1 сентября 1942 года отец отвел меня в первый класс 48 средней школы и передал "с рук на руки" моей первой настоящей учительнице. К своему стыду забыл я её имя и отчество. Она была маленькой, горбатой, похожей на бабу-ягу, очень строгой, но справедливой женщиной. Мы построились в колонну по двое и вошли в большое светлое и чистое здание. В классе учительница объяснила основы поведения, показала, чем и как она будет наказывать нерадивых: у неё в руке блестела широкая металлическая линейка, которая при определенных обстоятельствах могла с некоторым усилием опускаться на стриженные под "ноль" наши головы. Когда прошло несколько дней учебы, мы освоились, привыкли к новой обстановке, стали позволять себе шалости и разговоры во время занятий, большинству осмелевших пришлось испробовать действенность "линейной" дисциплины, повторять два раза подобные увещевания не было особой необходимости: хватало одного щелчка. Мы сидели, выпрямив спины, убрав руки за поясницу, мне казалось, что я еду в танке. Помню свою первую двойку за диктант: я спутал две буквы, там где нужна была Д написал Б и наоборот. Сильно переживал. Даже сейчас иногда автоматически проскакивает эта ошибка. В начальной школе я был отличником, но в четвертом классе, когда мама заболела и её положили в больницу, контролировать стало некому и за первую четверть мне по двум или трем предметам вкатили двойки. Отец был огорчен, но в школу его не вызывали и он ограничился одним серьёзным разговором, после которого мне было очень стыдно за своё безответственное поведение. В следующей четверти двойки сменились тройками, а потом четверками.
Первые два класса у нас было совместное с девочками обучение. Затем в правительстве решили в некоторых больших городах провести широкомасштабный эксперимент и, там где это было возможно, ввели раздельное обучение. Не знаю, как оценили результат эксперимента в министерстве, длился он, наверное, лет 7-8, но у меня лично оценка этого мероприятия была и остается весьма положительной. Самое главное, что произошло в сознании мальчишек так это изменение отношения к особам противоположного пола: девушки для нас стали существами высшего порядка, объектом трепетного восхищения, поклонения, ангелами во плоти. Никому из воспитанников мужской школы того времени не могла даже прийти в голову мысль о каком-то другом, отличном от нашего, потребительском отношении к женщине. Каждый из нас считал не допустимым, не достойным мужчины грубое, оскорбительное обращение к нашим матерям и сестрам, к нашим избранницам. Что-то подобное воспитывалось в офицерских училищах.
<...>Но вернемся опять в школьные годы. В первых классах я был заикой. Заикался очень сильно. В четвертом классе, перед экзаменами, по совету старших я написал прошение - просьбу на имя директора школы, в котором просил освободить меня от устных экзаменов, заменив их письменными. Просьба была отклонена, и пришлось мучить учителей и мучиться самому. А в середине пятого класса произошла, оставившая неизгладимый след в памяти, встреча с очень чутким и внимательным человеком, после которой, спустя каких-нибудь пару месяцев от заикания остались слабые отголоски. Это был руководитель хоровой капеллы завода ЧТЗ по фамилии Крыночкин, к которой он добавлял вторую часть - Баночкин и заразительно смеялся. Он был коренным москвичом, выпускником Московской консерватории, прекрасным пианистом, замечательным педагогом-хормейстером, организатором, жизнелюбом и весельчаком. В Челябинск он приехал по приглашению руководства завода, считавшего, что такой гигант социндустрии, как Челябинский тракторный должен иметь не только классную хоккейную команду, но и образцово показательный хор. И он сделал его действительно знаменитым. Капелла побывала во многих городах и странах, выступала с неизменным огромным успехом. В один прекрасный день в школе повесили объявление о наборе в хор мальчиков для капеллы ЧТЗ. В назначенный день и час я и еще один "певун" из нашего класса, предстали перед Крыночкиным. Прослушав нас, он выбрал меня и обратился ко мне с вопросом, на который я почти ничего ему не мог толком ответить. Не дослушав моего объяснения, он попросил после занятий остаться. А потом он в течение минут 15-20 рассказал, объяснил и показал, что нужно делать, чтобы избавиться от заикания. Он убедил меня, что, если я буду руководствоваться его советами, то скоро смогу свободно и непринужденно говорить. Всё так и получилось, за что я от всей души приношу свою искреннюю благодарность чудесному своему исцелителю. Как жаль, что я не догадался сделать этого тогда. Оказалось, что если захотеть, то можно избавиться от изнуряющего дефекта речи и не так уж это сложно. Следуя уроку, преподнесенному учителем, я перестал торопиться высказать роящиеся в моей головенке мысли, стал говорить нараспев; чувствуя, что вот-вот начнется срыв, набирал полную грудь воздуха и на выдохе произносил "трудное" слово. Самое главное нужно твердо верить, что все получится, не распускаться, не паниковать и тогда успех придет обязательно.
В 45 году отец, посоветовавшись с мамой, продал своё американское, кожаное, с меховой поддевкой, пальто, единственный почти новый костюм, гараж во дворе, козу Белку и по настоянию своего друга и бывшего начальника Андрея Кирилловича Краснова купил пианино. Это был поступок достойный подражания. Вскоре дети всех начальников, проживающих в нашем доме, вместо уличных подвижных игр, получили взамен занятия в музыкальных школах без всякой на то охоты, желания и при отсутствии у многих элементарного слуха и способностей. Откровенно говоря, я тоже посещал "музыкалку" без всякого энтузиазма. Несмотря на это обстоятельство, благодаря природной склонности к пению и видимо, все-таки, присутствия каких-то способностей, успехи по музыке были впечатляющими. Через 2-3 месяца я уже подбирал песенки и аккомпанировал отцу его любимую "Тройку", в которой седок спрашивал приветливо ямщика: "О чем задумался, детина?"
В нашей музыкальной школе была одна учительница знаменитая не только своими учениками, но и своим далеким небезызвестным родственником композитором Рубинштейном. Она была отличным преподавателем и пользовалась заслуженным авторитетом у педагогов. Однажды она спросила меня, сколько времени я трачу на занятия по специальности и я, чтобы выглядеть в ее глазах прилежным учеником, ответил: "Часа два". По выражению ее лица было понятно, что она мне не поверила: "За два часа можно было бы успеть сделать больше" - недовольно проскрипела она. А занимался я тогда минут 15-20 отсилы. Правда, ближе к выпускному экзамену я занимался и по 2 и по 4 часа, но это было потом. Уже учась в машиностроительном техникуме, за последний год обучения одолев двухгодичную программу по классу фортепиано, блестяще исполнив со своей учительницей первую часть концерта Гайдна для двух фортепиано "ЛЯ мажор" и еще ряд сложных произведений на экзамене, я закончил школу и перешел в училище. Моя последняя учительница по фортепиано Ревекка Германовна Гитлин бала мной весьма довольна и охотно взяла меня в свой класс. Эта миниатюрная женщина была изумительным педагогом, первоклассной пианисткой и, наверное, сделала бы из меня неплохого музыканта, если бы не ультиматум директора музыкального училища: либо техникум, либо училище. Я учился уже на втором курсе машиностроительного, был отличником, комсоргом; расставаться со средним специальным техническим учебным заведением мне не хотелось и я выбрал техникум. Так закончилась моя музыкальная карьера. Иногда я об этом сожалею. Может быть, потом я бы перешел на вокальное отделение и стал певцом. До сих пор, когда есть настроение и слушатели сажусь за пианино играю и пою свои романсы на стихи Бунина, Пушкина, Блока; песни советских композиторов и русские романсы. Вроде пою хорошо, по крайней мере, людям нравится, а иногда замечаю в уголках глаз некоторых слушателей небольшое увлажнение.
Будучи в загранкомандировке на строительстве пакистанского металлургического комбината в городе Карачи, выступал со сцены для специалистов и членов их семей. Пел под оркестр народных инструментов. Главному инженеру строительства, Пономаренко Александру Ивановичу, очень нравилось мое пение и он полу шутя, полу всерьез называл меня "наш Ребров". Конечно, до Реброва мне далеко: диапазон не тот, да и школа не та, т.е. у меня то школы пения нет вообще никакой. Голос поставлен самой природой. Пел я всю жизнь. Наша соседка по площадке в доме на улице Воровского, мое пение оценивала своеобразно, по своему: "Раиса Петровна такая хорошая женщина, а муж ее с утра поет." Для нее с " утра напился" и "поет" были синонимами.
Семь классов общеобразовательной школы N48 я закончил с одной тройкой по немецкому языку: не выучил один билет и он мне попался. За то повезло мне на географии, самом трудном для меня предмете. Тут было все наоборот: вызубрил я только один билет и вытянул его. С остальными билетами я, мягко говоря, был только ознакомлен.
Покидать школу не хотелось, но отец был другого мнения: "У парня должна быть специальность, да и офицерское звание после окончания техникума не помешает". На счет присвоения офицерского звания он был кем-то обманут. Возможно в других техникумах это и было, например в железнодорожном или в автомобильном, но не в нашем. Когда я пришел получать свидетельство об окончании семилетней школы, директор, он же наш классный руководитель, Дмитрий Васильевич Циова, спросил, куда я пойду и не хочу ли в восьмой класс. Услышав, что такое желание имеет место быть, попросил придти отца для серьезного разговора.. Отец сходил, но не изменил своего решения. Я любил школу, замечательных преподавателей и воспитателей, из которых добрая половина относилась к сильному полу, были участниками войны. Какие это были преданные и влюбленные в свое дело люди! Помню как самозабвенно наш классный, преподававший математику, объяснял теоремы, как он, увлекаясь, становился на цыпочки и после кульминации объяснения опускался на пятки возбужденный от проделанной трудной работы и вместе с тем несколько удивленный и радостный оттого, что все так красиво получилось. А какой был учитель немецкого языка! Сущинский Михаил Алексеевич - сама доброта. Любовь и уважение ко всем ученикам струились от него и порождали в нас подобную ответную реакцию. Он сумел мне, не обладающему способностями к изучению иностранных языков, привить интерес к немецкому языку. Одно время я упорно, с желанием зубрил немецкие слова и на бытовом уровне даже думал не на русском, а на немецком. Мастерами своего дела были и физик Ершов Владимир Васильевич и преподаватель русского языка и литературы Суворов Дмитрий Иванович. Изумительными педагогами были и представительницы слабого пола с большим упорством внедрявшие в наши молодые и ветреные головы знания по истории, географии, химии и другим предметам.
Наш класс 6в ничем не отличался от 3 других параллельных классов. Круглый отличник был только один - Сева Федосеев, спокойный, несколько смущающийся оттого, что может ответить по любому предмету на любой вопрос преподавателя. Не слишком уютно он чувствовал себя потому, что "зубрил" не любили; к таким относился в полной мере Миша Педан, когда он отвечал, мы проверяли даже запятые в тексте учебника, перед которыми, как истинный педант, Михаил повышал голос. Нам, середнячкам, учившимся на 3-4, по душе были такие ученики, как Лерка Ивановский, обладавшие высокими моральными качествами, физически развитые и умеющие рассказать материал не книжным языком, а своими словами. Валерий занимался спортивной гимнастикой, потом имел какой-то разряд. В 10 классе он прославился на всю округу тем, что на тумбе заборчика у края крыши 2х этажного крыла школы сделал стойку на руках. После школы он поступил в военно-морское училище и, думаю, стал прекрасным офицером и настоящим гражданином. Напарником по парте у него был Алька Селюцкий, старавшийся подражать ему во всем. Но в военку он не пошел, окончил наш политехнический вместе с Витей Тищенко. Виктор работал потом районным архитектором в Челябинске, был страстным охотником и рыболовом, получил большущую дозу облучения, сплавав за уткой в запретном для купания озере, в районе зараженном после аварии на первом атомном предприятии Челябинск 40. Он умер от лучевой болезни, не дождавшись отправки в специализированную московскую клинику. Еще один из моих одноклассников окончил педагогический институт по кафедре немецкого языка и был преподавателем в педе - это Дмитрий Братников. Дима был знаменит тем, что в седьмом классе его в школу провожала бабушка и несла ему портфель, а после занятий она забирала внучка домой. Наш любимый Циова частенько невзначай спрашивал его: "Димочка, бабушка калошики принесет? Дождичек пошел." Рюрика Столбушкина, большого любителя покурить на перемене в туалете и обычно опаздывавшего на урок, Дмитрий Васильевич пытал: " Вот и Столбушкин! Где вы задержались? Ах в туалете, нанюхались ароматов, аж я отсюда чую." Рюрик прекрасно рисовал и писал стихи, но он был, как говорят сейчас, из неблагополучной семьи и по слухам ничего, кроме школы, не кончил и спился. Несколько лет учился со мной сын генерального конструктора ЧТЗ Котина - Феликс. Это был холеный избалованный парень с большим самомнением. Мне кажется, ничего путного из него не вышло, хотя чем черт не шутит. Но обычно история на детях выдающихся людей отдыхает. Были у нас и ученики, которым с трудом давались все предметы. Может быть, им надо было бы учиться в спецшколе или пройти курс лечения от лени или слабоумия, правда, если судить по поговорке: "горбатого могила исправит" - лечение, вряд ли бы помогло. Один из вечно неуспевающих, необыкновенно стеснительный, краснеющий после каждой произнесенной фразы, Миша Грозунов, по-моему, не был лентяем, что-то он всегда пытался отвечать, но как-то неуверенно неубедительно с предчувствием того, что все равно получит в лучшем случае 3. Я встречал его спустя года четыре после окончания семилетки. Таким клубком комплексов неполноценности он и остался, хотя окончил ремесленное училище и работал токарем.
