Cотни, тысячи голубей, взмывают ввысь из распахнутых дверок голубятен навстречу новому дню, разминают крылья. Только взгляни, как кувыркаются турманы и нехотя нарезают круги чернохвостые монахи! А как с боем и переворотами уходят в "столб" краснодарские бойные и белые космачи! Задираешь до хруста в позвонках голову и смотришь, пока не защемит в шее. А вокруг бесконечные сады усыпают землю ковром медовых жерделей и переспелых вишен, грецкие орехи подметают небо плотной кожистой листвой. Трепещут резной листвой виноградники с ещё неспелыми зелёными гронами. Каждая тугая ягодка покрыта девственным белёсым налётом. Тут и диковатая Изабелла, и аристократичный Чауш, пряные Лидия и Мускат - тяжелеют, впитывают тепло и солнечную негу, чтобы затем полопаться под напором прессов и давилок, растечься аметистовыми, янтарными и рубиновыми ручьями по добротным погребам и подвалам, переиграть и созреть в бочонках. А потом дарить это тепло гостям и хозяевам... Кубань, Кубань 60-х - дородная, румяная казачка, ещё не расчленённая и не подтопленная рисовыми чеками, не протравленная ДДТ и прочей дрянью, щедрая, плодовитая матушка-Кубань...
Славянск просыпался под крики петухов и мычание бурёнок, разбуженный громыханием повозок и грузовиков, стекающихся с окрестных станиц и хуторов к воскресному колхозному рынку. Вы когда-нибудь видели кубанский воскресный рынок? Делаешь шаг и теряешься среди шума сотен голосов, в круговерти дразнящих запахов и пестроте продавцов и товаров.
- Рэзынки, рэзынки, кому, бабы, рэзынки? - нараспев оглашает рынок рыжий Митрич. На его шее весит моток резинки - дефицитного, как и всё промышленное, товара. Митрич свысока поглядывает на женщин левым глазом - правый глаз его сильно косит и снова самозабвенно затягивает: - Сынька-а-сода-а-парашо-ок...
Торгуют с телег и прилавков. Справа от входа - цветочные ряды, переходящие в овощные. Да кто ж их покупает, цветы-то, когда весь город - огромный благоухающий цветник? Слева - молочные ряды. Молоко в банках и махотках, парное и холодное, сырое и топлёное с коричневой корочкой, ряженки и варенцы, творога и сыры - всё своё, домашнее. Никто не продаёт масло неказистым куском, всё пирамидки и башенки, крендельки и розочки. Рядом мясные ряды ломятся под мраморными сольдисонами, гирляндами душистых домашних колбас, варёными и перчёными шпиками, корейками и буженинами, копчёными рёбрышками и ножками с ещё невыветрившимся дымком вишнёвых веток. Даже в эти голодные шестидесятые истинный кубанец придирчиво выбирает чёлочку и сахарную косточку для настоящего кубанского борща, никогда не берёт замороженное мясо, что вы! Его едят только кацапы. Здесь же горы осмоленных - ни единой пушинки, упитанных кур с немым укором взирают на тебя розовыми потрошёнными нутрами, потрошки продаются тут же. Холёные гуси выставляют напоказ белые мясистые грудки, сквозь полупрозрачную кожицу мягко просвечивает золотистый жирок; нелепые коротконогие утки соседствуют с пухлыми индюшками и цесарками, кролики - с тушами баранов, на красно-белых ляжках которых красуются фиолетовые клейма ветеринаров. А вот медовые ряды. Печатные соты, нарезанные кубиками и на рамках, разнокалиберные склянки с разноцветным мёдом. Еще не распродали бесцветный акациевый и бледно-жёлтый липовый - пока кормит, балует Грушёвая Балка липовым медком, а уже везут жёлтый подсолнуховый, вот-вот замедоносит люцерна, а к августу в плавнях зацветут дикая астра и кермек. Повезут и зеленоватый разнотравный, и горьковатый гречишный, такой же тёмно-коричневый, как ароматное подсолнечное масло из жареных семечек, это тут же, напротив. И, конечно же, рыбные