Бонда Андрей Васильевич
Земное и небесное. Глава 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  Глава первая
  
  Вечерняя отрада - вспоминать,
  Кому она, скажите, незнакома?
  На склоне лет присесть у водоема,
  Смущая вод задумчивую гладь,
  Не жизнь, а призрак жизни невесомый,
  Не дом, а только тень былого дома
  Из памяти послушной вызывать.
  
  Наталья Крандиевская-Толстая
  
  I
  1934 год. Москва. Золотая осень, тепло и мягко светит солнце. По усыпанным порыжелыми листьями дорожкам старого парка идёт мама с двумя девочками. Они смеются, загребают ногами шуршащие листья и осыпают ими друг друга. Воздух наполнен криками птиц, гомоном ребят, и этот весёлый шум прорезают бодрые слова, доносящиеся из паркового репродуктора. Где-то вдалеке жгут листья, а рядом, через дорогу, доносятся грубые голоса нетрезвой компании.
  Но осень, так щедро распахнувшая свою прощальную красу, была всё так же прекрасна, и она словно пыталась преобразить ту жизнь, что теплилась в её объятиях: серую, будничную, угрюмую. Но, казалось, она отзывалась радостью только в детях.
  - Мама, ты умеешь плести венки из листьев?
  Девочка отбежала в кучу листьев и стала отбирать из них самые большие и красивые. Её рассудительная сестра неодобрительно посмотрела на неё. Елизавета, их мама, мягко сказала:
  - Катюша, ты ведь знаешь, сейчас у вас будут занятия. А в воскресенье мы все пойдём гулять, и тогда я вас научу плести венки, и мы с вами устроим маленький конкурс.
  Катя прижала к себе большую охапку листьев и обиженно сказала:
  - Но тогда все самые лучшие листья соберут. А Оля снова будет читать книгу...
  - Красивых листьев всем хватит, Катюша. А венки плетут не только для себя, но и для кого-то.
  - Тогда я не буду ничего плести и искать не буду.
  - Катя...
  Оля, старшая сестра, фыркнула:
  - Жадина!
  Катя обиженно посмотрела на сестру. Ведь она подарила вчера ей свою праздничную ленту!
  - Мама, а Оля...
  Она замолчала. Соперничая с Олей за право быть 'лучшей', Катя нередко намёками указывала маме на 'недостойное' поведение сестры: то та, зачитавшись, не выходила к ужину, то дралась с мальчишками во дворе. Но матери это не нравилось, и она каждый раз ловила на себе её укоризненный взгляд: 'Не ябедничай, Катюша', 'Не хитри - у тебя на лбу написано'. А вчера мама с таким восхищением смотрела на неё, когда она отдала Оле свою ленточку...
  Катя, посмотрев на листья, протянула их маме, улыбнулась ей и, метнув на Олю торжествующий взгляд, побежала к дому. Елизавета счастливо посмотрела ей вслед. Она обняла Олю и, смеясь, сказала:
  - Ну зачем ты так... Вы у меня обе замечательные девочки.
  В этот день ей было как-то особенно светло. А ведь столько было пережито за последние годы. Быть может, только теперь она перестала осложнять и запутывать жизнь, и научилась принимать её маленькие и негромкие радости.
  Они подошли к старому особняку с облупившейся штукатуркой, бывшему имению её семьи. После революции - 'Катастрофы', как говорил её отец, - дом экспроприировали и отдали в распоряжение рабочих семей.
  Оля, её дочь, не по возрасту серьёзная одиннадцатилетняя девочка, вошла в переднюю, а Елизавета, чуть помедлив, развернулась и прощальным взглядом посмотрела на тонущий в листьях старый парк, парк её детства и юности. Сколько семейных радостей прошло под его сводами! Она улыбнулась - и тут же в памяти всплыло первое воспоминание детства: как она счастливая бегала по лавочке, незамысловато топая ножками, а её держала за ручки мама, и все тогда были рядом: и отец, и нянечка, и бабушка с дедушкой... 'Катастрофа' разрушила их дом и семью, и теперь лишь парк хранит в себе печать, дух того времени. Да и он, суровый молчальник, не может устоять перед наступью новых и, как ей казалось, грубых и недобрых времен.
  Послышалась ругань из дома, и она, по-прежнему улыбаясь, развернулась и вошла в общую прихожую бывшего дома. Там, поздоровавшись с хмурым соседом, громко хлопнувшим дверью, Елизавета разулась, сняла пальто, аккуратно повесила тёмно-красный берет и старое кашне, давний подарок отца, и надела домашние туфли. На миг задержавшись, она задумчиво посмотрела на себя в треснувшее зеркало.
  Прежде чем идти на кухню готовить обед, она решила заглянуть в гостиную, где должны были начаться уроки с детьми.
  
  II
  В гостиной за большим круглым столом сидел Егор Александрович Погоскин и раскладывал тетради перед началом урока.
  Егор Александрович, друг семьи, три раза в неделю занимался с детьми гуманитарными предметами: историей, географией, русским языком и литературой. Елизавету тяготила ограниченность, приземлённость школы, и однажды, беседуя с ней об этом, Егор Александрович вызвался проводить занятия с её детьми. Елизавета с радостью согласилась. Она ценила его ум, широкий кругозор, творческий подход к преподаванию, а также ей нравилась его требовательность, его удивительное умение с первых же слов ладить с детьми. Иногда он напоминал ей большого ребенка, и ей, и детям было так легко с ним.
  Она не раз думала о том, смог бы он стать её мужем, но всякий раз отметала эти непроизнесённые мысли, видя его привычную мягкость, застенчивость, так естественно сочетавшиеся с его детской чистотой. При общении с ним в её голосе невольно проступал едва уловимый материнский оттенок.
  Егор Александрович, всегда суетливый и слегка рассеянный, на звук открывающейся двери быстро поднял взгляд, который при виде её из сосредоточенного и даже хмурого стал по-детски приветливым - Елизавета не раз отмечала про себя, что люди, становясь взрослыми, навсегда утрачивают способность смотреть вот так непринужденно и открыто-доверчиво.
  - А вот и вы. Погода нынче чудо как хороша! Это та осень, о которой пишут поэты. Мне даже неловко в такой день держать ваших девочек дома. Но я очень надеюсь, что они хорошо погуляли и смогут приступить к занятиям.
  Елизавета приняла привычный с ним полушутливый тон:
  - Вы же знаете: Оля всегда будет прилежна и любопытна, а Катюша будет думать о своём, и вам снова придётся придумывать уловки, чтобы её заинтересовать.
  - Хорошо, я постараюсь.
  Она подошла к шкафу за скатертью для предстоящего обеда и, доставая её, с неудовольствием отметила пыль на полу, оставшуюся после утренней уборки детьми.
  Эта комната, 'гостиная', как по-прежнему называла её Елизавета, представляла собой большую угловую комнату дома, разделенную на две части - собственно гостиную с диваном, буфетом, пианино и круглым столом посередине, и маленькую спальню для девочек с двумя кроватками, отгороженную большим шкафом и занавеской между ним и стеной. Сама Елизавета спала на диване.
  Она выдвинула ящик буфета и на миг задержала взгляд на тонкой стопке отцовских писем, перетянутой тесьмой. Поверх стопки лежало его последнее письмо, полученное около месяца назад; его скупые строки она помнила почти наизусть.
  Бережно закрыв чуть покосившийся ящик, Елизавета обернулась:
  - Сегодня у вас география? Куда вы на этот раз отправитесь с детьми - и какую страну я опять пропущу из-за своих дел?
  Егор Александрович, открывая детские тетради, вдохновенно ответил:
  - Знаете, это одна из самых удивительных стран - Япония.
  Елизавета подошла к дивану и аккуратно положила на его спинку скатерть.
  - Насколько помню, с моими девочками вы там ещё не бывали. Так... Вы уже были в Испании, в Африке, в Южной Америке - правда, всегда без меня. А вот Японию ещё не посещали. Я бы с радостью отправилась с вами, но, увы, мне нужно готовить обед.
  Егор Александрович каждый раз с большим чувством делился тем, о чём недавно узнал:
  - Читая про Японию, я проникся таким уважением к её культуре и людям! Поразительно, как устроен быт у крестьян: весь день он трудится в поле, по колено в воде, собирая рис, под палящим солнцем; от него его прикрывает лишь широкая шляпа. А вечером, после тяжёлого дня, он приходит домой. А там его ждут большая бочка, огонь, и он забирается в эту бочку и моется в ней. И только вымывшись и переодевшись, он переступает порог - и входит в свой дом, такой же чистый и опрятный, как он сам.
  Удивительно - такой тяжёлый и грязный труд, а такой порядок и чистота в доме! Я обо всём этом расскажу вашим девочкам.
  Егор Александрович оживился. Крайне непрактичный, живущий в общении с людьми и с книгами, он трудно встраивался в крайне стесненные условия жизни, и Елизавета охотно помогала ему в бытовых делах. Однако после недавнего возвращения из ссылки он стал более самостоятельным и, быть может, поэтому она порой смотрела на него иначе. Но сейчас она по-прежнему была в роли матери - для него и для своих детей.
  - Вы прекрасный педагог, Егор Александрович, и я так рада, что вы согласились учить моих девочек. Жаль, что не могу присутствовать на ваших уроках. Что ж, пойду готовить обед. А, вот и Оля пришла! А где же Катюша? Опять убежала?
  Оля, отодвинув занавеску, вышла из спальни, переодетая в домашнее байковое платье. В руках она держала книгу и тетради.
  - Я за ней не слежу. Она опять будет мешать на уроке.
  Елизавета взглянула на Егора Александровича:
  - Непоседа вновь куда-то убежала. Пойду посмотрю в коридоре, а вы подождите нас.
  Тут дверь распахнулась, и в комнату вбежала Катя, весело напевая:
  - Когда дышала гибелью земля, когда луганский слесарь Ворошилов водил полки по скошенным полям...
  Елизавета всплеснула руками и встревоженно спросила:
  - Катенька, где ты это выучила?
  - Это наши мальчишки поют. Они позвали меня в отряд. Сказали, что я могу быть с ними. Я быстро выучила песню!
  Елизавета переглянулась с Егором Александровичем. А Катя не переставала щебетать:
  - А завтра я пойду с ними убирать парк. Мы будем убирать листья!
  Елизавета ответила строже, но всё так же мягко:
  - Катюша, не забывай, завтра мы идём к обедне. А после мы пойдём гулять по парку и устроим там маленький конкурс на самый красивый венок.
  Катя, побежав в спальню переодеваться, по-прежнему не умолкала:
  - Нет, наши мальчишки этого не любят! Листья мешают ходить, они мокрые и грязные.
  - Сейчас они сухие и очень красивые, - мягко возразила Елизавета, - Завтра я вам покажу лучшие места: там целые ковры, в которых можно легко спрятаться. Всё, я пошла на кухню. А вы учитесь и слушайтесь во всём Егора Александровича.
  Сказав это, Елизавета ушла готовить обед, а Егор Александрович, дождавшись Катю, приступил к занятиям.
  
  И вот - они вчетвером сидят за столом, покрытым зелёной кашемировой скатертью. На столе - фаянсовые чашки с узорами незабудок, супница, плетёная хлебница с тонко нарезанным хлебом и старый английский чайник. Елизавета, как всегда дома нарядная - в белой батистовой блузке и чёрной юбке, - разливает чай.
  Звуки наливаемого чая, запах душистого хлеба, оживленные беседы с Егором Александровичем, вопросы Оленьки, щебетание Катюши - всё это напоминало Елизавете прежние обеды, которые были раньше, несколько лет назад, только на месте Егора Александровича был её супруг... А до этого, когда Катюша была совсем маленькой и лежала в кроватке, за столом сидели её бабушка и дедушка - отец и мать Елизаветы.
  - Мамочка, тебе не понравилась та песня?
  - Это военная песня, Катюша.
  - А это плохо?
  - Нет, но мне как женщине и невоенному человеку больше нравятся другие песни.
  Катя взяла щипцами кусочек сахара и неловко уронила его в чай.
  - А вдруг я буду военной?
  - Тебе ещё нужно учиться, а потом ты поймёшь, кем хочешь стать.
  - Я уже хочу выбирать, кем стать.
  - Хорошо, выбирай - только не спеши.
  - Я хочу быть военной! И Оля будет меня слушаться. И песня мне эта нравится! Она такая... весёлая. Я хочу дружить со всеми. А не драться, как Оля.
  Егор Александрович поддержал её:
  - Правильно, молодец Катя, нужно дружить с ребятами. И петь нужно разные песни. Военные песни, марши, они дух поднимают.
  - А это как? Поднимают? - Катя широко раскрыла свои доверчивые глаза.
  Елизавета с тёплой усмешкой посмотрела на Егора Александровича и подвинула к девочкам маслёнку и нож.
  Оля, намазывая масло на хлеб, хмуро буркнула:
  - Эти мальчишки гадкие: они хулиганят, всё портят, кошек бьют. Сегодня одного мальчика до слёз довели - называли его жидом. Я его увела от них... А он...
  Оля осеклась, заметив, как изменилось лицо мамы. Катя коротко хихикнула и, сверкнув глазами, взглянула на сестру.
  Елизавета бросила строгий взгляд на Катю, а затем пристально посмотрела на Олю:
  - Оля, никогда не произноси таких слов - любых бранных слов. Они унижают другого и нас с тобой тоже. Ты часто говоришь, что тебе хорошо дома, что у нас не так, как у других. Так вот: это потому, что мы никогда не произносим таких слов.
  Сделав короткую паузу, она добавила уже другим тоном:
  - Пускай так и останется. Не будем, Оленька, больше к этому возвращаться. Ты большая умница, что за него заступилась.
  Она повернулась к Егору Александровичу:
  - Сегодня мы заканчиваем наш сеанс раньше, и я около восьми буду дома. Давайте все вместе устроим наш маленький домашний концерт - девочки по ним очень соскучились.
  Егор Александрович просветлел.
  - С огромным удовольствием, Елизавета Андреевна. А где вы сегодня играете?
  Елизавета работала скрипачкой в музыкальном коллективе. Помимо основной работы, когда удавалось, она подрабатывала на свадьбах, похоронах и других мероприятиях.
  - Сегодня мы играем в кинотеатре. А репертуар наш неизменен - вальсы Штрауса.
  - Я спрашиваю потому, - весело оглядывая всех, сказал Егор Александрович, - что хочу взять на себя заботу о репертуаре к нашему вечеру. Мне не хотелось бы пересекаться с вашей работой, Елизавета Андреевна. Оля, Катя, принимаю любые ваши пожелания!
  Катя закричала:
  - Марши, военные марши! Я буду трубить!
  Елизавета поднялась и стала прибирать со стола. Подойдя ближе к входной двери, невольно прислушалась: кажется, тихо.
  В последнее время соседи стали особенно чутко относиться к их музыке и к тем редким музыкальным вечерам, которые она устраивала.
  Одна соседка жаловалась громче всех: 'От пианины этой житья нет! Мой Сашка как услышит её, когда нетрезв, так сразу петь песни начинает да плясать. А если б не было её, то спал бы себе спокойно, и жили бы мы мирно и дружно'.
  И в прошлый музыкальный вечер она колотила в Елизаветину дверь и кричала, хотя и тогда, и позже - когда Елизавета с девочками давно перестали играть, - её супруг продолжал петь и плясать куда громче, чем звучавшие прежде сонаты Шопена и Листа.
  В этот вечер Елизавета решила сесть поближе к двери: если соседка начнёт кричать - она тотчас выйдет в коридор. Быть может, девочки не услышат...
  Проходя мимо Оли, она остановилась, положила руку ей на плечо и тихо спросила:
  - Пусть ты больше любишь книги, но, может, есть мелодия, которая подошла бы к той книге, что ты читаешь сейчас?
  Она не стала называть книгу, хотя знала, что это роман 'Робинзон Крузо'.
  - Я не знаю, - задумалась Оля. - Ну хорошо. Пусть будет марш.
  Елизавета повернулась к вставшему из-за стола Егору Александровичу:
  - Вы сможете исполнить наше пожелание и сыграть для нас один марш?
  Егор Александрович счастливо улыбнулся:
  - Я постараюсь.
  
