Была поздняя осень. Фактически зима. Озимые давно отсеяли, и уже поднялись над землёй ростки в ладонь высотою. Когда прихватывал морозец, пастух выгонял на эти зеленя телят.
Климент Петрович Рябин ездил с попуткой в район, за запчастями (работал механизатором в колхозе), вернулся поздно - к вечерней зорьке. В горнице обнаружил двух военных. Жена, Варвара, сидела в углу, под образами, перебирала руками платок. Было слышно, как тикают ходики, как скребётся под полом мышь.
Клим обвёл взглядом горницу:
- Мать! А что ж ты гостей голодом моришь?
Женщина поглядела на мужа, во взгляде читались стеснение и робость перед холёными офицерами.
- Что есть в печи, всё на стол мечи.
Хозяин протянул руку одному военному, второму. Промежду прочим глянул на погоны. Лейтенанты.
- Не имеете возражений отобедать с нами?
- Судя по времени - отужинать, - поправил чернявый. Он был среднего роста, худощав, с аккуратным пробором на голове. Усы носил узенькие, щёточкой. Представился:
- Камышин Роман Александрович.
- Рябин, Климент Петрович. Будем знакомы.
- Полесников Денис Андреевич, - назвал себя второй лейтенант. Грузный крупный человек, белёсый и круглолицый. Он чуть тянул букву "о".
"С Поволжья, - сообразил хозяин. - Волгарь".
Между тем, хозяйка накрыла на стол. Картошка, огурцы, зелёный лук. Рядом солонка и маленькая плошка с постным маслом. Хлеб отдельно, вместе с ножом - хозяин порежет. В руках Варвара Филипповна держала бутыль с самогоном, сомневалась, ставить ли на стол.
- Погоди с этим, мать. Серьёзные люди у нас в гостях.
Клим положил на тарелку картофелину, придавил её ложкой. Окропил маслицем.
- По пути зашли, товарищи? Или дело какое ко мне имеете?
Чернявый Камышин сидел над пустой тарелкой, раздумывал. Полесников взял картофелину в руку, присыпал солью. Масла добавлять не стал, откусил так. Жевал с детским аппетитом - хозяйка заулыбалась.
Солнышко опустилось к земле, светило прямо в оконце. На столе загорелся квадрат с перекрестием. Тёплый, уютный. Хотелось положить ладонь и потрогать разогретые доски. Почувствовать доброе ласковое дерево.
Камышин расстегнул планшет, достал маленький розовый квадратик - сложенный вдвое клочок бумаги. Положил непосредственно перед хозяином. Климент Петрович накрыл этот квадратик ладонью, потянул к себе. В глазах его вспыхнул ужас. Безграничный панический ужас. На секунду мелькнула надежда, как вспышка, только она моментально угасла. Какая может быть надежда? Когда в доме два офицера, а под твоей ладонью розовая бумажка-похоронка. Только страх. И боль. И слышно, как часы отсчитывают время.
- Как это произошло? В бою?
Лицо Камышина исказила судорога, он потянул ворот. Пуговка затрещала, повисла на нитке.
- Это сделал я. Вашего сына убил я.
Варвара Филипповна вскинулась, закрыла руками рот. Рот готов был заголосить, но глаза! Глаза не верили. Не может быть! Эти двое - здесь. Вот они: красивые, здоровые, а главное - живые, так почему её Пашенька?.. Этого не может быть. Какая-то путаница... ошибка... путаница - кто-то ошибся. Правдивый яд ещё не отравил, ещё не проник в сознание: никогда, никогда она больше не увидит сына, потому, что его нет. Нигде и никак. Нигде. Никак.
Климент откашлялся, сунул похоронку под тарелку. Ему казалось, что пока не прочёл её - есть шанс. Или надежда. Или... как это назвать?
- Так... вот ведь оно как... - кулаки механически сжимались-разжимались. - Теперя, мать, ставь четверть. Нужно разобраться.
