|
|
||
Александр Бойм.
Пирс - это несбывшийся мост.
Джеймс Джойс
Мутное утро сочится сквозь желтоватый тюль между бардовыми занавесками с фестончиками. Теща уже ушла держать свою вахтерскую вахту: диван собран и пуст, тонкая ткань в неопределенных цветочках аккуратно прикрывает велюр, оставляя краснеть узкие полосы по сторонам; в углу бархатистая подушечка, вышитая меандром. Над диваном привычная стайка оборванцев напряженно натягивает ременную упряжь.
Все еще в трусах, застиранных поперечно-полосых подштанниках добротного отечественного пошива, опускаю на огонь мятый, с коричнево-рыжеватыми потеками алюминий кастрюли: под беспорядочной рябью подрагивают два белесых яйца. Четверг. Не забыть бы заглянуть в почтовый ящик - должен прийти "ТелеМаг": глянцевитый журнальчик программки с советами. Прохожу в ванну, тапки неохотно отлипают от влажных ступней, наросшее брюшко перекатывается над резинкой. Возле сколотого уголка зеркала задорно плещется в корыте бумажный утенок; тускло преломляется отражение электрического огонька в шахматном сине-белом кафеле. Сплевываю белую прокисшую муть и несколько секунд наблюдаю сползание зубчатой кляксы по отлогой эмали раковины, мгновенное исчезание в неровном бурлящем бублике, раскиданном столбиком воды. Протягиваю руку к светлой рукояти смесителя с поблеклым золотистым глазком винта, собираясь пустить душ. Нет, не хочу. Вспениваю кисточку в зеленоватом обмылке на решетчатом плетении подставочной рыбки. Туповатое лезвие, заправленное в отцовский еще с темными пятнышками сколов станок, неприятно дергает, оставляя на заснеженном лице бледно-розовые дорожки.
Осенняя муха, жирная и бестолковая, бьется между рамами, кружится все быстрей и быстрей, ударяясь о стекла. Останавливается на несколько секунд, выжидая, лениво и отвесно ползет, собираясь с силами, снова поднимается в воздух, отчаянно вырываясь из прозрачной тюрьмы. По оборотной стороне окна дождь беспорядочно разбросал цепляющиеся капли: некоторые, увлекаемые непогашенной инерцией или слишком отяжелевшие, соскальзывают вниз, соскальзывают медленно, неохотно, миллиметр за миллиметром, попадают в оставленную другими колею - рваную череду крохотных кругляшков, и вдруг срываются, несутся вниз, чертят неровную полоску, тончающую, снова оборачиваясь прерывистым следом. В крайнем подъезде соседнего дома - таком же грязноватом, кирпичном улье - распахивается дверь: женщина в лимонном плаще выходит, одновременно раскрывая темный и длинный зонт, энергично мерит колотый асфальт уверенным хозяйским шагом, вспарывает хмурый утренний кисель агрессивным лимонным лезвием, выстукивает победный марш копытными каблуками огромных башмаков. Встрепенувшись, переставляю кастрюлю под холодную воду - скорлупа яйца раскрылась длинной извилистой трещиной, похожей на аэроснимки Большого Каньона. Намазывая бледно-желтые ломти бутербродным маргарином, пытаюсь вспомнить сдобрил ли щеки после бритья. На всякий случай, возвращаюсь в ванну к именинному подарку Милы - изогнутому флакону темного стекла. Не забыть о почте. Левую скулу еще немного щиплет, когда я протягиваю руку за вторым бутербродом с разрезанным пополам яйцом - крошечные кусочки желтка прилипли к маслу; запиваю крепким до кирпичности чаем.
Ботиночки Милы, изящная итальянская - так написано - вещица, бойкий товар неряшливого павильона, сплетенного возле метро из стекла и золотистого алюминия, иногда недорого предлагающего что-нибудь неожиданно достойное. Ботиночки зеркально, безукоризненно чисты, тем неохотно нагибаюсь к своим, обильно усеянным метками октября, туфлям.
Перед уходом, уже набросив потертое пальто, проверяю: кошелек, спички, сигарет нет, проездной, ключи, портфель, отдаленно напоминающий входящие в моду.
Иду, лавируя между луж, переступаю маленькие, обхожу средние, протискиваюсь по бордюру мимо огромной - старой знакомой, расплесканной на всю, от края до края, дорожку. Навстречу дождю из зеркальной ровности выпрыгивают колизеем брызги и падают обратно в разбегающиеся, слабея, круги- бензиновая радужка колеблется над углом отраженного дома, отчасти заслоненного фруктовым, лимонно-красным, кленом.
Перед киоском, соединенном с остановкой, стоит мужчина, тоже без зонта: на лопатках лоснятся слепленные влагой кашемировые ворсинки. Пытаюсь подойти к окошку, но он выставляет локоть, поворачивает хмурое, неожиданно молодое, чуть больше двадцати, лицо. С недовольным барством - "дай-ка", презрительно оттопыренная губа - покупает спортивный листок. Прежде чем сильная, короткопалая лапа скручивает газету трубкой, успеваю заметить заголовок первой полосы. Черт, наши опять проиграли.
- "Стрелу", пожалуйста, - хрипло говорю я первые сегодняшние слова.
Рядом со мной, под навесом остановки, бесцветная женщина в некрасивой зеленой куртке, живущая через парадную под тридцать (тридцатилетняя) мать такой же анемичной, водянистоглазой девочки. Спрашиваю, пробуя голос, давно ли не было четырнадцатого. Оборачивается - готова к презрительному отпору странному, плохо одетому ловеласу с вытертым портфелем, но узнает, подтаивает льдинками глаз: "Минут десять жду".
