Зима была странной. Как, впрочем, и все зимы за последние десять-пятнадцать лет. Да и не только зимы. Климат Материка стремительно менялся, и, вероятно, самый искушенный наблюдатель не мог бы выделить закономерную тенденцию в этих изменениях. Времена года просто смешались, исказились до неузнаваемости, скукожились, словно в агонии.
А знают ли нынешние дети, что такое снеговик, катание на санках или лыжах, думал старик Легерлей, рассеянно глядя в плотно залепленное мокрым снегом окошко и слушая протяжные волчьи завывания вьюги. В такие зимы как эта, нет раздолья для ребятни, где там! Их родители озабочены лишь тем, чтобы выжить, а для этого надобно побольше заготовить дров за осень, настрелять дичи и намолоть муки, да крепко-накрепко затворить окна и двери, не пуская в избу лютую стужу аль свирепые ветры.
Легерлей помнил трескучие, задорные зимы, когда с синего небосвода ослепительно сияло золотое солнце, когда сыпучий снег скрипел под ногами в плетеных лаптях и онучах, пробирался под драный полушубок, и чтобы не замерзнуть, надо было быстро-быстро бежать наперегонки с ребятами: кто первым доберется до крутого склона овражка и скатится вниз на самодельных салазках, вздымая тучи колючей мелкой снежной сыпи. Помнил ледяную воду в ведрах, что, бывало, из последних силенок тянешь из колодца, где кто-то из взрослых с утра пробил полынью, потом скачками мчишься домой, к матери, а вода сверкающими брызгами плещет вокруг, пробивая наст. И когда с грохотом и воплями восторга врываешься в хату, пот уже льет с тебя градом, багрово горят покусанные морозом щеки, и так бесконечно весело, что даже заморенная, рано постаревшая от тяжелой работы мать не в силах отругать за всего только наполовину полные водой ведра...
Та зима, что стучалась и рвалась в двери Одинокой Башни, что в Отроге Семиветровых гор, совсем не была похожа на зимы из детства старого книгочея, и с самого начала не предвещала ничего хорошего. Стоял еще только декабрь, а погода менялась так быстро и так нескладно, что ставший с годами медлительным Легерлей не умел ни успеть, ни уследить. Еще позавчера на улице стоял такой мороз, что птицы замерзали на лету и камнем падали в суровый снег, а небольшое озерцо за холмом промерзло до дна всего за несколько дней. И вот стужа спала, но небо заволокли свинцово-серые тучи, откуда, словно пух и перья из прохудившейся перины, посыпались огромные липкие хлопья снега, мгновенно заполонившие воздух и покрывшие толстым слоем все вокруг: и землю, и лес, и горы. Всего с утра, за пару часов метель полностью завалила снегом двери в башню, так что теперь даже при желании Легерлей не мог бы выбраться наружу. Однако, удобно устроившись за толстыми каменными стенами в старом, обитом войлоком и потертым бархатом кресле у ярко пылавшего камина на втором этаже башни, старик с наслаждением думал о том, что наружу ему не надо было вчера, не надо сегодня, и не понадобится завтра. Ибо по опыту он знал, как намерена измениться погода: наверняка с завтрашнего утра облака разойдутся за горизонт, солнце коварно припечет снежные наносы, из-под сугробов выше человеческого роста потекут мутные ручьи. Образовавшиеся за сегодня снежные холмы осядут, станут темными и ноздреватыми, а стаявший снег запрудит серой, наполненной льдинами водой все до единой низинки, потечет по стенам и окнам и с неразумным упорством будет пытаться пробраться в теплое жилище. И вот бы на этом и конец зиме - но нет! Еще несколько дней - и с далекого севера примчится обжигающе ледяной, грызущий ветер, и вновь принесет с собой вымораживающий душу холод, заставит окаменеть талые лужи, превратив их в прочнейшую корку с острыми, выкованными порывами жестокого ветра клыками...
Легерлей протянул к камину руку, взял кочергу и помешал пылающие дрова, которые от вмешательства вспыхнули еще жарче, еще яростней. Отложив кочергу, старик вернулся к разложенной на коленях толстой, пожелтевшей от времени книге с истончившимися, кое-где надорванными страницами. Читать такие книги надо было бесконечно осторожно, но от этого удовольствие от прочтения не только не становилось меньше, но напротив, достигало высот просто неземного блаженства.
Всю свою долгую жизнь Легерлей посвятил книгам, то есть всему тому, что когда-либо было доверено бумаге, пергаменту, глиняным или каменным таблицам, засушенным листьям, медным, золотым, серебряным или просто стальным пластинкам на этой Земле - то есть увековеченному Слову. Буквы ли, иероглифы, руны или знаки - все написанное когда-либо было полно величайшего смысла, ибо в них по-прежнему ново звучали давно забытые речи, оживали знания и мысли давно умерших существ.
Когда-то давно Легерлей был молод и полон сил, и тогда он неутомимо бродил от края до края Великого Материка, собирая разрозненные крупицы знаний по человеческим хранилищам, спускаясь в сырые и темные пещеры горцев, исследуя усыпанные песком, пронизанные светом и продуваемые всеми ветрами храмы степняков, тайно проникая в непонятные, дикие подводные святилища морян.
Он оставался непонятым среди тщеславных людей, но его это не тревожило. Он приобрел множество знакомых среди ветреных степняков, но его это не обрадовало, он был гоним и объявлен вне закона среди холодных и жестких морян, но его это не пугало. Лишь суровые, воинственные горцы, одинаково ненавидящие и чужаков, и своих соплеменников, никак не выделяли настырного и чересчур любопытного человека, но именно среди них он обрел своего единственного настоящего, преданного друга.
И теперь, на закате лет, он мог быть спокоен и доволен, уверенный, что сделал все, что мог, пока хватало сил. А ныне может наслаждаться заслуженным покоем в обществе любимых книг и свитков, у каждого из которых было по две истории: та, что повествовали благосклонному читателю потрепанные страницы и та, что рассказывала старческая память. Та самая память, которая много, много лучше помнит дела далеких минувших лет молодости или зрелости, но так ненадежна, когда речь заходит о событиях вчерашнего дня... Но старый книгочей не сетовал: он весь жил в этих своих бесконечных историях, не желая расстаться ни с одним из героев книг или спутников своих прошлых странствий, и ничуть не жалел о проносящемся мимо настоящем.
Рукопись, которую он бережно листал, не столько читая, сколько просматривая, ибо уже знал наизусть, была ему особенно дорога. Не потому, что ради обладания ею двадцать пять лет назад Легерлей едва не сложил голову в затерянном на далеком севере неприступном замке, но потому, что книга была написана на мертвом уже не менее тысячи лет альмеокритском языке и хранила знания о таинствах и обрядах давно исчезнувшего народа. Некогда этот могущественный народ заселял большую часть Великого Материка, задолго до прихода сюда с запада многочисленных полчищ степняков, с юга - людей и с востока - морян, которые безжалостно вытеснили или ассимилировали их, и ныне о былом величии древней империи напоминало лишь название крупнейшей реки Альмеокрины. В долине этой реки все памятники народа Альмео были уничтожены молодыми расами, заселившими богатый и плодородный край, и только в глухих болотистых верховьях Легерлей обнаружил остатки древних капищ с высокими каменными истуканами, на постаментах которых еще можно было различить отрывочные следы альмеокритских рун. Лишь в вечной мерзлоте ледяных северных пустынь хорошо сохранились осколки иной цивилизации, подобные этой рукописи, но в течение пятилетних тяжелейших странствий увлеченный книгочей нашел всего одну...
Легерлей поднял седовласую голову и прислушался. В последние годы слух стал все чаще подводить его, однако он был уверен, что слабый, но настойчивый стук во входную дверь ему не послышался. И верно: средь голодных стенаний и взревываний урагана в сладкий мир его грез ворвался раздражающий посторонний звук, который могло издать только наделенное разумом живое существо.
Стук повторился, когда старик уже готов был убедить себя, что в этом буране нет и не может быть ничего живого, тем более что до ближайшего селения людей не менее полусуток пути, причем по ясной и сухой погоде. А до стойбища горцев - суток шестнадцать.