*
Ать-два. Левой-правой. Не отставать! Шире шаг!
Глина липнет к сапогам - чвак-чвак. За шиворот льёт дождь. Плечо справа, плечо слева, тёмная спина впереди. Тяжелое дыхание в затылок. Не растягиваться! Держать строй!
Не шуметь! Все приказы - шепотом. От бойца к бойцу. Рота на чужой территории. Родная чужая земля.
Марш-бросок. Семь часов хода без передышки. Для чего? Удар с фланга.
Командир даёт знак остановиться. Проверить гранаты, оружие - к бою. На взгорье два крупнокалиберных пулемёта, за ними река и мост. Укрепления ощетинились стволами - мощно, нагло. На их стороне сила. На нашей - неожиданность.
Рассыпаться цепью! Со всех ног! Короткими перебежками! Молча! Вперёд!
Главное - добежать до вражеского окопа.
Пять шагов вперёд, прыжок, упал и в сторону. Откатился, притих. Воронка - счастье. Тело убитого - прости, браток. Ещё рывок. На вдохе - только бы добежать! Только бы... Вжимайся лицом в грязь - иначе пуля достанет. Ничего, после отмоемся.
Пулемёты харкают пламенем, как бешеные псы. Повсюду свинец. Визжит рикошетом осколок - рядом рухнул товарищ.
"Твоя" пуля-смерть промахнулась, ударила в автомат? Поцелуй его и вспомни о боге. В бою не бывает атеистов.
До переднего бруствера полсотни шагов. Летит первая граната. Веер земли, вспышка. Ещё одна перебежка. И ещё.
Нож из-за голенища, автомат - в левую руку. Очередь в чью-то оскаленную харю. Нож в чёрную спину. Ещё разок всади - для верности. "Пригнись!" - очередь. "За мной!" - удар ножом. "Граната!" - вспышка в блиндаже.
Очередь - нож - граната. Очередь - нож... Месиво. Мясорубка.
Полчаса перекур. Сложить в воронку своих - хоронить будем после. Собрать оружие, перезарядиться.
По цепочке бежит весть: "Дальше не пойдём! Дальше не пойдём! Дальше... нет... не пойдём!" Почему? Кто знает? Таков приказ. Заминировать мост и возвращаться.
Назад! Какое сладкое слово.
*
На ужин дали перловую кашу и по сто граммов за успешное выполнение боевого задания. Бойцы повеселели.
Камышин почистил ботинки, обмотки сполоснул в ручье, повесил сушиться. Рядом пристроил шинель. От шинели потянуло кислым, глубоко въевшимся в сукно потом. У костра курили товарищи. Камышин подсел, протянул к огню руки. Невесть откуда возникла флажка спирта. Приняли ещё по глотку. Начались байки - обязательные спутницы костра. "А он побледнел весь, трясётся и лопочет: магазин! Дай мне магазин! Хех! И брюквой от него несёт пареной!" "Да ладно! Сам исподники запачкал, когда рядом ухнуло!" "А у меня автомат заклинило, так я прикладом. По кумполу, его! По кумполу. Гляжу - затих, только ногой дрыгает". "Добивать надо, - выскажется обязательный резонёр. - Это беспременно". "А умело мы их умыли!" "Умело? А сколь они нас умывают?" "И Левченко жаль. Хороший был солдат. Очередью срезало, ровно поперёк груди". "Всех погибших жаль".
Глаза слипались немилосердно. Уже сквозь сон Камышин увидел, как рядом подсаживается старшина Полесников. Шепчет на ухо: "Сам командиру скажешь? Или мне доложить?"
Сон моментально слетает, в голове становится пусто: "Он видел!"
- Доложить что? Ты о чем?
- Как ты Рябина... того.
