"Приятным, и таким редким осенним утром, когда на небе ни облачка и низенькое солнышко отдает последнее тепло этого года и еще слышны запоздалые с перелетом птицы, которые как бы прощаются до следующего года с этими местами во двор выходит дворник. Он полусонный и все так же привычно приободренный предстоящей работой заходит в подвал подопечного дома и, вернувшись с метлой, начинает методично подметать влажный асфальт.
Шуршшш, и опавшие листочки редких деревьев взмывают снова и в последний раз в воздух. Разлетаются в разные стороны, но большая часть все же приземляется по велению доброй метлы в нужное дворнику место, а сам он, как властелин над мертвой природой, как покорный раб на службе у великих сил мироздания, довольный своим поприщем продолжает заносить важный инструмент и скрести им по желтым, листовым пятнам асфальта. Он планомерно, ритмичными движениями прорабатывает часть за частью отведенного дворового участка, оставляя за собой серую, в черных кляксах влаги, дорожку. Вскоре опавшая листва, как по волшебству или силой, ведомой, конечно же, только самому дворнику уже собрана в высоченные кучи, которые ждут своей неблагообразной участи. Дворник, приостановив работу, оглядывает двор, стало быть, чтоб ни один участок не остался без внимания. Острый, сканирующий взгляд пронизывает все темные места хозяйственных владений. Глаза пробегают под кустами, далее вдоль единственной аллейки часто посажанных тополей, по поздней постриженной травке под окнами дома и, наконец, опускаются в овражек, выкопанный водопроводной службой. Как портила сейчас эта яма картину правильного дворика. Она, вырытая по плану проверки, а по необходимости и замены водопроводных труб на этом участке именно осенью, когда глина наиболее мерзко выглядит и распространяется, как живая по всему двору изменяя внешний облик до неузнаваемости зияла почти по середине, когда-то приятной лужайки, где еще этим летом резвилось так много детишек, умиляющих своих молодых мамок.
"Тьфу ты!" - плюет тогда дворник в сторону ямы и отворачивается. Но, что он стоит?! Работа природного служителя еще не закончена и ожидания не требует. Он подходит к одному из сотворенных из листвы холмиков и поджигает его с разных сторон. Сначала слабо, нехотя, но, набирая аппетит, огонь начинает завтракать, и тут же переваривая испражнять черный пепел листвы. Желтенькие, солнечные и рядом темнее, даже красные и коричневые листочки морщатся, подпрыгивают, продырявленные жаркими язвами игривого огня и тут же вспыхивают сначала по отдельности, а затем вместе с трупами своих мертвых братьев пылают, истощая дыма влагу, которая, как тысячи отлетевших душ взлетает к небу, но часть ее, не добираясь до создателя, поднимается до седьмого этажа моего дома и попадает в полуоткрытую форточку нашей спальни...
Я ненавижу его!" - думаю я, поднимаясь в такую рань, и вдыхая кислый смог жженой листвы. Правда, я давно уже разбужен шоркающей метлой этого самого моего нелюбимого деятеля. Он каждое утро и не только одного меня будит своими неприятными звуками. Звуки врезаются в блуждающее сознание, и давай там хозяйничать, напевая угнетающий ритм уборки. Словно дворник возит по моим мозгам неугомонную метлу, и она заточенными ветками вычищает из извилины мой липкий сон. Ветки залезают до боли в глубь и выковыривают куски картинок, пестрых наклеек и отрывки фраз с мясом, если там вообще есть мясо. В моих мозгах, наверное, есть. Должны же они как-то перемещаться в пространстве, а без мышц далеко не уползешь, пользуясь лишь собственными скромными сокращениями. Опять и опять в голову приходит разная гадость, с родий той, что у меня во рту. И всякая несуразица лезет из меня, которая по утру вот уже целый месяц ругается со всеми, на правах хозяина, уполномоченного заявить о проклятом дворнике. Я этого владельца метлы и лома, как он только появился, сразу невзлюбил. Вот есть люди, которым неймется на одном месте посидеть остановиться, поразмыслить, может быть, ты людям жить мешаешь, а если так, если все понимаешь, то можно и постараться хотя бы только помешивать. И вдруг получается так, что о тебе еще не так забыли и ты, вроде пользуешься вниманием..."
Он остановился.
--
Сейчас выйду и придам проклятью весь его труд вместе с ним в группе!
