Это вскрики рыдающей души, иначе я не могу определить эти звуки. Они тревожат и ранят меня своей безысходностью и несоответствием с радостными, солнечными лучами на песке и волнах, искрящихся и вздрагивающих от ветерка, мартовского и не по сезону теплого дня.
Я рада, что день удался и подруга, приехавшая ко мне погостить, щурит глаза от блеска набегающих волн. Нам не обязательно говорить, мы и так все знаем друг о друге. Я сбоку смотрю на нее. Мы не виделись целую вечность, а телефонные разговоры - это онанизм души. Я люблю смотреть человеку в глаза и слышать его дыхание.
- Ты хреновато выглядишь, - я с жалостью смотрю на измученное лицо, отяжелевшую фигуру своего друга.
Мне не надо рассказывать, почему люди едят "как не в себя" и курят одну сигарету за другой. Какая бы не была причина, стресс легче переносить, жуя целыми днями и отравляя себя сигаретным дымом, который подлым, чудодейственным образом отвлекает в ту минуту, когда чувство "НЕ МОГУ, я больше НЕ-МО-ГУ!" подкатывает под самый край...
Когда умерла ее младшая сестра - что может быть более несправедливым, чем смерть ребенка - ее мать спасала себя тем, что писала невыносимо бездарные стихи, которые кричали, как смертельно раненое животное.
Врач-психиатр определил это, как спасение от умопомрачения. Годы лечат и живое - живым. От прежней женщины не осталось ничего, кроме облика. Ольгу она воспринимала как факт - это ее дочь. Другая дочь. Вторая дочь...
- Если Бог должен был забрать моего ребенка, ПОЧЕМУ это была Маша??!
Этот крик до сих пор висит в воздухе... С этим Оля встает утром и ложится спать вечером, с надеждой, что она не проснется ночью от давящих рыданий, наполненных виной и обидой.
- Господи! - В первую долю секунды мне показалось, что это вскрикнула чайка. Сколько горя и отчаяния было в этом звуке... - Господи! Ну, где мне взять силы...
По щеке Ольги скатилась злая слеза, и дрожащие губы не могли прикурить очередную сигарету. Она сейчас будет говорить о том, что давным-давно обговорено между нами и проплакано дуэтом, напитанным слезами отчаяния и слезами жалости. Я понимаю, что ей нужно выговориться.
- Ты же знаешь, я бы ее на руках носила, если бы она была больна и нуждалась в моей помощи. И мои обиды, уже сто лет, как смотались в клубок и камнем лежат на сердце, но я привыкла к этой тяжести.
Я утвердительно киваю головой и ничего не говорю. Ей не нужен диалог - дайте вслух сказать то, что гложет все эти годы и не имеет выхода...
- Она сама не захотела жить с нами, ее все раздражает во мне, в моем муже, и ты знаешь, как ей, по большому счету, наплевать на моих детей.
Я знаю, о чем она говорит, сколько раз я ловила взгляд этой женщины, глядевшей на семью своей дочери совершенно чужими глазами. С осуждающим безразличием и, в какой то степени, ехидством и осуждением.
- Вот мне интересно,- говорит Оля, - ты помнишь руки твоей матери, когда ты была ребенком?
Не дожидаясь ответа, она продолжает:
- Я НЕ помню! Я не помню себя сидящей у нее на коленях, я не помню ее поцелуев и ласк, ведь об этом так много стихов! А я не помню...
Моя рука на плече моего друга. Я молчу.
Я плАчу о старой женщине- потерявшей своего ребёнка. О женщине - чайке потерявшейся в горе.
Мы медленно идем по пляжу, рассматривая гальку и ракушки, которые после набежавшей волны кажутся намного красивее, чем на самом деле. Я знаю, что моя подруга счастлива в своем браке, и дети чудесные, и все, казалось бы, хорошо, и зачем еще чья-то любовь нужна этой миловидной женщине, с грустными глазами.
Кричат чайки, и на закате этот крик проникает в самое сердце...