*
- Забижал он вас? Или повздорили? - Клим Петрович говорил, опустив голову. Не мог заставить себя поднять глаза на Камышина. - Он у нас драчливый. Пашка-то. Ершистый. Был.
Камышин пожал плечами. Скрутил из лука пучок, сунул в солонку. Удивился, что не чувствует горечи.
- Я ему не нравился.
- Что вдруг?
- Так сложилось. Я городской... из города призывался. Этого ваш сын не любил. Говорил, чистоплюй. Не нравилось, как я завязываю шнурки, как разговариваю... Что у меня ложка и вилка. Очень мы с ним разнились. - Камышин подумал, что это слово "разнились" будет непонятно старикам, прибавил: - Отличались друг от друга. Сильнее всего он ненавидел, что я знаю немецкий.
- А вы, значит, по-немецки шпрехаете?.. Понятно... Вы из этих, что ли? Из переселенцев?
- Нет, я русский. Немецкий язык учил в институте.
- Понятно, - повторил Рябин.
Только ничего ему не было понятно. "Как это можно? Застрелить своего друга! Товарища! Бойца, с которым плечом к плечу... И почему другие смолчали? А командир? Почему он... трибунал за это полагается!"
Голова шла кругом. В груди клокотало, ярость подступала под горло, хоть криком кричи.
*
От Полесникова не исходила злоба, не было ненависти. Даже агрессии не наблюдалось. Была спокойная упрямая уверенность:
- Пашку теперь не вернёшь... да и не в этом дело. Дело в справедливости. Должно быть по справедливости.
- Думаешь, расстрелять меня будет справедливо? - спросил Камышин.
- Не знаю. - Полесников покачал своей огромной головой. - Только знаю, что не смогу пойти в штыковую, когда ты будешь рядом. Понимаешь? Не могу ждать удара в спину.
Спорить и переубеждать не имело смысла. Этот поволжский тугодум уже выстроил в голове картину, и изменить её могли только новые, очень весомые обстоятельства.
- Значит, быть посему, - согласился Камышин. - Утром доложишь командиру. И... и всё. Дальше, пускай он разбирается.
До чрезвычайности хотелось спать. Более всего на свете. Всё остальное заволокло туманом - равнодушным туманом. Не имела значения дурацкая смерть Пашки Рябина - задиры и самодура, - не имел значения предстоящий трибунал, с его коротким и однообразным наказанием: "Расстрел!" Не имел значения правильный мужик Полесников, с его природной тягой к справедливости. И ещё меньшее значение имела совесть. Она почти растворилась.
Камышин проспал всего час. Вздрогнул во сне и проснулся - дрёма слетела моментально. Костёр догорал, угли покрылись пеплом. Камышин подкинул дров и вспомнил, что утром...
"Надо написать маме. И сестре. Как сформулируют приговор, и что напишут в похоронке - неизвестно... Вдруг напишут, что я предал Родину? Я им должен всё объяснить".
Камышин достал лист бумаги, разделил его на две половинки. Письмо сестре получилось быстро и сразу. Не мудрствуя, Камышин описал тот бой. Поминутно. Без прикрас и ничего не добавляя от себя.
Письмо матери застопорилось на первых же строках. Камышин понимал, что для матери не имеет значения, как и почему убит её сын. Имеет значение, только то, что его больше нет в живых.
Горизонт забелел. У привязи проснулись кони, прядали ушами, переминались. Камышин так и не написал второго письма.
Полесников направился к командирскому блиндажу. По дороге оглянулся, бросил взгляд. "Докладывать побежал, - понял Камышин. - Поспешает. И мне следует поспешить".
"Прости меня, мама. Я сделал всё, что мог. Ты меня знаешь лучше, чем кто-либо другой, а посему, всё что случилось, ты поймёшь правильно. Твой сын, Рома".
Камышин открепил медаль, из кармана гимнастёрки вынул книжку красноармейца. Письма свернул треугольничками, положил в общую кучу. Усмехнулся - до того мала и жалка получилась куча. Завернул в листок "Суворовского натиска" и подумал, что дальше война покатится без него.
