В июне 2004 года я благополучно был выпущен из института с дипломом социального психолога. Отсутствие перспектив и денег загнали меня в сельский район, где в центре социальной помощи я был приговорен к исполнению социального заказа - присмотру за престарелыми людьми.
В первый рабочий день я определил структуру поведения. Со старыми маразматиками нечего рассусоливать: пришел, продукты в холодильник сунул, узнал, как здоровье, не купить ли таблеток? не вызвать ли врача? И до свидания.
В последнюю на сегодняшний день квартиру я поднимался с предвкушением маячившей свободы. Нажал на звонок раз, другой, и уже был готов уходить, поставив в табели галочку об отсутствии, как передо мной распахнулась дверь. По ту сторону коричневого порога, окрашенного, наверное, еще в годы Союза, стояла благообразная старушенция, наряженная в платье с кружевами, с румянами на щеках, источавшая аромат знакомых духов.
- Здравствуйте, сударь, - проговорила она степенно, когда я переступил порог квартиры.
- Здрассьти! - все во мне было готово к придиркам старой грымзы с выпендрёжем.
Протиснувшись вдоль стены, я оказался в крохотной кухоньке, где все под рукой: газовая плита, стол, раковина, холодильник и над холодильником морской компас в корпусе из почерневшего благородного дерева с торчащим кусочком рваного металла. Было странным встретить в уральской глубинке морской навигационный прибор последней четверти девятнадцатого века. На стене у старушки висела моя зарплата за полгода вперед - не меньше.
Наверное, я очень вожделенно смотрел на старинную вещь, потому что старушенция предупредила меня скрипучим голосом:
- Эта вещь не продается. Покойному батюшке с "Осляби" передали перед выходом под Цусиму. Прошу вас, молодой человек, пройдите в залу и предъявите документы.
"Бог ты мой, - пронеслось у меня в голове, - Батюшке перед Цусимой". Временной провал. Хотелось сказать старухе: "А я из будущего".
В комнате, куда я вошел, царила скромная опрятность: на круглом столе кружевная скатерть с бахромой, заправленная кровать с двумя взбитыми подушками, накрытыми тонкой тюлевой накидкой. Портрет в серванте.
Старуха села на стул, положив на стол левую руку. Рука мелко подрагивала. Моя клиентка долго изучала удостоверение, потом подняла голову, сняла очки.
- Будем знакомы, меня зовут Таисия Владимировна Ростоцкая, - бабулька, опершись о стол, поднялась со стула и величественно протянула мне правую руку.
Я не знал, как поступить в данной ситуации, и поэтому несильно пожал узкую ладонь и тонкие пальцы.
- Сергей.
Она опустила глаза на сомкнутое наше рукопожатие, улыбнулась и проговорила:
- Ну что ж, мне позволительно будет называть вас Сережей. У нас достаточно большая разница в возрасте.
Так мы познакомились.
На следующий день к полудню я был уже свободен и непонятно как оказался около квартиры Ростоцкой.
Я слышал, как бабулька шла шаркающей походкой. Наверное, она посмотрела в глазок. Из-за двери послышалось:
- Извините, но вам придется немного подождать. Я не одета.
"Немного" длилось не менее получаса. Когда дверь распахнулась, Таисия Владимировна была нарядна и ухожена.
- Сережа? А сегодня уже среда?
- Сегодня вторник, - ответил я и был уверен, что сейчас перед моим носом закроют дверь, - Просто я подумал, не нужно ли вам чего?
- Лучше будет сказать: не нужна ли вам моя помощь? Проходите.
Я понял, что она обрадовалась моему приходу.
Минут через пятнадцать мы готовились пить чай. Она нарезала батон. Ломтики получались тоненькие, почти прозрачные. Я предположил, что бабуля раньше работала в столовой, а может даже в ресторане. Когда сели за стол, бабушка торжественно разлила по чашкам ядреный чай. Уж не репрессированная ли?