В нашей 48 школе учился Караковский Владимир Абрамович, который потом, окончив педагогический институт, работал сначала преподавателем литературы и русского языка в школе N1, затем много лет был директором школы, руководил художественной самодеятельностью, организовывал каждую весну коммунарские сборы для старшеклассников. Спросите тех, кто принимал участие в этих военноспортивнохудожественных сборах. Это была увлекательная интересная трудная многодневная игра с непременным пешим походом, отрядами, командирами и комиссарами, кострами, песнями, соревнованиями. Дети возвращались со сборов какими-то просветленными, готовыми на труд и подвиги, с верой в настоящую дружбу и прекрасное завтра. Директора очень любили, Он был душой и мозгом школы. После его переезда в столицу, где он продолжил свою творческую и преподавательскую деятельность, написал несколько книг по педагогике и коммунистическому воспитанию, первая школа постепенно захирела превратилась в обычное серое ничем не отличающееся от других учебное заведение. Недаром говорят: "И один в поле воин".
Техникумовские будни.
Школа осталась позади. Сдав вступительные экзамены на стипендию, после летнего отдыха вместе с мамой и сестренкой на озере Сугояк, я начал учебу в "машинке" - так между собой мы называли свое учебное заведение - Челябинский машиностроительный техникум.
В те годы в техникуме работали интересные, знающие специалисты с большим производственным и преподавательским стажем. Один Вихман Яков Ефимович чего стоил! Во время войны он был ведущим конструктором - разработчиком выпускаемых на ЧТЗ танковых двигателей В-2, а в нашей группе, на последнем и предпоследнем курсах, занимался классным руководством, читал предмет под названием ДВС, что расшифровывалось: двигатели внутреннего сгорания и был руководителем дипломного проектирования.
В нашей группе мальчишек и девочек было почти поровну. Парни нахально и быстро заняли галерку, чтобы быть подальше от преподавательского ока и иметь возможность заниматься посторонними делами. Девочки безропотно расселись за передние столы отдельно. Все мы пришли из школ с раздельным обучением и потому, по началу, относились к особам противоположного пола с некоторой предосторожностью и стеснением. Но мы еще по недоразвитости, нам было по 14-15 лет, не были отягощены половыми признаками и быстро наши отношения переросли в более близкие товарищеские. Только через год, два наметились изменения и появились влюблённые. Правда, в основном, среди девчушек, созревших для этого несколько ранее мальцов. Среди некоторых учителей-мужчин к нашим, не особенно склонным к технике, ученицам отношение было насмешливо-пренебрежительное. Например, преподававший техническую механику Полецкий, не успев войти в двери, вызывал к доске особу, понимавшую излагаемый материал с большим трудом, издевательски просил "сесть" на головку нарисованного на доске кривошипа и громко вопрошал: "Дульская, вы уже сидите там? Вам удобно? Держитесь, сейчас начнется вращение. Какую траекторию описывает дальний конец шатуна?" Бедненькая Дульсинея, так мы её между собой называли, никак не могла понять, чего от неё хотят добиться и зачем ей нужно держаться, хотя охотно отвечала, что устроилась хорошо и держится крепко. Только на счет траектории она ничего не могла сообщить. Вспоминая сейчас эту сценку, нахожу её схожей с ранними выступлениями юмориста Яна Арлазорова, когда он, мертвой хваткой ухватив кого-нибудь из зрителей, добивался произнесения нужного для него слова. Я, глядя на это "безобразие" даже по телевизору, всегда испытывал какую-то неловкость и чувство неприязни к наглому артисту. Тоже было и тогда. Не могу спокойно смотреть и слушать, как унижают человеческое достоинство. К счастью учителей, допускавших подобное, столь неблаговидное отношение к ученицам, больше не было. Все остальные имели чувство меры и не выходили за рамки приличия. Правда, то что математик Чаадаев приходил на занятия "под мухой", тоже не укладывалось в разряд уважительного и приятного. Но это продолжалось не долго, вскоре его уволили с работы и отдали под суд за растрату профсоюзной кассы: он был председателем профкома.
Русский язык и литературу преподавала у нас жена Чаадаев, женщина изумительной классической красоты с прекрасными толстенным закрученным вокруг головы косами, с карими большущими глазами, излучающими доброту и внимание, исключительной чуткости и мягкости человек, учительница с большой буквы. Мы её очень любили и жалели. После освобождения из лагеря Чаадаев в техникум не вернулся или его просто не взяли обратно. Его потом видели одетым в грязную телогрейку, пьяным жалким. Говорили, что он окончательно спился, развелся с женой и умер, где-то под забором. А какой был способный исключительный математик с университетским образованием.
Остальные преподаватели были людьми вполне уважаемыми с нормальной незапятнанной биографией, с удачно сложившейся карьерой и судьбой. Среди них были люди с феноменальной, памятью. Читавший нам предмет "обработка металлов резанием" Сухов, помнил наизусть таблицу логарифмов, а может быт, он их как-то вычислял в уме? Заведующий учебной частью Карликов знал наизусть кинематику основных отечественных металлорежущих станков, а электротехник Панов, неказистый на вид, несмотря на свои пятьдесят, без видимых усилий взлетал над перекладиной на прямых руках без всяких махов. Среди учащихся таких гимнастов не было.
В нашей сороковушке, группа значилась под номером 040, был один ученик, который появлялся на занятиях очень редко, т.к. играл в основном составе хоккейной команды "Трактор" - это Алька Данилов. Позднее, когда он был тренером, его величали Альберт Петрович. Благодаря своим необыкновенным способностям он почти все экзамены сдавал на отлично. Вернется с игр на выезде, возьмет у кого-нибудь конспект, прочитает один раз и идет получать очередную пятерку. Только он да я окончили техникум с отличием, но он это сделал "играючи". А мы с другом, Володей Ануфриевым занимались, как проклятые, все дни, отпущенные для подготовки к экзаменам. Читали по очереди, потом по очереди рассказывали друг другу материал, при необходимости записывали формулы на клочках бумажки, делали что-то вроде шпаргалок. Рассуём их по карманам и идем на экзамен. Никогда ими не пользовались, но чувствовали себя значительно уверенней.
На второй или третий день занятий на первом курсе в нашу аудиторию вошел старшекурсник в сопровождении классного руководителя, предложил каждому взять чистый тетрадный листок и под его диктовку мы все написали заявление с просьбой о приеме в профсоюзную организацию. Так каждый из нас стал членом профсоюза. Еще через пару недель он же продиктовал нам заявление в комсомольскую организацию, предупредив, однако, что в данном случае пишут те, кто действительно хочет быть комсомольцем. Через неделю, прочитав устав Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, мы в составе почти 100% группы отправились в районный комитет ВЛКСМ и там, после непродолжительной беседы с каждым из нас о правах и обязанностях, были приняты в ряды комсомола. Несмотря на явную заорганизованность данного мероприятия, чувствовался все-таки душевный подъем и желание быть полезным организации. Этому, конечно, способствовала какая-та особенная торжественность момента, красная скатерть на длинном столе, сердечные поздравления членов райкома и теплые дружеские рукопожатия. Мы почувствовали, что нужны и нас примут здесь в любой трудный момент и помогут, если это будет необходимо.
Еще через несколько дней, на комсомольском собрании, я был избран комсоргом и только на третьем курсе мне удалось освободиться от этой нагрузки, убедив комсомольцев группы в том, что необходима смена руководителей всех звеньев, по крайней мере в молодежных организациях ибо каждый должен познавать науку управления. О верхних эшелонах власти я в ту пору и не задумывался. Там все казалось абсолютно прочным и безоговорочно правильным. Ленин был на нашем знамени, а Сталин - это Ленин сегодня. Ни о каких репрессиях никто из учащихся техникума не знал, а процессы над бывшими соратниками вождей в 37 году, воспринимались как праведный суд над перерожденцами и предателями. .
Во время учебы в техникуме, мы, учащиеся, никогда о политике не разговаривали между собой. Кроме политинформации, проводившейся каждый понедельник, и комсомольских собраний, собиравшихся раз в месяц, на которых поднимались вопросы наших взаимоотношений внутри группы, дисциплины на занятиях и успеваемости; никаких массовых мероприятий, связанных с обсуждением вопросов внутренней и внешней политикой партии и правительства, никогда не организовывали. Среди членов семей учащихся не было репрессированных, преследуемых по политическим мотивам.
Мы учились, жили в нормальных благополучных, в основном, семьях, занимались спортом, гуляли, ходили на танцы, влюблялись, отдыхали в домах отдыха, посещали театры и кинотеатры, ходили на концерты, слушали классическую и эстрадную музыку, пели прекрасные советские и русские песни, читали интереснейшие произведения наших и зарубежных писателей, рассказывали анекдоты, были веселы, жизнерадостны, полны надежд на безоблачное, счастливое и радостное будущее. Сомнений в правильности внутренней и внешней политики партии и правительства у нас быть не могло.
В настоящее время, мое отношение к прошлым событиям, сделав "кульбит" возвратилось на прежние позиции с большой оговоркой: "Жаль, что среди массы осужденных врагов народа, большинство таковыми не являлись". В этом повинна вся машина тогдашней государственности. Но легко сейчас рассуждать, не зная всех обстоятельств дел, настроений, международной обстановки и массы важных мелочей того времени, о которых мы даже не догадываемся.<...>
Но вернемся опять к нашим "баранам". Жил я тогда в 15 инорса, техникум занимал второй этаж левой части здания, если встать лицом к кинотеатру "Кировец", до дома расстояние - чуть больше километра. Преодолевал я его за 8 - 10 минут, приходил точно к 8.00: переступал порог класса и звенел звонок. По мне можно было сверять часы. После подъема и физзарядки, которую мы с моим однокашником, тоже учащимся техникума, Женькой Шевелевым делали на школьном дворе, водные процедуры с обтиранием по пояс, сытный завтрак и вперед. Круглый год я, вопреки маминым возражениям, ходил на занятия без пальто, в шерстяной кофточке и куртке от лыжного костюма.
В свои 15 лет я не отличался здоровьем, был мал ростом, худ, как палка. По случаю мне удалось купить у кого-то из дворовых парней гирю 20 кг, потом гантели 5 кг и я регулярно, почти каждый день минут 30 занимался с железом. Благодаря этому, в сочетании с утренней зарядкой, постепенно увеличивался объем мышечной массы, исчезли болезни, а к третьему курсу я вытянулся и стал самым высоким в группе. Силенка тоже прибавилась и вскоре я мог перекреститься 2х пудовой гирей, а на перекладине, из положения согнутых под 90 градусов рук, подтягивался на одной правой.
В детстве я девчонок едва терпел, а в техникуме, относился к ним с видимым безразличием и им это не нравилось. Однажды на перемене они взяли где-то чертежную доску, их было человек 5-6 и, оттеснив ею меня к стене, начали булавками колоть мне все мягкие места. Проходивший по коридору завуч, увидел это безобразие, но почему-то стал орать и призывать к порядку именно меня, а девчонки, как ни в чем не бывало, продолжали издеваться надо мной. И тут я, не обращая внимания на болезненные уколы, уперся ногой в стену и отбросил их вместе с доской, а на завуча начал кричать сам. Он постоял, похлопал глазами и ушел в учительскую. Девчонок он ругать не стал, уж очень он их любил. Как ни странно, после этого инцидента, я изменил точку зрения на моих обидчиц. Они мне стали даже очень симпатичны: у одной - красивая фигура, у другой загадочные глаза, у третьей чудесные волосы, у четвертой проникновенный тембр голоса. Словом у каждой имелась своя изюминка, то, что потом привлечет к ним их поклонников и будущих мужей. Во мне неожиданно проснулся мужчина с нормальной ориентацией, я стал замечать направленные на меня взоры явно не безразличного характера, но по настоящему, до конца учебы в Челябинском машиностроительном, так никто из соучениц сердце мне не тронул.