Неловко раскрываю папиросы, вырвав кусочек клапана, приклеившийся к пачке, закуриваю под отчужденно-порицающими взглядами двух-трех из десятка ждущих. На столбе ободранная избирательная реклама: белесые полосы бумажной основы пересекают размашистую улыбку полного лица. От скуки рассматриваю издания на обращенной к остановке витрине, забранной редкой и облезлой решеткой. "Бюджета на всех не хватит" - крупные буквы солидного еженедельника, "Нудизм по-русски" - еженедельник попроще с голой девицей, "У пенсионеров украли $24 миллиарда" - каждодневная газета со скандальным душком, "ТелеМаг" Черт, все-таки забыл. Ладно, плевать. На обложке мой двойник, поднимаюсь на носки, пытаясь рассмотреть заголовок. "Я ищу" - дальше закрыто бульварной газетенкой: "Кровавая баня в Коломне".
Чувствую спиной шевеление воздуха, молчаливое объединенное движение. Подошвы ударяются об асфальт приглушенным перестуком. Торопливо семеню к автобусу, втягивающему кучки людей, вбираю полную, до отказа, грудь и выпускаю папиросу, падающую в лужу гибнущим светлячком.
В грязном окне мелькают облетевшие и еще цветастые деревья; стандартные дома, универсамы, поликлиники, грязные стайки ларьков; вывески магазинов; двое угрюмых, в форменных куртках, проверяют документы третьего, вороватого, в похожей куртке; девочка с архаичным ранцем перебегает дорогу, так тщательно осматриваясь, что даже двигаясь немного боком. Пытаюсь мысленно прокрутить будущий урок, как всегда делал раньше, но быстро оставляю - к черту, лень.
На остановке сменяются встречные людские потоки - я цепляюсь за поручень, не позволяя затащить себя вглубь автобусного нутра: мне через одну. Место одутловатого неудачника занимает пышноусый и статный, похожий на отставного офицера. На широких плечах подменой шинельного сукна аккуратный кожан, никель кнопки, крепящей погончик, поблескивает майорской звездой. Папка, окованная по углам порыжевшей медью, упирается мне в подбрюшье, минуту терплю, но нажим усиливается - я отодвигаюсь, втискиваюсь, раздвигаю плечом соседей - недовольно поворачивается красиво вырезанная голова отставника: нужно стоять неподвижно, глядеть отстраненно - притворяться, что ты в салоне один.
Девчушка зарылась в книгу, нарочито не замечает осуждающе нависшей старушки в дряхлом коричневом плаще. Толстая оправа скособочилась на остром носике, капля дождя колеблется, готовясь сорваться с кончиков волос в черно-белую зебру строк. Рядом, на спинке сидения, дрожащий гвоздь нацарапал привычную ругань, а сочный фломастер безграмотно и непристойно соединил латинские буквы. Подъезжая, узнаю бегущих детей: знакомая косичка бьется между острых лопаток, обтянутых ярким нейлоном. Высвобождаю левую руку, притиснутую толстухой в синем, - длинная стрелка в волоске от двенадцати. Автобус выплевывает лишних, расправляет до посадки человеческое месиво. Выходя, успеваю оглянуться: капелька исчезла, но что она читала и озвучит ли старушка возмущение, я не узнаю уже никогда.
Торопливо иду. Не переходить на бег. Мимом меня проскальзывает веснушчатая молния, сбивается на шаг: "Здрасте, Андрей Андреич" - и снова срывается в рысь - набитая сумка плещется на хрупком мальчишечьем бедре.
Взлетаю по бетонной лестнице под умирающий звонок. Опоздал. В опустелом холле уборщица - темно-синий халат; сквозь жидкую седину поблескивает розовым череп - порицающе смотрит, отрываясь от лохматого оранжевого вязанья. Плевать. Не торопясь встает, отпирает уже запертую дверь учительской раздевалки, хмуро сторонится.
Набрасываю на крючок заранее стянутое пальто, несусь по лестнице - ровная белая полоска у перил, дрожащий люминофор дневных ламп - перелетаю ступени, нелепо размахиваю портфелем, гулкое эхо отлетает от стен, пульсирует, сотрясается, бьется, затихая, в невидимых коридорах.
Я опоздал, я опять опоздал.
Нарастает удивленный, неразборчивый гул. Ах да.
- Молодец, Леночка. Садись. Пять.
Прохожу в конец класса к раздвижному шкафу, Милосская Афродита, "Джоконда" и идущая по волнам нереида прикрывают обсыпавшуюся штукатурку. Дети не так уж красивы, если присмотреться. Умиляющая нежность беззащитного профиля детеныша - уловка природы; обманчивый инстинкт оберегает потомство. Мелькает, переворачиваясь, "морской бой" - на ходу подхватываю листок. Дурачок, кто ж так расставляет. Вывешиваю карту, надорванный бумажный уголок нависает, заслоняя север Иллирии. Все как положено: разнотипными черными стрелками - плохие персы, белыми - хорошие греки.
Рассказ мой монотонен и скучен. Пытаюсь воодушевится. Фермопилы, Марафон, остров Саламин - когда-то волнующе звучавшие слова, в них слышалась тяжелая поступь копьеносца-гоплита, хруст сломленных весел, доски борта, крошащиеся под медным носом триеры, последний хрип бегуна на афинской мостовой, смех победителя, скидывающего коннохвостый шлем, открывая потемнелые, слепленные потом кудри Рекламные приманки для инфантильных. Какого черта было не поймать лошадь убитого перса, не скинуть перед бегом броню?
На задних партах болтают все громче - я прикрикиваю, когда начинают мешать. Замолкают. Шестиклассники, с ними проще. Мистически побаиваются взрослого. Поставлю тройку в четверти. Даже шалят с вызывающим удальством. Преодолевают страх. Со старшими не так. Им наплевать. Богохульство смачнее у верующего.
- Ребята, как вы думаете: почему греки победили? Хлопков.
Вскакивает, бодрый, активный, аккуратный, в вырезе джемпера ровная полоска галстучка на светлой рубашке. Популярен, особенно у той, с бантом, и ее коротко остриженной соседки - вечно шлют ему записочки. Похож на моего полузабытого одноклассника. В мое время был бы пионерским вожаком или комсоргом. Не люблю.