-Что там происходит, Брейн? - строго крикнул Легерлей в сторону ведущей на первый этаж крутой лестницы, однако в ответ не раздалось ни звука. Тем не менее старик не сомневался, что та, к кому он обращался, слышала не только окрик хозяина, не только слабый стук в дверь, но и скребущуюся в подполье мышь, и паука, плетущего в углу паутину.
-Вот я тебе, совсем от рук отбилась, - сердито проворчал он себе под нос, перекинув через локоть подол долгополого одеяния и вылезая из кресла. Хотя прекрасно знал, что ворчит больше для порядка, ибо никогда в жизни не станет бранить угрюмую женщину-горянку, ставшую не просто служанкой и домоправительницей, но надежным спутником жизни, другом и компаньоном.
Однако стоило Легерлею сделать шаг, как тут же внизу раздалась тяжелая поступь, и старик хмыкнул: за годы, проведенные в Одинокой Башне наедине с молчаливой горянкой, он назубок изучил ее методы выражать недовольство. Когда Брейн не хотела тревожить покой хозяина и покровителя, она могла двигаться с грацией горной кошки. Но эта особа полагала, что в такой ураган ни один порядочный человек, а тем более горец, не потащится в дорогу.
Снизу раздался грохочущий звук, словно тараном ломали стены: то Брейн пыталась открыть заметенную снегом дверь, а поскольку силушкой горянку боги не обидели, Легерлей мог быть спокоен: кто бы не просился в дом, снаружи он не останется. Теперь он мог бы и вернуться в свой уютный уголок у камина, оставив неизвестного пришельца на попечение Брейн, но старика внезапно разобрало любопытство: кто же, и главное, зачем ухитрился добраться до Одинокой Башни в такую пургу?
Кряхтя, Легерлей спустился по скрипучим ступенькам как раз тогда, когда Брейн справилась с дверями, и те распахнулись, впустив в жарко натопленную горницу порыв холодного ветра, целый сугроб мокрого снега и чье-то обмотанное не то обледеневшими шкурами, не то замороженными тряпками тощее тело. Домоправительница ловко захлопнула створку перед носом следующего коварного порыва, обиженно взвывшего за порогом, и Легерлей смог приблизиться к не вошедшему - упавшему в дом существу. Из-под вороха тряпья сразу потекли по натертому до блеска полу потоки воды, и Брейн, выразительно поджав тонкие губы, принесла тряпку.
-Помоги лучше перенести его поближе к огню, - велел старик, внимательно рассматривая принесенного непогодой гостя и тщась выявить его пол, возраст и расовую принадлежность.
Могучая горянка ухватила существо за шкирку, словно котенка, и, твердыми шагами пройдя в кухню, усадила на лавку у очага. Лишившись поддержки этой сильной руки, бедняга едва не кувырнулся снова на пол, но в последний момент сумел удержаться.
-Снимай, - приказала ему горянка, брезгливо указав на грязную и мокрую одежду, с которой по-прежнему лились ручьи, и гость вяло, но безропотно разделся.
Под драными лохмотьями обнаружился мальчик - человеческий мальчик. Вернее, подросток лет пятнадцати, светловолосый, худой, длинноногий и невероятно усталый.
Старый книгочей с изумлением рассматривал мальчика, обессиленным кулем сгорбившегося на лавке. На бледном лице с посиневшими губами застыло выражение полнейшего и величайшего счастья, что, впрочем, неудивительно для человека, отмахавшего в ледяную пургу одиннадцать верст и оказавшегося в тепле.
-Ты откуда, паренек? - спросил Легерлей. Хотя он прекрасно знал, что кроме как из Двенадцати Хуторов, человеческому ребенку взяться неоткуда, как-то не верилось, что мальчик одолел дорогу, которая не каждому взрослому мужчине была бы под силу.
-Прежде его надобно отогреть, - отрезала Брейн, появляясь в кухне с громадной дубовой бочкой.
Установив бочку у самого очага, горянка легко сняла с подхвата кипящий котел и ухнула воду в бочку, слегка разбавив ее из стоящей в сенях кадки. А потом весьма бесцеремонно подхватила паренька поперек туловища и аккуратно, не расплескав и капли, опустила в приготовленную ванну. Впрочем, старания женщины сохранить кухню в чистоте оказались напрасны, ибо безразличная апатия замерзшего гостя тут же превратилась в свою противоположность. Взвыв богатырским гласом, какого и не заподозришь в сем тщедушном теле, мальчик едва не выпрыгнул вон. Но сильные руки горянки держали крепко, что, впрочем, не мешало пареньку биться и рваться, вопя о том, что сейчас сварится заживо и разбрызгивая воду во все стороны.
-Может, не стоило так жестоко, - укоризненно пробормотал Легерлей, утирая полотенцем бороду, когда мальчик наконец согрелся и блаженно расслабился в своей бочке.
Брейн фыркнула, ловко и споро подтирая лужи:
-Он замерз. Вы, люди, такие слабые, особенно ваши дети. Ребенка необходимо было быстро согреть.
Через полчаса мальчик сидел за столом в чистой рубахе и штанах Легерлея, которые оказались ему почти впору и жадно откусывал куски холодной жареной дичи, заедая ее пшеничной лепешкой и запивая горячим чаем.
-А она правда настоящая горянка? - шепнул он старику, когда Брейн вышла вылить грязную воду.
-Самая настоящая, - усмехнулся Легерлей.
Прежде мальчику было не до того, чтобы пялиться на тех, кто спасал ему жизнь, но теперь, придя в себя и утолив голод, он с любопытством стал оглядываться по сторонам и, конечно, не обошел вниманием представительницу иной расы.
-У нас, в Двенадцати Хуторах, раза два степняки появлялись - забавные такие, не то люди, не то зверушки: пушистые, все улыбаются и щебечут без умолку, - доверительно сказал мальчик. - Но больше никого я не видал, хотя, как говорят, владения горцев начинаются всего верстах в пятидесяти к северу...
В этот момент вернулась Брейн, и мальчик умолк на полуслове, во все глаза уставившись на домоправительницу, как всегда чем-то занятую, чем-то озабоченную, погруженную в хлопоты по хозяйству.
Брейн действительно выглядела чистокровной горянкой: ростом она догнала самого высокого мужчину в человеческом селении, широкие плечи и мощный бюст, объемистые крутые бедра, крупные мозолистые руки с толстыми крепкими когтями вместо ногтей, ступни отнюдь не маленьких ножек, выглядывающих из-под подола коричневого шерстяного платья. Лицо ее, широкоскулое, с выступающими лобными костями, жестким подбородком, туго обтянутое темно-серой кожей, казалось грубой имитацией женского лица, наспех высеченной из камня не слишком искусным ваятелем. Взгляд глубоко посаженных глаз из-под густых бровей, сросшихся на переносице и касающихся волос на висках, казался угрюмым и неприветливым. Черная коса была туго закручена на затылке, приоткрывая маленькие круглые уши, смешно сидящие по бокам головы на уровне глаз.
Вряд ли горянке было приятно такое пристальное внимание, но Брейн искусно умела делать вид, что все происходящее ее ни в малейшей степени не касается.
-О, простите, - тот вскочил, только сейчас вспомнив, что позабыл представиться, - Витим. Из Двенадцати Хуторов. Пока что. Но мне не нравится это название - глупо представляться числом домов в глухом захолустье, правда? А поскольку сам я родом вовсе не из этой деревни, то, возможно, в будущем прибавлю к своему имени название какого-нибудь красивого города!
-Вот как? Откуда же ты родом, если не из Двенадцати Хуторов? - старик с улыбкой поддержал беседу.
Не то, чтобы он особенно интересовался своими соседями, но уже так давно в последний раз видел человеческое лицо и слышал веселый, жизнерадостный голос. Ибо Брейн, безусловно, при всем сходстве отличалась от человека, а речь ее можно назвать какой угодно, но не веселой и не жизнерадостной. Да и ребенок, способный в злую метель дойти до затерянной в глухих лесах предгорий Отрога Одинокой Башни, несомненно, заслуживал беседы.
