках понятливо кивнул головой. - Стекло бликует.
  Ну, мне, в принципе, было все равно, сколько у них там людей и голов на этих людях. Мне другое было важно.
  - Не буду мешать, если на ночь тут остановлюсь? - спросил я.
  - Так стоянка не частная, стой сколько угодно, - пожал плечами взрослый.
  - В гостиницу не пускают, а ночью по буеракам ехать не хочется, - объяснил я между прочим. - В Архангельскую губернию так дорогу и не сделали?
  - Карелия кончается, кончается дорога, - усмехнулась видимая мне голова из кабины. - Архангелы сами через Вологду ездят, им не к чему размениваться на всякие объезды.
  Вторая и третья головы сверху не показались, отчего я сделал удивительный по логике вывод: за рулем там сидел все-таки человек, а не Горыныч.
  - Ну, ладно, товарищи, - сказал я, делая шаг назад. - Не буду отвлекать от отдыха и ужина. Хорошего пути!
  Товарищи усмехнулись, видимо, потому что форма обращения была устаревшей и полузабытой.
  - И тебе хорошей дороги, - сказали они в пять голосов. Или, все-таки в три?
  Я пошел обратно, размышляя о том, следует ли мне ждать подвоха от этих парней, или они не будут причинять беспокойство. Убедил себя, что все нормально, и уже возле Туарега подумал, что можно было у них кипяточку стрельнуть на одну кружечку - моя термо-кружка оказалась уже наполовину пуста.
  Пока я колебался, пойти снова к грузовикам или нет, из одинокостоящего Манна вылез взрослый полулысый дядька, сразу же мне напомнивший моего институтского товарища Ваньку. Он был одет не по-походному, в мягких мокасинах и спортивных штанах с отвисшими коленками, а также кожаной жилетке, отороченной сзади овчиной, поверх майки с надписью 'Рита'. Нерусская морда - Ванька, мой кореш, был из белорусов польских кровей - улыбалась нехитро и вполне по-человечески.
  - Здорово! - сказал он мне и протянул вперед руку.
  - Здоров, - согласился я и ответил на рукопожатие.
  - Ты, часом, в электронике не сечешь? - спросил он с интересом разглядывая меня.
  - А что случилось? - мне захотелось проявить осторожность. А то скажу, что, типа, 'секу' - и получи электрическим шокером по загривку. Или то же самое, если ответить 'не секу'. У меня все еще волосы от финского тазера не вполне отросли.
  Псевдо-Ванька загадочно ухмыльнулся и медленно обошел кругом мой Туарег. Я бы тоже мог обойти его Манн, да для этого потребовалось бы больше времени.
  - Земляки, - сказал шофер.
  И только тут я заметил, что номера у нас одного столичного, так сказать, региона.
  - Да я не москвич, - признался я.
  - И я тоже, - ответил мне он. - Петя из Украины.
  Ага, это, оказывается, было знакомство. Ну, что же, дело правильное, поэтому я тоже назвался, добавив зачем-то, что в Советской Армии служил на Украине.
  - А я в ГДР, - отреагировал Петя. - Но у меня тут такая петрушка получается.
  И он поведал мне трагичную историю, что сидит здесь уже вторые сутки. Позавчера приехал на ночлег, теперь не может уехать. Машина ругается, что колеса пустые и заводиться отказывается наотрез.
  Я посмотрел: колеса были явно не пустые.
  Ближайший дружественный техник сидит в Мурманске. Ближайший недружественный, понятное дело, в Петрозаводске. Никто в свете нынешних облав на мирных граждан выехать на диагностику и ремонт не может. По телефону мычат такие вещи, которые и повторить-то страшно. Понятно, что дело не в механике. Понятно, что дело в электронике. Но как найти выход? Не сидеть же здесь неделю! Денег не хватит.
  Я тогда пропустил мимо ушей упоминание о деньгах, а следовало бы, конечно, насторожиться. Не сработало шестое чувство. Сработало чувство механического любопытства. Ну, электроника - это всего лишь раздел механики.
  - Давай посмотрим, что ли, - предложил я и добавил. - А у тебя, часом, кипяточком не разжиться?
  Не знаю, на что мы надеялись: я - на авось и опытный взгляд, он - на меня. Но положа руку на сердце я мог признаться, что к автомобильной электронике никогда не приближался. Это меня нисколько не пугало, дело все в том, как на него посмотреть. Можно ничего не делать, а просто кручиниться - результат на выходе будет нулевым. Можно, по крайней мере, посмотреть и подергать проводки - если в ответ током не бабахнет, то это называется в профессиональных кругах 'осмотр'. За это уже деньгу стригут. Можно также включить мозги и проанализировать причину и следствие. Это уже 'диагностика', и денег она требует в два раза больше. Ну, а сам ремонт, как правило, денег стоит сущие пустяки.
  Так занимаются ремонтом на дому всякие сантехники, электрики и сетевики. Ничего сложного. Вот если при этом удается еще что-то починить - то уважение к 'специалисту' возрастает, следовательно, шанс получить следующий заказ от знакомых 'терпилы', либо знакомых знакомых вырастает вполне.
  Ну-с, приступим. Насколько я знал, в каждом колесе грузовика стоят датчики давления, которые получают сигнал о давлении воздуха, переводят его в двоичный код и передают по УКВ на общий коммутатор. Для осуществления этого нужна, конечно, батарейка странной конфигурации и сроком действия тысяча лет. Вечный двигатель, но дело не в ней. Все элементы питания зараз сдохнут не могут. Точно?
  - Точно, - ответил Петя. - А ты уверен, что по УКВ, у меня есть радиостанция - ни хрена по ней не ловится кроме таких же шоферов, да иной раз левых ментов.
  - Ну, может, и не по УКВ, но определенно некий волновой сигнал имеет место.
  Я предположил, где может размещаться этот приемник колесной информации, и, обнаружив в укромном месте ящик с предупреждающими символами, вскрыл. Все символы были на иностранном языке, типа 'радиация', 'не влезай - убьет' и все такое.
  - Да, мне по телефону тоже сказали на ящик посмотреть, - одобрительно заявил Петя. - Там, якобы, какие-то фъюзы посмотреть.
  - Фъюз - это предохранитель, - заметил я. - Это и кошке известно.
  Мужчина в майке 'Рита', что на самом деле 'Пума', только горестно вздохнул. С лингвистическими познаниями у него было нехорошо. После моих слов он перестал любить кошек на позицию больше. Зато с готовностью протянул мне самый примитивный электрический тестер из всех ныне существующих.
  А ныне существуют только китайские тестеры, которые меряют все, даже энтропию мирового космического пространства. Правда, живут, как правило, средней китайской жизнью: врут, врут, врут и неожиданно издыхают. Этот же прибор был советской выделки со стрелочками, отчего не мог не заставить себя уважать.
  Тэк-с, продолжим. Я осмотрел микросхему с весело мигающими зелеными огоньками, для надежности понюхал ее. Подозрительными запахами она не пахла. Два плавких предохранителя вполне автомобильного вида оказались живыми, едва я их тронул чуткими иглами Тестера.
  - Ну, вот, и я проверил - не сгоревшие, - кивнул головой Петя.
  Выходит, все это время я шел по его следам. А еще изображает из себя неэлектронщика!
  - А зачем нюхать-то? - это опять Петя.
  Хотел я ему ответить что-то о 'космических кораблях, бороздящих просторы Большого Театра'62, но передумал.
  - Глазом можно не увидеть сгоревшую детальку - они, падлы, микроскопические - но вот носом гарь унюхать можно. Пахнет жженым - значит где-то криминал. Здесь ничем не пахнет, значит, порядок.
  Вот, собственно говоря, все пользовательское исследование на этом и заканчивалось. Дальше предстояло лезть в мозги Манна. Он к этому мог быть не готов, например, проволочку на замке со специальной пломбой повесить, но теперь решать предстояло хозяину машины.
  - Я не хозяин, понятное дело, - вздохнул Петя. - Но другого выхода не вижу. Не сидеть же здесь, пока не отменят этот чертов режим!
  Похоже, он мне начал доверять - ведь я прошел тем же логическим путем, что и он с помощью звонка к другу. В принципе, мы ничего не теряли. Не может машина сделаться мертвее, чем она есть сейчас. Ну, может быть, потом в светлом будущем ее труднее будет починить, и денег придется потратить больше, однако это лишь в том случае, когда я что-то нарушу самым кощунственным образом. Я же собрался только посмотреть.
  Однако даже просто посмотреть было сложно. 'Мама' упряталась в кабине под специальным защитным щитком, удерживаемым двумя гайками на десять. Десять - это еще терпимо, восемь и шесть - это уже проблема для наших задубевших в борьбе с холодом и железными ломами в хорошую ногу толщиной. Ну, а ломов в плохую ногу не бывает. Плохие ноги только у чмырей из сборной Норвегии по лыжному спорту - все время норовят подставить их под наших лыжных богатырей.
  К тому времени, как мы убрали защитный экран, сопли наши висели до самой земли.
  - Что ты там насчет кипяточку говорил? - спросил Петя, окоченевший не менее, даже более, чем я.
  Стояла прекрасная апрельская погода. Еще пара минут, и солнце обвалится за горизонт, немедленно упадет тьма, и можно отбросить все тонкие отвертки, ключики на десять и даже Тестер. Взять в руки пресловутый лом и починить им 'маму' к чертовой матери в два мощных удара. Или в три - если считать еще и контрольный.
  Петя убежал за кипяточком к своим коллегам из стаи грузовиков, прихватив свой едва ли не ведерный термос. А я вооружился мощным маленьким фонариком, которые производят лишь в Америке противоборствующей китайцам компанией 'Maglite'.
  Мой осмотр сначала не привел ни к чему. Запаха почти не было, все проводочки на местах, сопротивления и конденсаторы выглядят, как сопротивления и конденсаторы. Зеленые лампочки перемигиваются, одна красная горит, как бельмо.
  Предохранителей не видать. Оно и понятно - они все на приемных станциях, на управлении, вроде бы, быть не должно. Хотя, почему так? А это что у нас такое?
  А это был маленький черненький цилиндрик в пять миллиметров диаметром и высотой в пять миллиметров. Выглядит, как конденсатор, но это не конденсатор.
  - Ну, чайку? - прямо мне в ухо сзади сказал запыхавшийся Петя. В руках он держал непочатую бутылку Jack Daniel's, термос стоял на земле.
  - Ну, пломбу мы уже нарушили, может, проверим мои подозрения? - спросил я, мельком взглянув на бутылек.
  Во взгляде шофера можно было прочитать все: и надежду, и опасения, и робость, и усталость.
  - А давай!
  Добавил он, конечно, гораздо больше, но в силу того, что присутствующие дамы легко могли попадать в обморок, я пропустил большую часть тирады мимо ушей. К тому же дам не было.
  - Тогда с тебя зубочистка, - сказал я и добавил, заметив удивленное и удлинившееся в недоумении лицо Пети. - Только не говори, что зубочисток у тебя нет.
  - У меня и зубы-то через один, - ответил он, но, покопавшись в бардачке, выудил зубочистку в целлофановой упаковке. - На!
  Я сунул ему в руки свой фонарик, направил луч куда надо и сунулся туда же - куда надо - со своей зубочисткой. Поддев присмотренный черный цилиндрик, я его легко сковырнул и вытащил пальцами на всеобщее обозрение. Ничего внутри 'мамы' не изменилось: зелененькие огонечки помигивали, а красный глаз злобно горел.
  - Вот! - произнес я и потряс цилиндрик перед глазами шофера.
  - Ну? - чуть ли не угрожающе спросил он.
  - Предохранитель, он же фъюз MSF на 100 миллиампер и 12, 5 вольт производства Соединенных Штатов Америки. Думаю - сгорел, падла. Он должен отвечать за безопасность системы перед стартом.
  Я прикоснулся к двум ножкам-проволочкам замечательным Тестером, и тот безошибочно указал: 'кирдык предохранителю'.
  До наступления сумерек осталось минут пять. Когда темно, то люди имеют обыкновение видеть не очень хорошо. А в случае с тонкой электроникой, которая представляла собой мозги всего грузовика, ткнуться не туда обрекало машину на гибель.
  Петя нырнул в недра своих запчастей в переносных кейсах и выудил обрывок медной проволоки в оплетке. Ловким движением он освободил несколько жил, поплевал на пальцы и скрутил из них тонкую косичку, на которой, в свою очередь, сделал петельки. Их он набросил на ножки предохранителя и осторожно затянул. Свободные концы обрезал маникюрными ножницами и протянул получившийся 'жучок' мне.
  - Умоляю, - сказал он. - Воткни на место.
  Я покряхтел, примериваясь, но попал с первого раза. Красное бельмо тотчас же погасло.
  - Разве ничто другое не должно загореться? - спросил Петя окружающий нас космос.
  Тот же момент рядом на плате загорелся зеленый светодиод. Я установил в замки защитный кожух, завернул гайки и кивнул шоферу. Шофер в ответ кивнул мне, щелкнул пальцами и перетек на свое рабочее место. Он еще раз щелкнул пальцами и провернул ключ зажигания, который возник в замке 'по щучьему веленью, по щучьему хотенью'.
  Манн охотно завелся и радостно заурчал. Петя закричал 'Джеронимо' и, спрыгнув на землю, убежал к стае грузовиков.
  
   22. Автостоянка.
  
