Провинциальный городок у южного моря; утро, часов около одиннадцати. Туман неохотно отползает в море, и проявляются тусклые детали - весна ещё сомневается, нужно ли ей вступать в этот город или обойти его стороной. Солнца нет и в помине.
Полудикий пляж; метрах в ста от берега на острове - природном ли? рукотворном? - летний ресторан (широкое кирпичное одноэтажное здание); с боку к ресторану примыкает деревянная веранда - бар; напротив, через просторную досчатую палубу-танцплощадку, "ракушка" - укрытие для музыкантов. С берегом этот "очаг культуры" связывается помостом. Помост довольно широк и выстроен крепко, дубовые опоры массивны, но издалека, с берега он натурально выглядит пуповиной. Или тому виной волнообразный изгиб - причуда строителей?
Синоптики предсказали этому году долгую холодную весну (и оказались правы); открытие курортного сезона прозорливо сдвинули на полторы декады, но и это, очевидно, не изменит положения к лучшему. Во всяком случае, этим утром только один "отдыхающий" расположился на площадке. Поправляя теплый шерстяной пиджак и придерживая, при порыве ветра, шляпу он покачивался в кресле-качалке. Кресло стояло точно в центре палубы. Геометрически оно выглядело густой точкой в центре круга. Если смотреть сверху.
Очередная волна ухнула в камень, разбилась, и веер водяной пыли накрыл "ракушку", задел и черный блестящий рояль. Он стоял радом, у сцены - приготовления к курортному сезону таки велись.
- Черт, тебя дери. - Рабочий оставил кисть на банке с краской, вытер испачканный палец о робу и полез в маленькую дверцу под сценой. Что-то там глухо упало, и рабочий опять чертыхнулся. На свет он показался с куском полиэтилена. Не торопясь - волна ударила ещё два раза, - развернул его, осмотрел. Стал пристраивать прозрачный лоскут на рояль. Получалось у него неловко, коряво и если даже один край удачно ложился, то он обязательно соскальзывал, когда укладывался противоположный угол.
Несколько минут Отдыхающий глядел за бесполезными манипуляциями, потом произнес:
- Да закати ты его под навес, Фёдор! И вся недолга.
Рабочий кивнул и продолжал мороку; теперь он пытался поймать порыв ветра и кончить дело одним махом. Прошла ещё пара минут.
- Ах ты, Боже мой! - Воскликнул Отдыхающий, подбежал, сходу уперся инструменту в бок и, подбадривая Федора: "Навались!.. давай-давай!.. сама пойдёт!.." рояль был упрятан под "ракушку". В самом конце Отдыхающий легко запрыгнул на крышку и с полметра прокатился верхом.
- Ямаха. - Прочел курортник на крышке инструмента. - Японец. Однако это забавно.
Отдыхающий вернулся в своё кресло, Фёдор вынес пластиковый стол, поставил рядом, спросил, выносить ли стулья.
- Да-да, голубчик, выноси, конечно. - Кивнул Отдыхающий. - И зачем ты их прячешь каждый день?
- Порядок такой. Сезон же ещё не открыт. - Фёдор с удивлением, что должен толковать такие элементарные вещи, пожал плечами.
- Ну да, ну да. - Повздыхал сочувственно Отдыхающий. - Извини, глупый вопрос.
Федор вынес стулья; расставил по своему разумению; остался доволен.