* * *
Из подъезда вышел, грозного вида человек и направился к подкидывающему сухие листья в горящую кучу дворнику. Вид молодого человека и, правда, сотрясал внимание прохожих. Сам тщедушный, маленький и в тапочках, но решительно настроенный мужчина подошел к дворнику и, распространяясь руками начал ему что-то бурно докладывать. Дворник, кореец, а может кочевой казах, стоял молча и внимательно слушал видимые упреки гражданина в тапочках. Было видно, как дворник, после каждой реплики говорившего, немного наклоняется вперед, словно соглашается с претензиями и в то же время извиняется. Поклоны такого рода и, правда, имеют силу примирять и успокаивать любого, даже самого необузданного собеседника. Они, словно дают понять, что кланяющийся человек полностью того же мнения, что и вы, и нет причин сердится, тем более что он так вас уважает, и может быть даже чуть-чуть любит.
Дворник выслушал спокойно высокие тона мужчины и тем самым успокоил его. Потом что-то очень тихо сказал, а затем указал на ноги собеседника. Это его еще больше разозлило и молодой человек, оглядевшись, поспешил обратно в свой подъезд.
Зашел Валентин домой тихо, аккуратно швырнул мокрые, испачканные в глине тапочки в угол прихожей и босиком на носочках прокрался к спальне. Заглянул туда и с досадой слышно выдохнул. Макс уже проснулся. На кровати его не было, да и в комнате Валентин так же не видел никого кроме своего отражения в зеркале. Он смотрел на себя и ему не нравился тот небритый человек в помятой одежде и с такой же, в складках физиономией, да еще с красными глазами. Он подошел поближе, всмотрелся в свое лицо, повернулся в профиль и только сейчас заметил пару неприятных волос, как иголочки торчащих из левой ноздри. Толи утренняя усталость, толи еще, какая вялая напасть не дала Валентину времени на поиски щипчиков. Он вырвал волоски пальцами, наплевав на укол боли. В прочем боль вскоре стихла, и Валентин осмотрел лицо еще раз. "Вполне терпимо", - заключил он и отправился искать Макса. Его по-прежнему ни где не было слышно.
- Максим ты где? - крикнул хозяин дома, выходя из спальни, и в этот момент он заметил блеснувшую задницу Макса, который, почему-то не остановился и не ответил на зов, а проследовал дальше и исчез в проеме зала.
Развалившись всеми членами на бордовом диване, Макс лежал, закрыв глаза, и открыл их только тогда, когда Валентин прикоснулся к нему и поцеловал в объемный лоб. Макс томно взглянул на Валентина. Можно было заметить - поцелуй его мало, чем заинтересовал. Он вздохнул и отвернулся.
- Ты, что же это, а?! Я тут его зову, понимаешь, а он лежит, тихонько, да еще и отворачивается. А? Нуу, Максим что случилось?
Макс не поворачивался. Он снова собирался закрыть глаза.
--
Ты только представь, какая это сволочь наш новый дворник! Я ему одно, а он быдло, морду воротит и только кивает в ответ все время. Ты знаешь, дрянь такая, коих мало! Я решил, обязательно отражу его облик в каком-нибудь мерзком персонаже. Возможно, в новом романе ему найдется достойное местечко. Да ты друг и не слышишь меня, что ли?! Что молчишь?! Ну-ка, обернись ко мне! Повернись, я сказал! - прикрикнул тонким голосом Валентин.
Макс тяжело повернул голову, но по-прежнему не отвечал заинтересованностью.
--
О Боже, что за постная рожа! Да что с тобой?! Ты меня не слышишь?! Да или нет? Отвечай!!!
Валентин размахнулся и ударил ладонью Макса по уху. Тот вскочил, как ошпаренный. Встал перед Валентином и сверкнул глазами. Поводил немного челюстью - успокоил жар. Злобно переминаясь, он простоял так всего мгновение и, переменив ярость на обиду, отвернулся от Валентина, усевшись на подушки на полу.
--
Прости ты меня, - проговорил Валентин, уже спокойным, усталым голосом и сел рядом. - Сволочь я, но когда не выспишься, сам понимаешь, утро хмурое и жить дальше некуда. Знаю - знаю, что скажешь! Надо, мол, ложиться вовремя и все такое прочее. Слышал и не раз, - он тяжело вздохнул, - но ты же знаешь, какая я сова. Мне трудно, как ты вровень с матушкой природой засыпать. И потом, я ночью работаю. Мне только в это время суток приходит вдохновение, озарение можно сказать. А оно изменчиво, и поэтому сижу до последней капли этого прилива. Кто знает, когда оно еще посетит меня. Может, в последний раз приходило, чтобы попрощаться и сказать: "Все, мол, ты мне надоел, и я изменю тебе с другим дураком, на вроде тебя". - Валентин улыбнулся и посмотрел на Макса. Заглянул в его голубые глаза, но они не разделяли грустного юмора Валентина и по-прежнему выразительно смотрели с обидой.
