Она жила на Васильевском острове в Петербурге и когда шла по проспекту к троллейбусной остановке, чувствовала запах моря. Однажды чайка села на окно кухни. Марина пила чай и смотрела на неё, огромную и неподвижную. А потом долго вспоминала чёрно-белое тело птицы и сильные перепончатые лапы.
Я познакомился с Мариной в начале октября. Мы с женой ждали её полчаса у книжного магазина на Невском, а в это время туман неторопливо доедал Казанский собор. Она пришла с "Зенитом" в большом синем футляре и сфотографировала нас у памятника Гоголю на Малой Конюшенной. При этом объяснив, что резкость ей навести удаётся не всегда. Эта фотография, правда, получилась чёткая, хотя у нас с женой на ней глупые выражения. Я подумал, что Марина, должно быть, крайне рассеянный и необязательный человек, и больше ей свидания назначать на улице не стоит.
Но в мае мы рискнули ещё разок. Марина нам помогла устроиться с жильём, надо же было проявить ответную вежливость. Мы решили вместе поехать в Павловск. Марина обещала поторопиться, в итоге мы ждали её на Витебском вокзале минут сорок и уехали ни с чем. Оказалось, что Марина приехала через пять минут и долго потом гуляла по Павловску, но с нами не встретилась. Павловск, он очень большой.
Такая она - Марина, время для неё не существовало да, вероятно, не существует и до сих пор.
* * * *
У неё всегда было множество поклонников. Кто-то - художник, кто-то - актёр. Она вообще флиртовала с лёгкостью и особых барьеров на пути к мужскому сердцу не ставила. Но барьеры возникали сами собой чуть позже, когда флирт превращался во что-то посерьёзнее. Последний поклонник носил длинные волосы и звал её в Алма-Ату, потому что там - красивые горы. Но дома у него там не было и не предвиделось. Он уехал любоваться горами в одиночестве и писал Марине длинные письма.
Случилось, что в марте жена собралась к родителям, а мне предоставила проводить каникулы по моему усмотрению. (Нас тогда ещё не выгнали из частной школы. Хорошая школа с бодреньким названием - "Утро"). Я позвонил Марине в Питер и говорю: "Марин! Меня жена бросает на неделю... Примешь нас с товарищем?" Она говорит: "Конечно, приезжайте!"
Так и вышла вся эта история.
Конечно, она в него влюбилась ещё на Новый год, когда с подругой приезжала к нам в Москву.
Надо сказать, мой товарищ - не то что бы видный бабник, но вообще человек интересный. В институте он пользовался большой популярностью, благодаря своим мужским достоинствам, но его не только за это любили. Митя и шутки мог шутить, и стихи писать. Ещё он хотел стать кинорежиссёром. Сейчас, конечно, пьющий. Но разве этим кого-нибудь удивишь?
Взять меня. В шесть лет я мечтал быть и режиссёром, и дрессировщиком коровы. Почему коровы? Кажется, тогда никто не дрессировал коров, а все практиковались исключительно на уссурийских тиграх. А чем я занимаюсь теперь - лучше уж и не говорить об этом...
Так вот, был очень весёлый Новый год, и Митя выпил ну разве грамм двести пятьдесят. Это его только сделало интереснее. А Марина всё поглядывала на него, а после возвращения в Питер стала передавать через меня и жену приветы. Замечу заодно, что Митя женат и него есть дочка.
Я немного слукавил, когда сказал Марине, что хочу приехать с товарищем. Я догадывался, что она клюнет именно на Митю. Один я ей тогда вряд ли был нужен.
* * * *
Здорово было в Питере в том марте. Хотя и холодно.
Мы приехали в полпятого утра и пошли на Васильевский пешком от вокзала по Невскому проспекту. У Дворцового моста сели в троллейбус. Слева от моста, с той стороны, что ближе к заливу, Нева замёрзла, но справа вода оставалась чистой, иссиня-черной. Парадное дома на NN-ой линии напоминало доисторическую пещеру. Марина выбралась из-за двойных дверей и спросила сквозь сон, по-волжски заокав: "Кушать хотите?"
Когда мы гуляли по Петербургу в тот день, ей стало ясно, что всё произойдёт. И она радовалась. Подошла на Фонтанке к курсантику в чёрной шинели, взяла его под руку и спросила: "Куда спешите, молодой человек?" Он ответил, что к жене, удивившись: "А вас друзья ревновать не будут?"
Вообще она весь день носилась вприпрыжку, как первоклассница. Мы с Митей за ней едва поспевали.
