Боги теряют людей - им уже не нужны игрушки из плоти и крови. Они устали от плачущих кукол, слабых, и жалких, и не желающих стать другими. Боги и сами не думали, что теплая глина останется глиной.
Люди знали, что они - глина. Мало кто из них знал, что они - люди. И уж совсем никто не знал, что они - боги. Люди жили, плодились и размножались, совсем забыв о том, что такое напутствие было дано зверям и птицам, а от человека требуется нечто большее.
Люди суетились, обременяя землю. А земля, кажется, только из немыслимого милосердия терпела и была спокойна и недвижима. Зато по ночам казалось, что она готова вздыбиться и сбросить с себя человеческую шелуху. Тогда в пропасть полетели бы дома, разорвались артерии дорог и сгинуло все, что люди считают вечным. А потом земля успокоилась бы.
Но по ночам люди спали, и разве что некоторым в тревожных снах виделись гигантские горбы и утробный глас возмутившейся земли.
В этом году весна поменялась местами с осенью. Разве что потихоньку прибавлялись дни, а так погода ничем не отличалась от осенней: над крышами пухли тучи, часто моросил дождь, а в редкие минуты просветления воздух становился совсем по-ноябрьски прозрачным, до неслышимого звона, которым звенит тишина.
Нынешние март-апрель-май были тоскливы. Наш промокший двор казался совсем беззащитным. В прошлом году весна была весной, и никому в голову не приходило сомневаться в том, что так будет не всегда. Хотя и в прошлом году по утрам народ вставал так же тяжело, и старый двор наш пустовал почти до полудня. Те, кому приходилось покидать квартиры, опаздывали и торопились, те, кто оставался дома, еще спали, и только один человек без суеты и спешки встречал нарождающийся день.
Он был дворником, и его звали Иннокентий. Так к нему обращались все: и дети, и взрослые. Иннокентий, помоги донести шкаф до четвертого этажа. Иннокентий, беда, опять кран на кухне свернули. Иннокентий, не могли бы вы побыстрее расчистить снег возле машины? Обращались все, и по всякому поводу, так что дворник Иннокентий исполнял по совместительству обязанности слесаря, столяра, грузчика... Был суров, но безотказен. Впрочем, несмотря на его большей частью сумрачный вид, никто не сомневался в том, что Иннокентий - существо доброе. Работал он без выходных, и каждое утро на улице слышалось шарканье его метлы или - в зимние снежные дни - граханье лопаты.
К работе своей он относился как к святой обязанности и между прочим рассказывал нам, дворовым ребятам, что он вроде деда Мороза. Только у Мороза дежурство раз в году, а у него, дворника Иннокентия, каждый день, потому что он, дворник Иннокентий, отмеряет время, разделяя ночь и день, и каждое утро непременно начинается именно с того, что он начинает шаркать своей метлой.
Иннокентий улыбался в густую бороду - из-за нее непонятно было, старый он или молодой. Улыбался, но не шутил. Это было понятно. И мы верили ему, хотя давным-давно разучились верить в сказки, а большинство из нас и не слышало их из уст вечно озабоченных родителей. Большей частью двор наш заселяла беднота: многодетные неразумные семьи, похожие одна на другую и детьми, и родителями, сельский люд, имеющий в виду перебраться в город, переселенцы с рабочих окраин, где было совсем уж худо. Попадались еще гастарбайтеры да вьетнамские торговцы. Эти снимали квартиры или комнаты, ютились по шесть человек в одной. Поэтому ругань и драки были картиной настолько обычной, что никого, кроме самих дерущихся, не трогали.
Мы верили, что солнце встает и день отделяется от ночи именно потому, что Иннокентий ежеутренне несет свою вахту, а не наоборот. Нашлись, правда, не в меру правдолюбивые личности, утверждавшие, что Иннокентий, как и все, ставит будильник на четыре утра и все его волшебство заключается лишь в завидном постоянстве, коим большинство из нас не обладает. Это мнение вызвало волну протеста. Если многие и думали об этом, то молчали себе и не противоречили дворницкой байке. После этого мы украдкой и с тайной опаской, будто сами боялись разоблачения, искали в дворницкой будильник, но не обнаружили не только будильника, но и вообще каких бы то ни было часов. Так попутно выяснилось, что существует-таки работа, которая Иннокентию точно не по душе. Часов он не чинил, не любил и не держал. Нужно ли говорить, какой вывод мы из этого сделали? Не в меру правдолюбивые были посрамлены. Все очень радовались.
Днем Иннокентий часто отлучался из своей каморки, зато по вечерам он всегда бывал дома. Пацаньё собиралось вокруг Иннокентия и слушало. Драчливые и независимые, как все дворовые мальчишки, возле него мы прекращали все разбирательства и споры. Это было время перемирия, а его дворницкая по всеобщему и негласному решению была признана нейтральной территорией.
Мы просили истории про войну, про царей и героев, про дружбу, что-нибудь веселое просили и - немного стесняясь - про любовь. Иннокентий рассказывал. Историй у него было много, некоторые, длинные, были с продолжением. Иннокентий в это время обычно прилаживал черенок от лопаты, вязал новую метлу или чинил что-нибудь из имущества соседей.
Он рассказывал про благородного царевича, который рос в отцовском дворце, как наш Илья Муромец, тридцать лет и три года (или все-таки меньше?), а когда вышел из дворца, так его другая жизнь поразила своим убожеством, что он надел сандалии на босу ногу и ушел куда глаза глядят - надо полагать, спасать мир. Рассказывал про двух влюбленных, родители которых враждовали между собой, а они все равно хотели быть вместе, вместе и умерли всем назло. Еще рассказывал про великую битву, в которой сражались и боги, и люди - совсем как равные, и не обязательно боги были главнее. И выходило так, что не было в этой битве ни наших, ни ваших, ни своих, ни чужих, ни правых, ни виноватых.