--
Ну почему ты так смотришь? Прости меня, не будем сориться. Ну, забыл я, забыл, что ты не можешь говорить. С кем не бывает?! Эээ, с кем-то действительно не бывает... - он улыбнулся, - прости! Мир? Ударим, как говорится, по рукам, милый друг! Я люблю тебя...
Макс тяжело потянулся к Валентину, друзья обнялись, и, пропуская ссору сквозь себя, отправились завтракать.
Встретились они не так давно. Валентин только приехал из-за рубежа и как-то, прогуливаясь в предосеннем парке, что недалеко от его дома и где писатель частенько искал побудительные мотивы для очередной своей книги, они повстречались. Валентин сразу обратил внимание на высокого Макса, гуляющего так же одиноко, и как-то Валентину показалось, подавлено печально перебирая ноги. Они увидели друг друга, но, робея никто, не осмеливался первым приблизиться и познакомиться. Наконец на это решился Валентин и, подойдя, скромно пригласил Макса пройтись по парку в приятной беседе и быть может, если получиться уничтожить обоюдное одиночество этого вечера. Макс ответил молчаливым согласием, и в тот день, уже вдвоем, одни в парке они прогуляли допоздна. Валентин, упоенный вечером, рассказывал о себе: о своей работе (смысле всей жизни) и о том, как понимают и ценят его труды на западе, и о своем прошлом - как было трудно в мире непонимания и невежества и о том, как в итоге он преодолел козни злопыхателей и утер нос своей нелегкой судьбе. Он видел в Максе все такое же тихое понимание, даже согласие и участие в беседе, как только мог или хотел видеть любой человек, который хочет понравиться новому знакомому. Макс был приглашен в тот вечер в гости к Валентину, и когда узналось, что Максу, в общем-то, жить негде Валентин с радостью просил его остаться и был условно счастлив, когда понял, что Макс согласился. Вскоре условность приобрела крепость безусловности. Валентин радовался новой дружбе, как если это было в первый раз. Неразговорчивость Макса его нисколько не смущала. Он понимал его по движениям и выражению глаз, а для беседы ничего более Валентину и не требовалось. Слушатель есть, да еще какой, а тема и повороты разговора можно взять на себя, тем более чувствуешь себя от этого еще более свободным. И в скоре Валентин с Максом и вовсе привязались друг к другу и стали очень близки, настолько, что появлялись везде теперь вместе.
- И как тебе это нравится?! Он продолжает мести уже чистый асфальт! Ты только посмотри, - указывая в окно, воскликнул Валентин.
Макс подошел к окну и осмотрел двор. Действительно маленький дворник работал, махая слева направо своей метлой. Он подчищал за собой, сметал капризные листочки, что остались нетронутыми с первого раза и, как будто не желали безвременно сгорать. "Мы еще живы!" - будто кричали они - "В нас еще течет живой сок мамы! Оставьте нас украшать вам дороги!" Но дворник неумолим. Он сметает все дочиста в тлеющую кучу и поджигает ее сызнова. Валентин обошел квартиру и, что-то ворча себе под нос, закрыл все открытые форточки. Затем, все в том же скверном настроении, сотрясая язык в неясных проклятиях, уселся за работу. Он продолжал:
"Жуков. Жуков. Жуков. Жуков был писатель, акробат фразы.
Слизин как-то сказал по этому поводу:
--
Ты опоздал родиться. Мир уже описан. Вырождайся.
В конце концов, оказалось, что Жуков эмигрировал - сомнения долго терзали его - от него требовали направленности в Китай - а вдруг меня тоже за это накажут? - пугливо озирался он, поднимаясь по лестнице в свой берлинский пансион на Бляйбтройштрассе - причем накажут с какой-нибудь особой подковыркой - зачем сюда понаехали маляры? - в белых одеждах ангелов-караталей - я все вижу - мрачные турецкие морды с подбитым глазом - чего они меня разглядывают? - может быть, они собрались меня мочить? - он погладил бороду, приобретшую благообразие, европейские очертания - а если пронесет? - мелкая страсть к сочинительству временами брала верх - а пошли они все у трубу! - хорошо пахнут под вечер берлинские липы - он налетел на лестнице на седовласую парочку - те зашипели какие-то немецкие проклятия - сенкью! - невпопад выпалил Жуков - те снова зашипели, непонятно что - невыносимые берлинские старики и старухи - он разбогател на романе о Слизине - Жуков убил бы Слизина во имя спасения человечества - американцы отравлены ценностями среднего класса - эти ценности держат их в тисках похуже российской духовной цензуры - роман уязвим с точки зрения американского рынка - думал Жуков, работая над романом - хочу ли я написать бестселлер? - пишу роман о Слизине, но это больше, чем роман - это роман о спасении человечества, предпринятом гуманистом - Слизин добавил в глубокой задумчивости:
--
Что остается от писателя? Три фразы. Шагреневая кожа. Красота спасет мир. Между нами нет менструации.