  Петю встретили два возбужденных свершившимся чудом коллеги. Они схватились за руки и принялись крутить хоровод, выкидывая коленца. Третий, трехголовый, так и не появился, сидел в своей кабине и махал из окна рукой в такт веселью.
  Немедленно опустился вечер, и начал густеть отчаянно быстро. Манн работал, прогревался и даже не кашлял. Мне было отрадно за искренне радующихся шоферов: как мало человеку надо, чтобы осознать себя счастливым! Ну, хоть на несколько минут, хоть на несколько мгновений.
  Я почувствовал, что холод никуда не делся, и пошел к своему Туарегу, чтобы попить горячего кофе. Пусть пузатые шоферы порадуются, мне их радость разделить не в чем. Может быть, в своем хозяйстве я бы в ремонт так отважно не лез, а в чужом - с превеликим удовольствием. Я пил кофе и думал, что, пожалуй, тоже бы радовался вместе с этими людьми, кабы ехал к своей семье, в свой дом. Подлая Санна-Марин в Финляндии лишила меня такого права. Не менее подлый Парфёнчиков лишил меня права быть свободным в своей Карелии. Грустно, блин.
  - Ну, и чего ты тут сидишь, кудесник? - рядом с Туарегом возник запыхавшийся Петя.
  - Я, конечно, рад за тебя, - ответил я, приоткрыв дверцу. - Однако, полагаю, тебе надо ехать. Наверстывать, так сказать, упущенное время.
  - На ночь глядя никто никуда уже не поедет, - объяснил мне шофер. - Парни тронутся еще до рассвета, чтобы поспеть, а мне теперь торопиться некуда. Сейчас мы с тобой отпразднуем это дело слегка, потом выспимся, а потом поедем по своим делам. Так что милости прошу на мой скромный ужин. Должен же я как-то рассчитаться с тобой за твое умение! Денег, думаю, ты брать не настроен?
  Я действительно не собирался принимать от него рубли, да и от долларов или проклятых евров тоже бы отказался. Подумаешь, нашел сгоревший предохранитель! Дело-то не шибко сложное. Можно сказать, повезло, что вся проблема была именно в этом. Приятно помочь товарищу. Петя, если и не вызывал у меня симпатии, то антипатии - тоже. Он был простой, без хамства и наглости, обыкновенный умудренный опытом человек. Как и я, пожалуй.
  - Вот кто бы мог подумать, что судьба груза, жизнь машины, да и достаток в моей семье зависит от какой-то сомнительной проволочки, - первым делом сказал Петя, расположившись на своем месте перед возникшим походным столом. - Зачем американцы такие штуки лепят, что их и предохранителем-то назвать нельзя! Выеживаются - каждый на свой манер. Китайцы - на свой, европейцы - на их, ну, а американцы - на американский.
  - А мы на какой манер выеживаемся? - спросил я, удобно устроившись на пассажирском кресле по правую руку от столика.
  - А мы вообще не выеживаемся. Мы выживаем!
  С этими словами он свернул голову у 'Джэка' и разлил по хрустальным стопкам жидкость цвета гречишного меда. По салону прошла волна ароматного запаха, на долю мгновения перебив обычный кабинный духан.
  Я хотел, было, невежливо поинтересоваться: из каких источников этот напиток, не из подвальных ли, но передумал. Моему собеседнику утром ехать неизвестно куда, вряд ли он решится выпить что-нибудь с риском для жизни.
  - Это моя премия за прошлый рейс, - словно поняв мою мысль, сказал Петя. - С правильных магазинов, полагаю.
  На столике был кусковой шоколад, какой выдают военным летчикам, сало с тонкой мясной прослойкой, копченый палтус, соленые огурцы в банке с полуободранной этикеткой 'борщ', вареная картошка на большой круглой бумажной тарелке, хлеб и напиток томатный в неоткрытой коробке.
  - Быть американцем - делать вид, как сказал один умный человек,63 - наливая по второй, заметил Петя. - Они все понтуются, земля под их ногами плавится, а на деле - пшик. Ничем от прочей шушары не отличаются. Понятно, спецслужбы, влияние и все такое. Но на этом-то все и заканчивается. Они влияют на всех, они влияют на все, это для них важней, чем внимание к себе самим. Вот и получается, что два собирательных образа американца: один в каске, бронике, в очках и с автоматом, другой - толстый в огромной майке с гамбургером. Американцы.
  Сало было изумительно вкусным, слегка с чесночком, в меру солоноватое и прекрасно кусалось. Сразу было понятно, что это продукт домашней выделки. Против таких продуктов, кстати, вся Европа карантинными законами отгородилась. Найдут на границе - сало оштрафуют, хозяина расстреляют. Или наоборот - сало расстреляют, хозяина оштрафуют. В общем, предвзято там относятся к нашему салу.
  - Это с Украины? - спросил я.
  - А то! - одними глазами заулыбался Петя. - У вас так не умеют.
  Я согласился. Такое сало, как на Украине и Белоруссии я не ел никогда. Жаль, Путин решил из хохлов врагов сделать. Хотя по президентскому велению, по президентскому хотению мы теперь повсеместно враги номер один. Круче джихада. Нас теперь салом кормить нельзя. Это только Пете можно, потому что он на территории России.
  Оказывается, жил он с семьей здесь на северах уже не один десяток лет. Когда приехал, это было можно, паспорт-то один для всех - советский. А вот потом для гражданства пришлось помучаться. Украинское было по праву рождения, а вот россиянское почему-то давать не хотели. Наверно, шпиеном считали. Или наши надзорные органы смущались тем, что у Пети уже была семья, украинская. С женой в разводе, но это не играет никакой роли. Как говорится, если есть дети - значит, есть и семья. О детях принято заботиться в любых условиях и при любых обстоятельствах.
  В последнее десятилетие с получением гражданства вообще творится чехарда. Перемещение европейцев по Европе сделалось строго регламентированным. Решил, к примеру, что довольно пожил в Россиянии, баста - на вольные хлеба. Ну, работу на этих вольных хлебах нашел, языки всякие разнообразные выучил. Может быть, даже жильем обзавелся на законных основаниях, налоги готов платить. В общем, сплошная польза для избранной страны.
  Скрепя сердцем полтысячи евров за заявление на вид на жительство отдал - и жди решения. Поручители всякие за тебя поручаются, моральные качества уточняются. Словом, доказательства того, что ты лучший и достоин жить в лучшей стране, чтобы принести ей не только улучшение, но еще и налоги в казну, имеются налицо. Сам себя уважать начинаешь, а потом резко перестаешь - приходит отказ, который даже ничем не мотивируется.
  Стоишь, блин, проработав два десятка лет в Европе, и смотришь на девушку - мастера спорта международного класса по биатлону, которую европейская федерация биатлона пыталась в Европу заманить для побед и величия.
  - Отказали? - спрашиваешь, оторвав глаза от своего листика решения.
  - Суки! - говорит девушка. - Полтора года потеряла без соревнований.64
  А рядом смеются бандосы из шайки сомалийских негров, которым гражданство дают по упрощенной схеме. Для того, чтобы перебраться в Европу, важно быть склонным к криминалу, не иметь никаких внятных перспектив для пользы европейскому обществу и никакого желания въехать своим умом в древнейшую культуру. Все замешано на цвете кожи, black, блин, lives matter. Приехал парень из Африки, сел на шею налогоплательщику и начал свои права качать. Прав-то у него никаких нету, вот он себе их и выдумывает: платите мне, уважайте меня, бойтесь меня. Ну, европейское общество и радо стараться их поддерживать.
  - Вы скажете мне, что за поза! Вы, батенька, максималист!
  - Я отвечу: что вы, мой фюрер, я просто антифашист.65
  Петя увлекался творчеством Кинчева, из встроенной в панель балалайки нон-стопом шли песни, одна понятнее другой. Песни ложились на настроение, настроение рекомендовало еще выпить.
  - А тебе не кажется, что вся эта свистопляска с арабо-негритянской экспансией дело рук не только ведьмы Меркель?
  Первый голод был утолен, но стол не выглядел очень опустевшим. Мы согрелись в кабине, обогреваемой автономной печкой, но не осоловели. Наверно, потому что виски был приличного качества, да и выпили мы его совсем немного. Вокруг машины тьма опустилась кромешная. Без снега, без луны и звезд, словно в пустоте. Там же в пустоте мчится к нашему миру Самозванец, призываемый все большим количеством своих адептов. Петя явно не адепт. Может, жуликоват по жизни, как и положено шоферу-дальнобойщику, прижимист, но с ним хорошо общаться. И если он откажется помогать, то, во всяком случае, не предаст.
  - Меркель - это старая запутавшаяся в интригах бабка. Все у нее плохо. Но, к слову, она ни в чем не выбивается из ряда таких же главнейших из главных в каждой стране. У них у всех плохо. Просто им всем так наплевать на будущее, что им уже хорошо. Негров и арабов запустили - плевать, через сто лет кому-нибудь другому с ними жить. А пока обычный обыватель отвлечен от нелепости каждого государственного строя. Они согласны, что кто не работает - тот не ест, но вслух это черным кагалам на пособиях сказать не могут. Они теперь толерантны.
  - Тьфу-ты, слово-то какое поганое за столом сказал! - ощерился Петя, выказывая нехватку некоторых зубов. - Ты за 'золотой миллиард'?
  - Не, я против 'золотого миллиарда', - ответил я. - Мне даже не за страну обидно и не за людей. Мне обидно за себя. Я тут один. И даже если есть люди, то лучше бы этих людей не было.
  Петя задумчиво похрустел огурцом, зажав его между пальцев, как толстую сигару, потом вскрыл, наконец-то, коробку с томатным соком.
  - Переведи, - предложил он мне, наполняя пластиковые стаканы темно-красной жидкостью.
  - Я не уважаю лицемерие, - ответил я. - Я лицемерие просто ненавижу. От него все беды. Это такой грех, что им сам Христос корил людей. И что мы имеем? Путин - лицемер, Трумп - лицемер, Меркель - лицемер, Парфёнчиков - лицемер в квадрате. А Санна-Марин - просто дура набитая. Лицемеры окружают себя еще большими лицемерами. Те - тоже. Да и пес-то с ними, пусть жрут друг друга поедом. Но они же все абсолютно равнодушные. Это страшно. Вот они и пытаются сожрать меня. Понимаешь?
  Петя кивнул. Меня, пожалуй, трудно было не понять. Лишь бы назавтра не забыть все эти выкладки. Записать, что ли? Ай, не стоит, лучше сочку слегка солью засыпать, а потом со всем удовольствием его выпить.
  Я выпил, но почему-то не то, нечаянно ухватившись за наполненную хрустальную стопку с вискарем. Впрочем, тоже неплохо. А сок выпью в другой раз.
  Мне сделалось смешно, потому что я беспричинно вспомнил, как однажды в самый канун Рождества на наш объект по очистке всяких разных сточных вод пришла американская прокуратура.
  - Зачем американская прокуратура пришла к вам? - удивился Петя и тоже, в свою очередь, хлопнул стопочку. - Она специально к вам прилетела?
  - Да нет, - попытался объяснить я. - Объект был в морском порту американского города Майами, а мы его монтировали по нашим технологиям, выведанным у Росатома. Ну, там токи генерируются, сонар стоит - цистерна гудит и тревожно цыркает искорками, а на выходе мы имеем очищенную от бактерий и всякой инфузории туфельки воду на девяносто пять процентов.
  - И что - пить ее можно? - заинтересовался шофер.
  - Зачем?
  - Ну, раз она без туфелек на девяносто пять процентов.
  - Не знаю, - смутился я. - Не пробовали. У нас вода была в бутылках. В общем, дело не в этом. Пришла эта прокуратура, ну - тамошний надзорный орган, типа нашей прокуратуры. Знаешь, ходят такие в голубой форме с папочками предписания и штрафы выписывают детским садикам и школьным заведениям. Короче, не самые жданные гости, даже больше - довольно гнусные посетители.
  Нас проверяли два человека, номера сертификатов сверяли, аварийные режимы заставляли пробовать, всякие расстояния между ограждениями вымеряли и прочее-прочее. Ну, навыписывали штрафов размером в бюджет Коста-Рики. Часть этих штрафов наш работодатель закрыл путем точечных взяток, часть, самую несущественную, оформил к устранению. Причем, устранять должны были только граждане Соединенных Штатов. Типа, нам, россиянским и украинским инженерам, не доверяют.
  Мы с механиком Денисом с южного города Севастополь тем не менее, кое-какие протечки замазали. На герметик посадили фланцы, венконом обработали соединения - все по высшему разряду.
  - А что у нас такое 'венкон'?
  - Ну, это навроде высокотемпературной молекулярной холодной сварки. Дарт Вейдер, звездные войны, Илон Маск и все такое. Дунул, плюнул - и пошло. Новый высокотехнологичный пластилин. Размял его между пальцами, как следует, прилепил в требуемое место, например на китайскую шнягу типа 'Лифан' в щель между капотом и решеткой радиатора - через шесть или восемь часов капот уже не открыть, разве что разрезать место клейки газовой сваркой.
  - Круто! - мечтательно сказал Петя, уже представляя все места, куда бы он запихал этот 'пластилин'.
  - Но крайне недешево! - поднял я палец к невидимому небу.
  При испытании никаких протечек больше не было. Хоть снова этот чертов надзорный орган вызывай. Однако проверяющим неважны были протечки. Им, как и всем прокуратурам вместе взятым, важны деньги и участие в наказании. Типа, ничего личного, но работа такая. Ладно, каждый выбирает работу по душе.
  Не успели мы отправиться по своим делам в канун Рождества - тогда еще в Майами можно было выходить в Америку - как пришел сторож и объявил: 'К вам ремонтник, выписанный американской администрацией'. Мы лишь пожали плечами: эйнансигейн.66
  Входит к нам в машинный зал престарелый негр с огромным разводным ключом на плече. Осмотрелся вокруг, стянул с лысой башки вязаную шапочку и, церемонно раскланявшись с нами, спросил: 'Где тут ремонты делать?'
  Ну, таким ключом не ремонты делать, а лишать кого-нибудь жизни, либо приводить всякую технику в негодность путем пробития в любое, даже не самое уязвимое место. Мы переглянулись, каждый оценил степень риска для своего организма, и самыми тоненькими голосками хором ответили: 'А мы уже все ремонты отремонтировали!'
  'Ха!' - сказал негр, и до нас долетел запах побочных продуктов переработки С2Н5ОН, а именно - перегара. Негр еще раз твердо сказал 'Ха!', чтобы у нас отпали все сомнения, и присел на ступеньки.
  Мы затаились в ожидании дальнейшего развития событий. Вроде бы хотелось провести вечер с пользой - в океане купаться на Майами-бич, в магазинах шопиться на Даде, на ужимки местных Санта-Клаусов посмотреть, к вечеру уже прилично нарытых.
  А негр устало спустил с плеча свой молот Тора и почесал лысину. Можно было предположить, что он удручается, раз вместо подготовки к домашнему празднику приходится шляться где попало и канализацию починять.
  'Так я могу идти?' - спросил он, и, вроде, без разводного ключа уже стал выглядеть не таким пугающим: пожилой под шестьдесят слегка пьяненький субъект, в рабочей одежде сантехника из какого-нибудь жилищного управления. 'Дядя Вася!' - подумал я. Денис подумал тоже самое.
  'Можете!' - сказали мы хором, наши голоса заметно окрепли.
  'А, может, по глоточку?' - спросил дядя Вася и полез рукой в боковой карман своего комбинезона.
  Он вытащил початую поллитровку бурбона 'Four roses' и, ловким движением ногтя свернув ей голову, показал нам. После этого радостно засмеялся, обнажив ровные мелкие зубы через один в немного красноватой пасти.
  'Погоди', - заметил Денис и в два приставных шага, не делая резких движений, выудил из дежурного шкафчика стопочку пластиковых стаканчиков. Еще одно движение - и плитка шоколада легла поверх.
  'Годится!' - одобрил негр и глотнул прямо из горлышка. Он поморщился, принимая бурбон внутрь, и повращал бутылкой, намекая, чтобы Денис подставил свои стаканчики.
  'Точно не надо ничего делать?' - еще раз строго спросил он. - 'А то я мигом вам тут все отремонтирую'.
  'Точно', - выдавили мы из себя, проглотив не самый эксклюзивный напиток южных морей. Попахивал он то ли сивухой, то ли перваком, то ли нестираными носками. Да и вкус был, мягко говоря, несколько непривычный.
  'Вот и ладно', - опять заулыбался дядя Вася, отчего напомнил мне еще одного персонажа, любимого с детства - дядюшку Римуса. - 'Тогда, джентльмены, если вы не возражаете, отнесу-ка я эту бутылке своей маме. Пусть тоже порадуется. Рождество ведь!'
  Денис посмотрел на меня с толикой удивления. Если дяде Васе шестьдесят, то маме должно быть под восемьдесят. Неплохая такая пьющая мама получается - великовозврастная. Денис даже представил себе ветхую старуху в чепчике с черным одутловатым и морщинистым лицом, присосавшуюся к горлышку бутылки. Она жадно сосет алкоголь, надувая щеки и пуская через нос пузыри. Наши бомжарики отдыхают.
  - Да нет, - шепотом сказал я. - 'Мамами' они зачастую жен своих называют.
  - А, - вздохнул Денис и прогнал наваждение. - Ну, бухать в шестьдесят не то, что в сто.
  Негр прислушался к нам, а потом, словно бы давно хотел сказать, да не было возможности, проговорил: 'Вот вы иностранцы. Я вчера внуку подарил шоколадного Санту в локоть величиной в красочной фольге, сделанного в Швейцарии. Он порадовался, а потом, откусив кончик колпака, расстроился. Говорит, Санта внутри пустой, будто его термиты выжрали. Значит, говорит, это подделка. И я согласился. Швейцарская подделка. Теперь все подделки. И у вас на родине тоже подделки?'
  'У нас на родине, вообще, полный атас', - сказал Денис.
  'Хуже, чем в Швейцарии', - добавил я.
  'Значит, как у нас в Америке', - подытожил дядя Вася, перекинул через плечо свой разводной ключ и ушел в страну непревзойденной демократии.
  Петя выслушал мой рассказ, потом помотал головой, словно взвешивая поступившую в нее информацию, а потом сказал:
  - Хорошие люди только одним своим присутствием помогают жить другим хорошим людям.
  - И только одним своим присутствием мешают жить плохим, - добавил я.
  - Отличный тост!
  
