В школе она часто получала тройки. Не то что бы совсем отставала, но нередко начинала мечтать посередине урока о вещах посторонних. И уже не слышала объяснения или не успевала дописать контрольной. Правда, к восьмому классу немного подтянулась и даже решила поступать в педучилище.
Отец тогда уже ушёл, и они остались втроём. Иногда он приглашал Надю и её младшую сестру Алёнку в гости - в новую семью. Там у него вскоре родился ещё один ребёнок. А иногда брал с собой загород.
Ехали на старом синем "Москвиче" обычно в одно и то же место, - на Медвежьи озёра. Там жарили шашлык и купались. Вторая жена папы относилась к девочкам хорошо, общаясь с ними как с взрослыми. Но всё-таки Алёна так и не простила отцу измены.
Вообще-то он был обаятельный и умный. Надя старалась не осуждать его. В конце концов, и у мамы характер не из лёгких.
Да, ненависти не было. Но случилось худшее - она перестала верить мужчинам.
То есть - вообще всем. Потому что самые привлекательные из них более всего походили как раз на Виктора Степановича. Что тогда говорить об остальных?
В педучилище ребят было немного, к ним в группу набрали четверых. Один полгода вообще молчал. Зато потом влюбился в спокойную, склонную к полноте блондинку из параллельной группы и уже не расставался с ней.
Второй, Тёма, усиленно занимался самбо, поначалу тоже дичился, но довольно быстро ударился в разврат, выбирая подружек из числа самых смазливых.
Оставалось ещё двое. Из них наиболее симпатичным казался Сёма Слиневский. При этом она сразу отнеслась к нему настороженно, хотя резкую антипатию к людям испытывала крайне редко. Даже сочетание имени и фамилии вызывали некоторое раздражение. Хотя не в них же дело, верно?
Когда Надя смотрела в зеркало, то вполне себе нравилась. Однако понимала, что есть множество более привлекательных девочек. Хотя и они не застрахованы от того, чтобы быть брошенными.
Она решила погрузиться в занятия с головой. Будущая профессия ей пришлась по душе, но большего всего нравилась не сама педагогика, а география. В детстве Надя путешествовала мало, да и позже редко выбиралась дальше средней полосы, но всё новое и незнакомое её увлекало. Она часто листала в библиотеке альбомы с фотографиями разных чудес света - водопад Виктория, аббатство Мон-Сан-Мишель. Но не меньше восхищало подмосковное Абрамцево с врубелевской скамьёй и прудом, полным замечательных певучих лягушек.
Преподаватель физкультуры Хайдар Надирович, немолодой татарин, то ли в шутку, то ли и всерьёз говоривший на невообразимо ломаном русском языке, предложил первокурсникам махнуть в Белоруссию. По тем временам поездка выходила недорогой. К тому же отец расщедрился очередной раз и подарил тридцать рублей сверх алиментов, которые платил на них с сестрой.
Она заканчивала первый курс. Подтянулась по многим предметам. Преподаватели в основном обращались к ним на Вы, не повышали голос и старались объяснить всё попонятнее. Надя стала забывать, что некогда слыла троечницей. Поэтому собиралась в недельную поездку в хорошем настроении.
Из четверых мальчиков в группу записались двое. Между прочим, и Слиневский, которого с лёгкой руки одной остроумной одногруппницы за глаза ехидно называли "Слюневским", или ещё короче - "Слюни". Надо сказать, что язвительная кличка, о которой обладатель счастливо не догадывался, в какой-то мере отражала его характер.
Семён всегда вежливо, даже угодливо разговаривал и с девушками, и с товарищами, и с преподавателями. Многим это нравилось, тем более что пышные, словно специально завитые ресницы и крупные губы делали его настоящим симпатягой. Но народ позлее резонно замечал, что от Слюневского, при всёй доброжелательности, не дождёшься ни доброго дела, ни толкового слова.
А, может быть, народ и заблуждался. Если человек составил с фразеологическим оборотом "красная нить" предложение "Князь красной нитью прошёл через залу", - это ещё не повод ставить на нём крест. Да и многие ли могут похвастать избытком добрых дел?
Последний месяц её всё более привлекал Алёша Макаров. Правда, он весь год влюблялся то в одну, то в другую девицу. Но, в отличие от Тёмы Глухова, удача в любовных делах ему не сопутствовала. Алёша постоянно страдал, остывал, загорался вновь, изнемогал от тоски и так далее. А вдобавок дерзил на уроках истории, называя Ленина оппортунистом.
