Аннотация: Хотел написать шутку-юмор,но получилось то, что получилось. Вероятно, про 1934 год и не получается иначе. По крайней мере, пока.
Чувство юмора. Рассказ. Бруссуев Александр.
Мы шутим не потому, что нам свойственно чувство
юмора, нет, мы стараемся не терять чувство юмора,
потому что без него мы пропадем.
Э. Ремарк.
Стоял 1934 год. Вернее, шел 34 год. Люди сидели. Их было немного, но в камере петрозаводской губернской тюрьмы, рассчитанной на 12 человек, их собралось под сорок. Точнее, 56. Народу было много, человеков было мало. А, вообще, здесь собрались покойники. Под утро каждого дня выводили дюжину, может быть, чуть больше. Им делали «пуф-пуф», и они становились после этого мертвее некуда.
Это случалось так: отпиралось вертухайское окошко, и мордатый, перетянутый ремнем в расплывающейся талии мужик лаял в зев. В камере происходило некое движение, и в момент, когда дверь распахивалась, дюжина, или чуть больше народу, понурив голову, готовилась на выход. Разобрать лай мордатого было трудно, но это только для непосвященного.
«Сорокин, Чешигин, Дудко, Миронов, Стылый, Разин и семь карел — товсь! Вещи отставить!» - слышалось посвященным.
Сорокин, Чешигин, Дудко, Миронов, Разин, угрюмо глядя себе под ноги, продвигались к двери. Поскуливающего Стылого отлавливали из угла за ноги и вытаскивали следом. А куда деваться? Деваться-то некуда!
Карел изымали по головам — все равно они ни черта по-русски не говорили, хотя понимали, что их не на завтрак ведут. Фамилии у местных аборигенов были все одинаковые, Николаевы, Степановы или Ивановы, так что церемониться с ними никто не собирался. Семь, или сколько там положено, лохматых белобрысых затылков выберут — будьте любезны!
Вот, блин, распорядок дня! Поневоле скотиной станешь. Но страдальцы в камере не вдруг оскотинивались — что-то человеческое в них все равно оставалось. Что-то, чего никакие законы не могут отнять у гомо, так сказать, сапиенса — чувство юмора. Были, конечно, такие, которым это чувство не знакомо вовсе, но они не в счет. Они, если и не мертворожденные, то инвалиды с рождения, ущербные. Жлобы, одни словом, у которых юмор заместился жадностью, завистью, жестокостью и иным качеством, о котором с сожалением пишет и Библия, и Калевала.
Впрочем, они эти книги не читают. Они вообще ничего не читают. Разве что Устав какой-нибудь, или Закон, или писательницу Жемойтелите (кто это такая - да пес ее знает).
Однако и чтение не важно. Важно — восприятие жизни. Вероятно, такой, какой ее создал Творец, а не такой, как учат попы.
Сокамерники, понятное дело — это те, кто внутри камеры, пресекали любое уныние на корню. В зубы кулаком, либо метким, или — едким, словом. Чего горевать, коли от них уже ничего не зависит! Разбились на группы по национальному содержанию, либо по житейскому сословию и беседуют себе.
Другие сокамерники — это те, кто снаружи камеры, пьянством себя заливают, близких своих забижают и вовсе вешаются за шею, пока не окочурятся насовсем. Служат, так сказать, трудовому народу. Но не о них, как правило, повествуют писатели, так что и в этом рассказе можно на них забить.
Карелы сидят с карелами. Русские сидят с русскими. Украинцы — с украинцами, а белорусы — с такими же белорусами. Прочие арабы сидят с арабами. Только это уже сидение не в губернской тюрьме Петрозаводска, потому что их, арабов, тут отродясь не видывали аж до конца восьмидесятых годов двадцатого столетия. То есть, те немногочисленные национальности, кому угораздило сюда загреметь, прибивались или к тем, или к другим, или к уголовным элементам.
Уголовные элементы, если изначально чувствовали себя в тюрьме, как у тещи на блинах, по мере расстрелов скисали и впадали в депрессию: их-то за что?
Ну, а прочие, кучковались, беседовали и впадали в прострацию: терялось ощущение времени, терялась связь времен — все, что касалось физического процесса «время» - куда-то девалось. Оставались неизменными только координаты.
- У меня сосед по деревне дом выставил, - говорил свою судьбу Мика-вейки, под прозвищем «Три копейки». - В смысле: построил, а не обокрал. Уж лет десять как. Ну и что? Да ничего. Не у меня же во дворе — пусть себе живет. Так он к моему сараю с его стороны свой пристроил. Неприятно? Неприятно. Я ему: «Зачем?» А он мне: «Пошел ты к такой-то матери!» Опять же — расстройство. «И не сарай», - говорит он, - «а навес».