  III
  В поздний осенний вечер окно старого и с виду заброшенного, но всё ещё хранившего остатки былого великолепия дома было залито тёплым светом лампы под тканевым абажуром.
  За лёгкими занавесками виднелась большая комната: на диване в углу сидела девочка с книгой; у круглого стола рядом - ещё одна девочка, помладше, а возле неё молодая женщина, их мама. Выразительные глаза этой женщины - с той девичьей открытостью, словно видевшие в людях только хорошее, - были устремлены на мужчину, игравшего на фортепиано. Улыбка её - не как украшение лица, а как выражение доброты - была едва заметна, и оттого особенно очаровательна.
  Казалось, девочки так же, как и мама, были охвачены музыкой, но воспринимали происходящее ещё по-детски беззаботно, без того осознания ценности момента, которое рождается у взрослых. Девочка постарше не заметила, как книга соскользнула с дивана, а её сестра, усадив на стул игрушку, неожиданно притихла.
  За окном идёт дождь, гудит порывистый ветер, но наперекор им льются из комнаты этой звуки мелодии 'Красного сарафана'.
  
  Егор Александрович играл на фортепиано любимую песню Елизаветы. Время от времени он робко поглядывал в её сторону и, будто опасаясь быть замеченным, тотчас переводил взгляд на детей.
  Под конец песни, не удержавшись, Елизавета тихо подпела, медленно покачивая головой.
  
  - И я молодёшенька была такова,
  И мне те же в девушках
  Пелися слова.
  
  С особенным наслаждением она пропела такое доброе - так говорила её мама - слово 'молодёшенька'. Счастливая улыбка осветила её лицо - она обняла Катюшу и пригладила ей волосы.
  Музыка стихла, уступив место дождю. Девочки захлопали в ладоши. Егор Александрович смущенно поднялся со стула:
  - Елизавета Андреевна, если позволите, теперь вы.
  Елизавета села за фортепиано, поправила юбку и приготовилась играть мазурку Шопена, соч. 17 ? 4, ля минор. В этот миг ей захотелось поверить, что Егор Александрович любуется ею, что он заметил, как на её щёку легла сбившаяся прядь. И она представила его нежный, немного застенчивый взгляд, его восхищение её игрой и зачарованность таинством музыки, которая, как ей казалось, одна умеет говорить о несказанном. Только музыке она могла поверить свои самые сокровенные, никому не выказываемые, и порой даже себе, мечтания, образы и чувства.
  Перед тем как начать играть, она обернулась. В осиянии её глаз на миг отразились Егор Александрович, Катюша, Оленька; и она увидела, как всем им радостно видеть её такой счастливой. Ей вспомнилась та атмосфера влюблённости, которая окружала её в девичестве. Охваченная её волнующим счастьем, но теперь уже с лёгкой тоской по ушедшему и давно невозвратному, она взяла первые аккорды...
  
  Музыкальный вечер закончился. Катюша только сейчас вспомнила о маршах, о которых просила, и чуть 'потрубив' в воображаемый горн, спряталась под руку Елизаветы.
  Егор Александрович вышел из комнаты, чтобы вскипятить воду, а девочки сели с мамой на диван и начали шептаться с ней. Однако вскоре разговор принял иное направление, и комната наполнилась смехом.
  Сквозь смех Елизавета внезапно услышала ругань, доносившуюся с коридора. Она насторожилась, уже готовая выйти, но вскоре всё стихло. Лишь дождь редкими каплями стучал в окна.
  Вскоре Егор Александрович вошёл в комнату с чайником и, поддерживая общий смех, широко улыбнулся:
  - О чём это вы тут шепчетесь без меня?
  Елизавета встала и подошла к столу:
  - А это наши девичьи секреты. Вы пока присядьте с девочками на диван, а я разолью чай.
  Слегка склонившись над столом, она стала расставлять чашки - бережно, даже немного церемониально - а после аккуратно разлила по ним свежезаваренный чай. С той же неспешностью она поставила на середину стола сахарницу и вазочку с яблочным вареньем - тем самым, сваренным ещё в августе, на Яблочный Спас. Дети по-прежнему называли его 'бабушкиным' - вспоминая о том, как бабушка после службы угощала их первой ложкой, приговаривая: 'на здоровье, на счастье'.
  В комнате стало особенно тихо. Егор Александрович, задержавшись возле Елизаветы, положил руку на спинку стула и, прислушиваясь, с особой теплотой произнёс:
  - Послушайте, как уютно стучит дождь в окно, и как странно шумят листья, будто звуки эти из прошлого, из благословенного детства. Вы играли сейчас, и я вновь перешагнул туда и испил из его родника. И вновь на ум пришли эти простые слова: 'Не говори с тоской: их нет; но с благодарностию: были'.
  Он сел между девочками. Оля, усевшись поудобнее в углу дивана, обратилась к нему:
  - Это Жуковский. Мы учили этот стих. А что у вас было в детстве?
  - Ничего особенного, Оля, как у всех, как у вас с Катей: я просто вдыхал его ароматы и запахи, а воздух, которым я дышал, был воздухом материнской любви: самой чистой и светлой.
  Он смущённо улыбнулся:
  - А я опять собрался вас учить... Но запомните, что главные радости жизни - не в громких и ярких событиях, а в душевных и уместных этой минуте мелочах: в сердечной беседе, в общей игре, в разделённых с нашими близкими чувствах...
  - Егор Александрович, расскажите нам сказку, - вдруг воскликнула Катя.
  - Да, расскажите, пожалуйста, - попросила Елизавета, - А потом - все к столу: за наш вечерний чай.
  Егор Александрович оглядел по очереди всех и, собираясь с мыслями, заговорил негромко, нараспев:
  
  Здравствуй, город величавый
  Город строгий, город славный!
  Платья белые церквей,
  Средь желтеющих полей.
  И дворцовые громады
  Рядом с вековой дубравой.
  В небе колокольный звон
  Разливается кругом.
  Сила кроткая и стать,
  И святая благодать
  Град мой, в облике твоём.
  В цвете белом, голубом
  Ты, как сказка, чист и ясен,
  И чарующе прекрасен.
  
  Так встречал родной свой град
  Тихой радостью объят
  Емельянович Степан,
  Возвращаясь с дальних стран.
  ...
  
  И рассказал он Елизавете и девочкам сказку в своих стихах - 'О граде Китеже и о цветочке алом'.
  
  Град пресветлый, град мой славный
  Ты незримый, несказанный
  Чистых сердцем освяти,
  Нас же, грешных, просвети.
  ...
  
  Так Егор Александрович заканчивал сказ, когда все сидели за столом и допивали чай. Елизавета, строгая к порядку, спохватилась, взглянув на часы над фортепиано:
  - Девочки, приберите со стола, умывайтесь и спать. Уже поздно, а завтра мы идём к обедне.
  Когда девочки пошли укладываться спать, она обратилась к Егору Александровичу, несколько смущаясь:
  - Вы приходите к нам почаще. Пожалуйста, не думайте, будто можете нас стеснить или помешать нам. Говорю это не из одной вежливости, а затем, чтобы вы никогда не сомневались в нашей к вам люб... расположенности.
  Она чуть опустила взгляд и стала машинально перебирать пальцами край салфетки. В это время девочки ушли умываться, и в комнате остались лишь звуки мерно тикающих часов. Елизавета посмотрела на Егора Александровича:
  - Как же нам хорошо с вами. Раньше на таких вечерах мне хотелось показать себя сложнее, чем я есть - поэтичной, утончённой. А с вами - быть проще. По правде говоря, я и наедине с собой всё усложняю и запутываю. А с вами мне так ясно и спокойно. И просто хочется поддерживать вас во всём - и в вашей музыке, и в ваших играх, и в ваших беседах.
  Но вдруг в её глазах проступила тревога - голос дрогнул:
  - Егор Александрович, ведь сейчас мы живём совсем не так, как жили раньше: частые гости, счастливые встречи, совместные игры детей... Всего этого уже нет. Вы сами знаете, как и почему уходят люди. Вот недавно Оленька, после нашего вечернего чтения, открыла дневник и прочитала свои детские записи за двадцать девятый год, и мы с ней окунулись в ту, нашу прежнюю жизнь, когда с нами был наш папа.
  Задумчиво посмотрев в окно, она продолжила:
  - А ведь даже в то горестное время у нас было столько радостей. Вот в один день мы всей семьей ходили к обедне в церковь Неопалимой Купины, в другой день ездили к Капотским, где у детей были танцы, шарады, и они устроили конкурс чтения стихов Пушкина. А вот через неделю мы поехали в Сокольники к нашей тётушке и всей семьёй гуляли в лесу, собирали цветы. А в следующее воскресенье ходили в гости к Вернадским, где Оля с детьми играла в лапту, а Катюша всех смешила за столом.
  Она, прервав себя, усмехнулась:
  - Я помню как мы все хохотали, когда она пыталась говорить, подражая дедушке. Как вспомнится... А именины, а Пасха, а Троица, а Рождество... Так мало осталось от этого мира; потому мы с девочками должны ещё бережней относиться к вам и к той дружбе, что нас с вами связывает. Помню, вы полушутя говорили мне, что русским меньше всего свойственна дружба, которая требует от человека постоянства и внимательности к людям. Давайте же станем исключением из этого правила.
  - Я уже не имею права так говорить, после всего того, что сделали для меня вы и многие мои знакомые, когда я был там... На востоке. Вы - самое дорогое, что есть у меня и...
  Егор Александрович смутился. Елизавета хотела посмотреть ему в глаза, но он опустил их, как и она, что-то поправляя на столе. Совсем другие мысли, но уже земные, пришли ей на ум: 'Почему он один? Может, самой сделать первый шаг? Но что будет, если я ошибусь и тем самым всё разрушу? Способна ли я его полюбить?'
  И она устыдилась себя: всякий раз, когда внутри неё начинал звучать её собственный голос - рядом с ним тут же возникал другой, словно пытавшийся заглушить чистоту её чувств.
  'Из какого же сора рождается и подвиг, и любовь, и жертвенность, и лучше не знать, не пытаться проникнуть в то, что там, в тайниках души творится в человеке. Важно то, что родилось из него' - вспомнила Елизавета строки одного из писем отца, и вернулась к начатому разговору, к тому страху, который давно её преследовал:
  - Егор Александрович, если со мной, не дай Бог, что-то случится, я была бы счастлива, как здесь, так и там, если бы они (Елизавета перевела взгляд в сторону спальни) оказались рядом с вами. Впрочем... те, другие, этого, пожалуй, не допустят.
  Она выдержала паузу, ловя взглядом его понимание. Но Егор Александрович молчал, думая о чём-то своём.
  'Иногда твёрдое слово поддержки, пусть даже одно слово, важнее самых чутких речей. Одной чуткости недостаточно, нужна ещё и решительность' - подумала Елизавета и тут же отбросила эти слова. Задержав взгляд на детской спаленке, она заговорила вновь:
  - Удивительно, девочки мои всегда рядом, они слушают ту же музыку, читают те же книги и, мне кажется, я люблю их одинаково и неизменна с ними в главном. Но какие же они разные! Вот даже сегодня: Катюша возвращалась с прогулки и несла охапку листьев - а Оленька, нахмурившись, всю дорогу думала о чём-то своём...
  Елизавета на мгновение замолчала, зачем-то пододвинув к себе чашку:
  - Вот Катенька у нас... иногда мне чудится, что она всматривается в мир с такой пристальностью, будто ищет в нём что-то своё. Она уже не может довольствоваться нашим маленьким кругом. Но я всё же за неё спокойна: в ней столько душевного тепла, столько внутренней красоты, что я уверена - она не потеряется в жизни, не растеряет себя.
  Голос её стал тише:
  - А вот за Оленьку я куда больше тревожусь. У неё внутри всегда по-своему: и достоинство в ней, и какая-то ранняя взрослость... Она не будет молчать или мириться с тем, с чем не согласна. Знаете, я боюсь за неё... Она так часто читает и думает о чём-то своём, не делясь этим со мной. Кажется, мне пора учиться быть ей не только матерью, но и другом... Чтобы она не замкнулась и не отдалилась совсем.
  Егор Александрович поднял взгляд и твёрдо посмотрел ей в глаза:
  - Вы не бойтесь, Елизавета Андреевна, я всегда буду рядом. И в случае, если вас не будет здесь, а они останутся...
  Он помолчал, не отводя с неё взгляда:
  - Сейчас всем непросто, и большинству куда труднее, чем нам. Ведь в любое время много душевных сил нужно, чтобы остаться человеком. А мы с вами в какое время родились? Война, революция, вот эта новая жизнь... Для которой мы оказались лишними, мешающими ей набирать силы. Вы же знаете, Елизавета Андреевна, бережёного Бог бережёт, и потому будем же во всём осторожнее. В той старой жизни мы так легкомысленно и непродуманно жили...
  Быстро оглядев комнату, Егор Александрович наклонился и чуть слышно произнёс:
  - 'Кесарю - кесарево'. Теперь это не только про хлеб: и про душу тоже. Но в вашей-то профессии трудно требовать что-то...
  Порыв ветра снова ударил в стекло. Он бил так весь вечер, но на этот раз Елизавета и Егор Александрович встревоженно оглянулись.
  Нахмурившись, Егор Александрович почти вызывающе посмотрел в окно. В его голосе прозвучала непривычная для него твёрдость:
  - Да, именно так! С вас, Елизавета Андреевна, трудно что-то требовать, и в том ваше утешение. Так пусть же Оленька и Катюша изберут такую профессию, где 'кесарево' как можно меньше касается их. Я вот думаю: из Оли вышел бы хороший врач, если бы только дали ей возможность учиться... Сейчас ведь для таких, как мы, многое закрыто. Как же...
  Он осёкся, поманил Елизавету ближе и прошептал:
  - Мы с вами живём в эмиграции. Здесь, у себя... Мы - эмигранты на нашей родине.
  Они услышали, как скрипнула кровать - видимо, девочки укладывались ко сну. Елизавета Андреевна обернулась в сторону спаленки и со свойственной ей живостью воскликнула:
  - Молодцы, сейчас и я соберусь ко сну.
  Егор Александрович встал и тоже обратился к девочкам:
  - Ну что, вы уже легли спать? Могу я с вами попрощаться?
  Услышав одобрительные крики, он вошёл в их спаленку. Эта маленькая комнатка состояла из двух кроватей, разделённых тумбочкой, на которой стояла лампа, мягким светом заливавшая этот детский уголок. Рядом с лампой лежала стопка книг, а также любимая игрушка Кати - маленький медвежонок, подаренный ей бабушкой. В углу висела икона, на стенах - картины Левитана из печатного альбома. Окон в этой комнатке не было.
  Катя, увидев Егора Александровича, задорно воскликнула:
  - Вы придёте к нам в парк? Я вам сделаю самый красивый венок. Только приходите!
  - И вы обещали показать, как по-японски узоры из листьев делать, - сказала Оля, уже считая себя взрослой для таких игр. Тем не менее она была заинтригована обещанием Егора Александровича научить их одному из искусств Японии.
  Егор Александрович оглядел девочек:
  - Конечно, я приду, раз вы меня зовёте. Мы с вами будем выдумывать разные композиции из листьев и веток, как делали из цветов. А потом все вместе выберем самую красивую и необычную. А судьёй будет ваша мама. Вы знаете, что она у вас самая справедливая.
  - Как же я хочу в Японию! Жаль, далеко... Далеко-далеко. Туда доберутся только самые отважные, - воскликнула Катя, вспоминая предостережения Егора Александровича на её озвученное желание непременно съездить туда во время школьных каникул.
  - Не нужно об этом жалеть, Катя. Там нет такой осени как здесь, такой щедрости и необъятности природы, таких уютных парков, укутанных коврами. Да, там многое покажется вам удивительным и необычным, но, поверьте, свой дом всегда роднее...
  Он замолчал, в наступившей тишине прислушиваясь к чему-то. После он поманил девочек к себе и тихо заговорил:
  - Послушайте, как убаюкивающе барабанит дождь в окно. Не все его любят, но просто не понимают они, что он идёт для других, для тех, кто живёт и работает на земле и дарит нам её богатства. И в этих звуках дождя видят они для себя доброе предзнаменование.
  