В общественных дисциплинах Надя мало что понимала, а легкомысленное отношение мужчин к любви вообще считала нормой. Но какая-то сила влекла её к ним.
После ночи, полной не умолкающего шёпота, приехали в Брест. Хайдар Мундирович (так его прозвала та злоязыкая студентка, которая изгалялась и над Сёмой) едва растормошил сонных странников.
Утром гуляли по старой крепости. Потом поехали смотреть Белую Вежу и питомник зубров. Лохматые и спокойные, животные мирно чавкали в вольерах травяной жвачкой.
Оказавшись в полном одиночестве, Семён хранил гордое молчание. А вот Алёша в автобусе подсел к Наде. Разговорились. Оказалось, что от него отец тоже ушёл ещё в детстве.
...Они бродили по Минску, побывали в сожжённой немцами Хатыни. Потом заехали в современную деревню с покосившимися заборами, и одна подслеповатая бабуля на вопрос, помнит ли она немцев, некстати рассказала, как те раздавали колхозную землю. "Партизаны?.. Были, милок, и они. Бульбу брали, одёжу тоже брали". Алёша, который только что не без гордости рассказывал, что его дед родом из Белоруссии, бежал из плена и год сражался в тылу врага, видимо смутился.
Впрочем, он уже не казался легкомысленным. Ему, сутулому, подслеповатому, как и Надя, - очки он не носил, но, глядя в даль, постоянно щурился, - не хватало участия и поддержки, которых ждёшь в пятнадцать лет от близких и даже не слишком близких людей. В то же время он знал унижение вымученных встреч с отцом, подачки в мятых конвертах, которые торопливо, неизвестно чего стыдясь, суют тебе раз в месяц.
А ещё Алёша любил Есенина...
В Минске устроились в спортзале школы. Завтрак и ужин готовили во дворе на бензиновых примусах под руководством старого походника Хайдара. Накануне Алёша и Надя целый вечер разговаривали, сидя на ступеньках старого школьного здания. О стихах, путешествиях в дальние страны.
Поодаль мелькал профиль Слиневского. Он заметно нервничал и периодически собирался о чём-то спросить, но не решался. Надя заметила, что его поползновения раздражают Алёшу.
Ночи путешественники также проводили по-спартански. Всей гурьбой укладывались на уложенных один к одному матах в училищных спальных мешках. Уже перед самым отбоем она услышала, что Алёша раздражённым тоном что-то сказал Слиневскому, взял под локоть и буквально вытащил из зала. Вернулись они порознь, лицо Семёна покраснело, словно от внезапного загара.
На следующий день бродили по историческому музею Минска, напичканному боевой техникой военных лет. Алёша фотографировал Надю на фоне свежевыкрашенных гаубиц старенькой "Сменой", бросая на модель восторженные взгляды. А в сторону Слиневского, едва тот приближался к Наде, грозно косился, напоминая вожака павианьей стаи.
Надя, будучи старше Алёши на несколько месяцев, вдруг стала ощущать себя совершенно взрослой. Хотя, по правде сказать, практики у неё в сердечных делах не было никакой, - даже не целовалась ни разу. И вот сейчас ощутила: что-то зарождавшееся в душе по отношению к Алёше готово исчезнуть из-за его злости. Она толком не осознавала, чего хочет Слиневский. Но внутренне содрогалась при виде этой, как ей казалось, картинной вражды.
После утренней экскурсии и обеда долго карабкались на курган Славы. Алёша догнал увлечённую подъёмом Надю и прошептал: "Я тебя люблю, понимаешь, и хочу быть с тобой!" Она вспыхнула - ей отчего-то стало стыдно.
На обратной дороге в автобусе Надя села с той девчонкой, которая дала обидное прозвище Семёну, стараясь не глядеть в сторону разоблачившего себя влюблённого.
Вернулись в школу. Дежурные варили гречневую кашу и возились с огромными засаленными банками армейской тушёнки. Вечер тянулся нестерпимо нудно. Наконец Алёша сам подошёл к ней.
- Прости... Я тебя обидел?
- Да нет. Просто, - она подняла на него глаза, - ты знаешь, что просишь о невозможном. Я не верю никому из вас...
- Мне и Слиневскому? - выпалил он раздражённо.
- Слиневскому? - искренне удивилась Надя. - Он что...