*
Командир умывался. Плюхал в лицо водой, кряхтел и щурился. Посматривал на вошедшего Полесникова, удивлялся до чего у того кислая физиономия.
- Чего такая рожа? Жив, руки-ноги целы. Чего куксишься? Или дизентерия с тобой приключилась?
- Никак нет. Разрешите поделиться соображениями.
- По поводу?
- По поводу наступления, товарищ капитан.
- Ну... поделись, - удивился командир. - Не вижу для этого препятствий.
Полесников подошел к карте, повёл карандашом вдоль линии фронта.
- На этой высоте у фашистов значительное преимущество. Они простреливают фланг и вот это направление нашей возможной атаки, - от точки вражеских укреплений карандаш пополз дальше, вглубь от линии фронта. - В этом лесу оборона противника хорошо эшелонирована. Наверняка спрятана артиллерийская батарея и...
- И даже танковый взвод, - встрял командир. - Думаешь, я без тебя не разумею? Немцы здесь отлично закрепились. Подозреваю, батарея у них не одна... - Командир говорил с напряжением в голосе. Он разрабатывал план боя третий день и до сих пор не придумал приемлемого варианта развития атаки. - Вот отсюда у них отличный прострел. Любое наше движение, как на ладони. А танки чуть в глубине, на подхвате, если прорыв или... - он махнул рукой. - Н-да. Тяжелый будет бой. Многие лягут. Ты что предлагаешь?
- Предлагаю провести разведку.
- Разведку... - повторил командир. - Были уже разведчики, Полесников. Были. Из четырёх групп одна вернулась. Часть огневых точек теперь отмечена на карте. Только опоздал ты с предложением. В разведку идти можно ночью и только окружным путём. Вдоль нашей линии, потом низиной до леса, далее кромкой леса по болоту. Минимум двое суток туда, двое обратно. Видишь как? А наступление назначено на послезавтра. Не успеем.
- Успеем, товарищ командир. Мы прорежем колючую проволоку прямо здесь, у минного поля, - карандаш побежал по карте, рисуя прямую. - Здесь до леса рукой подать. За сутки обернёмся туда-сюда. Выясним расположение батарей и танков. Сможем накрыть их огнём без пристрелки. Непосредственно перед атакой.
- Погоди-погоди, полетел! Ты прямо фронт прорвал своей кульминацией, - командир обожал это слово "кульминация", - и войну выиграл! Идти таким путём самоубийственно.
- Никак нет, я всё просчитал. Существует определённая возможность.
- Не темни, Полесников! Выражайся конкретнее.
- Вражеские сапёры разминировали проход через своё поле, разрезали заграждение. Вот тут, - Полесников ткнул в карту. - По всему судя, собираются к нам в тыл.
- Откуда сведенья?
- Бойцы боевого охранения заподозрили неладное. Я стал наблюдать. Своими глазами видел.
- Понял. - Капитан крякнул: - Получат по наряду вне очереди, что мне не доложили. Как планируешь действовать?
- Просто они не успели доложить. Не нужно нарядов...
- Ладно-ладно! - перебил командир. - Слушаю.
- Поползём к ним навстречу. Используя их проход в своих целях. Сможем обернуться за сутки.
Капитан почесал в затылке. Разведданные очень бы пособили... "Одно дело предугадывать действия противника, - думал он, - и совсем другое - знать наверняка".
Проговорил:
- Хороший ты солдат, Полесников. Давно воюешь. Жаль тебя потерять. Но запретить инициативу не могу. Оставляй награды, личные вещи. Пиши адрес, кому отправить... если что.
Полесников снял медаль, орден. Отдал командиру красноармейскую книжку. Сказал, что адреса писать не станет - плохая примета.
- С кем пойдёшь?
- С Камышиным.