Вообще-то, если кто что-то строит, то обязательно для того, чтобы внутрь постройки нечто полезное, или бесполезное, запихать. Иначе строение теряет смысл, как пирамида египетская: стоит себе пирамида, а внутри — ничего, только ходы, даже гробниц фараонов нету. Для чего столько труда вложили древние — поди разберись. Но смысл есть, только мы не видим, что же там внутри? Не туда смотрим и не то ищем.
А навес соседский оказался приспособлен то ли для опилок, то ли для навоза из хлева, то есть, для удобрений. Сосед весь его стенами закрыл, так что и не разглядеть. Разве что носом учуять можно, да и то не всегда — запахи по деревенским дворам, порой, гуляют один слаще другого, аж слезу вышибает.
Зимы в Карелии морозные, снега по колено и выше. А над соседским закрытым навесом парок подымается. Преют опилки или навоз, тепло выделяют. Снег стаивает на крыше и сосульками на Микин сарай натекает — ни ворота открыть, ни рядом подойти, потому что скользко. Да еще кирза — будь она неладна!
Глина в Карелии идет пластами. Где-то под землей, где-то наружу вылазит. Все дома на глине стоят, даже если как бы — на скале. А глина — это вода, растворенная в ней. Она и замерзает, и оттаивает. Почва сверху от этого смещается. Получается — кирза гуляет.
У соседа — тепло в его навесе, у Мики — холодно в сарае. Вот его сарай, и выперло так, что крыша треснула. «Три копейки» к тому с претензией. А тот: «Пошел ты к такой-то матери!»
Пошел Мика к милиционеру, потому, как творить самосуд совесть позволяет, конечно, но не очень. Милиционер его тоже послал, правда в прокуратуру. А прокуратура в Петрозаводске. В ней, стало быть, прокурор. Ну, или помощник прокурора. Изловили переводчика, тот перевел, вероятно, дословно. Или шутник был изрядный.
«Я к милиционеру обратился» - перевел переводчик обращение гражданина Мики. - «Тот в отказ, потому что по скотскому навозу он не советчик. Если бы по человечьему — тогда будьте любезны. А в прокуратуре по любому навозу специалисты сидят».
- Как это? - насупился помощник прокурора.
- Ну, вы в любом навозе разбираться умеете. Потому что специалисты.
- Как это? - побагровел помощник прокурора.
- Ну, случилась у меня ситуация с чужим навозом — я к вам иду, потому что вы по этому делу специалисты.
- Выходит, мы больше ничем другим и заниматься не можем? - зашипел, как чайник, помощник прокурора.
- Можете, можете. Только с навозом вы лучше всех.
- Потому что специалисты? - взялся за бумагу и перо помощник прокурора.
- Именно, потому что специалисты.
Отправили Мику с бумагой, составленной помощником прокурора, прямиком в суд. В суде секретарь, за секретарем - толстая тетя, за ней — два милиционера с винтовками. Вздернули они оружием и отвели «Три копейки» в губернскую тюрьму. «Пошутил?» - сквозь зубы проговорил один из провожатых. - «Теперь очередь за нами». И так пнул подконвойного, что тот долетел до ворот тюрьмы, потом — до двери камеры, а потом до самого дальнего ее угла.
Вскоре кто-то из опытных сидельцев объяснил Мике, что государство знает только одну шутку — расстрел. Такое у него чувство юмора. Специфическое.
- А я на выборы не сходил, - поделился опытом другой сиделец, Вилле-вейки, под прозвищем «Две копейки». - Чего от меня этому ВВ будет, все равно его выберут. Так и объяснил людям, которые пришли с расспросами. Те поинтересовались, что, мол, это значит? «Великий вождь!»
- Первый? - переспросили они.
- Ага, - обрадовался Вилле. ВВП — Великий Вождь Первый. Пожизненный и горячо любимый.
В этот раз обошлось без секретаря. Из-за толстой тети вышли два милиционера со штыками наперевес и так пнули «Две копейки», что тот пролетел ворота тюрьмы, двери камеры и обвалился на лежащего в дальнем углу без чувств Мику-вейки.
Тот же «кто-то» из опытных сидельцев пояснил, что в ответ на упоминание Вождя в шутливой форме есть у государства ответная шутка — опять же, расстрел. Специфика чувства юмора. Этого «кто-то» вывели на чистую воду следующим утром. То есть, вежливым лаем попросили на выход из камеры. Только его и видели. Вероятно, слишком много знал.