Среди замечательных настоящих педагогов техникума были и такие, о которых можно сказать: странные, необычные, забавные. Читавший нам технику безопасности инженер с ЧТЗ, фамилия забылась, вызывал к доске, сам отвечал на поставленный им вопрос и в зависимости от того, сколько слов сумел вставить в его рассказ ученик, ставил оценку. В основном балл не превышал четырех. Он щебетал, любуясь, как соловей, своим голосом и меткими выражениями; многие слова произносил неправильно: лауреат заменялся лауретом, портрет - потретом, коридор - колидором, нравится трансформировалось в ндравится. Однажды вызвал он меня. Я, как человек уважающий старших, не стал мешать ему и повторять за ним фразы. После своего монолога он с некоторым превосходством посмотрел на меня: "Садись. Три". На что я, к его не удовольствию, выдал: "Так это вы себе тройку-то поставили, я же не одного слова не произнес". Сильно он возмущался, говорил, что я нахал, ничего не выучивший и поэтому-то ничего не смог ответить. Спорить с ним не имело смысла. После урока я подошел к нему и договорился, что отвечать ему буду только письменно. Так и было. Он меня сажал на первую парту, давал написанный вопрос и чистый лист бумаги. Когда опрос заканчивался, он забирал мой готовый ответ. Таким образом, по технике безопасности в группе появилась оценка "отлично"
"Допуски и технические измерения" вел у нас Сергей Алексеевич Краснощеков, меланхоличный с тихим хрипловатым, видимо от частого курения, голосом, медленными заторможенными движениями. Все уроки его кончались напутствием: "Сушите сухари". На вопрос: "Зачем"? он отвечал: "На экзамене узнаете". Пришла сессия. В 9 утра мы вошли в большую лабораторию по предмету. Все было как обычно: взяли билеты, сели готовиться. С десяток разбирающихся в допусках и посадках ответили, получили оценки, и ушли поиграть в волейбол. В их числе был и ваш покорный слуга. Какого же было наше удивление, когда, возвратившись часа через три, мы обнаружили только 2 или 3 парней тоже сдавших. Остальные, а это были наши девушки, находились в лаборатории. Краснощеков невозмутимо сидел за своим столом пил чай с сухарями. Представительницы прекрасного пола занимались практическими измерениями на многочисленных приборах: определяли классы чистоты, допустимые размеры валов и отверстий. Некоторые, еле сдерживая зевоту, дремали. Мы, потолкались еще часа два около дверей класса, пошли пообедать. Придя назад, мы застали такую же картину, только некоторые из "дам" теперь пили чай, хрумкая сухарики, а некоторые, как сомнамбулы ходили от одного прибора к другому и, казалось, скоро упадут от усталости. Экзамен кончился в двенадцатом часу ночи. Дед, как любя называли мы нашего педагога, всем девицам поставил тройки, но был доволен, тем, что хоть на экзамене научил своих нерадивых учениц пользоваться измерительными приборами.
Знаменательным событием для нашей группы было получение техникумом музыкального инструмента - пианино "Красный Октябрь". Понятно, почему именно для нашей 40й: только я один на весь техникум умел извлекать из этого многострунного инструмента что-то похожее на музыку - современные песни, русские романсы, да к тому же еще и пел под собственный аккомпанемент. В первый же день появления пианино девушки настояли на том, чтобы я поиграл и попел после занятий. Я любил это дело и отказать не мог. Но двери актового зала оказались запертыми на английский замок. Сунув руку в карман и обнаружив там ключи от дома, я попробовал открыть ими замок зала и к моему удивлению и восторгу лиц сопровождавших, без всякого труда сделал это: один из ключей подошел. И вот в самый разгар аплодисментов, после очередной исполненной Утесовской песни про сердце, которое приметил, взял к себе в походный ранец солдат и понес сквозь зной и ветер, вдруг раздался голос директора: "Сейчас же покинуть зал! Кто вам открыл двери? Как вы посмели без разрешения войти сюда? Кто комсорг группы?" Комсорг и нарушитель общественного порядка оказались одной фамилии и обличия. На следующий день на доске объявлений техникума красовался приказ, объявляющий Немелкову А.А. строгий выговор за взлом замка в актовом зале, и нарушение внутреннего распорядка: громкой игре на пианино во время занятий. Приписка была строга и обещала исключение из техникума при повторении нарушения. С тех пор без разрешения дежурного преподавателя или лично директора я к пианино не приближался. Пианино было качества ниже среднего, вскоре мне же пришлось его настраивать. Ключ для подтяжки струн отец мне сделал, я уже успешно настраивал свое пианино и делал мелкий ремонт: устранял западание клавиш, подклеивал молоточки и т.п.
Ничего сверхординарного в техникуме не происходило: дни текли за днями, месяц за месяцем. Пролетели незаметно годы, наполненные обычными делами: занятиями в классе, домашним выполнением заданий, практикой на заводе ЧТЗ, для которого в основном и готовило будущие кадры наше учебное заведение.
Последняя преддипломная практика отличалась от всех предыдущих тем, что во время её прохождения по центральному радио в течение нескольких дней передавали скорбные сообщения о болезни Иосифа Виссарионовича Сталина. Эти сообщения были настолько тревожными и не предвещали по тону их прочтения выздоровления великого и незаменимого кормчего. Большинство взрослых и детей пребывали в отчаянии, задавали один вопрос: "Как будем жить без Сталина?" В день смерти во всех учебных заведениях, предполагаю и в каждом красном уголке предприятий, у портрета Сталина, увитого еловыми ветками, по очереди в траурном карауле стояли учащиеся и преподаватели, рабочие и руководители хозяйств. Многие не стыдясь и не прячась, растирали по лицу катящиеся слезы. Скорбь была неподдельной и искренней. На следующий день я, погруженный в горестное течение мыслей о невосполнимой потере, тихо брёл на ЧТЗ, как вдруг в поле зрения моих полузаплаканных глаз попалась фигура впереди идущей девушки. В крайней растерянности и изумлении я с большим удовольствием отметил прекрасное сложение попутчицы и желание догнать её. И, если бы не смущение, возникшее от столь резкого изменения настроения и внутреннее осуждение моего хода мыслей, крайне смелых, я бы наверное её догнал. И тут я почувствовал, что несмотря ни на что, жизнь продолжается, и не стала от постигшего всех несчастья совсем уж безнадежно потерянной и грустной. Дальнейший ход истории только подтвердил правильность моих заключений.
После окончания практики нас поместили в аудиториюЈ где мы не особенно мешая друг другу приступили к выполнению дипломных работ. Наконец-то состоялась защита дипломной работы. Торжественный ритуал вручения документа, удостоверяющего, что такой-то гражданин закончил ЧМТ и ему присвоена квалификация техника-механика по специальности дизелестроение, свершился. Прошел выпускной вечер. Все выпускники получили распределение на рабочие места. Мне тоже надлежало, спустя положенное для отдыха время, явиться в отдел кадров родного завода, если я не поступлю на учебу в ВУЗ. А в институт поступить я хотел, и не в Челябинский, а в какой-нибудь Московский, например: МФТИ, МВТУ, МАИ. От родителей благословение я получил, денег мне на поездку насобирали, не знаю уж и как, возможно отец получил какую-то премию или мама заранее экономила в течение многих месяцев, скорее последнее.
Наша сороковушка разбегалась, разъезжалась. Парней за исключением меня и Лени Кудряшова, инвалида с детства, позабирали в армию. Олег Волгунцев, Володя Миронов, Сергей Ермаков пошли в авиационное училище, а Юрий Иващенко в военно-морское. Из тех, кто, отслужив, закончил ВУЗ были: Анатолий Галанин, Стас Белов. Наип Абдрахимов уехал к себе на родину в деревню Сафакулево, быстро нарожал массу детишек и был счастлив этим. Алька Данилов, спустя несколько лет, заочно окончил институт физкультуры и стал хоккейным тренером. Никто из наших девушек продолжать образование видимо и не собирался. Макарова Надя, Аверьянова Сима, Ахметшина Ира уехали по распределению в другие города и вышли замуж. Калинина Тома, Афанасьева Ада, Резницкая Вера, Зорова Неля, Шванке Маша работали на ЧТЗ и тоже обзавелись мужьями. Увы и ах! Многие из нашей группы уже приказали долго жить.
Меня на вокзал пришла провожать почти вся группа и конечно родители. Отец шутил, мать крепилась, стараясь проглотить подступивший к горлу ком. Ребята и девчата жали руку, желали успешного продолжения учебы, говорили много хороших и теплых слов. Серега Ермаков на прощанье сказал: "Ты помни, что тебя здесь любят и всегда ждут. Оставайся таким же, каким ты был в техникуме: готовым придти на помощь любому, никогда не задирающим носа, умеющим не обидеть, сказав правду в глаза". Прозвучало последнее предупреждение о том, что поезд отправляется. Последние поцелуи, рукопожатия. Кое-кто из девчонок утирает глаза. Да, действительно меня любили. Поезд тронулся. Последние взмахи рук и я иду в купе. Еще одна страница моей жизни перевернута. Впереди неизвестная манящая столица, новые встречи, новые знакомства, новая другая обстановка. Новая жизнь. А пока в купе меня ждут мои попутчики, челябинские абитуриенты, желающие поступить в престижные Московские институты это мой друг Волька Бородин и его знакомые соученики из 47 школы Лёвка Бондаревский и Эдик Клиншпонт.
САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ.Первый опыт.
Я уезжал из родного города, в котором прошла вся моя недолгая девятнадцатилетняя жизнь, без особой грусти, без страха перед неизвестностью, уверенный в том, что будущее ничего плохого, кроме хорошего, мне не приготовило. Москва-столица представлялась городом совершенно необыкновенным, почти песенно-сказочным, наполненным прекрасными, добрыми отзывчивыми людьми, которых я заочно уважал и любил.
Дорога до столицы не показалась утомительной и долгой: все время мы играли в карты, разгадывали кроссворды, решали интересные задачки по математике и физике. В шесть утра третьего дня поездная радиостанция объявила, что наш поезд прибывает в столицу нашей Родины, город герой - Москву. Под звуки Государственного Гимна состав медленно и величаво подкатил к перрону Казанского вокзала. Мы выгрузились из вагона, и пошли искать станцию метро Комсомольская площадь. Выйдя на площадь трех вокзалов, я поднял голову и увидел высотное здание. Впечатление от увиденного было настолько сильным, что моя нижняя челюсть отпала и я, поставив чемодан, загляделся на это великолепие, но тут же, более просвещенный и побывавший в разных городах, мой друг Волька внес элемент организованности: "Ты закрой рот и возьми чемодан, а то его упрут". Этим замечанием он опустил меня на землю и вернул к реальности. Наконец мы нашли станцию метро - она была рядом, в двух шагах, и разъехались по своим адресам: Волька в Долгопрудный в общагу физтеха, Лев с Эдиком и его отцом ( только выйдя из вагона я обнаружил, что нас сопровождает отец Эдика) к знакомым Клиншпонтов, а я к другу отца по совместной работе на ЧТЗ Качановскому, дяде Вене, на Садово-Самотечную.
Далее приведу строки из моего описания более чем пятидесятилетней давности первых дней моего пребывания в столице.
Товарищ отца, переехавший в Москву в военный сорок четвёртый год, встретил меня несколько настороженно: "Где будешь жить? У нас только одна комната. Алька придет из армии на будущий год". Потом успокоил себя и свою жену: "Ну, пока поспишь на его кровати, а если поступишь, что-нибудь придумаем". В этом "если" прозвучала почти сто процентная неуверенность в поступлении, но я не обиделся, с удовольствием принял приглашение к столу и с аппетитом уничтожил предложенный завтрак. Дядя Веня, увидев с какой скоростью очищается тарелка передо мной, сказал: "Ешь ты ну точно, как Авенир. Всегда завидовал аппетиту твоего бати". Вениамин Исаакович с Фаиной Ильиничной пораспрашивали о Челябинске, о здоровье родных и знакомых, затем, вручив ключи от квартиры и предупредив чтобы долго не задерживался, отбыли на работу.
Как только дверь за хозяевами закрылась, я подошел к совершенно необыкновенному аппарату под названием КВН-49. Перед крошечным экраном его стояла громадная линза, наполненная какой-то прозрачной жидкостью. На это "чудо" я обратил внимание сразу, как только переступил порог комнаты. Дядя Веня, заметив проявленный мной интерес к телевизору, объяснил коротенько назначение аппарата и обещал показать диковину в действии после службы. Но до вечера была почти вечность, а любопытство столь необъятно, что в ожидании прихода хозяина я просто бы умер от нетерпения. Как известно самое неприятное в жизни это ждать и догонять. Решение созрело: "Не боги же горшки ломают" - сказал я сам себе и повернул крайнюю правую, как у приёмника, ручку по часовой стрелке. Раздался характерный для включения щелчок, через некоторое время экран засветился мигающим безжизненным светом, но никакого изображения на нем не просматривалось. Я осторожно начал перемещать ручку дальше. Появившееся тихое шипение усиливалось, но вдруг раздался скрежет металла о металл, который я уловил не столько ухом, сколько пальцами и кожей спины, отозвавшейся на этот не музыкальный звук мурашками, а ручка, издавшая его, как-будто приросла и перестала перемещаться. Я мгновенно покрылся потом. Вытирая противный липкий пот с лица, я попытался выключить телевизор, но ручка не двигалась. Пол дня, кляня себя за неуёмное любопытство, при помощи кухонного ножа, другого подходящего инструмента не было, я разбирал аппарат, разгадывал ребусы конструкции. Наконец я добрался до злополучного сопротивления, но вскрыть его не решился. Не устранив поломку, я кое-как до 5 вечера собрал телевизор и поставил его на место.