Все имена у него были мудреные, и из всех мне запомнился бог Шива. Был такой у индусов бог-разрушитель, от танца которого мир падает в тартарары. Больше всего мне нравилось то, что ему не жалко было этого мира, и в то же время он был не агрессивен, этот бог-виртуоз, он не по злобе рушил, а делал то, что полагалось, и главным образом потому, что мир постарел, но не стал совершенней, а люди, наоборот, измельчали и испакостились до такой степени, что милосердней было прихлопнуть их всех единым махом, до того, как худшая половина их переубивает друг друга, а лучшая передОхнет от мучительного открытия собственного ничтожества и стыда за самих себя.
Дворник любил рассказывать про зверей, и звери у него тоже были какие-то удивительные. Белый слон, который упал со скалы, чтобы накормить своим мясом голодающих людей. Обезьяний царь, которому равных не было в благородстве. Царь-олень и много других. Это к тому, - пояснял Иннокентий, - что дух дышит, где хочет, и сами боги не брезговали телами животных, когда в них превращались, и вообще иные звери получше людей. Тут мы с ним были согласны.
Иннокентий животных любил. У него был щенок. Звали его так же, как и хозяина. Дворник был против каких бы то ни было извращений имени своего любимца, как, впрочем, и своего. Поэтому, когда звали щенка Кешей, поправлял. Путали их, конечно - и в разговорах, и так. Пробовали звать Иннокентий-большой и Иннокентий-маленький, но ведь щенка таким именем не покличешь. Иннокентия-большого мы убеждали, что ничего унизительного для собаки в имени Кеша нет. Вон даже какие кобели и сучки с безупречной родословной и именами Арчибальд, Рудольф и Клеопатра в семейном кругу отзываются на Арчи, Руди и Клепу. Иннокентий-большой молчал, но, по всему видно, не соглашался. В конце концов щенок стал зваться Иннокешей. Хозяин отнесся к этому как к вынужденному компромиссу, но возражать не стал.
Иннокешу любили. Впрочем, мы вообще любили животных больше чем людей, как это часто бывает с заброшенными детьми, словно получая и отдавая щенятам и котятам ту заботу, что сами недополучали и выказать не могли.
Моя семья даже по дворовым меркам считалась неблагополучной. Отец - алкоголик со стажем, да еще буйного нрава. Мать, бедная, измученная, на двух работах, мы с сестрой, за которыми по возможности глаз да глаз. Глаз главным образом требовался за сестренкой, которая страдала эпилепсией. То ли у нее это было врожденное - ребенок-то спьяну сделанный, - то ли на папочку с мамочкой да на драки их насмотрелась, вот и сказалось. Только с тех пор, как случился с ней первый припадок, мать все силы и пьяные слезы свои отдавала несчастному дитяти, а я как-то оказался в стороне.
До того я был типичным шалопаем. Курил, ругался, слыл задирой и готов был оправдать прогнозы школьных учителей относительно моего будущего, несомненно криминального. После болезни сестры во мне как-то само собой постепенно укрепилось намерение проверить, насколько далеко может упасть яблоко от яблони. Само собой получилось и так, что большинство хозяйственных забот легло на меня. Никто не возражал, все приняли как должное. Только вот ласки я с тех пор - ни грубой, ни пьяной, ни случайной - больше от кровных своих не видел. Не ругали, не били, но и не привечали. Дескать, взрослый уже и спрос с него, как со взрослого, и отношение такое же.
Сестра - та благодарила молча, взглядом. Жалко было ее очень - маленькая еще. Говорили, что падучая проходит у девочки, то есть, получается, у женщины, после того, как она родит ребенка. Мать надеялась на это. Только ждать было еще долго - сестренке было всего девять.
Такие проблемы решаются на раз-два, как сказал однажды Кирилл, известный наш похабник и драчун, и немедленно предложил свои услуги, с поправкой на срок, пока "девочка созреет". Я его чуть не убил тогда, он даже удивился - он же в шутку, никого обидеть не хотел, тем паче дитя убогое.
Вообще-то мы с Кириллом считались друзьями. Не то чтобы близкими, но друг друга всегда выручали. У него дома было еще хуже. Помимо непутевых родителей он имел еще и брата-уголовника, который как с малолетства пошел по дурному пути, так с него и не сворачивал. Сам Кирюха парнем казался неплохим. От меня в отличие, он никому ничего доказывать не собирался и рано пустился во все тяжкие. Девчонки его, впрочем, любили, и подружек он имел - каждую неделю новую. Если разобраться, то хамил он больше от отчаяния. Кому не хотелось гордиться предками! Кириллу гордиться было нечем, и он пытался соответствовать - глупо, конечно, - но этим их оправдывая.
Вот так мы и жили. Немногие, как я сейчас понимаю, делают это лучше нас, а нам самим всегда казалось, что так жить не то чтобы правильно, но вполне естественно.
Но однажды появилась она - Инна. Это мы потом узнали, что ее так зовут. А пока увидели немыслимо красивую девушку. Кирилл присвистнул и, провожая ее похабным взглядом, пропел что-то на мотив известного "То ли девушка, а то ли виденье". Да-а, такие к нам еще не заходили. Ничего особенного она, может, собой и не представляла, но настолько вся была ухожена, настолько вся казалась прямо-таки хрустальной, от волос до самого последнего ноготка, что представлялась нам существом иного порядка.
А девушка, к нашему удивлению, скрылась в дворницкой. Через некоторое время они вышли с Иннокентием, и она была заметно взволнована: лицо разрумянилось, а глаза бегали и блестели. Иннокентий выглядел как обычно. Впрочем, из-за бороды и усов все равно не разобрать было, что он там чувствует. Ни на кого не глядя, он провел ее через двор и так же, ни на кого не глядя, вернулся к себе. Это было событие. Двор живо обсуждал эпизод, строил предположения относительно девушки, но нечего и говорить, что Иннокентий никак не пытался прояснить ситуацию.
