" - Джафар хочет распять тебя на стене, чтобы остановить крестоносцев!
Её гибкое тело изгибалось в моих руках. Чуть сильнее сожми ладони - и, казалось, её хрупкая талия переломится, как тростник. Мои пальцы скользнули под ворох невесомых туник и поползли вверх, ощущая каждое ребро, каждый позвонок и то, как смешно, по-жеребячьи перекатываются крылья лопаток под тонкой упругой кожей. Вся её спина помещалась в моей загрубевшей ладони. Я стиснул шею Зумуруд и привлек к себе, вдыхая её запах. Восточные женщины пахнут не так, как наши католички. Сандалом, померанцем, цветами... Зумуруд еще пахла свежестью и чистотой.
По-детски крошечные кулачки били меня в грудь отрезвляя, но не отстраняя меня.
- Он думает, что ваши солдаты побоятся стрелять в распятого христианина.
Смысл слов чужеземной красавицы плохо доходил до меня. Моё безумие, моя мечта, моя единственная страсть этих дней была рядом, и, наконец, я мог обнимать её и ласкать.
- Ты слышишь, Жерар? Не время! - Она что-то надела мне на шею, что-то холодное... висящую на шнурке фигурку. - Не снимай талисман! Ты слышишь? Они не должны видеть Павлина у тебя, я украла его у Джафара.
Топот сапог раздавался все ближе. Мне не нужны были талисманы - жизнь должна оборваться вот-вот, я готов предстать перед Богом. Единственное, с чем я не мог пока расстаться на грешной земле, была сарацинская девушка, чужая жена, и она опять ускользала.
- Зумуруд, мой король Готфрид возьмет крепость, и я женюсь на тебе! Ты слышишь?! Я вернусь! Я заберу тебя, слышишь?
Но она все твердила про талисман и просила его не снимать. В её взоре была та обреченность, с которой овцы идут за мясником. Она знала, что её ждет. Зумуруд отдавала свою жизнь в обмен на мое спасение.
- Не смотри им в глаза! Если Джафар увидит твои глаза, то поймет и убьет нас обоих.
Сарацинка крепко прижалась ко мне, целуя в плечи и шею, и бросилась к двери - я понимал - она уходит навечно.
Не сводя взор с захлопнувшейся двери, я сел на кровать и машинально посмотрел, что Зумуруд мне подарила. На шнурке висела серебристая фигурка птицы - павлина, какие жили во дворе. Эмир любил кормить их зерном. Птицы теряли свое величие и спесь и суетились, как куры.
Что талисман?! Серебряная побрякушка. Меня защищал крест на груди, и сам Господь был со мной - каждую минуту. Но это был её подарок. Я надел шнурок и спрятал Павлина под рубахой, чувствуя, как он неприятно холодит и покалывает кожу..."
Молодой человек опустил рукопись, открытую наугад, и задумчиво посмотрел в потолок. Да, восточные женщины пахли не так, как его соотечественницы-католички. Удивительно, как раньше он замечал ни окружавшей повсюду убогости, ни зловонья. Франция после семилетней разлуки встретила ледяным дождем, недобрыми взглядами, пасмурным небом и стойким запахом раскисших нечистот и помоев. За три хмурых, промозглых месяца, похожих друг на друга, словно нищие уродливые близнецы из бродячего цирка, прежняя жизнь отдалилась и все больше походила на сновиденье. Человек оглядел свою комнатушку. Шесть небольших шагов вдоль и четыре поперек. Правда, закопченный потолок был достаточно высоким, чтобы не пригибаться. Скрипучий пол был засыпан слоем полыни от блох, к Рождеству превратившейся под ногами в сухую труху. Жесткое обитое воловьей кожей кресло для сна, шаткий стол, засаленный тюфяк на полу, который каждое утро приходилось перекладывать на кресло, чтобы не вызвать подозрений хозяйки и деревянный сундук, служивший одновременно стулом. Оставалось загадкой, как кресло и сундук попали в комнату - дверной проем был слишком узок для них. Возможно, их затащили до завершения строительства, а, может, из жадности хозяева разделили прежнюю комнату надвое, чтобы тоже сдавать внаем - за стенкой постоянно менялись люди. Поначалу путник прислушивался к их голосам. Лежа на своем тюфяке на полу, он закрывал глаза и пытался составлять портреты своих соседей. Иногда получалось даже угадать их возраст или род занятий. Это тренировало логику и интуицию и развлекало. Если же случалось заселиться двум или трем постояльцам - он посвящался во все тайны, новости и сплетни, которыми незнакомцы приносили с собой. И чем хмельнее было вино у хозяев, тем сильнее развязывались их языки. Можно было узнать, что творилось в Авиньоне или Тулузе, чем жил Париж, и что расстраивало Лион. Но чаще раздавались ругань, порыгивание и храп или обрушивались такие сплетни, что хоть святых выноси: у какого-то Жозефа сдохла корова, Пьер помер, Сесиль побила свекровь, что у некой кузины горячка, а у дядюшки Кальвина - понос. Один подрался, другого повесили, побило градом капусту, захромал мерин, напустили порчу на кур... Один