- Добрый напарник. Не подведёт.
- Поживём - увидим.
Перед дверью блиндажа мелькнула фигура. Это подошел Камышин, решил, что тянуть не имеет смысла, лучше объясниться немедленно.
Похлопал Полесникова по спине, попросил быть осторожнее: "Шибко нас эти сведенья выручат. Постарайтесь, ребяточки".
Камышин не понял, о чём идёт речь, но сообразил, что трибунал откладывается. По крайней мере, на сегодня.
Проводив солдат, командир подумал про "языка". Хорошо было бы взять в плен вражеского офицера, привести в лагерь и допросить. Кулаки капитана сжались, на щеках проступил румянец: "Только как его возьмёшь?" Командир смотрел в след удаляющимся фигурам. На каждого взятого "языка" разведчики теряли до двадцати бойцов. Убитыми и ранеными. А этих, хлопчиков, только двое...
*
Передний край. Траншея бруствером на запад. Наша. За ней - мёртвая зона. Заграждение в несколько рядов. Колючка наша, колючка чужая. Полоса мин. Наша ли? Чужая? Кто теперь разберёт. Траншея бруствером на восток. Вражеская.
Выступали глухой ночью. Налегке: автомат, запасной магазин, граната. Минимум. В случае обнаружения принять короткий бой и подорвать себя. Разведчик не имеет права сдаться в плен.
В небе висит осветительная ракета. Свет лунный, мёртвый. Контуры предметов в желтушном свете резкие, злые.
Передвигались рывками, когда ракета гасла. Несколько мгновений, покуда взлетала следующая ракета.
Нейтральная полоса. Здесь стреляют с двух сторон. Палят по всему, что движется - и свои, и чужие.
Отползли метров двести, Полесников дал знак маскироваться.
"Сколько их будет?" - обожгло холодом. Камышин подумал, что немецких разведчиков может быть трое... четверо... пятеро...
Замаскироваться. Залечь в ложбинку, укрыться плащом, сверху - комья земли, листья, мох. Ждать. Теперь только ждать.
Сон накатывает незаметно, шепчет ласковые слова, показывает красивые картинки. Вот дом в два этажа, фигура мальчика у фонтана, остановка трамвая, лоток с мороженным. Навстречу бежит девушка...
Хрустнула веточка. Сон слетает мгновенно. Ползут двое - сердце Камышина облегчённо трепещется. Двое. Сапёры. Дотошные немцы хотят прежде разминировать проход по нашим полям. Это не разведчики - сапёры. Повезло.
Нож под левую мышку, ладонь на лицо - закрыть рот, запереть его, запечатать. Ни звука! Только сдавленная ярость врага и тёплая струйка крови. Сдохни, мразь.
Полесников даёт знак переодеться. "Переодеться? - мгновение Камышин сомневается. - Пожалуй, он прав. Будет сподручнее".
Свою одёжку прикопали, натянули чужую, немецкую - запах другой, незнакомый. На пряжках надпись: "Бог с нами". С нами?
Снова в путь. Ползти неудобно, чужая шинель мешается. Впереди проволока. У самой земли едва заметная щель. Всё верно - сапёры заходили отсюда.
До немецких окопов - метров шесть. Табачный дым, стон, причитания спящего. Тихий лающий говор. Близко. Очень близко. Случайный взгляд поверх бруствера грозит гибелью.
Проползли вдоль траншеи. Повезло - часовой задремал. Раскрытыми пустыми глазами смотрит в ночь. Камышин потянулся за ножом, Полесников дал знак отставить.
К рассвету добрались до опушки леса. Здесь можно вздохнуть. Полесников вынул карту, сделал пометки.
Лес, такое складывается впечатление, замер, ждёт боя. Штабель мин, укрытый лапником. Сложенные артиллерийские снаряды. Ячейка с насыпью и утоптанной площадкой - место для миномёта. Где-то рядом должна быть батарея.