Через несколько дней народ за чаем, пивом, домино, футболом активно толковал о том, что незнакомка приходила еще раз и, кажется, оставалась на ночь, девица, похоже, не из бедных, вся из себя гордая, неженка и белоручка, чего она хочет от нашего дворника - непонятно, а наш-то скромник, сказочник - имелся в виду Иннокентий - каков, а?
Инна и в самом деле ночевала в дворницкой. Не только ночевала, но и осталась насовсем.
В этот вечер у Иннокентия собралось много народу. Кроме того, многим именно сегодня потребовалась срочная починка всякой хозяйственной ерунды. Всем не терпелось взглянуть на гостью нашего дворника. Инна сидела молча и только улыбалась. Одета она была в узкие джинсы и старый иннокентиев свитер, который красиво на ней болтался. На ее лице застыло детское выражение удивления и какой-то молчаливой благодарности. И вовсе не была она гордой. Может, она и казалась такой кому-то из наших, но, скорее всего, просто не знала она толком таких, как мы, и на нашем языке говорить не умела, потому и помалкивала. И правильно делала: стараться казаться своей в чужом обществе с первой же встречи - это выглядело бы смешно и жалко.
На узком топчане перед ней лежали книги, исписанные листы бумаги и между прочим, недешевый ноутбук. Кто-то уже разузнал, что Инна работает переводчиком в каком-то литературном журнале. Книги и бумаги весьма интересовали Иннокентия-маленького, который так и норовил влезть на топчан, вытягивался в струнку, переминался с лапы на лапу, вертел хвостом, как пропеллером, думая, наверное, что это помогает, и при этом непрерывно поскуливал, до тех пор, пока Инна не взяла его на руки. Истоптав и обнюхав все бумаги, щенок уселся рядом с ней. Он выглядел очень довольным - видно, девушка ему полюбилась.
Иннокентий-большой гостью свою словно бы не замечал. За весь вечер он не сказал ей ни слова. Даже не смотрел в ее сторону. Рассказывал по-всегдашнему свои истории и усмехался в бороду. Зато мы просто из кожи вон лезли перед новым человеком, старались казаться более развязными, по-взрослому ругались, поминутно задирали друг друга, то и дело выходили покурить. В иннокентиевой каморке мы этого не делали - он не любил. Инна смотрела на нас и улыбалась, но не нам, а каким-то своим мыслям.
Нам все это казалось какой-то загадкой. Иннокентий, конечно, не от мира сего, хотя он был нашим. Инна, наоборот, не наша, но вполне из этой жизни, правда, из той ее части, о которой мы знали понаслышке. Как они собирались уживаться вместе, было непонятно.
А потом все стало как обычно. Разговоры утихли, и мы привыкли к новому положению вещей. И ничего даже не изменилось. Так же звали Иннокентия по всякому делу, так же шаркал он по утрам своей метлой, так же приходили мы слушать его сказки, так же резвился подросший уже Иннокеша. Инна никого не стесняла. Познакомиться с ней никто толком не познакомился, хотя она здоровалась со всеми. Здоровались и с ней.
В тот день отец пришел с работы рано, трезвый и злой. Побродил по квартире, порычал, подергал запертую изнутри дверь моей комнаты. Потом пошел на кухню и открыл окно - высматривать друзей. Через некоторое время, видимо, высмотрел. Я слышал, как они через окно обсуждали свое времяпрепровождение на ближайший час. Потом хлопнула входная дверь - отец ушел. Я решил выйти на улицу подождать своих - мать и сестру.
И тут Кирилл окликнул меня из окна своей квартиры.
- Чего тебе?
- Зайди, дело есть, - он кивнул головой куда-то в сторону.
Я поднялся к нему.
- Ну?
- Проходи.
Мы вместе прошли в его комнату. Кирилл плотно закрыл дверь, хотя дома никого не было. Оглянувшись, он протянул мне жестяную коробку.
- Я тебя специально позвал, пока моих нет. Будь другом, спрячь у себя ненадолго. Боюсь, батя пропьет, если отыщет.
- А мой не пропьет?
- Не успеет. Говорю же, ненадолго. Дня на три всего, потом заберу. Понимаешь, у него получка вчера была. Мать, само собой, все деньги забрала, какие успела, а он шмонает по всему дому второй день - ищет, чего бы спереть. Поуспокоится, возьму обратно.
- Ладно. Только ты уж побыстрее. Мало ли что.
- Договорились.
Я взял коробку. Она была довольно неумело запаяна и оказалась неожиданно тяжелой.
- Ничего себе система безопасности, - усмехнулся я. - Вы от своего бати каждую получку так прячете? Тяжело-то как. Ему что, золотыми слитками выдают?
- Получку? - рассеянно переспросил Кирилл. - А, ну да. Упаковка тяжелая. Ладно, Геныч, иди. Да коробкой не светись, спрячь куда-нибудь под куртку.
- Не учи.
Я понимал его проблемы. Мы жили с такими же. Запихнув коробок за пазуху, что вообще оказалось не совсем легко, я зашагал домой.
Дома у меня был тайник. Чтобы добраться до него, нужно было выдвинуть подоконник. Видимо, по упущению рабочих, строивших этот дом, в стене под окном не хватало нескольких кирпичей, а два самых крайних вообще держались на честном слове. Так что их можно было выпихнуть наружу, между прочим, на крышу иннокентиева жилья. Наша квартира располагалась на втором этаже, и два окна выходили прямиком на крышу дворницкой. Дуло из-за этих кирпичей зимой ужасно, но, на худой конец, на подоконник можно было накинуть одеяло или коврик, зато у меня было укромное местечко. Там я порой хранил всякие свои секреты. Обнаружил я это место случайно, когда красил рамы. Поскольку ремонтом в доме кроме меня никто не занимался, знал об этом тайнике я один. Туда я и решил спрятать Кирюхину коробку.