-Не знаю, - Витим присел обратно на лавку, все еще не сводя взгляда с Брейн. - Я приемыш, жил в семье плотника Каро, знаете? Так вот, его жена, тетка Марита, говаривала, что восемь лет назад в Двенадцати Хуторах останавливались на ночлег бродячие циркачи по пути в Вейнар. И какая-то женщина из артисток - не то акробатка, не то еще кто, рассказала тетке Марите, что я к ним прибился в одном из больших городов, где они выступали. Жаль, тетка запамятовала, какой город она называла... Вот плотникова жена и предложила, чтобы та артистка меня тут оставила, говорит, худой был, голодный и дикий. Циркачам-то дела особого до меня не было: когда накормят, оденут, а когда и нет. А у плотника с женой уже тогда пятеро детей было, а потом еще трое родились, так тетка Марита говорила, где восемь, там и девять... А мне тогда года четыре было, может, меньше, я ничего и не помню.
-Четыре? Сколько же тебе сейчас?
-Наверное, двенадцать.
Мальчик выглядел старше, но Легерлей не особенно удивился: в Отроге взрослеют и развиваются быстро - или умирают, третьего не дано.
-И что же случилось теперь? Неужто беда какая в Двенадцати Хуторах? - глаза старика тревожно заблестели.
-Нет-нет! Все в порядке, - Витим замотал русоволосой головой и примолк. Лицо его выражало волнение и нерешительность, словно он пришел просить о чем-то и внезапно оробел.
-Ну что же ты, говори, - улыбнулся Легерлей, надеясь подбодрить гостя.
-Возьми меня в ученики, мастер Легерлей! - выпалил Витим, и тут же затараторил скороговоркой, боясь, верно, что его сейчас же выставят вон. - Я не буду мешать, ты мне бы только книги дал почитать, я уж сам как-нибудь. А я буду в хозяйстве помогать, я выносливый и много чего умею, поверишь ли: если стол или лавку, или еще чего - так плотник Каро меня всему научил, и кузнец Змитень год в учениках держал - хочешь, на дворе кузню построю? Будут и ножи, и посуда железная, и оружие делать умею - и стрелы, и меч, и кольчугу могу. Или может, одежда нужна - так я могу летом и дикого льна в лесу надергать, вымочить, размять и ниток спрясть, а потом и полотна наткать, и рубахи сшить - ткач Грун с женой меня целых полгода вместе со своим сыном обучали. А хочешь, могу корзин из лыка сплести, могу кадок и бочек наделать, да не простых - с железными ободами, крепких! Бондарь Лумли у нас искусный, так он мне все показывал, не сомневайся. И где глины хорошей накопать, и песка чистого раздобыть, знаю, если посуды мало - мигом сделаю, хоть прямо весной, как снег сойдет. Гончар Дремша, правда, человек нелюдимый, учить не желал, все прочь гнал, да я не робкий: все подсмотрел, вот смеху-то по селу было, когда мои кувшины и миски в Вейнаре на базаре быстрей и дороже раскупили! А если надо, могу и кожу выделать, и сапоги сшить - правда, они хоть и крепкие, но какие-то у меня не такие красивые получаются, как те, что я в городе видел, у одного такого, что на коне в блестящем шлеме проезжал. Но Теймас, сапожник наш, говорит, это оттого, что там кожа другая, из южного зверя, который у нас не водится. А я старался, честно! Наши мужики самого молодого лося загнали, у которого и рогов-то еще нет, а я шкуру аккуратненько снял, потом целую неделю с ней возился: все мочил, сушил да мял, нитки самые лучшие скрутил, тщательно навощил, подошву из медвежьей шкуры сделал, с деревянным каблуком. И шил долго, осторожно, потом вышивкой украсил. Все село смотрело и ахало, как тетка Марита в них на праздник вышла, но мне не понравились: не такие... А еще я вино делать и пиво варить могу, печь что хочешь, за скотиной ухаживать. Могу колодец выкопать прямо тут, во дворе...
Легерлей слушал, открыв рот от изумления, и даже невозмутимая Брейн оставила свои хлопоты, повернувшись к Витиму. Слушая длинный перечень сноровок неожиданного гостя, старый книгочей и горянка только переглянулись.
-Да чему же ты у кузнеца за год научился? - не выдержала Брейн - ее народ издавна славился железных дел мастерами. - Мехи раздувать?
Витим залился краской до ушей:
-Не верите? Змитень тоже не верил, пока я самовольно в кузню ночью не пробрался, а к утру букет железных васильков в железной же вазе ему на стол не поставил... Конечно, чтобы настоящие боевые мечи, щиты и палицы ковать у меня сил пока что не хватает, но тонкая работа по силам. Кольчугу я приемному отцу Каро выковал, так он не жаловался! И не хвастаю я, за год всему выучился.
Мальчик переводил взволнованный взгляд больших светло-карих глаз с Легерлея на Брейн и обратно, как бы умоляя: неужто ж вы думаете, что я вам лгать бы стал? Причем, обращался он не только к хозяину башни, но и к его домоправительнице, по видимому, не делая для себя различий в их статусе. Заметив этот факт, Легерлей подумал, что паренек ему нравится.
-Ну почему же, я верю тебе, - проговорил он. В конце концов, могло оказаться так, что мальчишка действительно побывал в учениках у всех мастеров селения, но ни к одному делу не нашел в себе склонности, а что касается мастерства - так тут небольшое преувеличение в устах подростка - не грех... - Так, стало быть, теперь ты хочешь книжки читать?
-Хочу! - глаза цвета гречишного меда загорелись надеждой. - Видишь ли, какое дело, мастер книгочей. Когда не осталось в Двенадцати Хуторах ремесленника, у которого я бы не учился, стали люди надо мной смеяться. Ведь дела себе по душе я так и не выбрал: ну не могу я из году в год кожи мять или молотом махать, не могу за ткацким станком день-деньской просиживать или доски сколачивать. Все мне интересно, пока учусь, но как только овладею мастерством - надоедает страшно, хоть вой! Поработаю-поработаю, да и сбегаю к другому учителю. А теперь и учиться мне не у кого - так Змитень, я у него последнего в подмастерьях был, осерчал: иди, говорит, к колдуну-книгочею в Одинокую Башню. Только он тебя еще чему-нибудь научит. Тогда и Лумли, и Теймас, и хозяин таверны Варталлах его поддержали: ступай, кричат, коли не боишься. А я и не боюсь! Только тетка Марита с дядькой Каро отговаривали, но уж так интересно бы книжки почитать. И стало мне так невтерпеж, что не смог до весны дождаться. Выбрал денек, хоть морозный, да тихий, и пошел. Но не рассчитал, верно, заплутал в лесу - мы зимой из селения нечасто выходим, а тропки все снегом заметены, не такие, как летом. А ночью снег пошел, вовсе дороги не видать, думал, все, пропаду. Всю ночь шел куда глаза глядят, только к утру на замерзший ручей набрел, место узнал. Вот по нему и добрался.
-Что ж, ты думаешь, я колдун? - удивился Легерлей.
-А что - нет? - на лице мальчика отразилось такое безграничное отчаяние, что старик рассмеялся.
-Нет. Какой я колдун - настоящие колдуны только в монастырях да во дворцах проживают. Там они своему ремеслу учатся, там и колдуют в свое удовольствие. А я что? С роду в хоромах и замках не живал, все больше по избам. И пассы руками разводить, да заклинания гнусавить меня никто не учил - я только старые пыльные книжки читаю.
Как ни прятал Легерлей в седые усы и бороду усмешку, Витим распознал, что старик над ним подтрунивает, и улыбнулся:
-Ничего. Ты меня только не гони - а уж я обузой не стану.
-Да зачем тебе? - воскликнул Легерлей, с любопытством глядя на Витима. - Неужто тебя моя одинокая жизнь привлекает? Или думаешь год проучиться, и удрать? Нет уж. Возвращайся назад, мальчик, к тетке с дядькой, по хозяйству помогать - сам говорил, семья-то большая! А коли не приживешься, как подрастешь, ступай в Вейнар или другой какой город - там найдется, чем такому непоседе как ты заняться.
Витим насупился, поняв, что старик не принимает его всерьез.
-Ты думаешь, я сюда от работы отлынивать пришел, почтенный мастер? - пробурчал. - Ну что ж, воля твоя, коли не веришь, я тебя убедить не сумею. Но позволь хоть до весны тут пробыть - боюсь, на этот раз не одолеть мне дороги.