- Да, он заявил, что имеет на тебя больше прав, чем я. Видите ли, влюбился первым и отступать не собирается. Ну, я, - Алёша сжал кулаки, - взял его разок за грудки на заднем дворе, пообещал накостылять, если сунется ещё к моей девушке. Так что посмотрим на этого героя! Или... может быть, он тебе нравится? - добавил он едва ли не с угрозой.
Надя не нашлась что ответить. От недавней благоговейной радости, сквозившей в близоруком взгляде Алёши, не осталось и следа. Удивительно, но, если Слиневский чем-то напомнил ей папу внешне, то Алёша воскресил в памяти те вспышки раздражения, от которых они с сестрой и матерью страдали, когда отец жил с ними. "Они все одинаковые! Я ни капли не ошибалась".
Алёша всё ещё стоял рядом, почти склонившись над ней - сидящей на той самой лестнице, где вчера задушевно беседовали о Есенине и Айседоре Дункан. Есенин тоже, кажется, неласково обходился со своей музой. Но только она, Надя, этого не хочет. Ревности, допросов, да и самой этой дружбы, под которой мужчины подразумевают, конечно, одно.
- Алёша, ты заблуждаешься. Я не твоя девушка. Хотя мне и безразличен Слиневский.
- Не моя? - застыл Алёша в изумлении. - Но ведь я так надеялся. Мы с тобой...
- А что мы с тобой? Что, Алёша? Мы разговаривали, я думала, нам хорошо вместе.
- Конечно, хорошо! Поэтому я и хочу, чтобы мы...
- Чего? Чего ты хочешь от меня здесь, сейчас?
Пожалуй, он и сам не знал, чего добивался. И вкладывал в понятие моя девушка слишком широкое и в то же время неопределённое содержание.
Дело шло к отъезду. Между тем естественность, установившаяся было в отношениях между двумя молодыми людьми, иссякла. В душе Надежды не явилось взамен ни малейшей симпатии к Семёну. Тем более, что его признание оказалось косвенным, и, не разоткровенничайся Алёша, она бы о нём даже не догадалась.
В московский поезд садились хмурыми. Надя задать Алёше вопрос о деде, но тот что-то буркнул себе под нос и отвернулся.
Эта грубость совсем испортила настроение. А Семён так и лез на рожон. Предложил меняться полками. У Нади и Алёши были верхняя и нижняя, а у него - за стеной. "Может, жребий решит, кто будет спать с Надей?", - промолвил Слюневский, доставая монетку. Было непонятно, что это - цинизм или глупость? Если бы не старина Мундирович, дело дошло бы до драки.
В Москве увиделись вновь только на занятиях. Алёша по традиции страдал, звонил в полпервого ночи. Постоянно заводил разговор о пресловутых чувствах. Доставал вопросами об отношении к Слиневскому.
А тот как ни в чём не бывало подходил на перемене поболтать, пытался шутить, что у него всегда выходило лишь отчасти: слушатели хоть и смеялись, но не над шуткой, а над шутником. Серьёзных тем не касался, хотя, может быть, и думал, что касается. Так, однажды изрёк: "Женитьба - крайне ответственная вещь!"
Благодаря подобным фразам он на следующий год даже сделался комсоргом. Возможно, выбился бы и в вожаки, но вскоре комсомол приказал долго жить. Загнутые, как у куклы из "Детского мира", ресницы Слиневского стали вызывать у Нади тихую ярость.
В душе она переживала охлаждение в отношениях с Алёшей. Но его настойчивость и ревность заставляли отступать всё дальше.
Надя стала рассеянной, едва не завалила экзамен по алгебре. У неё обнаружился гастрит. Подруги девушку не понимали, считали - с жиру бесится, не может выбрать между двумя мужиками, когда их здесь всего раз два и обчёлся. А ей была несносна эта постыдная публичность, обсуждение каждого шага и взгляда. Поэтому она твердила себе, что вообще никого не собирается выбирать. И отвергала скорее не Алёшу, а ложную роль, которую ей пытались навязать.
В конце июня Алёша пригласил её в кино. На Арбате, в "Художественном" смотрели лирическую комедию про двух влюблённых и один зонт. Вторя лейтмотиву скучноватого фильма, стало накрапывать и на улице. После сеанса заглянули в кафе на углу Бронной.
Алёша угощал. От мороженого на голодный желудок противно заурчало в животе. Когда кавалер снова завёл речь о любви, захотелось быстрее вернуться домой.