Так и не выйдя первый день из дому, измученный угрызениями совести за содеянное "злодеяние", сидел я, абсолютно уничтоженный своим собственным бессилием, и ждал справедливого возмездия. Наконец пытка закончилась, дядя Веня вечно неулыбчивый и усталый вошел в комнату. "Ну, как провел день? Как успехи?"- спросил он, но, глянув на меня и заметив мой жалкий пришибленный вид, встревожился: "Что случилось? Орел". Почти дымясь от стыда, я всё рассказал. Сразу уловив ситуацию и поняв всю сложную гамму моих переживаний, дядя Веня успокаивающе и ободряюще сказал: "Любопытство - не порок..."- и после небольшой паузы продолжил: "Давно уже нужно было заменить этот переменник. Ну, что нос повесил? Сейчас мы с тобой всё исправим". Мурлыча себе под нос какой-то мотивчик, он с необыкновенной легкостью разобрал телевизор и заменил дефектное сопротивление. Менее чем через пол часа началась передача и после последних известий мы с удовольствием смотрели футбольный матч Спартак - Динамо. Первый день в столице закончился приятнейшим зрелищем, сытным ужином и спокойной беседой. От нервного потрясения не осталось и следа и я, едва коснувшись головой подушки на кровати своего друга детства Альки, уснул счастливым безмятежным сном.
Движение на Садовом кольце только начало оживать. Через открытое окно легкий ветерок наполнил комнату утренней свежестью, одиночное урчание автомобилей напомнило родной Челябинск. Всплыл в памяти последний предвоенный вечер, когда мы вместе с Алькой, на чьей кровати я почивал, бегали за мыльными пузырями у нашего дома. Улица внизу постепенно наполнялась шумом транспортного потока. Прозвучал резкий сигнал скорой помощи, резанул воздух визг тормозов, вернув меня из прошлого, под ложечкой засосало: молодой здоровый организм требовал пополнения энергетических запасов. Вскоре за шифоньером, отделяющим от меня остальную комнату, зашевелились, и зазвучал бодрый голос дяди Вены: "Студент, сколько можно дрыхнуть? Вставай, тебя ждут великие дела, да и туалет займут, а горшка у меня нет". Изобразив подобие утренней гимнастики, проделав несколько упражнений, я выглянул из-за шифоньера. Фаина Ильинична уже хлопотала у стола...
После завтрака я отправился по заранее намеченному маршруту. День выдался жарким. Пока я дошел до станции метро "Маяковская", карман моих брюк, до того полный мелочью, значительно похудел, а живот приобрел некоторое сходство с арбузом. Вода была исключительно вкусна: то с мандариновым, то с апельсиновым, то с малиновым сиропами. Удержаться от такого соблазна было выше моих сил. Станция удивила приятной прохладой, людей было немного и я решил подольше не выходить на раскалённую асфальтовую сковородку улицы и получше познакомиться с прекрасными станциями лучшего в мире метрополитена - институты никуда не денутся. Через несколько часов знакомства и любования наступило насыщение информацией и захотелось отдохнуть. Я поднялся наружу и пошел в первый намеченный еще вечером институт. В МВТУ имени Баумана ничего против моей личности и диплома с отличием не имели и даже пообещали принять на первый курс, если будет предоставлена справка о возможности прописки в городе после зачисления в институт. Нужно было держать совет с дядей Веной, может быть он поможет достать такую справку. Было еще рано, и я решил посидеть до прихода хозяина в тени сквера напротив дома. В сквере на лавочках, как полагается, сидели в основном бабушки с внучатами. Все мирно читали и пасли подрастающее поколение будущих строителей коммунизма.
Неожиданно идиллию отдыха и спокойствия разорвал гвалт перебранки и в сквер, из-за соседнего дома, ввалилась компания пьяных мужиков. Воздух сквера будто погустел. Время от времени им не хватало, видимо, богатства двух языков: русского и матерного. Тогда в ход шли другие бессловесные аргументы - кулаки, причем было совершенно непонятно, кто и кого далее "звезданет". Было страшно неприятно наблюдать за этой сценой. Казалось, что вот сию секунду поднимутся с ближайшей скамейки образцово-показательные мужчины-москвичи и урезонят распоясавшихся пьяниц. Но секунды текли и текли, и никто в сквере как-будто даже не замечал творящегося безобразия. И вдруг, я начал воспринимать каждое нецензурное слово, как личное оскорбление. Понимая, что с моей стороны, как гостя столицы, как приезжего это не совсем удобно, я встал и пошел к шумящей своре хулиганов, чувствующих себя хозяевами сквера, города и может быть даже страны. Не доходя метров трех, я остановился и, сунув руки в карман, что, по моему мнению, должно было подчеркнуть полное презрение к опасности, не совсем уверенным тоном произнес: "Товарищи, пожалуйста, я вас очень прошу, прекратите это безобразие, ведите себя как люди". Конечно же, никто из мужиков не обратил внимания на это блекотание. Тогда, повысив голос, я почти прокричал: "Товарищи, прекратите"! Драчуны на мгновенье оторопели от такой неописуемой наглости. "Мужики, кто-то что-то сказал или мне показалось"? - промолвил один из них на манер одесских блатных, лицо его, тупое с маленькими заплывшими поросячьими глазками, с оттопыренной разбитой нижней губой, показалось мне похожим на лицо первого в нашем родном доме челябинского хулигана и жулика Пашки. Неожиданно для самого себя, "Пашка" достал из кармана полупустую бутылку и на его харе появилось выражение нерешительности: бить или не бить? Двое других, перестав выяснять отношения между собой, двинулись на меня. "Ах ты сморчок безмозглый, сопля интеллигентская" - шипел один. "Сейчас мы тебя прекратим" - усмехался другой. Я не знал приемов самбо, никогда не дрался и представить себе не мог, чтобы кого-то ударить первым; стоял ничего не предпринимая, на шевелясь, ожидая дальнейшего развертывания хода событий. Страха не было, но и надежда на то, что можно объяснить этим людям мерзопакостность их поведения, с каждым мгновением становилась все призрачней. "Товарищи, поймите" - начал я, но закончить фразу не удалось. Удар последовал в солнечное сплетение, переломив меня пополам, дыхание перехватило, и тут же последовал второй удар по затылку. Очки упали на чистую, посыпанную песком дорожку, а следом рухнул и я, инстинктивно сжался в комок и закрыл голову руками. Мгновение, похоже, остановилось. До меня наконец дошло: раз не пинают значит ситуация изменилась.
Кто-то тронул моё плечо: "Паренёк, ты встать сможешь"? Я глянул снизу вверх. Надо мной стоял армейский патруль. Боль "под ложечкой" проходила, затылок чуть саднило. Я встал, держа в правой руке абсолютно целые очки, изобразил на лице подобие улыбки, поблагодарил, одел очки: "Повезло - очки-то целы"! Начальник патруля сердито заметил: "Повезло, что мы были рядом и услышали твой крик, а то бы брат не известно чем это кончилось. Что ж ты, Аника - воин, только кричать можешь, а защищать тебя другие должны? Или учись постоять за себя или держись подальше от драк". Пьяные мужики исчезли, как растворились. Чтобы дальше не испытывать судьбу я отправился домой, почистил от пыли одежду и стал ждать дядю Веню, размышляя о том, что мои представления о Москве и москвичах не совсем соответствуют действительности и их необходимо пересмотреть. Об инциденте я решил ничего не рассказывать: незачем расстраивать приютивших меня людей. А человеческий материал, по-видимому, везде один и тот же что в Челябинске, что в Москве. В каждом городе свои Пашки и свои Артуры, и взаимоотношения между людьми тоже мало чем отличаются здесь от наших. Вот так, не совсем удачно, протекали первые дни моего пребывания в столице, хотя могло быть и хуже. "Москва бьёт с носка" - любил приговаривать хозяин квартиры, в которой я снимал угол, когда учился на первом курсе МАИ.
Дядя Веня со справкой о прописке помочь мне не мог, поэтому на следующий день я отправился в очередной по моему списку ВУЗ: Московский ордена Ленина авиационный институт имени Серго Орджоникидзе. В приемной комиссии облюбованного мной факультета авиационных двигателей с готовностью приняли мои документы, но на завтра нужно было пройти собеседование с заместителем декана факультета, оно то и решало мою дальнейшую судьбу: быть или не быть студентом МАИ. Почти вся ночь прошла в повторении плохо помнившихся тригонометрических формул. С тяжелой головой, наполненной кашей полузнаний переступил я порог кабинета. К счастью собеседование началось и закончилось на одном самом главном вопросе: где жить? В общежитии мест нет. "Буду снимать где-нибудь угол" - сказал я. "Поезжайте домой, отдохните, вызов мы Вам пришлем на челябинский адрес" - ответил на это замдекана. Сразу из института я с радостью рванул в железнодорожные кассы, взял билет домой и на следующий день, попрощавшись с Кочановскими, с легким сердцем, воодушевленный отбыл из столицы.
Снова на Урале.
О моем возвращении из столицы никто не знает: не люблю проводы и встречи заранее запланированные, запрограммированные, с предварительной подготовкой, закупкой продуктов и растянутых по времени волнений. Избежать организации проводов порой бывает не просто, за то "нарисоваться" внезапно, нежданно-негаданно, без предупреждений - не может помешать никто.
Поезд прибыл в Челябинск без опоздания раненько утром. Первым полупустым троллейбусом с зевающим кондуктором и еще не проснувшимися пассажирами, которых, похоже, поднять-то подняли, а разбудить забыли, еду домой. Домой! Какое счастье, что у человека есть дом. Откуда бы ты ни возвращался, как бы хорошо там тебе ни было, а дома все-таки лучше. Это совершенно точно. Улицы безлюдны, пусты и чисты: дворники уже подмели свои участки. Моя остановка. Иду от "зальцмановской" арки к своему 15-му инорса, с удовольствием и восторгом вдыхаю прохладный свежий воздух родного города. Милый сердцу, любимый мой город нет тебя дороже и ближе! И никакие столицы мира не сравнятся с тобой! Да, Родина у русского человека одна. Мы русские - не люди Мира, мы патриоты в лучшем смысле этого слова. Несколько позже я очень четко осознал и прочувствовал, что такое ностальгия.
Вот она наша домовая арка, на стенах которой мы с пацанами 9 мая сорок пятого писали о нашей Победе над фашисткой Германией. Вхожу во двор. Наше самое высокое в доме крыльцо, все такое же облезлое, рядом пожарная лестница, на которой я каждое утро подтягивался. Взбегаю на одном дыхании на второй этаж, жму кнопку звонка, которую мы с отцом установили в прошлом году. Двери открывает давно бодрствующий, встающий всегда раньше всех, побрившийся и бодрый отец. Открыл, даже не спросив: "Кто там?" - как обычно. Брови его взметнулись от неожиданности и удивления вверх, "Артур прие-хал, Клава!" - и быстрым порывистым движением он прижал меня к своей большой сильной груди. В щелку приоткрытой комнатной двери выглядывает мать и спешит мне навстречу: "Сынок, что ж ты не предупредил?" Вопрос звучит риторически, без тени осуждения. Обнимаю и целую маму. На глазах её наворачиваются слезы радости. Из другой комнаты выползает заспанная сестрица Жанна: "Ах! Это ты" - можно подумать, что она в свои 13 лет ждала ранним утром появления на пороге прекрасного принца. Чувствую, она тоже рада, но из вредности не хочет этого показывать. Ну, да ладно - она маленькая и глупенькая, хотя считает себя среди сверстниц самой умной. Я коротенько доложил о результатах своей поездки, и батя убежал на работу. Мама, как всегда, слушала мое повествование, постоянно крутясь на кухне за приготовлением завтрака. Жануля, немного посидев и послушав, ушла досыпать.
Плотно позавтракав, я сбегал по маминой просьбе в магазины, поиграл на пианино и попел свои любимые романсы. После обеда позвонил отец и сообщил, что взял в профкоме две "горящие" путевки в дом отдыха "Аракуль" и мы с ним послезавтра отбываем на отдых. На счет горящих я усомнился, т.к. в разгар лета путевок, как правило, не бывает. Но разве это так важно. На отдых! На озеро! Загорать, купаться, ловить рыбу и раков, варить уху на костре, играть в волейбол, флиртовать с девицами. Что может быть лучше в молодые годы перед трудным учебным годом на первом курсе института вдали от родных мест.
Отец - безусловно, молодец. Все делает для того, чтобы я набрался сил физических и моральных. Вечером я сходил к родителям моего друга Вольки Бородина и узнал, что он поступил в Московский физико-технический институт, а лето проведет в археологической экспедиции где-то в средней Азии, куда его возьмет с собой его старшая родная сестра - сотрудница Казахской Академии Наук. Жаль, конечно, что встреча с другом переносится на неопределенное время и в Москву. Когда еще мы установим связь и выберем время для встречи в плотном учебном графике. Он будет жить в общежитии института в городе Долгопрудный, что примерно в часе езды на электричке от Москвы, а я неизвестно в какой части этого большого мегаполиса. Такова "селявуха".
Следующий день прошел в сборах, бегании по магазинам за всякой мелочевкой. А еще через день мы с отцом, уже к полудню, устраивались в палате дома отдыха. Место отдыха не отличалось особенным комфортом и изысканностью, но все самое необходимое имело место быть и нас это вполне устраивало.
Озеро небольшое, но очень красивое с поросшими лесом берегами, прекрасной чистой водой, островом "Любви" посередине. До острова - чуть более километра. Между прочим, на большинстве Уральских озер, если есть остров, то он носит название именно этого прекрасного и безумного чувства.