- Федор, ты когда-нибудь видел глобус? - Взгляд Отдыхающего рассеялся, устремился куда-то в даль морскую, в бесконечность. - Видел, конечно. Так вот, если взять длинную, остро отточенную спицу и проткнуть ею глобус через ваш незатейливый городок, так она точным образом выйдет из Японии. Возможно даже пронзит завод на котором сделали рояль. Не удивительно ли? - Взгляд осмыслился, сфокусировался на лице Фёдора; тот неопределённо пожал плечами. К чему разговор он не улавливал и потому чувствовал себя неуютно. - Как он попал сюда? с другого конца света... - Отдыхающий мечтательно прищурился. - С этим, должно быть, связана романтическая история. Представь себе, - он схватил Фёдора за рукав, притянул к себе, горячо зашептал, - белый, ослепительно белый лайнер; на верхней пятой палубе стоит рояль Ямаха; и каждый вечер, когда солнце опускается к горизонту и дневное марево делается ласковым и приветливым к инструменту выходит девушка. Она открывает крышку, взмахивает длинными восковыми пальцами и... божественные ноктюрны Шопена, как струи амброзии стекают с корабля в океан. Ноктюрнов двадцать четыре и престарелый отец пианистки - миллионер, нефтепромышленник и просто хороший человек - намеревается каждый вечер круиза слушать по одному. Под бокал коньяку с гаванской сигарой. - Фёдор осторожно высвободил рукав, чуть отстранился. - Но на двадцатый день миллионер заболевает какой-то экзотической болезнью: бьется в горячке, рвёт на себе мокрую от пота рубашку; доктора, естественно, бессильны... Только на один миг, отец приходит в себя; он призывает к себе дочь, бессвязно что-то лопочет, целует и умирает... Одно слово разобрала девушка из предсмертного бреда, слово "рояль"... Юная леди была безутешна и прекрасна в своём горе; она поклялась не прикасаться более к клавишам и выбросила ноты за борт. Рояль сгрузили в первом же порту - коим удачно оказался ваш город; - а лайнер пыхнул трубами, дал три свистка и лёг на прежний курс. - Отдыхающий глубоко и трагически вздохнул. - Такая история. А нам вот теперь катай эту бандуру.
Здесь Фёдор снисходительно усмехнулся.
- Да нет, Дмитрий Олегович, нам этот рояль мэр подарил.
- Мэр? - Отдыхающий оживился. - Ну конечно! - Он хлопнул себя ладонью по лбу. - Мэр, культурный человек, энциклопедист, большой любитель музыки и меценат, имеет оригинальную привычку дарить городским ресторациям японские рояли! Это же очевидно! как я сразу не догадался? И много он так раздарил?
- Да нет, только нам. Мэру-то рояль без надобности - он играть не умеет. Вот и отдал его нам...
- Погоди-погоди, - перебил Дмитрий, - дай догадаюсь. Ваш мэр купил рояль, но, потому что играть не умеет, передал вам? Нет-нет, бред. Я думаю так: к вашему мэру приехал друг из... из Саратова, ну и не нашел лучшего подарка чем рояль. Японский. Я с ним согласен.
- Да нет, этот рояль... в общем... - Фёдор, от долгой, явно тягостной для него беседы, терял терпение. - Как бы это покороче... В общем, второй механик судна набаловал в порту, попал в кутузку - влепили ему пятнадцать суток; судну отходить - механика нет.
- Ага. Дело принимает криминальный оборот.
- Да нет, судно какое-то... боливийское (видимо Боливия в глазах Фёдора олицетворяла что-то безумно далёкое, неведомое), но в американском фрахте. Не то бананы перевозило, не то мочалки - дрянь в общем. Из путного на борту - один рояль, там капитан увлекался. Ну и обменяли механика на рояль. Судно дальше пошло, а рояль нам.
- Вот как? - Дмитрий Олегович искренно удивился. - Твоя история, конечно, менее романтична, но не менее... Слышь, Фёдор, ты бы принес кофе, что ли? Продрог я совсем.
Федор насупился и отошел, тоскливо глянул на недокрашенную сцену.
- Я не официантка. - Подумал и прибавил: - Вам.
- Ну дак Лизку там шугани. Ну сколько уж можно?
Мгновение помявшись Фёдор уходит в ресторацию, отдыхающий остаётся в полном одиночестве; он смотрит в море, но глазу зацепиться не за что: пейзаж ровно-однообразен; тогда Дмитрий Олегович сильно отталкивается, запрокидывает голову назад и, глядя в небо, качается в кресле. Качалка приятно поскрипывает.
Из барной пристройки появляется девушка средних лет в кружевном передничке с блокнотом в руках; ноги девушки полны и стройны. Следом появляется Фёдор, он проходит прямиком к сцене, берётся за кисть. Дмитрий Олегович всех этих передвижений не замечает - он смотрит в небо. Официантка подходит вплотную, сверху заглядывает ему в лицо.
- Привет, Лиза. Отчего так долго?
- Есть у меня дело... тут с вами. - Тон девушки нельзя назвать любезным, но эта грубость где-то на грани. Обострённое чувство грани свойственно всем продавщицам и официанткам - это профессиональное.