- Сережа, сегодня по телевидению транслировали марш неонацистов. И правоохранительные органы бездействовали. Они стояли и смотрели. Вы как к такому положению дел относитесь?
- Почти никак.
Она с некоторой долей изумления посмотрела на меня.
- То есть вам все равно?
- Мне до них нет дела. У меня своих проблем выше крыши. Они в Москве. А мы с вами здесь. У нас все спокойно.
Она недовольно поджала губы. Отрезала ножом дольку масла и аккуратно намазала на кусочек батона. Прожевав бутерброд, запила глотком чая, и продолжила разговор:
- А мне обидно. За погибших обидно. За нас, выживших, вдвойне. И еще за вас обидно. Вы для отвода глаз придумываете себе разные заботы, а на самом деле это равнодушие.
На кой черт я завернул к этой бабке? Чтобы выслушивать, какой я плохой. Наверное, досада отразилась на моём лице. Таисия Владимировна спохватилась и примирительно проговорила:
- Извините, Сережа, распалилась. Нервы ни к черту - старость. Иногда проснусь ночью и слышу, как в нашем доме монотонно стучит метроном. Пожаловалась доктору, так он мне диагноз поставил: синдром. Сережа, будьте добры, выкупите по рецепту это лекарство.... И разыщите флакончик духов "Красная Москва".
Когда пришло время попрощаться, я, встав из-за стола, бросил взгляд на кровать. Под тюлевой накидкой, наспех спрятанные от посторонних глаз, лежали коробочки с лекарствами и танометр.
Добираясь до своего пристанища, думал о Ростоцкой. Кто она? Из моих подопечных она была самая незаурядная: надо же было переодеваться, чтобы встретить меня, или пользоваться дорогой косметикой, ожидая сотрудника соцпомощи - другие не стеснялись быть в несвежих халатах, попахивать мочой, не расчесывать волос и даже не умываться. Я тоже хорош: "Мне все равно!" - Не все равно мне, противно, когда всякая мразь по Москве марширует. Когда эти наци, опэгэшники, и просто хамы по моему родному городу ходят, по всей нашей стране. Но вступить с ними в схватку, по большому счету, я боюсь. Есть же правительство, милиция - пусть они. Это прерогатива правового государства.
В среду Таисия Владимировна пожаловалась, что как-то неспокойно у нее на душе, а я решил съездить в город и выкупить лекарства.
Побывав в аптеке, я отправился в парфюмерные магазины. И не найдя "Красной Москвы", купил пробник духов "ШанельЉ5".
При следующей встрече вручил Таисии Владимировне духи. Она подержала в руках тоненькую пробирку, потом проговорила:
- Согласна. У этих духов приятный аромат.
-У вас хорошее обоняние, - заметил я.
- Не жалуюсь. Я могла найти пропитание по запаху. И еще я знаю запах смерти. Он особенный.
Я молчал и таращил на Ростоцкую глаза.
- Да я вижу, Сережа, напугала вас. Не бойтесь. Я не полоумная. Это просто особенность организма, но благоприобретенная. Так что аромат "Красной Москвы" я не спутаю ни с каким другим. Спасибо вам, вы ведь хотели мне сделать приятное. Это редкость. Знаете, со временем становишься какая-то несуразная. Помнишь то, что было в детстве, и забываешь, как зовут соседку с нижнего этажа.
- Вы решили позаботиться о соседке снизу? Вам до нее есть дело?
- Есть. Когда люди заботятся друг о друге, возрастает вероятность того, что они выживут. Хотя..., - она замолчала, о чем-то задумавшись, - Не помню, говорила ли я вам о том, что порою жить гораздо труднее, чем умереть?
- Я читал об этом. Гуманисты всегда настаивали на том, что человек должен жить. Смерть - самый простой выход из безвыходного положения.
- Очень часто единственный, - проговорила она нехотя и надолго замолчала.