   23. Хуйярит.
  
  Я не стал прогревать салон Туарега - все равно менее, чем через час он потеряет излишки тепла. Я укутался в овчинную дубленку, надел на ноги толстые носки собачьей шерсти, малость побитые молью, натянул на уши вязаную шерстяную шапку и затаился на разложенном для ночевки пассажирском месте. Завтра будет новый день, а сегодняшний, хоть и начался скверно, но заканчивается вполне миролюбиво и покойно.
  Алкоголь не туманил мне мозги, вероятно, потому что оказался по-настоящему качественным, закуска, вообще, была мировой. Мы были совсем разные люди с Петей, но это вовсе не мешало приятно пообщаться за нехитрым шоферским ужином. Вроде бы никакое улучшение настроения не ощущалось, но это было совсем не главным. Настроение не ухудшилось - вот что было здорово!
  Где-то за тридевять земель в нашем доме готовится ко сну моя жена, а верный кот Федос уже вовсю спит, вольготно устроившись на широкой двуспальной кровати. Страна Финляндия вынашивает свои злобные планы, чтобы отнять у нас наше имущество. Эх, угораздило же нам там обосноваться, как дачникам!
  А начиналось все так хорошо: нашелся дом, к дому участок, и поблизости никого соседей. До границы - рукой подать, до магазинов - двумя руками. Но главное - тишина и полное уединение. Банк Nordea не хотел проводить сделку купли-продажи по националистическим, так сказать, убеждениям, но законных оснований они не нашли, поэтому сделка купли-продажи прошла под самое Рождество, и у нас появилось свое загородное иностранное имение. К весне выяснилось, что участок очень запущенный, сети канализации старые, отчего постоянно забивающиеся, уединение относительное: мимо постоянно снуют на своих старых кастрюлях старые финцы и глазеют на нас во все свои старые глаза, оборудованные для этих целей приборами острого видения - очками.
  Участок мы преобразили. Раньше там колосился лес, потом финцы лес извели под корень и продали его по спекулятивной цене, а пни в полметра высотой оставили в назидание, так сказать, потомкам. Я не был финским потомком, но я уважал землю, где иной раз жил. Пни выкорчевались, полученное поле выровнялось, а земля засеялась газонной травой 'Спортивная' и одиннадцатью десятками молодых березок. Получилась красота.
  Чтобы ее поддерживать пришлось приобрести трактор Jonsered, на котором проклюнувшийся газон можно было успешно косить. А еще сбоку под линией финских электропередач я самолично перекопал лопатой, вспахал граблями и удобрил удобрениями марки Кемира поле длиной в двадцать метров и шириной в шесть. Можно, конечно, было и трактор для этой цели задействовать, однако я опасался больших валунов, что могли ждать своего часа под самой поверхностью земли. На газоне с березками все огромные булыжники вместе с пнями мы выкорчевали специальной техникой и специально обученным молодым финцем, а под ЛЭП не совались.
  Правильно и сделал, что ограничился лопатой - в нескольких местах повылазили весьма внушительные скалы, которые ни сдвинуть, ни расколоть. Но картошке, которую мы начали высаживать в полученном поле, это не мешало ни расти, ни созревать. Мы перестали тратить по 69 евроцентов за килограмм, сколько она стоила в ближайшем гастрономе S-Market. Больше денег экономилось на бухло. Хотя и бухло в Финке мы старались не покупать - больно уж дорого!
  Добавить к нашим сельхоз-угодьям немножко грядок под клубнику, немножко - под зелень, кусты крыжовника и смородины - и можно не тратиться на всякие соки и салаты! Пытались и яблоки выращивать, но нам помешали несознательные финские зайцы и какие-то злобные финские люди. Первые улучили момент, когда снег выпал по горло, человеческое горло, и выели сверху все плодовые почки, несмотря на установленные загодя с осени заградительные сетки. Вторые выломали заботливо подвязанные стволы в самый разгар первого цветения.
  Ходил я и на рыбалку, потому что места рядом рыбные. Ловил окуней, лещей, форель, щук и даже запрещенную к вылову рыбу жерех. Чтобы все по закону покупал за оговоренную сумму годовую лицензию на один спиннинг, и мне этого хватало. А на удочку можно было рыбачить свободно, если не ближе 50 метров от водосброса ГЭС, либо не на быстрине. Смущало лишь то, что лицензия год от году делалась все дороже. Раньше 28 евров, в последнее время уже 48. Неужели в стране кризис? Да не - не может этого быть! Это же Финляндия! Это же, мать ее так, цивилизация!
  Рыба у нас была всегда, мы даже приобрели для нее коптилку, что позволило сделаться гурманами. Но нашелся местный ленсман67, 72 двух лет - в этом возрасте он впервые бросился на меня, который поставил крест на всю мою рыбалку. Закон мне не запрещал, права я куплял, но ленсман наложил вето. По национальному, так сказать, признаку. Я обращался в Хельсинки за защитой, но они меня послали тоже по национальному, так сказать, признаку. Ленсман может, пишут мне, решить, что я со злобной мордой рыбачу и тем самым нарушаю гармонию финской природы. А лицензия? Ну, хорошо, что вы оплатили 48 евров, но рыбачить тебе, тварь карельская, нельзя!
  Думал, что издохнет по старости ленсман, но он добавил себе еще три года бдительности, новую жену с Карелии по имени Галя, и подыхать вовсе не собирается. Семидесятипятилетний ленсман может и до восьмидесяти лет добраться, не покладая ручки и протоколов. Этак у меня все снасти иссохнутся и рассыпятся.
  Хотя был у меня один момент, когда отвел я душу на финской рыбалке, даже несмотря на то, что ни удочку, ни спиннинг не расчехлил. Об этом моменте не знает никто, только мы с женой, да наш кот Федос. В противном случае я бы уже тянул пожизненный срок в самой худшей финской тюрьме для самых отъявленных преступников.
  Тем августовским вечером я наметил визит к совсем неприметному маленькому озерцу, где должны были водиться окуни самых разных размеров. Лицензия на спиннинг еще была действительна, ленсман около озера не объявлялся - он всегда дежурил там, где форель тусуется.
  Не успел я сделать два заброса и вытащить одного строгого черного окуня средних размеров, как рядом с моей машиной образовалась еще одна, и в ней сидели два голубца. Ну, это я позднее узнал, что они такие, а пока я еще ничего не подозревал: ну, стоят - ну, мест вокруг озера много. Я успел бросить свой спиннинг еще только один раз, как на берегу возник старый ленсман в праведном возмущении. Он махал своими протоколами и ковылял ко мне, намереваясь предпринять очередную пакость. Можно было, конечно, предположить, что он извиняться ко мне бежит, но я не был настолько пьян и уже не верил в порядочность финцев, как людей вида homo sapiens.
  В общем, все оставалось прежним: мне - прочь отсюда, а двум уважаемым партнерам из Турку - пожалуйте на рыбалку. Они, эти партнеры, кстати, ленсмана через полицию и вызвали. Тот и рад стараться. Партнеры, то есть между собой партнеры, были обеспокоены, есть ли у меня разрешительные документы, ведь на моей машине россиянские номера. А россиянцы - известные бандюганы.
  Бандюганы, говорите - хорошо, посмотрим. Я не стал отвлекаться на разговоры с ленсманом, вручил ближайшему голубцу моего строгого окуня и прыгнул за руль. Отъезжая, видел, как ленсман ходит павлином вокруг этих партнеров и дует щеки.
  Дома я объяснил, что с рыбалкой не получилось, лучше я баню затоплю.
  Сам бросился в сарай, отмахнул ножом от старой матерчатой сетки для клубничной грядки полтора погонных метра, проделал в середине дыру и запихал ее в рюкзак совместно с лыжной тонкой балаклавой, за которой мне пришлось сходить в дом. Главное было - сохранять спокойствие и ни коим образом не выказать свой боевой дух. Но все прошло гладко - ни жена, ни Федос ничего подозрительного во мне не обнаружили.
  С одной спички я затопил во дворе баню, а сам припустил через лес.
  До озера по лесу я добежал со скоростью машины, которая бы ехала по дороге. Сложность была лишь одна - пересечь магистральную трассу, но и это была не сложность. Машин не было ни в одном направлении, я в два прыжка одолел асфальтовую полосу отчуждения и побежал дальше. На последнем перед озером холме я остановился и осмотрелся: ленсман уехал к Гале, голубцы лениво забрасывали спиннинги и хлопали друг друга пониже поясницы. У них у всех был медовый месяц.
  На их месте должен быть я. Не в плане медового месяца, конечно, а в плане того, что я первый пришел сюда на рыбалку.
  Я одел на себя сетку, просунув в дырку голову. Получилось нечто вроде пончо. Это для меня. Для не меня - черт знает что, хлам какой-то диверсионный. Я еще набросал поверх мху и веточек. Напялил на голову балаклаву, одел на руки белые нитяные перчатки и осторожно начал спускаться вниз.
  Голубцы настолько были увлечены своей идиллией, что я прокрался к ним вплотную. Надо было сказать: 'Здорово, пидоры', но я промолчал. Вокруг - никого. И все берега озерка просматриваются - пусто.
  Самый глупый голубец неожиданно обернулся. Глупый потому, что первым получил по голове. Вся ярость вылилась в этот мой хук. Если бы он не обернулся, может быть, ему и досталось бы меньше.
  Ударенный мною голубец всплеснул руками, жалобно пискнул и упал в озеро. Его партнер немедленно поймал товарища за щеку при помощи блесны и подсек. Я не позволил ему радоваться удачному улову и ударил ногой в живот. Хотел, конечно, попасть под живот, но так уж получилось. Тот согнулся, хныкнул, но спиннинга из рук не выпустил, продолжая выводить своего партнера из стороны в сторону по неглубокой воде. Наверно, изматывал, чтобы потом резким взмахом выбросить на берег.
  В принципе, можно было уходить. Но так уж хотелось приложиться по морде самодовольного в своей показной похоти, получавшего от этого все преференции и льготы буржуазного общества, парня, что я не удержался. Под живот ногой - это, безусловно, больно. Но никаких следов на публике.
  Я провел классический апперкот, зубы голубца громко щелкнули, он, наконец, бросил свой спиннинг и грузно обвалился в воду к своему пойманному приятелю.
  Уже через несколько секунд я был от них далеко, забирая по склону наверх немного по диагонали, держась в сторону близкой карело-финской границы.
  Несмотря на то, что пришлось слегка подождать мчащегося в Россию грузовика, я преодолел асфальтовую полосу отчуждения за один прыжок и выбрался из леса даже быстрее, чем ожидал. Обратно бежалось легко и непринужденно.
  Печка в бане почти прогорела, я запихал в топку свою маскировочную сетку и перчатки, а балаклаву спрятал в карман. Можно было перевести дыхание, но тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Мудрый и внимательный кот пришел к бане и все сразу понял.
  - Пусть это будет нашей маленькой тайной, - сказал я ему.
  Федос молча боднул мою ногу и ушел по своим делам. Вероятно, он согласился со мной.
  Сначала я ожидал немедленного визита полиции, но потом представил себе, как жестоко травмированные голубцы второй раз на день будут звонить полицаям и объяснять про свою рыбалку. Ай, без разницы. Ничего у них на меня нету. Конечно, этого вполне достаточно, чтобы арестовать россиянского гражданина, подержать его в особых условиях, а потом выдворить из страны.
  Но положа руку на сердце, я признаюсь самому себе: я получил кайф. Эх, жаль, что эти гомосеки не были вдобавок арабами или неграми, тогда бы моими жертвами пали самые демократичные и полноправные европейские, так сказать, граждане. Я в последнее время часто мысленно обращался к своим предкам и сейчас думал, что мой дед, который чалился поблизости семьдесят пять лет назад, меня бы одобрил. Мы, карелы, очень буйные люди.
  Полиция к нам не приехала, зато приехал ленсман, которого я прогнал со двора выученными финскими выражениями недовольствия. Я был в самом разгаре святого банного дела, слегка охлажденный местным пывом 'Olvi', поэтому в образах не стеснялся. Ленсман, по-моему, даже обиделся, падла. Он бросил мне через окно брошюрку с правилами рыбалки, которые он блюл с преступным и корыстным рвением, покачал лысой головой и, резко надавив на педаль газа своего Мерседеса, умчался к русской жене Галине с жалобами на 'нецивилизованных' браконьеров из соседнего дикого государства.
  Жене, конечно, в содеянном я признался. Да и то лишь потому, что местная вшивая про-правительственная газетенка, отцензурированная до неприличия, сообщила про избиение двух уважаемых геев из горда Турку, отдыхавших здесь на рыбной ловле. И фотографию поместила. Голубцы, или, как их там - геи, на себя похожи не были: морды опухшие и перекошенные. Зато на себя был похож строгий черный окунь средних размеров на заднем плане. Он злорадно пучил глаза на побитое торжество финской демократии.
  С тех пор несмотря на частые приглашения на получения рыбацкой лицензии за 48 евров я рыбачить перестал. И рыбы у нас не стало. Ленсман продолжал вмешиваться в мою жизнь, что-то бурчал себе под нос, когда проезжал мимо меня, но я на него плевал. Местное общество охотников пообещало пристрелить его, потому как теперь он не ограничивал свой надзор только рыбалкой. Да кишка у них тонка.
  Я вышел из Туарега в ночь, чтобы, так сказать, справить малую нужду. Справился хорошо, посмотрел на небо и выпил газировки.
  Раньше люди были человечнее. Почему так, Господи?
  Потому что раньше и трава была зеленее, и небо синее. И деревья были большими.
  Я вновь устроился в Туареге. Спать отчаянно не хотелось. В салоне было вполне комфортно, лежать было удобно, но вот не спалось - хоть тресни. В крови бурлил 'Jack Daniel's', обильная закуска отдавала организму калории, не забирая иммунитет на борьбу с ядами и токсинами, день выдался напряженным, но сон не шел.
  Как водится в таких обстоятельствах мысли начали ходить по кругу, догоняя друг друга и даже обгоняя иной раз. Горечь того, что финны отнимут у нас дом, пристроенный нами под дачу, с каждым днем закрытия границ усугублялась. В 1918 году диктатура пролетариата объявленного Советского государства отобрала у богатеев, удравших зарубеж, их дома. В городе Олонец национализировали дом купца Куттуева. В Питере - особняк пивовара Синебрюхова. Наследники былых собственников посчитали этот акт воровством, с чем в девяностых годах согласилось Российское правительство Черномырдина. Со всеми вытекающими из этого последствиями: официальным извинением, компенсациями, готовностью возвратить и тому подобное.
  Сколько понадобится времени, чтобы мой дом в Финляндии признали актом воровства правительства Санны-Марин? Вероятно, не дожить. Ни мне, ни этой девушке с глазами рептилии, манерно изображающую из себя лидера государства и даже Европейского лидера.
  Границы можно закрыть за пару минут, месяцы, если не годы понадобятся для того, чтобы вернуть все обратно. Я трезво оценивал ситуацию. Поллитра виски внутри моего организма очень хорошо мне в этом помогал. Дом мой отберут. Вместе с устроенным участком, с баней и сараем, с огородом, с приобретенной винтажной мебелью, с обновленной бытовой техникой, с коллекцией картин на стенах, с коллекцией старых книг издательства не ранее 1953 года, с коллекцией виниловых пластинок и самим проигрывателем, да со всем, что мы с женой устроили и собрали.
  Для того, чтобы лишить меня моей частной собственности, вовсе не нужно прибегать в дом со штыками наперевес. Достаточно запретить мне платить за коммунальные платежи через банк, при этом регулярно выставляя свои счета. Достаточно закрыть мне возможность въезжать в Финляндию, чтобы пользоваться моим имуществом. Этого более, чем достаточно. Едва моя жена покинет наш дом, как он будет обречен на одиночество.
  Хотелось бы надеяться, что никакая шваль внутрь не залезет, но дом без хозяев - это даже не культурное строение, он начинает умирать. Это запустение и разруха. Это смерть. Почему-то именно эту часть Финляндии - а дом наш остается в любом случае финским - финское правительство достаточно планомерно желает превратить в руины, на которые впоследствии будет смотреть каждый финец, проезжающий по ближайшей дороге.
  Можно, конечно, судиться-пересудиться. Но финский суд не рассматривает заявления от россиянцев - такая вот заковырка. От беженцев из Африки, Пакистана и Ближнего Востока рассматривает, от нас - нет. 'В ресторан вход с собаками и индейцами запрещен'.
  Мне, конечно, в России никто не верит. Мне, без всякого сомнения, в Финке никто не поверит.
  Образ финна, сложившийся за прошедшие десятилетия - это бородатый парень, который ходит по лесам, бродит по рекам, сидит в сауне, пьет водку и всегда очень честный. Образ финки - это блондинка в очках и брюках, которая смотрит за радостными финскими детьми и тоже очень честная. Все они честные, потому что якобы раньше у них за воровство руки рубили. Едешь по старой финской дороге в старое время и видишь на обочине склад рук, аккуратно выложенных. Ага, старые финны воров казнят.
  Только я ни одного однорукого финна ни в экспонатах музеев, ни в жизни, престарелого, не встречал. Байки это все. Финцы очень расположены к жульничанию. Могут своровать без зазрения совести то, что плохо лежит. А уж любой вид услуг, предоставляемый ими, на пятьдесят процентов обман и жажда наживы. В Россиянии финцам скидки делают, коли те приехали в гости. В Финляндии россиянцам надбавку начисляют.
  Почему так? Да потому, что они 'хуйярит'. Слово-то какое звучное. Мошенников и жуликов обозначает. Таковых на нынешний момент у них стала почти половина населения.
  Если человек более-менее совестлив, ни о каких спекуляциях не думает, то почти всегда это выходец из Карелии. За это коренные жители наших мигрантов не воспринимают, как цивилизованный народ. Типа, 'законов' не знаете. Ну да, по-другому воспитаны. Наши законы, в-основном, это те, про которые говорил Христос в Нагорной проповеди. Прочие, государственные - так это и не законы вовсе. Это понятия. Воры понятия создают и законодательно где-нибудь в высшем, так сказать, народном хурале принимают. Мы не очень доверяем этим законам, потому что совесть не позволяет. Те же, кто доверяют - идут работать в милицию и голосовать на выборах за президента Путина. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека.
  Блин, но ведь не всегда такое было! Были финны нормальные, да и сейчас встречаются. Они были воспитаны другим обществом, у них были другие ценности, они все помнили войну.
  Это было время президента Финляндии Урхо Каллева Кекконена.
  