Тут уже Легерлею не нашлось, что возразить: выгнать в такую зиму даже сильного мужчину из дому он бы не посмел.
-Что ж, оставайся, - согласился он. - До весны.
Мальчик заметно повеселел.
Легерлей даже и не знал, как отнестись к незваному квартиранту, который намерен прожить с ними больше двух месяцев, а то и больше трех - зима еще только начиналась, и когда будет весна, не мог бы предсказать самый бывалый звездочет. Что-то такое зашевелилось в стариковском уме, когда он подсчитал, сколько времени парнишка проведет в Одинокой Башне, но Легерлей отогнал мысли о коварстве двенадцатилетнего подростка: не мог же Витим сознательно отправиться в путь в самую лютую пору, чтобы он, Легерлей, вынужден был принять гостя под свою крышу...
Много лет назад старый уже тогда охотник за манускриптами, приглядел себе заброшенную башню вдали от населенных мест и, перенеся туда свои сокровища, удалился на покой вместе с верной Брейн, тогда молодой горянской девушкой, которая ничуть не возражала против затворнической жизни.
Отец Брейн был самым угрюмым и суровым среди угрюмых и суровых горцев, и, не ужившись даже со своим немногочисленным кланом, поселился в диком ущелье, живя лишь охотой на коз. Его встреча с матерью Брейн была случайной: женщина забралась в безлюдные вершины, преследуемая снежным тигром, и нелюдимый горец спас ее, когда она почти совсем обессилела. Однако они недолго прожили вместе: грубый и жесткий нрав охотника не изменился, и через два года женщина вернулась в свой клан, оставив брошенному мужу годовалую дочь, ибо дети у горцев считаются принадлежащими в первую очередь отцу, и лишь потом - матери. Охотнику девочка была ни к чему, но он подчинился обычаю, и заботился о ней, пока однажды к порогу его хижины не забрело удивительное существо - человек.
Так вышло, что горец в то время был болен: упав со скалы во время охоты, он сломал обе ноги, и теперь не мог добывать пищу. Несколько дней они с пятилетней дочерью доедали запасы, потом две недели питались ягодами и грибами, которые собирала малышка Брейн, но выследить крупную дичь девочка еще не могла, как не могла и позвать помощь из ближайшего поселения. Она просто не знала, где живет ближайший клан: за всю ее жизнь они с отцом ни разу не спустились к своим соплеменникам. И неожиданный гость оказался спасением; хотя неприветливый горец принял его отнюдь не радушно, человек остался, принес еды, накормив хозяев, и собрал трав, которые удивительно быстро помогли заживить сломанные кости. Горец не спрашивал у Легерлея, что кроме трав вложил он в свое снадобье, но по древнему обычаю сардвитов тот, кого спасли от голодной смерти - самой страшной и позорной по мнению горцев, - находился в вечном и неоплатном долгу у спасителя. Но единственное, что мог предложить человеку охотник - это себя или свою дочь в слуги. Сначала старик засмеялся было, но потом призадумался и согласился. Могучий и ловкий горец - хороший работник, но Легерлей понимал, как тяжко будет ужиться с таким. А вот девочка - дело иное. Горянки мало уступают своим мужьям в силе, а юное непосредственное существо может со временем крепко привязаться к своему хозяину.
Так и случилось. Сначала Легерлей с Брейн путешествовали по Северному Краю, потом - по Южному. Девочка оказалась выносливой, некапризной и неприхотливой, и со временем почти забыла родного отца, почитая больше него Легерлея. И когда старик почувствовал, что готов остепениться, Брейн с радостью поселилась с ним в Одинокой Башне, нетребовательная, работящая и всем довольная.
Долгое, очень долгое время человек и горянка жили только вдвоем, почти не видя других лиц, и их это вполне устраивало. Брейн развела вокруг башни небольшой огород, держала кур, уток и корову, охотилась - это умение оказалось у нее в крови, - готовила и шила. Но ради того, чтобы иметь муку, ткани, соль, Легерлей вынужден был составлять сборы лекарственных трав и обменивать их на необходимые товары. Раз в год, по осени, к Одинокой Башне приезжал крестьянин из Двенадцати Хуторов, который привозил заказанное стариком и забирал травы - вот и все.
А теперь в их тесный мирок проник посторонний, и Легерлей не знал, как из-за этого изменится их замкнутая жизнь. Но то, что она изменится, сомнений не вызывало.
"Ведь это всего лишь ребенок, - успокаивал себя Легерлей, - быть может, все не так плохо. Стоит Брейн цыкнуть на него - он и притихнет. Но ребеночек-то бойкий, м-да..."
Старая башня была невысока, всего три этажа, да чердак под остроконечной крышей. Большую часть круглого первого этажа занимала кухня - царство Брейн, - кладовая, прихожая с сенями и примыкавшая к кухне маленькая каморка, служившая спальней горянке. На втором этаже размещалась спальня-кабинет старого книгочея, все стены которой занимали полки с книгами, которые с видимой неохотой уступали место лишь окнам и большому камину - все же в доме должен быть свет, а старым костям необходимо тепло. Узкая кровать посреди комнаты, чтобы не занимать драгоценное пространство стен, письменный стол с двумя креслами да пара сундуков - вот и вся обстановка. Зато весь третий этаж был отдан в полное владение толстым томам: стеллажи заполняли его так тесно, чтобы между ними только можно было протиснуться и взять нужную книгу. Эта теснота служила поводом для вечного ворчания Брейн, в обязанности которой входило ежедневно тщательно протапливать библиотеку зимой и проветривать летом, стирать пыль и следить, чтобы драгоценные, уникальные экземпляры не попортили мыши.
Именно здесь, на третьем этаже, Брейн и устроила Витиму постель, слегка сдвинув один из стеллажей и уместив соломенный тюфяк в узкой щели. Пышнотелая горянка, как всегда, застряла между полками, и едва не разрушила все книгохранилище, вызвав нервный вопль Легерлея, встревоженного зловещими звуками из его сокровищницы. Выбравшись оттуда задом наперед, Брейн впервые подумала, что от пребывания в их доме худенького мальчика может быть польза.
Витим с восторгом согласился не только спать в книжном царстве, но и заботиться об этих удивительных и таинственных предметах, из которых в своей короткой жизни он видел лишь два: поселяне Отрога не были склонны тратить время на чтение. Заработать денег, принести в дом еду, одежду, топливо для печи, поесть, отдохнуть - таков был нехитрый и незамысловатый распорядок дня крестьян.
Одна книга была традиционными "Заветами Бога и Богини" - набожная тетка Марита считала, что их должна иметь каждая богобоязненная семья, и изредка читала отрывки из нее детям перед сном. Божественные наставления, на вкус Витима, были не тем, что следует выслушивать на ночь, но он не спорил. Дети плотника, в общем, и не прислушивались к монотонному голосу матери, потому как все одно почти ничего не понимали из высокопарных, цветистых фраз "Заветов". Впрочем, Витим иной раз сомневался, что их понимает сама тетка Марита: она начинала клевать носом, читая о самых жесточайших карах, которыми грозила книга нераскаявшимся грешникам. Сам же Витим долго не мог заснуть после таких чтений, даже если позади утомительный трудовой день, даже если названные братья и сестры давно видят десятый сон. Его слишком многое удивляло и занимало, слишком много возникало вопросов в его детском разуме, вопросов о том, что взрослые принимали как должное, просто потому, что "так надо". И ни тетка Марита, ни дядька Каро, ни даже кузнец Змитень, почитаемый самым умным человеком в селении, по большей части не могли ответить ни на один из вопросов. А тетка даже сердилась порой:
-Экий ты приставучий: "почему да почему"! Потому что Бог и Богиня так решили, а их дети зорко следят, чтобы люди следовали всем законам, награждают праведных и наказывают преступных. Довольно языком молоть, дела от этого не переделаются, ступай лучше, помоги дяде в мастерской.
Витим жестоко страдал от того, что не мог понять многих правил, которым следовали жители Двенадцати Хуторов, объясняя их волей Бога и Богини, но со временем, как и любой взрослеющий человек, научился, не находя ответов, просто принимать их как должное.