раз, он готов был поклясться - в соседнюю комнату заселилась женщина. Да, да - молодая женщина, скрывавшая свое имя и пол. "Господин Этьен, господин Этьен, - ворковала хозяйка, показывая новому соседу комнату: - завтрак у нас включен, Вы соизволите позавтракать в любое время, когда проснетесь. Уборная во внутреннем дворике, гости предпочитают в кусты... Ваша честь, извините за бедность, я велю принести Вам горшок. Вашу лошадь..." Хозяйка называла незнакомца "господином Этьеном", но каждый шаг, каждый вдох, каждое редкое слово, срывавшееся с невидимых губ, выдавало женщину. Наш странник тогда прильнул к стене, боясь пропустить любой звук. Чужая тайна, слегка приоткрыв над собой завесу, полностью поглотила его. Он не сомкнул глаз до утра, прислушиваясь к дыханию за перегородкой. Один раз незнакомка даже вскрикнула во сне - от этого бросило в пот, и стало страшно, что бешеный стук собственного сердца выдаст его. Наутро, как только вмурованный в стену кусок витражного стекла из черного стал серым, половицы в соседней комнате заскрипели. Мелодичный голос трижды прочитал "Pater noster"*, и дверь соседней комнаты хлопнула. Молодой человек вскочил со своего ложа, бросился к выходу, потом, спохватившись, вернулся обратно, сгреб с пола тюфяк, уложил его на кресло и снова нырнул в темноту лабиринтов хозяйского дома. Чтобы попасть из комнаты нашего постояльца, нужно было на десять ступеней в полной темноте спуститься в некое подобие кладовки, протиснуться среди коробов с хламом и корзин с сушеными яблоками, бобами и овечьей шерстью, затем подняться на три ступени вверх и попасть в хозяйскую спальню. Там, в спальне, на широченной кровати почивало все семейство Анри, включая жену Турквизу, дочь, старшего сына с женой и двумя детьми и престарелую тещу. Все они, по невесть кем придуманному обычаю, спали сидя, боялись умереть во сне. И только миновав почтенное семейство, наш герой мог попасть в обеденный зал с огромным камином. Естественно, пока он проделал свой замысловатый путь, таинственной незнакомки простыл и след. Все, что он успел увидеть, выбежав на улицу - кусочек белых панталон с маленьким сапогом, взметнувшийся над крупом лошади и темный плащ, скрывавший миниатюрную фигурку. Белоснежная андалузская кобыла унесла в утренний сумрак неизвестную вместе с её тайной. Для чего она, рискуя честью и жизнью, переоделась в мужской костюм? От кого пряталась, куда ускакала? Эти мысли несколько дней будоражили его. Читая утренние и вечерние молитвы, он невольно бросал взгляды на стены и вслушивался в темноту. Но незнакомка больше не появилась, а случайная болтовня за стеной про понос дядюшки Кальвина или падеж кур стала неинтересной и с тех пор занимала не более, нежели крысиная возня внутри стен. Ах, да, еще крысы... Таверна строилась так же, как и все дома вокруг - из сучьев, обмазанных глиной, среди которых в невероятном количестве плодились серые грызуны. То тут, то там из прогрызенных дыр высовывались их любопытные мордочки с блестящими глазами. Пару раз приходила хозяйка с миской глины с навозом, чтобы заделывать крысиные ходы, но настойчивые зверьки тут же восстанавливали свой порядок. Небольшое окошко, на зиму затянутое промасленной тканью от ветра, было наглухо закрыто ставнями все это время. Немного света - ровно для того, чтобы ориентироваться в комнате, давал чудом попавший сюда кусок желтоватого витражного стекла размером в две ладони. Днем этого света хватало даже для чтения, если поднести книгу вплотную к стеклу, вечером для этой цели приходилось использовать нещадно коптившую масляную лампу. А здесь было, что почитать. Карты, свитки, чьи-то дневники и кодексы-книги покоились в сундуке с навесным замком. Именно этот сундук теперь играл в его жизни какую-то важную роль - какую, молодой человек пока не знал. Ключ от него он получил с указаниями вернуться во Францию и поселиться в "Усталом пилигриме" в двадцати лье от Парижа, в комнате, оплаченной кем-то на полгода вперед. Все, что требовалось - перечитывать рукописи, тщательно запирать каждый раз сундук, ни с кем не разговаривать под предлогом обета молчания и бережно хранить ключ. И ждать, ждать, ждать. Чего? Наш герой почти догадался. Все началось полгода назад, в Константинополе.
Тогда, пять или шесть месяцев назад, купец Игнатий, сильно постаревший после смерти дочери, сел на массивный треножник и обтер платком пот с лица:
- Сын мой, тебя искал один человек. Он сказал, что если ты хочешь послужить братьям, то найдешь его в таверне в порту. У Спиридона. Это не там, где три дня назад зарезали венецианца. Правее, четвертый дом... А ты не говорил, что у тебя еще есть братья.