   24. Урхо Каллева Кекконен.
  
  Я был маленьким, когда Кекконен рулил своей страной. Поездки зарубеж были редкостью. Мало кто выезжал, еще меньше народу приезжало. Разве что в соцлагерь. Да и то с оговорками.
  У многих моих товарищей по детству в Финляндии жили родственники. В основном это были те девушки, что повыскакивали в начале сороковых годов замуж за оккупантов. Когда оккупантов погнали, они тоже решили погнаться следом. Пропаганда считала их предателями. Родственники же считали их просто родственниками. И ничего в этом особого не было.
  Тетка моего отца тоже укатила в Финку, прожила там всю свою жизнь, потом при президенте Ахтисаари детям пришлось сдать ее в дом престарелых. Такая там практика началась. Так бабка Поля после войны ни разу в родную Карелию и не приехала. Может быть, она и не очень этого хотела.
  Зато бабка моего одноклассника Эркеца каждый год совершала вояжи в Финляндию и потом в Швецию. Каким-то образом ей это удавалось. Эркец иной раз под большим секретом мне рассказывал, что 'бабуся опять за жвачкой поехала'. И она привозила не только сумку разной жвачки, но еще и виниловые пласты 'Abba', например, или Элвиса. Ну, джинсу, конечно, и удивительные конфеты 'Лакрица', которые Эркец дарил мне, и потом мы дарили их всем, кому ни попадя. Коробочка была у 'Лакрицы' красивая, вот только есть их было решительно невозможно - горькие, к зубам пристают, да еще и черного цвета. Все равно, что смолу дегтярную жрать. Коллеги по возрасту быстро определили, что это есть нельзя, а ирис 'Кис-кис' рулит, поэтому мы очень долго скармливали остатки коробочки псу Эркеца по имени Тося. Собака эта была панком по своему дух, один раз принесла домой кем-то забытую лошадиную ногу в два раза больше себя. Может быть, забытая даже самой лошадью. Мы потом искали на улицах нашего городка трехногую лошадь, но не нашли. Но даже Тося отказывался жрать лакрицу больше одной штуки в день. Ложился на пол и делал вид, что умирает.
  К бабке моей жены тоже приезжали сестры, удравшие в Финку, но она тогда уходила в глухую оборону, закрывала все двери, окна на запоры и гасила свет. Ни подарков не брала, ни детей, ни внуков не допускала. Та еще бабка была.
  Поговаривали, что мегрегская девушка-подпольщица, Настя Звездина, тоже уехала из Карелии, отмотав срок в финских оккупационных казематах. А потом, в семидесятых, когда ей памятник открывали в городе и мемориальную доску в родном селе Мегрега, приехала с группой финских ветеранов, удивлялась легендам вокруг себя и пообщалась почти тайно лишь со своей сестрой. Нам об этом под честное пионерское слово рассказали племянники Звездины, те еще ухари.
  Но дело не в этом, дело, как говорится, вообще ни в чем. Любой человек, получивший визу на въезд в СССР или Финляндию, выказавший вполне мирные намерения визита, мог спокойно въехать туда или сюда. Без проблем, спустя каких-то тридцать лет после войны, будучи в разных политических лагерях: социалистическом и капиталистическом.
  Вот уже месяц, как ни с действующей визой, ни с реальными миролюбивыми намерениями в Финляндию не пускают. Что изменилось?
  Изменился президент. Тогда был Кекконен, теперь Нинисто, что подразумевает отсутствие президента, как такового. Теперь рулит девушка Санна-Марин. Ну, тем, что у нас Путин, можно пренебречь. Наши готовы выпустить при определенных обстоятельствах, финны не пускают ни при каких обстоятельствах. Так что дело не в Путине.
  Урхо Каллева Кекконен уже давно помер, нынешний финский режим старается его не вспоминать. И в первую очередь потому, что у того с самой молодости были терки со шведцами. Богатырь68 не был лоялен к Швеции, которая никогда не отказывалась от своих потерянных территорий, где лес, где чертова куча пресной воды, где золото и уран. По жизни Финляндия сделалась независимой только после Великой Октябрьской Социалистической революции. До этого была частью Российской империи, а до этого была частью Шведского королевства. У них даже в приграничном с Карелией городке Тохмаярви сидел шведский король Карелии Габриэль Валлениус. Якобы, карелами правил. Или карельцами. Только ни те, ни другие об этом не догадывались.
  Кекконен воевал в гражданскую войну на стороне белых. Так себе воевал - в 18 лет никакой особой идеи не было, дали ружье, ходил с ружьем. Ну, а потом ударился в спорт, в легкую атлетику. Финны тогда известными бегунами были, их даже называли 'летучие финны'. Они соревновались со всеми подряд, но чаще всего со шведами. И шведы их поддавливали. Оно и понятно: лучшее обеспечение, частые выезды в Европы, гонорары, опять же, высокие. Финцы на вторых ролях.
  Урхо побеждал в соревнованиях в прыжках в высоту и в длину с места. Зачем-то такие виды существовали, вот в них ему не было равных. Тренироваться Кекконен любил не очень, вот соревнования не пропускал. И выигрывал их одно за одним. Так допрыгался до должности Председателя движения. На радостях основал Федерацию, обозвав для важности 'Федерацией легкой атлетики'. На одном из первых матчей Швеция-Финляндия, недовольный поведением шведских бегунов, которые не пытались сами бежать, зато пытались финнам мешать, кликнул клич: 'Мочи козлов!' И первым выскочил на поле, чтобы сойтись в кулачном бою с любым, кто не из его федерации. Наваляли они шведцам от души. Четыре года потом такие международные матчи не проводились.69
  Буйного и веселого Кекконена побаивались. Даже в Америке, куда он съездил с визитом, решили не притеснять. Тогда много талантливых финнов бегали-прыгали-кидали копье в национальных американских первенствах, и им не разрешалось представлять Суоми на чемпионатах мира и Олимпийских играх. Пообщались, перетерли - разрешилось все. Разрешили всем. Даже неграм. Хотя негры тогда в Финляндии еще не водились.
  Щведцы, которые спортсмены и около того, вздохнули спокойно, когда Кекконен ушел в политику. Но он перед уходом погрозил им всем кулаком и сказал, сведя брови и похлопывая правым кулаком о левую ладонь: 'Ух, демоны! Не расслабляться!' Эх, подумалось шведам, а так все хорошо начиналось!
  Но тут случилась война, потом другая. Шведы, понятное дело, в нейтралитете. Им и с фашистами жить можно.
  А Кекконена - опять под ружье. Ну, ладно, в сорок с гаком можно и Родину пойти защищать, даже на соседней вражеской территории. Ума побольше, решительности - тоже, а чувства самосохранения и здравомыслия - еще больше. После той войны Урхо возненавидел войну. Стал он свидетелем, а, значит, и невольным участником расстрела красноармейцев, взятых в плен. Хорошо бы забыть, да забыть не получится. Вплоть до 1986 года, а там Господь решит о прощении.70
  Многие сведения той войны в Финляндии засекречены, и чем больше времени от нее проходит, тем больше секретность разрастается. Словно боятся финские власти, что их действия той поры как-то повлияют на реноме, на образ бородатого парня, дамочки в очках и брюках с сауной, водкой 'Коскенкорва' и знаменитой финской честностью.
  Цензура в России? Да, цензура в России. Мы это не отрицаем. Может быть Путинские прихвостни и отрицают, но на самом деле и они непроизвольно признают.
  Цензура в Финляндии? Нет, такого не может быть. И проправительственные прихвостни ее отрицают, и, что самое удивительное, весь финский народ ее отрицает.
  В то же самое время в любых трудовых хартиях - у них есть такое понятие - прописан запрет на любую критику начальства, что само по себе уже является уровнем закона. Нельзя критиковать правительство, нельзя вспоминать войну, Зимнюю и Войну Продолжения. Народ, забывший свою историю, теряет свое будущее. Мы-то, те, кто вырос в карельских деревнях, помним рассказы о видлицкой деревне Гавриловка, в которой финцы сожгли всех жителей-карелов, загнав их в один сарай. Мы помним тела выброшенных в реку Олонка наших раненных красноармейцев, которых резали, не давая подняться с больничных коек. Мы помним визиты в приладожские госпиталя 'финских ведьм', девушек из движения 'Лотта', которые орудовали штыками и пуукко.71
  Просто мы другие. У нас не было ненависти к финцам, у нас ее и сейчас нет. Мы же даже немцев, которые жгли и вешали Белоруссию и Украину, не пытаемся антихристам уподобить. Мы - другие.
  Кекконен, вероятно, понимал все это. Он со временем стал обладать всей информацией, какая была собрана и по войне сороковых, и по войнам двадцатых, и по гражданской войне. Тем удивительна его позиция. Следует заметить, приятно удивительна.
  Уже после окончания Второй мировой войны народ начал жить, как в очаровании. Возвращались фронтовики, разруха разрушалась, возрождение не возрождалось, победа становилась сама собой разумеющейся. Для правительств государств важно было не допустить, чтобы былые солдаты осознали свою значимость и решились на другое устройство этого чертового мира. Для этого жизненно необходимо было подписать акты, договора и прочие документы межгосударственного уровня, чтобы все видели: никто не забыт, ничто не забыто.
  Кекконен впервые пытается стать президентом, но не тут-то было. Не срослось. То ли слишком буйный, то ли слишком непредсказуемый. Победивший Пасикиви варганит договор со Сталиным, вполне мирный договор, где прописывает все границы, контрибуции и репарации. Ну, и отправляет с ним в столицу нашей родины город Москву своего недавнего оппонента, Кекконена. Авось там его придушат?
  Урхо в 1948 году было, понятное дело, сорок восемь лет. Он теперь уже совсем стреляный воробей, даже в расческах не нуждался, потому что волосы повылазили к такой-то матери. Опасный противник!
  Сталин лысых не очень, чтобы очень, потому что и сам терял шевелюру не первый год. Но собрал свою кодлу, против финской кодлы - и давай заседать, акт подписывать. Даже название ему дали 'Договор Пасикиви-Кекконена'. Печати поставили 'Оплочено' на каждой странице самого главного экземпляра и в скоросшиватель запихнули. Алес, готово.
  Потом, как водится, банкет. С финской стороны только Кекконена пригласили. Ну, их финцев, невоздержанные в алкоголе, хулиганить начнут, под столами спать - расстреливай их потом. Скандала не оберешься.
  Дружно хлопнули по фужеру, потом хором рыгнули в кулаки, потом зашевелили челюстями, пережевывая стерлядку под хреном и укропом.
  - А что нам господа финны скажут насчет подписанного договора? - как гром среди ясного неба раздался тихий голос товарища Сталина.
  Все разом перестали жевать и начали оглядываться: откуда эта сволочь чухляндская на банкет просочилась? Но финнов вокруг не было. Был лишь один - вон крутит по сторонам лысой башкой.
  Молотов под столом ужалил его серебряной вилкой о двух зубцах: чего молчишь, гад, отвечай вождю!
  - Можно мне еще водочки? - спросил Кекконен, но на него зашикали со всех сторон.
  Товарищ Сталин пошевелил усами и кивнул головой: налить послу 'Посольской'.
  - Ну, чтобы все, - сказал Урхо и в два глотка выпил стопятидесятиграммовый фужер. Потом крякнул, высморкался в носок - то есть, конечно, в платок - и сказал, выпрямившись во весь свой рост, едва не сбивая ухом хрустальные канделябры. - А разве это договор? Это диктат Пасикиви.
  Наступила кромешная тишина - ну, типа, кромешной темноты, только при свете. У всех в глазах потемнело: сейчас вождь вытащит трофейный пистолет марки Люггер и прошьет дерзкого финца шестью патронами.
  - Я своим товарищам тоже самое говорю, а они не верят.
  Это лениво проговорил дорогой товарищ Сталин, и все присутствующие дружно перевели дух. Прислуга тотчас побежала открывать форточки проветрить помещение, а все присутствующие оборачивались друг к другу и заговорщицки подмигивали: кина не будет, электричество кончилось.
  Только Кекконен не перемигивался. Ему поднесли еще один фужер 'Посольской', и он резко захотел прыгать в длину и высоту - как положено, с места.
  С той поры они и сделались друзьями с Алексеем Николаевичем Косыгиным, в то время министром финансов СССР. Косыгин тоже был неплохим спортсменом. Но дело даже не в этом. И тот и другой были людьми одинакового уклада, они это почувствовали сразу после банкета, потому что прыгнули и в высоту, и в длину, и горло прополоскали в 'Посольской' и даже о войне поговорили.
  - Главное, чтобы войны не было, - сказал Косыгин.
  - Главное, чтобы войны не было, - сказал Кекконен.
  - Будем дружить семьями, - добавил Алексей Николаевич.
  - Будем дружить странами, - согласился Урхо Каллева.
  Так и вышло по жизни. При встречах, когда всякие протокольные мероприятия иссякали, они могли шутить, хохотать во все горло над этими самыми шутками, выпить водки, сходить в поход на Эльбрус, словом, вдвоем им было комфортно, как настоящим друзьям.
  Косыгин, на четыре года младше Кекконена, умер на шесть лет раньше, в конце декабря 1980 года. Кекконен не успел на его похороны, потому что три дня смерть Алексея Николаевича держали в тайне - не хотели омрачать празднование дня рождения Брежнева.
  Они общались не на русском и не на финском языках, но даже коверкая язык в немецких словах понимали друг друга с полуслова.
  Косыгина не любил Хрущев, недолюбливал и Брежнев. Кекконена не переваривали европейские лидеры, а особенно шведы и норвеги. За спиной его обзывали 'агентом КГБ'.
  Они сообща построили, а потом и запустили проект Горно-Обогатительного комбината в карельской Костомукше. 14 сентября 1978 года Косыгин и Кекконен заложили первый камень в фундамент ГОКа. Это не был камень преткновения, камень преткновения возник из пустоты, где властвует Самозванец, становящийся все влиятельнее и могучее.
  Кекконен, как пафосно любят говорить казнокрады, служил своему народу. То же самое можно было сказать и про Косыгина. Им это удавалось без казнокрадства и репрессий, вероятно воспитаны были так. Или просто человечнее были, чем их преемники. Нашим народам нечего было делить, разве что общие воспоминания.
  Кекконен ничтоже сумняшись разгонял свой парламент целых три раза. При нем Нокиа заявилась на международном рынке, Вяртсиля потеснила МАК и МАНН. Говорят, было время кризиса. Финны тогда просто не знали, что такое настоящий кризис. Ну, а Советский Союз хотя и считался 'империей зла', но в нем жили люди. Такие же, в общем-то, как и в Финке.
  Самое главное - мы не были врагами.
  После Кекконена пришел Мауно Койвисто. Он, ветеран войны, тоже был неплохим парнем. Не такой решительный и остроумный, как его предшественник, но уже немного спасовавший перед новой реальностью - развалом СССР. При нем начал складываться образ россиянина, как полного дармоеда и бездельника. Подача, понятное дело, была со стороны Швеции.
  Народ из Карелии потянулся в Финляндию на заработки и новое местожительство. Была такая, оказывается, программа по переселению 'по корням'. В общем, финцам жилось вполне комфортно, а приграничным финцам - просто вольготно. У них появился огромнейший рынок сбыта всякой всячины, в том числе и автомобилей. Россия стала для них 'Клондайком'. Водочным, сигаретным и бензиновым с дизтопливным. И девушки у нас были красивые и совсем неиспорченные воинственным феминизмом.
  Но Койвисто быстро сделался старым, просмотрел Мартти Ахтисаари, который при рождении-то был Адолфсеном. Свои шведские корни он почему-то старательно скрывал, вот и взял фамилию жены. Ахтисаари сковырнул Койвисто и сразу же прыгнул на скользкий путь 'интеграции с Европой'.
  Россиянцев пока не притесняли, некогда было. Разве что как-то попытались вытребовать в Финляндию на суд былых карельских партизан, которые в пылу патриотической борьбы против фашизма забирались на нынешнюю финскую территорию, где взрывали склады с военным снаряжением и отстреливали вражеских по совместительству финских солдат. Шумиха была помпезная, газеты - взахлеб. Российско-финская дружба начала давать трещины.
  Потом Ахтисаари прошелся ковровым бомбометанием по Белграду, представляя блок союзников НАТО, потом взял на себя ответственность за правомерность этих действий, потом его объявили полнейшим чмом. Это наши постарались вместе с сербами. Слободан Милошевич, померший в европейской тюрьме от чего-то такого, несовместимого с жизнью, вообще считал Ахтисаари самым злейшим врагом сербского народа.
  А тут и Тарья Халонен подоспела. Финцы влетели в Евросоюз, и им сделалось жизненно необходимо найти злейшего врага. Халонен отчаянно боролась за права полубезумных истеричных женщин, за фриков и гомосятину, но не боролась за сельское хозяйство, которое из-за интеграции сказалось очень больным. Тут на помощь пришли мы - карелы. Каждый сезон карельские учителя и работники дошкольных учреждений, а также студенты и школьники начали отправляться на уборку клубники, огурцов и еще чего-то. Ни тебе страховки, ни тебе гарантий, зарплатка есть - и все довольны. Сколько наработал - столько получил. В шесть-восемь-десять раз ниже, чем финцы, если бы они этим занимались. Но финская молодежь разленилась, руками работать она перестала. Разве что трактором или на пособии.
  Тут-то мы и получили людей второго сорта. Даже, наверно, третьего. В супермаркетах вывески организовались на русском языке и самый главный транспарант 'Не воруй' - тоже на русском. Я, честно говоря, за десять лет ни разу не слыхал, чтобы россиянские туристы тырили бусы в магазинах. Или сыр. Или брендовые вещи в бутиках 'Кеккеле'. Сюда на промысел воры не ездят. А вот арабы и негры воровали. Но они не в счет - они почти первый сорт. Это финны в зависимости от поддержки правящего режима бывают первым, а то и вторым сортом. Ну, а нам, понятное дело, третий милей всего.
  На нас теперь на границе любой приграничный чин смотрит с нескрываемой враждебностью и говорит через губу. Нас теперь в банках не обслуживают. Нас теперь любой уважающий себя финский продавец норовит в магазине надуть, чтобы 'алви' меньше получил, чтобы 'им больше досталось'.
  Ах, о чем это я? Это же начало процветать при следующем невидимом президенте. У него всем премьер рулит, сам он чем-то другим занят.
  И тут, наконец, пришла премьер-министр Санна-Марин. Из лесбиянской семьи пришла. Или из другой, но ЛГБТ. Занавес. Он опустился на государственную границу.
  