  Капля дождевая
  Говорит другим:
  'Что мы здесь в окошко
  Громко так стучим?'
  
  Егор Александрович, улыбнувшись, вопросительно посмотрел на детей:
  - Мы с вами учили этот стих.
  Оля продолжила стихотворение, а Егор Александрович подхватил его последние строки:
  
  Отвечают капли:
  'Здесь бедняк живёт;
  Мы ему приносим
  Весть, что хлеб растёт'
  
  Егор Александрович потрепал её по плечу:
  - Молодец, Оля. Вот потому под дождь так хорошо спится. Спите, девочки, добрых вам снов.
  Попрощавшись, он вышел из детской спаленки и стал собираться домой, в то время как Елизавета пошла к девочкам, чтобы перекрестить их и пожелать им доброй ночи.
  
  Вскоре Егор Александрович стоял на пороге дома и прощался с Елизаветой. Дождь почти утих; его сырой запах медленно тянулся в прихожую.
  - Знаете, всегда трудно прощаться после такого душевного и уютного вечера, - одни привычные слова приходят на ум, а главное уносишь с собой.
  Елизавета вновь ощутила в себе прежний страх - страх переступить невидимую границу между ними, нарушить дистанцию. Это же чувство она угадывала и в нём.
  - А вы не говорите ничего, - ответила она, - кроме пожелания добрых снов. Вы просто улыбнитесь мне.
  - Да, так просто? - смущенно спросил Егор Александрович.
  - Да, и не нужно ничего придумывать. А те слова, которые мы друг другу не сказали, мы потом додумаем друг за друга. Всё то, что вам приятно слышать - о том я и думаю сейчас.
  Егор Александрович засмеялся, пожелал ей доброй ночи, и, резко развернувшись, быстрой походкой вышел из дома.
  'А что было бы, если бы он стал отцом для моих девочек?' - мелькнула у неё в голове немая мысль.
  Елизавета повернулась, посмотрела на себя в зеркало и пошла к себе. Как только она вошла в коридор, кто-то окликнул её. Вглядевшись, она увидела стоявшую возле двери её комнаты соседку. Та, встрепенувшись, торопливо подошла к ней. Из-под платка у неё выбивались тонкие пряди седых волос. На скулах темнели не до конца оттёртые следы сажи, - видно, после вечерней работы.
  - Грибов вот взяла... - тихо сказала она, протягивая Елизавете жестяной ковшик.
  Подождав, когда Елизавета его возьмёт, она неловко добавила, глядя чуть в сторону:
  - Играли вы нынче хорошо. Вы бы почаще наши-то песни...
  Она замялась.
  - Забегайте как-нибудь, - бросила на прощание и быстро ушла.
  Запах влажных грибов, осеннего леса и сырого дождя напомнил Елизавете о чём-то своём, давнем...
  Елизавета ещё долго стояла у двери, держа ковшик обеими руками.
  
  Улегшись после молитвы на узкий диван, она вновь подумала о случившемся: 'Во многом и я виновата. Взяла, да и отдалилась от всех. Проще уйти в эмиграцию, как назвал наше положение Егор Александрович, чем жить и ладить с людьми. Обязательно завтра с девочками зайдём к ней'.
  В темноте, вслушиваясь в тишину дома, в стук часов и шёпот дождя, Елизавета почувствовала: девочки ещё не спят, а значит, о чём-то думают или мечтают. Быть может, когда-нибудь им этот вечер вспомнится как что-то тёплое и настоящее...
  Она укутала плечи шалью и уснула - чему-то едва заметно улыбнувшись во сне.
  Дождь, весь вечер стучавший в окно, постепенно утих.
  
  IV
  Осенней ночью дверь полуподвала со скрипом отворилась. Щёлкнул выключатель - и дрожащий свет одинокой лампочки скользнул по облупленным стенам. На пороге стоял мужчина лет тридцати пяти - высокий и худощавый. Длинными пальцами он сжимал шляпу. Взгляд его на миг задержался на маленьком зеркальце. В нём отразилось только его лицо: открытое и неприметное, поблёкшее в ярком свете.
  Отвернувшись, он раскрыл и поставил в угол мокрый зонт, повесил шляпу и пальто на криво вбитые гвозди. Движения его были быстрыми, мягкими, чуть неловкими.
  
  Егор Александрович, помыв в тазу руки, выпрямился и с привычной грустью оглядел своё пристанище.
  Каморка эта до революции служила подсобным помещением для располагавшейся здесь прачечной, но теперь её переоборудовали в жилую комнату и сдавали в аренду. Егор Александрович всякий раз с иронией думал о том, как далёк дух этого жилища от духа его родного дома.
  Он часто вспоминал его звуки: скрип половиц, сопение самовара, вечерний звон колоколов, не смолкавшие в нём разговоры. Он помнил его запахи: смолистый запах дров, мокрой зелени, мочёных яблок, маминых духов, отцовского табака... Всё это - и запахи, и звуки, а прежде всего - присутствие его родных - неуловимо плели для него то особое пространство любви, в котором когда-то протекло его детство. Не уцелел его отчий дом...
  Егор Александрович сел за рабочий стол - так он для солидности называл свой единственный стол в этой каморке. Он стоял у стены, у небольшого замутнённого окна, через которое в тёмную сырую комнату просачивался тусклый свет. Окно это находилось над самой землёй и выходило на недавно проложенную асфальтную дорогу. Сквозь него смутно виднелись лишь мелькавшие ноги прохожих да грязные, пожухлые листья.
  Весь вид этого жилища - с его каменными, местами обнажёнными до извести стенами, низким потолком, вязкой сыростью и вечной темнотой - наводил Егора Александровича на мысль о тюремной камере, знакомой ему по аресту. От неё его отличали разве что длинные ряды высоких стопок книг вдоль стен да большая икона в старинном серебряном окладе, Бог весть кем сюда принесённая.
  Егор Александрович зажёг керосиновую лампу, погасил лампочку и раскрыл дневник - эту вечернюю процедуру он совершал ежедневно в последние годы. Почему же ему стало так важно вести эти одинокие беседы с собой?
  Когда-то, в юности, он прочитал роман Льва Толстого 'Воскресение', и с этого времени, помня о том, что дневник есть общение со своим духовным 'Я', он завёл свой и так же, как герой романа Дмитрий Нехлюдов, периодически забрасывал его - и начинал сызнова, переживая очередное своё падение. Но тогда в юности дневник он скорее вёл из тщеславия, с тайным желанием того, чтобы кто-то его прочитал и был восхищён его суждениями и наблюдениями. Он писал как бы не только для себя, но и для другого, хотя никогда не представлял себе этого будущего читателя своих потаённых, и всё же не до конца искренних мыслей. Но теперь совсем иные причины сподвигали его к этому болезненному общению с собой. Отчего же так?
  С каждым годом в нём всё сильнее росло чувство невозвратности, чувство конца жизни и ощущение смерти, но не смерти физической, а душевной - исчезновения и увядания воспоминаний, впечатлений и внутренней жизни. Быть может, он за эти годы в душе стал добрее и сентиментальнее, но скуднее и уже в чувствованиях и мыслях. Ему казалось, что та чаша впечатлений, образов и идеалов, которую он щедро наполнял в детстве и юности, постепенно опустошалась, и непонятно, сама ли жизнь без его спроса испивала из неё, или он сам расплёскивал её содержимое в борьбе за существование и в бытовой неустроенности. Но вот это ощущение безвозвратности времени, ежедневных потерь чего-то важного и невосполнимого, не покидало его в последнее время.
  Егор Александрович окунул в чернильницу перо и задумался. Долго о чём-то размышляя, он отложил перо и подошёл к оконцу. Нехотя он посмотрел в него. Всё тот же асфальт, упрятанный за ворохом увядших и почерневших листьев, всё те же редкие звуки шагов, грубая брань и смех...
  Он отвернулся и, не зная, на чём остановить взгляд, снова сел за стол и стал листать одну из своих старых тетрадей. Шелест страниц сразу же унёс его в свой особый уединённый мир.
  Ему нравилось перечитывать старые записи, и он наугад раскрыл потрёпанную тетрадь: вверху серым карандашом значилось: 'октябрь 1924'. Он прочитал первую запись:
  'Вечер. Пахнет яблоком и садом. В воздухе сырая прохлада. И я вновь возвращаюсь к себе, в свой родной угол.
  На скамейке в саду - та самая девушка в сером. Как назло, вспомнился Блок... Четвёртый год, как его нет, а строки живы и так же жгут. Сейчас мне кажется, что я навсегда готов отречься от прошлого и начать новую жизнь. Так жадно хочется любить, трудиться и писать!
  Это всё осень. Почему она мне так близка? В ней есть то, что и во мне - сокрытая от посторонних печальность. Весна и лето словно пеняют мне за мою грусть, за уединённые писания и чтение книг; а осень созвучна моей тоске и мягкосердечию.
  Лампа чуть коптит, жёлтые листья осыпают веранду, из-за огорода тянет вечерним дымком. Старый сенбернар дремлет у моих ног и громко посапывает.
  Снова пишу пышно; в новой жизни обойдусь без лишних слов. А пока - как дышится.
  Перечитываю Толстого: не хочу никого судить, хочу только прощать и вслушиваться.
  Из-за калитки позвали мою незнакомку, её звонкий голос отозвался под окнами. Стало пусто... Может, я и написал все эти строки только потому, что она была рядом. Она ушла, а со мной осталась тёплая лампа, книги, любимый Бернар - и всё же я счастлив...'
  