Они стояли у решётки сквера недалеко от метро с измученными лицами детей, брошенных миром на произвол судьбы. Иногда прохожие толкали их и, не оглядываясь, шли дальше.
Надя впервые прочитала в глазах русоволосого юноши в плаще, который был ему заметно мал, и вельветовых, вышедших из моды брюках, выражение подлинной муки. Она осознавала и, в то же время, не осознавала в полной мере, чего он добивается. Или по-женски ожидала решительного поступка взамен банальных слов.
- Пойми, я полюбил на всю жизнь. Если ты отвергнешь меня, я встречу другую, опять увлекусь, женюсь, заведу детей. Но всё это будет не то. Не настоящее.
- Значит, настоящего вообще не будет? - спросила она с какой-то обречённостью.
- Если ответишь "Да", то всё свершится. Как в сказке. Мы забудем о грусти, скверном детстве. Ты красивая, добрая. Я как будто вижу вокруг тебя сияние. Знаешь, даже начал писать стихи. Вот слушай: "Самому себе сердце не вырвешь...".
Но слушать она не могла. Слёзы подступили к глазам. Надя не хотела давать им волю здесь, перед Алёшей. И он, кажется, тоже всё понимал, но бешеный стук сердца мешал ему услышать не только её, но и самого себя.
Он хотел её всю, хотел, прежде всего, слияния с её душой, а даже не с телом. Но продолжал бормотать что-то пустое и невнятное.
После экзаменов Хайдар Надирович повёл их в короткую вылазку в Подмосковье. Он много шутил, радостно спрашивал: "Хорошо, что урока кончилась, правда?" - и никто не верил, что преподаватель московского педагогического училища до такой степени не владеет русским языком.
Слиневский накануне отличился, спросив у старосты группы: надо ли брать с собой "малерованное" ведро. Он так и сказал: "малерованное", и так и не мог понять, над чем же смеются окружающие.
Глядя на Алёшу и Надю, не обменявшихся за день ни словом, Сёма очевидно торжествовал. Или это только казалось девочкам, симпатизировавшим Алёше и осуждавшим Надю за холодность. А Слиневского вдобавок к другим недостаткам заподозрили в интриганстве.
Когда сели в электричку, Алёша задержал её в пропахшем табаком тамбуре и спросил:
- Скажи одно: почему "нет"?
- Может потому, что я пока ещё вижу в тебе - его...
- Твоего отца, да?
- Наверное. Впрочем, это не важно...
2.
Потом пролетели каникулы. Они вновь вернулись на занятия. Алёша побывал то ли в Одессе, то ли в Кишинёве и объявил, что повторил подвиг пушкинской ссылки. Он возобновил ухаживания, и Надя на них откликнулась.
Недолгое время им было так же хорошо, как в самом начале. Но он вновь стал задавать вопросы, просить о чём-то...
На этот раз Слиневский совершенно ушёл в тень. Так что никто им не мешал. Но вновь никто не помог.
На занятии по литературе Алёша однажды долго декламировал Есенина - с такой страстной интонацией, что у половины девиц слёзы стояли в глазах. Надя казалась спокойной.
Дома она тоже отмалчивалась, да и впоследствии редко делилась с мамой мыслями о мужчинах. Считала, что та и так измучена разводом и одиночеством.
После двух месяцев свиданий они с Алёшей вновь рассорились.
Когда та же история повторилась на третьем курсе, многие девушки, в том числе и успевшие выскочить замуж, затвердили: "Милые бранятся - только тешутся, ещё годик - и покушаем салатика на свадьбе". А любитель самбо и случайных связей Тёма Глухов прямо заявил Алёше и Наде: "Ну, ребята, вы и придурки! Знаете, что вам уже давно пора заняться?".
Похорошевшая, но уже несколько начинающая полнеть Надя покраснела и вышла в коридор, хлопнув дверью.
Но предсказания не оправдались. Через год последовала не свадьба, а беременность и выкидыш. А первым её мужчиной стал не Алёша, а ничем не примечательный молодой курсантик, из тех, которых девушки оптом приглашали на танцевальные вечера. По сравнению с его напором, Алёшины приёмы казались верхом сдержанности.
Надя почему-то моментально сдалась. Первая близость показалась кислой, как лежалая ягода.