ряды. Везут с Кубани и Азова, прудов и лиманов, каналов и рек. Полосатые окуни, тёмно-зелёные лини, горбатые лещи, нарядные краснопёрки, тяжеленные сазаны и карпы, ручьевые форели и усачи, длиннорылые щуки, караси, длинноусые раки: варёные красные и зелёные живые, копошащиеся в плетёных корзинах. Всё это только что пойманное, свежее, трепещущее. Лежащий прямо на земле огромный скользкий сом с прилипшим мусором на подсохших усах, вдруг хлопнет жаберными крышками. От его громадной, что твоё ведро, морды по длинному голому телу пробежит судорога и мелко-мелко задрожит хвост. Живучая тварь. Свежая рыба сменяется вяленой и копчёной. Тут и грозди густер и подлещиков, голавлей и подъязиков, распластанные по хребту сазаны. Это на прилавках. А под прилавком почти у каждого припрятаны сушёные судаки - умели же солить целиком метровых рыбин, не пересаливая и не потроша, потом рубили их топором на ровные, словно светящиеся изнутри куски. Найдутся под прилавками и нарезанные поперёк пласты копчёной осетрины на темно-серой украшенной костяными бляшками коже, и истекающие янтарными каплями жира рыбец и шамайка, и черная икра: зернистая и паюсная, по двадцать пять рупь баночка, и, конечно же, неизменная тарань. Настоящая, вяленная тарань, сладкая и жирная, с просвечивающимися через серебристую чешую красноватой спинкой и жёлто-розовой тёшей под пузатыми, почти всегда икряным брюшком, тарань, от одного взгляда на которую начинаешь мучительно хотеть пива. Пивной ларёк расположен здесь же, неподалёку, в стратегически важном месте на набережной между рынком и летним кинотеатром без крыши, который каждую ночь оглашает берег Протоки напевами далёкой сказочной Индии. Если встать ногами на скамейку и вытянутся на цыпочках, то через трёхметровую неприступную стену можно увидеть полоску экрана с вертящимися в танце макушками дружественного индийского народа...
Пока лучшая половина Славянска суетится на рынке, продаёт и покупает, торгуется и сплетничает, таскает домой и обратно мешки с продуктами, сильнейшая его половина с философской невозмутимостью медленно потягивает пивко в прохладной сени вековых шелковиц и платанов. Тёмное и светлое, Жигулёвское и Новороссийское...
- А знаешь, Ашот, когда казаки плачут? - Серёга Радченко облокачивается о прилавок, обращаясь к продавцу в накрахмаленном белом переднике. Ашот кивает и подносит к бочонку пузатые пивные кружки. Из краника вырывается упругая струя тёмного Бархатного и бьёт в стеклянную стенку, обрастая плотной карамельной пеной.
- Это когда армяне поют: "Ах, Кубань, ты наша Родина!", - смеётся Серёга.
Ашот не обижается старому анекдоту и выставляет ряд полных запотевших кружек на прилавок. Его губы расходятся в улыбке, обнажая ряд ровных, словно незрелые кукурузные зёрна зубов. Он - из "своих", бок о бок живущих с казаками местных армян.
Вокруг тут и там сидят цыганки, похожие в своих длинных ярких юбках на диковинные вычурные цветы. Одни из них дремлют, подперев спинами лысые светло-серые стволы платанов и свесив унизанные золотом кисти рук между широко расставленных коленей, другие предлагают белые в ядовито-розовую полоску конфеты-тягучки, третьи втридорога перепродают ту же таранку. Вроде бы и рядом рынок, сходи и купи, но пиво делает человека ленивым и щедрым, развязывает язык и тянет на дружескую беседу.
- Серёг, слыхал про сома?
- А то! Лёхи Степанкова дочка.
В эти дни весь город только и говорит про сома, утащившего пятилетнюю девочку.
- Тю-ю! Та брешут всё! Небось, брат выдумал, шоб за сестру не влетело. Сама утопла.
- У мини у лиманэ сом двух лысух схарчив. Пидстрелю - бац! Ток круги по воде.