  Он улыбнулся краешком губ: теперь он бы так не написал. Но чувство осени в нём - всё то же.
  Закрыв тетрадь, он оглянулся, и только теперь заметил у порога белевший конверт - кем-то просунутый под дверь. Он поднял его, ещё издали прочитав: 'Егору Александровичу Погоскину. Лично'. Почерк - изящный, размашистый - он узнал сразу: это был Валерий Константинович Озеров, известный литератор, с которым у него недавно завязалась переписка по рекомендации давних друзей.
  Внутри, на плотной бумаге были выведены строки:
  'Москва, 24 сентября 1934 г.
  Дорогой Егор Александрович!
  Если Вам удобно, предлагаю встретиться в воскресенье, 30 сентября, в 7 час. веч., у центрального входа Дома Союзов; затем пройдём в буфет Колонного зала. Хотел бы обсудить Ваши рукописи и одно важное дело.
  С уважением, В. К. Озеров'.
  
  Егор Александрович ощутил, как теплеет в груди: в этой сдержанной деловитости чувствовалось обещание больших перемен. Ведь он давно искал постоянную работу и, подрабатывая занятиями с детьми, втайне мечтал о литературе. Но кому теперь нужны его писания?
  Он ещё раз перечитал письмо и его кольнуло: отчего же оно лежало у порога лишь теперь, в самую последнюю ночь, хотя отправлено было неделю назад?
  Он сразу догадался о причине: перевернул конверт и прочитал адрес. Ну конечно! На обороте значилось: 'кв. 13', тогда как он живёт в 'подв. ? 3'. Такое уже бывало не раз: видимо, не все верили, что он живёт в подвале.
  Откладывать было нельзя - в Москве работал круглосуточный телеграф. Он сел за стол и вывел текст телеграммы на чистом листе:
  'Валерию Константиновичу Озерову.
  Письмо получил поздно. Встречу подтверждаю. Буду 30 сентября в 19 час. у центрального входа Дома Союзов. Е. А. Погоскин'.
  
  Сунув деньги в карман, он накинул пальто и нехотя вышел в холодный и неосвещённый коридор. В темноте громко звякнуло ведро: как всегда, он забыл, что сосед ставил у двери вёдра.
  Выйдя на ощупь в почерневший двор, он пошёл к проходной каморке у ворот, в которой тускло мерцала керосиновая лампа. Там дремал дворник, с которым он давно поладил. Егор Александрович постучал и виновато вымолвил:
  - Фёдор Иванович... простите. Важное дело. Надо сейчас же отнести на телеграф. Снова письмо не туда отнесли. Срочная, - он развернул листок. - Вот деньги.
  Фёдор Иванович, прищурившись от света лампы, провёл ладонью по блестящему лбу. Узнав Погоскина, он взял у него листок, неторопливо пробежал глазами и, чертыхнувшись вполголоса, добродушно зевнул:
  - Экая неувязка. Бывает. Ладно, отнесём. Всё равно туда сходить нужно. Всё сделаем.
  Егор Александрович сердечно поблагодарил Фёдора Ивановича и вызвался помочь ему составить письма родным, жившим, как он недавно узнал, в Красноярском крае, у самого Енисея. Распрощавшись, он развернулся и направился к себе.
  Единственный во дворе фонарь на миг отбросил его быстро скользнувшую тень.
  
  Вернувшись в свою комнату, Егор Александрович снова сел за стол. Радость и лёгкое волнение от предстоящей встречи не покидали его. Он бережно достал толстую пачку рукописей и сразу же спрятал обратно.
  Затем он вынул из портфеля тонкую стопку карточек с вопросами для девочек и несколько контурных карт. Подклеил оторвавшийся уголок школьного атласа, пронумеровал вопросы на карточках и аккуратно сложил в папку. После достал тетради учеников и принялся их проверять. Иногда было непросто при проверке тетрадей переходить от одного предмета к другому, от зарубежной литературы к французскому языку, но всё же эта работа всегда его успокаивала, хоть он порой и огорчался из-за досадных ошибок учеников.
  Стрелки незаметно перешли за полночь; на первом этаже кто-то глухо хлопнул дверью, дождь стих.
  Егор Александрович вытер перо, закрыл чернильницу и ровно сложил ученические тетради у края стола. И только когда он снова раскрыл свой дневник, мысли его вернулись к тому, о чём он думал последние недели и о чём не решался написать - к Елизавете.
  Они знали друг друга давно, по дружбе семей, но только во время ссылки, в изначально деловой переписке они смогли по-настоящему увидеть друг друга. В порыве чувств он даже благодарил судьбу за это испытание. Ведь это испытание, то есть его арест и ссылка, закончились неожиданно благополучно для него, вразрез с тем, какими невзгодами обрушивались аресты на его знакомых, жизнь которых, если она продолжалась, уже никогда не могла вернуться в прежнюю колею. Самое главное: он смог добиться разрешения на прописку в Москве, то есть изъятия отметки запрета проживать в крупных городах, обычно назначаемого ссыльным. Для этого он проявил необычайную для него энергию и напористость.
  Тогда, в начале прошлого года, он по болезни получил разрешение на месяц выехать на лечение в Москву. Там, используя имеющиеся у него средства, знакомства и связи, он собрал справки и ходатайства и отвёз их человеку, замещавшему в то время Калинина на посту председателя ЦИК. Хлопоты и риски себя оправдали - спустя несколько недель с него сняли запрет.
  Так вот, лишь по приезде в Москву он узнал о том, что несколько месяцев назад арестовали отца Елизаветы. Воскресные дни она выстаивала в Бутырской тюрьме, дожидаясь общего свидания с ним, проходившего в душном и сыром коридоре. Как раз к его приезду отца её увезли этапом на Соловки.
  А до этого, три года назад, она точно так же навещала в тюрьме своего супруга. В один день, как раз перед тем, как идти к нему на свидание, она получила справку: в ней деловито сообщалось, что во время следствия её супруг скончался от сердечного приступа...
  Только тогда, в московской больнице, он со стыдом осознал, как мало она отражала свой быт в письмах к нему. Об искусстве, литературе, вообще о 'высоком' она не писала, только отвечала на его вопросы. В остальном её письма - со стороны обычные хлопоты: высылка денег, книг, весёлые зарисовки о Кате и Оле, простые слова для поддержания в нём бодрого духа. Уже потом он понял их истинную цену, когда увидел, как мало она имела возможностей посвятить себя семье, как она прерывала любое занятие с детьми, как только представлялся случай заработать. Она прибегала после работы домой, быстро обедала - и тут же убегала, неизменно держа в левой руке футляр со скрипкой.
  Он только теперь понял, что любил в ней больше всего: её тихую, ненавязчивую заботу. Казалось, так любить он не умел: его чувство порой становилось властным, мелочным, стесняло свободу. Любя, он как будто не оставлял в своём сердце место другим. Елизавета же заботилась и любила иначе.
  Он медленно провёл рукой по столу, зажмурив глаза, и представил её, играющую на фортепиано, как в сегодняшний вечер. Только этот возвышенный образ теперь дышал жизнью - её волнительно-земным: и едва уловимым запахом её французских духов, и женской манящей красотой, и кольцами её волнистых волос в свете абажура, и лёгкой наволокой её взгляда с едва уловимыми искорками чего-то запретного...
  Но тут же, в порыве чувств, шагая по комнате, он случайно задел головой висевшую под потолком лампочку. С грустью он усмехнулся над своей юношеской привычкой мечтать, за долгие годы так и не отжившей в нём.
  Подойдя к одной из стопок книг, он стал что-то нетерпеливо искать. Достал конверт, спрятанный в одной из книг, и бережно положил его на стол. На конверте тонким почерком было выведено: 'Е. А. Погоскину', ниже: 'От кого: Е. А. Версаева'.
  Он вынул её письмо и, счастливо улыбаясь, несколько раз его прочитал: '...я прошу Вас об одном: пишите. Ни в ком я ещё не встречала такой тонкой красоты ума...'.
  И он вновь увидел её взгляд, её добрую, чуть усталую улыбку...
  Из окна потянуло холодом, он оглянулся. Мысль его невольно скользнула к предстоящей встрече: скупое письмо Озерова пробудило в нём его давнюю мечту о писательской деятельности. Ещё никогда она не была так близка.
  Он невольно бросил взгляд на раскрытую, пожелтевшую тетрадь - и вновь увидел выцветшую помету: 'октябрь 1924'. А ведь та незнакомка ушла, и он её уже никогда не увидел...
  Он порывисто сложил письмо, вложил его в конверт и, раскрыв дневник, размашисто вывел дату: '30 сентября 1934 года'. По привычке прижав к губам перо, он о чём-то долго думал. Наконец, качнувшись на стуле, он стал выводить фразы, подчёркивая в них первые буквы: 'В парке. Её ждать. Рядом с её домом. Сказать. А потом - ожидание. Её рука. Вся моя жизнь. А если 'нет' - принять'.
  А ниже последней фразы размашисто написал: 'А если 'да' - ...'. Но не решился её продолжить и отложил перо.
  Закрыв глаза, он ещё с минуту сидел в светлом пятне лампы. Погасив её, лёг спать.
  
  Во дворе глухо загудел мотор; полоса света на миг вспыхнула в серебряном окладе иконы - и растаяла. На лестнице коротко скрипнула ступенька.
  Спустя какое-то время мотор загудел снова, фары на миг осветили уснувшего Погоскина и раскрытый дневник - и свет уплыл в ночь.
  