--
А от других что остается? - злобно-ласковым голосом поинтересовался Жуков..."
Валентин резко встал, снял красивое пневматическое ружье со стены и подошел к окну. Хищно, блуждая по двору глазами, понаблюдал некоторое время. Потом отрыл раму и, зарядив ружье, прицелился. Рука, отвечающая за наводку на цель, непонятно слегка подрагивала. "Наверное, от биения сердца", - решил Валентин, и чтоб это прекратить встал на колени, облокотился на подоконник локтями и прицелился еще раз. Дворник стоял к нему задом, вернее он не просто стоял - теперь он счищал глиняное месиво, которое из вырытой неаккуратно ямы частью попало на тротуар. Валентин не торопясь, осмотрел в прицеле жертву. Как уязвима, кажется она через крест оружейной оптики. И как сладко быть вершителем: "могу нажать, а могу, и нет". Валентин наслаждался пришедшим превосходным чувством, мусолил спусковой крючок пальцем, то чуть нажмет, продвинет, потом отпустит и снова слегка нажмет. Ему даже показалось, что он способен достать шустрого дворника дулом и пощекотать его. Во рту пропала слюна, а ладони, наоборот стали влажными. Ружье скользило, прицел блуждал по спине в телогрейке снизу вверх и обратно слева направо и, наконец... Палец Валентина, видимо увлеченный игрой со спусковым крючком, дрогнул и ружье неожиданно выстрельнуло. Приглушенный, но достаточно мощный звук спугнул ворону с березки у дома, но более не привлек внимания, кажется никого. Никого кроме дворника. Он согнулся в коленях, схватил себя за затылок в шапке, снял ее и упал в глину.
Валентин испугался. Он сполз по подоконнику к основанию батареи и притаился. Тяжело задышал тамошней пылью, боясь кашлять. Он испугался настолько, что машинально принялся вытирать рукавом халата отпечатки пальцев с приклада ружья, абсолютно не соображая и не контролируя свои действия. Наконец он просто кинул оружие под кровать, словно избавляясь от чего-то грязного, и еще тише притаился. Прислушался к звукам во дворе. Тишина, и только городской шум своей монотонностью привычно успокаивал горожан. Валентин поднял голову к окну и, О ужас! Он, когда сползал вниз, забыл закрыть его! В это осеннее, уже не жаркое время держать окна открытыми сверхподозрительно и наводит на мысли о неблаговидности жилища и его обитателей. Валентин толкнул раму, и она бесшумно защелкнулась. Приник снова к полу, переждал чуть и, немного придя в себя, привстал, что бы только краем глаза взглянуть на сотворенное им деяние и, если чего... Принять это с честью. Хотя действовать по обстоятельствам в данной ситуации более разумный ход: "вряд ли рана смертельная. Может деньгами можно как-то решить дело. Скорей всего... И вообще, кто сказал, что это я..."
НО ГДЕ ОН?! На том месте, где еще две минуты назад копался дворник, остались только следы его работы. Ни тела упавшего в грязь человека, ни его лопаты, ни даже той откинутой вязаной шапочки. Как же так? Валентин точно видел, что дворник упал, сраженный острой смертоносной пулей, попавшей ему точно в голову.
В комнату вошел Макс. Уселся на кровать и вдруг со всех сторон зазвучал Брамс, а на пол упал пульт управления от музыкального центра. Макс даже чуть испугался, но противиться хорошей музыке не стал, вслушался. Вот кто испугался, и опять, и всерьез, так это Валентин. Резко обернулся и хотел, было высказать претензии своему другу, но одумался. Он действительно и искренне любил Макса, и выгонять его своим гневом Валентину совсем не хотелось. Он подошел к нему и, сев рядом на пол, произнес:
--
Ну что милый, я, кажется, схожу с ума. Представь себе, я даже боюсь пойти в парикмахерскую постричься, - он запустил в свои локоны пальцы Макса. - Когда сижу под парикмахером я вижу, как он втыкает ножницы мне в ухо. А что?! А вдруг переклинит и воткнет! Прям мурашки по спине, поэтому я перестал туда ходить.
Макс сложил голову на плечо Валентина и снизу вверх посмотрел ему в глаза.