Дело решилось просто. Диванчик, на котором мы с Митей спали в коридоре, был для нас тесен. И через два дня Митя невинным тоном говорит: "Маринка! Я там спать не могу! Меня Серёга запинал". Пришлось ей положить его с собой в комнате на широкой хозяйкиной кровати. Из этой комнаты открывался вид на брандмауэр, в котором некогда граждане пробили окна - на разной высоте и разных размеров. Там даже какие-то чуть ли не ворота были.
На окнах там висели тяжёлые бардовые гардины, а у кровати стояли маленькая лампа и магнитофон и висел календарь с певицей Земфирой. А напротив кровати - репродукция портрета Ахматовой.
Тем утром Митя и Марина долго не выходили из комнаты с бардовыми гардинами. Она смотрела на усатого, уставшего от пьянства, ссор с женой и собственных амбиций мужчину и понимала, что он ей близок уже с того последнего декабрьского дня, когда они вместе придумывали конкурсы, изображая часы и дождь. И он никуда не хотел уходить из комнаты с видом на кирпичную стену, за которой и ещё несколькими десятками подобных стен спокойно лежало Балтийское море.
Потом они курили на крохотной кухне, к которой хозяйка квартиры, сдавшая её Марине по дружбе за какие-то небольшие деньги, ухитрилась пристроить ванную с незастеклённым окошком. А я в это время заваривал чай.
Мне давно ни с кем не было так уютно, как с этими людьми.
Ещё через день, после поездки на Елагин остров с его облупившимися добрыми львами, вечером, закончив чистить картошку, я сказал: "Марин, а ведь мы скоро уедем...". Я часто так говорю не подумав, наверное, поэтому у меня в жизни куча проблем. Марина подняла глаза к высокому потолку, и из её глаз потекли слёзы. "Да, уедете, - подтвердила она. - А что же делать мне?"
Нам действительно пришла пора возвращаться. Только Митя отправился в Москву на два дня раньше меня.
Марина провожала его одна. Он долго курил на перроне и не хотел заходить в вагон. Здесь он оставлял странную близорукую женщину и чужую квартиру, в которой нашёл достаточно тепла, чтобы согреваться, может быть, всю оставшуюся жизнь. И Марине казалось, что никогда она не видела более унылого и холодного дня, более серых лиц. Но ей всё же пришлось сесть в переполненный троллейбус и ехать по Невскому домой.
* * * *
На работе, в подвале на улице Савушкина, крыса попала в старую крысоловку и издохла в ней. Но люди забыли про ловушку и не сразу догадались, что произошло. Крыса оказалась на редкость здоровой и живучей. Ещё несколько дней она скреблась, вызывая у Марины почти мистический ужас.
Потом Марина получила зарплату, положила в сумочку и, оставив её на столе, вышла минут на пять из кабинета. Когда вернулась, сумочки не было. Пропали не только деньги, но и паспорт.
Не зная, к кому пойти в чужом, в сущности, городе, - она ведь приехала сюда всего два года назад, - побежала к знакомому художнику, у которого поблизости находилась мастерская. С этим художником Марину познакомил немец, отличный парень, работавший в Питере над диссертацией "Культ Александра Невского в России". Сидел, помнится, в библиотеке, обложившись книгами. Она думала даже, не влюбиться ли в немца, но переключилась на художника. Правда, и это как-то не состоялось.
Глеб встретил её в халате, заляпанном красками, строго посмотрел сквозь очки в толстой оправе. Он писал роскошное Сретенье с черноглазой Марией и тревожным ангелом. Ничего ей здесь не светит, да и не светило. Марина страстно захотела Мити, его рыхлого, неатлетического тела, запаха его табака, его добродушного: "Дурочка!"
Она вернулась на Ваську, нашла две десятки, купила сигарет и хлеба, долго сидела перед чёрным телефоном. Посмотрела в зеркало - мальчишеская стрижка, светлые ресницы. "Какая у меня хорошая кожа", - подумала она и набрала код Москвы, а потом Митин номер.
Подошла жена. Марина собиралась положить трубку, но передумала и позвала Митю, не поздоровавшись и не представляясь. А когда услышала его - обычный - кашель, разрыдалась. Митя на спине ощущал взгляд жены и старался отвечать сдержанно. Он не ждал её звонка - и в то же время ждал.
На следующее утро, выпив два стакана крепкого чая и дождавшись, когда супруга соберёт дочь на прогулку, Митя сел писать Марине письмо. Глупо, но он любил. В первый ли раз? Конечно, если тебе хорошо с женщиной не только в постели, это не значит ещё, что ты её любишь. Но Митя не нашёл другого слова, кроме банального хорошо.