Дома никого не было, но я тем не менее запер дверь комнаты, прежде чем вскрыть подоконник. Тайник пустовал. Я попытался аккуратно втиснуть туда коробку. Она не влезала. Я надавил посильнее. Неаккуратно запаянная крышка отвалилась и раскрыла содержимое. Это были не деньги, как я думал.
В коробке, завернутый в чистую ветошь, лежал пистолет. Самый настоящий, тяжелый, холодный. Я достал его, осмотрел со всех сторон, даже понюхал. Ничем не пахло, но, по-моему, из него таки стреляли. Потом я вспомнил, что лучше бы на таких вещах не оставлять отпечатков, и тщательно вытер пистолет тряпкой, стараясь при этом не касаться курка.
Ну и Кирилл, ну удружил, приятель. Я, как мог, плотнее закрыл коробку, напихав туда тряпья и бумаги - вот же Кирилл не мог додуматься, - чтобы ничего не болталось, завернул еще и сверху, сунул ее под окно. Втиснул на место подоконник. Ничего вроде заметно не было. Задернул штору. Так было еще лучше. Теперь нужно было к Кирюхе, выяснить, чего это он. Если нужно, я бы спрятал, только врать-то зачем? Я не думал, чтобы Кирюха мог меня подставить нарочно, тем нужнее было поговорить с ним.
Еще из комнаты я услышал, как пришли мать с сестрой, но мне было не до них. Впрочем, Кирилл успел куда-то смыться. Дома я его не застал. Мне все меньше нравилось происходящее. Решив дождаться его во что бы то ни стало, я пошел пока к Иннокентию - скоротать время.
Я заглянул в окошко дворницкой. Иннокентий сидел голый по пояс, скрестив ноги, и глубоко дышал. В такие минуты он был весь в себе, и лучше было его не трогать. Чертыхнувшись про себя - что же это за день такой, в самом деле, нигде мне сегодня места не находится! - я вознамерился удалиться, но Иннокентий пошевелился и открыл глаза. Потянулся за одеждой, увидел меня и пригласительно кивнул. Я вошел, уселся на полу. Инна была здесь, но, по обыкновению, ничем не выдавала своего присутствия.
- Ты поговорить или так? - сразу спросил Иннокентий.
- Так. Но можно и поговорить. Хотя я и уйти могу, если что, - спохватился я.
- Ты нам не мешаешь.
Так и сказал - "нам". Значит, все у них с Инной как положено.
Под руку мне попался черенок от лопаты. Я взвесил его - был он тяжеленный.
- Таким и убить можно, - сказал я.
- Можно, - согласился дворник. - Опытные бойцы вообще считают, что оружием может быть абсолютно все, включая вещи нематериальные.
- Как это?
- Ты разве не слышал, например, что словом можно убить?
- Слышал, - хмуро подтвердил я.
Не только слышал, но испытывал на себе. Не стоит говорить, что в школе я не числился среди любимчиков. Может быть, и раньше мои детские шалости были такими же невинными, как и у других ребят, но, зная о моей неблагополучной семье, осуждали меня более строго, с прогнозом, так сказать, на будущее. Убивать не убивали, но саднило внутри здорово.
- Первые войны, наверное, начинались с рукопашной, - без всякого видимого перехода заговорил Иннокентий. - Вот такими дубинами и дрались - лицом к лицу. Уже когда придумали стрелы и копья, убивать стало проще - издалека ведь не видно, каковы глаза умирающего врага. А уж когда изобрели оружие массового поражения, смерть и вовсе стала безликой.
- Получается, воевать стало легко?
- Это как сказать. Убитым точно не легче. Тем более что они своего врага даже в лицо не знают. - Он помолчал. - Да и убийцам, пожалуй, тоже. Видишь ли, сама война - она от слабости человеческой, не иначе.
- А мне казалось, что наоборот: воевать - значит показывать силу.
Иннокентий покачал головой:
- Совсем не так. У человека не хватает мощи, чтобы приняться за самое трудное - перекроить самого себя. И он по злобе принимается за то, что полегче, - пытается переиначить мир. Впрочем, ты можешь думать по-другому.
- Получается, драться вообще нельзя. А как же за Родину, или там за справедливость?
- Я говорю о войне, а не о борьбе. Бороться и воевать - не одно и то же.
- Как это?
- Ну, к примеру, борьба с самим собой - это процесс необходимый, а война с самим собой - это, извини, уже раздвоение личности.
- Разве мир переделать легче, чем себя?
- А ты попробуй. Или вокруг посмотри. Люди - они ведь все почти ждут, чтобы кто-нибудь спас их, убедил, вытащил, поддержал. Кто-то со стороны. Думаешь, они не подозревают, что можно сделать шаг в сторону, один маленький шаг, шажочек - для начала - и все будет по-другому? Нет, как раз знают. Но с ужасом закрывают на это глаза. А почему - догадываешься?
- Страшно потому что.
- Верно. Потому что впереди - неизвестность. Когда прыгаешь через яму, прежде чем приземлиться, на какое-то мгновение зависаешь над пропастью. Вот этого мгновения люди и боятся больше всего.
От Иннокентия я вышел задумчивый. Постоял, вспомнил и заторопился куда шел. Посреди двора увидел соседку. Заметив меня, она остановилась.
- Ген, ты бы к своим бежал. Они что-то... Нехорошо там, - сказала она.
Я только рукой махнул - очень нужно было поговорить с Кириллом.
На этот раз он был дома и встретил меня недружелюбно.
- Ну? - с порога начал он.