Полесников поднял руку - стой, - резко опустил вниз - ложись! Оба мигом упали на землю, укрылись плащ-палатками. Протарахтел мотоцикл, следом ещё один. Камышин притих, ждал знака двигаться дальше, Полесников медлил.
Оружие разведчика - выдержка и терпение. Не автомат и не граната.
Красный провод, замаскированный листьями. Телефон. Значит рядом блиндаж или застава. Подползли ближе. Слышна речь. Хриплый голос отдаёт распоряжения. Камышин прислушался. В блиндаж вбегают и выбегают солдаты. Перекрытие в четыре наката. Штаб.
Час пролежали неподвижно, ждали, когда пройдёт колонна. Углубились в лес. У дорожной развилки танк врыт по "плечи" в землю. Подвижная огневая точка на случай прорыва пехоты. Умно. Рядом отдыхает экипаж. Солдаты смеются. Гудит губная гармошка. Опасности не чувствуют.
Наконец артиллерийская батарея. Полный состав плюс два обособленных расчёта - смотрят в стороны. Всё продумали немцы.
Танковый взвод обнаружился в балке. Балка раздваивалась, двумя своими крылами выходила к флангам. Здесь природа на стороне фашистов.
Время вышло. Пора было возвращаться. Полесников дал знак отойти в чащу, затаиться. Здесь перекусили: глоток воды, сухарь за щёку - пусть размокнет. Когда во рту вкус хлеба, голод притупляется.
- Почему ты взял меня? - спрашивает Камышин.
- Проверить. Теперь я тебе доверяю. Как раньше.
- Неужели ты подумал, что я его специально?
- Это не имеет значения. - Опять в глазах Полесникова упрямая уверенность. Истина, с большой буквы, мать его. - Что случилось, то случилось. Теперь ты должен воевать за двоих.
- Что это значит?
- Значит, что ты должен убить четырёх фрицев за себя и четырёх за Пашку Рябина. Это твой долг. Я буду присматривать.
- Присматривай, увалень,- Камышин выдыхает. - В паре воевать сподручнее.
Возвращаться труднее психологически: ноги торопятся, глазам не терпится увидеть знакомые места. Руки суетятся. В этом - опасность.
Шли на расстоянии двадцати шагов. Полесников первым. Молча. Без звука. Не дыша.
Смеркалось, и это было на руку. В сумерках свет неверный, обманчивый. Лес прошли легко, без малейшей зацепки. У опушки остановились. Нужно ждать пока стемнеет совсем.
Очень хотелось курить. Сам того не замечая, Полесников ощупал карманы шинели. Пачка сигарет "Imperium". Почти полная. От греха подальше, смял пачку - звук получился тихий. Нетипичный. Подозрительный. С ветки сорвалась сорока, застрекотала.
Маскироваться не оставалось времени. Да и как спрячешься от собак? Решили действовать нахально. Камышин оправил шинель, выступил вперёд. Нервы натянулись в струну.
Луч осветил фигуру Камышина, перебежал к Полесникову. Фельдфебель недовольно фыркнул и спросил, почему такие грязные? Камышин ответил, что возвращаются с задания, что минировали нейтральную полосу. Фельдфебель согласно кивнул и приказал немедленно возвращаться в расположение.
На краткий миг показалось, что всё в порядке, что обошлось. Камышин даже улыбнулся, потом увидел, как палец фрица ложится на спусковой крючок.
Полесников бросился на овчарку, Камышин выстрелил в фельдфебеля...
Через мгновение - удар в затылок. Белое пламя. Чернота.
Очнулся Камышин от шепота. Кто-то разговаривал сам с собой. Прислушался - русский. Голос Полесникова.
- Плохие мы с тобой разведчики. Никудышные. Так опростоволосились.
- Разве патрульный мог быть один? Никак нет. Дураку понятно.
- Где, - Камышин удивился своему голосу, - где мы?