- Кто из наших обещал сегодня быть?
- А я не слежу за вашей... Своей работы во! - Жест красноречив.
- Ну хоть кофейку подай. - Лиза хотела возразить, но отдыхающий сделал строгие глаза: - Давай-давай, без разговоров.
Официантка уходит. Дмитрий Олегович смотрит вслед, ласкает глазами ножки. Порыв ветра заставляет опять подхватить шляпу.
- А скажи мне друг Фёдор, откуда родом твои родители?
- Так здешние они.
- Тогда разумно предположить, что ты тоже местный?
- И что? - Фёдор невольно ждёт подвоха.
- А то, что и дети твои будут "из здешних", - Дмитрий передразнил. - А вот представь себе, что ты родился где-то далеко-далеко... ну просто очень далеко. Представил? - Фёдор кивнул. - Теперь постарайся представить ещё в два раза дальше. Ты родился, рос, в школу ходил, а потом тебя увезли на судне, которое пришло совсем с другого конца света. Пришло по команде человека с третьей стороны; и шло вообще проездом, проездом в четвёртый конец. Смекаешь?
- Уж больно много концов.
Дмитрий Олегович расхохотался.
- Ты прав старина, чем удобна форма земли - у неё бесконечное количество концов.
- И что?
- Что, что?
- Да нет, я про четвертый конец.
- А то, что увезли тебя, и высадили по воле случая в каком-то далёком, странном месте; не очень-то для тебя приспособленном. Живешь ты и думаешь: "А ведь я мог попасть куда угодно. Мог попасть в руки к ученику, который каждое утро играл бы на мне гаммы и арпеджио, или к знаменитому музыканту - у меня ведь хороший звук! у меня чертовски хороший звук! - и талантливые пальцы играли бы на мне Рахманинова и Чайковского. Мог попасть куда угодно, а попал вот сюда... И не то чтоб себя было жаль, но как-то..."
- Это вы про рояль?
- Не обращай внимания. - Отмахивается Дмитрий; Лиза уже ставит на столик чашку кофе, рядом с ней, на микроскопическом блюдечке, два кубика сахару и ложечка. Кофе сварен отменно - это можно утверждать по аромату. - У меня сегодня лирическое настроение.
Дмитрий Олегович демонстративно вдыхает и, отвлекая этим внимание Лизы, легонько шлёпает девушку.
- Так ты, Лизонька, икорку поставь на лёд. Вдруг кто придёт.
- Чичас! Разбежалась.
Официантка собирается уходить, Дмитрий Олегович удерживает её; происходит короткая возня; в ней различаются писки девушки, вялая пощёчина и ловкая рука Дмитрия, которая из воздуха вынимает красную купюру и, изящно взмахнув, помещает её в карман передника. После этого Лизины протесты делаются формальными, борьба переходит в эндшпиль.
- Лизонька, так икорку на лёд. - Шлепок по попе (уже более отчетливый) получает в ответ улыбку. - А коньяк, напротив, к огню. Да, а какое сегодня основное?
Официантка оправляет наколку, передник, заправляет на место локон.
- Баранина на рёбрышках под чесноком. Рекомендую.
Отдыхающий повторил, раздумывая, будто пробуя слова на вкус:
- Баранина. На ребрышках. С чес-но-ком... Ну хорошо, не будем привередничать.
Расступаются облака, пропуская луч солнца, мелькает над "ресторанным островом" чайка и Дмитрий Олегович мысленно отмечает, что давно уже не запахивал пиджака и не удерживал шляпу - потеплело, ветер унялся.
- Значит, сейчас появится Феликс.
И действительно: на ленте помоста показалась высокая, с ног до головы в кожаном плаще фигура. Через минуту Феликс был на площадке, сходу плюхнулся на стул; вместо приветствия он тряхнул длинными не очень чистыми патлами и вопросительно глянул на Отдыхающего.
- Привет, Феликс. Жаль, ты немного опоздал: Фёдор развил передо мной прелюбопытную теорию касательно этого инструмента. - Дмитрий кивнул на рояль; Фёдор работы не оставил, но насторожился.
- Ты про пианино?