На третий день нашего пребывания я решил сделать заплыв до острова и обратно. Договорился с одним из новых знакомых, чтобы он, на всякий случай, сопровождал меня на лодке. Не дожидаясь пока он получит весла у лодочника, я потихоньку поплыл, крикнув ему: "Догоняй!" Очки оставлены в одежде на лежаке - поэтому оглядываться бесполезно: все равно на фоне темного берега лодку не увижу. Впереди медленно приближающийся остров. Когда до берега остается каких-нибудь 100-200 метров вдруг судорога скрючивает одну мою ногу, а через несколько секунд и вторую ногу пронзает нестерпимая боль. Что же делать? И далее, в каком-то непонятном спокойствии, возникает мысль: "Отцу придется пойти на обед одному". За этим следует шквал полусознательных действий: усиленно заработал руками - расстояние до берега не сокращается - новый виток паники - судорога перехватывает одну руку, через мгновение и вторая рука не может грести. Выдыхаю струящуюся в легкие воду и ору что есть мочи: "Боря, скорей! Тону!" К счастью мой новый товарищ был уже метрах в 30 и, где-то через минуту, полторы он "выудил" мое скрюченное тело и с большим трудом втащил его в лодку. Я лежал на дне и делал неуклюжие попытки приподняться. С помощью щипков, шлепков и массажа Борис привел меня в дозаплывное состояние. Боль и скованность отступили Спустя некоторое время ко мне вернулся дар речи: "Ну, брат, спасибо тебе. Считай, с того света вытащил, я уж подумал, что на обед не попаду". С Бориса тоже свалился груз нервного напряжения: "Ты не будешь возражать, если я составлю тебе кампанию в лодке до причала?" - сказал он, размеренно работая веслами. Отцу о неудачном заплыве, чуть не закончившемся трагедией, я, конечно, не рассказал: зачем зря волновать родителя.
После этого достаточно сильного стресса, что-то во мне изменилось: я стал серьёзнее, частенько хотелось побыть наедине с самим собой, уединиться в лесной чаще, сесть подумать о жизни, порассуждать о разных событиях, о взаимоотношениях между людьми наделенными властью и простыми тружениками. Не так настойчиво, как раньше, заявляло о себе мужское начало. Девушки отошли в фоновый план, чем были явно недовольны. Короче, я внезапно для себя, повзрослел. Однако, все имеет свою цену и значимость в череде событий. Недаром говорят: "Нет худа без добра" - и в том его значенье. Один из моих друзей, "приказавший долго жить", говаривал еще интересней: "Худое - к лучшему". Не знаю уж к лучшему или нет, но в мою черепную коробку закралась мысль о несовершенстве устройства нашего государства, о том, что лозунг "свобода, равенство и братство", провозглашенный Парижской Коммуной и начертанный на ее знаменах, не может быть однозначно перенесен в наши будни на нашу действительность. Перед глазами начали всплывать картины недавнего детства, когда рядом с нами, голодными и холодными, не таясь и не стесняясь, едва не трескаясь от жира, по барски, жили зальцманы и еже с ними. Ни о каком равенстве и братстве не могло быть и речи, а то, что на заре советской власти нарком Цурюпа падал в голодные обмороки, что Владимир Ильич отказывался от дополнительного питания, вдохновляло на новый виток неприязни к нынешним власть предержащим.
Свобода! Фридрих Энгельс пристегнул к этому слову еще два - осознанная необходимость. Я не читал его высказывания по этому поводу полностью, или не помню, в каком контексте оно было. Мне кажется, что это не определение понятия "свобода". Оно только разъясняет отношение между первым и последним словами и может звучать так: " Свобода необходима, но только осознанная". Само слово "свобода" есть понятие сложное, в которое входят подпунктами: свобода слова, свобода печати, свобода выбора, свобода собраний, свобода вероисповедания и т.д. О какой свободе можно говорить, если зарубежные радиостанции слушать невозможно из-за работающих радиоглушилок, если не приветствуется высказывание своего собственного мнения, если демонстрации проводятся только с разрешения властей по поводу праздников, если выборы в органы советской власти превратили в голосование: один нужен - один в списке, если о вновь принятом в церковный хор певце регент обязан доложить в райком партии.
Я начал осознавать, что свобода для меня становится необходимостью, что мне ее просто нехватает. Чувство неполноценности своего пребывания в реальном мире из-за отсутствия провозглашенных конституцией, а в действительности отсутствующих элементарных свобод, не оставляло меня потом никогда. Казалось странным и непонятным, почему в нашей стране должен быть такой зажим демократических институтов. Как раз наше государство, социалистическое общество должно было бы быть примером и мерилом в области не только балета, но и демократических свобод для всех стран. У нас человек не должен чувствовать себя рабом, винтиком в государственной машине; он должен быть раскованным, смелым, инициативным, нацеленным на улучшение всех аспектов жизни, творцом и борцом за новые идеи, действенным критиком всего старого, отжившего, несовместимого с социалистическими идеалами. Сейчас, когда суровая необходимость железной руки и беспрекословного подчинения практически отпала, когда разорвано огненное кольцо вражеского окружения, когда спало то великое напряжение и противостояние, когда друзей становится уже больше чем недругов, когда можно немного расслабиться, вздохнуть полной грудью глоток свободы; именно сейчас, для каждого здравомыслящего человека стало совершенно ясно, что без организованной оппозиции, без создания второй не правящей альтернативной партии, без настоящей критики выздоровления от наших недугов придется ждать очень долго, если только оно вообще возможно. Только в споре рождается истина. Без этого механизма общество стареет, загнивает и умирает.
Всплыл в памяти "бунт голодных". Так окрестили организованное мной, председателем совета отрядов, выступление на утренней линейке в небольшом пионерском лагере "Томино". Меня тогда крепко взяли за глотку, стращали исключением из пионеров, требовали, что бы я выдал зачинщиков и всех согласных с ними. Но главным зачинщиком был я и выдавать кого-то меня не заставили бы даже под страхом смерти. А дело было так. После почти двухнедельного пребывания в лагере у всех парней моего возраста начали проявляться симптомы голодного существования, близкие к обмороку: постоянно кружилась голова и в ушах стоял какой-то непрекращающийся шум. В столовой мы с голодухи дули по 4-5 стаканов чая без сахара. Не хватало калорий даже мальцам. А ведь это был второй послевоенный год. Жалобы воспитателям и пионервожатым ничего не меняли. Тогда я председателям советов пионеротрядов предложил провести демонстрацию во время утренней торжественной линейки перед поднятием флага. Разработали сценарий, наметили, кто и что будет говорить. И вот мы с главной пионерважатой стоим перед строем всех отрядов и я крепким звенящим от волнения голосом выкрикиваю: "Лагерь голодных смирно! Дежурный по помойке отдать рапорт!" Тут же разразилась буря, и дальнейшего продолжения сценария не последовало. Нас обвиняли в жутком заговоре против существующего советского строя и государства, никто ничего не хотел слушать. Срочно оторвали от работы и вызвали из города с десяток наших родителей. Мы, конечно, рассказали о нашем самочувствии и, в отличие от лагерного начальства, родители отреагировали на произошедший скандал по-другому: тут же навели ревизию на продуктовом складе, нашли там неучтенные продукты, "пропесочили" директора лагеря. Вечером нам выдали по пол стакана сгущенного молока и весь оставшийся срок кормили как на убой. Сразу прекратилось головокружение, исчез шум в ушах. В следующем заезде директор был уже другой.
Улучшение жизни после войны ощущалось всеми. В 1947 году была отменена карточная система распределения продуктов. Это стало возможным благодаря самоотверженному гигантскому труду наших тружеников, благодаря действительным преимуществам советского социалистического строя. Во всех странах Европы, принимавших участие во второй мировой войне, подобное смогли сделать значительно поздней. Например, в Великобритании карточки отменили только в 1952 году, а ведь ее экономика пострадала несравненно меньше нашей.
Каждый год в апреле у нас производилось снижение розничных цен на продукты и промтовары, качество их постоянно улучшалось. а ассортимент и количество росли, не только в отчетах на бумаге, но и на полках магазинов. А ведь это здорово, когда человек уверен в своем завтрашнем дне: без тени сомнения знает, что завтра будет лучше, чем сегодня; что завтра он не потеряет работу и никто не сможет выбросить его из квартиры; что завтра и послезавтра, как и месяц назад , он отдаст за аналогичный продукт ровно такое же количество копеек. Совсем не плохо, когда каждый знакомый может одолжить тебе денег, не помышляя о процентах, когда любой готов прийти к тебе на помощь бескорыстно, не думая о вознаграждении.
Конечно, недовольные среди населения были всегда. На занятия по фортепиано я часто ходил на дом к своей учительнице и не раз краем уха слышал звуки радиостанции БИБИСИ, доносившиеся из угла комнаты. Там отец Ревекки Германовны, несмотря на мое присутствие, крутил ручку радиоприемника, пытаясь отстроиться от радиоглушилки <...>
Тем не менее, только там, на берегах уральского озерца "Аракуль", зародились во мне сомнения: "А все ли уж так прекрасно, не нуждается в правке и критике в нашем славном родном государстве?" Там начало выкристаллизовываться желание изменить существующие, неписаные законы и порядки, но до окончательно сформировавшихся взглядов и представлений было еще далеко - более 3х лет.
МАИ. Курс первый и последний.
Меня вызвали из дома в институт телеграммой. Срочно потребовалась справка о прописке в городе Москве, причем не завтра, а вчера. Возмущаться и ругать замдекана и деканат, которые, отпуская домой, даже не заикнулись о необходимости какой-то справки, было бесполезно. Уже на следующий день я трясся на третьей полке скорого поезда в направлении столицы. До начала занятий оставалась еще более недели. Дядя Веня, пока я нахожусь в пути, обещал попытаться решить вопрос с пропиской. На этот раз, без товарищей и общения, дорога показалась ужасно длинной и нудной.
Вениамин Исаакович встретил подчеркнуто сдержанно и деловито: чувствовалось, что ему не совсем удобно "отселять" меня в жилище уборщицы гаража, где он командовал, жившей, у черта на куличках - за Киевским вокзалом на Бережковской набережной. На другом берегу, около поворота к баракам, когда-то принадлежавшим Мосфильму, в одном из которых мне суждено было прожить до ноябрьских праздников, возвышались маковки церкви "Новодевичьего" монастыря; рядом с ним располагалось знаменитое кладбище. Вход туда в те времена был свободным, но я, к сожалению, так и не собрался посетить могилы знаменитых соотечественников пока жил рядом.
Вообще такие бараки ранее приравнивались к нормальному жилищу: в них было центральное отопление, водоснабжение, канализация. Они разделялись на отдельные квартирки с одной или двумя малюсенькими комнатками, крошечным туалетом с унитазом и умывальником, прихожей в один квадратный метр.
Хозяйка, тетя Шура, и ее муж встретили нас без особой радости, но были вежливы и предупредительны. Мне указали на какое-то подобие кровати за дверью в проходной комнате, под которую я тотчас же засунул свой чемодан и сел на краешек. Подобие заскрипело, прогнулось, но не развалилось и это вселило некоторую уверенность - угол есть, будет и прописка. Хозяин при знакомстве представился: "Артист киностудии Мосфильма, участник и инвалид войны Петров Евгений Петрович, а для студентов просто дядя Женя". Как только Кочановский ушел, мой новый "дядя" сразу, понизив голос до шепота, так чтоб не услышала жена, попросил в счет оплаты за проживание пятьдесят рублей, получая ех, приложил к губам указательный палец. Пока я удовлетворял любопытство местного отделения КГБ - тети Шуры, сообщая автобиографические сведения о себе и родителях, дядя Женя незаметно покинул нас, бесшумно притворив входную дверь. Минут через 20 он возвратился повеселевший, смелый и разговорчивый, начал заигрывать с женой, за что получил затрещину по затылку и пару ласковых слов: "Нажрался уже, козел!" Тетя Шура осуждающе посмотрела на меня, покачала головой и, не задавая лишних вопросов, промолвила: "Не делай больше этого". Однако, несмотря на предупреждение, мне не раз потом приходилось нарушать запрет: уж сильно требовательным был Евгений Петрович, причем он, с многозначительной миной, говорил: "Я тебе потом отдам все сразу, я - твоя сберкасса. Ты не волнуйся: у меня память, как у слона. Тете Шуре, прошу, ни гу-гу. Я, конечно, ее не боюсь, но она все-таки жена и работает..." Жили хозяева бедненько. Две кровати, старенький платяной шкаф, по маленькому столику на комнату, три табурета да большой сундук - вот и вся мебель. Плата за снимаемый угол составляла двести пятьдесят рублей, и они не были лишними для тети Шуры с ее зарплатой в семьсот.
Дядю Женю давно перестали приглашать на съемки массовых сцен в качестве статиста. Днем он занимался плетением грошовых домашних ковриков, а по ночам бродил по комнатам и нещадно дымил. Никогда он не рассказывал о войне, но на раны и осколки, сидящие в теле, жаловался частенько. Единственный их сын, почти моего возраста, погиб в автомобильной аварии, не оставив потомства. Только где-то вдалеке маячила привлекательная, но весьма туманная перспектива сноса бараков и переселения в современный дом с благоустроенной территорией двора с большими удобными квартирами. Постепенно со своими сверстниками и соседями дядя Женя спивался, теряя смысл жизни. Было печально наблюдать это со стороны, сознавая, что ты не в состоянии помочь им ни чем и не уважение, а чувство жалости переполняло меня.