- Ты зачем меня обманул?
- А ты уже пронюхал...
- Я не пронюхал, а честно посмотрел. В коробку, которую, между прочим, закрывать надо было лучше. Дураку ясно, что уцелевшие ползарплаты твоего бати так не прячут. Тяжеловато для рублей. Вот иди теперь и сам забирай свой ствол. Я с ним больше светиться не намерен.
Кирилл сделал большие глаза и затащил меня внутрь.
- Ген, ты это... не сердись. Я сначала хотел тебе напрямик сказать, да ты сам про деньги подумал. Я и не стал разубеждать. Тебе же лучше: меньше знаешь - крепче спишь. А я бы его дня через два все равно забрал.
- Ты влип что ли куда?
- Я - нет. Это брат. Попросил спрятать, только не в доме. Вроде бы прийти за ним могут.
- Он что, кого-то грохнул?
- Веришь, Геныч, я сам не в курсе. Говорю же, велел спрятать и ничего не объяснил. Обещал забрать скоро. Я думаю, не обманет, не законченный же он урод - своих подставлять. Но даже если он за стволом не придет, я сам заберу, чес-слово.
- Н-ну...
- Мне больше и просить-то об этом некого. А ты, думаю, даже если и почуешь неладное, язык распускать не будешь. Кому-кому, а тебе я неприятностей не хочу. Заберу, обещаю. Не сердись...
- Да ладно.
Пистолет явно обладал темным прошлым, иначе оно и быть не могло, если дело касалось Кирюхиного брата. С другой стороны, это был Кирилл, которому я мог доверять как самому себе, и не выручить его, когда в самом деле надо, было бы позорным малодушием. Да и чем я рискую, в конце концов? В общем, мы вышли во двор вполне примиренные, покурили и разошлись. Я отправился домой, вспомнив по пути предупреждение соседки и предвкушая одну из привычных семейных сцен, конца которым не было.
В доме и в самом деле было нехорошо. На кухне пьяно мычал отец, судя по мычанию, уже в бессознательном состоянии. А в коридоре, в самом проходе, я увидел мать, неподвижную, в луже крови, растекавшейся по полу вокруг головы.
Я заметался. Надо было вызывать скорую помощь. Скорая непременно сообщит куда надо - они обязаны. Жалости к отцу не было. Увезут дурака в милицию, туда и дорога. Без него спокойнее. Мать лежала без сознания, а может, и не живая уже. Чем или обо что он ее шарахнул, я не знал, но, видно, сделал это неслабо.
И тут я увидел сестру. У нее лихорадочно блестели глаза. Я уже знал, что за этим следует.
- Гена, не уходи, - она заплакала, тоненько-тоненько.
Я кинулся к ней, лихорадочно соображая, что же делать. Она цеплялась за меня тонкими своими ручонками и вся дрожала.
- Не уходи, - повторяла она.
- Да не уйду я, успокойся.
Однако уйти было нужно. Сбегать к телефону и вызвать скорую. А потом еще пистолет. Он все еще лежал у меня под окном, в тайнике. Если дело дойдет до милиции, лучше бы такой игрушки в доме не иметь. Однако и перепрятывать было рискованно. Некогда, да и куда? Мысль сработала быстро и подсказала единственно возможный вариант: из окна прямо на крышу, повыдвинуть кирпичи, чтобы можно было в любой момент избавиться от опасной коробки, выпихнув ее наружу.
Не отпуская от себя сестру, я пробрался в комнату, к раскрытому окну. Как назло, двор пустовал. Только Инна сидела на лавочке и читала. Не слишком приятно было привлекать ее к этому, но сейчас мне ничего другого не оставалось. Я окликнул ее, она подняла голову.
- Можешь подняться? Очень нужно...
Она захлопнула книгу и направилась к подъезду. Я встретил ее около двери и быстро пропустил в квартиру.
- Видишь? ...те, - я еще не знал, как к ней обращаться.
- Не... не знаю. Надо врача. И милицию, наверное. А у меня - вот, - я кивнул на судорожно всхлипывающую сестренку.
Инна понимающе кивнула.
- Я сбегаю позвоню, это быстро. А ты с ней побудешь? Побудете? - опять поправился я.
- Да, конечно. Только зачем бежать? У меня мобильный.
- Нет, лучше не надо, - я все время помнил про ствол, который все равно прятать, - мне еще нужно...
Не договорив, я опрометью помчался вниз. Вылезать из окна в ее присутствии было, я полагал, подозрительно, поэтому - вихрем из дома, влезть на крышу - от случайных взглядов там спасала неуклюжая деревянная надстройка, неизвестно для чего предназначенная, но в моем случае она приходилась кстати... За спиной услышал плач сестренки и успокаивающий голос Инны.
Скорая приехала через четверть часа. Мать привели в чувство, все оказалось не так уж страшно, хотя крови вытекло порядочно, да и без сотрясения, наверное, не обошлось. Милиция тоже приехала. Только заявление на отца мать писать не стала - у него была пока работа, с которой не успели выгнать, все-таки деньги, а если в тюрьму, так вообще ничего, еще и свое заработанное отдашь, не бросать же идиота.
Инна сидела в моей комнате на диване, голова сестры лежала у нее на коленях. Сестра спала.
- Успокоилась?
- Ага. Она сильно испугалась.
- Ничего не было? - спросил я, имея в виду приступ.
Инна покачала головой, видимо, не поняв.
- Спасибо... вам, - с заминкой сказал я.
- Можно и на "ты", - сказала Инна, без улыбки, но приветливо.
- Ладно. Спасибо тебе.
Уже потом, когда она ушла, я вдруг подумал, что если у меня появится девушка, я ничего не буду иметь против, если она будет похожа на Инну.