- Потому что греки были развитее! - выкрикивает он.
- Развитие не всегда определяет победу, - говорю я с раздраженной резкостью, досадной и почти невольной, - далеко не всегда. Калинин.
Медленно поднимается, опустив почти незаметно поднятую лапку, застенчиво шарит глазами по парте, склонив зачитанную и лохматую голову. Где-то раз в месяц он приходит с красиво расчесанным каре, быстро теряющим очертания.
- Погромче, Боря, если можно.
- Ну, они сражались за родину, знали за что, а персам было все равно.
- Умничка.
Неожиданно приходит редчайшее теперь ощущение: наполняется сочной мякотью бесцветная фраза, обрастают цепляющей шершавостью гладко уложенные кирпичики слов, живая плоть облекает тени павших спартанцев, бряцает истлевшее в ржавую крошку оружие. Меня слушают, не все, но слушают, и я рассказываю этой восторженно блестящей паре светлых глаз. Путник, пойди, возвести согражданам нашим в Лакдемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли. Он уже царь Леонид. Победивший и выживший царь Леонид.
И я вливаю, вливаю, вливаю, наслаждаясь, медовый яд романтичной сказки в доверчивые, грязноватые ушки.
- Убит! убит!
- Не считается! Я не играл!
И мутный день за окном, и огромная надпись пульверизатором на унылой бетонной стене, и понурая, заезженная жизнью птаха кажутся только скверной декорацией.
- Андрей Андреевич!
Подплывает заученно и неумело двигая бедрами.
- Ты дурак, понял, дурак!!
- Сам дурак!
- У меня тут реферат.
Играет бровками, кокетничает. Без всякой цели - пробует на взрослом мужчине народившуюся силу. Раскрываю аккуратные странички машинной печати: "Древние индийцы реку Инд называли Синдху. В древности страну вокруг этой реки в Европе начали называть Индией". Неужели сама писала? Неужели не Интернет?
- Хорошо, я просмотрю к следующему занятию.
Поворачиваюсь, свернув листы трубкой, - заплывший глазами пузан сосредоточенно мутузит малыша. Встряхиваю за шиворот, оттаскиваю.
- Ты почему маленьких обижаешь?
Сопит, свесив щеки, оттопыря нижнюю губу.
- Ну как не стыдно, он же вдвое меньше тебя.
- Я больше не буду - негромко пыхтит он.
- Ладно, - нужно успеть покурить, а первая перемена коротка, - ступай и не греши.
Вот и старшие потянулись, бросив у кабинетов сумки, к укромным закуткам за своей порцией никотина. Возле окна негромко шепчется знакомая пара: он, рослый и курчавый, с совсем взрослой щетиной, из рукавов ширококостные, густо поросшие кисти, и грудь, наверно, заросла много больше моей, почти безволосой; она маленькая, блондинистая, неприметная.
Киваю - здороваются с хмурой отстраненностью: каждый третий им враг. Скромненькие, тихие Ромео и Джульетта, негромко гордящиеся своей "взрослой" дружбой. "Жена", - скользяще небрежно назвал он ее, болтая с приятелем. Все как всегда, ничего не меняется, только мы становимся старше.
Вон один несется на спине другого, размахивая от полноты жизни рукою, но, увидев меня, стесняется, спешивается.
- Как Милочка? - и не дожидаясь ответа. - Что я тебе расскажу!
Дети зовут ее Макакой (Марта - Мартышка - Макака, я, конечно Роки), но гораздо больше она похожа на воробушка, бодрящегося, одинокого воробушка тридцати двух лет, на два года младше - между нами гарнизон под Читой. Тридцать два и тридцать четыре. По разные стороны, как разбойники на Голгофе.
Между пухлыми, детскими пальчиками длинная, невкусная сигарета редкого и дешевого сорта. Жадные, торопливые затяжки дым плывет замедленным, растворяющимся облаком. Тридцать два и все еще одна, все еще порхает, а время уходит, подгоняет, заставляет спешить, мужчина сменяет мужчину, с каждым годом быстрее и быстрее, но слишком легкая, слишком тороплива и летуча - не успевает зацепиться, и они исчезают, уходят, они уже младше ее, они уже немного застенчивые мародеры, привлеченные тухлятинкой паспортной фобии.
"Игорь пришел", "Ленка ушла", "Женя, ну, ты помнишь" - слова льются торопливым горохом, интонационный нажим готовит встречную реакцию: улыбку, удивленное лицо. Марта бывает в ночных гадюшниках для интеллектуальной молодежи, все равно не читавших и не смотревших, но никогда не признающихся в неприличном. Ярко и оригинально расписаны стены грязноватых подвалов, мутно пенится в одноразовых стаканах пиво, и можно небрежно перейти на скверный английский - не там нужно искать мужчину, сотканного румяной мечтой ее румяной мамы. Уголок воротничка завивается кверху, но ночевала, кажется, дома - одета по-учительски.
- Вот, возьми, посмотри, - словно фокусник кролика, извлекает из сумочки сложенные вдвое листы.
С трудом открывает разбухшее окно, прячет движением неловкость - затянутся сейчас недостаточно, пускает в комнатку холодный и влажный воздух. В щурящиеся глаза лезет дым, на профиле размытая тень рамового креста. Несколько капель попадает на просвечивающие, загнутые по углам страницы, на машинописные строки стихов.
- Чьи это?
- Да так, потом расскажу.
Даже дети почти не обижают Марту, даже дети не так жестоки. В тридцать два незамужней перепечатывать на машинке стихи и выдавать за чужие...
Завуч тянется к записочке под толстым стеклом, нависает над покосившимся столом, натягивает тонкую платьевую ткань, облепляющую большеразмерный лифчик, еще мгновение и лопнет, выстрелит огромной грудью в хрупкую доску, и над разломленным столом будут вечно колебаться на скрытой резинке розовые в синих прожилках шары. Бред. Тошнотворный бред. Морщины на лицах, трещинки на оббитых кружках, паутина скола в углу окна.