- Вообще-то это рояль, но не станем углубляться в подробности. Так вот Фёдор считает, что инструменту безразлично, где стоять и кто на нём будет играть. Это, он утверждает, не имеет ни малейшего значения.
Фёдор усмехнулся: "Шутить изволите". И, потеряв к беседе интерес, продолжил красить.
- Правильно он считает. Это ж деревяшка, а ей один хрен. - Феликс рубанул ладонью воздух.
- Деревяшка или железка, - Дмитрий Олегович заговорил мягко, вкрадчиво, - прежде всего, это инструмент, а инструмент - продолжение рук исполнителя... мастера, если хотите. Как же ему может быть безразлично продолжением, каких рук являться?
- Органа нет. Нечему различить различно-безразлично. Нет души.
- Ты считаешь? - Дмитрий Олегович задумался. - Пожалуй, ты прав. Отчасти. Но, рассуждая так, что для инструмента нет разницы Япония-Америка-Россия, нет разницы колхозный хлев или концертный зал, то есть, иными словами, отвергая всякую привязку к местности... получается, что у него нет родины?
- Шельмуешь Романов. Подменяешь понятия. Родина есть у всякого предмета; это привязка к точке рождения. Точке сборки. И никак не качественная характеристика. Где собрали фортепьяно?
- Вообрази: это творение японских товарищей.
- Значит родина Япония.
- Фабрика, где собрали в кучу черные и белые клавиши и натянули струны?.. Или амурский чугунолитейный, где отлили раму? Или всё-таки родина Италия, где зачинался его пра-пра-пращур? А может его отец Иоганн Бах, который выправил музыкальный строй?
- Ну да, а ещё Китай, где отпечатали ноты. - Феликс саркастически хмыкнул.
- Или Россия, где он играет десять лет, где уже дважды в него проливали коньяк?
- О! а хорошо бы сейчас коньячку.
Дмитрий Олегович мысль одобрил.
- Только давай столик перенесём к бару. - И на вопросительный взгляд пояснил. - Из чистого человеколюбия: чтоб Лизе меньше бегать.
Лукавил Дмитрий Олегович Романов, ох лукавил; не забота о Лизе двигала им, а свой корыстный интерес.
Стол, стулья, зонт - Федор его предупредительно вынес - переезжают ближе к зданию; не вплотную, а так, шагов на десять.
- Лизонька! - Призывает Отдыхающий.
Появляется официантка, Романов отдаёт заказ; настроение его меняется и аперитивом он выбирает водку. Феликс, в это время, подходит к роялю, поднимает крышку и указательным пальцем - как это делают все посторонние от музыки люди - тычет в клавиши. Увлекается, и через полторы минуты звуки выкладывают простенькую мелодию.
- Феликс! оставьте уже терзать инструмент; садитесь.
Поднимаются стопки. Тостов обычно не произносят, и Феликс готов опрокинуть водку в рот - Романов останавливает его.
- Прежде чем мы выпьем, я задам ещё один вопрос. Так, для обдумывания. Если географию мы отставляем в сторону, тогда и национальность теряет значение? И японец тождественен русскому?
Дмитрий Олегович выпивает; водка огненным шаром ухает в желудок и во рту горчит. Романов намеренно дожидается этого горького вкуса и только потом закусывает. Помимо икры, Лиза подала очаровательно-красный балычок нерки, нежнее которого нет во всём свете.
Взгляды умасливаются.
- Болтун ты, Романов. - Сказал Феликс, когда первая волна голода отхлынула. - Болтун и словоблуд.
- Обоснуй.
- Ты опять замесил понятие родины и точки сборки. А это не одно и тоже. Согласен?
Дмитрий Олегович пососал лимон, кивнул. Феликс продолжал.
- Родина есть материя исключительно духовная. - Здесь Романов хотел возразить, но Феликс быстро поправился: - Конечно с привязкой к какой-то определённой местности. Я об этом и хотел сказать. Вот что есть родина для меня? Это я, плюс мои родные Валилуки, плюс определённый процесс взаимодействия.
За спиной звякнула упавшая вилка, вполголоса ахнула Лиза, на неё удивлённо оглянулся Фёдор.
- Не торопись с горячим, Лизонька, - громко сказал Романов, - мы пока рыбкой побалуемся. Вдруг ещё кто-нибудь явится. - И Феликсу: - Так в чём процесс?