Вторая книга каким-то чудом оказалась в сундуке со старьем у ткача Груна, где Витим однажды по поручению учителя искал краски для тканей. Хозяин сам удивился находке, и, покрутив в руках, без сожаления отдал мальчику, ибо не умел читать.
Для Витима книга стала увлекательнейшим времяпрепровождением и ближайшим другом, к которому он со всех ног мчался, окончив дневную работу, иногда даже забывая об ужине. Рукопись была тоже религиозного содержания, называлась "Деяния Стражей", и содержала предания и мифы о земных похождениях детей Бога и Богини - бессменных Стражей их заповедей. Но если в "Заветах" величайшие бессмертные существа казались жестокими, мрачными властителями, то в "Деяниях" представали отважными героями, воинами и странниками, совсем не чуждыми простых человеческих желаний и страстей.
Эту книгу, повествующую о невероятных приключениях и далеких удивительных землях, Витим зачитал едва ли не до дыр, и именно тогда, когда перевернул последнюю страницу, впервые понял, чего он хочет в жизни больше всего. Кузнец Змитень с его насмешками был тут вовсе не при чем: идея пробраться в Одинокую Башню созрела в нем задолго до того, как мальчик покинул дом последнего учителя.
И совсем неудивительно, что Брейн, которая пришла выяснить, отчего вдруг так тихо стало наверху, обнаружила измученного почти полуторадневной дорогой путника спящим - но спящим в обнимку с объемистым томом с ближайшей полки, открытым на первой странице. Осторожно высвободив книгу, горянка взглянула на титульный лист и усмехнулась. Прожив столько лет под одной крышей с увлеченным книгочеем, она наловчилась если не читать, то хотя бы узнавать шрифты наиболее распространенных на Материке языков, но весьма сомневалась, что двенадцатилетнему жителю глухого селения о чем-нибудь расскажут вытянутые, все в сложных, затейливо переплетенных завитках и загогулинах морянские символы, по праву числящиеся одной из сложнейших систем письма.
-Я удивлен, Брейн, я в самом деле удивлен, - сказал Легерлей чуть позже, когда домоправительница, как обычно, принесла ему вечерний чай с кренделями и домашним брусничным вареньем.
Старик восседал в своем любимом кресле, уперев локти в подлокотники и сложив пальцы домиком, и впервые за долгие годы горянка не обнаружила в этот час у него на коленях книги. Без сомнения, это многое означает, подумала она.
-Понимаешь, я все размышляю об этом мальчике, - продолжал он. Брейн, как обычно, молчала, но Легерлей привык к этой ее манере пассивного участия в разговоре и ничуть не смущался. Он знал, что за кажущимся равнодушием женщина на самом деле не пропустит ни слова и выскажет свое мнение, если таковое у нее найдется. А в том, что у Брейн всегда есть свое независимое мнение по сколько-нибудь важным вопросам, старый книгочей не сомневался. - То, что он подкидыш, само собой, вовсе не странно, но те поразительные вещи, которые он поведал... Нет-нет, не подумай, я вовсе не считаю, что двенадцатилетний мальчик может в владеть десятком разных ремесел, но уже одно то, что он попытался ими овладеть, не лишено интереса. И это престранное путешествие зимой, в метель, обошедшееся ему гораздо легче, чем можно было бы предположить...
Легерлей покосился на горянку, которая энергично просматривала сундук с его платьем: не пора ли в стирку или починку.
-Человеческие женщины мягкотелы, - выдала она краткую реплику.
-Что ты имеешь в виду? - полюбопытствовал старик, поскольку Брейн вновь увлеклась содержимым сундука и явно не намеревалась комментировать это заявление.
-Его мать могла согрешить с нечистью, - невозмутимо пояснила она.
-Тьфу, типун тебе на язык, - рассердился Легерлей. - Он несомненно чистокровный человек, уж поверь мне, я нечисти на своем веку повидал. Просто у парня редкая хватка и упорство. А возможно, и еще что-то, пока не знаю. Но думаю, стоит попытаться составить схему его судьбы, может и найду что.
Старик откинулся на спинку кресла и удовлетворенно вздохнул, придя к определенному решению. Брейн пожала плечами и вышла, унося ворох нуждающегося в стирке белья и поднос с пустой посудой.
Легерлей не считал себя магом - о нет! Истинные маги, как он справедливо полагал, учатся своему ремеслу с младенчества, под руководством лучших представителей этой достойной профессии. Легерлей всего лишь собирал старые мудрые книги, и его ли в том вина, что среди ценнейших добытых им образчиков большая часть была посвящена именно заклинательным обрядам? Напротив, это вполне закономерно: дольше всего способны сохраниться рукописи, специально защищенные некими могущественными силами, к которым взывали их авторы. И трудно было бы прочесть эти книги, разобраться в языке, построении фраз, уловить смысл - и в то же время ничему не научиться, не так ли? Легерлей никогда не стремился овладеть мастерством - немалым мастерством, осмелился бы он заявить - собранным в его коллекции. Ведь для того, скажем, чтобы учиться виноделию, необходимо любить вино; чтобы учиться владеть мечом, надо собираться воевать. А для чего нужно знание тому, кто не намеревается им пользоваться? Старый книгочей любил читать, разбирать, расшифровывать таинственные письмена - и только. Он знал пару "фокусов", чтобы иметь возможность заниматься своим любимым увлечением, не пуская в него посторонних, да несколько расхожих заклинаний, которые использовал когда-то в своих поисках. Вот, собственно, и все, чем он владел - да и к тому уже давненько не обращался. Однако нынче Легерлею захотелось тряхнуть стариной.
Старая, потрепанная книжка была под рукой - впрочем, ее и книжкой-то назвать язык не поворачивался - так, стопка ветхих желтых страниц, небрежно покрытых грубыми неопрятными значками, намалеванными явно давно не чиненным, грязным пером. Текст тоже не отличался изяществом: беспорядочные, отрывочные наброски, записанные впопыхах, порой не дописанные до конца. Книга была на горском языке и некогда принадлежала горскому шаману, у которого Легерлей, признаться честно, украл ее лет тридцать назад. Сардвиты обычно не делают записей, ведя крайне простую, примитивную жизнь, и письменность у них появилась в относительно недавнем прошлом. Знания наиболее просвещенной и уважаемой фигуры в клане - шамана - передаются от отца к сыну, однако в тот раз Легерлею впервые попался шаман, решивший систематизировать и увековечить для грядущих поколений свое мастерство. Впоследствии именно из-за этой кражи Легерлей испытывал наибольшие угрызения совести, много большие, чем, скажем, после ограбления морянского храма со свитками из золотых и серебряных нитей, где, к тому же, осталось несколько трупов. Высокомерные амфибии были непозволительно богаты по сравнению с горцами, обокрасть которых было все равно что отобрать последнюю монетку у нищего.
И несмотря на угрызения совести, именно этой книгой Легерлей пользовался чаще всего в своей ворожбе. Горские шаманы не владели слишком мощными или изощренными заклинаниями, их искусство строилось на использовании примитивных сил природы, сил камней, руд, животных и растений. Кое в чем они преуспели по сравнению с другими расами: они далеко превзошли людей, степняков или морян в знании энергии гор, которая и являлась их особенностью, их оружием, позволившим сохранить независимость рядом с агрессивными, постоянно растущими и алчущими новых территорий расами.
Использование энергии гор в шаманской рукописи осталось без внимания Легерлея: он не посчитал ее достойным того, чтобы тратить требуемую на постижение сложностей колдовских обрядов уйму времени. Однако остальные заклинания были просты и понятны, поэтому не представляли труда даже для такого ленивого чародея как Легерлей.
Отыскав в тексте нужное место, старик распахнул окно в синий вечер. Оттуда ворвался порыв морозного ветра, сразу окутав паром седую бороду и осев серебристым инеем на усах. Метель уже утихла, лохматые неопрятные тучи уплывали на восток, к далекому морю, открывая взору россыпь первых звезд на темно-синем небе.
-В самый раз, как по заказу, - пробормотал он. - А может, так и есть?