На следующий день я увидел Инну в городе. Она была не одна, и видимо, ее это не радовало. От парня, который шагал рядом с ней, она явно старалась избавиться. Тот, напротив, назойливо вился вокруг нее, заходя то справа, то слева. Я бы не придал этому большого значения, если бы позже, зайдя к Иннокентию - вообще-то мне нужен был он, - не застал Инну явно расстроенной.
- Что-то случилось?
- С чего ты взял?
- Вижу, ты какая-то...
Она повернулась ко мне спиной. Стояла, сгорбившись и обхватив себя руками за плечи, будто зябла.
- Что ты знаешь об Иннокентии? - спросила она.
Я пожал плечами, хотя она этого не могла видеть.
- Иннокентий хороший... - я произнес это то ли спрашивая, то ли утверждая.
- Угу, - у нее это прозвучало как-то сдавленно.
И тогда я понял, что она плачет. Инна, сморкаясь и всхлипывая, поведала мне свою историю. Точнее, ее и Иннокентия. Они, оказывается, одноклассники, страшно были влюблены друг в друга. Собирались, как водится, пожениться, строили планы о будущей учебе в университете и студенческой жизни, да родители Инны, люди зажиточные и со связями, Иннокентия принимали в штыки. Он со своей одинокой и рано постаревшей матерью против них был натурально голь перекатная. Родители Инны подобрали для дочки подходящего, по их меркам, жениха и настояли на замужестве. Инна сопротивлялась, конечно, и слезы шли в ход, и сцены, и истерики, и даже убегать собралась с Иннокентием, да, видно, страшно стало, в общем, все-таки уступила и вышла замуж за родительского избранника.
Иннокентий сильно переживал, долго буйствовал - он тогда другой был, - преследовал Инну, клялся, что этого так не оставит, но и он в конце концов смирился. Ни в какой университет он не пошел, даже пробовать не стал. Он вообще исчез, и только потом, поняв окончательно, что счастья у нее в жизни нет и быть не может, Инна разыскала своего любимого и узнала, что он подался в духовную семинарию - пока не монастырь, конечно, но тоже прочь от мира. Иннокентий еще в школе был личностью задумчивой, а уж после такого облома в личной жизни и вовсе поглотили его думы о высоком.
Они снова стали встречаться - чужая жена и бедный семинарист, - понимая, что ничего хорошего обоим это не сулит. Ни один, ни другая не решались что-то изменить. Впрочем, встречались они редко, хотя и почти не скрывались от посторонних. Обоим было нечего терять. Так продолжалось до тех пор, пока Иннокентия не поперли из семинарии. За ересь, - пояснила Инна.
- За что? - не понял я.
Но она только рукой махнула. И правда, чего спрашивать, разве мало того, что он, не таясь, встречался с мужней женой?
Инна попросила закурить. Сигареты у нее закончились. Поколебавшись, я протянул ей свои - мне было не жалко, но я вспомнил, что обычно курила она, и сравнил с тем, что курили мы. Она поморщилась, но взяла. Правда, как я и ожидал, сразу же закашлялась, сделала еще пару затяжек и сигарету потушила.
Я слушал ее рассказ с не меньшим интересом, чем истории нашего дворника. Во всем этом немало было для меня удивительного. У нас царили вольные нравы, встречались и строили жизнь кто с кем хотел, родителей не спрашивали, да родители - бывало и такое - не знали, где и с кем живет их чадо. А в присвоенном праве родителей Инны распоряжаться судьбой дочери виделось мне прямо средневековье какое-то. Тоже и Иннокентий. Несмотря на его бороду, скрывающую возраст - если они с Инной ровесники, значит, не юный уже, но довольно еще молодой - никому в голову не приходило, что он похож на попа, или дьячка, или кем он там должен был стать после обучения в семинарии.
- Ну а потом? - спросил я.
- Потом он снова исчез. Я опять его разыскивала. Долго пришлось искать, но вот - нашла.
- А теперь?
- Даже не знаю. Иннокентий настаивает, чтобы я обратно вернулась, а мне лучше умереть, чем вернуться.
- Почему настаивает?
- Говорит, что жизнь мою ломать не хочет, да я не верю. Он меня любит. По-прежнему любит.
- Тогда какие проблемы? Ты его любишь, он - тебя, ну и чего раздумывать?
- Проблемы-то есть...
По словам Инны, Игорь, ее муж, в действительности оказался негодяем редким. Несмотря на то, что сам изменял жене направо и налево, делить ее с другим не хотел. Это понять можно, но в средствах он был неразборчив и способен на все. Инна боялась и за себя, и за Иннокентия.
- Ты просто не знаешь. Он все может. Убить или каких-нибудь подонков натравить. Да только не в этом дело. Иннокентий его не боится - не такой человек. Простить он мне не может, вот что.
- А ты?
- Ну что я? Дура была, теперь поумнела, да никто не верит. Жить хочется, Гена, а не доказывать кому-то всю жизнь, что могу быть человеком.
Игоря я увидел через несколько дней, когда он приехал забрать свое. За Инной он приехал. Я сразу понял, что это он. Коренастый, невысокий, с размытыми чертами лица. Если бы не рот, лицо его вообще было бы белым пятном. Рот был большой, красный и жадный. А дашь ведь такому в зубы - крови будет и крика! Родительский сынок, которому с детства все на блюдечке и который к этому привык. У которого взгляд всегда мимо тебя. Очень грубый. Мы таких не любили.
Мы, конечно, тоже не отличались деликатностью, но наша дикость и грубость шла от безнадежности, у таких же, как Игорь, она выплескивалась от избытка самоуверенности. Мы знали, что это плохо, что можно иначе, даже представляли, как, - лучше, красивее, благороднее, - но не могли, не умели, не привыкли. Иначе можно было не нам, не таким, как мы, - так мы все думали. Иначе можно было им, но они не хотели. Им казалось, что иначе не заметно, насколько им все позволено. Мы были грубияны. Они - хамы.