- В августе, когда созревает земляника, я снаряжаю лодку - у меня резиновая двухместка. Удочки, спиннинг, сети - само собой, запас провианта на неделю, немного воды - на день; где по пути родники я знаю. Укладываюсь, и пошел вниз по течению, до самого моря.
- Так-так-так и?..
- И вот когда день жаркий, в самое марево, когда головы, кажется, не поднять, болтаю я босыми ногами в воде, а сам подбираю место. Это должен быть луг, луг просторный и обязательно брошенный. В таком месте всегда море земляники: насобираешь горсть - и в рот, горсть и в рот, горсть... А в небе непременно жаворонок, но увидеть его нельзя, потому, что нельзя головы поднять - солнце слепит... Улавливаешь, Романов? А потом падаешь в траву и в этот миг осознаешь и себя, и вот она - родина, а ты её часть. Взаимодействие. Я чувствую, и она отвечает.
- "Я твой бедный колосок"?
- А хотя бы и так.
- Красиво. Бесспорно красиво. - Романов налил себе водки, покрутил перед глазами стопку, выпил. - Но уж очень как-то... не пытаясь тебя обидеть... бытово, что ли? Клубника-берёзки... из года в год?
- А я и не рассчитывал, что ты поймешь. Тебе нужна красивая бумажка, обёртка из слов.
- Может быть ты и прав, мой старый друг. Может быть...
Замолчали. Феликс закурил сигарету. Романов обратил внимание на его руки, отметил в мозгу, сколь они прокурены и нервичны.
На берегу прогуливаются парочки; отсюда они кажутся игрушечными. Гудит автомобиль.
- А я же эмигрировать собирался. - Неожиданно громко начал Романов. - Да. В позапрошлом году. Визу оформил, билет купил...
- Чего ж не поехал? Куда?
- Куда, неважно. А не поехал из-за фильма.
- Не понял?
- Да чисто случайно получилось: зашел к приятелю попрощаться, он телевизор смотрит. По "Культуре" "Барона Мюнхгаузена" показывают. Захаровский фильм. Помнишь?
- Помню. Ты что ж его раньше не видел?
- Видел, конечно, видел. Да, знаешь, как врачи говорят про правое и левое ухо? слышат они одинаково, понимают по-разному. Так вот и я: видел, да не понимал; а тут просто резануло. У немцев Барон кем был? Паяц, шут, сказочник. Пустомеля и всё... А наш Мюнхгаузен? - это человек, который вышел из строя. Высунулся на полкорпуса, повернулся вполоборота... трагедия обрисована, человеческая судьба... Да, что я тебе буду фильм пересказывать - не в фильме дело.
- А в чём?
- А в том, что здесь, в России я, так или иначе, уже фактом своего присутствия причастен к фильму. Причастен к таланту Захарова, Горина - ух как я после этого Гришу Горина зауважал! - причастен к таланту Янковского, к Пушкину, к Чайковскому. Ко всему высокому, что родила эта земля! Пусть я тлен, пусть грязь и тварь дрожащая и права никакого не имею, но если этот гумус рождает лотосы, значит и моя частичка есть в божественном цветке?
- Да, пожалуйста. А что тебе там, - Феликс нажал на это "там", - мешает наслаждаться Чайковским, Пушкиным и фильмами Захарова?
- Ниточка рвётся. Пока я здесь - я причастен. Уехал - сторонний наблюдатель. Да, я могу там стать ценителем русской живописи прошлого века, музыкальным критиком или просто консультантом по России, только уже "на общих основаниях".
- А-а-а... - Протянул Феликс. - Не хочется тебя расстраивать, но Григорий Горин был евреем.
- Да ты не понял. - Усмехнулся Романов. - Пускай он хоть негром преклонных годов, главное, что он жил здесь; мы с ним учились на одних букварях, дрались пацанами, за одними девчонками бегали и дышали всю жизнь одним воздухом. Не будь меня, тебя, его - не было бы и Горина! Не было бы Горинского Мюнхгаузена-человека, был бы пустомеля; а я не хочу пустомелю. Уловил?
- Если честно, не очень.
- А вы, Виктор Борисович? - Романов спросил, подчеркнуто громко, обращаясь к кому-то третьему, невидимому. В имени "Виктор" он сделал ударение на последнем слоге.