  V
  - Егор Александрович, кем бы вы хотели быть?
  Катя старательно складывала розу из листьев, создавая придуманную ею композицию из цветов. Рядом с ней Оля собирала 'жар-птицу' - к большой радости Елизаветы и Егора Александровича девочкам были ближе персонажи из русских сказок, добрые и справедливые, чем страшные существа из мифов Востока.
  - Ты имеешь в виду, Катенька, кем бы я хотел быть в сказках?
  Незадолго до этого они перечисляли все знакомые им сказочные персонажи, которые можно было бы сложить из листьев.
  - Нет, я серьёзно! Вот сейчас - кем бы вы хотели быть? Вот если бы пришёл волшебник и сказал: 'Выбирайте', - кем бы вы стали?
  Егор Александрович, слегка удивившись, посмотрел на неё.
  Они были одни в укромном уголке парка, среди пышной россыпи медно-золотых листьев, весело шуршащих под ними. Лёгкая осенняя прохлада, яркое солнце в нежно-голубых красках неба, и главное для него - среди этого прощального цветения она - простая, как сказка.
  Елизавета, необычайно весёлая, как и нынешний последний день сентября, сидела на коврике напротив него и штопала детскую одежду. Солнце золотило её волосы, а тень от деревьев падала ей на лицо, придавая ему ещё больше выразительности и красоты. Она улыбнулась, встретив его взгляд, и, отложив в сторону так её украшавшее в его глазах рукоделие, слегка склонила голову в ожидании ответа.
  - А это действительно серьёзный вопрос, Катя. Я вот так сразу не могу на него ответить...
  Егор Александрович надолго задумался.
  - Наверное, я хотел быть собой, но только лучше, - наконец произнёс он. В его голосе не было и тени иронии, которая обычно слышится у взрослых при общении с детьми.
  Оля, заканчивая 'жар-птицу', серьёзно посмотрела на него:
  - А что значит - 'лучше'?
  И, отложив листья, с детской установкой говорить о чём-то только в связи с собой, добавила:
  - Вот меня многие ругают за характер. А я не хочу быть 'как все'!
  Катя всплеснула руками:
  - Ну вот Егор Александрович про тебя и говорит! С тобой ещё можно ладить, а вот с твоим характером - ой-ой-ой! А Егору Александровичу совсем-совсем не нужно меняться. Он и так хороший! А то он станет не Егором Александровичем, а таким... обычным!
  Егор Александрович с благодарностью посмотрел на неё:
  - Спасибо, спасибо, Катя. Но ты видишь только хорошее, - и, бросив на Елизавету взгляд, с лёгкой шутливостью добавил, - Вот ваша мама говорит, что я не всегда бываю практичен.
  Катя тут же возмутилась, не дав Елизавете ответить:
  - И очень даже практичен! Вы научили нас из листьев делать букеты, сказки!
  - А ещё она говорит, что я не всегда решителен.
  - И очень даже решительны! Вот взяли и пошли с нами гулять. А сразу не хотели.
  - А ещё, бывает, не нахожу самого главного слова...
  - Вы на себя наговариваете! Только зачем?
  Катя недовольно посмотрела на него. Егор Александрович почувствовал знакомый с детства ком в горле и закашлялся.
  - Даже не знаю, зачем говорю, Катенька. Наверное, потому что хочу быть ещё лучше для вас. А знаешь, Катенька, ведь сейчас ты нам всем так ясно показала, что такое любовь.
  Катя оглянулась и увидела восхищение собой в глазах мамы и Егора Александровича - и, не совсем понимая, чем заслужила его, просияла, тут же метнув взгляд на сестру.
  - Вот! Я это и хотела показать! Но мы бы попросили этого волшебника не менять вас, это правда. Мамочка, а ты кем хотела бы быть? Вот тебя я вижу царевной из сказок! А Олю... - и она насмешливо посмотрела в её сторону.
  Оля вызывающе взглянула на неё:
  - Тебя я вижу Мухой-Цокотухой: такая же назойливая, как и она.
  - А я тебя вижу бабой Бабарихой, которую она укусила в глаз!
  Оля победоносно фыркнула:
  - Ты как всегда всё напутала. Это был комар, и укусил он сестру-повариху.
  Елизавета поспешила вмешаться:
  - Девочки, довольно, ведь так хорошо мы проводим время, а вы снова за своё. Егор Александрович всё правильно сказал: давайте все будем оставаться собой, только будем стараться быть лучше. Ты, Катенька, не говори сгоряча. Если захотелось задеть Олю - промолчи. А ты, Оля, как старшая сестра, и уже почти взрослая, должна иметь больше такта. Ну а мне, как вашей маме, нужно быть внимательней к вам, и стараться быть для вас не только мамой, но и другом. С любыми вопросами приходите ко мне или к Егору Александровичу - не стесняйтесь.
  Катя тут же забыла свою маленькую ссору с сестрой и загорелась произнесенным Елизаветой словом:
  - Я тогда не стесняюсь: можно мне гулять со всеми? Они ходят в парк когда захотят, а мне нельзя.
  Оля, напротив, не уходя из состояния вражды, тут же атаковала сестру:
  - Мама не про это говорит! Она хочет, чтобы мы сами старались. Не выйдет - спроси у неё. Или у Егора Александровича.
  Катя, заканчивая уже давно начатую последнюю розу букета, примирительно ответила:
  - Так я про это и говорю. Они могут пойти когда захотят. А я - нет...
  Елизавета, начавшая было подшивать детскую кофточку, вновь отложила её в сторону:
  - Всему своё время, Катенька. А кроме игр у вас есть ещё и свои маленькие обязанности. Сделаешь уроки - гуляй сколько хочешь, только не заставляй нас тревожиться. Придёт пора - сама поедешь, куда захочешь.
  Катя, складывая всю композицию из уже готовых цветов и оборачивая их букетом из листьев, по-детски серьёзно ответила:
  - А я не согласна. Я хочу делать, что хочу.
  Егор Александрович, наслаждаясь лаской тепла и солнечного света, задорно засмеялся:
  - И на всё у тебя есть своё собственное мнение.
  Катя, ещё не понимая, вызвала ли она сказанным всеобщее восхищение, но чувствуя, что снова может оказаться в центре внимания, сказала с нарочитой серьёзностью:
  - Я вообще-то уже почти большая.
  Все засмеялись - и даже Оля. Она выдержала паузу и, отчётливо принимая тон 'взрослой', сказала:
  - Знаете... я считаю: если всё время делать, что хочешь, хорошим не станешь. Нужен порядок. Катя, ты ещё этого не поймёшь. Для тебя скажу проще: сначала уроки - потом гулять.
  Егору Александровичу вдруг бросилось в глаза: 'жар-птица' в золотом венке, сложенная Олей, вышла очень аккуратной и сделанной с большим вкусом, а Катин букет вышел небрежным, бесформенным. Он невольно перешёл на привычный учительский тон:
  - Как ты хорошо сказала, Оля. А что такое, по-твоему, хороший человек?
  Оля не помнила, читала ли она про это что-нибудь, и стала усиленно подбирать слова:
  - Ну... как герои в книжках... Или как в школе говорят... Но я не всегда с ними согласна. Хороший человек - он делает для других, не для себя. Вот у нас возле школы больницу строят - для всех. А герой... ну, Робинзон Крузо: он делает сам, его не заставляют. Даже когда трудно. Как наша мама.
  Егор Александрович с восхищением смотрел на неё:
  - Какая ты молодец, Оля! Как же важно иметь представление о себе как о герое, человеке чести. Оля, ты его уже нащупала. А ты...
  - А я? - обиженно проговорила Катя, ревниво оглядывая 'жар-птицу', сделанную сестрой. - Я до Оли нащупала. Меня учительница хвалит!
  - Ты тоже умница, Катенька. Может, всё-таки ты ещё не всё об этом знаешь. Но каждый раз, прежде чем что-то сказать или сделать, тихонько сверься: 'Это похоже на меня? Я буду довольна собой?'.
  Оля вдруг с чувством заговорила:
  - Я не героиня, но хочу быть ей. Вот скажите, я права? У нас в классе командир отряда - Ваня. Его многие не любят. Говорят, что он зазнайка. А я вижу, что он неплохой. Даже очень хороший! И потому я дружу с ним. И знаете, что про меня говорят? - 'Подлиза, в актив хочешь'. И вот что мне делать? Скажите!
  Егор Александрович горячо возразил:
  - Ты всё делаешь правильно! В ваши годы любое 'не с нами' ранит особенно больно. Кого оттолкнут - тот озлобится; у кого сил мало - станет угодничать, лишь бы приняли. Поэтому так важно, девочки, чтобы рядом с нами оказался хоть один, кто скажет: 'Я верю в тебя'. Эта маленькая вера - самое драгоценное, что вы можете подарить другому. Оля, ты...
  - Синицы, смотрите, синицы! Какая большая стая! - неожиданно закричала Катюша.
  Все подняли глаза в небо. На фоне бледных, тающих облаков взмылась птичья стая, и дружное щебетание птиц - весёлое и прощальное - окрасило воскресный шум голосов.
  Елизавета и Егор Александрович одновременно отвели взгляд с неба и взглянули друг на друга. 'Я объяснюсь ей, когда мы подойдём к дому, и мы останемся одни. Ещё не знаю как, но это обязательно произойдёт' - Егор Александрович, не в пример вчерашнему, твердо смотрел ей в глаза и старался прочитать в них ответ. Но глаза её были окутаны тайной: что-то далёкое, закрытое и неразгаданное читалось в них; мягко, но настойчиво от него отвёрнутое... Елизавета встрепенулась и живо обратилась к девочкам:
  - Ну что, вы уже закончили ваши поделки из листьев? Готовы их показать нам?
  Оля и Катя оправили и выставили свои поделки. Елизавета внимательно посмотрела на них:
  - Я бы очень хотела, чтобы они остались для вас напоминанием о нашей встрече, как и об этом дне.
  Елизавета на мгновение замолчала и задумалась: будут ли её дети так же связаны с прошлым, как и она? Если нет - значит, у них будет мало тревог; а если да... То почему? По долгу ли благодарности к нему и к людям, или только затем, чтобы восполнить скудность настоящего? Она не знала, чего желать девочкам больше. Главное, чтобы они были счастливы...
  Чуть склонив голову, она продолжила:
  - Или вы можете подарить их кому захотите. Тому, с кем вы дружите. А если вы ждёте моей оценки, то мне очень нравится жёлто-огненная птица, которую сделала Оля. А у тебя, Катенька, задумка хорошая, только ты поторопилась. Поставь свой букет на стол - и, всякий раз, проходя мимо, находи в нём то, что можно улучшить, прихорашивай, поправляй. И тогда ты получишь то, что будет радовать и тебя, и нас. А сейчас давайте собираться. Ведь Егору Александровичу скоро нужно идти на встречу, а мы не хотим его задерживать, верно?
  Солнечный свет всё так же золотил её волосы, но теперь осветил и лицо, погасив тем самым в глазах тот отблеск едва уловимой грусти, что в них неизменно таился. Теперь уже только радостные, почти счастливые огоньки горели в них, но казавшиеся такими же далёкими для него, немолвившими. Егор Александрович смотрел в них и всё так же не находил ответа...
  
  Нежное осеннее небо рассыпало золото света. Лучи его, мягко спадая, озарили земную красу. Она прощалась россыпью листьев, платьем багряным укутавшим лес.
  
  Елизавета и Егор Александрович вместе с девочками возвращались домой; по парковым аллеям лежал тёплый свет, просеянный кронами. В воздухе тянуло дымком жжёной листвы. Катя снова затеяла свою любимую забаву - она подхватывала ногами опавшие листья и забрасывала ими Олю и Елизавету. Все с радостью подхватили её шалость. Увлеченные ею, удивляя и даже пугая прохожих, прорезая их разговоры задорным смехом, они вчетвером приближались к воротам парка.
  В очередной раз осыпав Олю листьями, Катя сорвалась с места и побежала, заливаясь смехом. Забыв обо всём, она мчалась по пустой дорожке парка в сторону дома, кружась и что-то себе напевая.
  Над аллеей ровно тянулся голос репродуктора. Катя пела и не слышала его; но голос стал слишком громким, и она остановилась. Оглянувшись, увидела репродуктор прямо над собой. Она сразу узнала песню - это была та самая, которую она недавно выучила вместе с ребятами со двора и которая почему-то не понравилась маме. Может просто потому, что громкая?..
  - Девочка, тебе нравится песня?
  Катя обернулась. Перед ней стоял незнакомый мужчина в клетчатой кепке и тёмном плаще. В руках - большой кожаный портфель, на который она почему-то сразу обратила внимание.
  - Не знаю... Да, нравится, - ответила Катя, рассматривая красивый портфель.
  Вдруг под ногами тихо зашуршало. Поднялся лёгкий ветерок. Ручейки листьев медленно потекли по дорожкам. Они не кружились, не улетали, а текли ровными струйками, словно по невидимым желобкам.
  - Листья-то не вымели. Непорядок, - пробормотал незнакомец, посмотрев вниз. Поднял глаза: - А ты, девочка, знаешь, о чём она?
  - Знаю. Это военная песня.
  - Она о защите родины. 'Что нашей кровью, кровью завоёвано - мы никому не отдадим'.
  Он повернулся, и бросил взгляд в сторону её дома:
  - Здесь рядом тоже когда-то стреляли... Юнкера. В семнадцатом - по окнам били. Теперь тихо. Ты у своих спроси.
  Помолчав, он кивнул на то, что Катя держала в руках:
  - А что это у тебя?
  - Просто... - робко сказала она и чуть отвела за спину букет.
  - Девочка, со старшими принято здороваться.
  - Здравствуйте, - осторожно ответила она.
  - Так что это у тебя? - снова спросил незнакомец, не отрывая взгляда от её рук. - Словно жар-птица!
  Катя медленно достала букет. Она оживилась: оказывается, сделанные ею цветы понравились взрослому. А ведь мама говорила, что вышло неопрятно... значит, не так!
  - Это мои цветы. Я сама сделала.
  - Цветы? - переспросил он, будто удивившись и внимательно посмотрел ей в глаза.
  Катя даже загордилась собой:
  - Да. Их очень непросто сделать! Я приду домой и поставлю их в вазу. Они очень красивые.
  - Так они же мертвы.
  Катя опустила взгляд на листья, чуть заметно скользившие по земле. Вдруг ей вспомнилась бабушка - смутный силуэт, и она ощутила на себе её строгий, но внимающий взгляд. Ей стало жалко эти измятые, уже мёртвые листья. Она их прижала к себе.
  Порыв ветра вырвал один из них и, закружив, бросил его у ног незнакомца.
  - Они добрые... - едва слышно прошептала она 'бабушкино слово'.
  Незнакомец протянул руку и едва коснулся пальцами её рукава. Катя вздрогнула, прикрываясь букетом.
  - Зато воду менять не нужно, - коротко усмехнувшись, сказал он. - Ну, бывай. Будь осторожна.
  Он развернулся и пошёл к выходу, не оглядываясь. Тихий шорох листьев сопровождал его путь.
  Катя постояла, вслушиваясь в этот шорох, потом подняла глаза: ветер мягко стелил умершие листья - так теперь они виделись ей, - и за ними, вдали, уже никого не было.
  Она ещё долго стояла, прижимая к груди растрёпанный букет. Потом вдруг сорвалась и побежала обратно.
  
  - Катюша, что случилось? - Елизавета подбежала и обняла дочь.
  - Дядя... ему не понравились мои цветы... - сквозь слёзы проговорила Катя, протянув распавшийся букет. Листья сыпались ей под ноги, тихо шурша.
  - Почему ты так решила? Что он сказал?
  - Что они мертвы, - выдохнула Катя.
  - Да кто же так говорит... - растерянно проговорила Елизавета, прижимая к себе дочь. - Кто же так скажет ребёнку. Не слушай его. Осенние листья - как письма. Красиво, Катюша. Очень красиво. Не слушай.
  Она перекрестила Катю и оглянувшись на Егора Александровича, прочитала в его взгляде ту же тревогу. Оля тихо подошла и обняла сестру:
  - Успокойся, не плачь. Мы сделаем новый букет, живой и красивый. Он будет радовать нас.
  - Уже не будет...
  Егор Александрович осторожно взял Катю за руку:
  - Где он?
  - Не знаю... ушёл... - всхлипывая, сказала она и, подняв голову, внезапно крикнула:
  - Вот он!
  Катя показала пальцем в конец аллеи, в сторону главного входа в парк. Ворота почему-то были закрыты. В просвете, за решётчатой калиткой, темнел силуэт в кепке, с портфелем в руке.
  Егор Александрович шагнул в его сторону - силуэт коротко поднял ладонь останавливающим жестом. Егор Александрович на миг застыл; незнакомец опустил руку, развернулся и стал медленно удаляться. Егор Александрович быстрым шагом пошёл в сторону ворот.
  Подойдя к калитке, он взялся за створку: холодный металл не поддался. Он дёрнул ещё раз - внутри клацнула защёлка, и калитка поддалась. Выйдя из парка, он настороженно осмотрелся - вокруг было пусто.
  