Потом будто пробудилась.
- Запах этот не зря явился. На смертном одре я буду пахнуть именно так. Поэтому, - она не усидела за столом. Это была особенная привычка, решительные вещи говорить стоя, - когда я умру, заберите компас, - ударение было сделано на последний слог, - Только осколок из дерева не извлекайте. Это мой осколок. Он попал в компас, потому что я держала прибор в руках. Остальные: батюшка, мама, старший брат, - были убиты одним взрывом.
- Так вы из Петербурга?
- Я из Ленинграда. Я умирала в этом городе, но должна была выстоять. И я выстояла вместе с Ленинградом. Я из Ленинграда, - убежденно повторила она.
Я не стал разубеждать бабушку, постаравшись поскорее раскланяться и уйти.
Так как главной моей целью был не уход за стариками, а взращивание собственного бизнеса, в некоторые дни дежурств я страшно опаздывал. Вот и в этот раз, спеша, я заскочил в булочную и купил "Бородинский" - дорогой и вкусный хлеб. Примчался к Таисии Владимировне ближе к вечеру. Встретив меня при полном параде, она не выдержала, созналась в недомогании и попросила сделать незатейливый ужин.
Не мудрствуя, я сварил куриный бульон, приготовил салат из протертой моркови и вскипятил чайник. Таисия Владимировна поднялась, присела за стол, взяла ложку, протянула руку к кусочку хлеба.
- Знаете что, Сережа, - озабоченно проговорила она, - хлеб, что мы не скушаем сейчас, нужно нарезать ломтиками и положить на подоконник. И нужно срочно предупредить Соню и Надю. Хлеб в городе стал совсем черный, это преддверие голода, о котором мы еще не знаем.
- Таисия Владимировна, голубушка вы моя, не волнуйтесь. Зима еще не скоро, а хлеба хватит, - постарался успокоить я бабушку.
- Да, все так говорят. И не знают, что будет голод. А я знаю. И нечего на меня так смотреть, молодой человек. Я не паникерша. Я просто предупреждаю.
Я впервые видел, как в считанные минуты может измениться человек. Ростоцкая с истеричной быстротой выхлебала супчик и съела салат. Оставшуюся часть "Бородинского" она порезала на равные ломтики и, постелив на подоконник газету, разложила их с большой осторожностью.
- Когда я очнулась, - Таисия Владимировна села на кровать, положила руки на колени, зажав одну кисть в другой, - все уже были мертвы. Как были: брат в шинели, папа в накинутом пальто, мама с пуховой шалью в руках. Я поднялась через силу. Заглянула в комнату, а там пожар. И я бросилась бежать. В руках у меня был компас. Документы сгорели. Но я утверждаю, что я Таисия Владимировна Ростоцкая, 1924 года рождения, ленинградка, член ВЛКСМ, 22 июня 1941 года окончила школу Љ42. Подтвердить мои показания может Павленюк Иван Егорович, учитель истории нашей школы и классный руководитель нашего класса, - она оторвала взгляд от своих рук и бросила его на меня. - Чего же вы не пишите, молодой человек? Я не шпионка. Я хочу быть полезной. Могу рыть окопы, могу работать в госпитале санитаркой. Ведь в город уже возят раненых? Возят? - теперь она, не отрываясь, смотрела на меня и ждала от меня ответа.
Не дождалась.
- Молчите! Потому что не верите, что фашисты сильнее нас. И я не верю. Все мои подруги не верят. И брат мой не верил. Если бы он остался жив, он бы обязательно пошел на фронт. У меня старший брат, Володя, уже на фронте. С июля. Он красный командир. А мои подруги, Соня и Надя, ходят в ОСАвиахим, - остановилась, задумалась на долю секунды и попросила, - Не расстреливайте меня, - проговорила жалостливо, подняла руки и опустила в них лицо.
Я бросился к коробке с лекарствами. Накапал в стакан настойки пустырника, дал выпить. Таисия Владимировна постепенно успокоилась и уснула.