Доносился лай собак, между деревьев мелькали фонарики-светлячки. Двигалась цепь.
- Тяжелый ты, брат. С виду тщедушный, а на поверку...
- Что произошло?
- Собаку я ножом зарезал, - рассказал Полесников. - Второй фриц тебя оглушил прикладом, на меня бросился. Хорошо, ты его за сапог ухватил.
- Я? Вряд ли. Не мог, сразу отключился.
- Ухватил, - повторил Полесников. - Он споткнулся. Я его из фельдфебельского шмайссера срезал. Тебя на спину взвалил и ходу в топь.
Голова гудела. Во рту - вкус ржавого железа.
- Что теперь? - спросил Камышин.
Полесников посмотрел на руки, потёр большим пальцем ладонь:
- Нам бы сутки продержаться, а там начнётся наступление.
- А разведданные? Мы должны доставить карту. Любыми способами!
Напарник молчал. Вырезал два рябиновых шеста, один сунул в руки Камышину.
- Пошли. Собаки в болото не сунутся, а фрицы могут. Нужно затаиться глубже.
Камышин подумал, что дела у них паршивые - провалили задание. Капитан не получит координаты целей и артиллерия будет бить вслепую. Будто услышав эти мысли, Полесников буркнул:
- Тебя убьют, меня убьют... кто воевать станет? У меня, брат, тоже с ними счёты. Пока долг не отдам - не с руки мне помирать. Вот так я мыслю.
Тьма вокруг толклась беспросветная. В двух шагах - стена. Полесников остановился, сунулся к самому лицу напарника, проговорил:
- Береги сухари. Кто знает, как оно обернётся.
*
Сказавшись "до ветру" Климент Петрович вышел из избы, завернул за сарайчик. Кутёнок услышал шаги хозяина, выкатился из дверей, полез играться. Климент Петрович отпихнул его сапогом, привалился к стене, отвернулся - заслонился спиной от всего белого света. Засмолил самокрутку - вытянул её в две затяжки, - долго смотрел на окурок, будто решал, что с ним делать. Пламя в груди не утихало, рвалось наружу.
В тридцать девятом году Толик Козлов (друг детства) в посевную с прицепных грабель свалился, попал под колёса - переломило обе ноги. В ночную смену дело было. Климент Петрович тащил его на себе четыре версты. И потом ещё на подводе до райцентра вёз. В больницу. "А как иначе-то?" Старик не представлял, что может быть по-другому: "Оставить дружка в беде? Невозможно даже подумать! А тут получается совсем иная картина... предательство получается. Убийство!"
- Никак не возьму в толк, мил человек, - Климент Рябин смотрел Камышину в зрачки, тот не отводил взгляда. - Как это всё у вас произошло? По пьяному делу? Или повздорили из-за чего?
- Я не очень хорошо был знаком с вашим сыном, - ответил Камышин; сглотнул комок. - И поспорили мы только однажды. Я сказал, что мы плохо воюем, и поэтому нас гонят фрицы. Рассудил, что как только мы научимся - тотчас пойдём в обратную сторону. Павел, ваш сын, ответил, что это чепуха, сказал, что все беды из-за нас, белоручек. Он считал, что мы хуже приспособлены к жизни.
Камышин разломил картофелину, вдохнул её аромат. Подумал, сколь раз он мечтал об этом на фронте - втянуть ноздрями горячий влажный картофельный парок.
- Нас отправили в рейд. Далеко за линию фронта, - продолжил Камышин. - Задача была не дать противнику сомкнуть фланги, чтобы наши могли спокойно отступить. В тыл уходили обозы с мирными жителями... с городскими, в основном... но это не важно. Мы должны были завязать бой, уничтожить две огневые точки и взорвать мост. - Камышин перевёл взгляд на Полесникова, тот смотрел куда-то вдаль, сквозь стену избы - в тот далёкий день. - Бой получился короткий и страшный. Немцы не ожидали нашего появления и подпустили близко. Основная схватка случилась в окопах. Павел был... я... в общем... как бы это сказать...