Добираться от дома на занятия было неудобно, долго и далеко: 15-20 минут пешком до станции метро "Киевская"; на поездах метро с пересадкой до станции "Сокол" и еще две остановки на трамвае. В институте я перезнакомился со всеми первокурсниками своего потока, разузнал: кто, где и почем снимает квартиру. Самым удобным и не дорогим местом проживания, после рассмотрения большого числа вариантов, мне представлялась деревня Щукино на берегу Москва - реки, рядом с военным городком: до института -20 минут на трамвае, кроме того, там живет Марс Ниязов - Челябинец и одногруппник, парень вроде бы неплохой. Я нашел дом, где мне предложили подселиться еще к трем студентам МАИ. Компания - подходящая. Плата 100 рублей - тоже. Все остальное, было на мой непросвещенный вкус подходящим: осень выдалась теплой, в нашем засыпном пристрое к дому есть печь, хозяева дрова дают в неограниченном количестве, поколоть чурки на полешки - не проблема, туалет на улице - тоже ерунда, чай не баре, а мечтать о теплом сортире - удел стариков.
Посоветовавшись с Вениамином Исааковичем, поставив в известность своих хозяев, простив долги хозяина - "сберкассы", я перебрался на новое место жительство перед 6 ноября 1953 года. При прощании глаза тети Шуры увлажнились: она успела привыкнуть и привязаться к квартиранту, но отговаривать не стала. Дядя Женя, хоть и бодрился, тоже не выглядел очень радостным: "Ты нас не забывай, приходи в гости, будут деньги - высылай, адрес известен" - напоследок пошутил он. Больше я к ним не заезжал, чтобы не ставить в неловкое положение Евгения Петровича: имея сильное самолюбие, он чувствовал бы себя беззащитным перед кредитором-студентом за должок, а то, что он его все равно не сможет погасить, еще больше усугубляло бы его положение. Сейчас, прикидывая создавшуюся ситуацию, я ругаю себя за излишнюю щепетильность. Надо было бы заехать к ним, поставить бутылочку, поговорить по душам, поблагодарить за все, что они для меня сделали. Заверить Дядю Женю в том, что я не считаю его должником: это я перед ним в неоплатном долгу, за его солдатский вклад в нашу победу и спасение от фашистской чумы. Прости меня, глупого, товарищ Петров.
Молодость - прекрасная пора: все невзгоды переносятся запросто, учишься на своих ошибках, но ни о чем не жалеешь и продолжаешь в том же духе с бесшабашной веселостью. Это потом, с годами, начинаешь переоценивать ценности, взвешивать все за и против при принятии решений, а чужой опыт примерять на свою персону.
С наступлением морозов проживание в нашем дощатом засыпном пристрое сделалось менее комфортным. Рубка дров, в мокрых леденеющих варежках на морозе, перестала казаться плевым делом. Сырые дрова никак не хотели разгораться. Холодная печь при растопке нещадно дымила, в наполненном дымом доме было нечем дышать, слезились глаза. Часа через два после непрерывной топки в нашем жилье наступал тропический рай, мы раздевались до трусов, но ходили не в тапочках, а в зимней обуви и ноги все равно подмерзали: пол был как ледяной и в щели дул холодный уличный воздух. В течение ночи дом постепенно выстывал, и мы напяливали на себя все верхние одежды и даже шапки, а сверху еще укрывались матрацами с пустующих в соседней комнате кроватей. Иногда измучившись от ночной борьбы с околеванием, пригревшись под матрацами, мы просыпали первую пару и едва успевали ко второй. Если утром в кружке оставалась недопитая вода, то вечером мы обнаруживали в ней лед. Вот такой быт не действовал на нас удручающе, мы были полны юмора, энергии и надежды на скорое потепление и скорый летний отдых в родных пенатах.
Где-то в середине февраля в Москву приехал товарищ отца по работе на ЧТЗ Краснов Андрей Яковлевич, который, разыскал меня и посетил нашу берлогу. Посидев в натопленной жаркой комнате, прослушав мой отчет о житье, бытье и учебе минут через 30, утирая со лба пот, он обнаружил, что пятки его ног почти примерзли к буркам и предложил выйти на улицу побегать для согреву. Я попросил его не рассказывать родителям о наших не совсем безупречных бытовых условиях проживания и обещал подыскать более подходящее жилье. Судя по письмам из дома, он удовлетворил мою просьбу.
В те далекие годы в МАИ преподавали крупные ученые, теоретики самолета и авиа двигателестроения, сотрудники ЦАГИ, люди неординарные, заслуженные и очень интересные. Хочется припомнить некоторых из них добрым словом. Лекции по теоретической механике на нашем факультете читал заведующий кафедрой, восьмидесятилетний профессор Свешников - личность колоритная и почти легендарная. Еще до революции он окончил университеты: Парижский и Петербургский. Говорили, что при создании МАИ он заведовал сначала кафедрами: иностранных языков, математики, физики и теоретической механики. К 1953 году под его началом оставалась только последняя. Сухой, длинный, как жердь, неопрятный старик ходил неуверенной походкой перед доской, не очень громко попукивая, с расстегнутой иногда ширинкой и с увлечением, пуская "петуха", громогласно излагал постулаты статики. "Большая картинка - большой разговор" - прокукарекивал он.
На последней перед сессией лекции "дед", так звали его студенты между собой, порадовал нас, заявив: "На экзамены можете приходить с конспектами. Ибо за три дня невозможно выучить механику, важно познать дух ея!" Буря восторгов и овация потрясли учебный корпус. Сдача этого экзамена была весьма своеобразной: готовящиеся отвечать на экзаменационный билет сидели обложенные учебниками и конспектами лекций, спокойно, без спешки, переписывали нужный материал. Необычной была и метода опроса. "Дед" тыкал пальцем в написанное и спрашивал: "А это, что? А почему так? А откуда это берется?" Если экзаменуемый понимал суть вопросов и отвечал на них, то сразу переходили к рассмотрению решения задачи. Если задача решена правильно, "дед", ковыряя в ушах, трогая нос, глядя в потолок, диктовал условие новой задачи. Эти хитроумные, на сообразительность, задачки, казалось, придумывались экспромтом, по крайней мере, ни в одном из учебников их не было. Тот, кто находил быстрый и оригинальный способ решения, получал пять баллов, рукопожатие и почтительный поклон метра. Тяжелое, вымученное решение стоило иной раз даже тройки. А чтобы получить неуд, нужно было быть абсолютным идиотом дубового порядка. Удостоенный высшей оценки пользовался особым вниманием: перед чтением лекции, весь следующий семестр, "дед" подходил к отличившемуся, здоровался по ручке с произнесением запомненной им фамилии и пожеланием дальнейших успехов. Вот таков был представитель старой дореволюционной интеллигенции, человек, стоявший у истоков советской высшей школы, "патриарх" МАИ.
Еще один преподаватель мог по самобытности сравниться с "дедом" - это заведующий кафедрой химии Юрий Владимирович Ходоков. Физическая оболочка его была совершенно другой: рост - 165, вес - килограммов 80, да и по внутреннему содержанию, по характеру - антипод. Отличался большим самомнением, не признавал Некрасова - автора толстенного учебника общей химии, по которому изучали этот предмет в большинстве Втузов.
- Кто такой Некрасов? Профессор? А я кто? - вопрошал он.
- Тоже профессор - подсказывали ему.
- Учите материал по моим лекциям. Его учебник изобилует неточностями и просто ошибками. Вот я напишу учебник! По нему будут учиться все. Некрасов! Не произносите эту фамилию в моем присутствии.
По моему убеждению, он был лично знаком с вышеназванным представителем школы химиков и имел к нему личную неприязнь непонятного происхождения, а может быть, его просто грызла зависть. Человек он был увлекающийся, азартный, любил показывать опыты с мелкими взрывами и умеренными дымами. Во время демонстрации экспериментов, он был трудно узнаваем: движения становились артистичными и быстрыми, на устах возникала дьявольская улыбочка, глаза сверкали бешеным пламенем. Взрывы гремучего газа с подлетающей к потолку консервной банкой, которую он успевал ловить, прозвучали раз 8. Но самый большой восторг аудитории вызвала демонстрация взрыва йодистого азота. Хлопок сопровождался выделениями значительного количества сиреневого дыма. Представьте себе картинку: уплывающие вверх сиреневые клубы, а за ними, как в кино, абсолютно счастливая физиономия мага и волшебника Ходокова, овация затихает, и он просит ассистентку принести еще одну порцию взрывчатки.
О нем старшекурсники рассказывали забавные и курьезные истории. Одна из девиц нашей группы Галина Вишнякова внесла в эту фольклорную копилку свой посильный вклад. Сдача экзамена. Студенты сидят вокруг большого химического стола. Стол представляет собой простой ящик. Колени деть некуда. Сидишь перед наблюдающим за твоими действиями преподавателем, как на ладони, а он бегает около тебя словно тигр в клетке: туда - сюда, туда - сюда. Галина исхитрилась, достала как-то, откуда-то, шпаргалку с ответами на свой билет, положила ее перед собой на стол, и, превозмогая страх, стала переписывать содержание с маленького листочка на большой. Прошло минут 25. Экзаменатор остановился около Вишняковой, заметил на столе заполненный убористым подчерком листок, схватил его, сдвинул очки с гигантской диоптрией на лоб, судорожно и быстро прочел с обеих сторон:
- Где ваша зачетка - молвил он.
- Вот она. Возьмите - чуть не плача, дрожа мелкой дрожью, Галина протянула свою зачетку.
- Отлично - следовательно! - с восторгом изрек, он, выводя оценку и расписываясь.
Так нежданно-негаданно, вместо двойки, перепуганная почти до смерти студентка, получила пятерку. Долго она не могла прийти в себя, не веря в привалившую удачу.
Юрий Владимирович учебник таки написал, но не для высшей школы, а для техникумов химико-технологического профиля. Говорят, учебник толковый, материал изложен доходчиво и просто, что для обучающихся является главным критерием качества.
Все преподаватели с других кафедр по-своему были хороши и интересны, о каждом из них можно было бы замолвить слово, припомнить немало веселых и поучительных историй, но ограничимся вышеизложенным.
Дни летели за днями, приближалась первая сессия, а я, разбив свои очки, все больше и больше отставая из-за этого по всем предметам, начал предчувствовать что-то недоброе: надвигалась неизбежная развязка; но я все-таки, сумел купить очки, тогда они были в большом дефиците, и своевременно, к своему изумлению, потихоньку сдал все зачеты. Было похоже, что я "малый не дурак". И действительно, когда мы вышли на сессию, я сел за учебники и методично, с самого начала, с азов, стал осваивать предметы, то все как-то, само-собой, разложилось по полочкам и в голове рассеялся густой туман непонимания. Оказалось важным уяснить некоторые ключевые понятия и моменты, без освоения которых, мой мозг отказывался двигаться вперед к освоению дальнейшего материала.
Сдав экзамены без троек, обеспечив, тем самым, право на получение маленькой, но нужной для меня стипендии, я с Марсом Ниязовым рванул на Казанский вокзал. Очередь за билетами на наше направление превосходила разумные пределы. Причем определение этого названия не подходило к тому клубку тел, который образовался около окошечка кассы. Мы вдвоем, действуя нагло и решительно, постепенно оттеснили рвущихся без очереди мужиков, руководствуясь принципом: "лезь в очередь вдоль стены". Еще парочка молодых парней, тоже видимо студентов, помогла нам организовать очередность покупки билетов. Человек, за которым мы заняли очередь начал продвигаться к цели. Минут через 30 мы купили билеты. Как только мы отошли от кассы, там воцарилось предшествующее порядку безобразие.
Быстренько покидав скудные пожитки в чемодан - "нищему собраться - только подпоясаться", мы через пол часа распрощались с деревней. Вечером мы, как белые, оплатив постели, разлеглись на полках и безмятежно мгновенно заснули. Через два дня нас встретил родной город и родня. Небольшие каникулы пролетели, как один день. За это время я пообщался, с приехавшим тоже на каникулы, другом Волькой, условились о встрече в Москве около фонтана перед большим театром ровно в пять в первую субботу марта. Назад я возвращался без особого энтузиазма: не хотелось уезжать из родного дома от мамы, папы и сестренки, но что поделаешь? Есть такое слово - необходимо, а проще - надо.
В нашем Щукино стало немного поуютнее: приближалась весна, морозы отступили, появились проталины; воду из стакана, оставленную в доме на столе утром, вечером можно было вылить, не разогревая на печи. Жить стало лучше, жить стало веселей. Так и хочется продолжить: шея стала тоньше, но зато длинней.