- Сейчас? Ты хочешь?- понял его действие Валентин. - Какие все-таки у тебя щенячьи глазки. Доброты в них, какой-то животной - через край. Да милый, сейчас... Ах, я еще в ванной не был! А все почему?! С утра настроение разные козлы сначала испортят, - он кивнул в сторону окна и поменялся в лице, - а потом весь день собаке под хвост. Ты бы видел, как он на меня смотрел. Как будто я в какашках его купаюсь и при этом напеваю мерзость гнусным басом. Нет, ты мне ответь! Какое он имеет право... - но тут он повернул голову к Максу, и лицо снова приняло томное выражение - Ах, Максимка... Малыш мой голубоглазый ... - слова постепенно переменились на влажные вздохи, и в самый пик наслаждения все забылось, чтобы потом опять вернуться и кольнуть, но уже больнее.
Валентин встал, немного шатаясь, прошел до ванной комнаты и холодной водой ополоснул лицо. Макс, усталый и всклокоченный лежал в мокрой постели и тяжело дышал.
"Потереться любовью об любовь" - называл Валентин такие скорые и скрытные пришествия, которые кроме стимула дальнейшего существования и полноценного ощущения плоти давно не приносили ему ничего замечательного. Его огорчало то, что он уже не мог ощутить радости первого опыта и тех последующих новых для себя открытий, которые так уже далеко. "Все позади, а как хочется все вернуть и испытать заново, начать с чистого листа и может, что-то изменить. Но нет, ничего не возвращается, кроме этих обрывчатых, бесполезных воспоминаний", - писал он в одном из своих шумных произведений.
Да что это он, разве это в жизни главное?! Зачем так мучить себя пустыми переживаниями и сожалениями о прошлом, которого не вернуть?! Зачем принуждать себя стареть этим? И в то же время что он сейчас? Сейчас он готовый умница, известный человек, а главное, Валентин теперь заново влюблен, и любит по-настоящему, пламенно и плаксиво-поэтично, как и прежде, даже если объект его обожания этот безмозглый Максим, но он любит его, а любовь, прежде всего, необходима для любящего, чем для любимого. Она не дает сердцу остановиться, когда тому уже пора на покой. Нет, Валентин оставался еще вполне молодым человеком, но это телом, а душой и мыслями ему давно перевалило за семьдесят. Иной раз он ощущал себя мудрым и скучным старцем, у которого жизнь уже позади и который понимает несколько больше, чем другие, замечая и учитывая особые стороны бытия. Об этом, в общем-то, и довольно узловато он и писал в своих романах. Но писал ненавязчиво, как бы отражая действительность, наблюдая ее со стороны, переводя свой взгляд и мысли по поводу замеченного в звуки, а затем и в слова. "Ешьте или не ешьте мой продукт, ваше право! - лозунг любого достойного писателя", - говаривал он и считал, что романист не обязан, вернее он вообще не имеет на это прав, да и возможностей, стараться, что-то донести до читателя; писатель не доносчик, он должен писать и все, потому что, как и другой человек, он может заблуждаться, а нравопоучать людей - это уже прерогатива родительская или божественная.
Вот и сейчас, после секса и ванной: основательной чистки зубов, он подошел к письменному столу, на котором была создана большая часть его произведений, уселся за него и, прочитав восемь предыдущих строк рождающегося романа, вдохновенно писал далее:
"Сами вы все пидоры, - кричал Жуков провожающим - ему в пупок затекла капля пота и давай там шипеть и ругаться - гнилое брюхо паровоза увозило его восвояси, на встречу веселым китайцам - а они и не рады были такому мероприятию - но Жуков не знал будущего - он ехал и проклинал прошлый мир - проклял по ошибке и каплю в пупке - Слизина не было - он щелкал тараканов в туалете вагона - тужился и щелкал - опять тужился и опять ловил и щелкал - каждый раз, и каждый из тараканов был благодарен за то, что Слизин убивал не его братьев или маму - Жуков в это время дописывал письмо, адресованное Жукову - он написал себе две строчки из двух слов: Люби Слизина! - он старался изо всех сил - еще, когда они были только помолвлены, он сделался приятным сопереживателем в проблеме Слизина - ему импонировала излишняя жестокость - просил научить - но он слишком был малодушен, что бы при всех убить Слизина или даже не при всех - он жалел о том, что Слизин не умер под ножом хирурга, когда ему меняли пол - нежные, свекольного цвета складки прошлого..."