- Михалыч, а ты шо кажешь?
Михалыч отрывает затуманенный взгляд от горы рыбьих шкурок и с трудом соображает:
- Та ни-и, уток оно да. А ребёнка - ни-и...
- Пид мостом опять бачили. Може забагрить? - Анатолий, блестя глазами, со свистом отхлёбывает пиво и на его выгоревших усах, словно кусок сахарной ваты, повисает пена.
- Вы-ытянешь! Та в этой дуре кило двести!
- Цэ дура так дура!
-Все триста, небось!
Михалыч оживляется:
- Мы з батей! Сомов! На банку!
- Цэ як же?
- Консервну, с крюком. Сом, вин брюхом давэ, тик пидсекай! Нэ такых тягалы!
- Хе! Михалыч вин каже! Слухай тоже.
- Ты ще сетра на бутылку!
- Эй, Михалыч! Не бзди востро, взрижесься!
Мужики дружно гогочут. Парочки, прогуливающиеся по ещё незакованной в бетон набережной, оборачиваются. Чуть дальше гудит привоз, за ним - мост на Трудобелики. Перед въездом красуется плакат-шедевр от ГАИ. На огромном щите нарисован несознательный мужичок, который, крутя баранку, таращится по сторонам. Внизу надпись: "Не зевай бо гаву словишь!" Гаву - ворону, значит. Вот здесь на мосту, в войну или сразу после неё, зазевался водитель молоковоза, с размаху ухнув в Протоку. Машину пытались вытащить тракторами, но не справились - съехала в яму, где её наглухо заклинило. Помаялись - бросили. Тут-то, говорят, в глубокой вымоине под завалившейся на бок машиной и нашёл себе пристанище гигантский сом. Идёт, бывало, казак через мост, остановится закурить и сплюнуть в реку, а внизу на мелководье серое здоровенное бревно вдруг встрепенётся , поднимет облачко мути, и нет ничего. Тут перехватит дух, ёкнет сердце, закипит рыбацкий азарт - и про цигарку забудешь. Вот оно! И задумаешься, сколько лет от крошечной икринки до такого размера росло, матерело это тело, сколько живности слопало, нагуливая пуды мяса. Мальком хватало неповоротливых червей и улиток, личинок стрекоз и ручейников, потом, взрослея и тяжелея, лягушек, снулую и зазевавшуюся рыбу, трепало падаль и таскало гусей-уток. Плеснёт волна, пройдёт рябь, встревожатся, заволнуются глупые птицы, вертя длинными шеями и переспрашивая друг у друга: "Га? Га?", потом успокоятся, потрясут хвостами, а хозяин вновь пересчитает убытки...
Витька доплыл до дамбы, отплевался. Димка, давно перегнавший однокашника, уже сидел на камне и болтал в воде ногами:
- Лобешник давай!- спорили на щелбан.
Витька поморщился, глядя на длинные узловатые Димкины пальцы, зажмурился и подставил лоб. Потом вылез, попрыгал на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, и небрежно пнул Димкину ногу:
- Маслы подвинь, расселся. Фальстарт был.
- Я те дам фальстарт. Сам первый прыгнул.
Виктор выловил чёрный орех чилима, поцарапал ногтём его загнутые рога-якоря - словно крошечная бычья голова, и швырнул обратно в воду:
- Айда завтра на Калинов Остров!
- Не, меня братан на чеки берёт.
- Чекон полоть?
- Ага, потом на каналы, перемёты проверим...