Встречались недолго. Забеременела она не по неопытности. Просто навалилась какая-то усталость, когда уже всё равно, что произойдёт дальше. Откуда бы ей взяться в восемнадцать лет? Из тех самых детских ожиданий отца в тесной спальной, куда едва втискивались две кровати. Из вечных бытовых неурядиц, ссор с сестрой и - несмотря на всю жалось к ней - мамой. Из так и не состоявшегося романа. Из тоски по красивой жизни, увиденной в сентиментальных фильмах.
Она решила рожать. После неожиданного выкидыша совершенно извелась, к тому же дело едва не дошло до заражения крови. И ещё два месяца Надя провела в больнице.
Путешественницы из неё тоже не вышло. Она поступила в малоизвестный институт на заочное отделение геофака и продолжала исследовать Землю по учебникам и картам. Днём преподавала в средней школе и подрабатывала репетиторством.
Прошло ещё пять лет. Подруга, та самая, что когда-то забавно переиначивала чужие фамилии и отчества, отыскав её телефон в старой записной книжке, предложила сходить на вечер встречи выпускников. В училище Надя не появлялась со дня, когда вручали дипломы, а её фамилию написали с ошибкой.
В холле выцветшего, но всё же пробудившего приятные воспоминания здания сразу же столкнулись с Сёмой. Заметно располневший, одетый в добротный костюм, при виде женщин он расплылся в широкой улыбке.
Бывший комсорг весь вечер не отходил от них, достаточно остроумно шутил, а после посещения пенат пригласил в небольшой китайский ресторанчик, открывшийся по соседству. Если в училище Сёма не торопился потратить лишнюю копейку, то теперь заказал всё самое вкусное, прилично подпоил их рисовой водкой, а вдобавок оставался весёлым и естественным.
Вспомнили Белоруссию, кашевара Хайдара. Сёма, между прочим, признался, что отлично знал про уничижительное прозвище: "Когда-то обижался, а теперь даже смешно...". "Вообще я часто поступал неправильно", - вдруг сказал он, глядя в глаза Наде. А потом быстро отвёл взгляд и добавил: "Слышали: Макаров выпустил сборник стихотворений? Весьма недурных".
..Потом он поймал такси. Сначала отвезли домой подругу, потом поехали к Наде, в далёкое Гольяново. В дороге она, сильно захмелев, чувствуя приятный аромат дорогого одеколона своего спутника, видя рядом его лицо, когда-то пробуждавшее у неё странную смесь влечения и неприязни, спросила:
- Как у тебя сложилось? Мы весь вечер болтали о пустяках, а если серьёзно? Я даже не поняла, где ты работаешь.
- Я, Наденька, года два всего проработал по специальности. Потом учился. Теперь борюсь с экономическими преступлениями. А точнее сказать, протираю штаны на Петровке. Одно радует: платят сносно. Училище с Макаренко и Сухомлинским, школу уже и не вспоминаю. Знаешь, детишки меня не особо жаловали... Да и вообще быстро годы летят. Чувствую, что лысеть начинаю. Впрочем, ты сделалась ярче и светлей, - добавил он.
- А ты - добрее, - сказала Надя, склоняясь на его плечо, - И умнее! - Не обижайся - у меня язык от саке развязался... А что твоя семья?
- Развёлся два месяца назад. Дочка есть. А половина моя, - он грустно усмехнулся, - встретила человека... более достойного.
Она стала возражать - ощутила прилив симпатии и даже нежности к этому, оказывается, совсем незнакомому мужчине. Он остановил её:
- Я знаю себе цену, Надя: ум у меня ментовский, похоже, от отца достался. Да и характер. Помнишь, как я путался между тобой и Алёшей, строил из себя романтического героя? До сих пор не могу себе простить. Всё думаю: вдруг именно моя вина в том, что вы теперь не вместе?
- А ты считаешь, Сема, мы должны были быть вместе?
- Уверен. Вы отлично смотрелись! Но что говорить: ты не можешь долго оставаться одинокой с твоими талантами.
- Какие таланты, о чём ты? Я же просто троечница по жизни, Сёма - ничего я не добилась, ничего не создала. Даже...
Она не произнесла: ребёнка. Кажется, никогда и ни с кем Надя не говорила так откровенно. Он осторожно взял её руку, поднёс к губам - они остались прежними, чувственно-женскими, - и поцеловал.
- Всё обязательно случится, Наденька. Тебе только двадцать восемь лет. Ты девочка ещё! И глаза твои полны огня, - как сказал бы поэт Алёша.