Валентин перечитал написанное. "Вполне..." - решил он и тут заметил, листок с коряво написанным текстом. Пришлось вспомнить, как утром писались эти строки, которые начинались со слов:
"Приятным, и таким редким осенним утром, когда на небе ни облачка и низенькое солнышко отдает последнее тепло этого года..."
Валентин решил оставить это, как начало следующего произведения и даже почувствовал радостный жизненный прилив - стали приходить свежие идеи содержания, взаимовыгодные построения сюжета и формы. Но это потом, а сейчас: Жуков. Валентин снова перечитал написанное недавно, но мысли не возвращали его к тугому роману. В голову снова лез дворник со своей лохматой метлой.
Незаметно подкатил вечер. Валентин больше не написал ни строчки. Отдался задумчивости и просидел так дотемна. Мечтательность, свойственная ему отняла, наверное, большую часть жизни. Где бы Валентин, не находился, что бы ни видел, часто, и как-то неожиданно неутомимая фантазия завлекала его в свои заманчивые лабиринты. Такая уж доля у творческой натуры: летать чуть выше травы и Валентин полностью отдавался блаженству этого полета. То увидит себя в окружении людей, массы людей одетых в черные, как смоль фраки. И вот один из них с лицемерным, но до безумия приятным, улыбающимся лицом и такими же седыми усами подходит к Валентину и под уважительный шум аплодисментов протягивает в коробочке тяжелую Нобелевскую медаль за неоценимый вклад и величайшие заслуги в области литературы. Валентин смущенно принимает ее, кланяется пожилому господину, а потом, так же трогательно пригибается и залу. Потом Валентин видит себя в другом, но так же уважаемом в определенных кругах месте. Там в пылу, сказав великую фразу, он достает кинжал и на глазах возбужденной толпы бьет им себя в грудь, прямо в сердце. Люди, тут все его недоброжелатели, а там подальше и желатели, наскакивая, друг на друга, бегут, плачут и кидаются на труп его, терзают манишку и снова рыдают и кричат вернуться. А Валентин мертвый лежит и опечалено лицо его, словно молвит оно людям: "Не плачьте, что же вы!? Я говорил, я звал понять, а вы..."
Не творилось сегодня. Валентин встал из-за стола и, посмотрев на часы, позвал Макса. Все это время, Макс не смел беспокоить творца. Его уморило любовное приключение, и почти до вечера, он тихо проспал в соседней комнате, но когда Валентин позвал его, нехотя Максу все-таки пришлось открыть глаза. Как трудно сны отпускают нас из своих объятий, но Максим все же себя пересилил, поднялся и пошел на зов Валентина. "Что же ему опять понадобилось?"
--
Давай прогуляемся? - предложил Валентин.
Тут он увидел красные глаза Макса и, сожалея, поцеловал каждый по очереди. Сонливость тут же покинула Макса. Он любил гулять просто так, без лени, по-приятельски, а то и случалось, весело сопровождая Валентина. И теперь, когда они вышли во двор, Макс громким, раскатистым лаем оповестил окружающие дома, что хозяин вышел с ним на прогулку. Он подбежал к первому кусту обнюхал его, игриво виляя хвостом, обошел вокруг и пометил. Затем так же по-дружески обработал, следующий долгожданный объект, но теперь это был столбик, запрещающий проезду машин, и бежал уже дальше (благо кустов, да и столбов насажано было вдоволь, а терпеть пришлось долго) но хозяин окликнул его:
--
Рядом! Далеко не убегай.
Валентин не признавал поводков для собак. Он полагал, что отношения между животным и человеком должны быть доверительными, а удерживать силой и, следовательно, навязывать собственное общество, Валентин считал себя в этом отношении человеком слабым, то есть не имеющим на это морального права. Вот и теперь Макс, видимо соскучившись по двору, убежал от Валентина, как будто позабыв совсем о своем хозяине. Валентин видел, как Макс прошелся под окнами дома, остановился не надолго, пожевал гадость, что заставило Валентина поморщиться и отвернуться, и побежал дальше, пока не скрылся совсем, завернув за угол. Случалось и раньше, что Макс убегал порезвится, надышаться новыми запахами, но вскоре он всегда возвращался, и как и прежде, потом они начинали гулять и наслаждаться погодой вместе. Но теперь он задерживался несколько дольше, чем когда-либо и Валентин начал, сначала слабо, но все сильнее и больнее волноваться. Нет, вот он! Вот он! Максим выбежал из-за угла и, посмотрев на Валентина, снова скрылся за ним. "Что же это такое?!" - забеспокоился Валентин. "Совсем избаловал сорванца!" Не устояв на месте и минуты, он решил пойти за Максом и позвать этого негодника снова, но теперь уже настойчивей. Завернув за угол, Валентин, как и ожидал, увидел своего питомца, но, черт возьми, не одного. Рядом с ним кружилась дворовая собака, за которой Макс увивался ужом, пригибая и тыча морду ей под хвост. Течка сводила Макса с ума. Молодая, но уже с отвисшими сосками сука трогательно огрызалась приставаниям благородного дога и увиливала, беря время для приличия. Тут она увидела Валентина и, видимо уже не ожидая ничего хорошего от человека быстро, но гордо побежала в сторону забора заброшенного завода.