Димка не договорил. От резкой боли в глазах потемнело, ногу от пальцев до середины голени словно сжало тисками. На мгновение из воды выставилась широченная, с тупой ухмылкой рыбья морда, по краям которой свисали белёсые, в палец толщиной усы, обнажилась темная, с куцым плавничком спина, далеко, непомерно далеко, вильнул гибкий хвост. Рыбина дёрнулась, удобнее перехватывая ногу. В этом момент Димка слетел в воду. Следующие несколько секунд показались ему вечностью. Купол воды сомкнулся над головой, в переносице защипало, как после неудачного прыжка с вышки, в гортани и желудке забурчал воздух вперемешку с водой. Уши заложило, Витькин крик стал глухим и далёким, зато послышалось, как где-то работает движок невидимого парохода: "Бух-тух-тух, бух-тух-тух..", и как что-то гулко скрипит и лязгает со стороны Речного вокзала. Перед самым носом плавно покачивался комок грязно-зелёных водорослей, резко изгибаясь, промелькнул прозрачный червячок, потом в вихре серебристых пузырьков опустилась Витькина нога, казавшаяся совсем белой. Сквозь его пальцы продавился ил и поднялась муть- Витька соскальзывал вниз. У самой дамбы было по-пояс, потом берег резко уходил вглубь, туда, куда сейчас затаскивало Димку. Правое плечо ломило и выворачивало вверх - видать, Витька изо всех сил пытался удержать его за руку. Внезапно тиски разжались, нога освободилась и Димка, не помня как, вылетел из воды. Солнечный свет резанул по глазам, Витькин крик опять стал громким и пронзительным. Димка повалился на песок, надрывно кашляя и отрыгивая воду. Скорее всего, сом почувствовал, что жертва слишком крупная и костлявая и потому бросил добычу. На лиловых рубцах поперёк голени, словно ободранных наждаком, бисером выступали капельки крови - следы крошечных рыбьих зубов, капельки сливались, смешивались с водой и стекали красноватыми ручейками на песок. Со стороны Речного вокзала спешили люди...
На следующий день возле моста собралось небольшая толпа. Говорили тихо, вполголоса. Одни смотрели сверху, перегибаясь через перила, другие стояли на берегу, туда же подогнали две деревянные лодки.
Анатолий огляделся, надвинул на глаза кепку, потом сдвинул её затылок:
- О-он там, за второй опорой, - он подбросил на ладони увесистый пакет динамита, прикидывая вес: - Сытый, небось.
Он осёкся и исподлобья покосился на Степанкова, отца погибшей девочки. Алексей прищурился, разглядывая противоположный берег, потом молча закурил, взял динамит, не выпуская из зубов папироски, помял фитиль чёрными от въевшейся соляры пальцами и чиркнул спичкой. Зажжённый шнур затрещал, повеяло едким дымком. Алексей ещё раз прищурился, оценивая расстояние и силу течения, и размахнулся.
Подумать только, сколько в нашей Протоке рыбы! Словно пригоршни семечек повсплывали сотни мальков, потом показались серебристые голавли и краснопёрки. У первой опоры всплыл и уткнулся рылом в камень полуметровый сазанчик. Рыба плавала повсюду, дохлая и чуть живая, брюхом вверх и на боку. С моста послышались крики. Кто-то громко и удивлённо матюкнулся. Сомнений не было - есть! Но сом всплыл не там, где его ожидали, а выше по течению, показав огромное, как бочка из под бензина, белое брюхо и четыре прямых, как карандаши, усика на нижней челюсти. Рыбина шла, осоловело мотая передней частью тела, хвост висел почти неподвижено.. Несколько раз она переворачивалась со спины на брюхо, это занимало немало усилий, периодически рыба замирала и тогда вода сносила её обратно к мосту. Наконец, хвост судорожно заработал и сом скрылся под водой. Оглушённый взрывом, он инстинктивно уходил к основному руслу Кубани, против течения, пытаясь опустится на спасительную глубину. Где-то далеко впереди неясно грохотало: "Бух-тух-тух..."
Через несколько дней в одной из московских газет появилась заметка о столкнувшемся с огромным сомом на реке Кубани прогулочном катере. После удара подбежавшие к борту люди увидели, как рядом всплыло изуродованное винтом тело четырёхметрового сома, переворачиваясь в кильватерной струе и окрашивая её в красноватый цвет, затем медленно опустилось в глубину. Водяная лошадь делала последний кульбит.
Примечание. Сом обыкновенный при благоприятных условиях вырастает в длину до 5 метров весом более 300кг. В старину крупного сома называли водяной ллошадью. Происходило это не из-за внушительных размеров, а оттого, что по поверью, ездил на них водяной.