Согласно записям шамана, для узнавания судьбы полагался ритуальный танец, но Легерлей давно заметил за горцами склонность к напыщенным представлениям, единственный эффект от которых - благоговейные, перепуганные лица зрителей, и научился отсеивать шелуху.
В выставленной на подоконник плошке с водой отразилась усеянная звездами синева - хотя вокруг буйствовал ветер, вода была неподвижна, словно зеркало. Маленькая лучина в руке Легерлея, словно кисть с огненной щетиной, быстро начертала на поверхности воды имя: Витим. Упавшая в плошку искорка не погасла, а, скользнув по воде к отражению одной из звезд, ярко вспыхнула, словно крошечный костерок - и медленно осела вглубь, исчезнув под водой.
-Ага, вот твоя звезда, - с интересом шепнул Легерлей. - Кажется, это сильная... Очень сильная! Ну-ну, посмотрим, что будет дальше.
А дальше, естественно, до чаши добрался мороз, и первыми поддались его суровому приказу берега маленького озерца: по краям плошки четко обозначились длинные иглы, протянувшиеся в плоть воды.
-Мечи и стрелы - в этом я и не сомневался, такой ребенок непременно отыщет приключения себе на голову, - тихо комментировал Легерлей в усы, наблюдая, как причудливые, острые и плавные кристаллы мало по малу заполняют чашу. - Одиночество - тоже не удивительно. Тяжкий труд... Очень тяжкий. Может, найдет наконец себе дело по вкусу? Ага, вот и друзья - и опять полное одиночество. И снова друзья, но уже другие. Ерунда какая-то... А любовь? Вот тут похоже. Исчезло. Теперь как-то больше смахивает на ненависть. Странно, опять любовь - и опять незнамо куда подевалась. Что за жизнь - все зыбко, непостоянно. Путешествия. Вот уж где неограниченные просторы - неужто, больше меня побродит? Способности. Ого! Что ж он, в самом деле не лгал о своих умениях? Власть... Всю жизнь висит рядом, но не дотянуться. М-да, такой путаницы я еще не встречал. Ну а сила? Силы-то хватит на все это?
Легерлей смотрел, как ледяная корка все ближе подбирается к звезде, на которую указала искра, мысленно отсчитывая промежутки времени. "Хорошо", - подумал он, дойдя до определенной цифры, но тут лед вдруг остановился. Старик в изумлении разинул рот: вокруг отражения ярко сияющей в небе звезды оставалась полынья размером с золотую монету Дорианской империи, и вода больше не замерзала! Легерлей сбился со счета и начал снова, но кружок свободной воды не уменьшался. Он прождал больше часа, пока не стало ясно, что сила звезды не пустит лед.
-Сожри меня горный барс! - потрясенно протянул Легерлей, проводя сухими сморщенными ладошками по щекам. - Будь я проклят, если что-нибудь понимаю.
Внезапно из ледяного берега вытянулась тончайшая острая стрела. Она пронзила отражение звезды в чаше как холодный меч пронзает живое сердце, и Легерлей вздрогнул: вот она, вероятная погибель. Не от жестокого мира Витиму ждать бед, вернее, эти беды он отразит без потерь. Но сам выкует оружие против себя. И тут уж все в руках судьбы. Старик напряженно следил за чашей: найдется ли тот, кто захочет обратить это оружие против мальчика? И выстоит ли он в схватке?
Да, найдется, с горечью понял Легерлей, глядя как по коварной стреле ползет лед, подбираясь к средоточию жизни. Вот-вот исчезнет звезда. Старый книгочей не замечал мороза, охватившего его коченеющее тело, он все еще надеялся, всматриваясь слезящимися от холода глазами в чашу, хотя сам не понимал, почему судьба паренька вдруг стала так важна. Что-то виделось ему сквозь лед, что-то неуловимое, но странно тревожащее... Ну вот почти и конец, губительная игла медленно, но верно делала свое дело, впуская зиму в сердце звезды. И вдруг... Легерлей готов был поклясться: не сила звезды сломала ледяную стрелу - она сама переломилась у основания, тут же исчезнув с глаз. И тут же налетевший порыв ветра всколыхнул поверхность воды в чаше, все перемешав и сломав колдовство.
Легерлей в сердцах стукнул кулаком по подоконнику. Некто или нечто не позволило узнать все до конца. А может, так и надо, задумался старик. Есть вещи, знание которых не под силу смертным. Почему-то Легерлей все больше уверялся в том, что и так узнал больше, чем ему было позволено. Быть может, вскоре придется за это расплатиться...
Захлопнув окно, он растопил лед в чашке и поскорей выплеснул воду в огонь, который тут же громко и протестующе зашипел.
Брейн появилась почти сразу. С тряпкой. И тут же принялась вытирать расплескавшуюся воду, растаявший под окном иней, насыпавшийся из камина пепел, ворча об учиненном безобразии и небрежном отношении к своему здоровью.
Легерлей уже успокоился и сейчас с хитрой усмешкой наблюдал за домоправительницей. По распространенному мнению, горцы на редкость нелюбопытны. Если это так, старик готов был утверждать, что ему в компаньонки попалась самая нетипичная представительница своего народа.
Однако Брейн не задавала вопросов, и старик по обыкновению не утерпел и заговорил сам:
-Я, конечно, не маг, но даже моих скудных способностей хватает, чтобы понять: дело далеко не так просто, как кажется на первый взгляд. Мальчик, безусловно, человек, но что за странная судьба! Такого мне еще не встречалось. И знаешь, что я скажу? Сдается мне, для нас с тобой есть только два пути: если мы желаем жить как прежде, нужно немедленно прогнать ребенка прочь. Не дожидаясь весны. Если же мы промедлим... Звезда у него слишком, слишком сильная. Тогда наши судьбы слишком тесно успеют сплестись с его, понимаешь?
Брейн молча выпрямилась, сжимая тряпку. Но Легерлею показалось, что глаза горянки смотрят на него осуждающе.
Весна 12079 года от с. в. оказалась такой же странной, как и недавняя зима. Весь март продолжалась та же дикая, неустойчивая погода, как и в декабре; разница заключалась лишь в том, что морозы ослабли, и оттепели превращались в настоящие потопы из ледяной воды, от которой не было спасения даже за плотно запертыми дверями. Каждый вечер Брейн и Витим заканчивали тем, что затыкали все щели и щелочки разнообразным тряпьем, а каждое утро начинали с удаления грандиозных луж, собравшихся за ночь под каждым окном и дверью.
В апреле снег, наконец, отчаялся взять приступом Одинокую Башню и откатился дальше, к лесной опушке и впадине промерзшего ручья. Башня стояла на небольшом всхолмье, поэтому земля вокруг нее вскоре подсохла, и даже показалась первая зелень. Но у подножия холма широко разлилось весеннее половодье, по которому не проедешь даже на лодке: в низинах собиралась талая вода, а на возвышенностях раскисало под солнечными лучами черное, вязкое болото. Только к маю болото превратилось в мягкую почву, на которой уже без труда можно было стоять, а ведущая к Двенадцати Хуторам тропинка стала проходимой.
Однако к тому времени уже никто не помышлял вступать на эту тропинку.
Уже очень много лет зима для старика Легерлея не пролетала так быстро. То есть время в последние годы и так мчалось мимо него как закусившая удила лошадь, но в этот раз веселое и теплое майское солнце застало его врасплох. "Как, неужели, весна?" - изумлялся он, появляясь на нагретом крылечке.
Ибо этой зимой старый книгочей открыл для себя новое, удивительно приятное удовольствие, и сам поражался, как оно прежде не пришло ему на ум. Ведь копить, собирать знания, несомненно, чудесно и захватывающе, однако передавать их жадно внимающему ученику оказалось не менее прекрасно. А Витим стал замечательным учеником: почтительным, прилежным и чрезвычайно сообразительным. Никогда Легерлею не приходилось призывать мальчика к порядку, никогда не требовалось повторять свои пояснения дважды. Витим словно клещ вцепился в книги, причем незнание языков его не остановило: за остаток декабря и январь он с помощью учителя сумел разобраться в трех главных языках: горцев, степняков и даже морян, а к концу февраля запросто читал рукописи на таких мало распространенных человеческих наречиях как тавритский, кларийский и жаргон промышляющих разбоем племен из Санкрийских гор. Весна ушла у него на то, чтобы разобраться в отличиях классического языка степняков, на котором говорили в Ахеме, от речи коверкающих слова жителей Венга, тянущего гласные наречия Лемшиса и нескольких диалектах кочевых степняков. Много времени заняло изучение специфического религиозного языка морян, на котором никто не говорил за пределами храмов, но на котором были написаны все ценнейшие книги. И к лету Витим уже был готов взяться за самые любимые и самые трепетно хранимые тома Легерлея: книги на древних языках исчезнувших народов Великого Материка.