- Блин, - сказал Мика. - Как его звали-то, этого опытного сидельца?
- Вроде бы, Кокки-вейки по прозвищу «Без копейки», - пожал плечами Вилле. - Много думал и не передумал.
Действительно, над Кокки был устроен пару дней назад настоящий русский, советский, или нерусский — пес его знает, какой — суд. Адвокат был, обвинитель, толстая тетя во главе стола — все, как положено.
Обвинение было строгим, адвокат подлым, толстая тетя безразличной. Виновность подразумевала отказ от убеждений, которыми Кокки поделился с рабфаковцами — был он в ту пору преподавателем истории у подростков-переростков с комсомольскими значками. Сказал, что монголов, а тем более, татаро-монголов в природе не существовало, как таковых. «А что существовало?» - спросили рабфаковцы. - «Кто же на Русь Святую пришел с миллионными войсками?» Это, вероятно, поинтересовались комсомольцы-агитаторы, знакомые с творчеством великого писателя Василия Яна (на самом деле первый роман «Чингиз-Хан» выйдет только в 1939 году и принесет известность писателю).
«Да Ливония была», - пожал плечами Кокки. - «Потом ее изничтожили, а на инопланетян свалили».
«Каких инопланетян?»
«Ну, этих самых монголо-татар».
«А кто изничтожил?» - не унимались самые упертые агитаторы.
«А догадайтесь!» - ответил «Без копейки» и замолчал, потому что ему немедленно вручили повестку в суд, куда он и направился.
Мог бы, конечно, в бега податься, перебежать по Ладожскому льду в буржуазную Финляндию, а там, глядишь, и в Европу податься. Впрочем, с его взглядами и там бы его ждала одна участь. Так что все это, блин, дело времени.
А потехе — час.
Столько и заняло все судебное разбирательство: свидетелем вызвали случившегося в Петрозаводске историка школы марксизма-ленинизма, тот сразу же устроил экзамен на знание своего предмета несчастному Кокки, все более налегая на точные даты событий давно минувших лет. Когда же «Без копейки» начинал путаться в «Ледовом побоище», «Битве при Калке», «Осаде Козельска», историк, сверившись со своим формуляром, обвинил его в искажении истории марксизма-ленинизма. Что и требовалось доказать. Такая вот потеха.
«Приговор «миллион лет без права переписки», - сказала толстая тетя и зевнула. Отменное чувство юмора.
- Эй, вы, копеечные мудрецы! - вдруг, сказал еще один сиделец. - Вы всегда такими тупыми были, или только недавно таковыми сделались?
Новый собеседник говорил невнятно и выглядел невыразительно: опухшее, как подушка, лицо, синяки под обеими глазами-щелочками, губы в кровавых подтеках. На такого даже смотреть было больно.
- А ты, получается — умный? - спросил Мика.
- Да тоже тупой! - ответил тот, сморщившись, когда попытался усмехнуться. - Только я по делу тупой, а вы тупые по наивности. В этом все отличие.
Побитый человек именовался «Флинт», а настоящее имя держал в тайне. Он был странным, он был, словно бы не местным.
- Вот у вас телеги есть? - спросил Флинт.
- А то! - ответили «копейщики».
- И у меня есть, то есть — была. Тачка. Только прошу учесть, что я впал в прострацию: теряется ощущение времени, теряется связь времен — все, что касается физического процесса «время» - куда-то девается.
- Где-то я уже такое слышал, - сказал Вилле, а Мика ему кивнул.
Они помолчали, прислушиваясь к своим урчащим желудкам и нестройным голосам уркаганов, расписывающих подневольным слушателям, какие они дартаньяны. Где-то с той стороны камеры гоготали, как гуси, передовики производства среди надзирателей, следователей и прочей надзорно-карательной элиты государства Советская Россия (или — просто Россия).
- Подошел ко мне давеча сотрудник, как бы так сказать, национальной гвардии, - начал Флинт.
- Так не бывает, - возразил Мика. - Они всегда парами ходят.
- Да и называется он полицейский, - вставил реплику Вилле. - Или милицейский.
- А кто вас сюда штыками загнал? - поинтересовался побитый сиделец. - Люди в форме, да при оружии, да при власти. Гвардейцы, одним словом. Национальные российские гвардейцы. А уж дальше — детали. Логично?
- Амбивалентно, - согласился деревенщина Мика.
- Вот у тебя в тачке сколько лошадиных сил? - обратился Флинт к Вилле.
- Немного, - пожал тот плечами.