Встреча с другом состоялась в назначенном месте, в назначенный день и час. За день до встречи я побывал у Суминых, которые в первый год войны жили у нас на подселении. Сумин, как и прежде, работал помощником министра среднего машиностроения. Встретили меня приветливо, мы с ним и тетей Валей, его женой, попили чайку, повспоминали тяжелые военные годы, моих родителей, поговорили об учебе. С особой теплотой тетя Валя говорила о моей маме, ее великодушии и доброте. Петр Алексеевич, так, по-моему, звали хозяина, предложил мне воспользоваться его удостоверением, по которому в кассе любого зрелищного заведения мне по правительственной брони могли продать два билета. Получив инструкцию по обращению с документом: никому в руки не давать, вернуть в начале следующей недели, счастливый я покинул гостеприимный дом. Завтра мы с Волькой сможем пойти на спектакль в любой театр! Я и представить себе не мог, что министерский чиновник рискнет сделать подобный подарок. В удостоверении с фотографией владельца, мелкими буковками было напечатано: "Запрещено передавать в другие руки!"
В первой же попавшейся по пути театральной кассе я ознакомился с репертуаром всех ведущих театров на завтра. К сожалению, в Большом шел балет "Лебединое озеро", а мне хотелось послушать оперу, знаменитых тогдашних певцов - значит, в этот раз не удастся побывать в первом театре страны. Что же, тогда остается пойти в филиал Большого, где завтра исполняется одна из моих любимых опер "Князь Игорь", автор музыки, к которой, кроме того, однофамилец моего друга - Бородин, правда на афише есть приписка: "Неделя Латвийской культуры и искусства в Москве", а стоит ли обращать на это внимание? В кассе театра мне беспрепятственно продали два билета, предложив выбрать любой ряд и места. К удивлению кассирши, я выбрал самые дешевые билеты на балконе и, удовлетворенный сделанным выбором, поехал в свою деревню.
На лекциях и практических занятиях на следующий день я был невнимателен и рассеян, с нетерпением ожидая встречи. В пять часов вечера я стоял у фонтана, поджидая друга, но он, по-видимому, опаздывал. Правда, какой-то старикан с диаметрально противоположной точки подозрительно поглядывал в мою сторону и ухмылялся. И вдруг до меня дошло, что это Волька! Шкодник наклеил себе огромные усы и бакенбарды. Вот чертила, решил разыграть меня. Я, как бы прогуливаясь, двинулся в его сторону, делая вид, что он не узнан, но, не доходя шага три, не выдержал, заржал во всю глотку и бросился навстречу его объятиям. Его черный длинный ус я тут же оторвал, получив за это чувствительный удар в поддых. На этом нежности закончились, и мы пошли гулять по Московским улицам, рассказывая друг другу смешные подробности студенческой молодой и веселой жизни, очень похожие на анекдоты. Перекусив, в одной из многочисленных забегаловок, и вволю нахохотавшись, мы к семи часам добрели до филиала Большого. Сдали в гардероб верхнюю одежду. Благо, что никто не обращал ни малейшего внимания на то, во что одет человек. Тогда еще по одежке даже не встречали - просто вопрос такой не ставился в принципе. Волька был одет в лыжный с начесом костюм, на локтях зияли дыры различных форм и размеров, прожженные кислотой. Сам он не придавал никакого значения своему костюму, его не смущали дыры и торчащие на коленях штаны. Чинно пройдясь по фойе, мы поднялись на балкон и сели на свои места. Как-то странно было смотреть на полуполный зал. На балконе вообще большая часть мест пустовала. Прозвенел третий звонок, свет постепенно угас, бордовый бархатный занавес осветился софитами, в оркестровой яме смолкла какофония настройки, вылезший снизу, дирижер взмахнул палочкой, и полилась увертюра.
Все было прекрасно до тех пор, пока не началось пение. Минут 10 я мучительно пытался понять хотя бы одну фразу или даже слово, но тщетно. Несмотря на то, что друг мой слыл полиглотом и знал даже несколько слов на китайском, физиономия его отражала крайнее недоумение - он тоже ничего не понимал. Внезапно возникла догадка: поют явно не на русском языке. Волька смотрел на меня, как на идиота: "Ты что-нибудь понимаешь? Ты специально подстроил эту пакость?" На нас зашикали и мы, кое-как досидев до антракта, двинули в буфет, взяли по паре бутылок пива и отвели душу. Здесь же мы, наконец, выяснили, что поют на латышском языке. На улице Волька излил на меня все свое неудовольствие, обозвал безмозглым ублюдком, пристегнув к этому ряд выражений ненормативной лексики. Я призвал его не делать трагедии из-за ерунды: ведь самое главное - это наша встреча. После чего мы повеселились, вспоминая выражения наших рож во время первого действия, условились о времени и месте следующей встречи и разбежались по "домам".
К огромному сожалению, до летних каникул мы с другом больше не встретились: что-то помешало мне, я не смог выбраться в центр столицы в нужное время. На то чтобы обменяться почтовыми адресами у нас не хватило ума, а писать на институт, не зная адреса и даже названия факультета было почти также безнадежно, как на "деревню дедушке". Таким образом, связь внезапно оборвалась. Элементарная недальновидность была смешной и оправдывалась только нашей беспечной молодостью.
Перед весенней сессией на факультете появилось объявление, призывающее записаться на летние каникулы в строительный отряд для строительства студенческого общежития, после завершения строительства которого, всем иногородним, принимавшим участие, в нем гарантировалось место. Мы, Щукинские, тут же написали заявление в комитет комсомола и с воодушевлением стали отсчитывать оставшиеся дни до вселение в общагу.
Завершилась сессия и мы с нетерпением ждали сигнала начала работы на стройке. Но нас постигло разочарование, когда на собрании всех желающих потрудиться, было зачитано письмо ЦК ВЛКСМ, в котором говорилось о недопущении эксплуатации студенческой молодежи: " Студенты в летние каникулы должны полноценно отдыхать в здравницах страны, а не надрываться, оказывая неквалифицированную помощь строителям". Вот так рухнула одна из надежд. А уже года через два все студенчество страны работало в летних стройотрядах. Обидно, досадно, но ничего не поделаешь: нам не повезло.
Сессию я сдал досрочно без троек. Сидеть в деревне, купаться в не очень чистой речной воде не входило в мои планы: здесь меня больше никто и ничто не удерживало. Домой к семье, к товарищам, к другу Вольке!
Месяц проскочил мгновенно. Отец будучи в Свердловске, посетил там физикотехнический факультет УПИ им С.М. Кирова и привез сообщение, что меня возьмут переводом, дадут место во вновь построенном общежитии. Все от этого только выиграют: стипендия будет 450 рублей, оплата проживания чисто символическая, дорога до дома всего 200 км., факультет престижный - тот, о котором мечтал. По почте мне из МАИ выслали все документы, я отвез их вместе с заявлением о переводе. На этом Московский период учебы был завершен и с 1сентября я был зачислен на 2й курс ФТФ Уральского политехнического.
Almamater!
Уральский политехнический.
Мое обучение началось, как бы сначала. Состав группы был другой, в основном это были иногородние живущие в общежитии студенты, которые не получали почти никакой материальной поддержки от родителей, за редким исключением. Стипендии вполне хватало на то, что бы купить абонемент в студенческую столовую на трехразовое питание, где кормили сытно, разнообразно и главное вкусно. Оставалось и на "банный день" - субботу, когда мы устраивали коллективный поход в помывочное заведение. После телесного очищения следовал ритуал духовного возвышения, сопровождающийся распитием приятного недорогого вина, коего в те времена было огромное разнообразие. Вечером, как всегда, в фойе первого этажа устраивались танцы, где мы, осмелевшие от потребленного напитка Бахуса, запросто приглашали на очередное танго или фокстрот понравившихся девиц-студенточек радиофака и они этому были естественно рады. На одном из таких танцевальных вечеров я познакомился с хабаровчанкой Раисой Литовченко, которая в последствии поддержала меня в трудное время, спасла от неизбывной тоски и отчаяния, стала моей любимой женой, спутницей жизни, необыкновенно чутким, настоящим и незаменимым товарищем.
Изменение обстановки, места пребывания и круга общения: сначала Москва и авиационный институт, затем Свердловск - новый факультет, новые преподаватели, новые знакомства - все это отвлекло меня от моих копаний в собственных переживаниях, оценках внутренней и внешней политики партии и правительства. Я вернулся к этому уже на третьем курсе физтеха, когда наступила определенная стабильность и появилось свободное время для раздумий.
УПИ был прекрасным высшим учебным заведением. В нем все вызывало восторг, начиная от расположения и архитектуры главного корпуса, который, как пелось в песне о городе, институте и молодости, сочиненной нашим студентом Кобяковым: "Раскинул крылья для полета родной навеки институт". Центральная улица упиралась в корпус, стоящий на возвышенности и издалека он напоминал какую-то гигантскую птицу, парящую над городом. В главном размещались не только администрация и общественные организации, "римские" и простые аудитории, лаборатории, два читальных зала с библиотекой, но и столовая с залами для приема горячей пищи и так называемый ЗХЗ (зал холодных закусок), и был огромный красивейший актовый зал на тысячу мест с большущим трехъярусным фойе. В фойе на втором ярусе в уголке, во время праздничных вечеров играл эстрадный самодеятельный оркестр, пели солисты, а внизу в зажигательных ритмах перемещались танцующие пары. На колоннах, поддерживающих второй ярус, обычно развешивали плакаты юмористического и сатирического содержания. Веселье царило непринужденное и необыкновенное. Студенты других вузов считали за счастье попасть к нам на праздничный вечер и концерт художественной самодеятельности. Я влюбился в институт почти сразу и пронес эту любовь, смешанную с тоской разлуки, через всю жизнь.
Три факультета имели отдельно стоящие здания: химикотехнологический, радио и физтех. Кроме учебных корпусов институт располагал десятью корпусами общежитий, в каждом из которых была столовая или буфет. В нашем десятом, самом новеньком, корпусе был внутренний дворик, огражденный от улицы, где мы каждое утро в любую погоду с удовольствием делали физзарядочку. Кстати, как раз в этот год вышел приказ директора института Пруденского о неукоснительном проведении утренней гимнастики в общежитиях, и некоторые лодыри подтрунивали над нами: "Испугались?" Нет, мы не испугались, мы просто понимали, что для здоровья молодому растущему организму физические упражнения нужны так же, как регулярное питание.
Имелись у нас в общежитии на каждом этаже и комнаты для занятий и кухни, оборудованные электропечами, и умывальники с большим количеством кранов вдоль двух стен, и ватерклозеты, и один большущий красный уголок для проведения массовых мероприятий. В жилых комнатах размещалось по 3 или 5 кроватей с тумбочками, по 2 стенных шкафа для верхней одежды. Уборку в комнатах, после нашего ухода в институт, делали подчиненные коменданту уборщицы, дефицита которых мы не ощущали. Короче говоря, все, что необходимо и достаточно для нормальной жизни и учебы, в нашем распоряжении было. Кроме того, у большинства студентов, переступивших порог ВУЗ а, было желание учиться и непременно защитить диплом инженера. Правда в семье не без урода, были и такие, что попали в студенты по ошибке. Со мной в комнате проживал некто по фамилии Коротков - лодырь необыкновенный, исключительный. Мы приходили из столовой после занятий, а он поднимался с кровати и шел в буфет. От постоянного лежания на теле у него образовались пролежни. Тогда он убрал, по совету доктора, с кровати мягкий матрац, на сетку положил газеты и продолжал лежать целыми днями. Любимым изречением его была фраза : "Трудно жить, ничего не делая, но я не боюсь трудностей". После первого семестра второго курса, когда им не был сдан не один из зачетов и экзаменов, его отчислили из института. По-моему он перенес это известие без особых переживаний. Однако воистину неисчислим ряд человеческих характеров.
Мое отношение к преподавателям УПИ было по началу каким-то пренебрежительным: подумаешь лекции по высшей математике читает старший преподаватель кафедры Красовский Николай Николаевич, молодой парень чуть старше нас, с вечно запачканными мелом фалдами пиджака, протирающего свои очки теми же фалдами. То ли дело в МАИ математику читал доцент Алексеев - ученик профессора Бюшгенса (так он себя называл) - человек лет сорока, худой чахоточного вида. А какие колоритные фигуры были на других кафедрах. Взять хотя бы таких корифеев, как Свечников или Ходоков. Но спустя некоторое время мое отношение несколько поменялось, т.к. я начал понимать, что корифеями науки становятся, пройдя все ступени званий и должностей. И это воистину так. Красовский Н.Н. впоследствии стал членом-корреспондентом Академии Наук СССР. (Не знаю, успел ли он стать академиком). Он вел у нас, в группе будущих специалистов по автоматике, практические занятия по матанализу и высшей алгебре. Как-то, проходя мимо меня, он заметил записи его лекций сделанные очень небрежно карандашом в тетради для заметок. "Это что?" - поинтересовался он. Узнав, что это конспект лекций, усмехнулся и произнес: "Посмотрим, как ты будешь сдавать экзамен по таким записям". Очень быстро и незаметно подкралась экзаменационная сессия. На консультации перед экзаменом, он предложил всем желающим получить три балла, подойти к его столу. Таковых оказалось немного - человека три, четыре. "Кому хватит четырех баллов?" - обратился он со следующим вопросом. Тут поднялось человек 10-15, а он продолжил: "Придете завтра". На экзамене получили 2 балла 11 из двадцати. Я, после 5 часов непрерывного решения задач по всему материалу, получив тройку, уходил с экзамена почти с радостью: все-таки не два.