  Елизавета, Оля и Егор Александрович долго успокаивали Катю, пока она не перестала плакать.
  Они вышли из парка, по пути о чём-то вполголоса говоря Кате. Вдруг Егор Александрович, заметив вдали пробегающую собаку, свистнул. Девочки сразу же узнали её - это была знакомая им дворовая собака Ушанка.
  Ушанка, словно учуяв детские слёзы, бросилась не к Егору Александровичу, а прямо к Катюше. Встав на задние лапы, она радостно потянулась к её лицу. Катя присела, и обняла собаку за шею. Ушанка сразу же замахала хвостом и стала лизать её щёки, нос, уткнувшись в Катю тёплой мордочкой. Егор Александрович невольно отвёл взгляд.
  Катюша, снова прослезившись и будто поверяя собаке свою беду, вдруг весело засмеялась. Ушанка, вильнув хвостом, подпрыгнула и, словно приглашая в игру, понеслась вперёд. Катя мгновенно откликнулась, и они наперегонки побежали к дому.
  Елизавета и Егор Александрович переглянулись. Он уже собирался ей что-то сказать- но в этот самый миг у дома их окликнула давняя знакомая Елизаветы. Поздоровавшись, она сообщила ей известие о том, что на этот вечер срочно нужны музыканты - для игры на похоронах. Елизавета живо откликнулась на неожиданную возможность подзаработать и потому поспешила закончить домашние дела. К тому же ей нужно было успеть подготовить детей к завтрашним урокам.
  На пороге дома она привычно обернулась к Егору Александровичу и обеспокоенно спросила:
  - Что это было? Зачем он так сказал ребёнку? Странно...
  Егор Александрович хотел было взять её за руку, но сдержался:
  - Не тревожьтесь о Кате, Елизавета Андреевна. Сейчас ей больно, но она скоро оттает. А листья для неё всё равно останутся 'письмами' - как вы сказали.
  Елизавета знакомым движением чуть склонила голову:
  - Вы заходите к нам. Наверное, я часто это повторяю, но ни с кем нам не бывает так хорошо, как с вами. При вас Оля заговорила о своём новом друге. А Катеньку вы так быстро утешили.
  - Завтра я зайду, и посижу с Катей. Но я спокоен за неё. Я ведь тоже вам это часто говорю... - он запнулся, снял с пальто прилипший лист и повертел его в руках. - Как глупо: 'мертвы'. Никогда так о них не думал. А ведь этой весной я спрятал в её книгу цветок. Ландыш...
  - Видимо, они ещё не дошли до этого места в школе. До этой страницы. Но когда она его найдёт, то обязательно прибежит ко мне и расскажет. Я ей открою секрет, от кого он. А может и не открою! - услышав крики из дома, Елизавета чуть виновато на него посмотрела. - Но вы простите меня, мне нужно идти. Я как всегда нерасторопна, и очень боюсь опоздать на сегодняшнюю церемонию.
  Она улыбнулась - светло и чуть грустно:
  - Никогда не думала, что в работе музыканта есть что-то чёрствое, когда столь печальное событие может вызвать в нём радость. И снова я прошу вас понять меня.
  Егор Александрович взволнованно смотрел на неё. Всё то, о чём он думал вчера и что записал в дневнике, теперь показалось ему глупым и надуманным. Он спрятал сухой лист в карман.
  Кто-то задел его плечом, и он отступил от двери. Кутаясь в пальто, он неторопливо направился домой - готовиться к встрече с Озеровым, назначенной на этот вечер у Дома Союзов.
  
  VI
  17 августа 1934 года в Доме Союзов открылся Первый съезд советских писателей. Прошёл он в высшей степени организованно: проезд и гостиницы за казённый счёт, белые скатерти, торжественные речи. Всё это демонстрировало, что власть ценит и уважает писателей, 'инженеров человеческих душ', как это не раз звучало в речах делегатов. Однако немногие знали: с тем же усердием на многих из участников съезда было составлено досье, а кулуарные разговоры аккуратно стекались в сводки.
  Добровольные союзы, рождённые из самой жизни, сменялись условным и принудительным подчинением единой структуре. Тропы, что веками вели путников к городам, весям и храмам, старательно затаптывались, и поверх них прокладывалась единая прямая дорога.
  Или, быть может, та стремительно набегающая сложность и пестрота довоенной жизни, стёртая революцией, перемешанная ею и вновь выступившая в двадцатые годы, уже в иных сочетаниях, потребовала запутавшемуся, утратившему ясные ориентиры человеку затолочь её в простые и единые формы, истребовав от них - в духе нового времени - несомненную пользу?
  На протяжении всех заседаний, помимо признания несомненных достоинств советской литературы и формулировки для неё задач (заказа со стороны власти, как сказали бы недоброжелатели), прозвучало также немало критики - что создавало ощущение остроты дискуссии. Но трудно было не увидеть и характерный для нового времени постепенный отказ от Его Величества Случая, или, по-старому, судьбы, чью волю греки ставили выше воли любых богов. Предрешённость итогов дискуссии, подобно ложному лабиринту, немногочисленные ходы которого ведут к единственному выходу, была очевидна всем.
  И съезд этот завершился бы благополучно, по заданному руслу, если бы не слухи об одной подпольной листовке, обращённой к западным писателям: каким-то чудом появившейся на съезде и тихо разошедшейся по рукам. Она никак не повлияла на его ход, однако легла в почву недоверия, сменившего революционное неверие, и взрастившего ещё более разрушительные стихии...
  