   25. Хотят ли русские войны?
  
  Хотят ли русские войны - спросите вы у тишины.
  Под ширью пашен и полей, и у берез, и тополей.
  Спросите вы у тех солдат, что под березами лежат.
  И вам ответят их сыны, хотят ли русские войны.72
  Двадцать лет мир взращивал поколение, достаточно аморальное для того, чтобы слепо, как черт знает кто, верить всему, что делает - или не делает - правительство. По барабану в какой стране, плевать, на каком континенте, до лампочки, какого политического строя. Скорое время покажет, выросли они, люди без сомнения и упрека, либо еще дозревают.
  Странным образом но этот срок как-то совпал с политическим завещанием первого, так сказать, после душки Горбачева, президента. Ельцин, одутловатый и морщинистый, как гриб трутовик, навязал миру чудовище, а сам ушел куда глаза глядят. Говорят, глядели они у него всегда на бутылку 'Southern comfort'. Горби, предатель, остался, но тоже не у дел.
  Миру - всему миру - резко понадобился враг. Ну, амараканцы враги, англичане - те еще враги, может быть, французы - в какой-то степени, немцы - по определению. Но главный враг - это Россия, блин, великая наша держава. Я это чувствую: лежу в Туареге, перевариваю виски, смотрю в темноту весенней ночи - и чувствую. Надо же, какой чувствительный стал!
  Мне всегда было удивительно: как человек в здравом уме превращается в преступника-убийцу? Вернее, не человек, а группа человеков, общность, немецкие фашисты, хотя бы. Ну, ладно, пропаганда у них была в то время такая, всех советских людей не считали за людей. Были мы на низшей ступени развития, что-то около домашнего скота. Но ведь и скотину не каждый человек забить может. Для этого специальный забойщик выискивался, один на несколько деревень. Палач.
  А тут таких палачей сотни тысяч человек. Они в Белоруссии живых белорусов под колеса траков пихали, чтобы выволочь грузовик из грязи. Ну, зверствовали, положим, не только немцы. Финцы - тоже садюги. Турцы, румынцы и итальянцы, а также норвеги из пятисотого полка, штурмовавших Ленинград - на три четверти руки по локоть в крови. Но самые лютые, говорят, были венгерцы.
  И все они истребляли нас. И русских, и белорусов, и украинцев, и карелов - везде, где случилась оккупация, был террор. Но они также истребляли поляков, чехов, датчан, французов - да всех, кто был в Сопротивлении. Но столь целенаправленно мирное население умерщвляли только у нас. Как так-то?
  Немцы любили своих детишек, жен, собачек, кошечек, но враз оплывали человечностью, как парафин на свечах, стоило лишь оказаться в лесной глубинке Советской деревни. И финны, и норвеги, и все фашисты вместе взятые. Как так-то?
  Я видел фронтовиков - уже совсем немолодых, битых жизнью мужчин - в моей семье многие дядья прошли через войну, но никто не расписывал ее в красках мужественности и чести. Ну, да, в самом деле, мы же не муслимы, у которых военные акты прописаны в главной книге, чтобы по ним можно было выпячивать волосатую грудь в гордости и достоинстве. Наши фронтовики если и вспоминали, то лишь своих товарищей, павших либо ныне далеких.
  Дядя Яша, например, никогда ни словом не обмолвился, как, будучи минометчиком, самолично убил семь венгров-солдат, ворвавшихся на наши позиции - кого подорвал гранатой, кого стрельнул автоматом, кого резанул штыком, а последнего - прикладом отобранного карабина. За это и получил медаль, хотя наградную выписывали на 'Славу' 3 степени. Я и узнал-то об этом, прочитав наградные документы с описанием подвига.
  Дядя Яша вспоминал своих фронтовых друзей, рассказывал, как с товарищем во время блокады оказался в Питере и пошел навестить его, товарища, семью. В стылой квартире они нашли умирающую жену товарища, лежащую на кровати, укрытую одеялом, под которым крысы заживо грызли ее ноги.
  И ни словом он не вспомнил, как убивал врагов-венгров, чтобы они не убили его. Как так-то?
  Я созванивался с сестрой. Она уже давным-давно живет в Финке, офинячилась напрочь, даже стыдно порой. Закрытие границ она оценила по-свойски: значит, так надо, правительству виднее, скоро обратно откроют. Но самое главное - она сказала: 'Лишь бы не было войны'. И многие люди, чье детство прошло в восприятии недавних ужасов войны - пусть и по книгам, по фильмам, по скупым рассказам участников - говорят: 'Лишь бы не было войны'.
  Сейчас у нас тоже снимают фильмы про войну, в большинстве своем подпитанные ведомством слащавого министрика Культуры. Но ему, министру, откровенно плевать на историческую достоверность, ему важна идеология, нынешняя путинская идеология. Вот и получаются розовые сопли с дурацкой мелодраматичностью и аляповатыми съемками слоу-мо.
  Лишь 'Брестская крепость' Котта и малобюджетный фильм 'Панфиловцы' можно назвать настоящим кино. Прочие 'Подольские курсанты', 'Утомленные солнцем', 'Сталинград' и остальное достойны лишь денег, но ничего более. Подташнивает, когда смотришь такую художественную обработку. Ну, положено так войну видеть - так и будут снимать.
  Это Путин со своей командой воспитывает новое поколение, которое без страха и упрека. Как и по всему миру. Каждый спешит не отстать. Чтоб, значит, 'с честью и достоинством отстоять дело демократии', либо 'противостоять врагам в защите нашего Путина', или, вовсе 'алахакбар'.
  Да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять
  Солдаты падали в бою на землю горькую свою.
  Спросите вы у матерей, спросите у жены моей.
  И вы тогда понять должны, хотят ли русские войны.73
  Вероятно, закрыв границы, двадцать лет загнивающее общество готовится прорваться абсцессом.
  Европы-Америки санкции в сторону Путина кидают, сотрясают воздух громкими заявлениями, Лукашенко 'черную метку' высылают. На деле же все эти запреты и ограничения против нас, против обычных белорусов, против русских, против карел. Путину и Лукашенко все эти вражеские телодвижения до одного места.
  Выделилась общность. Она называется 'русский обычный', 'карел обыкновенный', 'белорус заурядный'. А Путин, Парфёнчиков, Лукашенко - уже 'элитный'. Золотой миллиард, мать его раз так.
  И еще есть секретный фонд Золотого миллиарда. Это гомосеки. Они, в отличие от созданных Господом по своему образу и подобию, не могут размножаться. Вернее, могут, но только через пропаганду. Не так, как обычные люди половым путем - а элитным. 'Айда к нам, мы лучшую работу предоставим, в культуру высокого уровня запустим, денег будет, как у дурака фантиков. И все под защитой государства. Любой суд на нашей стороне'. Их количество и регулировать очень даже легко. Никто вне плана родиться не может. Самый простой путь к успеху и комфорту.
  Ох, запустили чудовище в мир двадцать лет назад!
  Встретятся мне менты, с дубинками на перевес, как водится, в забралах и со щитами - что тогда делать? Сказать, типа 'я не голосовал за вашего президента, не обижайте меня, пожалуйста'. Не катит. Президент-то считается и моим тоже, голосуй против - хоть заголосуйся. Это раньше у несогласных с политикой гражданство советское отнимали. А им сразу же на блюдечке буржуазное - получите. Кончилась халява. Теперь в тюрьму - будьте любезны. По любой уголовной причине. И пенсии еще лишат, чтобы Грифу было особенно приятно.
  Встречные менты вздохнут, аж забрало запотеет, и со всем прилежание по телу начнут стучать палками своими резиновыми, шокерами жечь в свое ментовское удовольствие, а то и пристрелят по причине нехорошего с утра настроения.
  Но дело не в этом, дело в том, чтобы не встречались на моих путях-дорожках означенные слуги президентские. Они по определению за Путина жизнь обязаны ложить. Поэтому они уж лучше мою положат, потому что им за это премия положена. Прячься, сколько можно. Тогда будет тебе счастье.
  - А ну выходи для сверки документов!
  Чей-то голос приглушенно взвыл где-то над ухом. А еще этот голос постучался в боковое стекло.
  Я открыл глаза и увидел: уже порядочно рассвело. Позвольте, куда ночь подевалась? Я еще только начал размышлять о всякой белиберде, вокруг приятная темнота, а тут какая-то наглая морда смотрит на меня и рожу свою кривит.
  - Быстро!
  Я сел и прищурился.
  Морда за стеклом была довольно молодая. Я бы даже сказал: очень юная. Но глаза у нее были совершенно круглые и, как мне показалось, совершенно безумные. Такие глаза не выражают ни злобу, ни мысль, ни намерения. Они совершенно ничего не выражают.
  Я понятия не имел, зачем я нужен какому-то сопляку, да еще и для сверки документов. Оглядев стоянку, обратил внимание, что нас здесь было всего двое - я и Петя. Прочие грузовики таинственным образом испарились. Я не слышал, как они заводились, как прогревали свои двигатели и уехали. Видать спал все-таки. И спал крепко.
  А откуда здесь взялся этот молодой безумец? Пешком пришел с ближайшего аула?
  Пока я приходил в себя, он, притоптывая от нетерпения, отошел к грузовику и поднялся на ступеньку. Вероятно, тоже будить вознамерился. Просто будильник какой-то, не вполне тактичный, но ладно.
  Я вышел из Туарега, не намереваясь немедленно учувствовать в сверке документов, а Петя и парень тем временем завели беседу.
  - Жора! - сказал Петя из грузовика. - Я же за пару дней отчитался! До завтрашнего утра.
  - Здесь я определяю, когда и кто отчитывается! - едва не взвизгнул Жора. - Может, у нас план-перехват введен!
  - Ага, с таким выхлопом - и план-перехват.
  Вот оно что! Граждане гибэдэдэшники, или как там они теперь называются, стригут стоянку. Берут с фур за охрану объекта, так сказать. Ну, а я-то не грузовик. Хотя мент, даже пьяный - это завсегда под судебной защитой. Но обычно менты по двое промышляют, а тут один. Ладно, заплачу по таксе, не должно быть дорого. Раньше, говорят, бандитствующие хулиганы этим занимались, но теперь времена другие. Теперь бандитствующие хулиганы без разрешения начальства и пальцем шевельнуть не решаются.
  - А где ж Вовик? - спросил Петя.
  - Не твое дело, - ответил парень и заковыристо выругался. Сразу сделалось понятно, что он из хорошей семьи, с понятиями. - Управлюсь один.
  - Креста на тебе нет, Жора.
  - Я в бога не верю, - ответил тот и добавил. - Ну, живо. Мне еще земляка твоего проверять.
  О, это уже про меня. Эх, а во сне снилось, чтобы держался от всех полицаев на расстоянии видимости. Ах, оставьте, в наше-то время!
  Петя открыл дверь и ловко спрыгнул наземь.
  - В бога, говоришь, не веришь? - переспросил он. - Ну и Господь в тебя тоже не верит.
  Дальше раздался странный чавкающий звук, а потом пару раз булькнуло, словно воздух набирался в пробитую пластиковую бутылку.
  У Жоры в нижней челюсти оказалась ручка то ли отвертки, то ли чего-то другого, напоминающего отвертку. Он стоял и слабо помахивал руками, будто на физзарядке. Силился что-то сказать, но получалось лишь бульканье.
  Не знаю как, но я оказался рядом и понял: да, это отвертка. Я посмотрел на Петю, тот лишь пожал плечами: ну, мол, бывает. Ничего себе - бывает!
  - А камеры слежения? - зачем-то спросил я и указал на фонарные столбы.
  - Так их здесь отродясь не было, - ответил шофер.
  Жора все еще стоял на ногах и слабо шевелил руками. Крови не было вовсе. Петя ухватил его за плечи и потащил за свою машину. Удивительно, но тот повиновался, заплетаясь, правда, в ногах.
  За фурой стоял какой-то невнятный 'китаец', весь побитый ржавчиной. Такие машины я бы даже машинами не называл. Не потому, что ржавая, а потому что 'китаец'. Вероятно на нем сюда и добрался этот парень.
  - А кто он такой? - спросил я, когда Петя втолкнул беспомощного Жору на заднее сиденье.
  - Да чудовище, садист и убийца, - ответил тот и сильно надавил на рукоять отвертки. Жора в салоне глубоко вздохнул, мелко заколотил ногами и руками и замер.
  Я едва успел отвернуться в сторону, как меня стошнило. Тошно, когда наблюдаешь такое. Вдвойне тошно, когда почти в этом участвуешь. Петю тоже замутило.
  - В общем так, - продышавшись, сказал он. - Надо убрать отсюда этого 'китайца', чтобы никто его в обозримом будущем не нашел. Потом все объясню. Сейчас лишь скажу, что он все это заслужил. Мне нужна твоя помощь.
  Помогать - значит, соучаствовать. Но я почему-то верил этому шоферу с Украины гораздо больше, чем всей системе юриспруденции и наказания в моей стране.
  Петя выдал мне парочку бывалых нитяных перчаток и предложил ехать за ним, стараясь не оставлять следов и не смотреть на заднее сиденье.
  - Всего с пяток километров, - пояснил он, когда завел свой грузовик. - Мы же в Карелии, стране бессчетного количества малых озер. Партизанскими тропами поедем.
  Я сел за руль, брезгливо касаясь внутреннего убранства 'китайца'. Мое отношение к китайцам, как к чертовщине в нашей цивилизации, вполне закономерно передалось в отношение к этому аппарату. О покойнике на заднем сиденье я даже не думал. Думал о китайцах и индусах. Думы мои были черными.
  Петя проехал действительно пять километров по два раза. То есть, вышло, как нетрудно догадаться, десять. Свернув с дороги республиканского значения налево, мы через километр доехали до круглой ламбушки на берегу обширного болота.
  Я догадывался, что Петя надумал топить 'китайца' вместе со всем его содержимым, и, хотелось бы надеяться, без меня, свидетеля и невольного водителя этой ржавчины.
  - Ну, и как к воде подобраться? - спросил я, на всякий случай сохраняя дистанцию в один бросок топора. - Завязнет, как бульдозер.
  Петя молча вскрыл свою фуру и скрылся внутри. Через секунду оттуда раздалось кряхтение и скрип.
  - Помогай же, ну! - прекратив кряхтеть, натуженным голосом сказал он.
  Оказывается, шофер вытаскивал с боковин своего фургона доски так называемой сепарации. Действительно, вдвоем это сделать оказалось гораздо легче. Уложив их в две колеи, получилась дорога поверх болотины длиной около десяти метров. Как раз хватало, чтобы доехать до кромки воды.
  - А дальше? - скептически отозвался я. - Так и будет здесь в воде стоять, пока какой-нибудь грибник или рыбак не найдет.
  - А ты подойди к краю, - сказал Петя и для верности сунул мне в руки дрын. Расстояние в бросок топора оказалось нарушенным, но ничего страшного не произошло. Похоже, он не собирался устраивать мою ликвидацию.
  Я приблизился к кромке воды и посмотрел в черную воду. Черная вода тоже посмотрела в меня. Я ткнул дрыном и не нащупал дна.
  - Оно бездонное, - сказал я.
  - Эх ты, местный житель, - согласился Петя. - В болотах все озера бездонные. Партизанские наблюдения.
  Он сам выверил колеса 'китайца' по доскам, сжег в его салоне отработанные в криминале перчатки и указал мне педаль сцепления, куда я должен был давить своим дрыном. Сам утопил педаль газа до пола, заклинив ее куском корня, подобранного тут же. Веревкой перевязал руль, чтобы тот не вращался по своему усмотрению. 'Китаец' трясся и орал, как ненормальный.
  Через открытое окно я уткнул дрын в сцепление, а Петя воткнул вторую передачу.
  - Ну, земля прощай! - дал, наконец, он команду.
  - В добрый путь!74 - согласился я и выдернул свой дрын.
  Только что ржавый 'китаец' молотил своим инвалидным двигателем тут, а вот он уже почти на середине ламбушки - полетел вперед, поднял тучу брызг и медленно ушел под воду, как подводная лодка.
  Тишина наступила внезапно и разом. Лишь только возле поворота урчал на холостых оборотах грузовик.
  - И сия пучина поглотила ея в один миг, - резюмировал Петя и плюнул в воду. - Давай доски обратно погрузим.
  Почему-то потом он хотел уехать по своим делам, сделавшимся, вдруг, весьма неотложными. А мне обратно пилить пришлось бы на своих двоих. Я понимаю, после того, что мы сделали, лишние минуты смотреть друг другу в глаза тягостно и утомительно. Но не до такой же степени!
  - Китайский металл растворяется под обычными русскими дождями, через пару лет только рама в озере останется, - внезапно сказал Петя и кивнул. - Ладно, залазь.
  Я не был настроен так оптимистично. Даже самое скрытое тайное рано или поздно становится явным. В ментовках по всему миру существует бандитский закон: за своих они готовы порвать в десять раз больше народу. Иначе, типа, признак слабости. Прощать - тоже признак слабости. Не по Христосу они живут. Тогда по кому? По Диаволу, блин. По Самозванцу, бро.
  
