Он сидел на грязных ступенях пыльного, давно не мытого подъезда обыкновенной шестнадцатиэтажной башни. Сидел и безнадежно пытался совместить в один- контур, засиженного мухами окна, но в глазах двоилось и этот процесс казался очень мучительным и бесконечным. Сквозь грязные стекла "обеих" окон проглядывали две ущербленные луны, и их нечистый вид, а главное какая-то дурацкая симметрия вносили в его душу ощущение полного беспросвета и необъяснимой тоски.
-Господи!- думал он, - да как же люди могут здесь жить, где даже луны и те, засижены мухами.
Не дожидаясь ответа на собственные мысли, он достал из кармана плоскую четвертинку, в которой на палец булькала теплая водка. Допив, то что было, он в который раз поразился ее мерзкому запаху, и точно в такой же раз попытался сигаретой перебить стойкий привкус аптеки, резины и еще какой-то гадости.
- Ну, конечно же, левая!- вслух самому себе заявил он,- не зря же я с такой малости поплыл.
Мысли его от этого пойла тут же вернулись в квартиру, из которой он совсем недавно вышел, да еще с таким скандалом. В ушах, казалось, все еще звучал резкий визг заказчицы, хозяйки квартиры, толстой до омерзения бабы, явно выходки из рязанской глубинки, заставшей его за очередным глотком этой сивухи.
-Ты, плиточник, ты за мои деньги должен меня в жопу целовать, мразь!
Голос ее срывался на крик, пудра с трясущихся щек осыпалась, как иголки с новогодней еле в теплой комнате. Мат из ее густонакрашенных губ раздавался почему-то еще более паскудным, чем, если бы он его слушал от последней вокзальной шлюхи. Сначала, он еще пытался извиняться, что-то говорил о качестве работы, которое, несмотря на эти жалкие граммы, все равно очень хорошее, о творческом подходе, об однообразии, о глотке кофе, который сейчас же выгонит даже намек на опьянение. Но она все визжала, и паузы между ее криками становились все меньше и меньше. Тогда, скидав в большую сумку весь свой инструмент, он молча переоделся и также молча вышел из квартиры, громко хлобыстнув железной дверью, на прощание.
И, вот, теперь он сидел на грязных ступенях холодного подъезда и упорно смотрел на раздвоившиеся окна. Перед глазами, где-то внутри его сознания, как на передержанном фотоснимке все более и более контрастным проявился образ его жены. Ее сузившиеся от злости глаза, побелевшие губы и скулы, а за спиной ее стояли в молчаливом осуждении две дочери... "Что же я наделал! Что же я!" - мысли его обгоняли друг-друга, путались, цеплялись меж собой, а руки уже судорожно рвали скользкий от пыли и жира шпингалет. С сухим треском отлетели твердые пожелтевшие бумажные ленты, которыми когда-то заклеили от сквозняка оконные рамы, да так и забыли про них. Пожухшая вата и сухие невесомые мухи, посыпались на него, а он, уже, опираясь ногой о люк мусоропровода, лез все выше в оконный проем. В лицо ударило чистым свежим воздухом и откуда-то снизу, где мотались голые ветви деревьев, тянуло аппетитным запахом жареных котлет, а в темноте, в черном почти небе желтела ясная луна. "А луна то одна" - с какой-то радостной гордостью прошептал он, одумался и пошел домой, к семье.