Игорь разговаривал с Инной. Вообще-то он не разговаривал - он орал. Широко расставив ноги, не вынимая рук из карманов, он при каждом слове подавался вперед всем корпусом. Инна молчала и зло смотрела на него. Игоря это, по-видимому, распаляло все больше, так что он стал еще и выпячивать голову в такт сказанному.
Мы издали наблюдали за этой картиной. Кирилл сплюнул.
- По-моему, хмырь хамит.
- Подожди. Пусть сами разберутся.
А дело меж тем принимало нешуточный оборот. Игорь орал все громче, Инна что-то негромко ему ответила, он прямо взревел, вынул наконец руки из карманов и стал толкаться. Чье это все, я спрашиваю, чье, и что ты без меня? - забирай, сволочь, мне от тебя ничего не надо - еще приползешь, сука блудящая - ни за что! Вот так примерно это было. Инна сорвала с себя серьги, кольца, все, что было, бросила под ноги, Игорь грубо схватил ее за плечи, сильно встряхнул и замахнулся кулачищем. Мы, конечно, видели и не такое, но это была Инна, и чтобы ее вот так - нам казалось, что нет зрелища более омерзительного. Не вмешиваться больше было нельзя.
- Шел бы ты отсюда, парень, - Кирилл был настроен мирно, но решительно.
- А вы кто такие?
- Мы-то? Местные. А вот ты здесь явно лишний. Видишь, девушка тебя не хочет. Ну и проваливай подобру-поздорову.
- Не понял, - Игорь еще был в запале, он не понимал, что мы все, стоявшие кругом, настроены серьезно. - Это ты мне? - он снова выпятил голову и ткнул себя пальцем в грудь.
- Зря ты так, - не повышая голоса, произнес Кирилл. - Мы ведь не приказываем. Мы просим. Пока.
Нет, Игорь не понимал. Иначе бы не полез драться и не получил от Кирюхи в зубы. Это быстро сбило с него спесь, он отступил, насколько можно сохраняя лицо, и уже с безопасного расстояния, видя, что никто не собирается его преследовать, стал орать, что всем еще покажет, что он и сейчас бы это сделал, если бы по-честному, а не всей толпой на одного. Хотя никто его пальцем не тронул, кроме Кирюхи, мы просто стояли рядом, выражая молчаливое одобрение происходящему.
Инна поблагодарила нас, однако всем было неловко. Игорь словно напомнил, насколько в разных мирах мы живем, и лучше бы этим мирам не пересекаться, а уж если это случилось - коснуться друг друга, и в стороны, чтобы не успеть врасти. Инна, кажется, начала врастать, и приходилось ей нелегко. Она пришла к Иннокентию, но получилось так, что постепенно она становилась ближе нам, а уж потом ему. Так или иначе, Инну мы уступать не собирались.
Жаль, что именно в этот момент поблизости не оказалось самого Иннокентия. Мы полагали, что ему достаточно посмотреть на Игоря, и тот ретируется быстрее, чем сейчас. У Иннокентия все выходило красиво. Однако Иннокентий делал погоду в нашем дворе, а вот с собственной жизнью у него, оказывается, было сложно.
Этой ночью уснуть мне не пришлось. Сначала разругались отец с матерью. До крупной драки, правда, не дошло, но пошумели-таки. Мать бегала потом из прихожей в ванную, причитая, плескала водой, садилась тихо плакать в кухне, но не выдерживала и опять принималась бегать туда и обратно, призывая нас с сестрой проснуться и посочувствовать. Я не внимал. Сочувствие к ней постепенно и давно уже превратилось у меня в чувство какой-то брезгливости, как это часто бывает, когда постоянно кого-нибудь жалеешь.
Когда она наконец угомонилась, сон у меня пропал. Подняв голову, я прислушался, потом вышел из комнаты - захотелось пить.
- Ген, - послышался из полутьмы плачущий голос матери. - Подай полотенце. Смотри, как он, сволочь, лицо мне расписал, а мне завтра на люди идти. Чтоб ты подох! - выкрикнула она с ненавистью. Отец откликнулся невнятной руганью, уже засыпая.
У матери было две работы. Одна "культурная" - вахтером в общежитие, за которую она переживала, что идти "на люди". Другая обыкновенная - судомойкой в заводской столовой.
Я молча намочил полотенце холодной водой и подал ей.
Потом лег в постель, но не спал, лежал в темноте и думал. Вот родит сестра, перестанет болеть. Эх! А если и родит, то от кого? Не дай Бог попадется такой же пропойца, как папочка. Господи, не допусти этого, ну пожалуйста! Она ведь радости в жизни и не видела совсем, что ж ей, и потом мучиться? О своей собственной жизни думалось вяло и неопределенно.
За окном залаял Иннокеша. Вообще-то такое бывало: любопытный песик любил ночную жизнь. Его лай среди других посторонних звуков был помехой не большей, чем остальные. Но мне все равно стало тревожно. Иннокеша опять подал голос, и в этот раз прямо-таки залился лаем, который оборвался пронзительным визгом. Я выглянул наружу. Внизу шевелились тени: у Иннокентия-большого были гости.
Я оглянулся на сестру. Дыхания ее не было слышно, так что трудно было понять, спит она или просто лежит. Но спала она всегда беззвучно. Поколебавшись секунду, я открыл окно и спрыгнул на крышу. Ломая ногти, вынул кирпичи из-под окна и достал пистолет. Я понятия не имел, зачем это делаю. Никогда в жизни не стрелял из настоящего оружия, только примерно знал, как надо целиться и куда нажимать. Но так казалось надежнее.