   26. Май.
  
  Петя сам начал разговор, когда мы поехали обратно.
  - Этого Жору каждый водитель знал, а также его подельника Вову. Думаешь, он на этом мертвом 'китайце' ездит? Не, Лексус у него и номер 'три косы'. Дом на берегу озера, газоны и наемный труд для содержания всего этого. Дети большим теннисом занимаются и язык с репетитором учат. Жена - дура с дутыми губами. Еще девки продажные есть - тоже дуры. Эталон сотрудника дорожной полиции.
  Долгого рассказа не получилось, да и ехать-то было всего десять километров. Ничего нового для себя я не узнал. Типичная история типичного города типичной Россиянии тяжелых двадцатых годов.
  Жора с Вовой служили на этой трассе не первый год. Пес с ним, с Вовой - про него было упомянуто вскользь - но парень с лицом школьника старших классов не имел соответствующую облику радостную и наивную душу. В детстве его, ничем не выделяющегося среди коллег, наверно здорово чморили. Или, может, чмырили. Ну, издевались, короче. Школьники и даже учителя. Не говоря уже о дворовых собаках. Чувствовали в нем, наверно, какое-то гнилое начало.
  Жора после школы никуда не пошел учиться. Желания не было, да и ума недоставало. Пошел в ДОСААФ. Ну, или как там оно теперь называется. Там давали навыки вождения на грузовиках, легковых, а за отдельную плату - с прицепами и на автобусах. Родители у Жоры были местечковые барыги, поэтому он в конце концов получил все права, какие только есть, кроме мотоциклов. Мотоциклы теперь были не в чести.
  Тут стукнуло ему восемнадцать лет, и ближайшая армия приняла его своим солдатом. Армия была совсем ближайшая, потому что родители у него были местечковые барыги. Несмотря на всякие страхи про Устав и дедовство, он часто гулял домой в увольнительные и приносил оттуда старшим по службе всякую пакость: шоколадки, колбаски, ветчинку, алкогольные напитки. Родители у него были местечковые барыги. Снабжали.
  А после дембеля - в ментовскую школу в Архангельск на курсы 'Выстрел'. За три месяца там штампуются дорожные полицейские, за полгода - бытовые полицейские, за один день - сотрудники прокуратуры. Не-не-не, сотрудники прокуратуры куются с самого рождения.
  Сопли на плечи получил Жора - и домой. Порядок на дороге устанавливать! Старшие товарище по роте подсказали, поучали на наглядном примере, скоро и сам начал работать в теме.
  С феном в кустах стоять было не в почете. Ловить раззяв на пешеходниках - вдвойне не в почете. В почете на посту стоять. В почете на аварии ездить - на 'железо', либо на 'мясо'. На 'мясо' почетнее.
  Деньги появились у Жоры, а с ними и кое-какие жизненные планы. Подженился на знакомой девушке, родители у нее были знакомы с его родителями. Ну, все местечковые барыги. Девушка была не слишком красива, но она немедленно накачала губы ботоксом, чтобы быть как наш президент, но стала от этого слишком некрасива. Но Жоре с ней было хорошо, да и ей с Жорой - тоже. Получилась вполне счастливая молодая семья.
  Конечно, случались по работе облавы, каждую неделю объявляли борьбу с коррупцией, но это такое веление времени. Кто громче и чаще борется, тот Дартаньян. Остальные должны к этому стремиться. И делиться тоже должны. Это называлось уважением и субординацией. Все в совокупности давало настоящий профессионализм.
  Жора заложил фундамент своего будущего дома окнами на Повенецкий залив, баловал жену подарками, коли попадал на 'мясо' - цепочками золотыми, колечками и сережками. Они ездили в Египет, где можно было слегка потратиться в египетских бутиках. Так его жена однажды назвала магазинчики, куда их возили из Шарм-аль-Шейха. Над этим словосочетанием, конечно, посмеялись более опытные в заграничных поездках подруги из местного солярия.
  Жоре и его напарнику платили за 'сопровождение груза'. В основном это проделывалось на стоянках, где обязаны были ночевать водители фур по новому 'медведевскому' закону. Не, конечно, можно было и в гостиницу спать устроиться, да только не везде по трассе гостиницы были.
  Деньги были небольшие, но с трех точек капало на карман вполне прилично, если считать в совокупности по месяцу. Были, конечно, буйные - в основном какие-нибудь местные, угодившие на ночевку по обстоятельствам, но и их ломали. По другому нельзя - слабость проявлять было непозволительно.
  Однажды Жора и Вова, тоже инспектор, столкнулись с буйством в особо циничной форме. Весьма пожилой шофер, да еще и из местных, сдуру поехал в дальний рейс. Сдуру принял машину у другого шофера и сдуру не обнулил тахограф, где подсчитываются человеко-часы. А тут сотрудники образовались с суточной проверкой.
  Шофер в отказ, скандал устроил, в сомнение, наверно, ввела детская внешность Жоры. Прочие водители прочих машин пытались его успокоить, но тот пошел на непонятный никому принцип: ничего не нарушил - ничего не дам.
  Через сорок два километра и сто девяносто пять метров фуру буяна остановил патруль. Жора зарядил пенсионеру в живот, а потом еще, куда руки доставали. Руки достали как-то нехорошо - помер шофер. Ну, разборки, начальство, рапорты, укоризна в глазах командира роты, медицинское заключение: 'ишемическая болезнь сердца'. Аккуратнее надо быть!
  Жора и Вова с того времени открыли для себя наручники. С ними и ксивой сделалось просто и ненавязчиво. Сразу достроился дом, в гараж поместился Лексус с правильным номером, хоть в Египет больше не пускали, но Крым-то - наш!
  А когда в корешах оказались правильные люди из отдела по борьбе с наркотиками, то сама собой нарисовалась новая схема. Простая была до одури, но зато вполне прибыльная.
  Летом, когда народ с севера тащился на юг и через некоторое время обратно, можно было с ним, этим народом, работать. Это уже не фуры с устоявшейся таксой трясти. Тут можно с каждого частника в разы больше подымать.
  Нужно: парочка девиц призывного возраста, склонных к употреблению наркотических препаратов и алкоголя. Еще нужно: автомобиль 'Жигули' шестой модели, ну, или Логан какой-нибудь потусторонний. Также желательно, чтобы был ремонт дороги. Можно, конечно, и без этого, но с ремонтом все проще.
  Девкам надо позволить слегка ширнуться, так сказать, для храбрости, и объяснить, как ехать. Права иметь им необязательно, разве что навыки вождения. Одежда у них должна быть легкомысленной: майки с открытой шеей, рубашки, расстегнутые до пупа, шортики какие-нибудь на заднице. Волосы распущены и взлохмачены. И ярко красные губы.
  Едут девки, ветер волосы через открытые стекла треплет, а им радостно - дурь в голове шумит. Вот и народ в колонну друг за другом стоит, очередность проезда выжидают. Ремонт дороги и все такое.
  Девки ждать не могут, они выруливают на встречку и едут себе, громко подбадривая друг друга хохотом и нецензурными словами. Народ в очереди возмущается, на клаксоны давит - а им по барабану. Обязательно найдется кто-нибудь правильный, кто включит 'учителя' и вырулит перед 'шестеркой'. Или за ней.
  Девкам того и надо, на газ копытом - и в горизонт. 'Учитель', успевший узреть, кто сидит за рулем, тоже давит на газ, несмотря на возражение жены или случившейся сзади тещи. А девки еще в окошки руками машут, типа подзадоривают.
   Все, демон дорог накрыл несчастного хозяина 'паркетника' или полного внедорожника с хромированной решеткой. Теперь только скорость рассудит.
  А девки уже и не спешат, прижимаются к обочине и встают, как вкопанные. 'Учитель' встает перед ними и выходит из своего дорогого авто. Он уже не хочет таскать обдолбанных хулиганок за волосы, хочет лишь наругать их и тем самым восстановить справедливость.
  Девки развязно улыбаются и хамят, переходя на личности. Им теперь время важно потянуть до приезда Вовы и Жоры на патрульном автомобиле. Звонок, как только жертва устремилась в погоню, сделан.
  Как правило, незадачливый 'учитель' теряет весь свой пыл, едва рядом останавливается специальный автомобиль со всей дискотекой наверху. Ну, а дальше по настроению: можно фен сунуть с цифрами, отражающими лишения прав на управление транспортом, можно в отдел предложить проехать для процедуры, установленной Законом, в отношении конфликта интересов девок и хозяина дорогого авто. Можно еще что-нибудь в зависимости от реакции жены или тещи из машины.
  Деньги решают все. Едущие на отдых или с отдыха портить себе настроение не желают. А если желают, то это им обойдется еще дороже, плюс полдня-день задержки. Так что есть, что выбирать.
  Девки называются 'чебурашки'. И их не жалко, если разобьются. Ничего личного, всего лишь бизнес.
  Много народу имело неправильные и антиконституционные мысли, типа, 'чтоб ты сдох, собака', но Жора преуспевал. Закон на его стороне, прочее - сантименты. Он понимал, что могли бы убить - убили бы, да не могут - руки коротки. А во взводе он на хорошем счету, даже пузо начало расти, не вполне сочетающееся с детской внешностью.
  - Думаешь, мало ментов полегло в связи с нынешним беспределом? - спросил меня Петя, когда мы приехали на место.
  Я пожал плечами, вспомнив о борцах с браконьерами и их 'буханку'.
  - Много, - сказал мой былой собутыльник. - Просто информация никуда не уходит. Нельзя допустить сведения о гибели ментов, они по определению бессмертны.
  - Да пускай живут, - ответил я. - Господь им судья.
  - Ну, да, - согласился Петя. - Пусть живут. Но иной раз обстоятельства им жить не позволяют.
  Фура исчезла из моего зрения и, скорее всего, вовсе из моей жизни. Сказать, что я буду скучать по обществу Пети - значит, соврать. Хороший он мужик, правильный, вот только совместная память нам ни к чему.
  Я завел Туарег, проехал круг по стоянке и заглушил двигатель возле разросшихся с краю березок. Я привел себя в порядок, с удовольствием выпил кофе со сливками, расположившись на неизгаженной после зимы скамейке из двух пней и доски на них, и огляделся по сторонам. А сегодня же май наступил! Вальпургиева ночь, большевистские маевки, финский Вапа-пяйва75 и все такое.
  Май - это всегда радость. Была. До этого года.
  Когда природа оживает после зимы - настроение повышается, надежды какие-то, неизбежность счастья, хочется улыбаться и чтобы улыбались тебе. Солнышко, конечно, вышло, ветерок слабо трепещет голые ветви деревьев, холода особого не чувствуется. Снег почти повсеместно сгнил, но ни трава не зеленеет, ни почки не набухают. Будто и не май вовсе.
  В детстве в деревне по реке мы ездили на моторке на кладбище. Я любил опустить руку за борт и слегка касаться пальцами воды. Она была прохладная и приятная на ощупь, брызги были светлыми-светлыми и какими-то веселыми. Жизнь казалась прекрасной.
  Но однажды мы поехали на лодке в октябре, перед самым Покровом. Я опустил руку и почти сразу одернул ее обратно. Сначала я очень испугался. Вода ужалила меня холодом, брызги кляксами тяжело шлепались о борт. Мне показалось, что сама Смерть еле сдерживается утлыми бортами нашей лодчонки и вот-вот нападет, навалится, утащит в ледяную глубину и мрак. Страх прошел, но безрадостное чувство запомнилось.
  Этот май был другим. Где-то поблизости растворяется в болотной воде тело Жоры с отверткой в голове, а 'китаец' распадается на молекулы диоксида железа и выделяет сернистый газ. Обнаруженный в засаде среди елок полуокоченевший пьяный в дугу оперативник с операции 'Педофил' уже помещен в больничку, уже дает показания, путаные и бестолковые, но грядущее медицинское освидетельствование на право работы пройти уже не сможет - застудил нутро и естество. На Ладоге ветерок засыпает пригоршнями песок на обугленный хрупкий остов омоновской 'буханки', мешаясь с человеческим прахом, а волны уносят его в самые дальние озерные дали. Этот май антипод тому, что было всегда.
  Давным-давно Александр Исаевич Солженицын говорил: 'Западный образ жизни все меньше и меньше выступает в качестве модели для подражания. Появляются болезненные симптомы, с помощью которых сама история предупреждает общество, что оно находится на грани исчезновения'.
  Запад, его двоякая идеология, за двадцать лет прошедшего века вполне успешно адаптировался в Россиянии. Не только адаптировался, но и преуспел. Так что ныне слова Солженицына можно относить и к нам. Весь мир находится на грани исчезновения, не только отдельно взятые страны.
  Я смотрел на плывущие по небу облачка и не испытывал никакого комфорта. Ночью смотрел на звезды, пробивающиеся через тучи, и тоже не испытывал никакого комфорта. Я глядел на спокойную гладь озера, в которую булькнул 'китаец', и подавно не испытывал никакого комфорта.
  С момента, когда меня выгнали из Финляндии и запретили въезжать обратно, я не испытывал никакого комфорта. Мне страшно за мою Родину, где мерилом моих прав является толстая тетка в мантии с глазами добермана, мне горько, что за ее пределами ко мне относятся, как к человеческому шлаку.
  Но я не испытываю никакого желания, чтобы бороться со всем этим миром, и, к моему величайшему сожалению, весь этот мир теперь борется со мной. Этот мир меня отторгает, как чужеродную сущность. Господи, что за пьяные выходки?
  С самого утра мимо стоянки не проехала вообще ни одна машина. Куда подевались все люди? Куда подевались все нелюди?
  Я включил музыку в Туареге, и он немедленно выдал:
  Stand tall for the beast of America.
  Lay down like a naked dead body,
  Keep it real for the people working overtime,
  They can't stay leaving off the government dime.
  I will be right to you,
  And together we can stand up to the beast.
  You see... Supression is a motherfucking prison
  So I hand the key to your sell,
  You've got to love your neighbor,
  Love your neighbor.
  And let your neighbor love you back.76
   Встань прямо перед американским Зверем.
   Ложись, как нагой труп.
   Пусть так и будет для людей, работающих сверхурочно,
   Они больше не могут жить на подачки правительства.
   Я буду с тобой.
   И вместе мы встанем прямо перед американским Зверем.
   Видишь, давление это (нецензурно) тюрьма,
   Поэтому я даю тебе ключ к твоей камере.
   Ты должен любить своего ближнего.
   Люби своего ближнего, и позволь ближнему любить тебя.77
  Мне больше нечего было делать на этой стоянке. Даже несмотря на то, что мне, в принципе, торопиться было совершенно некуда, надо было ехать. Следовало опасаться Зверя. Но не американского, а доморощенного, который вполне может образоваться здесь с инспекционной целью.
  Туарег охотно откликнулся на мой позыв к движению, и мы, не превышая установленного законом скоростного режима, поехали на восток. К вечеру можно было рассчитывать на архангельское радушие.
  Конечно, надо бы предупредить Носыря, но звонить почему-то совсем не хотелось.
  Было тошно оттого, что окончательного решения, куда и зачем ехать, не было. Нужен ли я в Архангельске? Государство загнало всех по домам, как по тюрьмам, любое общение приравнивается к преступлению. Им-то хорошо, Путиным и старательно его копирующим Парфёнчиковым. У них ни семьи, ни обязанностей - одинокие, как муравьиные львы в засаде. Мораль в отношениях с женщинами у них аморальна - раз не желают себя обременять постоянными семейными связями, значит, просто не могут это делать. Пользуются услугами на стороне, что в таком возрасте подозрительно и не добавляет уважения.
  Одному в условиях всемирной ментовской изоляции не выжить. Должна быть поддержка дорогих и близких людей. А иначе совсем тошно.
  Начался последний весенний месяц 2020, но никакой радости он не принес. Впереди неопределенность и тоска. Тошно!
  Как там раньше говорили пионэры?
  Май, красногалстучный, здравствуй! Слава тебе и честь!
  Весь ты в знаменах красных. В праздничных флагах весь!
  Тогда я зачеркивал дни на календаре, каждый последующий день обещал новую жизнь, новые свершения. Теперь на календарь не смотрю, потому что нет впереди ни надежды, ни обещаний. Только приближение смерти. Как стылой октябрьской воды за бортом лодки. Тошно!
  