Под навесом бара, за крайним правым столиком сидел мужчина; в чудесном полосатом костюме, в дорогих полуботинках. За ворот мужчина щеголевато заткнул крахмальную салфетку. Тонкой английской шерсти пальто, и элегантная шляпа висели тут же, на упредительно поставленной Фёдором вешалке. Видеть Феликса и Романова мужчина не мог - они сидели правее,- зато чудесно слышал разговор. Собственно ради этого Дмитрий Олегович свой столик и передвигал.
Поражало обилие тарелок перед Виктором Борисовичем; их было с лишком десяток. Гурман отдавал предпочтение закускам, но совершенно непонятно было, как он собирался всё это уместить в своём желудке.
- А вы, Виктор Борисович?
- Отвечу словами господина Шарикова: не согласен я.
- Это прелестно! Клянусь Богом! - Воскликнул Романов. - Быть может, вы присоединитесь к нам, Виктор Борисович? Дабы не напрягать голоса?
- Мне это будет неудобно.
- А если мы перейдём к вам?
- Милости прошу. Буду весьма рад.
Феликс и Дмитрий Олегович поднялись со своих мест.
Феликс потягивается, разминая кости, идти под навес ему явно не по вкусу, впрочем, он не возражает. Забирать со стола объедки смысла нет: остатки икры и полуприконченная бутылка водки остаются на веранде. По дороге Романов встречает Лизу и что-то шепчет её на ухо; девушка кивает.
- Не потревожим? - Спросил Дмитрий Олегович, берясь за спинку стула.
- Ни боже мой.
Виктор Борисович терпеливо ждёт, пока его гости устраиваются; Лиза подаёт горячее и бутылку коньяку. К коньяку Феликс потребовал лимон и корицу, Романов присоединился к такому выбору.
Заговорил Виктор Борисович мастито, без суеты:
- Вы рассуждали о "урождённой прописке" человека, о родине, иными словами, а для меня это пустой звук, фикция...
- Знавал я одного банкира... - Встревает Романов. - Прошу простить, что прерываю - распирает; - уж позвольте рассказать эту маленькую ремарку. Так вот, знавал я одного банкира; сидел он в Тьму-тараканьем филиале одного столичного банка; оклад, правда, имел весьма приличный, на работу ходил к обеду и очень любил джаз. Собственно говоря, я на этой почве с ним и сошелся. Прошел год нашего знакомства, и моего банкира переводят в филиал того же банка в другом городе. Филиал приличный. Оклад повышают, спектр власти расширяют и тэ пэ и тэ дэ. Года два мы не виделись, и потом случайно встретились; рзговорились. "Понимаешь, - говорит мне мой деньгоуправитель, - я сейчас двадцатку (двадцать тысяч долларов) в месяц имею; обедать могу в Париже, а ужинать в Праге. Я, - говорит, - себя чувствую полноправным гражданином мира". Так и сказал стервец.
- Я не чувствую себя гражданином мира. - Строго сказал Виктор Борисович. Ремарка Романова его чем-то задела. - Но моя позиция чем-то схожа с мнением вашего... банкира. Сейчас для меня родина Амстердам. Я глубоко изучил этот город; познал его. Считаю себя голландцем. Следующим моим городом, возможно, станет Париж. И тогда я буду считать себя коренным парижанином.
- Вы коллекционируете города? - Спросил Феликс.
- Что ты, Феликс! - Воскликнул чуть не в священном ужасе Романов. - Ты непростительно мало знаком с Пушинским Виктором Борисовичем. О, это великий человек! Можно смело утверждать, что он лучший гид по Амстердаму и каждый культурный американец (если это слово применимо к американцам) стремиться попасть на его экскурсию. Равно, кстати, как и культурный немец с культурным японцем. Но это мелочи. Вот то, что голландцы с периферии стали ездить в столицу на экскурсии Виктора Борисовича - вот это показательно. Стало просто модным ввернуть в компании приятелей: "Вчера был на экскурсии Пушинского. Удивительно хорошо рассказывает маэстро; очень рекомендую".
Пока Романов говорил, лицо Пушинского удовлетворённо расправилось; он чуть склонил голову набок, прищурился.