Так неужели книгочей мог отпустить ученика именно в такой, самый напряженный момент? Да ему это и в голову не пришло!
Брейн ничуть не возражала: мальчик оказался аккуратным, воспитанным, неизменно нахваливал ее стряпню, помогал мыть посуду и полы, сам стирал свою одежду и заботился о библиотеке на третьем этаже. Невольно она начала считать Витима третьим членом их странной семьи в Одинокой Башне.
В середине мая на поляну перед башней выбралась исхудавшая за зиму лошадка с неуклюжим всадником на спине, явно не привычным к передвижению верхом. Плотник Каро редко седлал свою клячу, но по лесной тропинке повозке не пройти. Чопорно раскланявшись с Легерлеем и Брейн, плотник испросил позволения поговорить с приемным сыном. Все время, пока Витим прогуливался по опушке вместе с плотником, старик упорно просидел с книгой в руке, намеренно отвернувшись от окна, но не прочел и страницы. Вероятно, потому, что как раз в этот момент Брейн решила проявить особое рвение в хозяйстве: она распахнула окно, дважды вытерла пыль на всей доступной поверхности, принесла чай, разбила стакан с водой, вымыла пол, сняла с карниза требующие чинки занавески, еще больше разорвала в них прореху, закрыла окно, унесла нетронутый хозяином чай, с шумом и грохотом стала перебирать что-то в кладовке, рассыпала муку, подмела пол, вынесла сор. И все это проделывалось с таким свирепым и ожесточенным выражением на лице, словно домашние дела внезапно превратились в злейших врагов, и отважная горянка каждый раз вступала в отчаянную схватку. Легерлея раздражала эта суета и беготня, но он благоразумно помалкивал, понимая, что сбывается именно то, что он сам прочел в замерзающей чаше. Если сейчас плотник Каро увезет сына назад, в Двенадцать Хуторов, жизнь обитателей башни уже не станет прежней.
Легерлей и Брейн вздохнули с облегчением - втайне друг от друга - лишь когда костлявая лошадь понуро заковыляла обратно, увозя одинокого седока. Витим вернулся с задумчивым и несколько смущенным, но непокорным видом.
И вновь погрузился в таинственный мир, который услужливо открывали перед ним пожелтевшие фолианты старого книгочея. Легерлей в это время забросил свои чтения, проводя все время рядом с юным питомцем, перечитывая вновь то, что изучал он, помогая разобраться в чужих языках, поясняя трудные места, приводя свои собственные мысли, возникшие у него когда-то по поводу содержания определенных книг.
-Я не учитель, - часто повторял старик. - Я просто человек, который много повидал, много услыхал, но еще больше - открыл, найдя клад на истертых страницах.
Витим с восхищением слушал рассказы Легерлея, и не только касающиеся запутанных изречений давно канувших существ. Временами, взяв в руки очередной том, старик благоговейно проводил высохшими пальцами по корешку, осторожно переворачивая листы - и пускался в долгие воспоминания. Словно наяву тогда мальчик видел омываемые свинцово тяжелыми, сумрачно серыми волнами величественные ледяные утесы, нерушимо, словно и не бывает на свете лета, вздымающиеся над неуютным Северным океаном, исчерканным холодными и солеными до скрипа на зубах ветрами. И каменный храм на самой вершине острой ледяной скалы, такой же суровый и негостеприимный, как бесприютное низкое небо над головой усталого путника... Видел маленький, заросший ослепительно белоснежными лилиями остров посреди топкого болота, на который упорный путешественник чудом нашел дорогу даже с рассыпающейся от ветхости картой в руках, купленной некогда за целое состояние. И эта идеально круглая усыпанная песком площадка, на которой уже несколько тысяч лет не выросло и травинки, а на площадке - высокие, в два человеческих роста каменные изваяния, угрюмо взирающие из-под не в меру густых бровей на незваного гостя и не думающие погружаться в землю несмотря на бескрайние трясины на мили и мили вокруг... В иные моменты перед ним представала горячая, знойная пустыня, и казалось, нет, не могло и не может быть жизни в этом иссушенном солнцем краю. Но вот из-за очередного в бесконечном мертвом ряду желтого бархана, с которого жестокий самум швыряет в обожженное лицо горсти раскаленного песка, показывается легкая, ажурная каменная беседка на высоком постаменте. Только беседка - и больше ничего и никого. Ни капли воды, ни клочка даже сухого колючего перекати-поля - только песок, без конца несомый ветром, и все выше наметающий вал у подножия беседки. Скоро ее укроет совсем, и пустыня навсегда поглотит эту последнюю веху жизни, невесть кем и для чего воздвигнутую...
Витим страстно завидовал своему учителю, мечтая увидеть своими глазами те чудеса, что рисовали ему грезы. Он знал теперь, чего хочет от жизни, и будущее представлялось ему чередой опасных и трудных испытаний, увенчивающихся невероятной сладостью познания нового...
Ибо и загадочные слова, начертанные на полуистлевших страницах, привлекали его разум, будили воображение. Рассказы давно канувших в вечность неведомых существ - да, именно неведомых, ибо даже Легерлей не знал, как выглядели таинственные альмеокриты. В их книгах не было рисунков создателей: их вера запрещала изображения и наделенных разумом существ, и зверей. Зато книги изобиловали портретами иных диковинных тварей - врагов альмеокритов. Ни одного из всей этой череды никогда не видели люди, пришедшие из-за Дадрийского моря, и нигде в более поздних источниках они не встречались.
С каждым месяцем мальчик все глубже погружался в мир, где жил Легерлей: в мир, созданный не богами, но от этого не кажущийся менее ярким и реальным. Напротив, этот эфемерный мир все сильнее и сильнее притягивал любознательный, жаждущий новизны юный ум.
Старый книгочей обнаружил в Витиме неплохие способности к усвоению, обобщению и интерпретации информации. Неожиданные выводы, сделанные мальчиком поле прочтения нескольких альмеокритских книг, изумили Легерлея. В частности, ему удалось разобраться с запутанной системой летоисчисления, которой пользовались древние до Сотворения Времен Богом и Богиней: их день был поделен на четыре периода, а год - на четыре сезона. Годы же альмеокриты отсчитывали эпохами, в зависимости от расположения звезд на небе. Основываясь на этих данных, Витиму удалось вычислить, что расцвет цивилизации альмеокритов пришелся приблизительно на восемь тысяч восьмисотые - девятисотые годы от с. в., то есть не более трех тысяч лет назад. На основе скудных и отрывочных сведений, Витим составил карту заселения Великого Материка, каким оно было в те далекие времена.
Учитель и ученик, пользуясь новообретенными знаниями, с жаром вновь набросились на книги, и обнаружили удивительную вещь: упадок альмеокритской цивилизации начался сразу же после ее расцвета, причем угасание шло устрашающими темпами. Всего за сто лет могущественная, развитая культура превратилась в несколько разрозненных горсток существ, которых все больше теснили иные расы. Осмелевшие моряне, некогда обитавшие лишь на островах, внезапно высадились сначала на южном, а следом и на восточном побережье, и легко закрепились там, отрезав альмеокритов от моря. На севере подняли голову горцы, издавна не высовывавшие носа из своих скал: даже отдельные кланы сардвитов теперь могли выгнать народ Альмео с их территорий. Воинственные, жадные до земель и добычи горцы сначала захватили подступы Семиветровых гор, а затем продолжили спуск в долины.