- А у моей сто пятьдесят. Да постоянно полный привод. Да навороты.
- Круто, - причмокнул губами Вилле. - А у меня две «копейки», да и то одна постоянно не на ходу. Как называется твой агрегат?
- Хонда, - отчего-то горестно вздохнул Флинт.
- Товарищи господа хорошие! - возмутился, вдруг, Мика. - Какая Хонда? Какие сто пятьдесят лошадей? На дворе 34 год, семнадцать лет после Революции!
- Эх, уже семнадцатый год Нового века — можно сказать «Нового тысячелетия в цивилизации», а мы по тюрьмам да по тюрьмам! - сокрушился Вилле. - То ли еще будет!
Они опять помолчали, даже желудки урчать перестали. Только уркаганы продолжали хвастать, да национальные гвардейцы гоготать.
- Ну, и что дальше? - не выдержал, наконец, Вилле.
- А дальше — больше, - продолжил сквозь боль в разбитых губах Флинт. - Второй гвардеец поблизости прятался, в своей тачке сидел и рожи строил. Первый, с красной мордой, говорит: «Документы давайте!» А я ему: «А чё — план «Перехват» работает?» Он еще больше покраснел, аж парок с макушки через шапку-ушанку установленного образца куриться начал. Дал ему документы, чтоб тот не лопнул совсем. Он с ними к своему корешу убежал, начал совещаться, ругаться и сквернословить.
- Так уж и сквернословить! - недоверчиво хмыкнул Мика.
- Ну, мысленно, - согласился побитый сиделец. - Дело-то в не в том.
- А в чем? - поинтересовался Вилле.
- Да ни в чем! Прибежал он обратно и тут же дело начал шить. «Стоянка в неположенном месте, отсутствие документов установленного образца». Штраф пять тысяч пятьсот целковых. «Пойдемте, протокол подпишем!»
- Ого! - удивился Мика. - Старыми?
- Хорошо, что старыми, деревянными, новыми бы с таким штрафом самому ВВП, как Вилле говорил, не справиться.
- Ну, Великие Вожди штрафы не платят. У них и карманов-то нету, - качнул головой «Две копейки».
- У них вся наша Советская Родина — карман, - возразил Мика и испуганно прикрыл рот рукой.
Флинт погрозил ему кулаком и продолжил.
- Им цвет моих документов не понравился, - продолжил он. - А я говорю, мол, сейчас в страховую компанию сбегаю, они мигом объяснят вам про цветовосприимчивость. «Тогда стоянка в неположенном месте. На месте остановки общественного транспорта». На что я возражаю, что если нет разметки, то от знака остановка считается на расстоянии пятнадцать метров. Дальше уже — просто проезжая часть. Дальше уже стою, как хочу.
- Круто ты с ними, - восхитился Мика. - А сколько за то нарушение платить-то надо?
- Ну, или предупреждение, или двести пятьдесят рублей.
- Старыми? - переспросил Вилле.
- Ага.
- Стоимость целого обеда, - вздохнул Мика. - Отдал?
- Так я ж ничего не нарушал!
- Ну, а дальше — что?
Флинт вздохнул и обвел заплывшими глазами переполненную камеру.
- Ну, а дальше тот, что сидел в тачке, дал мне прикладом табельного оружия между глаз, они меня к себе запихали — и вот я здесь. Правда, били перед этим в дежурке всей сменой. Даже отдыхающие приходили поучаствовать.
- Стало быть, ты здесь оказался проще всех — ни прокуратуры, ни секретаря, ни толстой тети! Двое со штыками наперевес — раз, и упекли, - резюмировал Мика.
- За обеденную порцию! - добавил Вилле.
Флинт посмотрел на своих собеседников, потом опустил голову и поежился: действительно, что там эти двести пятьдесят рублей — сейчас бы ходил с той стороны камеры и не морщился!
- Нет, парни! - неожиданно твердо сказал он. - Тут дело не в деньгах. Мы здесь все — ну, или почти все — мученики. А они — мучители. Это я за двести пятьдесят рублей жизни лишился? Нет — это они меня за двести пятьдесят рублей жизни лишают. Все воздастся, парни, всем воздастся. Я-то останусь человеком, вот они — разве люди? Господь сотворил Человека, а этих кто сделал тогда?
- Но они же правят Миром! - возразил, было, Мика.
- Нет, - оборвал его Флинт. - Миром правит любовь. Вы слышите, как они там, за камерой, смеются и радуются? Просто у них такое чувство юмора.
Через три дня всех узников камеры вывезли в Сандармох и расстреляли. А уголовников отпустили, потому что — амнистия.