Некоторое время я сомневался, оставлять ли бабулю одну? Но видя её ровный сон, решился.
Следующий день прошел в кабинетах военного комиссариата. Майор из архивного отдела обругал меня, но потом, исчерпав запас гнева и равнодушия, сдался:
- Слушай, специалист, тебе делать не хрен? Привязался ко мне с этой бабкой.
- Понимаете, она родственница. А по родственной линии то да се, - соврал я.
- Квартирка, побрякушки, - уточнил майор.
Достал ежедневник, сделал запись, при этом выговорив недовольно:
- Я тут найти не могу, где у меня парень с Чеченской, а он про бабку вспомнил. За тобой литр.
В следующее посещение Таисия Владимировна встретила меня, как ни в чем не бывало. Мы о чем-то побеседовали, попили чай. И когда я собрался уже уходить, она остановила меня:
- Знаете, Сергей, я вам хочу рассказать. Вчера или позавчера я очень была чем-то взволнована. И синдром проявился. Мне приснился сон, тот, ленинградский. Будто меня следователь из НКВД допрашивает, кто я? Что я? Это, когда родители погибли, и дом наш сгорел. Кажется, это были первые дни блокады. Я ему все рассказала, просилась в санитарки. А он.... Вот не знаю, отпустил он меня в этот раз, или еще велел запереть? Запамятовала. Проснулась я и подумала - не отпускает меня прошлое. Не истерлось. И вдруг вижу на газетке корочки черные. Так и обомлела.
- Корочки вы со мной сушить стали. Сказали, голодно может быть.
Она захватила рукой свой узкий старческий подбородок:
- Да, я всегда боялась голода. Как герой из рассказа Джека Лондона "Любовь к жизни". Всю мою сознательную жизнь я стремилась, чтобы в доме всегда были продукты. Но это такая давнишняя история. Устали вы, наверное, со мной?
Мне трудно было ответить на этот вопрос. С другими стариками и старухами было тяжело, но привычно. Они требовали, возмущались, качали права и думали, что правда только на их стороне. От Таисии Владимировны я не слышал ультиматумов, хотя ей, по законам и статусу положено было требовать. Теперь я догадывался - блокадница, уроженка Ленинграда.
Тут же возникла идея: устроить бабушке сюрприз. Из случайной радиопередачи я знал, что в Питере намечаются торжественные мероприятия.
Пока её в автобусе по местам боевой славы катают, чаем поят, с Владимиром Владимировичем фотографируют, я по своему Питеру поброжу, по Неве проплыву, в торговые ряды сбегаю - говорят, в столицах можно недорого ноутбук купить.
С предложением сопроводить Ростоцкую в Питер пришел я к своей начальнице. Она выслушала. И хотя не была женщиной черствой, все-таки сказала:
- Рехнулся? Ничего с твоей Ростоцкой не случится, без праздников обойдется. Да и блокадница она какая-то. Говорят, её ветераншей по какой-то справке о ранении признали. Вот будет День Победы, пригласим, продуктовый набор соберем, к обелиску сводим, на концерт билет дадим. А в Питер, не-ет! Сейчас, знаешь, сколько дат повалится, а их еще тридцать человек шустрых - одному в Сталинград, другому на Курскую дугу. Мы так весь бюджет района проездим.
Своих сбережений у меня не водилось. Сюрприз отменялся.
Но спросить я все-таки спросил. Проверив артериальное давление и убедившись, что бабуля в норме, я что-то рассказал про торжества в Петербурге, а потом задал вопрос:
- Таисия Владимировна, случись вам сейчас поехать, поехали бы?
Она задумалась, и отрицательно покачала головой.
- Нет! Не поеду.
- Почему?