   27. 'Язь'.
  
  Я доехал до указателя, который перечеркивал Карелию и открывал Архангельскую область. Асфальт, как и пятнадцать лет назад, с этой вывеской заканчивался. Мне не хотелось ехать дальше.
  Мы с Туарегом съехали на обочину и принялись каждый за свое дело. Туарег начал остывать заглушенным двигателем, я начал смотреть прямо перед собой и якобы думать.
  На само деле мыслей в голове не было никаких. Голова, впрочем, как и другие части моего тела, решительно отказывались думать. Тогда я налил себе последнюю кружку уже не горячего кофе.
  Вокруг меня шла совсем не майская жизнь. Сыпанул мелкий дождик, колючий зябкий ветер зашевелил голые ветки на ближайших кустах, облезлый заяц медленно перебрался через канаву и также медленно ушел в неизвестном направлении. Почему-то вспомнился мой давний школьный товарищ Олег Бобин. Его давно уже нет в живых, мы были как-то очень с ним дружны, а потом были очень недружны, а потом просто уважали друг друга, как одноклассники.
  Однажды в школьной столовой во время завтрака мы, расположившись за одним столом с одноклассниками, доедали свои булочки с чаем. Как обычно, разговаривали о всякой всячине.
  'Помните', - сказал я. - 'Как столы двигали после новогоднего вечера?'
  'Тогда еще Батьке задницу прищемило, - вспомнил Эркец.
  Наш класс был дежурным, поэтому после всех торжественных мероприятий и танцев мы возвращали столы, сдвинутый по краям зала, по их обычным местам. Делали это своеобразно. Серега, в простонародье - Батька, сидел на столе, а Васо, Олег Васильев, разгонялся с этим столом, выполняя распоряжения сидящего: вправо, влево, так держать.
  Столы легко скользили своими обутыми в резиновые подкладки ножками по намастиченному полу, иной раз оставляя на нем следы типа царапин. Учителя и завхоз нас бы за такое дело не похвалил, но они все отлучились в учительскую, где поздравляли друг друга Советским шампанским.
  Пока Батька продолжал сидеть на упорядоченном столе, Васо подхватил ближайший и ловко его крутанул вокруг своей и его, Васо, оси. Не знаю, чем уж руководствовались два этих дежурных, но Батька зачем-то задрал ноги, а Васо немедленно пошел на сближение.
  Васо был косым по жизни, но на этот раз его движение было выверено до миллиметра. В тот момент, когда Батька с поднятыми ногами непроизвольно соскользнул со своего места - попросту упал между столешницами, ему в зад врезался управляемый Васо стол и прищемил задницу со всей своей силой косой инерции.
  Ужаленный Батька подлетел над залом и над всеми дежурными, размахивая руками и ногами, как кошка, и по-кошачьи взвыл. Мы все, затаив дыхание, следили за этим полетом. Казалось, он длился несколько секунд. Конечно, гораздо меньше, но очень эффектно и по-новогоднему круто. Потом Батька пытался бить ничего не понимающего Васо, но тот лишь слабо отмахивался и косил глаза куда-то на потолок.
  'Теперь я знаю, куда смотрел Васо' - сказал я и показал пальцем вверх.
  Все проследили за моим указующим перстом и заметили: вверху на известке, действительно, были два отпечатка похожих на подошвы ботинок.
  'Неужели Батька так высоко взлетел?' - спросил с набитым ртом Олег Бобин.
  'Ущемленный школой', - сказал я. - 'Трудно представить его прыгучесть'.
  'Ушел задами', - добавил Граф. - 'Новогодняя сказка, мечты стали явью'.
  'Очко в пользу школы', - заметил Эркец. - 'Чемпион по прыжкам'
  'Очковтирательство', - предложил Витька, в простонародье Мустафа, и объяснил. - 'Втерся в потолок'.
  Потом мы отвлеклись и еще о чем-то поговорили. Только Олег Бобин участие в разговоре не принимал - он все время трясся на своем месте.
  Завтрак закончился, мы уже собирались подыматься со своих мест, как он, наконец, перестал трястись, помотал головой, как конь, и взорвался каким-то непонятным гоготом прямо на Мустафу и Эркеца. Парни к этому были не готовы, поэтому приняли чуть ли не в лицо сладкий чай и пережеванную, но непроглоченную еще булочку.
  Все резко вскочили на ноги, в том числе и оплеванные.
  'Ты чего?' - возмутились мы.
  А Олег Бобин завалился под стол и хохотал, стараясь прикрыть рот рукой. Поздно начал стараться. Наконец, он смог проговорить:
  'Просто представил себе'.
  'Что?' Мы не понимали, в чем была причина столь бурной реакции.
  'Как Батька до потолка подлетел', - сказал он и снова начал хохотать.
  'Ну, у тебя и реакция! Очень запоздалая!' - обиженно проронил Эркец, и они с Мустафой ушли в туалет чистить себя от чужого завтрака.
  Покойный Бобин Олег, виртуоз-музыкант, самостоятельно освоивший финский язык, композитор, поэт и мечтатель каким-то образом умел аккумулировать в себе не только усталость, но и радость.
  Помимо усталости в человеке может накопиться злость, отчаянье - да всякая гадость. Вот счастье почему-то - мимолетно. Наверно, единицы во всем человечестве могут по крупицам сохранять в себе любые положительные эмоции, создавая из них маленькую личную радость, которую никакая сволочь, прислуживающая Самозванцу, не имеет возможности отнять.
  Солнышко не выглянуло сквозь тяжелые тучи, но вокруг сделалось светлее. На пустынную грунтовую архангельскую дорогу бесшумно спланировали два глухаря - самец и самка. Они поковырялись в мелком гравии на обочине и заквохтали, как курицы. Черный глухарь показался мне похожим на Леонида Ильича Брежнева. Вероятно своими кустистыми красными бровями. Глухарка ни на кого не казалась похожей. Даже на курицу.
  А ведь и у меня может быть своя никогда нерастраченная крупица счастья. Это мое детство, которое, как раз, при Брежневе и прошло. Я тоже любил мечтать, как Бобин. Мое детство не смогут отнять ни Путин, ни Парфёнчиков, ни Санна-Марин - никто.
  Глухарь 'Брежнев' подал сигнал, и обе птицы шумно взлетели, ловко скрывшись между стволами сосен по обочине. Будто их и не было.
  Все еще тошно, но немножечко меньше. Я завел Туарег и повернул на асфальт.
  Не поеду я сегодня в Архангельск. Извини, друг-товарищ Носырь, увидимся мы с тобой когда-нибудь в другой раз, когда небо не будет на нас так ошеломительно давить.
  Я проехал мимо захудалого даже по карельским меркам городка Пудож. Может быть, конечно, здесь в Заонежье было много достойных людей, но я лично за всю свою жизнь не встречал ни одного. Вероятно удравшие из Пудожа негодяи считали своим долгом обязательно пересечься со мной, а достойные люди меня сторонились. А, может, мало в Пудоже карел осталось, за сто лет оброс край ссыльными, вот и установились у них другие порядки.
  В Австралии мне тоже было очень неприятно. Своего рода такой же Пудож, только материкового значения. Половина населения - бывшие зэки, вторая половина - бывшие вертухаи. Ну, а третья половина - это аборигены. Они повсеместно пьяными болтаются и охраняются законом. Только вот вырождаются, падлы, не размножаются, в отличие от китайцев, которые оседлали весь пустынный север континента.
  Остановился я как-то в зимнем Мельбурне, парки посетил, опоссумов каких-то сумчатых пофотографировал, Мавзолей Скорби осмотрел, где фамилии всех павших австралийцев, еще начиная с Галиполи, в океанариуме целый день проторчал. Кушал в кафе при гостинице, а в то время как раз летние Олимпийские игры шли, и все посетители смотрели трансляции. Набилось их в кафе отчего-то много, человек пять, считая и меня.
  Обычно моя фирма-работодатель оплачивала мне стол где-нибудь в самом пустынном самом дешевом месте. Иной раз заходил внутрь и сразу выходил, а питался едой из магазинов. За нее приходилось платить самому. Но сидеть за покрытым толстым слоем пыли столом и наблюдать похоронные процессии тараканов вдоль плинтусов с каждым годом становилось все сложнее. Вот и тратился сам.
  Но здесь было по-другому. Могучие мужики с животами и бицепсами высасывали свое пиво VB по десятке австралийских долларов за ноль целых четыре десятых литра и громко обсуждали олимпийский плавательный бассейн. Точнее, пловцов в бассейне. Для Австралии плавание - титульный вид спорта. Даже австралийской зимой, в начале августа, когда вода холодная.
  Я грыз свой слабопрожаренный стейк и запивал халявной, пахнущей хлоркой, пепси-колой. Еда была приличная, жаловаться было грех.
  Местные жители громко рассуждали, как это теперь модно говорить, о допинге. И называли имена спортсменов, которых следует непременно убрать из спорта: Лобинцев, Рылов, Чупков, Морозов78 и еще кто-то, но тоже наш. Я не пытался напрягать слух, потому что австралийский английский язык - это не моя фишка. Мог понять едва ли половину. А мог и ничего не понять.
  На беду один из австралийцев с самыми огромными бицепсами обратился ко мне. Сомнений быть не могло - вокруг меня была мертвая зона, даже сумчатые австралийские тараканы не бегали. Что он меня спрашивал - я не понял. Но нужно было быть вежливым, поэтому я ответил: нихт ферштейн, но парле, нон абла и тому подобное.
  Это заинтересовало прочих посетителей с животами и бицепсами. Они обратились ко мне: 'Откуда ты, бро?' Я не успел ответить, за меня ответил бармен, по совместительству официант.
  'Русский', - пояснил он.
  'Ага', - то ли радостно, то ли зловеще сказали австралийские болельщики.
  Последовала маленькая пауза, потом каждый из них начал говорить, пока другие широко ухмылялись. Они не пытались, чтобы я понял. Они пытались, чтоб кореша поняли. Опять прозвучали фамилии, опять прозвучал 'допинг', но потом добавился еще и президент Путин.
  Вообще-то, в то время президентом был некто Медведев, но я не стал их поправлять.
  Постепенно я начинал понимать все больше и больше. Дело в том, что многое они говорили по кругу, повторяя слова предыдущего оратора. И бармен, падла, не пресекал наезды на своего клиента, за ужин которого щедро в размере 24 австралийских доллара платит уважаемая сингапурская кампания.
  В общем, все мы были нечестными, все мы грозим неприятностями свободному миру, ну, и дикари мы тоже - все.
  По мере откровений каждый австралиец распалялся, вливал в себя очередной бокал VB, и сдавалось мне, что под окончание моего стейка мне придется держать ответ за 'нашу советскую Родину', вернее, за Россиянию. А я был один, да и с бицепсами конкурентов по размеру могла сравняться, разве что, моя голова.
  'Ну, а что ты скажешь про Костю Цзю?' - на правильном великобританском английском спросил я довольно громким голосом. Почти криком.
  Они не могли не знать великого боксера родом из уральского города Серов, что возле Карпинска. Им, а теперь и его сыном Тимофеем, гордятся австралийцы, как своими.
  'А причем здесь Костя?' - как-то повял один из борцов с допингом.
  'А при том!' - перешел я на доверительный шепот, почти на змеиное шипение. Я налил на стол перед собой все, что осталось в моем бокале от пепси-колы, то есть маленькую хилую лужицу - даже сумчатому австралийскому таракану по щиколотку будет. Потом звонко хлопнул по ней ладонью - получилось очень громко и резко, словно выстрел из крупнокалиберного пистолета - и встал на ноги. Пусть видят, что я, во всяком случае, со своими метр девяносто не ниже их. Да и ужин я свой уже закончил.
  'Я сейчас ему позвоню и расскажу про ваш допинг', - сказал я.