  Егор Александрович вышел из дома и переулками направился к Дому Союзов, где почти два месяца назад пышно завершился съезд.
  Последний раз он был в ресторане ещё в годы НЭПа, и теперь ощущал некоторую неловкость и за костюм, и за неприкрытую нищету, и за унизительную необходимость заранее высчитывать стоимость заказа.
  Его встретил человек приметной наружности: с военной выправкой и уверенным взглядом; в его манерах сквозило спокойное достоинство. В пальцах он перекладывал трубку, изредка поднося к губам; в этих выверенных движениях чувствовался редкий ныне дореволюционный лоск. Говорил он неторопливо, с короткими паузами, без заискивающей вежливости.
  - Валерий Константинович Озеров, - вновь представился он и веско пожал руку. - Простите: планы переменились. Если вы не против, я приглашаю вас в 'Националь' - вы знаете, это недалеко.
  Егор Александрович крайне удивился, даже смутился приглашению.
  - В 'Националь'? - переспросил он.
  - Именно, - уверенно кивнул Озеров - Пять минут ходьбы, за углом. Поговорим в спокойной обстановке.
  И тут же по дороге заявил, что угощает его, что оплатит всё по ведомственному счёту, так что это приглашение нисколько его не обременяет, и что главная радость его жизни состоит в поддержке талантливых писателей.
  Они свернули от Большой Дмитровки к Охотному Ряду и вышли к Моховой. Вдоль подъездов лежала скинутая в кучу листва; дворник, наваливаясь на метлу, гнал её к решётке ливневой канавы - сухо, по-бумажному шурша. В октябрьских сумерках над Манежной темнела кремлёвская стена.
  Они вошли в роскошный зал: тяжёлые портьеры, зеркала в золоте, белоснежные скатерти. Здесь новое время заявляло о себе картинами Кремля и деятелями революции, новой парадной церемониальностью, повсеместно входившей в обиход, а также настороженной сдержанностью публики. Меж столиками плавно скользил метрдотель: в его учтивости слышалась не столько уверенность, сколько предупредительная настороженность перед 'важными' гостями, готовая мгновенно смениться боязливой любезностью.
  Официант в безупречно белом фартуке подошёл к ним и, едва заметно поклонившись, подал меню. Держался он сдержанно, по-светски, но общался с приятной вежливостью, без того надменного хамства, которое вошло в обиход во время НЭПа.
  Егор Александрович раскрыл карту: французские названия блюд неожиданно соседствовали с простыми позициями, такими как 'щи с грибами', 'голубцы по-домашнему', 'икра баклажанная'. Именно эти строки прежде всего привлекли его взгляд - и он по привычке начал подсчитывать общую стоимость блюд.
  - Ни о чём не думайте, берите то, что вам нравится, - негромко сказал Валерий Константинович. И, мерно постукивая пальцами, стал называть блюда. 'Стерлядь, и самую свежую. Филе птицы с грибами, судак по-московски. Вино - кахетинское...'. Егор Александрович, со времени ссылки равнодушный к подобным излишествам, кивнул на те же позиции.
  - У вас недурной вкус, - едва улыбнувшись уголками тонких губ, сказал Валерий Константинович, - но, если позволите, не будем на этом останавливаться, а сразу перейдём к духовной пище. Я говорю, конечно, о нашем ремесле. Кстати, вас не смущает это слово - 'ремесло'?
  Егор Александрович, предвкушая интересную и содержательную беседу о литературе и искусстве с известным писателем, восторженно заговорил:
  - Нет, что вы, конечно, нужно ремесло, труд, чтобы выразить наши духовные искания, наши чувства.
  Но несмотря на нахлынувшую на него доверчивость к незнакомому человеку, которого он всегда с ходу наделял множеством достоинств, Егор Александрович никак не мог побороть в себе неловкость, слыша строгий и веский голос собеседника и ловя его испытывающий взгляд, напоминавший ему о том, как много теперь зависело от него: его собственная жизнь и, он в это верил, жизнь Елизаветы и её детей.
  Валерий Константинович, стряхнув пылинку с лацкана пиджака, пододвинул к себе пепельницу и, чуть нахмурившись, переспросил:
  - Духовные искания?
  - Да, то, что способно пробудить в читателе возвышенные чувства.
  Озеров всё так же строго смотрел на него, будто принимая экзамен, или - как показалось Егору Александровичу, смутившемуся высокопарности своих слов, - словно на допросе. Вдруг он услышал, как Озеров почти беззвучно, будто про себя, обронил фразу: 'рыцарь литературы'. Егор Александрович поднял глаза - но тот обычным тоном продолжил.
  - То есть именно в пробуждении 'возвышенных чувств' вы видите назначение литературы?
  Егор Александрович задумался, про себя напомнив, как опасно нынче говорить наскоро - даже о вещах, далёких от политики.
  - Наверное, я бы так не сказал. Приключения Дюма, комедии Мольера - они и сегодня живут.
  В это время официант почти бесшумно поставил графин воды, хрустальную корзинку с румяным хлебом, серебряную солонку; вскоре появились бутылка кахетинского рубинового вина и овальное блюдо с золотистой стерлядью под ломтиками лимона и красной икрой. Запах свежей рыбы смешался с едва уловимым облаком французских духов у соседнего столика.
  - Значит, по-вашему, у нас, писателей, нет целей и задач? - Валерий Константинович строго и вместе с тем заинтересованно смотрел на него.
  Завороженный точными движениями официанта, Егор Александрович выдохнул:
  - Если и есть, то это воспитание идеалов. Хотя я не думаю об этом, когда пишу.
  Валерий Константинович энергично откинулся на спинку стула, с видом человека, высокие ожидания которого только что оправдались, и тихо, почти тем же полушёпотом, что и прежде, добавил:
  - Да-да, вы ещё из тех.
  Но тут же оправился и, взяв бокал вина, продолжил уже более деловитым тоном:
  - Вы очень хорошо сказали, коллега. Предлагаю вам оставить эти слова для вашей статьи. Пожалуйста, не смущайтесь моих вопросов. Мне интересны взгляды моих коллег, и их созвучие тем задачам, которые поставлены перед нами.
  И, испытующе посмотрев на Егора Александровича, добавил:
  - Я думаю, что вы тоже ощущаете грандиозность строительства, что свершается на наших глазах. Строительства, ещё невиданного в истории.
  Егор Александрович, пережив ссылку, подорвавшую его здоровье, из года в год теряя друзей и знакомых, вынуждаемый лицемерить и унизительно просить, всё более наполнялся никому не выказываемой, разве что кроме Елизаветы, робкой ненавистью к новому строю.
  Он стал усиленно подбирать слова, стараясь избавиться от невольного угоднического тона:
  - К сожалению, последние годы я был вне происходящих событий, вернее, вынужден был находиться вдалеке от них. Я читаю газеты и журналы, однако не имею возможности погрузиться в это строительство... Я ощущаю себя в этом дилетантом. Думаю, что в некоторой степени я разбираюсь в искусстве и литературе...
  Ощутив некоторую неловкость в движениях, он, как и Озеров, взял бокал вина.
  - Да-да, знаю: вы недавно вернулись в Москву, - кивнул Валерий Константинович. - Что ж, ошибки молодости... К счастью, государство наше даёт шанс - на свежем воздухе, в полезном труде - обрести здравый взгляд на вещи. Впрочем, оставим: что было - то было.
  И с тоном, как будто убеждающим не только собеседника, но и себя, продолжил:
  - Многие интеллигенты не знают, что такое труд. Как много грязи, мусора при всяком строительстве. Быть может, иногда вас смущает эта грязь, но вглядитесь в очертания этого здания. За пятнадцать лет мы сделали то, на что раньше уходили десятилетия.
  Он чуть приподнял бокал, ловя взгляд официанта.
  - Теперь же освободившийся народ стремительно приобщается к культуре, знаниям, а наука внедряется в его жизнь... Но наши блюда уже на столе! Давайте же мудро отделять один род деятельности от другого, и предадимся разумному гедонизму.
  Вторя Валерию Константиновичу, Егор Александрович разломил хлеб, взял вилку и нож, и принялся разрезать рыбу. Исподлобья он коротко оглянулся: проходившие рядом пары, молча стоявшие официанты, обрывки фраз негромких разговоров. Эта чинная, культурная обстановка способствовала неторопливому и приятному общению, но Егора Александровича не покидало ощущение того, что они ведут беседу под пристальными взглядами то ли равнодушных, то ли внимательных гостей. До него донеслись обрывки разговоров:
  - Эти приборы не уносить: товарищ сейчас подойдёт...
  - Моей Людочке уже мало жилплощади...
  Егор Александрович краем глаза взглянул на Озерова: тот, неторопливо разрезая стерлядь, коротким кивком указал официанту подлить вина. После сказанных им слов о 'грандиозном строительстве' и 'полезном труде', тот ореол достоинств, которыми Егор Александрович успел его наградить, мигом рассеялся. Он робко вздохнул.
  Едва он успел отломить кусочек рыбы, как Валерий Константинович прервал повисшее молчание:
  - Кстати, а что вы знаете о коллективизации? Не мне вам говорить о значительности перестройки нашего хозяйства, о том, какие блага она принесёт нашему народу. Русский крестьянин, веками трудившийся с сохой, вот-вот пересядет на трактор, а земледельческая культура впитает в себя все достижения науки... - и, недовольно поморщившись, буркнул, - А рыба-то не самая свежая, не постарался ради меня Николай... Разберёмся.
  Полив рыбу лимоном из фарфоровой пиалы, он продолжил:
  - Собственно, к чему я это веду... Вы мне подходите. Я читал ваши старые статьи. Мне показывали некоторые ваши рукописные заметки. Вы хорошо пишите, но мне особенно понравилась ваша статья о крестьянстве - вы так правдиво описываете его жизнь, пусть и с некоторой пейзажностью. И у меня возникла мысль: почему бы вам не поехать сейчас в те же края и не описать нового, сознательного работника колхоза - с его тягой к знаниям, с новым отношением к труду. Без присущей вам сентиментальности (хотя, признаюсь, она мне нравится) - но с вашей зоркостью и искренней любовью к народу. Но - с цифрами, с диаграммами: теперь людям нужна конкретика, факты, ясная и верная мысль. Разумеется, важны и судьбы, эмоции - всё это и создаст первоклассный продукт.
  Егор Александрович крепко сжал пальцы, отрезая кусок рыбы, и неловко повёл рукой. Послышался резкий скрежет металла. Всё то, о чём он мечтал: о возможности говорить с людьми, делиться с ними всем тем, что дорого для него, оказалось наивной иллюзией.
  Ему хотелось говорить о литературе, о её великих сподвижниках: Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Толстом, мысли и наблюдения о которых он записывал всю жизнь. Но вместо этого его отправляли в колхоз с весьма сомнительным заданием. А самое главное: до него доходили ужасающие известия о коллективизации, о каком-то голоде, будто бы куда более страшном, чем Царь-голод. Он до сих пор не знал, стоит ли верить им...
  Но не успел он обдумать слова вежливого отказа, как Валерий Константинович прервал затянувшуюся паузу:
  - Знайте, что в вашей предстоящей работе, если вы согласитесь на неё, есть и общественная задача. Страны Запада занялись привычным для них делом - клеветой на то, что у нас происходит. Особенно их злит перестройка сельского хозяйства: хищников пугает конкуренция. А с нашими-то просторами мы уж точно обгоним Америку - и по зерновым, и в животноводстве. Мы, писатели, обязаны реагировать на вызовы времени. Я думаю, вы это лучше меня знаете. С учётом этой ситуации вы и должны писать вашу заметку. Мы с вами знаем, что нашим словом могут воспользоваться наши недруги. И вообще, простите за мой совет, жить мы должны по-военному, понимая, как дорого могут стоить нам наши ошибки.
  Самое трудное и неприятное для Егора Александровича при общении с людьми - это отказать, расстроить человека, каким бы он ни был. Он не мог побороть в себе эту врождённую черту: относиться к человеку, как к своему ближнему. Лишь с дистанцией отношение это терялось. Но когда он был рядом, смотрел человеку в глаза, ему не хватало духу конфликтовать с ним в каких-либо формах. Дождавшись, когда официант дольёт вино в бокалы и уйдёт, он, глубоко выдохнув, ответил:
  - Извините, но я не готов на такую работу. Я плохо знаю сельский труд и устройство колхозов. Боюсь написать неправду.
  Помолчав, он добавил:
  - Вы верно заметили особенность моего взгляда на деревню - пейзажность. Она не годится для объективного охвата колхозной жизни.
  Валерий Константинович строго посмотрел на него, допивая бокал:
  - О чём вы хотите писать?
  - О литературе, о жизни в её скромных масштабах. Я зритель малого.
  - Вот именно так вы и взглянете на колхоз, в который приедете. Это будет похоже на то, что вы писали раньше, но с наличием фактического материала для объективных выводов. Неужели вы не хотите принести пользу нашему народу?
  - Я не уверен, что справлюсь с задачей.
  Валерий Константинович сжал губы и слегка поднял голову, как бы нападая на собеседника:
  - Ну уж нет! Подумайте, как много мы, писатели, можем сейчас сделать! Ведь всё изменилось. И как прав был Толстой, когда в своей статье об искусстве писал о ненужности того, что было создано до нас. И как верно он писал о руководящих страстях того искусства: гордости, сладострастии и скуке. Теперь же наша задача состоит в созидании человеческих душ, в воспитании в нём идеалов, как вы сказали. Конечно, труд наш нелегок и пылен, и много тёмного коренится в нашем народе, что мешает ему идти вперёд.
  И резко прервав себя, закончил речь другим, уже более мягким тоном:
  - Я вижу в вас то, что не видите вы. Давайте так: это будет пробной вашей поездкой, и если не понравится она вам или, чему я не верю, вы не справитесь, то мы с вами расстанемся добрыми друзьями. По бумагам я всё улажу, вы можете спокойно уйти и устроиться в другой журнал.
  Егор Александрович почему-то представил Елизавету, то, как она воспримет его слова о написанной статье, и видя её всепрощающее осуждение, твёрдо ответил:
  - Прошу меня простить, но нет. Я читал в газетах статьи, которые очень убедительно показывали достоинства колхозов. Вряд ли я смогу что-то к этому добавить.
  Валерий Константинович, закурив трубку, откинулся на спинку стула и чуть выставил локоть.
  - Егор Александрович, вы не совсем меня поняли. Статья ваша нужна не мне, не журналу, а народу. Он и без нас видит блага колхозной жизни. Но ему важно знать и о трудностях, которые, к сожалению, сопутствуют делу. Народу нужно помочь их устранить, и в этом наша, писателей, задача. Вы ведь читали материалы недавнего съезда? Так вот, нам нужен от вас честный производственный очерк: строго по фактам - как живут и работают, что помогает, что мешает, где требуются меры. Самокритика - где нужно.
  - Самокритика?
  - Именно. Я жду от вас взвешенный, деловой очерк. В вашей старой статье вы очень точно описали деревню двадцатых. Как революция пробудила в народе таланты, но и очертила его темноту. Послушайте, народу нужен наш труд, вернее ваш труд - так нужно думать. Ну, и о том, что мы, как человеческие существа, должны всё-таки на что-то жить - у вас будут хорошие ставки и паёк. Мелочь, но всё же приятно.
  Услышав последнее, Егор Александрович подумал о том, как он наконец-то сможет обеспечить жизнь Елизавете и девочкам, давно ставшим ему родными. Он увидел прохудившиеся ботинки на Оле, стянутые шнурком, увидел рваное платьице Кати, которое штопала Елизавета, её исколотые пальцы...
  Он вновь отдал Елизавете на суд свой разговор, и на этот раз не увидел в её глазах осуждения. Легко хранить совесть нетронутой в тишине, но куда труднее удержать её, действуя. Он напишет очерк о колхозе: честно, как видит, как думает. Пусть его не примут, - зато он сделает то, что должен, не кривя словом. Он повторил про себя любимую фразу юности: 'Так совесть будет чиста', - и вдруг заметил, что сейчас она прозвучала неискренне.
  - Вы находите, что я смогу написать деловой очерк?
  - Я это вижу. Впрочем, оставим, - Озеров посмотрел в сторону, - Больше не будем к этому возвращаться. Предложение своё высказал. Вам решать.
  - Хорошо, - сказал Егор Александрович, чувствуя сухость во рту и смущаясь перемены своего решения. - Я согласен. Попробую написать очерк - всё, что увижу, по возможности точно. Прошу простить заранее, если у меня не выйдет. Или написанное не оправдает ваших ожиданий.
  Валерий Константинович вальяжно расположился на кресле. Зажмурив глаза, он выпустил несколько колец из трубки, взял наполненный бокал вина, и доброжелательно произнёс:
  - Нет, у вас всё получится. В этом можете не сомневаться.
  Егор Александрович с большим аппетитом принялся за судака - теперь он верил в свой талант, верил в то, что он придёт к тому, в чём видел своё призвание. Ощутив прежнее расположение к собеседнику, он порывисто заговорил:
  - Вы верно сказали о том, как много ещё тёмного в нашем народе. Что мы должны бороться с ним, целенаправленно, вместе, объединив наши силы, не распыляя их попусту, как это было до нас.
  - Бороться с народом? - чуть улыбнувшись, спросил Озеров, с удовольствием поглощая икру, и, уже серьёзно, продолжил. - Всё верно: бороться с народной темнотой, с небрежением к делу, с привычкой жить так 'как дед жил'. Я вижу, что вы наш человек. Что вам так же, как и мне близки идеи справедливости, идеи заботы о слабых...
  Внезапно он склонил голову перед проходившей мимо дамой. Этот лёгкий жест показался Егору Александровичу странно знакомым: так же кланялся Алексей Николаевич Толстой, когда им довелось единожды встретиться.
  Валерий Константинович, лёгким движением приложив салфетку к губам, продолжил говорить с прежней самоуверенностью, но не переступая той черты, за которой она становится неучтивой:
  - Думаю, вы не станете спорить с тем, что вся эта идеология капитализма чужда нашему человеку. Он не умеет, да и не хочет лелеять себя - как это делает пустозвонный человек Запада. Если уж благо, то благо для всех, если уж свобода, так свобода для всех. И никак иначе.
  Егор Александрович оживился:
  - Я с вами согласен. Но ведь на Западе... создано многое. Несмотря на безработицу. Я читал сводки - Америка производит...
  - Производит, - не дал договорить Валерий Константинович, отчего-то раздражаясь, - Потому что начинали они на пустом месте, а не как мы. Без всего этого отсталого, ненужного... - брезгливо поморщившись, он отпил из бокала, - Без этой дремучей религии, без интеллигенции, привыкшей конфликтовать с властью, а не помогать ей, без застывшего в веках крестьянства. Всего того, что нам досталось от прошлого. У Америки...
  За бархатной ширмой негромко заиграл эстрадный оркестр. Несколько пар поднялись. Озеров скользнул взглядом по площадке, едва заметно усмехнувшись:
  - Форму мы у них позаимствуем. А вот содержание будет нашим. Вон как играют: форма чужая - а шаг наш; публика охотно подхватывает ритм. Так что можете не бояться этих западных штучек: всё передовое создавалось на новой почве, но под влиянием достижений других. Смотрите сами: Западная Европа родилась на обломках Римской империи и получила развитие под влиянием античной культуры. Княжества Японии развивались под влиянием китайской цивилизации, да и Древняя Русь наша так быстро взошла под крылом Византии... Вам не понравилось вино? Заказать другое?
  Егор Александрович поспешно взял бокал вина и осушил его залпом, страстно не желая прерывать беседу:
  - Всё прекрасно, Валерий Константинович. Я хотел лишь сказать, что цивилизации растут веками, и нам...
  Пока он говорил, к столу склонился откуда-то возникший метрдотель, бледнея от учтивости:
  - Простите великодушно... забыли предупредить: этот столик занят. Просим вас на соседний.
  - Что значит - 'занят'? - Озеров поднял голову, стряхнул пепел с трубки. - Мы заказали. Принесите лучше бутылку имеретинского вина, а не...
  Метрдотель, не меняя улыбки, едва заметно повёл глазами к входу:
  - По распоряжению дирекции. Прошу понять.
  Озеров обернулся: у входа в зал стоял человек с кожаным портфелем в руке. Он не смотрел на них; просто ждал. Вспыхнувший жест Озерова погас; губы стянулись в нитку.
  - Разумеется, - сухо сказал он и поспешно взял бокал и трубку.
  Их молча перевели к другому столику. Официанты молниеносно собрали тарелки, бокалы, приборы - оставив столик пустым, - и не спеша расставили их на новом месте.
  Зал на миг притих, но вдруг музыка пошла громче: оркестр заиграл 'Песню о встречном' Дмитрия Шостаковича в танцевальной обработке. Публика ожила, потекли разговоры, послышалось привычное позвякивание посуды и стук приборов.
  Озеров, расположившись спиной к залу, выпрямился, пригладил лацкан пиджака и веско спросил:
  - Итак. На чём мы остановились?
  - На цивилизациях, - сконфуженно ответил Егор Александрович, утратив нерв беседы.
  - Да, конечно. Так вот, теперь мы тоже строим нашу новую цивилизацию. Но уже на справедливых, социалистических началах. Да что я вам говорю...
  Егор Александрович, сидя лицом к залу, увидел: на его месте устроился мужчина; на соседний стул он поставил мокрый от дождя портфель и закурил. Он был один. Егор Александрович спохватился, прослушав монолог Озерова и повторил прошлые слова:
  - Но ведь цивилизации так долго строятся. Сколько поколений должно пройти, чтобы расцвёл гений Пушкина...
  Валерий Константинович, как и обычно, не подбирал слов, а отвечал сразу и при этом всегда связно:
  - Нам не нужно столько времени. Там всё создавалось постепенно, растительно, а наше строительство - сознательно, целенаправленно. Им руководит партия, которая вобрала...
  Он осёкся, увидев подошедшего метрдотеля. Но тот, внимательно на них посмотрев, ушёл.
  - Наша пар... Вернее, наука - это тот материал, из которого мы строим нашу цивилизацию.
  - Нет, вино не меняйте, - раздражённо бросил он подошедшему официанту. - Я передумал.
  Егор Александрович, услышав упоминание партии, перевёл разговор в русло искусства.
  - Но надо признать, что искусство Запада велико.
  - На плечах отдельных титанов, - коротко ответил Озеров, резкими движениями начав набивать трубку, - Остальное - пыль. Её можно стряхнуть, ничего не потеряв. На народных страданиях выстроены его достижения. Искусство такой ценой нам не нужно. Но мы умело воспользуемся их опытом.
  Егор Александрович снова посмотрел на столик: за ним по-прежнему сидел мужчина. Он неторопливо пил чай.
  Валерий Константинович перехватил его взгляд, поспешно обернулся. Нахмурившись, он громко стукнул трубкой о край пепельницы:
  - Оставьте. Распорядились - значит, так надо. Не будем отвлекаться. Лучше скажите: кто вам ближе из западных - Пруст, Роллан? Или вы предпочитаете старых классиков, скажем, Мопассана или Флобера?
  Егор Александрович оживился:
  - Вы угадали, Мопассан - один из моих любимых писателей.
  Озеров усмехнулся:
  - Так-так, ожидаемо. Что ж, он мастер новеллы - это бесспорно. Глаз точный, женщин знал изумительно. Но всё же горизонт у него мещанский, много пошлого. Я же предпочитаю современных, если мы говорим о Франции. Ромен Роллан - это совесть Запада, её последние остатки. Анри Барбюс - он видит дыхание века. Я очень жду его большую работу о Ленине. Луи Арагон - вы читали? Я с ним встречался на Урале...
  