--
Иди ко мне! Максим, ты что?! Как тебе не стыдно! - позвал Валентин питомца, но Макс, будто бы и не слышал его. Он бежал за новой любовью, опрокинув старую за ненадобностью и не оглядываясь, нырнул за сукой в густые кусты у забора.
Щекотливая слеза прокатилась по щеке Валентина, обожгла губы и упала под напором следующей. Валентин, чувствовал предательство. Нет, словно его внутренности превратились в сплошное месиво предательства. Мутное, тошнотворное чувство переваривало его изнутри, как тягучее варево. Ватные ноги еле держали этот бурлящий котел. Валентин не мог сойти с места, и не верил увиденному ужасу. Злость, даже гнев, обиду и унижение вперемешку испытывал Валентин, но в то же время слабо надеялся, что сейчас, вот сейчас Максим одумается и вернется. Прибежит к нему и кинется в объятия, и тога они вместе разрыдаются во имя непогрешимой верности. Но он не появлялся. Валентин хотел кинуться за ним, в эти непролазные кусты, поймать и, в конце концов, отшлепать, как следует этого глупого пса, не сильно, больше внушением, но что-то претило, казалось бесполезным насильственное удержание. Не соглашалась с его желанием еще и старомодная проклятая гордость, и она-то и находила оправдания тому, что Валентин до сих пор не сдвинулся с места. Она заявляла: "быть хоть и жертвой, но величественной жертвой, которая любые потери, даже потери любимых принимает стойко, с головой обращенной к небу.
Псина не слышала его душевных криков, но тут, и как это бывает, неожиданно и на зло появился противный дворник. Он вышел из-за спины Валентина и, не оборачиваясь, прошел мимо. Напряженно согнувшись, за собой тащил тележку, бывшую когда-то детской коляской, в которой дворник вез вечерний мусор жильцов. Обычно все уборщики, мусор, который остается с вечера, выкидывают по утру, но этот почему-то предпочитал это делать вечером. Наверное, утром и так дел много, что бы заниматься еще и отходами прошедшего дня. Тележка скрипела и хромала на одно кривое колесо, но была еще крепкая для своей простой деятельности. Валентин наблюдал за этой убогой парочкой и чувствовал нарастающее отчаяние. "Гад! - думал он. - Заставил попусту нервничать. Идет себе, жив и здоров! Не знает еще, что это я его... Ну и пусть" Мысли кончились. Валентин был опустошен произошедшим событием. - "А говорят, что собаки преданней людей. Будто они на всю жизнь отдают себя без остатка своему хозяину, только корми и будь внимателен. Разные значит, и тут попадаются. Как тяжело..."
Дома Валентин вскипятил воду, налил кофе на предстоящую часть ночи, уселся за письменный стол, отпил черноты из кружки и стал ждать. Ждал не долго. Наитием прилетело продолжение глубокого романа, и Валентин продолжал:
"Люди, как вы осиротели! - обратился Жуков к китайским блинам из лиц - замоченный Слизин валялся у его ног, показывая смерти язык - Жуков улыбнулся в ответ и наступил еще раз ему на лицо - "ПРОЩАЙ" - прошептал он и, обернувшись на месте, поспешил с трибуны - как красиво все прошло - не будь сейчас жертвы не спасти бы всеобщую любовь и значимое бессмертие на века - бессмыслицы и стремления нашей шустрой жизни - как спокойно теперь за будущее - только чье, интересно?"
Очнулся - уже светало. Страшно болела голова. Она, как крупный камень тянулась к полу. Подниматься не хотелось. Валентин сделал усилие и поменял положение. Затекшие мышцы подняли такой вопль, что казалось, они сейчас лопнут от притока быстрой крови. Валентин застонал, но боль вскоре успокоилась, и пришло счастье. Простое, тихое и такое же необыкновенное, которое всякий раз приходит неожиданно и из-за пустяка. Валентин с силой выдохнул и закашлялся выделениями. Кашель продолжался долго, сотрясая все тело, причиняя резкую боль отлежанным местам худой плоти.