- А что, Виктор Борисович, приватные экскурсии даёте?
- Отчего ж, пожалуйста. По дневному Амстердаму двести пятьдесят евро, вечерние по триста; в этом сезоне очень популярно смотреть Амстердам ночной, экскурсия называется "Найт Экстрим", эта по пятьсот пятьдесят.
- Надо полагать цена за час?
- Естественно, друзья, - Пушинский потрепал Феликса по плечу. - Естественно за час.
Феликс стряхивает руку со своего плеча, остервенело вгрызается в баранину. Романов снисходительно хмыкает и тоже обращается к горячему. С полчаса едят молча: Пушинский с достоинством, Романов явно находя в этом удовольствие, а Феликс успокоение.
- Скажите, Пушинский, - неожиданно спрашивает Романов, - а где вы родились?
- Я? - Виктор Борисович удивлён. - Я... я, сказать откровенно... уж и подзабыл.
- Я так и думал.
С Виктором Борисовичем Пушинским я познакомился значительно позже вышеописанной сцены. Да и слово "познакомился" слишком сильное: случилось всего несколько отрывочных встреч и одна общая знакомая, однако эти осколки складываются, на мой взгляд, в кусочек портрета.
Когда мы встретились в первый раз Пушинский жил в Вене. "Стоил" уже не пятьсот пятьдесят евро, и даже не двести - значительно дешевле, но его экскурсии, как и в прежние времена, имели признание. Я был в Вене в краткой служебной командировке, чтоб толково прогуляться по городу, решил взять провожатого. Вы догадались, что им оказался Пушинский.
Второй раз мы встретились в Москве, в аэропорту. "А вы, случайно, не?.." - "Да, это я. Конечно, припоминаю". - "Какими судьбами в России?" - "Да, так, проездом... можно сказать случайно". - " А куда едете? Если не секрет". - "Простите, мне сейчас очень некогда".
Виктор Борисович заторопился, стал застёгивать портфель; очевидно, чтоб не отвечать на мой вопрос. Я не решился настаивать.
Третья встреча случилась краткой, мимолётной. Мы не говорили, я даже не уверен, что он разглядел меня: его лицо мелькнуло в толпе в моём родном N-ске. Почему я уверен, что видел Пушинского? Потому, что второго человека в каракулевой шапке-пирожке и длинном полосатом пальто я не встречал в своей жизни.
Более мы не виделись.
А как-то осенью на городской пруд повадились прилететь утки. Я имею привычку вставать очень рано; и стал по утрам ходить на пруд - кормить птиц хлебными крошками. Здесь я и познакомился с Василисой Матвеевной - дворничихой ближнего двора. Слово за слово - разговорились; дворники не избалованы вниманием, и Василиса Матвеевна охотно делилась со мной воспоминаниями-наблюдениями. Уж не вспомню, как зашел разговор, она стала рассказывать об одном чудаке (из описания я понял, что она говорит о Пушинском). Она поведала, что Виктор Борисович приезжает сюда каждый год. Строго один раз в год; ранней осенью. Селится в гостинице, поскольку родственников или знакомых у него в городе нет; и ждёт, когда после морозного утренника выпадет солнечный день. Тогда он приходит в её (Василисы Матвеевны) двор, садиться на лавочку у пятого подъезда и сидит час или два. Низкое осеннее солнце светит ему в глаза, но Виктор Борисович только жмурится и улыбается - ему приятно. Приятно провести рукой по лавочке - изрезанной мальчишечьими ножиками, приятно тронуть пальцами старую берёзу, приятно вдохнуть прозрачность воздуха... Приятна в тёмных разводах желтая стена дома напротив.
Насидевшись, Пушинский ждёт, пока за его спиной хлопнет дверь подъезда, и, медленно поднявшись, уходит. Главное в этот миг - не обернуться; потому что в родном дворе Пушинского около угла дома стояла гипсовая статуя - мальчик со сломанной рукой, - а в этом дворе её нет.
- Послушайте, Василиса Матвеевна, как вы думаете, а почему он не ездит в родной город?
- Боится. Приедет, а там ни дома, ни двора. А здесь, вроде бы как свидание с детством.
- Наверное, вы правы.
Я вытряхнул в пруд остатки булки, простился и ушел.