  Не, конечно, они могли бы пойти на меня драться, и я даже мог бы одного из них укусить, но в странах демократии драки бывают только в кино. Я это знал по своему опыту двадцатилетнего мотания по странам и континентам.
  Они вызовут полицию.
  Я ошибался. Они уже вызвали полицию.
  Не успело эхо моего хлопка обежать все пустые бокалы на стеллажах этого кафе, как в дверь вошел лысый мужик в мундире, фуражке и рукой на кобуре. Следом за ним вошла дебелая тетка. Она не была лысой - в остальном все также. Это бармен, гаденыш, позвонил.
  По опыту я также знал, что все претензии со стороны полицаев будут ко мне.
  Они все скопом о чем-то поговорили, мне было не понять их базар, я подошел ближе.
  'Так какие вопросы к этому парню?' - спросил лысый, посмотрел на меня и засмеялся. Потом засмеялась его коллега. Потом нехотя загоготали прочие австралийцы.
  На фоне этих гигантов я выглядел очень щуплым и совсем неубедительным. Мы стояли рядом, отчего это очень бросалось в глаза. Даже упертым и недружелюбным австралийским полицаям.
  По идее мы все должны были проникнуться друг к другу симпатией, попить пива и разойтись по своим делам, довольные собой и друг другом, наполнив память каждого забавным эпизодом. Идея могла где-нибудь сработать, но Австралия - страна антиподов, поэтому все пошло не так.
  Полицаи насели на меня, борцов с допингом и того мудака, что сделал вызов.
  Я показал свой паспорт, показал свою электронную визу, показал контракт на работу, но подписываться в какой-то предъявленной мне форме отказался наотрез. Полицаи лаяли на меня, я их ни фига не понимал. Попытался отлаяться в ответ, но быстро прекратил это дело: в горле запершило и пришлось долго кашлять. Потом они начали наседать на своих соотечественников. В обе стороны полетели 'факи', слюна брызгалась из луженых глоток прямо на стены, я ждал, когда они, наконец, поубивают друг друга.
  Австралийцы паталогически не переваривают своих полицаев. Они их называют 'devils', что в переводе то же самое, что и на слух. Но мне до этого не было никакого дела. Я хотел уйти в свой номер и принять душ, чтобы смыть с себя весь негатив.
  Однако полицаи не могли остановиться, не высосав всю кровь из попавшихся им гражданских людей. Они начали куда-то звонить, тыкали мне в лицо телефонной трубкой и трясли перед носом какой-то бумажкой. Я, наконец, додумался, что если меня никто пока не задержал, так какого хрена я здесь, собственно говоря, торчу.
  Я решительно поднялся и пошел прочь, но 'дьяволица' заступила мне дорогу. Я попросил у нее бумагу, что-то типа протокола, который они пытались на меня завести. Она-то, дура антиподная, подумала, что я сломался. Но я поверх гербов и печатей написал телефон представителя России в посольстве в Канберре, имя его и фамилию, которую я взял из гарантийного письма, выдаваемого всякому, кто имеет право работать по контракту за границей. Конечно, мне было известно, что то имя и фамилия легко и непринужденно открестится от меня, случись к нему обратиться какому-нибудь самому низшему австралийскому чину из самого незначительного австралийского органа. Он легче кенгуру объявит гражданином России, а меня такого статуса лишит.
  'Или вы меня, гражданина России, задерживаете по неизвестным мне обстоятельствам?'
  Лысый попытался мне что-то объяснить, но я сказал ему о переводчике, который должен будет мне предоставлен.
  Полицаи вновь переключились на своих буйных соотечественников, а я ушел, громко хлопнув дверью.
  В чем была проблема? На мой взгляд, ни в чем. Я решил придерживаться этого своего взгляда и выбросил из головы всякие страхи: надо будет, полицаи всегда смогут меня привлечь, арестовать, одеть в серую арестантскую робу с поперечными полосами, посадить в австралийскую каталажку. Это не повод тратить драгоценные нервные окончания. Это не повод усомниться в своем поведении. Если я сам не буду верить в себя, как же другие смогут поверить в меня?
  Я проехал всю пудожскую землю и свернул на Петрозаводск. Сделалось еще менее тошно.
  Кое-как перебравшись по странной переправе через начинавшейся на южном отлоге Онежского озера великого ВБК - Волжско Балтийского канала - по пустынной дороге, ловя недоуменные взгляды приблудившихся ментов, я двинулся к Петрозаводску.
  У меня нет ключей от квартиры, а болтаться по знакомым и родственникам в это дикое время, когда Парфёнчиков объявил себя самодержцем, было как-то стремновато. Не хотелось никого подставлять, да и самому подставляться под первый заинтересованный наряд полицаев - хотелось меньше всего. Их слишком много, чтобы в одиночку бросать им вызов.
  Можно, конечно, поехать к сыну. Это самое разумное. Мы же, все-таки, семья.
  У меня нет телефона сына, уже почти два года, как нет. И повода вернуть его номер тоже нет. Все эти почти два года. Я помню, как он кричал мне: 'Пошел ты!' Я помню, с какой ненавистью он смотрел на меня. Это был взгляд моей тещи, который я почти двадцать пять лет стараюсь избежать.
  Но разве сейчас для меня это важно? Мне плевать на мою тещу - мы ни один раз не родственники, но мне не плевать на моего сына. Мне важно, чтобы он был здоров, чтобы строил свое счастье и не терпел нужду. Для этого мое присутствие, вероятно, не обязательно. Вот уже почти два года.
  На кольцевой дороге я свернул в сторону от Петрозаводска. Я поехал вновь к Олонцу. Там у меня дача. Там у меня баня. Там земля, которую надо приводить в порядок после этой гнилой зимы. Там у меня есть все, чтобы оказать действенный отпор, когда зондер-команды будут прочесывать мою Родину, пуская на мыло ненужных для нового строя людей.
  Мне больше ехать было некуда.
  Язь.79
  
   Послесловие.
  
  Ехать, действительно, некуда - земля круглая. Ехать - все равно, что бежать.
  Закрытие границ, потворство уничтожению стариков и больных людей постоянного врачебного надзора - все это лишь веха, намеченная Самозванцем, перед полным воцарением на всемирное господство.
  Еще одна веха: матриархат.
  Женщина создана для любви. Она любит мир, она любит своего мужчину, она любит своих детей. Отвергнувшая любовь женщина превращается в женщину недовольную - стерву. Стерва, получившая право казнить-миловать, превращается в суку. Нет страшнее судьи, чем сука. А мужчина, лишенный любви, становится маньяком. Ловить кайф от унижения и причинения страданий может только тот мужчина, который не обладает способностью заботиться о мире, женщине и детях.
  Все дело в любви, братцы. Уж таким создал этот мир Господь.
  Однако те вещи, которые происходят с ведома и решения Меркель, Санны-Марин, Эрны Сульберг80, не очень мужчины Себастьяна Курца81, аналогичного Педро Санчеса82, не обремененного семейными узами Путина, такого же Парфёнчикова и многих, блин, других первых, вторых и третьих государственных лиц - это матриархат в особо злостной форме.
  И как-то так происходит в целом мире, что править им начинают вовсе не те, кто может с этим справиться, а те, кто абсолютно точно с этим не справляется. Доказательством этому могут стать совсем извращенные судебные системы, лавинообразные усиления полицейских терроров и жертвы, жертвы.
  Лучшие не оболваненные всевозможными демократическими доктринами люди приносятся в жертву. Как это принято для культа новой религии, взращенной на лицемерии. Как это нужно для нового божества, Самозванца. Или Самозванки? Лилит, ау, неужели это ты вознамерилась захватить наш мир?83
  Вроде бы все логично, вроде бы все последовательно. Господь отвернулся от людей.
  Но это не значит, что те из нас, кто все еще слышит голос своей совести, отвернулись от Него. Пусть нас становится все меньше и меньше, но Вера от это не делается слабей.
  In this proud land we grew up strong
  We were wanted all along
  I was taught to fight, taught to win
  I never thought I could fail
  No fight left or so it seems
  I am a man whose dreams have all deserted
  I've changed my face, I've changed my name
  But no one wants you when you lose
  Don't give up
  'Cos you have friends
  Don't give up
  You're not beaten yet
  Don't give up
  I know you can make it good
  Though I saw it all around
  Never thought I could be affected
  Thought that we'd be the last to go
  It is so strange the way things turn
  Drove the night toward my home
  The place that I was born, on the lakeside
  As daylight broke, I saw the earth
  The trees had burned down to the ground
  Don't give up
  You still have us
  Don't give up
  We don't need much of anything
  Don't give up
  'Cause somewhere there's a place
  Where we belong
  Rest your head
  You worry too much
  It's going to be alright
  When times get rough
  You can fall back on us
  Don't give up
  Please don't give up
  'Got to walk out of here
  I can't take anymore
  Going to stand on that bridge
  Keep my eyes down below
  Whatever may come
  And whatever may go
  That river's flowing
  That river's flowing
  Moved on to another town
  Tried hard to settle down
  For every job, so many men
  So many men no-one needs
  Don't give up
  'Cause you have friends
  Don't give up
  You're not the only one
  Don't give up
  No reason to be ashamed
  Don't give up
  You still have us
  Don't give up now
  We're proud of who you are
  Don't give up
  You know it's never been easy
  Don't give up
  'Cause I believe there's the a place
  There's a place where we belong.84
   Мы выросли сильными на этой гордой земле.
   Нам всегда хотелось чего-то.
   Я был обучен бороться, обучен побеждать,
   Я никогда не думал, что проиграю.
   Не осталось битвы, как мне кажется.
   Я человек, чьи мечты опустошены.
   Я сменил лицо, я сменил имя,
   Но ты никому не нужен, когда проигрываешь.
   Не сдавайся,
   Ведь у тебя есть друзья.
   Не сдавайся,
   Ты еще не сломлен.
   Не сдавайся,
   Я знаю, ты справишься.
   Хоть я и видел, что происходило вокруг,
   Я никогда не думал, что это коснется и меня,
   Я думал, что мы будем последними, кто уйдет,
   Как странно обернулись вещи.
   Ехал всю ночь по направлению к дому,
   К месту, где я был рожден, у озера,
   Когда занялся рассвет, я увидел землю,
   Все деревья сгорели дотла.
   Не сдавайся,
   У тебя все еще есть мы.
   Не сдавайся,
   Нам много не нужно.
   Не сдавайся,
   Ведь где-то есть место
   Которому мы принадлежим.
   Расслабь голову.
   Ты слишком много волнуешься,
   Все будет в порядке.
   Когда наступят тяжкие времена,
   Ты можешь опереться о нас.
   Пожалуйста, не сдавайся.
   Мне придется уйти отсюда,
   Мне больше не вынести
   Стоять на этом мосту
   И смотреть вниз.
   Что бы ни случилось,
   И чем бы все ни кончилось,
   Эта река продолжит течь,
   Эта река продолжит течь.
   Переехав в другой город
   И пытаясь там обжиться.
   На каждую работу так много людей,
   Так много никому не нужных людей.
   Не сдавайся,
   Ведь у тебя есть друзья.
   Не сдавайся,
   Ты не одинок.
   Не сдавайся,
   Не стоит стыдиться.
   Не сдавайся,
   У тебя все еще есть мы.
   Не сдавайся,
   Мы гордимся тем, кто ты есть.
   Не сдавайся,
   Ты же знаешь, что все не так просто.
   Не сдавайся,
   Ведь я верю, что есть место,
   Есть место, которому мы принадлежим.85
  
  Конец. Июнь 2020 - Февраль 2021. M/V Wilhelm. Германия, Марокко, Нидерланды.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"