По теоретической механике экзамен принимал заведующий кафедрой по фамилии Волк, о котором говорили: "На теормехе один человек и тот - волк". (К сожалению, запамятовал его имя и отчество). Экзаменатор, внимательно рассмотрев зачетку с пометками о переводе из МАИ, не допустил меня до экзамена, т.к. по числу лекционных часов выходило, что я не проходил раздел кинематики, а без неё невозможно сдать следующую часть - динамику. В течение следующего месяца я подготовил злополучный раздел и сдал его вместе с последующим. Вот тогда-то я прочувствовал, каково сдавать одному без группы. Тут уж надеяться можно только на свои знания. Не от кого ждать подсказок и шпаргалка не поможет.
По остальным предметам я не испытывал каких-либо затруднений. Память была отличная, если понял - значит запомнил. Для закрепления материала, после прочтения темы я записывал все формулы и их выводы наизусть с устным повторением поясняющих текстов, таким образом, включая в работу и зрительную память. Первая сессия в УПИ была сдана с одной, но зато твердой, тройкой по математике.
В нашей группе некоторые ребята обладали уникальными способностями. Большинству студентов, какой бы вопрос не задали, ответ всегда один: "Это я еще не сдавал, а вот это я уже сдал". А староста нашей группы Герман Гриднев помнил абсолютно все формулы, мог ответить на любой вопрос по материалу, когда-либо пройденному, по любому предмету. Он за все время учебы не получил ни одной оценки ниже 5ти. После окончания института был распределен в институт ядерных исследований в город Дубну. Каких вершин он достиг? Не знаю. Отличник Леонид Новиков остался на кафедре теоретической физики, где трудится до сих пор (профессор, доктор физмат наук). Многие из выпускников нашего курса после распределения на производство начали дружить с зеленым змием и спились. К таковым относится Юрий Ошкин, мой друг, человек с обостренным чувством справедливости с легко ранимой душой, с феноменальными математическими способностями, завершивший свою жизнь пациентом психоневрологической лечебницы.
Второй курс пролетел быстро. Очередная сессия завершилась успешной сдачей экзаменов на 4 и 5. Впереди были летние каникулы, домашний уют, мамина кухня, встречи с товарищами и другом отрочества и юности Волькой Бородиным. Он, после практики, должен был приехать домой и остаток лета провести в Челябинске. Нам предстояло провести много времени в дружеских беседах за столом с неизменным употреблением горячительных напитков, в игре на фортепиано и пении любимых романсов и песен, в купании и нырянии с трамплинов на водных станциях.
Лето буквально промелькнуло. Не успев начаться, закончились каникулы. Друг, так и не научив меня делать сальто назад, покинул родные пенаты первым. Я был ошеломлен и восхищен его успехами в акробатике, за такой короткий период времени он стал кандидатом в мастера спорта, преуспел в общем физическом развитии. Кроме того, у него обнаружились способности к стихосложению, сочинению музыки и классной игре на фортепиано джазовых композиций. В своем стремлении превзойти сверстников, он достиг многого. Единственно чего он так и не смог добиться, что мало зависело от его воли, и поэтому не переставало его тревожить, так это стать выше меня ростом, хотя и здесь наметился существенный сдвиг.
К сожалению, у меня не было комплекса неполноценности и желания вырваться вперед в любой отрасли человеческих умений и знаний: природа наделила меня во всем достаточными способностями и неплохими физическими данными, чтобы не быть последним, не прикладывая для этого особых стараний и труда. Я всегда довольствовался тем, что у меня есть, не завидуя никому, не стремясь возвыситься, показать свое превосходство, в чем-либо. Видимо этим обстоятельством объясняется наличие вокруг меня какой-то ауры спокойствия, доброжелательности и доверия. Недаром в техникуме меня прозвали "папа Карло", сразу выбрали комсоргом группы, а в институте на 4м курсе физтеха, при распределении портфелей в факультетском комсомольском бюро, дали мне политико-воспитательный сектор.
Третий курс отличался от второго тем, что закончились основные общеобразовательные предметы и начали читать специальные, такие как детали машин, теоретическая физика, теоретические основы электротехники, электродинамика, уравнения математической физики, дополнительные главы физики. Из всех преподавателей на нашем потоке хочется отметить тогда еще кандидата физмат наук доцента Скроцкого, заведующего кафедрой теоретической физики. Его лекции вызывали неподдельный интерес, проходили в абсолютной тишине и прерывались иногда дружным, многоголосным гоготанием. Любой самый сложный материал он мог донести до сознания, сделать его понятным каждому студенту. Контакт со слушателями был теснейший. Как только Георгий Викторович улавливал малейшее ослабление внимания, так сразу следовал анекдотичный рассказ, связанный с именем какого-нибудь знаменитого физика и излагаемой темой. Аудитория веселела, хохотала, настрой на дальнейшее восприятие материала восстанавливался, и снова на доске рождались, как-будто с нашим участием, сложнейшие формулы, и снова был слышен только скрип исписываемого мела и магический завораживающий голос лектора. После таких лекций возникало ощущение всесилия человеческого разума, и пробуждалась нарастающая радость познания. Таких чудеснейших педагогов я больше не встречал.
На третьем курсе меня наконец-то поселили в комнату со студентами из нашей группы. Это было благом: жить со своими ребятами, вместе ходить на занятия, вместе заниматься, делать задания, проводить досуг. В моей комнате проживало еще трое: Лев Павлов -добрейший парень со средними способностями, по настоящему интересовавшийся и увлекавшийся только спортом; Володя Хованский - душевный человек, хороший товарищ, обладатель сильного красивого баритона и кудрявой светлой шевелюры, особым рвением к знаниям не отличающийся; Виктор Слобожанинов - великовозрастный студент старше нас лет на восемь, попавший на факультет непонятным образом и с трудом сдававший все экзамены. Наиболее подходящим мне по духу был, конечно, Хованский, но доверительные настоящие дружеские отношения у нас почему-то не сложились. Что-то в этих сложных матрицах человеческих характеров не подошло друг к другу, не совпало и не превратилось в единое целое под названием дружба.
Из всех ребят нашей группы мы сошлись характерами и подружились с Юрием Ошкиным, который, будучи городским жителем, коренным свердловчанином, часто просиживал у нас в комнате допоздна. Вместе мы делали домашние задания, вели беседы на различные интересующие нас обоих темы, ходили в оперный театр послушать знаменитого тогда певца баритона Вутераса. Я частенько посещал его гостеприимный дом, где нас с радостью встречала его одинокая добрейшая мать и младшая сестра. Несмотря на небольшой достаток, (мать работала бухгалтером в рабочей столовой ), непременно усаживали меня за стол и угощали обычной простой домашней пищей. Отец Юрия погиб в первый же месяц войны. Большая фотография его висела на стене и была предметом гордости сына. "Посмотри, каким красавцем был мой отец" - обратился он ко мне при первом посещении их дома. Юра старался походить на отца во всем. Всю физическую работу он старался сделать сам один. Жили они в неблагоустроенном бревенчатом доме без отопления, водопровода и канализации. В таком доме без помощника стареющей матери было бы очень тяжело. Обладая недюжинными способностями к точным наукам и прекрасной памятью, Юра учился без особых усилий и прилежания. Он не был круглым отличником, не стремился к этому и без малейших переживаний мог получить по неинтересному для него предмету тройку, например по военной подготовке. А вот высшая математика была его любимой наукой, он изучил ее по университетской программе, перечитал множество монографий в публичной городской библиотеке. Тензорное исчисление, высшая алгебра, теория вероятности и прочие специальные разделы математики были изучены им от А до Я, как азбука в первом классе.
Мы продолжали дружить и встречаться и после моего исключения из института. Он неоднократно приезжал к нам в Челябинск, знал не только мою жену, но и сына. Я то же навещал Юру при каждом приезде в Свердловск. Он, после разрыва с женой, пристрастился к потреблению алкоголя, но я даже предположить не мог, что это кончится психическим заболеванием. Писем от него не было. После почти трехлетней загранкомандировки я приехал к другу. Дверь Юриной квартиры открыл незнакомый человек и сообщил, что он здесь больше не живет, а куда переехал неизвестно. У товарища, знавшего его и проживающего в соседнем доме, я узнал неутешительные подробности: мать Юры после его очередного лечения в психушке, забрала его к себе, квартиру продали, не на какие контакты он не выходит, никого не узнает. Так прервались наши многолетние отношения. Жаль, безумно жаль. Чрезмерное потребление алкоголя, пристрастие к нему, погубило уже нескольких моих товарищей. Никакие беседы, увещевания не помогают и, если у человека нет желания жить и силы воли, то ничто и никто его не спасет. По крайней мере, так обстоят дела на сегодняшний день.
Однако, хватит о грустном. Возвращаемся в десятый корпус общежития УПИ и вспомним веселые беззаботные годы, когда все еще было впереди, а будущее представлялось бесконечным праздником в розовых тонах. С высоты прожитых лет прошлые тогдашние шутки не кажутся такими уж смешными и безобидными, но в то время мы потешались и усмеивались до колик в животе и боли в затылке.
Как вы сейчас оцените такую проделку? На лабораторных занятиях по аналитической химии мы изготовили йодистый азот. Кристаллы его имеют сиреневый цвет и во влажном состоянии совершенно безопасны, но стоит им подсохнуть, как они превращаются в вещество, взрывающееся при малейшем сотрясении, выделяя при этом дым приятного светлосиреневого оттенка. Влажные кристаллы, рассыпанные по коридору пятого этажа, были растащены на подошвах студенточками по всем жилым и вспомогательным помещениям. Приблизительно через полчаса мы начали наблюдать с обоих концов длинного коридора за реакцией на взрывы под ногами девиц. Некоторые страшно смешно подпрыгивали и бежали без крика, а некоторые визжали и тряслись, у некоторых из рук падала посуда. Мы же буквально валились от хохота, а нелестные, но заслуженные слова, высказанные в наш адрес вроде: идиоты, дураки, кретины, придурки и т. п., вызывали новую волну неудержимого смеха.
А вот как мы посмеялись над нашим старшим по комнате товарищем Виктором. Он зачастил с посещениями своей новой городской подруги. Приходил обычно уже после двенадцати, зажигал свет, ковырялся в посуде, начинал рассказывать о своих похождениях, короче не давал спать. Однажды мы решили подшутить над ним, а заодно и посмеяться всласть перед сном. В тот вечер он опять должен был задержаться, и мы устроили такую инсценировку. На нашей стороне отрезка коридора после поворота, мы заменили в нумерации комнат второго этажа, на котором жили, первую цифру - с 2 на 3. В самой комнате поперек натянули веревку и развесили на ней тряпки, как это делали наши соседи - семья аспирантов, живших этажом выше. На двери комнаты, находящейся под нами, исправили первую цифру номера - с 1 на 2. После таких сложных приготовлений мы стали поджидать прихода Вити. Без пятнадцати двенадцать он поднимается по лестнице, расположенной около поворота. Насвистывает себе под нос, идет расслабленной усталой походкой. Мы затаились на той же лестнице маршем выше, еле сдерживая прущий наружу смех. Слышим, как Виктор открывает комнату, ойкает, извиняется, невнятно бормоча, плетется к лестнице и спускается на первый этаж. Там повторяется то же самое. Он поднимается с первого этажа разозленный, готовый набить нам наши довольные и гогочущие рожи, но вдруг разражается таким же безудержным смехом и начинает рассказывать о своих впечатлениях от сотворенного розыгрыша и мы вместе веселые и довольные возвращаемся в свою комнату. Наутро под непрерывный хохот слушаем повторение рассказа Виктора о том, что он испытал, пройдя необычное испытание шуткой.
Парням, жившим в комнате рядом, заменили содержимое бутылки водки на воду. В то время водочные бутылки затыкались картонной пробкой, а по краям горлышко заливалось сургучом. Аккуратно проткнули тонкой иглой шприца пробочку, высосали содержимое и наполнили емкость водичкой. Действо это выполнили накануне Первомая. Утром, перед демонстрацией, ребята хотели немного поднять настроение. Раскрыли пузырь, разлили содержимое по стаканам с точностью до капли, накололи на вилки по кусочку соленого огурца, чокнулись и опрокинули в глотки напиток, заранее приготовившись к отвратительному водочному вкусу. Ничего не понимая, уставились друг на друга. Каждый подумал про себя, что это безобразие сотворил, кто-то из сидящих напротив. Лица у всех отражали крайнее удивление, через секунду превратившееся в злую мину. Володя Хованский и я - исполнители этой злой шутки, присутствовали при данной сцене и разразились хохотом. Потерпевшие готовы были нас растерзать, но, когда мы возвратили им наполненную нужной жидкостью бутылку, смягчились и даже предложили выпить с ними по капелюшечке и, употребив зелье, даже посмеялись вместе с нами, вспоминая свои ощущения и выражения лиц.
Не каждый день, но в неделю раз, уж наверняка, способные на выдумки и заряженные на беззаботное веселье, мои однокашники разыгрывали подобное и потешались друг над другом. Рассказывали каждому про свои шалости и гоготали все вместе.