Только Марта, помолодевшая в пасмурном свете, играет хозяйку, угощает дядиным медом, радостно светит словно шедевру плохо подражающим стихам, пришедшимися впору к здешнему вкусу.
Двенадцать лет назад в шумном послеармейском студенчестве все могло случиться по-другому. Смелая неразборчивость, бесшабашная самоуверенность, исчезнувшее бессмертие, растворившееся знание... была бы со мной на пляжной фотографии... не скатилась бы по железным ступеням узкой пожарной лестницы...
- Что?
- Да, да, да! Влюблена и не отнекивайся.
- Кто?..
Вот оно замыкающее движение стихов, хихиканья и оживления. Ну конечно, даже для Марты это чересчур. "Твои байронические глаза далекого киногероя". 10б. Девочка с мечтающими вовнутрь глазами, тонкий, бесконечный стебелек золотистой, вечно краснеющей блондинки. Могу еще нравиться. После лета без железной штуки от неверного прикуса на зубах, последняя могиканка, приметившая потертого мужчину на фоне бойких старшеклассников в хороших костюмах. Плевать, так спокойней. Без молчания в трубку и признаний с ошибками в проверочных.
- Ну-ка, Андрюша, что это у тебя за шуры-муры? - Лара кладет руки на плечи, прижимается теплым, дряблым телом, бьет запахом лежалого потца. Не отодвигаться. Улыбнуться. Пошутить.
- Какие наши годы, - выходит скрипуче и неестественно.
Кажется или губы у Марты действительно стали тоньше? В юности были такие сочные, мягкие... Лара отходит, ей неловко длить шутливое объятие. Иссушены временем и табаком, высосаны целовавшими мужчинами. Какие уродливые цветы на стареньком свитерке - огромные, линяло-красные, словно цветы-людоеды из античного мифа. Такими добрыми, беззаботными...
Ларе сегодня к двенадцати, и влажный глянец "ТелеМага" высовывается из старушечьей сумочки с порыжевшим замком. Раскинулась на всю кровать, посвистывает носом, соломка на травянистом узоре. Хочу попросить взглянуть заглавное интервью - ностальгическая привлекательность сходства, но звонок снова торопит, мешается с грохотом отодвигаемых стульев, топотом спешащего бега в коридоре.
Сентиментальное умиление, радость узнавания подобия, с юности заученный восторг ловким виршам напоказ и истерично страдающих дамочек. Не остановится в развитии и потеряет поклонниц вместе с пристрастием к поношенным рифмам.
Дождь частит холодными, тонкими лезвиями, собирается в потоки, тащит цветастые обрывки, кроет глянцем разбитый асфальт, втягивается спиралью - худосочно сглаженным меандром водоворота - решетками канализационных люков. Как всегда, после большой перемены, коридор заполнен резким запахом бодрой и юной мочи.
Стихи - клеймо, штамп, стереотипный шлейф неудачливого растяпы (рыба - селедка, поэт - Пушкин) - для них атрибут старых-добрых-уютных-надежных времен, на мгновение уступивших место зыбкой ненадежности перекошенного мироздания и должных вот-вот вернуться, хотя их и вовсе никогда не было.
Заповедник. Вымирающая, бесполезная порода. Красная книга. Она еще красная? Наверно, да - цвет опасности, крови и кока-колы. Хотя сам-то я... Недобитый уссурийский тигр. Нет, скорее тюлень. Редкопородный, полнеющий тридцатичетырехлетний тюлень с байроническими глазами, пишущий исторический роман для юношества. До скрежета стыдно. Плевать. Никогда не допишу. А могло получиться. Василий Темный. Орда-поляки-Новгород-литовцы. Ферязь-охлобень-летник. Войны-предательства-убийства-погони. Шестоперы-чеканы-буздыханы. Жаль. Уже и Мила не спрашивает. Столько экзотики, отличные декорации, не хуже вальтерскотовской Шотландии. Князь Данила - боярыня Варвара. Русая борода, разваливающий до седла удар мечом, - коса до попы, бездонные голубые глаза. Жаль. Нужен только талант, хотя тюлени все равно никогда и ничего не заканчивают, даже очень талантливые тюлени.
- Ладно, Лара, пора идти сеять вечное, - улыбаюсь, мил и дружелюбен.
Намек отражения в стекле. Чертов галстук - давно нужен новый. Мои байронические глаза далекого киногероя.
Грязноватый в робе раскрывает решетчатые ворота задника универсама (гора пивных ящиков, проржавелый остов разваленного стеллажа, раскисший картон коробок), пропускает внутрь заляпанный грузовик с потускнелой рекламой. Навстречу уже тащит два пакета, доверху забитые цветастыми коробками полуфабрикатов, поправляет плечом очки, скребет щетиной ткань коричневого плаща. Захватанные стекла узких очков, мятая рубаха, небритый посреди четверга - откуда у него?
С другого входа бар с бильярдом - красивые восьмигранные фонари, фальшивая старина. Парень лет двадцати пяти в темно-зеленом полупальто по-хозяйски опирается о серебристый капот, запустив в зубы широким ноготь. Такой же, только в кирпичном кашемире, появляется в дверях, выпускает стук шаров, запах шашлыка, оглядывается, тащит губами сигарету.
- Ну, долго ты? - первый недоволен.
К кирпичному пристраивается разбухшая старуха (облезлое пальто с мехом посреди октября, вязаный колпак), униженно шепчет.
— Отвали старая, самому бы кто подал.
Хорошенькая с коляской кивает мне, откидывает назад каштановую прядку. Выпускница. Юбка с приставшим стебельком облепляет на ветру. Симпатичные ножки. Всего год и уже с коляской.