За распахнутыми ставнями огромных окон покачивались ветви апельсинового дерева, отяжелевшие от зрелых плодов. Их тени поигрывали в солнечных пятнах на стенах и мозаичном полу. Эх, каким просторным и чистым был приютивший его греческий дом!
- Братья во Христе.
- Понятно, это должно было когда-нибудь произойти. - Игнатий вытянул вперед распухшую от водянки ногу. - Ты волен поступать, как знаешь, сынок. После того, как Господь забрал нашу Евфимию, я не в праве удерживать тебя. Я и сам долго здесь не задержусь. Прошу только об одном - не отказывайся от истинной веры.
Лицо человека, ожидавший его в таверне "У Спиридона" показалось очень знакомым. Обветренное, сухое, с редкой седой бородкой. Возможно, жизнь уже сводила их, но где и когда - память отказывалась подсказать. Голову прикрывал капюшон - можно было побиться об заклад, что прятал он монашескую тонзуру.
Человек, пристально посмотрел в глаза и отчетливо произнес:
- Non nobis, Domine... - и замолчал, ожидая ответа.
Можно было отказаться, можно было сделать вид, что не знаешь латыни, можно было просто уйти. Но неведомая сила толкнула вперед, губы разжались и прошептали полузабытую фразу. Выбор был сделан:
- Non nobis, sed nomini tuo da gloriam*.
- Готов ли ты, во имя Господне, если потребуется, пожертвовать своей жизнью для спасения братьев?
- Да, отец...
- Отец Федерик. Я капеллан из крепости в Никосии.
- Орден остался на Кипре?
- Нет, сын мой. Король Амори, которого мы поставили на трон, еще целый год покровительствовал нам, но и ему пришлось уступить папе. Все, что мог сделать король - предотвратить казни и пытки. Нам повезло больше, чем французским братьям. Сотни из них казнены или не выдержали пыток. А сотни, может быть тысячи, еще несут мученичество в городских и монастырских темницах.
- А Великий Магистр? Он жив?
- Да, но готовится к казни. Братья пытаются вызволить его, но на все воля Господня.
- А что могу сделать я?
- Тебя долго искали. Где Жерар де Вилье? Ты бежал с ним в ночь перед арестом.
- Да, но не знаю. Могу все рассказать - только многое не понимаю.
- Расскажешь братьям в Париже. С меня тайн довольно. Чем меньше знает каждый из нас, тем меньше болтает под пыткой. А я не люблю болтать. В Марселе найдешь брата Жофруа, его дом сразу за кладбищем аббатства святого Виктора. Он все объяснит и даст новое задание.
- Я...
- После всего, что ты узнал, путь обратно отрезан. - Взгляд отца Федерика стал колючим и жестким.
Через месяц волна лениво хлюпала о борт корабля. Слева возвышался форт сен Жан, справа высились мрачные стены крепости святого Николая, впереди - кишели рыбацкие лодки Марсельского порта.
Брат Жофруа оказался невысоким плотным господином в зеленом полукамзоле и выцветших чулках. Он постоянно подергивал плечами и опасливо озирался:
- В городке Шартр, на въезде, постоялый дом, запомнил? "Усталый пилигрим". Вот деньги на дорогу, в сундуке найдешь еще. За комнату платить не надо. Просто охраняй сундук. Читай сколько хочешь. Ты умеешь читать?
Тощая облезлая кошка истово терлась о ноги, щедро раздавая блох. Воняло прогорклым и кислым.
- Клянись на Библии, что не выдашь мое имя под пыткой. Опасайся монахов-доминиканцев. Инквизиция все еще преследует нас. Лишнего не говори. Придумай что-нибудь... Обет молчания. Будешь зваться Андрэ из Шатору, племянником буржуа...
Андре из Шатору! Как его только не называли за эти годы скитаний. Джакомо, Якуб. Молодой человек грустно усмехнулся. Плотный господин в выцветших чулках из Марселя повелел теперь быть племянником мелкого буржуа, срочно уехавшего по делам и оставившего свои вещи на сохраненье. Теперь и Константинополь, и Марсель были немыслимо далеко. За дверями и крошечным окном каждое утро встречало унылое захолустье Шартра. Он уже привык и не удивлялся, когда хозяйка стучала в дверь, окликая: "Господин Андрэ?! Вы у себя?" Для покойной жены он был Иаков, на торговых галерах приклеилась кличка Шанте - наверное, он неплохо пел тягучие моряцкие песни. С матерью и вовсе переписывался как "сестра Рашель" или "мадам Полет", а когда-то давно... Наш герой воровато оглянулся, подошел к куску витражного стекла, долго дул, пока оно не запотело, и старательно скрипя пальцем, вывел свое настоящее имя.
* Отче наш (лат.)
* Не нам, Господи, не нам, но во имя славы имени Твоего - девиз Ордена тамплиеров(лат.)