Она вышла из машины, махнула ему рукой. А потом, прямо в подъезде села на корточки, стала машинально вертеть в руках визитку с тиснёными золотом витиеватыми буквами. Ей почему-то вспомнилось: "Князь красной нитью прошёл..." и ещё один Сёмин шедевр - "Все заслушались его лебединой песней". Потом достала из сумочки заныканную на вечере сигарету и долго курила, не торопясь подниматься к себе.
3.
Ещё спустя три года он окликнул её в метро. Она собиралась садиться в вагон, из дверей которого Алёша выскочил, едва не задев Надю плечом и своей метеоритной походкой направился к переходу на "Театральную". Но в последнее мгновение остановился.
- Надежда! Спешишь?
- Кажется, и ты торопишься...
- Можно тебе позвонить сегодня? Скажи, у тебя телефон не изменился?
- Нет, Алёша, тот же, на 260...
Вечером в квартире раздался звонок. Мишаня спал, Семён дежурил в своём МУРе.
- Здравствуй. Так давно хотел тебе сказать хоть несколько слов. Слышал от Глухова, про твой удачный брак. Как Сёма, спасает нас от коррупции? Я недавно из Парижа, так французы не хуже нашего взятки берут. Ну а что ещё в твоей жизни происходит?
- Многое происходит, Алёша. Живём неплохо. Хотя и не особо шикуем. На машину копим. А ещё может диссертацию удастся защитить. Хотя и поздновато, но муж убедил, что стоит. Хотя бы для себя, если другой пользы не выйдет. А глядишь, тоже в Европу выберусь. Сейчас появились кое-какие знакомые. Но это долго рассказывать.
Раньше не верила, а теперь думаю: может быть, Бог и троечниц тоже любит? Только не сразу замечает. Прости, глупый каламбур получился. Ты, наверное, не знаешь, Алёша, у меня месяц назад умерла мама. Сердце. Лёгкая смерть - с утра прихватило, а на следующий день всё кончилось... Мирно отошла. Так и сказала накануне: "Если уходить, то тихо".
- А отец навещает тебя?
- Виктор Степанович? Чем старше, тем больше изъявляет родительские чувства. А во внуке и подавно души не чает. Даже моя Алёнка с ним примирилась. Чего теперь делить! Кстати, у сестры уже двое малышей растут. Помнишь, как вы с Глуховым меня навещали на втором курсе, когда я болела ангиной? Алёнка тогда играла на гитаре "Каждый костёр когда-то догорит..." и стеснялась бабника-Глухова.
- Помню, конечно. Я ещё уронил бутерброд прямо в аквариум... А отцы у нас с тобой похожи. Но я со своим никак не примирюсь.
Вообще-то я тебя на вечер в ЦДЛ хотел пригласить. Буду представлять вторую книжку стихотворений. Знаешь, рассказать, какими трудами она пробивалась, роман можно написать.
- У меня, Алёш, есть и первая, и журнал с твоим интервью. Поверь, я горжусь. Ведь там и то стихотворение - про сердце.
- Мне даже неудобно как-то, Надя. Но раз уж зашла речь... Всё-таки мне так важно, что ты это сказала!
Надя присела рядом с телефоном на банкетку. Плотно прижалась лопатками к стене, словно боясь потерять равновесие. Помолчала.
- Алёша, ты меня слышишь?
- Конечно, Надя.
- Постараешься понять, то, что я сейчас скажу?
- Да, Надюшь, только я почему-то очень разволновался, и, если можно, возьму сигарету.
- Конечно, бери. Я бросила из-за Мишани, а, знаешь, тянет.
На том конце провода послышался шорох, что-то звякнуло.
- Наденька. C'est moi. Я, кажется, опять выпендриваюсь. Говорю с тобой, а пальцы с сигаретой дрожат.
- Ты не волнуйся... Послушай. Хорошо, что мы встретились в метро сегодня, что ты вот так сразу позвонил. Удачно сложилось. Иначе бы я никогда не решилась открыться.
Мне в жизни повезло, Алёша. Надо пережить мамину смерть, а остальное, по большому счету, сложилось. Но тебе я хочу сказать: то, что произошло между нами - настоящее счастье. И такого у меня ни с кем больше не было, и не будет. И, - не сочти за насмешку, Алёша, но я благодарю судьбу за то, что нам его ничто не помешало испытать. А, впрочем, время здесь ни причем. Ты верно сказал: счастье это раз и навсегда. И чтобы это понять, иногда не жалко половины жизни. А то и целой.