- В декабре уже город замерзал и голодал. Я работала в госпитале, жила здесь же, хлеба получала по карточке, как служащая, но в госпитале в подвальной кладовке жили крысы. Там санитарный фаянс был. И ключи только у меня. Я старую крысу всегда из ловушки выпускала. Только молодых брала. Соня, подружка моя, тоже в госпитале жила. Она стала шофером. И она всегда удивлялась, где я беру мяса. Мы с Соней выглядели лучше, чем остальные. Потом крыс, кошек, собак не стало. В январе люди уже умирали на улицах. Их подбирали, но не всех и не всегда. В январе стало страшно. А мне всего семнадцать лет. И я очень боялась спать. И Соня боялась. Потому что люди засыпали, и к ним приходила смерть. Однажды Соня привезла несколько человек раненых. Она помогает мне в обмывочной и видит, у одного мужчины разорвало холку и ягодицу. Висит перед глазами свежее мясо с кровинкой. Соня и шепчет мне: "Все равно не прирастет. Давай отрежем?" Я её тогда ударила. А ночью пошла в свою кладовку, спустилась в подвал, а там запах: хлебом пахнет и яйцом. Я пошла на запах и в самом дальнем углу нашла ящик. Большой ящик с сухарями и яичным порошком. Это было богатство. Дороже золота, дороже всех благ. Как мы зажили с Соней! Три дня к пайку по двадцать сухариков и сковороде омлета. Крадусь в очередной раз из подвала, несу в бумажном кулечке порошок, в кармане халата сухарики, а кто-то меня берет за руку. И насильно ведет. В кабинет. К главному врачу. У него уже вся семья умерла. Он сам ремни от портупеи варил, потому что карточку у него выкрали. Стоит он передо мной, скелет, обтянутый кожей, и спрашивает, как я посмела НЗ для самых тяжелых съесть? Мне бы реветь надо, пощады просить, прощения. А я не могу. Кулек он мне отдал и сухарики тоже.
Я за это потом ночей не спала. Работу любую, какая в госпитале была, делала. Понимала, что виновата. С другой стороны, я просто кушать хотела. У меня знакомый был до войны, одноклассник, Толей звали. Поэтом хотел быть. Стихи писал, о человечности говорил, о высоких чувствах. И съел сестру. Его расстреляли. Главврач тоже умер.
Теперь скажите мне, Сережа, хочу ли я ехать в город, где прошла все круги ада?
В тот вечер я брел по притихшим осенним улицам и никак не мог ответить на вопрос: что ими двигало тогда? Мы, живущие в двадцать первом веке, стонем, негодуем, бунтуем, ненавидим, столкнувшись с обыденными проблемами. Нас многое перестало радовать, но мы не перестали чинить мелких злодейств. Мы так собой увлечены. А тех, "тридцать шустрых" отодвинули в тень.
Таисию Владимировну осенью положили в областной госпиталь на лечение. Весь сентябрь и половину октября я с ней не встречался.
Звонок из военного комиссариата прозвучал неожиданно:
- Ну, археолог, с тебя два пузыря шотландского виски, - голос майора был задорен и весел, - Не придется тебе заморачиваться с документами о наследстве. Бабуська твоя в сорок четвертом ласты склеила. В госпитале Љ1721. В Челябинске.
- Это ошибка! - выдохнул я в трубку.
- Да какая ошибка. Я в областном архиве госпитальный журнал нашел. Представление к медали " За оборону Ленинграда" и докладная записка: Ростоцкая Таисия Владимировна умерла от ран в эвакогоспитале. Бла-бла-бла. Родственников не имеет... Наградной лист передать в Государственный военный архив Наркомата обороны СССР, дата, подпись.
- Майор, живая она. Шестьдесят лет живая.
- Ну, тогда ты обломался. Нет, подожди, - майор тяжело задышал в трубку, - Так, получается. О, блин... Я героиню нашел. Ко Дню Победы оформим. Надо же...живучая...