Прежде чем спрыгнуть, я посмотрел вниз. Тени шевелились уже в стороне, и в одной из них я узнал нашего дворника. Это была немая и стремительная сцена. Дрался он красиво. Я такого даже в кино не видел. Не дрался, а танцевал. И где это он так научился? Как он их раскидывал! Как метлой махал. Но их, сволочей, было четверо. При этом никто почему-то не издавал ни звука. И Инны не слышно...
Инна! Не медля ни секунды больше, я прыгнул вниз и устремился в дворницкую. Инна была там. Но кричать она не могла, потому что ее душил потный, растрепанный и исцарапанный Игорь. Сначала я подумал, что он ее уже убил. Считанные мгновения понадобились мне, чтобы прыжком очутиться возле этого негодяя и изо всех сил треснуть его рукояткой ствола по затылку. Выстрелить мне даже в голову не пришло. Только мелькнула мысль, а заряжен ли пистолет вообще? Игорь так и повалился лицом вниз. Потом говорили, что удар был профессиональным: короткий, точный и сильный. Такой, что старался бы - не получилось.
Инна поднялась, задыхаясь и кашляя. В ужасе уставилась на Игоря, потом на меня.
- Ты его уб... - дыхание у нее опять перехватило.
Я так и стоял, сжимая ствол в руке. И тут появился Иннокентий. Даже если бы не сияла ссадина на правой скуле, его бесстрастный вид никого не обманул бы: от него так и веяло яростью и победой. Он огляделся и потер костяшки обеих рук. Подошел к Игорю, положил ладонь на шею: сказал - жив. Они обменялись взглядами с Инной. Она коротко кивнула и стала собираться. Запихнула в студенческую сумку свитер, пару книг и свой ноутбук. Под ногами, чуя неладное, поскуливал Иннокеша, которому, видно, тоже крепко досталось.
Иннокентий подошел ко мне. Поднял мою руку вместе с пистолетом. Пальцев я не разжимал.
- Эту штуку забрось подальше. Или верни, откуда взял.
Я судорожно сглотнул.
- А вы?
- А нам все равно здесь больше не жить.
Инна стояла, вполне готовая. Сам Иннокентий взял только куртку. Погладил притихшего щенка, поднял его за загривок.
- Возьми-ка ты Иннокентия, - сказал он мне. - Ему с нами не по пути теперь. Пусть живет спокойно. Щен ласковый и послушный. Не пожалеешь.
Я протянул руки, принимая щенка. Обнаружил, что злосчастный ствол все еще у меня в руке, поспешно сунул за пояс. Инна порывисто обняла меня.
- Прощай, Гена. Будь счастлив.
- И вам счастливо. Может, еще свидимся.
- Вот это вряд ли, - откликнулся Иннокентий. - Уходим, а то эта банда скоро оклемается, - поторопил он Инну. - Ну, будь здоров, братец. Хороших вам лет и зим. Будьте счастливы, насколько сможете...
Слава Богу, Иннокеша молчал, когда я тем же путем вместе с ним пробрался домой. Но сестра все равно не спала.
- Гена, - окликнула она меня, - что там?
- Где?
- А где ты был?
- Гулял. Подарок вот тебе принес, - и я протянул ей повизгивающего Иннокешу.
- Какой теплый, - выдохнула она. - Ты прямо за ним ходил?
- Угу, - неопределенно откликнулся я.
- Гена, - опять позвала она.
- Что еще?
- Я никому не скажу.
Сестренка моя умна была не по годам. Но молчать она будет - в этом я не сомневался.
Больше никто никогда не слышал об Иннокентии и Инне. Я часто думал о них, и всегда они виделись мне двумя маленькими человечками на огромной безучастной земле. В моих видениях их окружали фантастические горы, мертвенно-фиолетовые и неподвижные. Иногда их окружала пустыня, снежная или песчаная, но тоже необитаемая. И все же казалось, что если земля взбунтуется, то уцелеют именно они двое.
Иннокеша стал жить с нами. Сестренка приучила его спать с собой, и он не возражал. Теперь рядом с ней всегда находилось радостное и любящее создание. Они почти не расставались. Случайно или благодаря щенку, но приступы у нее прекратились сами собой.
Игорь остался жив. Все его показания были направлены против Иннокентия - а о чем он еще мог подумать? Совесть меня погладывала, но не сильно: дворник все равно был в бегах.
Кирилл, как и обещал, забрал ствол на следующее утро после всех этих событий. Невозможный его братец, засунув пистолет за пазуху, не вдаваясь в подробности, объявил, что уезжает навсегда, чтобы его не искали, что может и придется свидеться когда-нибудь - чего не бывает на огромной Земле, - а так до Страшного Суда, - хохотнул он на прощание и исчез.
Сам Кирилл... Что-то он думал про меня, хотя я, разумеется, не посвящал его в то, что произошло у Иннокентия в ту ночь. Он не спрашивал. Он вообще стал другим, Кирилл. Молчал, часто думал о чем-то своем, почти не сквернословил. Кинул всех своих подружек.
- Как ты думаешь, Ген, - спросил он меня однажды, - чтобы по-настоящему, не как эти все... - он с отвращением махнул рукой по направлению к окнам, - чтобы девчонка за тобой и в огонь и в воду, нужно такую девчонку найти или самому такое заслужить?
- Не знаю, Кирилл. Наверное, и то и другое.
- Не знаешь. Эх, ничего-то мы не знаем... - не попрощавшись, он пошел прочь.
Вместо Иннокентия пришел новый дворник, бродяга и бездельник, которому не было дела ни до порядка на вверенной ему территории, ни до смены дня и ночи, разницы между которыми он, впрочем, порой не замечал по причине своего беспробудного пьянства. Дворницкая стала местом обычным и нисколько не привлекательным.
Боги устали страдать за людей, которые до сих пор остались язычниками, обращавшимися к ним на предмет выпросить капельку благополучия во всей своей нескладной жизни.