Двое - с косичкой и выбритый наголо, оба в коже, плюющие сквозь зубы и задорно матерящиеся. Сыграю? Иду, не отрывая спокойного взгляда. Давно в последний раз. Не сворачивать. Скула и теперь иногда побаливает. Пропустят? Не сворачивать. Чем опаснее, тем азартнее. Безмолвно расступаются - бритый слева, косичка справа - даже не коснулись кожаными плечами. Незачем оборачиваться навстречу удивленным взглядам - староват я для этой игры.
Высокое немытое стекло, тонкая и пыльная ткань раздвинутых занавесок - куцая неуклюжесть казарменного уюта, непристойная, словно краска на лице старухи.
За блеклым отражением бочковатого силуэта в съеженном пальтишке обрезанный подоконником сосредоточенный мужской торс ритмично подается вперед и возвращается обратно. Метрах в двух женщина настороженно повторяет движения - готовится отпрянуть, ожидая прыжка через невидимый стол.
Не останавливаюсь, все больше поворачиваю голову, увлеченный драматичной для обеденного перерыва в бюджетном учреждении сценкой. Женщина выбрасывает руку с зажатой ракеткой, гася свечу. Пинг-понг.
Дьявол!
По щиколотку влетел в лужу, мгновенно захлюпавшую холодным в правом башмаке. Ладно, плевать. Осталось перейти изящный мостик над черной и мертвой водой провонявшего канала с историчным названием - обилием таких гордятся путеводители и экскурсоводы. Первая капля опускается на лицо, но уже видна наша стоянка, вернее, пока только моя одноногая кабинка, поджавшая лапку избушка, крохотная каморка на шестке.
Всяк сверчок.
Носочная резинка оставила полоску отека, раньше набухавшего к концу дня. Осторожно опускаю босую ногу на занозистый пол, подвигаю к теплу липнущую влагой штанину, ступни и кисти действительно слишком широки, подходят скорее пролетарию, чем учителю или. Хотя в самый раз для.
Достаю разноформатную стопку вторничных проверочных: Московская битва, Гудериановы танки, мороз-парад-героизм. Можно и не читать: фамилия, две-три даты, выхваченные с листа, черт, чему их только Марта учит - "настоясщий". Патетичный лист, лишенный конкретики и грамматических ошибок, хотя здесь запятая, "три" за общую культуру речи.
Поворачиваюсь, ставлю чайник на двухконфорочную плитку на кособокой тумбе - когда-нибудь развалится - скрипучая дверца вздута лопнувшими морщинами лака, с боку прислонена резиновая дубинка - имущество предыдущего сменщика: тощего, длинного студента, истеричный смешок, манера потирать влажные от воздержания ладони, сублимационная тяга к насилию.
Раньше считалось, что охранник на стоянке - самый удобный для романа приработок. Достаю Ярославцева, "Общественный строй, кочевой феодализм монголов". Пролистанная перед университетским экзаменом книга теперь мне не дается. Совсем не могу читать нового последнее время, даже примитивные детективы теряют связность.
Что я делаю. Дряхлый телевизор проступает черно-белой мутью -ангелоподобная блондинка доверчиво делится маленькими несчастьями, теперь побежденными. Время, время. Всадники-галоп-стетсоны-погоня-пальба. Уходит, утекает сквозь пальцы. Стройные, в бикини, поют, обнимают огромную пластину жевательной резины, обтекаемую солнечным прибоем. В никуда, в пустоту, в черную дыру. Поворот пластмассовой ручки. Подложка английского под переводом, свитер стягивает воротом горло - семидесятые, нефтяной кризис, "Ты должен понять меня, Филипп", - в глазах задолженность банку, счет автомеханика, не поменять ли на "японца", мерзавец продюсер высасывает до дна, "Мне было так одиноко, а это словно затмение, словно не я, а кто-то другой..." - монотонный гнусавый перевод, домашние неурядицы - он просто использует меня.
Тянусь к прошлому "ТелеМагу", догадается ли заглянуть в ящик? четверг - сегодня ученики. Дождь чертит полосы на стеклах, скатывается холодной лаской с лакированных боков машин, вскипает в лужах.
Дворники. Опять стянули дворники. Черт, ну что за дерьмо, не...
- Слышь, братишка, двадцать хочешь приподнять? Колесо спустило - смени, - и добавил, уже готовый к отказу, - а то тут, видишь, срань такая, а я в чистом...
"Альфа-Ромео" зеленого перламутра, ворованная в Германии? но явно путано таможенная через белорусские номера. Раз, два, три, четыре, пять, хочешь двадцать приподнять, колесо мне поменять. Засранец. Сейчас я отвечу, он хрюкнет, скривит хитрую, крестьянскую рожу, и пойдет менять колесо, брезгливо орудовать далеко вытянутыми руками. Засранец.
Достаю выцветшие джинсы, заплатанные на заду и колене, свитер с обвисшей бахромой синтетических ниток. Кто я такой? Кто я такой, чтобы отказываться? Двадцать рублей - это только двадцать рублей. Щепотка всеобщего эквивалента. Два кило картошки, восемь пачек папирос, три бутылки пива. Десять минут. И плевать. Нетерпеливо топчется, поглядывает на часы - подождет. Накидываю ничейную куртку, свисающую лоскутами коричневого заменителя.
Срываю туго затянутые болты - четыре, крестом и квадратом, религиозность и симметрия; пятый на джипах - беззаботный пентакль, незатейливая оккультность успеха. Позелененным отражением, искривленный выгнутым крылом силуэт нетерпеливо - подождет - переминается, запахивает - не застегивает - бьющиеся полы пальто, поблескивает роскошной подкладкой. Защелкиваю колесо ремнем - испачкан даже наполовину прикрытый рукавом циферблат - хлопаю крышкой багажника. Протягивает две десятки - вторая перехвачена скотчем. Почему не взять хорошую сигарету? Хорошая сигарета - это только хорошая сигарета. Реклама видна из трамвая: фотогеничный жеребце и мужественный подпасок на огромном плакате, такая же деревенщина, как этот. Наверное, огонек предложенной зажигалки отражается, двоясь, в моих глазах.