Вернулась моя бабуля в начале зимы. Я в тот же день был у нее. Сначала я не понял, к чему такая церемонность: строгий наряд, румяна, запах духов, приглашение в залу и просьба показать документы.
- Если позволите, я вас буду называть Сережей.
Забыла.
И все заново. Таисия Владимировна теперь относится ко мне настороженно. Но причина скоро открылась:
- Молодой человек, я подозреваю, что вы не просто так согласились ухаживать за стариками. У вас, наверное, есть определенная цель? Например, чем-нибудь завладеть.
- Вы располагаете ценными вещами?
- А как же, Сережа. Компас. Этот прибор с "Осляби".
- Да. Я не подумал.
- Вы, - бабушка улыбнулась и игриво погрозила мне пальцем, - хитрец.
- Я вас хотел спросить о другом. Как вас ранило, и почему в документах вы числитесь погибшей в 1944 году?
Таисия Владимировна замолчала. Теперь я перед собой видел очень испуганную старую женщину. Но по глазам было видно, она пытается сопоставить факты и что-то вспомнить.
- Нашли, значит? - обреченно проговорила она.
- Нашел.
- Долго. Долго искали. Всю меня извели.
Во взгляде её мелькнула подозрительность. Но она покорилась и начала:
- В марте сорок второго я заболела. Работать больше не смогла. Соня увела меня в свою квартиру. На третий день Соня, она была шофером, увезла раненых на Большую землю по льду Ладожского озера. Она не вернулась. Меня отыскала Надя. Приехала в город в отпуск с позиций заградительных зениток, пришла к Соне, а там я. Я уже не вставала. Дистрофия. Когда тебя трогают, костный мозг чувствует. Боль почти невыносимая. Парусина носилок, на которую меня положили, казалась раскаленной сковородой, и я кричала благим матом. Так я попала в специальный профилакторий. На откорм. Через две недели смогла ходить, через месяц работала в отделении милиции. Мне нужно было ходить по подвалам, домам, развалинам, находить детей, приводить их в приемник и отправлять на Большую землю. Знаете, какая особенность мне запомнилась? Каждый закуток я обходила не раз. И дети все время находились. Какая радость была в городе, когда наши войска смогли разорвать кольцо. Это было в январе. Я пришла на работу и мне сказали, что мы спасены. Но осада продолжалась. Летом сорок третьего мы с распределителей собрали восемь машин детей. Я должна была проводить колонну к железной дороге.
Останавливаемся. Гляжу, а около зенитного орудия Надя. Я её окликнула. Она подбежала и сказала мне, чтобы мы детей быстро грузили. С передовой сообщили о немецких самолетах. А я все болтала и болтала. Мне так хотелось выговориться, так хотелось поблагодарить Надю за подаренную мне жизнь. И мы не успели. Дети, кто, где, плачут, мечутся. И только бессильные лежат в кузовах, свернувшись калачиком, закрыв голову руками и зажмурив глаза, чтобы не страшно. Одна из бомб упала рядом с зениткой. Я к пушке бросилась. Прибежала, кричу: "Девочки, вставайте! Девочки!" А они лежат. И Надя лежит. У нее из носа, из ушей, изо рта кровь течет. Но глаза открыты и моргают. Я тяну её. Но поднять не могу. Тут мальчишка в форме. Моряк. Кричит мне: "Тётенька, вы вот тут становитесь и вот эти ручки крутите. А я стрелять буду. Я умею". Я встала, куда он показал, и стала крутить. Наша зенитка ударила по немецким самолетам. Я помню, ударила. Только это все как во сне. Проснулась я, а кругом лето. Окна нараспашку, птицы за окном поют. Тепло. Простыни у меня белые, рубашка чистая. Но где я и что со мной. Ко мне женщина присела на кровать, я её сразу спросила, как мне в отделение попасть, у меня ведь работа и дети в подвалах. Мне что-то говорили, рассказывали, поздравляли, пытались объяснить, что сняли с города осаду, что наши по всем фронтам наступают. Говорили мне, что я Таисия Владимировна Ростоцкая, из Ленинграда, эвакуированная.