Шуршшшш! - раздалось с улицы. Маленький дворник начинал новый день, приветствуя солнце своими ритмичными звуками. Валентин, продолжая еще слабо дохать в кулак, медленно встал. Голова кружила предметы в комнате, но вскоре глаза сориентировались, и Валентин направился одеваться. Накинул плащ, надел летние сандалии, вышел из квартиры.
День задавался, по всему видно благостный: на небе ни облачка, каркают вороны, а воробьи веселым чириканьем уже делят съестное. Роса поздней травки приятно освежает через дырочки сандалией пальцы ног. И так хорошо, светло на сердце, так, почему-то певуче и радостно, что можно и не обращать внимания на головную боль и легкую тошноту. Скоро пройдет.
--
Извините, - обратился Валентин к дворнику, - помните, вы мне предложили вчера поработать на вас...эээ с вами?
--
А! Да - да, решились, наконец?! Ну, что ж не самое плохое решение. Я сейчас принесу вам вторую метелку, и мы вдвоем быстренько обработаем этот дворик. Сейчас - сейчас, а пока можете постараться моей, для опыта. Держите, дворник протянул метлу Валентину. Тот взял ее и, проводив глазами своего нового работодателя, принялся сметать листву. Получалось. Быстро освоившись с новым для себя инструментом, Валентин зашагал, расточительно разбрасывая мокрые листья налево и направо. Как легок, бывает физический труд, когда не грызешь себя для других. Когда нет ни мыслей общечеловеческого масштаба, а, следовательно, такой же равносильной глупости. Когда ты не обязан думать о вселенских закономерностях или о потусторонней жизни - кастрации блуда и тому подобных каузальных отношениях. Так здорово иметь определенный участок земли, который ты обязан содержать в чистоте и тем приносить радость, не только кому-то, но и себе тоже.
--
Нет-нет! Что это вы швыряете бесцельно листья? Кто ж так делает?! Надо вон в кучу их собирать. А то ж потом опять придется здесь проходить. Так мы с вами и к обеду не управимся, - покричал, подбегая, дворник.
--
Ладно-ладно.
--
Вот метла для вас. Теперь поработаем! - улыбнулся дворник. - Вы, простите, чем в свободное время от работы занимаетесь?
--
У меня вообще его - этого выходного времени почти не бывает. А зачем вы спрашиваете?
--
Ну, как же? Даже у меня, хоть и немного, но есть свободное время. Я, знаете, люблю художничать, так сказать. А вы? Не все время теперь землю мести будете. Надо и отдых иметь...
--
Кто вам сказал, что я теперь буду, как и вы...
--
Вид у вас решительный. Мне показалось - вы перешли на новую ступень.
Странный дворник повернулся и принялся заметать валентиновские огрехи. Шустро работала метла в его руках. Словно он даже и не касался ее пальцами, а только велением мысли направлял в нужное место, а она уже сама послушно выбирала, в зависимости от слоя опавших листьев, силу нажима.
--
Какую, к черту ступень?! Что вы мелите?! Я просто, попробовать...Воздухом подышать. Вместо пробежки...
--
Догоняйте!
Валентин злобно сделал размах и с силой провел ею по земле. Вскоре, конечно же, халтуря, догнал более добросовестного дворника и начал более или менее подражать его движениям, копируя даже осанку. Дыхание сбилось.
--
Постойте же? Что вы там говорили. Я хочу ясности от тебя!
- Когда ты стрелял в меня, я уже тогда все понял, - дворник остановился и резанул Валентина глазами. - Ты занимаешься не своим делом. Ты писатель и наверняка пишешь очень усердно и любишь свой труд? Так вот, а я люблю свой, и мне в удовольствие осознавать потом, что двор чист и то, что я тому виновник. Но есть различие в нас. Я приношу своей работой людям обычную радость, а тебе твои книги и самому не приносят утешения. Они и тебя потом расстраивают. В человеке с рождения заложено восприятие красоты и отвратность от противного, и все попытки преодолеть барьер заложенного восприятия прекрасного и искусственно навязывание других стереотипов, пошлых стандартов приятности вызовут все равно отвращение. Ты губишь себя грязью, которая проникла уже в душу, и собирается превратить ее в свою собственность. Поэтому попробуй взять отдых от своих мыслей и потрудись немного руками. Пора выздоравливать, если хочешь.
- Ты я вижу, уже выздоровел? Кретин!
Я-то, - дворник поправил шапочку, - я еще пока лечусь этой работой, но не всякое лечение отрицает смерть. Труд не дает мне засохнуть, но знаю, когда-нибудь настанет мой час, и тогда на мое место встанешь ты.