- Здорово.
Вздрагиваю, отрываясь от шарад телевикторины, ударяет вонью не снимаемой ночами одежды, гнилых зубов, лежалого тела, дешевого перегара, водочного суррогата.
— Помылся бы ты.
— А? Чего ты? Может, там, это? или а?
Петрович бессвязен даже немного трезвый - заменяет речь потоком междометий агрессивных и испуганных. Заплывающий глаз синяк теряется в коричневой дубленной складками коже, торчащей редкой седой колючкой. Подметает стоянку, таскает мусор, бегает за водкой, всегда приносит и бутылку, и сдачу. Топчется после пятидесяти грамм, мечтает собачьим взглядом добавку, прогнанный ковыляет, горбится, оборачивается в бесплодной надежде. Прекрасен человек. Рабле-Боккаччо-Алигьери
— Петрович, валил бы ты отсюда.
— Ну, может это, блин? А?
Парень лет двадцати шести - малиновое "Ауди" - белая рубаха под светлым плащом, салатовый галстук, изящный парфюм прокалывает вонь. Как я могу чувствовать запах сквозь крохотное окошко? Какие-то игры подсознания.
Косится вбок, презрительно недоумевает. Нагибается к выступающему прилавку, прячется под козырек, прикрывает откляченный зад склоненным зонтом - пять-шесть струек сбегают полуцилиндром. Модная отстраненная вежливость, бесконечная обстоятельность, придающая всякой мелочи вес приценки к нефтяной компании, - манера, сменившая в его среде уголовную лапидарность.
- Нет, - ответил я, - всё, умерла тема. Там гайки закрутили, так что только чистый левак могу предложить.
- Поддельные? - удивленно сжимается над переносицей впадина.
- Бланки настоящие - через компьютер не пробиты.
- Нет. Это не подходит...
- Да чё ты, мужик, - встревает Петрович, - все так ездят.
Короткий косой взгляд, белая с золотом пачка в широкой ладони, большой палец с холеным ногтем отбросил крышку:
— Угощайся.
На "вы" охраннику холодной корректности недостает - плевать.
- Слышь, мужик, ты это, блин, дай сигарету, - привычная смесь агрессии и страха, атакует, готовый отступать.
Игнорирует, роняет пачку в карман, неторопливо затягивается.
- Андрей, не посоветуешь, может, имеет смысл еще к кому-нибудь обратиться?
- Не знаю... Вообще-то, у них сейчас стало попроще, можно честно все сделать, ну, а так... попробуй к Вовке подойти.
- К Вове?.. - снова впадина, - ах, да. Ну... извини за беспокойство.
- Петрович, исчезни, - развивающийся под зонтом плащ теряется во влажно мерцающей темноте.
- Ебтыть, чё ты ерзаешь? - осмелел не прогнанный сразу Петрович.
- Щас второй глаз подобью, - рычу я, - а ну, быстро.
Плетется, не разбирая по лужам, сдерживаясь ускорить шаг, - я не прогнал его раньше, несмотря на неловкость, боясь, кажется, показаться демонстрирующем ничтожное превосходство. Бред.
Выхожу из-за сторожки, тяну вверх заедающую молнии, еще не видя лесенки, слышу дребезг железных ступеней. Тонкие шестки ног тонут в чудовищных ботах - вышедшая из моды "платформа". Из шорт выползали нижние ломти долей узкого зада, обтянутые плотными колготами. Редкий хвостик - массивная пластмасса угловатой заколки - качнулся по дерматину спины. Плоское, бледное лицо перечеркнутое помадой, блеснувшей в свете сторожки. Совсем девочка.
- Не обвалится? - зубы беспорядочными углами выходят из десен.
Буркаю что-то недовольное. Указательный ноготь скребет тощую шею - ободранный лак ногтей.
- Вован тут?
- Нет.
Вполоборота: нога на площадке, нога на ступени. Протискиваюсь - навстречу усмешка.
- А что, он будет сегодня? - кончик язычка обегает губы.
- Нет, - хмур и грозен - идиот - почти краснею своей подростковой ершистости.
- У-у, какой вы строгий. Люблю строгих мужчин.
Молча отпираю дверь.
— Чайком не угостите? Или чем покрепче...
Оборачиваюсь.
На пол падает куртка с вывернутыми рукавами - длинный путь монеты, замолкающий звон. Дергаю вверх облегающую футболку, нечистый ворот цепляет подбородок, крохотные прыщики грудей - расплывшиеся розовые пятна, чахлое тельце, детский пушок, облупленный маникюр возится с пуговицей, до боли кручу твердеющие соски. Наконец-то. Рву вниз рейтузы и шорты, линялые трусы - свист расходящейся молнии, отдает мочой и рыбой, крохотный упругий зад, тугие толчки дыхания, стук в висках, разворачиваю, лицом в стол, лежать сука. С силой вхожу в сухую шершавость - "у-у" - не нравиться, с-сука? мягчяет, увлажняется резко пахнущим соком, с каждым движением приближаюсь неумоли... черт... ну что за свинство?..
Игриво и ехидно наклонена, опершись о перила. Гуляет нижней челюстью, перемалывает жвачку.
- Отдохнешь.
- Хамить-то необязательно!
Обиделась. Даже жевать перестала.
- Ничего, переживешь.
- Бухнут пару ложек, сверху кипятка и думают: все, готово! Ленивы мы, как справедливо отметил Пушкин, и не любопытны. А ведь заваривание чая - есть продукт древнейшего искусства высочайших цивилизаций. Разве возможно заварить, вернее сказать, сотворить чай без травок, мяты, шиповника?.. Никогда!! Вы пейте, пейте, не стесняйтесь...
Глоток вежливости - не откажешься - горький, железистый привкус продержится несколько часов. Голову ломит по-прежнему.