Остаткам народа альмеокритов оставалось лишь двигаться на запад, но тут путь преграждала огромная, непроходимая пустыня Ис-Сара. И здесь, около пятисотых годов до с. в., следы последних альмеокритов теряются. Несколько намеков, найденных Легерлеем в верховьях Альмеокрины, позволили предположить, что на некоторое время последние племена нашли себе убежище среди болот в бассейне великой реки, но куда они делись потом - неизвестно. Степняки, явившиеся на Великий Материк позже, преодолев Ис-Сара на северо-западе, в районе реки Лугат, утверждали, что обитаемых мест там не встречается не менее чем на шесть месяцев пути.
Что примечательно, проживавшие на той же территории "враги" и иные твари, о которых упоминается в книгах, исчезли еще раньше. На момент появления других разумных рас, Великий Материк был практически пуст, а остатки альмеокритов предпочитали уступать земли соперникам без боя, отходя все дальше на запад, что само по себе странно, ибо они отнюдь не были трусами или слабаками. Обширные плодородные земли после долгих боев поделили между собой горцы и моряне, следом в них вклинились степняки, действуя не столько войной, сколько упорством и редкой выживаемостью, а уж затем из-за Дадрийского моря появились корабли людей.
Итак, распаду альмеокритской цивилизации способствовало не усиление соседей и не стихийные бедствия. Что же тогда? Источники указывали на множество причин. В многонаселенных городах начинали буйствовать неведомые болезни. Множились неразумные твари, росла их агрессивность, словно бы ниоткуда возникала нечисть, разрушая деревни, пугая поселян. Ухудшался климат, падали урожаи, переводилась дичь. На фоне вечных неурядиц росло недовольство, резкое обеднение вслед за привычным богатством разлагающе действовало на жителей: знать, зажиточные купцы и помещики остервенело копили добро, интриговали за теплые места, дрались за лучшие куски; бедняки окончательно нищали и превращались в диких, ожесточенных, полуразумных существ. Были забыты науки, искусства, магия стремительно превращалась в темное и злобное чернокнижие. Альмеокриты повсеместно лишались веры и в богов, и в добро, погрязали в пороках. А слабые, безвольные правители только ухудшали положение своими нелепыми указами и реформами, оставляя людей бессильными против надвигающихся катастроф.
Причин было много, но их одновременное воздействие не могло быть случайным - словно некая могущественная сила задумала погубить именно эту цивилизацию и успокоилась, достигнув успеха.
-След последнего оплота Альмео, - с трепетом произносил он, - старая, полузатопленная землянка в торфяных болотах, где мумифицируются даже останки животных, птиц, змей... Но ни одного существа, которое могло бы оказаться разумным - словно покидая эти гиблые места, люди забрали с собой своих мертвецов. Вот там на протяжении долгих лет жили остатки просвещенной части умирающей культуры, скрываясь от бесчисленных врагов, страдая от болезней и сознания собственной беспомощности, они продолжали творить свои бессмертные труды - зачем? Для кого?
-Главная мысль религии альмеокритов, - рассуждал Легерлей, - уверенность в предначертанности всего сущего, в неизменности судьбы - как для отдельного человека, так и для человечества.
-А что, если именно поэтому они не сопротивлялись упадку своей цивилизации, полагая, что невозможно изменить давно предрешенное? - заметил однажды Витим. - Вот послушай:
"Спиралью скручены века -
В них вечен бой добра и зла.
В расцвете - Смерти тлен сокрыт,
Но мир из праха Жизнь творит".
-Да-да, - старик даже прищурился от удовольствия, - это одно из моих любимых мест. Искренне уважаю альмеокритов за то, что при всем своем безудержном фатализме они не считают целью жизни смерть, а напротив, исходом гибели видят возрождение новой жизни. Обрати внимание еще на сборник пророчеств: некто весьма отрывочно и сумбурно, но неуклонно утверждал, что народ Альмео обречен. Как это? М-м...
"Наш старый дом в конце пути,
Но изгнан тот, кто мог найти
Еще одну дорогу Дня -
А значит, Ночь, твоя взяла!
Мы не скорбим, ведь возродясь
Из пепла наша жизнь взялась.
Сейчас и мы уступим путь
Тем, кто придет когда-нибудь.
Родись же, свет иного дня!
Ведь твой наследник ждет тебя.
Настанет ночь - изгонишь ты
Владельца и твоей судьбы".
Легерлей помолчал, откинувшись в кресле. Витим прикрыл глаза, поглощенный таинственным, неповторимым звучанием строк, дошедших из седой глубины веков, он словно бы видел согбенную усталостью, изнуренную голодом и немощью фигуру за грубым столом, освещенным тусклой лучиной. Одинокое на много верст вокруг, разумное существо отчаянно вписывает в молчаливые страницы свои видения, что назойливо посещают каждую ночь его населенный призраками прошлого разум.
-Не для нас ли? - вдруг прошептал Витим.
-Что? - изумился старый книгочей.
-Почему бы нет? Они считали, что время движется по спирали, ведь так? И наша цивилизация, что придет на смену их миру, однажды тоже уйдет в небытие, совершив те же самые ошибки, только лишь на другом витке развития.
Легерлей внимательно посмотрел на ученика:
-Ты считаешь, они были правы?
Витим засмеялся:
-Нет, конечно, нет! Изгнать владельца судьбы - неужели одна-единственная ошибка ведет к гибели целой нации? Да и как от одного человека может зависеть, жить или умереть цивилизации? Нет, если бы все было так просто, миры бы не погибали.
-Не скажи, - медленно, пожалуй, неожиданно для себя самого, возразил Легерлей. - Пророчества последнего альмеокритского поэта слишком часто сбывались. А одна-единственная ошибка, спонтанно и наспех принятое необдуманное решение способно разрушить очень многое. Создать что бы то ни было за миг невозможно - но разрушить так легко. Подумай о разнице между долгим подъемом на кручу и коротким неверным шагом в пропасть.
-Что ж, - неохотно согласился Витим, - ты убедил меня, мастер. Человек может принести несчастье - или счастье - своему народу, если в этот момент от него зависит следующий шаг. Король, император? Военачальник?
-Необязательно. Может быть лекарь, который найдет способ исцелить болезнь. Или вообще кто угодно - тот, кто предупредит о грозящем бедствии и позволит людям найти убежище.
Витим кивнул. А потом резко мотнул головой:
-Да что это мы? Чтобы судить да рядить, надо признать, что давно умершие люди знали наше будущее, что пророчество полубезумного поэта, одинокого и отчаявшегося - правда. Нетрудно предсказать исчезновение остатков рассеянного народа, может быть даже, в воспаленном его мозгу действительно рождались откровения умирающих богов, но кто он такой, чтобы браться решать нашу судьбу, судьбу тех, кто будет жить спустя тысячелетия?
-Тише, тише! Успокойся, никто и не утверждает, будто изгнанник притаился за соседним деревом и высматривает способ нанести удар, - старик захихикал, глядя на разгоряченного спором ученика, чьи глаза сверкали возмущением, а руки сжимались в кулаки, словно готовясь отражать нападение - не важно, действительного ли врага, или древнего сочинителя, вооруженного только пером и зловещими пророчествами.
Витим вздохнул и пригладил растрепавшиеся русые волосы:
-Может быть, он вообще из зависти все это накропал, - буркнул парень, успокаиваясь, - мы, дескать, уходим, но и вы не радуйтесь, настанет и ваш черед.
-Может, может, - примирительно согласился Легерлей, улыбаясь. - Оставим эти стихи. У нас впереди еще много интересного.
Ну разве можно было в такой момент оторваться от исследований?
Однако было в Одинокой Башне существо, которое не было так увлечено книгами, и, воспринимая работу Легерлея и Витима только извне, Брейн приходила в ужас. Ладно, старик, с утра до поздней ночи не разгибая спины корпящий над рукописями и самозабвенно вдыхающий драгоценную бумажную пыль. Но мальчик! В то время как все его сверстники носятся по лесам и долам, купаются в речке, ищут птичьи гнезда, учатся охотиться, Витим сидит крючком над книгами и хоронит свое детство в горах пергамента! Дай волю одержимому Легерлею, Брейн не сомневалась, он позволит ребенку превратиться в старика, не вставая из-за стола.
И вот, настал момент, когда решительная горянка взяла события в свои руки.
![[]](/img/b/bondarewa_o_i/izgnannik01/karta.gif)