  Они продолжили беседу об искусстве, и Егор Александрович очень удивился тому, что Валерий Константинович оказался большим знатоком древнего русского искусства, хоть и говорил о нём сдержанно. Он всё более укреплялся в мысли о том, что он общается с человеком, искренне верившим в то, что говорит. Но он не мог для себя уяснить это невозможное сочетание любви к древности и сознательного отказа от неё, невосприимчивости к её разрушению, которое свершается на их глазах. Он перебрал в уме объяснения такой службы чужеродной власти: государственный патриотизм, беспринципность, тот самый - по Лермонтову - 'полный гордого доверия покой'. И в который раз он подумал: такой союз естественнее для аристократа, чем для интеллигента, нетерпимого к любым формам насилия. Эта последняя мысль его обнадёжила.
  
  Они допивали последний бокал вина, когда Валерий Константинович подвёл черту под их встречу:
  - Однако прошу прощения за мою деловитость, но мне нужно идти. Даже в поздний воскресный вечер у меня остаются некоторые рабочие обязанности. Я рад, что мы с вами обо всём договорились. Завтра я берусь за организацию вашей поездки. Надеюсь, уже через несколько недель вы сможете отправиться в путь. Я ещё узнаю о том, какой колхоз вам лучше посетить. Официант, рассчитайте нас! Поживее.
  Егор Александрович перед уходом оглянулся - их столик был пуст. На белоснежной скатерти стояло красное блюдце, на стуле темнело пятно.
  
  Они вышли из ресторана и, чуть отойдя от него, Егор Александрович невольно остановил взгляд на строящемся здании гостиницы 'Москва', заслонившим собой вид на Кремль. 'Строительство, ещё невиданное в истории' - вспомнил он произнесённые собеседником слова. Вдруг они услышали бой курантов. Валерий Константинович задумчиво посмотрел в сторону Спасской башни, которая была скрыта за стройкой, и тихо спросил:
  - А вы помните колокольные звоны в Москве? Няня всякий раз приговаривала: 'У Макарья звонят, у Егорья звонят, у Николы звонят, бьют часы, говорят'. Вы ведь различаете малиновый звон, красный звон? А, впрочем, это всё тоже лишнее и ненужное. Вот великое изобретение радио - и только оно должно войти в нашу жизнь, и открыть народу все сокровища музыкальной культуры.
  Не успел Егор Александрович ответить, как Валерий Константинович протянул ему руку:
  - Советую вам уже сейчас начинать собирать материал. Общие заметки о колхозном строительстве. Завтра я постараюсь определиться с местом, но оно будет в тех краях, где вы уже были. Прощайте, коллега.
  Они распрощались, и Егор Александрович, слегка хмельной, пошёл к трамваю. Мысли его путались, голос внутренний молчал. Он почему-то стыдился себя, и вместе с тем радовался предстоящей поездке.
  
  VII
  Лето, но какое-то иное, словно в отцветших красках, таких тёплых, мягких, какие бывают только в залитой солнечным светом комнате, какой она видится глазами ушедшего детства. В неге летнего сада он качается в колыбели, и ему кажется, что его вот-вот обнимут склонившиеся над ним великаны-тополя, что так напевно шумят, и покачиваются, и шепчут листвой. И он ощущает себя плывущим на лодке по тихой реке, видит над собой бархатно-голубое небо, лучистым светом своим проходящим сквозь купола из листьев деревьев, которые словно стараются его обнять, уберечь от яркого солнца. И так ему радостно, так светло. Лишь земная да небесная чаша, и меж ними свет проходящий обнимает собою этот любящий его мир.
  Вдруг он ощущает тепло чьих-то рук. Они мягко подбрасывают его в небо, минуя листву, что давала ему прохладу и тень, и он окунается в небесную высь, что так манила светом своим и нежной синевой. Жарко и вместе с тем так весело ему в лучах её щедрого солнца. Но всё те же любящие руки его снова берут и поднимают всё выше и выше, и сквозь жар и слепящий свет он вдруг попадает в кромешную тьму и стынь. 'Зачем меня сюда подняли?' - думает он.
  И летит он в темноте, сквозь неё различая редкие огоньки одинокого и тоскливого света. Постепенно они сливаются в линии, формы, вьются хороводом причудливых знаков. Сквозь хаос света вдруг начинают просматриваться странные картинки, быстро сменяющие друг друга. Вначале это какие-то силуэты, которые всё более и более напоминают человеческую форму, но какую-то искажённую, обезображенную. Пугающие человечки эти сливаются во что-то странное, устрашающее своей переменчивостью, несоразмерностью. При соприкосновении они распадаются, и те звёзды, что составляли их, либо продолжают плыть в холодной черноте, либо гаснут. Он уже не может смотреть на это противостояние света и закрывает глаза.
  Но вдруг он ощущает тепло. Открыв глаза, он видит, как приближается к одному из этих огоньков, который оказался не так мал, как ему представлялся до этого. И вот он рядом с ним, и снова видит прежнюю голубизну неба, и тёплый свет ласкающего солнца, и он рад тому, что вновь окажется в прежнем саду. Но окунувшись в небесную синь, сквозь неё он разглядывает выцветшие поля ужасающих битв, теперь уже земных, не небесных.
  Он не хочет туда, а хочет обратно в свой сад, но любящие руки всё ближе и ближе подносят его к этим страшным картинам битв. И вот он уже различает в них те же человеческие фигуры, что кружились во тьме. Но эти возникшие образы их жизни ещё безобразнее, чем те, дальние картины их битв. В отчаянии он оглядывается назад, ища её поддержки. И тут он видит её глаза, в которых - покорность судьбе и вместе с ней скорбное осознание того, что она отдаёт его на муки, на большие страдания. Зачем же тогда она расстаётся с ним? Он бросает свой взгляд обратно на землю, и неожиданно вновь видит её, но теперь уже в земном обличии. Он всматривается в черты её земного воплощения, среди политой кровью земли, и вдруг его пронзает осознание обречённости в этом мире её любви...
  
  Егор Александрович проснулся в свете луны, падавшем в его маленькое оконце. Он сел за стол и зажёг керосиновую лампу. Закрыв глаза, он стал вновь вспоминать детали прерванного сна, боясь расплескать в себе его свет ночными тревогами.
  Ему пришла в голову мысль: а что, если то, что он относит к своим достоинствам и то, чем он втайне гордится, то есть этим неугасимым внутренним светом, который один делает стоящей его жизнь, не есть результат его деятельности, его личных достоинств, а напротив, досталось ему в дар, запросто так, и светит вопреки ему самому, его мыслям, страстям и поступкам. Свет этот редко отражается в деятельности его, разве что блеснёт на страницах тетрадей. Но всё же, несмотря на всё то, что, казалось бы, давно должно было затушить этот внутренний огонь, он всё-таки продолжает светить и согревать его даже в самые постыдные минуты жизни.
  'Впрочем, - подумал Егор Александрович, - я слишком строг к себе, но сколько же во мне внутреннего неустройства, самокопания, суеты. Вот Елизавета...'
  И он представил её, но не здесь, в этой каморке, а в доме его детства. Всегда цельная, чистая, естественная, такая какая есть; полная противоположность его извечной раздвоенности: внешнего упрощенчества и внутренней усложнённости.
  Она стоит и ждёт его среди плывущих по ветру занавесок, за которыми виднеется застеленный ливнем сад. Он подходит к ней, всё ближе и ближе. Он хочет ей что-то шепнуть. Прядь волос касается его щеки, у самого уха - её мерное дыхание...
  
  Егор Александрович резко оборвал вспыхнувшие мечтания и подошёл к иконе. Долго и молитвенно он стоял перед своей заступницей, глядя на неё утихшим и светлым взглядом. После он подошёл к столу и взял лежавший на нём осенний лист, который унёс с собой после той встречи в парке.
  Бережно положив его на подоконник, рядом с портретом матери, он отыскал чистый лист бумаги, обмакнул в чернила перо и аккуратно вывел: 'Елизавета'. Чуть подумав, дописал 'Андреевна'. Посидел, прислушиваясь к шороху лампы, и стал медленно выводить строки письма:
  'Елизавета Андреевна,
  
  Пишу Вам в поздний час, когда одна лампа освещает эти строки, и слова, кажется, уже не умеют лукавить. Во мне переменилось не чувство, а смелость признать его.
  В юности счастье семейной жизни мне представлялось чистой тетрадью, куда двое пишут одну строку. Ничто не может быть тайной меж ними, ведь даже молитва у них - общая. И никакого рассудка, сухих наблюдений - всего того, что оскорбляет любовь.
  Теперь же, понимая, как груба и сложна жизнь, как легко испачкать белизну, я всё-таки вижу, что эти мечтания во мне не отжили. Мне неловко Вам это писать - но стыд не отменяет правды: я по-прежнему верю в эту чистоту и в тот свет, что мне дан. Однако не мною добыт'.
  
  Егор Александрович внезапно прервал писание. Аккуратно вычеркнув последнее предложение, он продолжил:
  'Недавно я рассказывал Вашим девочкам (слишком взросло, теперь это вижу), о внутреннем 'образе чести' - о том, как хорошо сверять с ним каждое слово и поступок. И вот, я пишу это и думаю: мой собственный образ, быть может, слишком воздушен; он умеет согревать - но не велит решиться на шаг к Вам. Но я берегу его и не хотел бы обменять его ни на что иное, зная, что любая неделикатность могла бы Вас ранить.
  Я до сих пор помню Вашу растерянность...'
  
  Снова прервав писание, Егор Александрович стал перечитывать последнюю строку. Только теперь он с тревогой подумал о том, что Елизавета была больше напугана не слезами Катюши в парке и её словом 'мёртвые', а фразой 'наши окна били', когда она на следующий день весело лепетала, вспоминая слова незнакомца. Тогда Елизавета, испуганным взглядом посмотрев на Катю и Олю, быстро поднялась и ушла на кухню.
  Егор Александрович решительно зачеркнул последнее предложение, но его рука соскользнула, и он пером прорезал лист.
  Он долго глядел на испорченное письмо. Затем через платок аккуратно приподнял стеклянную трубку керосиновой лампы и поднёс край листа к фитилю. Бумага мгновенно вспыхнула; пламя лампы качнулось.
  Вдали звякнул последний трамвай. Егор Александрович бросил взгляд на лежавший у двери чемодан. Он ещё раз проверил карман - билет был на месте. Завтра его ждала долгая дорога.
  
  В тёмной комнате при свете полной луны Елизавета рассматривала себя в зеркале. Умом она порицала это женское кокетство, но ей было так трудно лишить себя этого маленького удовольствия нравиться.
  'Да, вот такая я!' - ещё девочкой она кружилась в доме, счастливая от этой влюблённости в себя, от осознания своей легкости и обаяния, которые, она была убеждена, не могли не влюбить в себя. 'Вот такая я!' - забавлялась она, перебегая из комнаты в комнату. 'И не поможет?' - смеялась прибиравшаяся в её комнате горничная Дарья. 'Нет, не поможет' - также смеялась Елизавета, останавливаясь около неё. 'И больше ничего не скажет?' - продолжала смеяться Даша. 'Нет, не скажет' - улыбалась она, затем, неожиданно закрыв ладонями ей глаза, бежала дальше по комнатам, заливаясь смехом. 'Ох, проказница, ох, проказница!' - причитала Даша. 'Да, такая я!' - пропевала она, пританцовывая на веранде у кустов сирени.
  - Да, вот такая я... - с грустью произнесла Елизавета, смотря на себя в зеркало, но в душе убежденная, что она такая же, просто её обаятельность и красота теперь не такая броская, как раньше, не сразу заметная.
  Она взяла бутылочку духов 'Coty', давно пустую, но всё ещё хранившую свой аромат, который уносил её в очаровательный мир женских мелочей, покрывавший изящной вуалью всё её женское, личное, тайное.
  И вновь она представила его глаза, его красивое мужское лицо. Она уже видела его не в первый раз, и сейчас у неё возникла мысль, или скорее, надежда, что он приходит на концерты только ради неё. А ведь и вправду, что это может быть: очарование ли музыкой или только ей? Его взгляд был как-то особенно ласков, но при этом твёрд, не выискивал взаимности, а просто говорил ей: 'Вы прекрасны и других таких нет, но только это я и желаю вам сказать. И я хочу, чтобы от этого вам стало хорошо'. И она, поверив в то, что он ходит в театр и в кино только ради неё, таинственно улыбнулась своему отражению.
  Она вновь ощущала эту остроту, эту ёмкость, наполненность жизнью, когда хотелось петь, хотелось смеяться, хотелось вновь погрузиться в прежний мир таких милых её сердцу мелочей.
  И вдруг она подумала о Егоре Александровиче, о его доброте, о его цельности, о его наивной чистоте, о том, как он чужд всей этой чертовщине, этой 'достоевщине', что порой творится в ней.
  Она прислушалась к звукам из детской спаленки, и по мерному дыханию поняла, что девочки спят. Она тихо подошла к их комнате и приоткрыла шторку. Слегка прислонившись к шкафу так, будто на неё кто-то смотрит, она взглянула на них.
  'Счастливого вам завтра' - с нахлынувшим на неё умилением тихо произнесла она. 'Счастливого вам завтра' - едва слышно повторила она, и осторожно прикрыла за собой шторку, оберегая их детский сон.
  
   Конец первой главы
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"