Что-то со мной не так стало. От страха, от голода, от войны помутнение нашло. Я все думала, обманывают. Не разговаривала больше ни с кем. Мне доктор документы выдал, во флигель при госпитале определил. Я, когда оклемалась, стала женщинам помогать. Тяжелые были в госпитале, много совсем не ходячих. Мне казалось, что я где-то рядом с Ленинградом. А может быть даже в самом городе, на окраине. Только не могла понять, почему меня в город не пускают? А еще я знала, что не выполнила задания. Детей в эвакуацию не отправила. Всех потеряла. И однажды ночью, по первому снегу, ушла я из госпиталя. Наверное, попала в поезд. Потому что здесь, в этом поселке, в товарном вагоне меня, замерзающую, мой будущий муж, Ваня Овечкин и нашел. Он в вохре после Курской дуги служил. Память ко мне постепенно вернулась. И эта память говорила: " Не уберегла, не довезла, приказа не выполнила". Но в третий раз, Сережа, про смерть думать боялась. На невыполнение по законам военного времени... Боялась. Всю жизнь, по сей денек, боялась. А вот, рассказала, - Таисия Владимировна шмыгнула носом, и в глазах её блеснули две крохотные слезинки.
Наутро я вынужден был открыть квартиру своим ключом. Моя стойкая бабуля лежала в кровати, натянув одеяло до самого подбородка.
- Простите меня, Сережа, - выдохнула она, - я сегодня не могу вас встретить.
Её увезла "скорая" за пять дней до Нового года. Сначала я забегал, навещал, но она слабела, и мои визиты становились все реже. Пока однажды мне не позвонил гдавврач.
За окном радовалась жизни весна. На тополях уже лопнули почки. В палисадниках распустились огненные тюльпаны. Теплый майский воздух пах костром и жареным картофелем: садоводы и огородники готовились к новому сезону. В квартирке Таисии Владимировны собралось полдюжины знавших её людей. Бабушки сидели на табуретках, расставленных вдоль стен, и негромко рассказывали друг другу, как познакомились с Ростоцкой, как жили, какая она все-таки была "краля" среди других и однолюбка по жизни. У Ванечки её осколок в Петров день ожил. Ванечка-то в озере купаться вздумал, да так там и остался. В пятидесятом это было. С тех пор Тася жила одна.
Вдруг в квартиру ворвался майор. Он снял фуражку, отер с околыша пот, промокнул лоб:
- Ну что, товарищи и господа, где у нас награжденная?
Бабушки замолчали, недоуменно поглядывая на розовощекого военного.
- Да что ж вы? - не унимался майор, - Ростоцкая Таисия Владимировна награждена медалью "За оборону Ленинграда", приказ подписан 20 марта 1943 года товарищем Сталиным, вторично 7 мая 2005 года президентом Российской Федерации Владимиром Владимировичем Путиным.
- А ёй теперич, милок, награды ни к чему, - проговорила старушка, сидящая ближе всех к майору, - Ёй место свое определят. За шедесят лет не было у ёй награды, а теперич не надо. Гляди, бабы, подвезли уже. Давайти все во двор, попрощамся, как положено. Пущай у порога на дорожку постоит.
Старушки ушли.
В комнате остался майор. Он так и продолжал, будто показывая всем, держать в руке красную коробочку с приложенным сверху удостоверением, на обложке которого было начертано "Удостоверение" и мелкими буковками " к медали "За оборону Ленинграда".
- Спасибо тебе, майор. Это теперь мое наследство, - проговорил я, аккуратно кладя красную коробочку на стекло снятого со стены компаса с героического броненосца "Ослябя".
Всё шло своим чередом. Ни трагической тайны, ни катарсиса - обыденно, буднично, по заведенному для галочки расписанию - только раз в году перед Днем Победы....