- Он оказался на линии огня, - помог Полесников.
- Шальная пуля?
- Нет, - Камышин покачал головой. - Я стрелял в немца. Павел попал под мою пулю. Выскочил... Я не успел сообразить.
Старик крякнул и наполнил стаканы. До самого края, под завязку. Он отчётливо понял, что произошло в том бою: Война.
Не имеет значения, кто нажал на курок, точно так же Камышин мог попасть под пулю его сына. "Любой мог попасть! - от горькой истины не становилось легче. - Будь она проклята, эта война!"
- Помянем!
Бойцы встали, поднялся отец.
- Земля ему пухом!
Удивительным образом разговор мужчин успокоил Варвару Филипповну. Она быстро убедила себя, что это ошибка, что она не поняла сказанного - стара баба-дура! - и что с её Пашенькой всё хорошо. А убит кто-то другой. Её сынок жив и здоров и скоро вернётся домой. Беда обошла стороной. "Но почему они говорят о нём в прошедшем времени? Почему встали? И почему на стакане лежит краюшка? Почему? Почему? Почему?"
Женщина зашлась плачем. Климент обнял жену, обхватил руками, сильно прижал к себе.
- Полно, мать! Полно! Война!
- Ваш сын герой, Варвара Филипповна, - сказал Полесников. - Он выполнил свой долг перед Родиной. Сполна.
Полесников развёл руками, посмотрел на свои большие ладони. Он оказался беззащитен перед материнскими слезами. Рассказать про разведку? Про собак и болото? Про неудачное наступление? Как дивизию размазала немецкая авиация? Как отходили с боями к Дону, и от полка осталось только тридцать человек? И что Камышин убил в тех сражениях много больше, чем восемь фрицев, а значит, он и Павел Рябин выполнили свой долг. Или рассказать, как бились за Днепр? Как освобождали Орёл и Белгород?
Промолчал лейтенант. Понял, что не утешат мать эти слова.
*
Вместо послесловия.
Иногда я пытаюсь представить себе ту Великую Войну. Не победы и не взятия европейских городов, а каждодневную окопную жизнь. Четыре года - большой кусок человеческой жизни, как ни крути.
Пытаюсь поставить себя на место рядового солдата. Сорок второй год. Зима. Сталинград. Если вам нужно описание ада, прочтите воспоминания очевидцев о тех днях: люди замерзали, присев отдохнуть на секунду.
Сколько я проживу после войны? - думал солдат. Если меня не убьют (этого хочется), если мы победим (я на это надеюсь). Пять лет? Десять? Двадцать? Едва ли так долго: я насквозь простужен, заморен голодом, вымотан, поморожен, замучен бессонницей. Я болен, хотя само понятие "болезнь" исчезло. Болезнь существует только одна - война - и она неизлечима таблетками.
Даже если я проживу десять лет после победы, и все эти десять лет меня будут кормить шоколадом и носить на руках - теперешних мук это не оправдает. Ибо нет такого истязания, которое можно было бы ко мне применить сверх существующих. Так зачем мне терпеть? Зачем мучиться? Если с каждым прожитым часом я лишь углубляюсь в трясину, уготованную мне судьбой. Нужно прервать эту жизнь сейчас же! Немедленно!
...так думаю я - позволяю себе слабость.
А тот замученный солдат (мой дед) поднимался и шел в бой. Роптал, жалился, проклинал судьбу, но мысль избавить себя - пустить пулю в висок - в его голове не возникала. Для неё там не было места.
Я не уверен, что это можно считать твёрдостью духа или стойкостью личности - не думаю. Скорее это национальная черта. Возможно, национальный характер.
Только жаль, что с каждым годом эта чёрточка в нас слабеет.