- Хорош?! Так вот, никогда!! Это же полуфабрикат, это тоже самое, как... как, я не знаю... как сырое мясо!! Вот вы едите сырое мясо?!
- Я?.. Э-э, нет.
- Вот видите!! А чай в пакетиках?! Это же вандализм, варварство, азиатчина!!! И я скажу вам, в чем здесь дело! Уф-ф... - отхлебнул. - Нетерпеливость. Нетерпеливость и еще раз нетерпеливость - бич вашего поколения! Взять вас, например - культурнейший, спокойный и уравновешенный человек, а пьете чай из пакетиков и даже растворимый кофе! Чудовищно. И я скажу вам, откуда все это взялось, откуда здесь растут уши и где зарыта, до некоторой степени, собака. Запад. Ваше поколение полностью попало под влияние ихней масс-культуры, пол-но-стью, бумс-кляц-бам, поверхностные скачки по верхушкам, Бьюис и Баттхед, так сказать.
Бред какой-то. К лобным долям словно гири привесили. Ах да, по ночам же крутят только МТВ.
- ...легко поддаемся чужому. Да... низка еще наша, хотя и растущая пассионарность.
— Данила Иваныч, программки у вас не найдется?
Разумеется. Портфель еще потертей и дряхлее моего изрыгает цветастый глянец. Дьявол. Конкурент. "ТелеГонг". Проще перелистать, чем объясняться. Заодно и прикроюсь. Сидел бы себе в своей берлоге - нет, приперся за два часа. Тяжелый запах у одинокой старости, но прибрано, вероятно, до скудного казарменного блеска. Дешевка кургузой куртки, застиранная рубашонка, зонт-пенсионер, но чистенько - аккуратная нищета. Хотя. Ногти на руках ухоженные, зато на ногах - видел летом в сиротских босоножках - кажется, обламывает, а не стрижет.
- Угощайтесь.
Не торопясь разворачивает масляную газету с портретом какого-то генерала - продранная бумага на лице загнулась вовнутрь. Есть же полиэтилен. Желтая и липкая колбаса, костлявая рыба, мягкий колбасный сыр, сало с налипшими крошками... Подкатывает тошнота.
- Спасибо, не хочется.
- Ну вы же наверняка сегодня ничего не ели. О! Новости.
Мертвенное и неподвижное лицо в бледном отсвете экрана.
- Что делают!! Нет, ну что же Они делают! Мерзавцы.
Эти у него мерзавцы, те подонки, там умница, здесь негодяи. Знаток.
- Чудовищно... неужели Они не понимают... неужели никому не нужен учитель... благороднейшая профессия... будущее... новые поколения... самое важное...
От стыда становится трудно дышать: когда-то я сам говорил похожее.
- Должно же это когда-то закончиться?! Не может же это продолжаться вечно?!
Вечно может продолжаться что угодно, даже один день, даже смена на богом забытой стоянке, даже чашка дерьмового чая.
С силой, до звона стекла, распахивается, перебивая, окошко. Перстень. Здоровый кулак из лайкового рукава. Пьяный, заплетающийся бас.
- Куда, блядь, машину?
- Вот таких теперь время!! - негодует наедине. - Всей этой мрази, этих...
Аспирин. Великая штука. Отпускает. Тру виски. Какое блаженство. Последние толчки боли.
- Вы плохо себя чувствуете?
Мила сейчас на кухне, пьет чай, или смотрит телевизор, или гадает кроссворд. Теща уже улеглась и покряхтывает, постанывает, посапывает, попердывает, засыпая.
- Да, что-то совершенно расклеился.
Ну? Благородство?
- Что же вы сразу не сказали? Идите домой. Незачем вам здесь мучаться.
Выжидательно смотрит, разглаживает купюры: три червонца и пятерку, неодобрительно пробует ногтем прозрачный скотч, склеивающий средний червонец. Нахожу наконец забившийся под прокладку крохотный диск и добавляю рублевую монетку.
- Как же вы без зонта? Ничего удивительного, что приболели.
Из резкого света круглосуточного вываливает мужчина. Тоже пьян, но с барской размашистостью. Придерживает дверь, хохочет, зычно кричит продавщице. Не от необходимости - его слышат и так - демонстрирует властное ухарство, податливую зависимость мироздания. Бьется забрызганными полями дорогой кашемир.
Наконец поворачивается. Узнает и приветствует с преувеличенным алкоголем воодушевлением. Хлопаем по спинам. Иначе нельзя. Под моей ладонью мягкая, ласковая ткань - у него выношенная и царапающая дерюга.
"Располнел. Сколько лет, сколько зим..."
Лопается ручка - из переполненного пакета катятся цветастые коробки, бутылку успевает подхватить. Собирает, добродушно матерясь, - помогаю. Уйти невозможно - Прилипа, всегда был таким. Несколько лет ходил за нами, вытягивал шансы до последнего. Всегда умел вытягивать шансы. Третьим лишним, не отрываясь, по пятам. Ну и что. Я теперь лишний даже в одиночку.
Ведет взглядом по пальто - показывает что узнал. Спрашивает о делах, "по-прежнему там же?", врать не буду - пусть наслаждается, насрать. А пальто он узнал сразу, но словами не скажет, зачем? слишком расчетлив. Прилипа. Цокает языком, спрашивает о Миле. Зовет с собой: "Отличная компания". Не пойду - не из-за него - пусть бы хвастался, плевать, просто хочу спать, хочу домой. Предлагает подвезти. Показывает взмахом джип. Опять. Ничего особенного - ну что, не лезется наверх, сокурсничек? - предыдущая была не хуже. Быстроходное нутро богато моргает лампочками. Зовет заходить как-нибудь вдвоем - посмотри как ты ошиблась. Зовет на работу. Скотина. Дать бы в рожу. Незачем, насрать. Предложит в долг - врежу. Нет, прощается. Очень доволен.