* * * *
Стоял хороший, тёплый апрель. С некоторым количеством луж и мусора, обнаружившегося под растаявшим снегом. Митя был на работе, и я зашёл отдать его жене какую-то книжку. Она усадила Ритку в детский манеж и попросила меня задержаться минут на пятнадцать. "Ты знаешь: он хочет со мной развестись из-за Марины" - огорошила она меня. "Скажи мне, эта... Марина... Она порядочная женщина? Ну, в смысле, она же понимает, на какую подлость идёт?"
Синие глаза жены Мити (несостоявшейся актрисы, между прочим) наполнились слезами, и она повторила более решительно: "Порядочная она женщина, эта... сука... или нет? Отвечай, если ты нам друг!"
"Думаю, очень порядочная" - ответил я, чувствуя себя законченным идиотом. И добавил по своей дурацкой традиции: "Думаю, Митя её любит". Вовремя я после этого убрался из их дома.
* * * *
Марина вернулась с ночного дежурства на телефоне доверия за городом в шесть утра. Она слышала звонок с лестницы. Митя настойчиво набирал её номер уже минут десять.
"Нет, я не сплю. Подожди, включу свет. А знаешь, с Елагина острова исчезла наша скамья... Может, рабочие унесли. Глеб закончил "Сретенье". Что ты сказал?.. Хочешь перебраться в Питер? Ты плачешь?.. Знаешь, я очень боюсь крыс!"
* * * *
Ей позвонила из Таллинна хозяйка и попросила больше никого в её квартиру не приглашать. В том числе из Москвы. И пора бы поискать другое жильё. Не сможет же она платить полную стоимость - да и зачем ей это? Можно найти что-то дешевле. Марина обещала подумать.
Она вышла из квартиры, спустилась по выщербленным грязным ступеням. Почтовый ящик внизу был с мясом вырван из облупившейся стены. Помнится, Митя все обещал его починить... Марина пересекла проезжую часть, машинально вышла на набережную. Огромный, сахарной белизны паром загораживал вид с линий на Неву.
Почему она так любит Ваську? Ведь столько вытерпела здесь. Горячей воды почти всегда не хватало - разбирали на нижних этажах. Соседи по лестничной клетке шпионили в пользу хозяйки. Хотя сама хозяйка очень ей помогла.
Марина улыбнулась двум курсантам у стройного памятника Беллинсгаузену с торчащим над бедром кортиком. Да, просто здесь она была счастлива.
Митя всё время звонил. А потом пришло письмо. Там были стихи о каких-то петербургских жёнах - симпатичные, наивные, даже немного не вяжущиеся с Митей, запахом спирта и прокуренными пальцами. "Я разведусь и приеду к тебе. Найду работу - для начала хоть дворника. Но если бы ты вырвалась на денёк в Москву...". Только бы он больше не плакал!
Она приехала в мае. Митя не давал о себе знать больше двух недель, а когда она сама позвонила последний раз, попала на жену и стремительно вдавила трубку в корпус аппарата.
Накануне ей приснился сон: жена Мити стала огненно-рыжей лисицей и бегала наперегонки с огромной крысой из подвала на Савушкина. Лисица всё отлынивала от соревнований и норовила прильнуть к её, Марининым коленям. Она заглядывала Марине в глаза и всё ждала какой-то милости. Совсем малой, - кажется, хотела отведать её, Марининой, плоти... Только крыса и выручала Марину, нагло толкая рыжую попрошайку в бок.
Чтобы вырваться из объятий дикого сна, Марина поехала на вокзал и купила билеты в Москву - туда и, немного поразмышляв, обратно. Предупредила нас с женой. К тому времени с Митиным семейством мы уже не общались, как первейшие враги и разлучники.
За день до её приезда мы с Митей сидели на скамье на полпути между нашими домами и пили пиво. Одну бутылку "Бочкарёва" на двоих. "Знаешь, - признался Митя, - я поступил, как полный осёл. Зачем я ей обещал, что приеду? В Питере мне не устроиться. Надо сначала найти для моей какую-нибудь работёнку здесь, а потом и самому определиться". "А Марина считает, что ты определился. Что ты ей наговорил?"
Он надолго замолчал. "Она до субботы останется?" "До воскресенья". "Жаль, я в субботу валю на дачу, надо брату помочь теплицу ставить. Но в пятницу мы с ней обо всём договоримся".
...К полуночи стало проясняться пасмурное весеннее небо. Взявшись за руки, они медленно бродили вокруг нашей хрущевки.
"На Ваське теперь сильнее пахнет морем. А на Аничкове...", - дыханье у Марины перехватило. "Как же... как же, Боже мой, вернусь я обратно без тебя?" - так она подумала. На ресницах у Мити собиралась вся тоска серых майских ночей. Он покашливал и целовал её ладонь.