В лифте смотрю визитку. Красиво. Туристическая фирма "Антиной". Вице-президент. Вице. Прилипа. Мелко рву - в глазе лезет дым дорогой сигареты - обрывки в щель, расходящуюся створками кабины. Этот сорт мне нравиться даже больше.
- Привет, - Мила, не вставая со стула, приоткрыла матово-стеклянную кухонную дверь: указательный палец заложил цветастый томик, беззвучно моргает с холодильника телевизор - крепкий парень с кровоподтеками уворачивается от ударов пожарным топориком.
Из комнаты выглядывает наконец теща, щурится ослепленно и недовольно. Иссушенная, костлявая, с истерично запавшими складками. Под выцветшими цветочками ночной сорочки - ладонь стыдливо прикрывает ворот - обмякшие, опустелые бурдючки грудей. Жалкая завивка огненно-рыжих волос - бесплодная попытка сдержать последний отблеск привлекательности. (искусственные кудри, искусственный цвет - вечный пенопласт.)
- Накурил... - брезгливо разгоняет воображаемый дым, исчезает, крепко хлопая дверью.
Ах да, вот что мне мешало: обугленный остаток сигареты, бело-желтая палочка, тускло тлеющая бардовым огоньком. С трудом выворачивая пуговицы из осклизлой ткани петель, приоткрываю дверь ванной и, жадно затянувшись в последний раз, отправляю окурок в унитаз. Сбрасываю влажно блестящие туфли рядом с башмачками Милы - на зеркальной щечке правого расплылся грязный лепесток.
- Голодный?
Капля дождя срывается, кратко прочерчивает по лбу, застревает на мгновение в уголку глаза и катится по щеке, холодит, теряет силу. Разодрав криком рот, падает с небоскреба злодей.
- Спасибо, я сам.
Все же поднимается, закладывает книгу вязаной цветком подставкой, задевает скользнувший нимбом красный абажур бра, сдерживает всплеск колоколом висящей футболки.
- Иди лучше в душ. Мокрый весь. Простудишься.
Зацепляю вешалку с костюмом за темно-лаковый крюк в прихожей; обернутое полотенце прикрывает выше пупка, поредевшая бахрома касается колен; избегаю шершавого касания брюк, липкости влажной дождем и потом рубашки.
- Устал? - Потемнелый у корня зуб, надо бы заставить к дантисту.
Доканчиваю ужин: вареная рыба с рисом, два серых клочка на белом, - гадость, годится разве что набить пустое с утра брюхо: сидя собирается гладкими складками - всего одна выше полотенца, и когда успеваю раздаться? ем один, много два раза в день.
- Да не особо. Шухов чего-то раздобрился, отпустил меня пораньше.
Сдергивает с огня нелепую роскошь джезвея: керамическая обшивка, многоцветная под арабскую роспись. Язычком падает темный поток, перегнутый посреди клювом джезвея.
- Мне кто-нибудь звонил?
Первый глоток обжигает наслаждением - соскучился без кофеина. Еще бы закурить, затянуть дымом легкие; но одеваться, но вонь мусоропровода, но подпирать стену темной лестницы, проколотой сквозняком окна, выбитого площадкой ниже...
- Сердюков звонил... Елена Петровна тоже.
Уже вернулась к книге, ведет зелеными глазами, перелистывает разом несколько страниц; на вечернем пляже обложки нарисованный ветер шевелит прически благородных профилей.
- Что читаешь?
Дикторша строга, собранна и серьезна, беззвучно доводит новости. Окна соседнего дома слабо светят желтым сквозь мутный вечер; трамвай, удаляясь, стучит стальную чечетку.
- А-а... - пренебрежительно ведет рукой сверху вниз, чуть наискось - бледно-розовый сегодняшний маникюр.
Теща замирает в коридоре, обводит меня взглядом и недовольно фыркает. Не закрыл кухонную дверь. Плевать. Проходит в ванну.
- Чего вообще новенького? Как вообще день провела?
- Как обычно: ученики.
- Никуда не выходила?
- Не-а.
Журчит жизнерадостная струйка.
Из под футболки выглядывает узкая полоска мешковатых шорт; нога на ногу, тонкое девичье бедро, длинная лодыжка, узкая ступня - тапок качается, зацепившись за пальцы.
Прихлопываю кухонную дверь, обнимаю сзади. Удлиненный треугольник ключицы, открытый сползшей тканью. Мягкие полушарья под тонкой преградой. Твердеющий початок касается спины. Редкие прутья стула. Нежно. Нежно. Сгибаюсь, крохотная сережка-пуговка - горящий красный камушек, пупырышек на верхней реснице, расходящиеся от глаза морщинки.
- Не сегодня, - мягкая улыбка, - у меня начинаются.
Спать. Спать.
"ТелеМаг"! Черт, забыл. А ведь видел, кажется, на кухне, и, кажется, свежий, не тот прошлый, с девкой, но не вставать же, не идти же проверять. К черту, завтра, завтра, все завтра. Синие прожилки, и удар, и колеблется на скрытой резинке. А башмачки отличные. И недорого. Восемьсот сорок? Сорок два джиповых колеса. Зайти завтра за зонтом? Кусок грудинки залетел таки углом в лужу, но пленкой полно завернут. Или шейка. Копченость какая-то, но рублей сто, не меньше. Восемьсот сорок пять? Сорок два и лишний, пятый. В сущности, копейки. Да или нет?
Спать. Спать.
Храп с посвистом из-за шкафа. Тряпка не мужик не отец не добытчик. Дверь. Храп меняет тональность, и каблучки специально, стучать, будить - я дома, в своем праве, а не нравится... Поднятые руки, шелест ткани, спадающая ночнушка - бесформенный кокон силуэта. Громкий голос с улицы, взбрызг лужи под шиной, удары дождя. Волна прохлады под одеяло, всхлип матрасных пружин. Прохладные пальцев случайно задевают плечо, поворачиваюсь спиной - ее дыхание касается лопаток прерывистым теплым пятном.
Слабый всхлип.
Или это дождь?
Спать. Спать...