"Она тебе всерьёз запретит встречаться с дочерью? Это же глупо... А у Маргариты твои брови. Такие мужские. И сама - мужичок с ноготок - даже по фотографиям видно". Митя подумал, что Марина, возможно, специально норовить задеть его за живое. А она бы многое отдала - уж Петербург с незабвенным Васькой точно бы! - чтобы увидеть такие брови у своего ребёнка.
На следующий день, в субботу, он уехал на дачу. Копал землю, переносил хлам, вечером пил с братом водку. Ночью у него прихватило сердце, но Митя никому ничего не сказал. Как и покойный его отец, презирал лекарства и наутро поправился ста граммами. Сердце - на этот раз - выдержало.
Так случилось, что и мы с женой покинули в ту субботу Марину - рассеянную и необязательную. Мы уезжали на праздники в Киев и не знали, что вскоре нас уволят из гимназии. Мечтали о поездке в Европу в июне. Мы дали Марине ключи и оставили её в нашей пустой квартире, окна которой не выходили на брандмауэр, в пяти минутах ходьбы от такой же пустой Митиной квартиры.
Она должна была сутки дожидаться отъезда. Там, сидя у распахнутого кухонного окна напротив зацветающей старой яблони, посаженной ещё моим дедом, выкуривая сигарету за сигаретой, она познала бренность любви человеческой. Там же - упала в обморок и очнулась только на закате под шальной уличный вопль. Никто об этом обмороке не узнал и никогда не узнает.
Каждый из нас в свой день познаёт одиночество. У кого-то этот день приходится на Божественную субботу.
* * * *
Наверное, на этом стоило бы завершить маленькую историю любви. Хотя в день, когда снова было предано дитя человеческое, та история не закончилась.
Марина и Митя снова встретились в конце июня, в нашей квартире. Мы покоряли Францию. Художник Глеб из Петербурга заканчивал "Двенадцать апостолов", немец Вернер - диссертацию о русском князе.
В конце мая на дискотеке Марина встретила красивого великодушного еврея Рому и многое рассказала о своей грешной жизни. Многое, но не всё. Рома привёл Марину в свой дом и познакомил с замечательной мамой. Спешу заметить, что она - не из тех еврейских мам, что выбирают для сыновей невест. (Недавно эта по-питерски гостеприимная женщина угощала нас с Мариной и Ромой жареным окунем - такого окуня, я вам доложу, давненько не вкушал!) Теперь Марина могла спокойно прожить на Василии до августа и переехать к Роме. А, взяв отпуск и отправляясь к родителям, она наведалась в Москву.
Жена Мити оказывала ожесточённое сопротивление его (весьма скромным) порывам увидеться с возлюбленной. Даже заперла его в квартире за стальной дверью. Но Митя проявил чудеса целеустремлённости и отогнул решётку на окне их первого этажа, распиленную прошлым летом по случаю потери ключей от всё той же стальной двери.
Он сумел-таки прижать рыдающую от счастья Марину к своей груди, успел пасть к ней в ноги с мольбами о прощении. И только Бог видел, сколько спирта выпил Митя в то жаркое лето.
Осенью Марина и Рома забрали последние вещи с Васильевского острова. Они поднялись на четвёртый этаж и спустились обратно по стёртым ступеням. Задержались в пещере парадного возле разбитого почтового ящика. В троллейбусе Марина снова всплакнула - всё же жить два года на острове, да ещё испытать на нём самое что ни на есть счастье - это дело стоит обмыть, пусть слезами. Море ведь тоже солёное и горькое...
* * * *
В этом - новом - марте я едва не разошёлся с женой. И снова Петербург принял меня в свои угловатые объятья.
Марина и Рома жили теперь в районе новостроек, куда я минут двадцать ехал от метро с букетом красных с жёлтыми прожилками роз. В душе я жаждал оправдаться за ту субботу, когда оставил Марину наедине с её горем. Марина опять перекрасила волосы, но сохранила мягкость и округлость черт крепкого, белого тела, сохранила ту меру мира и терпения в близоруких глазах, которые я не сразу в ней рассмотрел. Она перевезла с Василия магнитофон и календарь с Земфирой. Обняв меня, как год назад, спросони, она вдохнула жадно мой - и не только мой - запах и прошептала: "Господи, как же я соскучилась по вам...".
Мы пили водку, гуляли по крепкому льду Финского залива в Стрельне, вспоминали фотографию возле Гоголя и блуждания по Павловску. А перед моим отъездом, который, как известно, всегда спрятан в любом прибытии, Марина попросила негромко: "Ты передай ему... Нет, не то... Скажи, что птицы всё ещё поют, - он поймёт. И ещё - что я не хочу выходить из комнаты!"